Читать онлайн Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу… бесплатно

Меня арестовали 28 февраля 2016 года. Это был обычный день, обычное февральское воскресенье. Тихо падающий снег, малолюдный транспорт, сонные прохожие… И выходя в то утро из своей квартиры, я даже не представляла, что вернусь обратно лишь спустя два года и семь месяцев…

Ничего не предвещало такого внезапного поворота в моей жизни. Раз! В один щелчок! Это было ошеломляющее квантовое перемещение из моего привычного уютного мирка в совершенно другую вселенную… Именно так! Поэтому самой близкой аналогией того, что произошло со мной в тот день, является космический трип «прораба Владимира Николаевича», который буднично пошел купить макароны, а оказался на планете Плюк[1].

Так и я – буднично и привычно пошла в торговый центр «Атриум», в центре Москвы, а перенеслась на «планету Сизо». Меня резко выдернуло из моего мира, и я оказалась лишена привычных вещей – от зубной щетки до подушки – и оторвана от родных, друзей, просто знакомых… Попала во вселенную с потусторонними законами, правилами, понятиями, с особой парадигмой и языком, населенную чуждыми мне обитателями… Я попала в мир, с которым ранее сталкивалась только в фильмах и книгах, но не в реальной жизни…

Каждый, кто слышал мою историю и с кем я говорила в процессе происходящего или уже потом, произносил одно слово: «Бред!» И это правда было для меня невероятным бредом, нелепой фантасмагорией! Совершенно неожиданной и внезапной чушью! Поэтому и сам арест в «Атриуме» я помню обрывками, рваными, неумелыми монтажными склейками…

…На каком-то из этажей торгового центра ко мне со спины подходят три или четыре крупных молодых человека, берут под руки, быстро куда-то ведут… Спуск по лестнице… Вот мы уже в легковой машине: я на заднем сиденье, крепко зажата между этими парнями, даже рукой не двинуть… Они что-то говорят про то, что я задержана. Они улыбаются. Они выглядят симпатично: крепкие, хорошо одетые, даже харизматичные. И самая яркая моя мысль на тот момент: «Это, наверное, кино… Это нереально!»

Да! С того момента и началось ощущение нереальности происходящего, которое так и не покинуло меня до конца ареста. Впоследствии, находясь уже или в СИЗО, или в автозаке, или в «клетке» на судебном заседании, я смотрела вокруг и говорила: «Это нереально! Это происходит не со мной!» Настолько все было диким, чуждым, инородным…

Поэтому сейчас, когда я думаю о том, через что мне довелось пройти, я воспринимаю все это как некий фильм, который я долго-долго смотрела, но у моего персонажа была даже не главная роль… А скорее роль статиста, просто человека из массовки…

Допрос

Совсем не помню, как очутилась в одном из кабинетов на Петровке 38, в том знаменитом по романам Юлиана Семенова п-образном здании. Мы должны были пройти через КПП, но мое сознание, все еще нокаутированное, ничего не зафиксировало.

Но кабинет уже помню. Да и как его не помнить, если я провела в нем часов девять! У меня забрали сумку, порылись в ней, вынули мои документы. Забрали пуховик, длинный шарф и bluetooth-гарнитуру.

Посадили на стул, который стоял посередине небольшой комнаты, очень скудно и совково обставленной. Напротив – письменный стол, на стенах – развешаны портреты каких-то прославленных сотрудников этих самых органов. «Внутренних органов»… Парни, которые меня привезли, и еще подошедшие молодые люди (вряд ли кто-то из них был старше сорока) окружили меня. И все – кто сидя, кто стоя, и даже нависая надо мной – стали слаженно и в унисон меня допрашивать.

Это были те, кого называют «оперативниками». Проникновенными голосами они говорили о том, что произошло страшное преступление – двойное убийство! Они описывали его кровавые подробности, они требовали, чтобы я подтвердила свое участие в этой бойне. О-о-о! Для меня все эти слова звучали как абсолютные нонсенс и нелепость, и я, разумеется, ничего не могла подтвердить. Ни слова! Да я даже и поверить не могла в их слова – ну никак!.. Потому что известие об убийстве моих друзей было для меня совершеннейшим шоком. Я не могла просто напросто «въехать» в эту информацию – не то что бы как-то это даже прокомментировать…

По фильмам я смутно помнила, что в данной ситуации я вроде бы имею право на звонок. Правда, смотрела я, в основном, американские детективы. «Звонок адвокату», «правило Миранды», «вам ясны ваши права?» – все эти фразы записались на подкорку… И я многократно прошу дать мне позвонить. А в ответ звучит «нет!» и «нет!»… И все эти голливудские картинки разбиваются вдребезги о нашу реальность…

Оперативники продолжают по очереди, хором, вразнобой кидать в меня фразы. Продолжают наседать и кружить вокруг меня. Кто-то подходит ближе, кто-то сходит с этой «карусели», потом снова на нее садится… И это кружение не прекращается до глубокого вечера. На просьбу выйти в туалет, попить воды или хотя бы взять салфетку из своей сумки я снова слышу «нет!» и «нет!»… И неумолкаемый ни на минуту словесный прессинг. А я зависла в ожидании, что все это вот-вот прекратится, что передо мной извинятся за «недоразумение», и я, наконец, пойду домой…

Они говорят много и говорят разное. С увещевательными интонациями. И мое сознание даже не фиксирует, что именно… Но одну фразу, глубоко меня пронзившую, помню отчетливо: «Сколько лет твоей маме?.. Скоро семьдесят? Что ж, увидишь ее лет через семь в лучшем случае, а может и вообще не увидишь!» О-о-о!..

Тверской СО

Из здания на Петровке оперативники выводят меня уже под ночь. И снова, зажав меж собой, придерживая за предплечья, пешком ведут через несколько улиц, куда-то ближе к Тверской. Потом я уже хорошо изучила этот Тверской СО – следственный отдел, находящийся где-то на задворках моей любимой улицы. Но тогда я была совсем дезориентирована. И на тот момент я, конечно же, не подозревала, что дальше меня будут водить по улицам моего города уже только в наручниках и только люди в форме… А пока со стороны мы выглядим как обычная дружеская компашка, куда-то очень спешащая…

Входим в неприметный подъезд бежевого сталинского особнячка, поднимаемся по крутым лестницам. На четвертом, верхнем этаже меня заводят в кабинет. К следователю. Таким образом одна структура, оперативная, передает меня «с рук на руки» другой структуре – следствию. Следователь – человек совсем другого типа. Тоже молодой парень, но сутулый и худой. Белобрысый, какого-то болезненного вида, с красноватым лицом. Нервный и суетливый. Хотя в неплохом костюме и с дорогими часами. Он представляется: «Ливанов Владимир Владимирович, следователь Тверского СО», с явным удовольствием произнося свои имя-отчество. И утыкается в бумаги, которыми завален его письменный стол. Да и вся эта крохотная комнатка выглядит крайне захламленной, загроможденной офисной техникой и разными предметами. Все поверхности: стол, тумбы, подоконник, даже стулья – утопают под бумагами и папками.

Я задаю вопрос: «Можно ли мне позвонить?» Ливанов отвечает, что нельзя. Тогда спрашиваю: «Можно ли мне сходить в туалет?» Он, пожевав губу, разрешает. Я прошу взять с собой свою сумку, которую Ливанову передали оперативники, и теперь она валяется среди бумаг. Он пожимает плечами, передает мне сумку, но велит вынуть телефон. Я заглядываю в сумку. Телефон – «самсунговский» смартфон – на месте, и я передаю его следователю. Мы выходим из кабинета. Идем в самый конец узкого коридора. Ливанов пристраивается с сигаретой у подоконника и кивает на дверь в туалет – мол, заходи! Я захожу, прикрываю за собой дверь. Он не протестует.

Наконец, впервые за весь день я одна! Оглядываюсь. Это достаточно большое помещение. Видимо, туалет для сотрудников следственного отдела. Высокий шкаф с бытовой химией, зеркало, блестящая раковина, жидкое мыло, бумажные полотенца… Я включаю воду и лихорадочно роюсь в сумке. И – ура! Есть! В одном из многочисленных карманов сумки нахожу свой второй телефон. В целости и сохранности! Эта крошечная кнопочная Nokia была куплена мною в первую очередь из-за невероятного цвета. Я просто не могла устоять перед таким насыщенным ядреным оттенком фуксии! И второй аргумент для покупки – «про запас, на тот случай, если смартфон разрядится». Но я так толком и не пользовалась этой запасной трубкой. Разве что как вторым будильником. И теперь даже не знала, есть ли на этом телефоне еще деньги, можно ли по нему звонить.

Я ни секунды не раздумываю, кому позвонить. Потому что единственный номер, который помню наизусть – Андрея Мигачева, своего собрата по сценарному клубу «Диктатура», и этот номер не менялся у него со времен ВГИКа…

Набираю номер. Ура! Идут гудки! Ура! Андрей снимает трубку! Я полушепотом рассказываю о своей безумной ситуации. Стараюсь максимально точно описать, где именно сейчас нахожусь. И несмотря на внезапность и абсурдность услышанного, Андрей с полуслова включается в разговор. Спокойным уверенным голосом говорит, чтобы я не волновалась. Что мы еще над всем этим посмеемся – сегодня же, после того как меня отпустят. А сейчас он пришлет ко мне друга, адвоката, который во всем разберется…

– И без адвоката ничего не говори. Ни слова! Слышишь – ни слова! – это финальная инструкция Андрея.

Я отключаюсь, засовываю телефон в карман леггинсов TopShop. И под длинным объемным свитером даже не видно, что у меня вообще есть карманы. Споласкиваю лицо и смотрюсь в зеркало. И не узнаю себя – какое-то чужое осунувшееся лицо! Глаза провалились, болезненно блестят… Я вспоминаю, что уже почти 12 часов подряд я ничего не ела и не пила. Вдруг соображаю, что еще немного и в организме что-то надорвется! От обезвоживания как минимум. Ведь до этого момента я никогда в жизни не жила без какого-либо питья так долго. Просто не доводилось! В этом смысле я, как и все современные городские жители, была очень избалована. Ведь здесь, в мегаполисе, всегда имеется под рукой еда и вода. Утолить голод или жажду можно где угодно: в кафешке, в магазине, хоть у входа в метро… А тут 12 часов «всухую», на одном адреналине. Невероятно! И я заставляю себя сделать несколько глотков воды прямо из-под крана…

А в дверь уже стучат… Я выхожу – приободренная, с уверенностью, что скоро все закончится. Осталось только дождаться адвоката…

И вот я снова перед Ливановым и в его кабинете. Он сообщает, что подошел адвокат и «сейчас начнется мой допрос». Начнется допрос? А все эти 12 часов – что это тогда было? И еще думаю – как же здорово, что мой адвокат пришел так быстро: ведь с момента разговора с Андреем прошло минут пятнадцать, не больше! В кабинет входит высокий импозантный мужчина лет сорока, в дорогом костюме. Ливанов говорит, что это адвокат Верховцев и он будет представлять мои интересы.

Адвокат предлагает переговорить пару минут со мной наедине. Ливанов выходит. Я уверена, что это и есть мой «дружеский» адвокат, но на всякий случай спрашиваю: «Вы же от Андрея?» И к моему изумлению он отвечает: «Нет… Какого Андрея?»

Что? Кто этот тип? Откуда он взялся? Верховцев объясняет, что его попросил приехать следователь, и что он как раз был свободен, и поэтому он тут, чтобы мне помочь.

Потом я уже не раз слышала описание аналогичных ситуаций, как после ареста человеку предлагается адвокат. Предлагается следствием. И потому что он положен по закону, иначе ни одно следственное действие не будет считаться допустимым. Но еще и потому, что такой «дежурный» адвокат, подскакивающий по звонку следователя, как правило, «подсадной». То есть под личиной защитника он, по сути, выступает в роли того же следователя. Вытягивая под маской участия ту информацию, которую следствие будет использовать при обвинении. Прося и вразумляя сделать так, как нужно следствию: «…Вариант один – признай, подпиши, получишь по минимуму…» И очень многие свежеарестованные – напуганные, измотанные – поддаются на такие уговоры и подписывают все, что просит следователь. В этом, по сути, и состоит работа по сбору доказательств со стороны обвинения. Любым способом получить признание вины человека. И происходит это при участии такого «прикормленного» адвоката…

Я вижу, что Верховцев очень старается выглядеть дружелюбно и участливо, но в моем случае это не помогает. Он не от Андрея. Он чужой! Как же мне объяснить, что я не согласна с тем, что мне предлагают?..

– …Понимаете, я жду другого адвоката. Сейчас должен приехать адвокат, которого нашел мой друг, и вы мне совсем не нужны…

– Ничего страшного, э-э-э… Людмила Владимировна, давайте я побуду с вами до прибытия вашего адвоката. Ведь вы же не можете участвовать в допросе без защитника!

– Но почему нельзя дождаться моего адвоката? И провести допрос с ним? Он появится с минуты на минуту!

– А с чего вы вообще взяли, что он появится? Вы что, разговаривали с ним? Когда? Как?

– Я поговорила с другом по телефону. У меня есть второй телефон – вот он, и его у меня никто не забирал…

Верховцев удивленно смотрит на мою ярко-розовую «нокию» и выходит в коридор. И тут же в кабинет залетает Ливанов, со свирепым видом выхватывает телефон из моих рук.

– Так, начинаем допрос! В «качестве свидетеля», – Ливанов садится за стол, и заполняет первую бумагу, первый протокол…

И начинается тягомотная процедура «допроса». А по сути просто заполнение протоколов, где сначала я значусь как «свидетель», потом – как «подозреваемая», потом – как «обвиняемая»… Фиксируется время: начало и окончание первого допроса, второго допроса… Записываются слова «в присутствии защитника Верховцева…» Но на тот момент все это звучит для меня чуть более понятно, чем китайский язык. И только потом, когда все эти документы оказались у меня на руках, и я уже научилась разбираться в юридических терминах, они как-то идентифицировались в моей голове…

Марк

Ливанов стремительно что-то пишет, делает ошибки, чертыхаясь, хватает новые бланки, пишет заново… Но как бы он ни спешил, в самый разгар писанины открывается дверь и на пороге появляется человек: «Здравствуйте, меня зовут Марк Каверзин, я представляю интересы Людмилы Вебер». Ура! Наконец-то!

Марк просит минуту наедине, и Ливанов с Верховцевым с кислыми лицами выходят в коридор.

У Марка потрясающая внешность. Мощная, сильная фигура, спокойнейшее восточное лицо буддийского божества. Я вижу его в первый раз в жизни, но первое, что он делает – обнимает меня. И мне не надо даже спрашивать, от Андрея ли он. Это понятно и без слов. От него пахнет каким-то родным мужским парфюмом, и я дрожу от распирающих меня эмоций. Делаю сверхусилия, чтобы не разрыдаться. Марк это чувствует, гладит меня по голове и шепчет: «Ш-ш-ш… Все будет хорошо, не волнуйся!» От него исходят уверенность и надежность, и мне становится легче…

– Ты говорила что-нибудь?

– Нет… Но я ничего не знаю, мне и нечего говорить! Я вообще не понимаю, что происходит!

– Подписывала что-нибудь?

– Нет. Мне пока не давали ничего подписывать.

– Очень хорошо. Значит, я вовремя.

– Меня ведь сейчас отпустят?

– Я сделаю все, что смогу, положись во всем на меня…

Марк вышел в коридор и вскоре вернулся в кабинет вместе с Ливановым и Верховцевым. Те выглядели не очень радостно, но держались учтиво. Марк сосредоточенно изучил кипу документов, которые уже были собраны в картонной папке с надписью «Дело». Затем допрос возобновился, и Ливанов был вынужден вписать в протокол то, что с такого-то времени «допрос продолжен в присутствии защитника Каверзина». А дальше Марк вписал в эту бумагу уже свои замечания: было видно, что он прекрасно владеет ситуацией и знает, что делать, что писать…

Вот так, с места в карьер, он стал моим защитником… А мне нужно было только смотреть на Марка и делать то, что он говорит. Потому что он знал этот «китайский язык», а я – нет. И потому что он был единственным человеком в этом помещении, которому я доверяла абсолютно. Ведь его прислал мой друг, которому я так же безоговорочно верила. Марк сказал: «Доверься мне и делай, как я скажу!» Я и доверилась…

И только теперь, спустя 15 часов после задержания, я услышала, что никакого убийства не было. Все те кровавые ужасные подробности, которыми оперативники давили на меня все это время, чем «прессовали», пытаясь «взять на испуг», – все это было выдумкой, бредом, как я с самого начала и подозревала…

Помню, был задан вопрос: «Признаете ли вы свою вину?» Признаю вину? В этом невероятном преступлении? Нет! Категорически нет!..

Ливанов дает нам бумаги на подпись, потом набирает номер на стационарном телефонном аппарате: «Веди Коробченко».

В кабинет заходит незнакомый молодой человек, улыбается, здоровается со всеми, а вслед за ним появляется… Виталик. Вернее, я не сразу узнаю Виталика в этом осунувшемся, смотрящем куда-то в пол хмуром мужчине. Хотя видела его лишь сколько-то часов назад, и он вроде бы был в этой же одежде. Именно после встречи с ним в «Атриуме» я и была арестована. И у меня вспыхивает какой-то проблеск понимания того, что сейчас происходит.

Улыбчивый парень представляется: «Защитник Лукашин, в пользу обвиняемого Коробченко». Он садится на единственный оставшийся свободным стул. Виталик остается стоять у двери.

Ливанов начинает заполнять протокол и спрашивает Виталика, «подтверждает ли он свои ранее данные показания о том, что Вебер является заказчиком убийства Фетюхова?»

Виталик не отрывает взгляда от пола:

– Да, подтверждаю…

У меня внутри все падает. Я ошеломленно смотрю на Виталика. Как он может такое говорить?! Виталик! Ну ладно, он не близкий друг, но очень хороший знакомый, с которым мы достаточно долго работали вместе. Потом частенько встречались, обсуждали совместные проекты, строили планы… И Виталик неизменно демонстрировал, как тепло и по-дружески ко мне относится… Я не могла поверить своим ушам. Этого просто не могло быть! Это нереально!

Но это происходило. И это было реально. Ливанов с удовлетворением записал сказанное Виталиком.

– Вебер, что вы можете сказать по поводу показаний Коробченко? Подтверждаете?

– Что? Конечно, нет! Это совершенная глупость!

В дело вступает Марк:

– Нет, не подтверждает.

Ливанов хмыкает, записывает слова Марка, затем дает всем участникам «очной ставки» расписаться, и Виталик с адвокатом уходят.

Ливанов, пряча зевок, объявляет об «окончании следственных действий». На часах – три утра. Получается, меня допрашивали примерно 18 часов подряд. Потом из рассказов заключенных я узнала, что это далеко не рекорд. А скорее «лайтовая версия». Я услышала о допросах, длящихся дня по три. Кого-то в течение этих суточных допросов ненадолго выводили в коридор, и им удавалось подремать на стуле. Кого-то держали «в актовом зале»… Но в среднем, по услышанным мною историям, допрос длиною в сутки – это совершенно нормально. Сотрудники допрашивают, сменяют друг друга, едят, спят, когда им надо, а допрос идет своим чередом. Все в старых добрых традициях, описанных Солженицыным или Гинзбург. Почти ничего не поменялось…

Пожалуй, поменялось только то, что арестованных в общем и целом уже не били. Во всяком случае лично меня и пальцем даже не тронули! По рассказам других, их в основном тоже не трогали. Но я говорю только про женщин. С мужчинами, возможно, все по-другому. А с женщинами бывали лишь единичные случаи, когда их при допросах били, пинали ногами и так далее. Именно при допросах. А вот о том, как избивали при задержании, я слышала чаще. Но, как правило, это происходило при сопротивлении аресту. И скорее уже с бывалыми преступницами, причем с девиантными замашками. Я видела своими глазами справки о побоях, выданные таким женщинам при поступлении в СИЗО. Так что да, это факт – побои после ареста в том или ином виде бывали. Но, повторяю, скорее как исключение, чем правило. А главнейшим «насилием», пусть и опосредованным, оставалось лишение человека на многие-многие часы сна, еды, воды!..

Верховцев бурчит: «До свидания…», и спешно покидает кабинет. Я спрашиваю Ливанова: «Теперь вы меня отпустите?» Он молчит пару секунд и бросает, глядя куда-то в сторону: «Нет!» И тут меня охватывает леденящий ужас…

И тогда Марк снова попросил пару минут наедине со мной. Когда мы остались в кабинете вдвоем, он сказал, что следствие имеет право держать меня первые 48 часов, но заключать меня под стражу или нет – это будет решать суд, который состоится или завтра, или послезавтра. И что мне необходимо потерпеть до этого суда. А пока мне «нужно держаться» и «не падать духом»…

Ох… Не падать духом… Есть ли у меня выбор? Нет!.. Момент возвращения домой передвинулся в моем сознании «с прямо сейчас» на «через два дня», и меня накрыла волна апатии и огромной усталости.

Когда мы с Марком прощались, я попросила его позвонить моему сыну, предупредить, что я не приду ночевать, ну и как-то его успокоить. И еще Марк предложил отдать ему мою сумку – с ключами, телефонами и прочими мелочами:

– Тебе в любом случае не разрешат все это взять с собой…

Ливанов, соглашаясь, устало кивает: «Да, мы изымаем только ее документы – российский и заграничный паспорта…», – я по давней привычке носила все свои паспорта с собой.

Ливанов открывает папку «Дело», вынимает оттуда «красную книжицу», показывает Марку и мне – это мой загранпаспорт. Копается в папке дальше. Вдруг хмурится, и начинает быстро перебирать ворох бумаг на столе. Затем по очереди выдвигает ящики своего стола, и роется в них. Его лицо багровеет с каждой секундой поиска. Он вскакивает, начинает беспорядочно метаться по комнате и шарить во всех остальных бумажных кучах. Наконец, заглянув повсюду, куда только можно, Ливанов вдруг вопросительно смотрит на Марка: «Где ее российский паспорт?»

У Марка на лице еще бо́льший вопрос:

– В смысле?

– Где российский паспорт Вебер?

– Почему вы меня об этом спрашиваете? Я понятия не имею, где ее паспорт.

– Вы! Это вы забрали ее паспорт! Тайком! Пока я не видел!

– Что? Когда? Да вы представляете, в чем вы меня обвиняете?!

– Давайте сюда ее сумку!

Марк с негодованием сует Ливанову мою сумку. Тот начинает в ней рыться, тщательно проверяет все кармашки – и ничего не находит. Зло смотрит на Марка. Я тоже смотрю на Марка и не понимаю, что происходит.

– Паспорт Вебер у вас, лучше отдайте! – Ливанова аж трясет от бешенства.

– Послушайте, это абсолютное безумие! Я не понимаю, что за игру вы затеяли! Я никогда, слышите, никогда не нарушал и не собираюсь нарушать закон! Мне дорога моя лицензия адвоката, но больше всего я дорожу своей репутацией! Так что это совершенно нелепое обвинение! Да и зачем – мне – этот паспорт? Сами подумайте!.. Поищите лучше у себя. Где вы его видели в последний раз?

Ливанов стоит перед Марком, сжав кулаки. Марк на удивление спокоен, словно каменная глыба, словно он готов читать бесконечно этот внезапно затянувшийся постскриптум. А ведь за окном уже занимается рассвет…

Вдруг Ливанов выскакивает из кабинета. И тут же возвращается. С паспортом!

Марк смотрит на него с иронической улыбкой.

Ливанов, пунцовый как роза, глядя куда-то мимо, в пол, бормочет, что паспорт «лежал в ксероксе»… Мы с Марком переглядываемся. Что это вообще было?

– И?.. Может, вы изви…

– Вот! – Ливанов не дает Марку договорить слово «извинитесь», сует ему в руки мою сумку. – Все, до свидания!

Марк только разводит руками и качает головой. Что тут скажешь? Немая сцена…

Но вот Марку неизбежно нужно уходить. Нужно покинуть меня, дрожащую от напряжения и усталости. На прощанье он мне подмигнул и тепло улыбнулся – мол, не переживай, все будет хорошо…

И я осталась совсем одна. Сердце мое сжалось. Мне стало очень тоскливо и страшно, словно меня в полнейшем одиночестве вытолкнули в открытый космос: «Выживай!..»

«Обезьянник»

…Я сижу на все том же стуле, в том же кабинете, в полузабытьи, пока Ливанов вызванивает конвоиров, ругается с ними, требует немедленно «забрать задержанную», но, видимо, на рассвете это не так уж и просто…

Потом мы сидим не менее полутора часов в ожидании, и Ливанов старается изо всех сил не клевать носом, пока, наконец, не входят конвоиры. Двое мужчин средних лет, с красными глазами, заспанные и недовольные. Эти люди в форме из Тверского СО будут неизменно сопровождать меня повсюду в течение следующих двух лет…

На меня впервые в жизни надевают наручники. И с этого момента начинается настоящая «кин-дза-дза». Потому что, пока ты еще находишься в нормальной человеческой обстановке: без наручников, среди мягких относительно стульев, больших зеркал и прочего – пока перед тобой окна без решеток, люди в гражданской одежде – это все-таки еще похоже на твой привычный мир. Пусть ты даже в статусе задержанного или арестованного.

Но с появлением конвоя и наручников картина полностью меняется! И мир вокруг наполняют совсем другие люди. И другие составляющие. Грязные ободранные стены и лавки, зарешеченные окна, голые лампочки без абажуров или плафонов, металлические двери без ручек, с замками только снаружи… Резко пахнущая осыпающаяся краска на всех поверхностях – самых тусклых безжизненных оттенков… Повсюду запах застоявшегося сигаретного дыма и старого железа, намертво въедающийся в кожу и в одежду… И постоянный жуткий лязг – от дверей, наручников, ключей, замков…

Но тогда, в том оглушенном состоянии, я все эти нюансы не особо заметила. Я просто старалась не свалиться – в буквальном смысле – от голода и усталости.

…Мы спускаемся на первый этаж, проходим через турникет и оказываемся в так называемом «обезьяннике». Это место, куда привозят всякого рода правонарушителей – начиная от бомжей и нелегалов без регистрации и заканчивая кем угодно…

Идет крайне медленная, даже заторможенная процедура моего «оформления». Заполняют формуляр – что-то вроде мини-анкеты: ФИО, место жительства, предыдущие правонарушения, особые приметы и так далее.

Потом меня фотографируют на небольшую пластмассовую «мыльницу» на фоне обычной коридорной стены. Дальше снимают наручники и дактилоскопируют – фиксируют отпечатки пальцев на специальной бумажной таблице. Это мерзковато в том плане, что сначала твои пальцы, а потом все ладони целиком – обмазывают черной жирной краской, которая моментально въедается в кожу, а потом попробуй это отмой! Особенно тем немылящимся мылом, что дают после процедуры.

Затем меня заводят в маленькую камеру без окон размером два на три метра. Где большую часть пола образует «двуспальная» лежанка-подиум с двумя синими поролоновыми матрацами. И, наконец, предлагают кипяток. Я обрадованно соглашаюсь.

Мне приносят кипяток в пластиковом стаканчике, и я пью его медленными глотками, испытывая настоящее блаженство. Я даже не представляла, насколько мне хотелось пить, насколько я замерзла! И вот теперь немного согреваюсь… Меня сразу охватывает сонливость, ноги подкашиваются, я почти падаю на матрац прямо в обуви и пуховике и «проваливаюсь» в какое-то мутное забытье.

Так заканчивается этот судьбоносный день, длившийся для меня почти 24 часа, этот первый день моего ада…

ИВС – Изолятор временного содержания

Просыпаюсь я от громкого скрежета открывающейся двери. Меня снова сковывают наручниками, выводят на улицу и сажают в мини-автозак – сине-белый микроавтобус, по форме похожий на маршрутку. Но это только по форме – изнутри это просто жуткая конструкция! Две крошечные камеры – в виде вертикально стоящих железных гробов. Это так называемые «стаканы», как я узнала впоследствии… В такой «стакан» с трудом втискивается один человек нормальной комплекции. И есть еще один отсек побольше – на нескольких человек – куда меня и запирают. Там мало места, всего сантиметров тридцать между коротенькими лавками, но самое главное – там дико холодно. Полное ощущение, что тебя засунули в морозилку! Поэтому едва присев на железную лавку, я тут же вскакиваю, только бы не соприкасаться с этой ледяной поверхностью.

На дворе стоит февраль, и пусть я и в зимнем пуховике, но одета достаточно легко. Ведь в обычной городской жизни не возникает ситуаций, где ты мерзнешь. В общественном транспорте – обогреватели, во всех магазинах и торговых центрах, офисных зданиях – тоже тепло. По улице ты перемещаешься быстро – от тепла к теплу – и не успеваешь даже прочувствовать зимнюю стужу по-настоящему…

Конвоиры садятся в два синих «маршруточных» кресла, установленных лицом к «стаканам». И видно, что этим достаточно крупным мужикам в объемном зимнем обмундировании – тоже невероятно тесно в этих креслах. Им даже ноги вытянуть некуда: пол завален запчастями, колесами, инструментами, бронежилетами, рюкзаками, какими-то пакетами…

Автозак трогается. Я стою, ухватившись за прутья решетки, мои руки в наручниках, а за окном мелькают улицы. И перед моими глазами всплывает сцена из фильма «Однажды в Америке». Та, в которой главного героя Лапшу под пронзительную музыку Морриконе везут в автозаке к огромным тюремным воротам. И он так же, как и я, держится за решетку окна руками, скованными в наручники. С болью и печалью глядя на зрителя…

Мое сердце скукоживается. Нет! Я не хочу быть в этом кино! Это вовсе не мое кино!

Меня привозят в изолятор временного содержания – ИВС, это где-то совсем недалеко, в центре Москвы. Конвоиры сдают меня с сопроводительными бумагами «с рук на руки» и уезжают.

А меня начинают снова «оформлять». Нет, отпечатки пальцев уже не берут. Но зато одна из сотрудниц, тетка с размытой внешностью, ведет в комнатенку с малюсенькой клеткой у стены. Заставляет войти в эту клетку, запирает и велит раздеться. Полностью! После секундного ступора я начинаю снимать вещь за вещью и передаю их этой тетке: сапоги, широкий свитер, леггинсы, гольфы, нижнее белье… Она все тщательно осматривает, прощупывает швы, карманы и так далее. Потом приказывает поднять волосы на голове, показать уши, открыть рот и высунуть язык, потом – нагнуться, раздвинуть ягодицы…

Увидев пирсинг на моем пупке, маленький золотой «банан», приказывает снять: «Не положено! Я передам конвою, они передадут следователю, потом там получишь…» Надо сказать, что я ничего не получила «ни потом», ни «там». И вообще никто так и не смог мне раскрыть судьбу моего единственного украшения, ведь при изъятии не была оформлена специальная бумага. Я тогда понятия не имела, что любое изъятие должно было как-то бумажно оформляться. Я вообще не знала, что мне нужно было требовать и какие у меня есть права… Да разве до соблюдения каких-либо прав мне было?! Я стояла в клетке, совершенно голая и дрожащая, перед рявкающей на меня теткой! Я не помню, когда вообще в последний раз стояла полностью обнаженная перед посторонним человеком! Возможно, в глубочайшем детстве, когда мама брала меня в общественные бани? Но в сознательном возрасте никаких «бань» уже не было. Потому что это совершенно не мое! Я в этом смысле очень закрытый человек. Категорически никаких раздеваний на публике!..

А тут абсолютно посторонняя персона без тени застенчивости рассматривает мою кожу на предмет татуировок, родинок, шрамов и прочих «примет». Чуть ли не под лупой! Заглядывает во все имеющиеся отверстия в теле на предмет контрабанды… Это вообще нормально?! И, возможно, гамма эмоций от негодования до жгучего стыда и накрыла бы меня… Но тетка эта просто не давала опомниться – подгоняла и кричала: «Пошевеливайся!..» Так прошел мой первый личный досмотр с полным раздеванием…

Потом мне вручили покоцанную алюминиевую кружку, такую же ложку, пакет с одноразовым постельным бельем и пакет поменьше с «гигиеническим набором». Провели по паре коридоров и завели в камеру. Мою первую тюремную камеру…

…Представьте комнатку примерно в шесть квадратных метров в форме пенала. Вдоль каждой стены – по койке, небольшое окошко под потолком, а у двери – стол. Над столом – полки, под ним – скамья. Все сделано из железа и плотно привинчено к стенам и к полу.

Напротив стола – туалет, он частично отгорожен от всего остального пластиковой полупрозрачной перегородкой до пояса. Сам туалет – это отверстие в полу, напомнившее туалеты на советских железнодорожных вокзалах. Так называемая «чаша Генуя». Между одной из коек и туалетом привинчена небольшая раковина.

Над дверью – сквозное отверстие за маленькой решеткой, в нем вмонтировано радио, которое звучит довольно-таки громко. Через пару джинглов я понимаю, что оно настроено на волну «Радио Маяк».

На одной из коек лежит ватный скомкавшийся матрасец неопределенной расцветки. Почти плоская подушка и тонюсенькое одеяльце. Распечатав пакет с бельем, я нахожу там наволочку и две простыни из какой-то полубумажной ткани тускло-синего цвета. Заправляю постель, нахожу в гигиеническом наборе зубную щетку, зубную пасту неопознаваемых марок, пачку прокладок «Ромашка» и рулон серой туалетной бумаги. Умываюсь, чищу зубы, после чего чувствую себя немного получше.

Время от времени я замечаю, как кто-то заглядывает в большой круглый глазок на двери. За мной наблюдают…

В какой-то момент дверь открывается, и охранник велит мне выйти и следовать за ним. Поднимаемся на несколько этажей выше, заходим в небольшой кабинет. В кабинете стоят простой стол и два стула. А за столом сидит… адвокат Верховцев! Я смотрю на него, опешив. Что он тут делает? А Верховцев приветливо улыбается, приглашает присесть. Охранник выходит.

– Людмила, здравствуйте!

– Э-э-э… Здравствуйте.

– Ну как ваши дела?

– Да вроде нормально…

– У вас в камере много народу?

– Нет, я там одна… Но почему вы тут?

– Людмила, меня весьма заинтересовало ваше дело. Оно непростое и очень необычное. Я бы хотел представлять ваши интересы в качестве защитника.

– Защитника? Но это невозможно! У меня же уже есть защитник – Марк Каверзин, вы же его видели!

– Да, я знаю… Мы с ним поговорили после допроса. Он мне обрисовал свое видение вашей защиты. Но я бы предложил другую, более выигрышную для вас стратегию. Если вы частично признаете вину, к примеру… И тогда завтра на суде я смогу добиться для вас домашнего ареста. И если у вас есть какие-то хронические заболевания, диагнозы, выписки из медицинской карты, то все это поможет… Вас отпустят домой, понимаете?

– Да, понимаю… Конечно, спасибо вам большое за участие, но мой адвокат – Марк Каверзин. И он сам со всем разберется…

– Хорошо, хорошо… Вы все же подумайте над моими словами. А завтра я все равно должен быть на суде, так как во всех документах заявлен как ваш защитник…

«Все это очень странно», – размышляю я, когда меня заводят обратно в камеру.

А спустя время вдруг открывается квадратное окошко в двери – так называемая корма – и оттуда выглядывает охранник. Велит мне подойти.

– Принимай передачку, – он начинает совать через окошко продукты: гранулированный кофе в прозрачном целлофановом кульке, а в другом – пакетики чая Lipton, буханку черного хлеба, шоколадки, сгущенное молоко в тюбике, арахис, сухари, сушки. Под конец вручает черный пустой пакет с надписью «Davidoff» и бланк со списком переданного: «Распишись!» В одной из граф я читаю, что кофе – это «Nescafe», а в другой нахожу фамилию-имя сына – значит, все это принес он!

Еда! Можно поесть! Но в первую очередь – кофе! Я стучу в дверь. Охранник смотрит в глазок.

– А можно кипятку?

– Сейчас принесут ужин, тогда и попроси.

И действительно – почти сразу же приносят ужин. Через корму в алюминиевой тарелке дают что-то вроде перловой каши, а в кружку наливают чай: «Посуду помоешь сама…» Также дают несколько кусков серого хлеба и горку сахарного песка на небольшой белой бумажке.

Я пытаюсь съесть несколько ложек этой безвкусной остывшей крупы. Мою посуду в раковине. Пью чай с орехами и сухарями… Потом прошу кипятка, делаю себе кофе со сгущенным молоком и, поглотив эти драгоценные «питательные вещества», начинаю чувствовать сильную сонливость…

Решаю лечь поспать. Матрац лежит на очень редких металлических полосках, поэтому, когда ложишься на него, то телу не просто неудобно, а крайне больно из-за этих прутьев. Я пытаюсь как-то смягчить это дивное ложе пуховиком, что лишь слегка улучшает положение. При этом – с потолка прямо в глаза бьет яркий свет, а еще оглушительно орет радио. Но я, несмотря на все эти неудобства, почти сразу засыпаю. Ведь я не железная, я «только учусь»…

Няня-убийца

Я просыпаюсь от того, что открывается дверь камеры. Заходит одна из теток в форме, кидает на вторую койку матрац с подушкой и одеялом. Вслед за ней входит женщина – с такими же пакетами белья и гигиены, что были у меня. Радио молчит. Лампа под потолком уже не горит, но свет идет из другого источника – «ночника» над дверью.

Тетка в форме грозно рявкает:

– Вот твое место! Застилайся, ложись и веди себя смирно, поняла? Поняла, спрашиваю?

Другая женщина бормочет что-то невнятное, видимо: «Да». Тетка в форме уходит, дверь закрывается.

«Надо же, – думаю, – а с этой совсем по-жесткому…» Разглядываю новую соседку.

Ей лет сорок на вид. Явно откуда-то со Средней Азии – смуглая, низенькая, немного пухловатая. С мокрыми всклокоченными волосами. Одета очень нелепо – в огромной черной олимпийке, сверху что-то типа небольшого фартука из синего нейлона, на ногах черные капроновые колготки. Сквозь колготки видно, что на ней нет… трусов. В качестве обуви резиновые «ашановские» шлепанцы.

Только потом, узнав историю этой женщины, я поняла, что с нее сняли все вещи, вплоть до белья, так как они были пропитаны кровью. Сняли и направили на экспертизу. Ее саму отправили в душ, а после вырядили в то, что нашлось под рукой.

Но на тот момент я ничего этого не знала. Я не знала, кто эта женщина и что она сделала, хотя в тот день ее кровавое преступление обсуждала вся страна…

Она застелила свою постель. Потом спросила про ужин. Я сказала, что ужин уже был, причем давно. Но если она хочет поесть, то пусть угощается тем, что есть у меня. Она сказала, что ее можно звать Гулей, поблагодарила, налила в кружку воды из-под крана и принялась грызть сухари и шоколад.

По-русски она говорила неплохо, хотя с акцентом и ошибками, и постепенно завязалась беседа. Она, видимо, хотела выговориться, а для меня это был первый собеседник, оказавшийся в таком же положении, как и я. Первый «сокамерник»… К тому же я хотела хоть ненадолго выпасть из круговорота своих мыслей, как-то отвлечься. Поэтому стала ее слушать очень внимательно…

Со слов Гули она работала няней у одной супружеской пары в Москве, смотрела за их девочкой-инвалидом. Девочку она очень полюбила, привязалась к ней, так как малышка совсем не могла сама двигаться, и Гуле приходилось все время носить ее на руках.

Я точно уже не помню всех подробностей рассказа Гули, но вроде бы она попросила у своих хозяев то ли небольшую прибавку к жалованию, то ли денег съездить на родину… Речь шла примерно о десяти тысячах рублей. Но хозяева отказали. И вот с того момента Гуля стала «слышать голос Аллаха», который повелел ей сделать то, что она сделала. Гуля с месяц или больше всячески сопротивлялась голосу, «спорила» с ним, но потом все же… обезглавила девочку.

Услышав это и поняв, что сидящая передо мной женщина не шутит, я припомнила, как резко с ней говорила сотрудница ИВС, приказав «вести себя смирно». И я вдруг осознала, что напротив меня – человек, который несколько часов назад убил другого человека. Своими руками! По-настоящему! Отрезав голову ножом!

Гуля детально описывала свои действия, тараща при этом свои черные выпуклые глаза, размахивая руками. Видимо, все подробности произошедшего все еще стояли перед ней, и она никак не могла их «развидеть». И то, как трудно поддавались ножу кости и сухожилия, и то, как пахла плоть, когда она ее подожгла… И то, как каждое ее действие инструктировал Аллах – «отрежь», «подожги», «пойди на станцию метро»…

Как можно такое безумие приписать голосу свыше? Боже мой, да она совершенно и безоговорочно невменяема! И мне стало страшно до невозможности! До жути! Пусть в глазок каждые десять минут заглядывает охранник, но что он сможет сделать, случись чего? О-о-о… Сон слетел с меня как по мановению руки.

Я заперта наедине с безумной маньячкой! В голове моей крутятся строчки из песни «Insane» от «The Bug». Но я стараюсь держаться спокойно. Хотя бы внешне. А Гуля продолжает рассказывать. Про свою жизнь на малой родине где-то в Узбекистане. Про то, как муж положил ее в психбольницу, так как она «слышала голос Аллаха». А потом, после больницы, муж не пустил ее домой и забрал себе трех их сыновей. И Гуля была вынуждена уехать сначала в Питер, потом в Москву. В Москве торговала зеленью у метро, а затем устроилась няней. К этой самой девочке-инвалиду… Голос велел ей подойти с рюкзаком к полицейскому, который должен был пристрелить ее «как шахидку». После чего она должна была встретиться с Аллахом на небесах… Вот такой финал для себя и ожидала Гуля. Но оказывается, ей уготованы еще страдания – и суд, и заключение. И она с радостью примет все это… «Иншаалла!» – с этими словами она подняла указательный палец к потолку…

Затем Гуля замотала себе голову своей одноразовой простыней – получилось что-то наподобие хиджаба. А другую простыню – расстелила на полу. Опустилась на этот импровизированный коврик и начала молиться… Но едва она приступила к ритуалу, как в камеру влетела все та же тетка в форме, схватила Гулю за локоть, подняла ее с пола, содрала с головы простыню:

– Я тебе что сказала – веди себя смирно! А ты хулиганишь! А ну ложись давай! Или тебя наручниками приковать?

И тычками, почти пинками Гуля была уложена на койку.

Мне оставалось лишь наблюдать эту сцену в немом изумлении и лежать, не шелохнувшись… После такой встряски всякое желание говорить у Гули отпало, она молча уткнулась лицом в стену, повозилась немного и затихла.

А меня такое бдение со стороны охраны слегка успокоило, и я снова стала погружаться в собственные тревоги: «…Почему это со мной происходит? А завтрашний суд – что там будет?.. Хорошо, что мама не узнает об этом, ведь она в другом городе… И какой Арчи молодец, что принес продукты, не растерялся… Но что он сейчас чувствует? Ведь он совсем один – наедине с этим кошмаром! О-о-о…» При этой мысли ком подкатил к моему горлу, и я с трудом сдержалась, чтоб не разрыдаться… Но нет! Нет! Нельзя! Нельзя вообще об этом думать! Я стала медленно-медленно дышать, считая вдохи и выдохи. И как-то незаметно уснула…

Суд по мере пресечения

Я резко просыпаюсь от громкого звука включившегося радио. В голове вспыхивает: «Сегодня я буду дома!» Из динамика раздаются звуковые сигналы – и объявляют, что «…московское время шесть часов ноль-ноль минут». Корма распахивается, и охранник кричит: «Подъем!» Гуля резко садится на своей постели и сонно на него таращится…

Я чувствую себя донельзя разбитой. Все тело болит – и от двухдневного непрерывного напряжения, и от этого железного ложа. Делаю несколько упражнений на спину – становится полегче. Спала я не раздеваясь, и получается, что ношу эту одежду уже третьи сутки подряд. И хотя вся одежда серого цвета, и грязи на ней не видно, от нее здорово начинает попахивать… Как и от моего тела. А я такое ненавижу! Но что же делать? Я вижу, как Гуля раздевается до пояса у раковины – и начинает мыть плечи, локти, уши… Но я так не могу. Просто не могу раздеться здесь и мыться над этой раковиной! Лучше дотерплю до дома!

Примерно в семь часов приносят завтрак – рисовую кашу и чай. Сахарный песок на бумажке. Я сразу прошу кипяток, делаю себе кофе со сгущенкой. И хотя каша совсем несъедобна, пытаюсь поесть. За столом может разместиться только один человек, поэтому я ем, сидя на постели.

А после одиннадцати мне кричат: «Вебер, на выход, с вещами!» Эта кодовая тюремная фраза означает, что ты выходишь из данной камеры навсегда. Другой вопрос – на свободу или мыкаться дальше?.. Вещей у меня нет, только продукты. И я говорю Гуле, показывая на пакет с продуктами: «Вот, возьми это себе…» Я совершенно уверена, что мне этот пакет больше не понадобится…

Автозак подъезжает к Тверскому районному суду и застревает часа на полтора перед шлагбаумом. Потом подъезжает к самому зданию суда – малоэтажной старой постройке. Встает недалеко от входа. И мы… стоим тут еще часа два или три. Все это время конвоиры по очереди бегают в здание суда и обратно, выходят покурить, зависают в телефонах, жуют какую-то еду – в общем, всячески пытаются скоротать время. Потом я увидела, что «скоротать время» – это и есть основная работа конвоиров, и каждый справляется с ней в меру своей фантазии.

Начинает темнеть, когда поступает сигнал идти в здание. Девушка-конвоир пристегивает меня наручниками к своей руке – ведет, как водит мама за ручку годовалого ребенка. Второй конвоир шагает впереди нас, третий – сзади. Перед выходом все они облачились в бронежилеты, нацепили портупеи с огнестрельным оружием и дубинками. А мне проговорили предупреждение о «стрельбе при побеге». Потом я уже привыкла к этим мерам предосторожности при передвижении по «открытой земле» и вообще не обращала на это внимания. Еще одна из множества граней несвободы – не более того. Но та инициация произвела на меня крайне гнетущее впечатление.

…Конвоирша шепчет мне, что «там куча репортеров» и что, если я не хочу, чтобы меня снимали, я могу чем-нибудь закрыть лицо. Конечно же, я не хочу, чтобы меня снимали! Мне становится не по себе, сердце начинает колотиться. Не успеваю опомниться, как наша грозная процессия уже в коридоре, заполненном людьми с камерами. Они что-то кричат, сверкают вспышки фотоаппаратов. Я стараюсь максимально зарыться лицом в воротник куртки. От этого, а еще от волнения мне становится трудно дышать.

Конвоиры заводят меня в зал суда, там пока никого нет. Запирают в коричневую железную клетку, снимают наручники. Выстраиваются вокруг клетки по периметру.

Вдруг двери открываются, и в зал жужжащим роем влетают репортеры. Они подскакивают к клетке и снова начинают меня снимать. Меня накрывает облако жгучего стыда. Я вздрагиваю от вспышек и щелчков затворов фотоаппаратов, как от осиных укусов. Я не знаю, были ли в моей жизни – до и после – более жуткие и стыдные мгновения. Наверное, нет…

Я ведь была той, кто публикует свои селфи только с самым «выгодным ракурсом», кто просит друзей «удалить фотку со мной», потому что я там моргнула или просто «плохо получилась»… Той, кто дико расстраивается от любого дизлайка под фотографией или постом. От любого негативного коммента… От неодобрения в любой форме… Да, я всегда старалась быть хорошей и очень страдала от мысли, что кто-то – хотя бы один человек – вдруг подумает обо мне иначе…

И поэтому происходящее в тот момент было равно сдиранию с меня кожи прямо по живому. Самой жесточайшей пыткой: люди фотографируют меня в таком кошмарном виде! Да еще в таком позорном статусе! И все это появится во всех СМИ!

Данная публичная голгофа занимает первое место в моем рейтинге персональных кошмаров наяву! Наверное, это как первый абьюз, первое избиение, первое изнасилование. В первый раз – жутко больно. А дальше на том месте, которое испытывает боль, появляется рубец, но ты все же не перестаешь чувствовать это насилие…

Не перестаешь… Поэтому и в дальнейшем, при каждом следующем проходе по судебному коридору, меня неизменно накрывала волна жуткого потустороннего страха. При каждом проходе, которых на протяжении этих лет было около сотни… У меня начиналось сильное сердцебиение, темная пелена опускалась перед глазами, ноги подкашивались и наступало полуобморочное состояние. Я почти не могла дышать и готова была рухнуть в любой момент… Это была совершенно неподвластная моей воле реакция организма. И самое досадное, что даже после освобождения, когда спустя многие месяцы я оказалась в судебном коридоре в статусе свободного и полностью оправданного человека, при виде конвоиров, ведущих по коридору каких-то незнакомых заключенных в наручниках, у меня возникли все те же симптомы: сердцебиение, удушье, пелена перед глазами…

Что ж, эти первые «шпицрутены» глубоко меня шрамировали… а дальше становилось только хуже и страшнее…

Конвоиры велели репортерам покинуть помещение, в зал вошли участники процесса: Марк с кипой документов в руках, мужчина в черной длинной мантии – судья, адвокат Верховцев, еще какие-то люди… Началось слушание дела.

Стресс, в котором я находилась на тот момент, был настолько велик, что я почти ничего не помню об этом заседании. Только потом, из документов, я уловила фабулу процесса: следствие выступило с ходатайством о заключении меня под стражу, а защита в лице Марка рьяно пыталась это оспорить. Верховцева же хватало лишь на то, чтобы «поддержать позицию своего коллеги»…

Надо сказать, что на судах по мере пресечения не рассматриваются обстоятельства самого дела. «Виновен человек или нет?», «какие доказательства его вины имеются?» и так далее. На таком суде обсуждается лишь то, должен ли человек быть под стражей на время следствия или нет. Сбежит ли он куда-нибудь или нет? Опасен он для окружающих или нет?

Следствие говорит: «…Вебер, находясь на свободе, может продолжить заниматься преступной деятельностью, угрожать свидетелям и потерпевшему, иным путем воспрепятствовать производству по уголовному делу…», «…может скрыться от органов предварительного следствия и суда, так как имеет действующий заграничный паспорт».

Но секунду – мой загранпаспорт изъяли! Он лежит у следователя, в папке «Дело», вместе с моим российском паспортом! Но на этот аргумент никто даже не реагирует. Продолжу ли я заниматься преступной деятельностью? Секунду – а я вообще занималась ею когда-либо? Вот справки о том, что с точки зрения закона я всегда была чиста. Не аргумент? Вот еще кипа бумаг – это мои друзья за очень короткий срок собрали около 30 личных поручительств за меня. От моих коллег по киноиндустрии. Причем достаточно авторитетных коллег. Ведь есть же, скажем, у режиссера Карена Шахназарова авторитет? Или у сценаристки Натальи Рязанцевой? Но оказывается, что нет, в этом месте авторитета нет…

Все эти поручительства, все логичные и здравые доводы моей защиты – а Марк просто рвал и метал, с ходу круша шаблонные обвинительные формулировки следствия, – все это оказывается бесполезным.

Судья Закорючкин вышел на три минуты посовещаться «сам с собой», вернулся в зал и объявил о моем аресте на два месяца. Занавес…

Долгий, долгий путь в СИЗО

Едва судья закончил читать свое постановление, как все участники процесса стали очень быстро разбегаться. Марк подошел к клетке:

– Вот подпиши этот документ – здесь. Мы обязательно подадим апелляцию!

– А… А что теперь?

– Теперь тебя должны отвезти в следственный изолятор. Я приду к тебе туда в самые ближайшие дни – там обо всем поговорим. Постарайся продержаться!

– Но когда? Когда ты придешь?

Тут встревают конвоиры: «Все! Заканчивайте!» – и начинают оттеснять Марка от клетки. Перед выходом из зала он успевает проговорить: «Я постараюсь во что бы то ни стало быть послезавтра, так что не волнуйся и жди!»

Конвоиры суют мне в руки копию постановления об аресте – лист формата А4, где так неумолимо определена моя судьба на следующие два месяца. Но на тот момент я плохо понимаю, что это за бумага. Складываю ее вчетверо и чисто автоматически кладу в карман куртки.

Конвоиры страшно спешат: «Давай-давай, быстрее расписывайся! Выходи! Быстрее!» – и, снова сковав наручниками, практически бегом выводят меня из зала. В коридоре уже никого, мы проносимся к лестнице, спускаемся вниз, я даже не успеваю опомниться, как вновь оказываюсь в автозаке. Конвоиры пыхтя рассаживаются по своим местам, автозак срывается с места.

– Ну что, старшо́й, арест? – спрашивает водитель у того, кто сел рядом с ним.

– А то!

– Ох, елы – теперь на «шестерку»?

– Ну! Гони давай!

«Старшой» оборачивается ко второму конвоиру: «Санек, вот, держи постановление. И зафиксируй: 19:30». Санек берет постановление, кладет его в папку, которую достает откуда-то из-под сиденья. Потом оттуда же достает пухлый журнал и пишет в нем, подсвечивая себе экраном телефона. Конвоирша, стаскивая с себя портупею и бронежилет, жалобно ноет: «Коль, может я не поеду, а? Мне на электричку надо успеть! Может, выкинете меня у Текстильщиков, а?..»

– Ну а чего ей ехать, Коляныч? – отрывается от журнала Санек. – Это ж на полночи ебатория! Ксюха тогда точно не успеет на электричку – ей что, с нами в подсобке ночевать?

– Ну да… Окейла, тогда, Ксюха, ты до Текстильщиков, дальше мы сами…

Я сосредоточенно вслушиваюсь в грубый разговор конвоиров, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями. Мне очень страшно вообще начать думать обо всем происходящем, и я делаю все, чтобы этого избежать. Смотрю на проносящиеся мимо огни, которые мне видны сквозь кусочек окошка. Отмечаю про себя, сколько раз мы тормозим у перекрестков. Или это пробки?.. Машина останавливается очень часто и вообще еле едет. Водитель включил сирену с мигалкой, но это практически не помогает. Машины теснятся со всех сторон и ехать некуда… Это самый разгар «часа пик».

На одном из перекрестков высаживаем Ксюху и дальше едем уже пободрее – центр Москвы остался позади.

Автозак подъехал к СИЗО – женскому следственному изолятору № 6. Другие его наименования – СИЗО-6, «шестерка», «Печатники», «женский централ». Вокруг сплошная темень, уличные фонари слабо освещают лишь узкий тротуар и часть дороги.

«Старшой» вышел из машины, и вернувшись через минуту, зло выругался:

– Так и знал, елы! – шесть машин, мы седьмые.

– Судовые есть?

– Да какая разница теперь! Скоро десять, проверка, то-се…

– Ага, еще если «зеленка» подъедет…

– Не каркай!..

Беззлобная ругань конвоиров означала то, что перед воротами в СИЗО-6 образовалась очередь из шести автозаков. Каждый автозак со своим «живым грузом» на борту должен был проехать через две пары ворот в специальный досмотровый шлюз. И так же, по очереди, автозаки были вынуждены выезжать обратно из изолятора. А поскольку этот шлюз вмещал только одну машину, то получается, что очередь в общем и целом состояла из 12 машин. Но если подъезжал «этапный» автозак, его обязаны были пропускать вне очереди – «по зеленке». Так как в нем везли людей на этап, а значит, им нужно было успеть к поезду, отходящему по расписанию. Поэтому «этапные» автозаки остальные очередники яро ненавидели…

На досмотр каждой машины уходило минут пятнадцать. Но иногда сотрудники, обслуживающие шлюз, могли начать пить чай, их могли отозвать на проверку, на учебную тревогу и тому подобное. И тогда весь процесс вообще зависал на неопределенное время. Из всех этих факторов и складывалось, что автозак мог простоять перед воротами очень много часов – как на въезде, так и на выезде…

Конечно, все эти нюансы я уловила только впоследствии, спустя множество «выездов» на автозаках всех сортов и размеров, в самое разное время суток… А тогда я понимала лишь то, что мы конкретно застряли, и ничего тут не поделаешь…

Конвоиры сначала вяло переговаривались, потом замолчали. Кто-то начал пялиться в телефон, кто-то дремать… Время от времени они по очереди выходили то покурить, то до ближайшего магазинчика за каким-нибудь перекусом, да и просто чтобы размяться… В какой-то момент «старшой», заметив мое измученное унылое лицо, попытался меня даже подбодрить: «Не боись! Тут тоже люди живут! У них тут и телевизоры, и чайники есть. Да и вообще – все, что захочешь можно достать. Хоть… водку! Санек, столько водка сейчас? Семь штук? Ого! Было же пять? Короче – были бы бабки!..»

Машина стояла как вкопанная по полчаса, если не больше. Потом снаружи начиналось движение, и мы продвигались вперед примерно метров на пять, затем снова замирали. Это была самая замедленная из всех пробок на свете – движение шло со скоростью улитки! И находиться все это время в заднем отсеке автозака было сущей пыткой! Когда машина двигалась, от мотора шел хоть какой-то теплый поток воздуха. Но в положении «замри» в машине все отключалось. Водитель пояснял это так: «А то сядет аккумулятор, и потом фиг заведемся!»

Мне было не просто холодно. Мне было адски холодно! Я не помню, чтобы я когда-то так промерзала! И чтобы не заледенеть, я все это время стояла, переминаясь время от времени с ноги на ногу. В эти минуты я бы все отдала за большой бумажный стакан с горячим кофе – ведь я снова провела целый день без еды и воды, а теперь вдобавок заживо замерзала.

Я не знаю, как я это выдержала… Под конец я просто не чувствовала ни рук, ни ног. Я была уверена, что на следующий день обязательно заболею, слягу с воспалением легких – как минимум! Ведь я заболевала всякими разными простудами и ангинами очень легко, почти моментально. От любого чиха со стороны окружающих, от малейшего сквозняка из окна, от кондиционера в машине или офисе, от обычного напитка комнатной температуры. Да и непонятно от чего еще – просто без повода.

И поразительным стало то, что после этой морозильной эпопеи я даже не чихнула! Это стало для меня одним из тех открытий, которые я сделала за годы пребывания в заключении. Открытий о безграничных возможностях человека. О том, как многое, получается, человек может выдержать, как много он может перенести…

А за эти первые несколько дней неволи мне довелось убедиться, что, оказывается, можно не пить, не есть, не спать больше суток. Очень долгое время «терпеть» без туалета. Промерзать насквозь и находиться в этом экстремальном состоянии несколько часов. И оказывается, все это тебя не убивает! Ты не умираешь от всего этого! Для кого-то, конечно же, это все банальность и повседневная рутина. Для каких-нибудь спасателей, экстремалов, путешественников и им подобных. Но лично для меня, «девушки из офиса», всю жизнь проведшую в комфорте и с бытовыми удобствами под рукой, это открытие стало удивительным.

Помню, однажды штурман команды «КАМАЗ-мастер» Айдар Беляев рассказывал мне о «Ралли Дакар», и тогда меня поразил один нюанс. То, что иногда гоночная машина находится в движении более 12 часов, в течение которых все члены экипажа не покидают кабину. И в эти часы – никаких туалетов и прочего. Я тогда изумилась – как это? Человек такое не выдержит! Это же невозможно! А Беляев сказал: «Возможно. Если надо, то возможно!»

И теперь я вдруг на своем личном опыте убедилась, что да, это возможно. Человек, если надо, оказывается, способен очень на многое!..

…И вот, наконец, спустя почти четыре часа, мы проезжаем через первые ворота СИЗО. Потом через еще одни ворота и заезжаем в шлюз – помещение, похожее на большой гараж.

Мотор глушат, и все конвоиры, включая водителя, выползают из автозака. Машину начинают досматривать: сначала в салон заходит первый человек с фонариком, заглядывает во все отсеки и углы, светит на меня – действительно ли «одна на борту», как заявили конвоиры? Потом заходит второй, и так же с фонарем все досматривает заново. Над самим автозаком установлена мини-вышка, откуда проверяющий смотрит – нет ли чего подозрительного на крыше автозака? И под самим автозаком – смотровая яма со ступеньками, как в автомастерских – откуда проверяется, нет ли чего на дне машины? После крика «Чисто!» – в автозак возвращается водитель и «старшой» Николай. Второй конвоир обязан остаться в шлюзе. Там же остаются их мобильные телефоны…

Затем автозак въезжает во внутренний двор изолятора, на небольшую заасфальтированную площадь. Едет вдоль стены жилого корпуса вниз, по спуску. И паркуется недалеко от подвальной двери сборного отделения. Иначе говоря, у «сборки». Николай берет папку с документами и направляется к этой двери. Мы с водителем ждем. Я могу думать лишь о том, что, наконец, попаду хоть в какое-то помещение – туда, где тепло.

Спустя минут десять Николай возвращается в автозак. Он захлопывает дверь с такой силой, что машина едва не переворачивается.

– А-а-а! Сука! Ливанов, блять, сука, неправильно оформил гребанное сопроводительное! Короче, ее не принимают! – Николай орет, нет – рычит.

– Да ладно! Серьезно? Вот пиздец! И что теперь делать?

– У-у-у! Не знаю! Звонить в «контору» буду! Разворачивайся! Поехали давай!

Я в ужасе замираю. Все мои робкие надежды на тепло, на туалет, на небольшую передышку в этой пытке разлетаются в пыль…

Автозак едет обратно к воротам и снова пристраивается в конец машинной очереди… Едва мы выезжаем обратно на улицу, Николай включает мобильник и начинает кому-то звонить, объясняя нашу дикую ситуацию: «Это пиздец какой-то! На «шестерке» нас завернули… Два часа ночи! Сколько еще нам с ней кататься?!»

– Ну и что? Куда ее? В ИВС?

– Не, ИВС уже не примет… В «контору» поехали, в приемнике переночует.

Поскольку на дворе была глубокая ночь и время пробок миновало, до центра Москвы, до «конторы», мы доехали относительно быстро. Я впала в некое состояние прострации – когда все процессы внутри тебя замирают, и ты уже перестаешь воспринимать что-либо… Помню только момент, когда меня завели в знакомую уже камеру в «обезьяннике», и там было тепло! А еще сама лежанка-подиум оказалась с подогревом, и вся поверхность под матрацем излучала тепло! Я сняла сапоги, засунула ноги под матрац и почувствовала приятное покалывание. Тепло стало разливаться по всему телу, и это было так прекрасно! У меня в голове была единственная мысль: «Наконец мне тепло!» С этой мыслью я и заснула…

Меня оформляют

На следующий день весь путь до изолятора повторился заново. Но поскольку мы выехали примерно в 11 часов утра, то все произошло в разы быстрее – без пробок на дорогах и без мегапробки у ворот. Мы простояли не более часа. При свете дня я увидела, что высокая буро-красная стена, за которой скрывался изолятор, похожа, скорее, на ограждение вокруг какого-то монастыря или чего-то подобного. Потому что над одной из круглых кирпичных башенок, воздвигнутых по периметру, сиял золотистый православный крест. И вся стена по всей протяженности была почему-то декорирована крестами. А еще на этой «парадной» стене отсутствовало украшение в виде колючей проволоки. «Колючка» была лишь изнутри – на внутренней стене, спрятанной от прохожих.

…На входе Николай предъявил правильную бумажку и СИЗО 6 распахнуло наконец свои гостеприимные объятия! Началось мое оформление. Эта процедура заняла несколько часов. Меня снова сфотографировали – на этот раз на фоне разлинованной в метры и сантиметры стены, причем никто не задумался о том, что я в этот момент в обуви на достаточно высоких каблуках. Внесли в анкету моих ближайших родственников и их контакты. Сняли отпечатки пальцев и ладоней – точно так же, как и в «обезьяннике» на Петровке – при помощи черной типографской краски. Но на этот раз женщина-приемщица подсказала, что «смывать лучше холодной водой – быстрее отмоется». Потом она провела личный досмотр с полным раздеванием, записала все приметы – «особых примет нет», только родинка «справа на подбородке». На этот раз то ли от моей невероятной усталости, то ли потому что это было уже не в первый раз, мое прилюдное раздевание догола прошло для меня намного будничней…

Здесь, на так называемой «сборке», а это своего рода «приемный покой», работали в основном женщины, так как именно тут происходили личные досмотры, которые могли производить только лица женского пола. Этих сотрудниц называли «дежурками». А мужчин называли «дежура́ми». Это были тюремные сотрудники самого низшего звена. И они все делали крайне неспешно. В темпе особого «тюремного вальса»: «Не спеши, а то успеешь…» Потом мне пришлось постоянно сталкиваться с этим тягомотным неспешным темпом. В СИЗО, в судах, в автозаках… Он означал – все происходит очень медленно, а ты должен… ждать и не дергаться…

Проведя через разные кабинеты «сборки», меня под конец завели в карантинный медкабинет. Фельдшерица, здоровенная бабища с короткой стрижкой, взяла кровь из вены для проверки на СПИД и Гепатит С. Записала с моих слов группу крови, мои диагнозы и жалобы на здоровье.

Дальше дежурка спросила меня, пойду ли я в душ? И добавила: «У нас девочки не любят, когда кто-то немытый!» Ох, она могла бы и не добавлять! Конечно, я пойду в душ! От меня уже очень прилично несло, волосы висели грязнущими сосульками, начинался зуд в разных интимных местах. Дежурка вручила мне гигиенический набор, два маленьких полотенца, ситцевый халатик в сине-белую клеточку, резиновые ашановские тапки и отправила в душевую: «Как помоешься, подожди на этой лавке».

И вот я в душевой. Пахнет застоявшейся водой и хлоркой. Это достаточно просторное обшарпанное помещение без окон, выложенное осыпающимся бурым кафелем. Высокий заплесневевший потолок. У стены – лавка и крючки для одежды. Посередине – полутораметровая перегородка, из которой в разные стороны торчат душевые лейки. Получается, что эти два отсека – на шесть человек. Но к счастью, я тут одна.

В гигиеническом наборе нахожу прокладки, зубную щетку, зубную пасту и кусочек мыла. Раздеваюсь, мгновенно покрываюсь гусиной кожей – вот это холод! И быстрее под душ!

Дождик едва теплой воды все же не только согрел меня, но на какое-то мгновение – почти смыл все мысли, оставив одни ощущения… Но когда я попробовала помыться этим красноватым, странно пахнущим, непонятной фактуры мылом – увы, ничего не вышло. Оно не пенилось и не мылилось. Но я все же попыталась намылить им волосы. И это было ошибкой – волосы еще больше засосулились, и теперь стали похожи на дреды.

Мне не сказали, сколько времени мне отведено на душ, поэтому я очень спешила – делала все максимально быстро. Маленькими вафельными полотенчиками, похожими скорее на кухонные, с непривычки высушиться не удалось. Как мне сушить голову? Эти длинные волосы, с которыми дома не справлялись даже огромные махровые полотенца? А если сейчас меня с мокрой головой выведут на улицу? О-о-о! Недолго думая, я взяла халат и намотала его на волосы. Вот так я стала применять робинзоновскую смекалку, заставляющую использовать в тюрьме все, что имеется под рукой. Не по назначению, а по необходимости…

Оделась, села на лавку, сижу жду. Всякий раз вскакивая, когда за дверью слышится шум: «Это за мной!» Но в душевую никто не заходит.

Так прошло около двух часов. Наконец, совершенно измотавшись от этого бездеятельного ожидания, – к чему я еще совсем не привыкла – выглянула за дверь. Никого. Пусто. Тишина…

Ну и ну! И что же делать? Жду дальше. Когда за дверью раздались очередные шаги, я робко высунулась в коридор и увидела одну из дежурок.

– Извините, мне сказали помыться, я помылась, куда мне идти дальше?

– Куда тебе идти? – она даже опешила от неожиданности. – Никуда! Сиди жди, сейчас за тобой придут.

Карантинная камера

«Сейчас» наступило, пожалуй, еще через час. Когда пришла дежурка и велела идти за ней, мои волосы уже были полностью сухими.

Мы остановились у одной из ближайших дверей: «Вот, возьми тут матрац». Я зашла вовнутрь – это была небольшая кладовка, где вдоль стен штабелями были навалены темно-серые ватные матрацы, горы подушек, одеяла.

– Любой матрац?

– Да, любой. И одеяло с подушкой.

Я взяла первые подвернувшиеся под руку матрац, подушку и одеяло. Дежурка велела скатать матрац в рулон, подушку засунуть внутрь, завязать эту «скатку» одеялом. Потом у одной из комнат мне выдали комплект постельного белья – грязно-серого цвета с кучей синих печатей, алюминиевую тарелку, кружку и ложку. Все эти вещи мне нужно было нести самой. Картина выглядела так: у меня в руках рулон матраца, сверху на него положили белье, а сверху белья – посуду. И даже странно, что эту трясущуюся конструкцию я донесла благополучно.

Наконец, мы подошли к камерам. У той, в которую меня начали заводить, стояла девушка в особой одежде. Юбка, рубашка, косынка на голове – все темно-зеленого цвета. Перед ней на низенькой тележке громоздились большие алюминиевые баки и кастрюли. Это была девушка из «хозотряда», состоящего из заключенных, отбывающих уже назначенное наказание здесь, в СИЗО. Такие девушки работали на всех хозяйственных работах – на кухне, уборщиками и так далее. Их называли хозками.

Хозка, увидев нас, спросила:

– О, я как раз ужин раздаю, ей раздать?

– Ты же будешь ужинать, – это был даже не вопрос, а утверждение со стороны дежурки.

– Да, конечно, спасибо!

– Давай свою тарелку. И кружку под чай.

Я затащила вещи в камеру, подала хозке посуду. Она налила чай, подала тарелку с картофельным пюре и отварной рыбой, минтаем. Наложила щедро, даже через край.

Дверь захлопнулась, они ушли. Буду ли я ужинать? Конечно! К тому моменту я настолько изголодалась, что и пюре, и минтай – а все было к тому же и горячим – показались мне такими вкусными, что я уничтожила объемную порцию достаточно быстро и без остатка!

В камере уже находилась другая женщина. Вернее, девушка – на вид ей не было и тридцати. Такая обычная среднестатистическая девушка из толпы. Она очень обрадовалась моему появлению, сказав, что не хотела оставаться в этой камере одна ночью. И вот я уже во второй раз столкнулась с неким фактором, скорее всего, системным, когда свежеарестованный человек находится в таком потрясении, таком возбуждении, что рад кому угодно. И ему крайне необходимо выговориться, рассказать о своих драматичных событиях – пусть даже абсолютному незнакомцу. Первому встречному. И едва я приступила к еде, эта девушка, представившись Анфисой, стала рассказывать про свое дело.

Анфиса жила с парнем в гражданском браке, и как-то раз, в процессе приготовления ужина, а именно нарезания овощей, она «нечаянно всадила в него нож…» Он подошел сзади, очень тихо, она резко обернулась – и готово! Ранение! «Нож был большой, очень острый – купили по акции в “Пятерочке”, понимаешь?..» Когда обратились в «скорую», объявилась и полиция. Парня везут в больницу, Анфису арестовывают, а двух ее малолетних детей забирают органы опеки. И вот она сидит в СИЗО и рвет на себе волосы. По 111-й статье УК, которую ей «вменяют», ей грозит от нуля до пятнадцати лет. А ее гражданский муж не является отцом ее детей. Он ранен легко – просто царапина, но когда его выпишут из больницы, он не сможет забрать ее детей…

Анфиса театрально, причем несколько раз, изображает то, как она резко оборачивается с ножом в руках, как наносится это ранение, как ее жертва падает…

А я даже не знаю, что и сказать. Разве что: «Напрасно “Пятерочка” затеяла эти акции с ножами…» Эта шутка, даже непроизнесенная вслух, конечно, крайне неуместна. Но. Она не раз мне вспоминалась впоследствии – когда от разных девчонок, девушек, женщин я слышала очередную историю про «…ударила ножом». Это, в принципе, были похожие обстоятельства – кто ругался, кто самозащищался, кто без памяти проснулся после новогодней пьянки, а рядом – мертвое тело… И всегда – этот чертов кухонный нож, причем купленный в «Пятерочке» – вот что странно!..

Потом Анфиса пожаловалась, что сидит тут, «на карантине», уже почти десять дней, а ее никак не «поднимают».

– На карантине? Это как?

– Ну здесь, в подвале, нас держат «на карантине», то есть временно. Ну вдруг ты болеешь или что… Так положено, в общем… А потом поднимут в другие, общие камеры – уже окончательно. Они там, наверху. – Анфиса тычет пальцем в потолок. – И там лучше намного. Есть телевизоры, чайники… Ну и… телефоны, понимаешь? Блин, мне так нужно позвонить! Я не знаю, где мои дети, что с ними!

– Телефоны? Правда?

– Да! Только тсс! Молчи об этом!

– А сколько тут, «на карантине», держат?

– По правилам до десяти дней максимум. Но чаще всего день, два, не больше. Из этой камеры при мне четверых девчонок привели и вывели уже на следующий день. А меня – все никак. Не понимаю, почему!

Ну я-то точно не смогла ей ответить, почему… Для меня все услышанное и увиденное было абсолютной terra incognita… И я погружалась в это, потому что была вынуждена… Волей-неволей. И волей-неволей мне пришлось осваиваться в этом очередном пристанище.

Карантинная камера была рассчитана на четверых – вдоль стен стояли две двухэтажные металлические кровати. Или «шконки», «шконари» по-тюремному. Жаргонными тюремными обозначениями спальных мест, а также ряда других предметов или действий пользовались, наверное, процентов девяносто заключенных. Не из-за того, что это было обязательным или это было «круто». А просто потому что это было удобно. Когда говорили, к примеру, слово «мойка», все понимали, что речь идет о тонком железном лезвии, вынутом из одноразового бритвенного станка. Одно точное слово вместо нескольких. Просто и практично.

Также и со шконкой. Что это такое? Это точно не кровать, не постель. Все мы знаем наши родные кровати и постели, и называть так это железное чудовищное устройство было бы кощунством. Поэтому – да, шконка. Убогое слово для убогой мебели. Но поначалу я с трудом выдавливала из себя это слово. Говорила «спальное место» или просто «место». То ли у меня было что-то вроде идиосинкразии к тюремному сленгу, то ли, избегая жаргонизмов, я подсознательно отгораживалась от новой жуткой реальности… Не знаю…

Анфиса расположилась на одном из нижних мест, а я – напротив нее, тоже снизу. Мы словно в карикатурном купе поезда.

Я застилаю постель, иду в туалет. Радуюсь, что пусть он и замызган, пусть с запашком, но находится в маленькой отдельной комнатке с дверью, с нормальным «человеческим» унитазом.

Мне очень хочется пить. Анфиса говорит, что единственное, что тут можно сделать, – это пить воду из-под крана, так как кипяток здесь не разносят. Она посоветовала налить воду в кружку и сначала дать ей отстояться. Наполнив кружку, я постигаю смысл ее слов: вода в ней – молочно-белая. Коктейль из хлорки? О-о-о…

Анфиса достает сигареты и спрашивает, направляясь в туалет:

– Ты куришь?

– Нет…

– Ого, тяжело тебе будет!

– Почему?

– Ну, понимаешь, в тюряге все курят… И в камерах все время дым стоит, будешь дымом дышать…

Анфиса закрывается в туалете. И вдруг я слышу, как она начинает кому-то кричать:

– Мишк! Ты там? А ко мне опять новенькую завели!

Глухой мужской голос отвечает что-то типа: «Красивая? Не хулиганьте там!»

Анфиса смеется, шутит в ответ, снова смеется, и этот незатейливый разговор длится довольно-таки долго.

Когда Анфиса выходит из туалета, поясняет:

– В соседней камере пацаны, познакомилась с одним…

– Как познакомилась? Где?

– Да нигде – только через туалет перекрикиваемся. Но он хороший пацан – вот сигареты передал.

– Но вы же громко кричите. А если услышат?.. Что будет?

– Да не услышат! Тут вообще никто не ходит. Даже если надо, не дозовешься никого…

Наконец, выключается свет, загорается ночник над дверью. Отбой. Нужно ложиться спать. Но легко сказать! К этому моменту я ощущаю, что в этой подвальной камере очень холодно. Не так как было в автозаке, но без куртки находиться тут невозможно. Выданное одеяло, напоминающее скорее кусок потертого серого драпа, совсем не греет. Постельное белье влажное. Что же делать? И я ложусь спать в куртке и в сапогах! Прямо на чистую простыню, отключив у себя в голове очередное цивилизационное клише.

И об этой первой ночи в СИЗО у меня в памяти осталось только вот это ощущение ядреного погребного холода. Того, как я старалась закутаться, натянуть на голову капюшон, превратиться в кокон. Возможно, фиксация на этих телесных переживаниях стала бессознательной уловкой моей психики, и это спасало меня от убийственной истерической реакции. Измотавшись за эти дни физически, то и дело промерзая насквозь, я достаточно резко закоченела не только телесно, но и эмоционально. Все внутри меня словно заморозилось, превратилось в лед, как у Кая после поцелуя Снежной королевы. Я сходу впала в это состояние «зомби», увидев в нем, пожалуй, единственное спасение. Понимая, что стоит только позволить этой глыбе начать таять, мой мозг и сердце просто взорвутся от яростного гнева и беспредельного ужаса…

Второй день в СИЗО

На следующий день, после подъема в шесть, когда включился верхний свет, а в дверь постучали с криком: «Подъем!», и после завтрака в семь, который снова привезла хозка и который состоял из довольно-таки приличной каши и чая, пришла дежурка, назвала мою фамилию, велела идти за ней.

В коридоре уже собралось человек пять самого разного вида и возраста: от бабки, похожей на бомжиху, до клубной «цыпы» в мини-юбке и на гоу-гоу каблуках. Но всех, в том числе и меня, объединял крайне помятый и измученный вид.

Нашу мрачную процессию повели по каким-то бесконечным и запутанным коридорам, через множество железных дверей и клеток.

Вот мы очутились в высокой круглой кирпичной башне, стали подниматься по железной лестнице, куда-то под купол. В темно-красных стенах башни на разных уровнях вставлены окошечки-амбразуры, выложенные цветными стеклами. На одном из уровней огромные чугунные колокола – они так близко, что можно разглядеть затейливую резьбу. Приятно запахло ладаном. Именно тут, видимо, за одной из запертых дверей, находится православный храм для заключенных.

Поднимаемся на последний этаж. Открывается дверь – и мы из краснокирпичных псевдовизантийских интерьеров попадаем в больничный коридор. Такой типично бездушно-совковый. Бледно-зеленые облупившиеся стены, двери врачебных кабинетов, покрытые десятком слоев белой краски. Ободранные дерматиновые лавки вдоль стен. В воздухе стоит характерный больничный запах нашатыря и хлорки. Именно здесь со всей очевидностью проступает истинный дух данного заведения. Ведь раньше здесь была вовсе не тюрьма, а ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий. Для тех, кого насильно лечили от алкоголизма. Мужчин и женщин, допившихся до «белой горячки». Именно они, потерянные создания, жили в этих камерах-палатах, ходили по этим коридорам. В понятно каком состоянии. И в этом воздухе словно бы все еще витает что-то насильственно-нездорово-психическое…

Медосмотр – часть карантинной «передержки» людей, попадающих в изолятор, где можно выявить опасные для окружающих заболевания.

Для этого нас по очереди начали прогонять через кабинеты стоматолога, флюорографии и дерматолога. Стоматолог, молоденькая блондинка, внимательно осмотрела мои зубы, с любопытством прощупав руками все пломбы и коронки: «А это что? А это?» Меня порадовало, что она хотя бы была в синих одноразовых перчатках. Флюорографию делала плотно сложенная девица в знакомой зеленой форме – юбка, косынка… Хозка? Дерматологом оказался коренастый, крайне подвижный мужчина восточного типа. Как выяснилось, он к тому был же заместителем начальника медсанчасти СИЗО. Все звали его попросту Равиль.

Равиль сидел за столом и что-то быстро писал. Не глядя на меня, спросил, есть ли какие жалобы. Я рассказала про свои суставы. Однажды во время съемок мне пришлось долгое время работать под проливным дождем. С тех пор и мучилась, была вынуждена пить хондропротекторы. Ежедневно. Равиль развел руками – мол, у нас нет таких препаратов, извини. И все – на этом медосмотр закончился.

Когда я и мои спутницы одна за другой закончили с кабинетами, поначалу мы скучковались у выхода из медкрыла. Так как было сказано: «Ждите, сейчас вас заберут».

Но прошел примерно час, а нас никто так и не забирал. И постепенно все разбрелись по медкоридору. Кто прикорнул на лавке, кто пошел искать туалет, кто присел на корточках у стены.

Стоять столбом на одном месте было невыносимо, и я тоже решила прогуляться. Под потолком вдоль одной из стен шли очень узкие окошки – как потом выяснилось, они выходили на «волю», на Шоссейную улицу, где находилось СИЗО-6. Коридор был достаточно длинный, с кучей дверей. Встречались таблички: «Терапевт», «Гинеколог», «Процедурная»… Вдоль стен висело несколько тематических стендов с картинками: о СПИДе, алкоголизме, вакцинации…

По коридору то и дело сновали люди в медформе – врачи и медсестры. Также все время прибывали и отбывали другие заключенные – их приводили дежура, оставляли, а потом забирали. Я не могла оторвать взгляда от этих женщин. Они резко отличались от напуганных карантинных барышень, во-первых, своим совершенно расслабленным, даже довольным видом. Многие оживленно болтали. Даже хохотали. Только потом я поняла, что внешняя веселость этих женщин совершенно не соответствует их реальному настроению.

Многие из них были в дорогой одежде, с чистыми ухоженными волосами. Большинство – аккуратно накрашены. У одной из них, загорелой стройной брюнетки с длинными шелковистыми локонами, словно бы сошедшей со страниц светской хроники, замечаю бутылочку питьевого йогурта. И не выдержав, подхожу:

– Извините, пожалуйста, не скажете, а откуда здесь берут эти йогурты? – я уже просто изнемогаю без молочных продуктов. И увидеть здесь – на фоне диеты из каш, чая и воды из-под крана – настоящую «Активию» было для меня равно чуду!

– В интернет-магазине. Ты с карантина что ль, новенькая?

– Ага.

– Скажешь родственникам положить тебе деньги на счет и сможешь покупать что захочешь. Это просто…

Мы промаялись в медкрыле еще часа два, не меньше. И когда дежурка привела нас обратно, уже раздавали обед. После еды меня и других карантинных снова куда-то повели. Финальной точкой маршрута стал кабинет в узком коридорчике, к дверям которого выстроилась длинная, более тридцати человек, очередь.

Пристраиваюсь в конце. Проходит более часа в ожидании. Женщины одна за другой заходят в эту дверь, а потом отходят в другой конец коридора. И вот наступает моя очередь. Захожу в небольшой кабинет. Дежур делает знак встать перед столом, на котором лежит куча папок – личные дела заключенных. За столом сидят трое мужчин в форме. Тот, кто с краю, строго говорит:

– Назовитесь.

– Вебер…

– Полностью! Фамилия, имя, отчество!

– Вебер Людмила Владимировна…

– Статья.

– Э… Статья?

– Статья, по которой обвиняетесь?

Ощущение некоего странного экзамена. И я понимаю, что не выучила этот билет. В постановлении о моем аресте было перечислено много разных статей, но я даже не стала вчитываться в эти цифры! Не то что бы запоминать! Я бормочу:

– Э… Извините, я не знаю… Э… «Убийство»?..

Тот, кто сидит посередине, худощавый, с серьезным непроницаемым лицом, уже нашел папку с моим делом и читает. Внимательно меня разглядывает. Потом о чем-то тихо переговаривается с остальными, делает пометку в папке, машет дежурному рукой. Дежур открывает дверь и кивает мне – мол, все! Выходи из кабинета!

Как оказалось, здесь была решена моя дальнейшая участь в СИЗО-6. Этот серьезный мужик по фамилии Решкин занимал серьезную должность. И ко всему прочему распределял вновь прибывших по камерам, что достаточно сложно, так как нельзя было смешивать различные контингенты заключенных. Рецидивистов и тех, кто арестован в первый раз. Тех, кто идет по тяжкому преступлению – убийство или разбой, и тех, кто по легкому – кража или мошенничество. Нельзя сажать в одну камеру соучастников преступления – так называемых «подельников». А еще отдельной строкой шла категория лиц, которых необходимо было запрятать в особо изолированное место – по прямому распоряжению следственных органов. И оказывается, я была причислена к последним. Поэтому Решкин распределил меня на «специальный блок» изолятора. Так называемый спецблок или попросту – спецы.

Но на тот момент я этого еще не знала, да и если б знала – что бы это изменило? Мне уже были неподвластны не только моя судьба, но и даже мое тело с его передвижениями. Нужно было идти – куда ведут, стоять там – где поставят, сидеть там – где посадят, спать там – где положат. Ты становился послушной марионеткой в руках другого человека, в буквальном смысле этого слова. Такой вот нюанс: за все время пребывания под арестом, а это два года семь месяцев, я не открыла своими руками ни одной двери! Их открывали передо мной «специально обученные люди». А я всякий раз должна была стоять перед дверью и просто ждать. И даже после освобождения эта привычка оставалась со мной на какое-то время – стоять перед дверью и ждать, что ее кто-то откроет…

Когда меня отвели обратно в карантинную камеру, у нас уже была новая соседка, и все мое внимание на какое-то время переключилось на нее. Это была совсем молоденькая девчонка – на вид лет пятнадцать, не больше. С длинными светлыми волосами и большими голубыми глазами. На вид настоящая Мальвина из сказки. Очень хрупкая и хорошенькая.

И я с удивлением слышу, что эта Мальвина находится на пятом месяце беременности. Хотя да, она в объемной кофте, поэтому живот не заметен.

Девушка рассказывает, что ее взяли за вымогательство. Она и ее парень расставляли сети для любителей маленьких девочек – богатеньких педофилов, а потом шантажировали их, вымогая довольно-таки крупные суммы.

– На самом деле мне 19 лет… – застенчиво улыбается Мальвина.

– Но погоди, ты же беременная была?

– Ну и что, живот пока не видно было. Я ела мало, старалась не поправляться…

– А кто отец ребенка?

– Мой парень, конечно же. Мы любим друг друга! Хотели заработать, чтобы уехать на Сейшелы…

– А где он сейчас?

– Я не знаю… – Мальвина хмурится. – Я не знаю, где он, и не знаю, что мне делать… Когда Макс все это придумывал, говорил, что мне ничего не будет, меня не посадят… А следак сказал – получишь от семи до пятнадцати!..

Мальвина начинает судорожно всхлипывать, Анфиса гладит ее по голове:

– Ну, ну, ладно… Тебе нельзя волноваться! Ты ж беременная – может, и не посадят. Или дадут совсем немного…

А после ужина в корму заглянула дежурка и крикнула: «Вебер! С вещами! Давай собирай там все: матрац, белье, посуду… И живее давай!» «Ну все, – думаю, – меня будут поднимать!» В коридоре топчутся несколько карантинных женщин, тоже с матрацами. Плетемся за дежуркой.

– Вы стойте здесь, а ты, – дежурка оборачивается ко мне, – иди за мной!

Я иду. «Кидай матрац сюда! Нет, белье не надо, только матрац… На, возьми этот!» – и она выволакивает из небольшого закутка синий матрац, похожий на тот, что был в «обезьяннике». Я уже знаю, что он сделан из какого-то плотного поролона, и на нем несравнимо лучше спать, нежели на жалкой скомканной ватной подстилке, что выдается для карантина.

У выхода из «сборки» меня забирает невысокий парень с испещренным оспинками лицом. Потом я узнала, что этого дежу́ра зовут Вася. Мы выходим на улицу. Уже стемнело. Идем мимо каких-то строений, деревьев, заборов. И я даже не спрашиваю, почему меня ведут куда-то через улицу, вместо того чтобы поднимать наверх, в общие камеры. Я уже понимаю, что тут не задают вопросы. Я забочусь только о том, чтобы как-то удержать в руках матрац – он же не скручен в рулон, как тот, предыдущий, – а также белье и посуду. А матрац то и дело выскальзывает, я то и дело притормаживаю, дежур тоже останавливается и терпеливо ждет. Ведь сотрудникам запрещено переносить вещи заключенных: сколько груза у тебя ни было бы, ты все обязан тащить сам…

Тормозим перед неприметной серой дверью. Дежур говорит в рацию:

– Пермь, шесть-три-шесть, вход в спецблок.

Дверь резко пищит, открывается. Нас встречает еще один парень в форме. Удивленно смотрит на меня, на мой матрац:

– Это к нам? Куда?

– В сто двадцатую.

– Как в сто двадцатую? Там и так плюс один!

– Серег, я не знаю! Значит, будет плюс два. Давай досмотри и отведи, я пошел за раскладушкой.

Серега ведет меня в досмотровую комнату. Посередине, так же, как и на «сборке», стоит железный стол. На него нужно положить свои вещи, которых у меня практически нет. Я не раздеваюсь, Серега охлопывает меня поверх одежды, приказывает вывернуть карманы. Потом забирает алюминиевые чашку и кружку и выдает мне взамен пластиковые, буро-желтого цвета.

Ведет по небольшому коридору до самого конца. Отпирает камеру.

– Заходи!

Я со своими нехитрыми пожитками протискиваюсь в камеру. В камере – женщины. Они громко и возмущенно начинают орать: «Да вы что – издеваетесь?.. У нас и так пять человек! Куда ее? На потолок? Позови Палыча!..»

Серега, не произнося ни слова, спешно запирает дверь снаружи.

Я с вещами замираю на пороге. И также недоумеваю – куда мне пристроиться? Может, и правда на потолок?

Камера крошечная. Вернее, она почти такая же, как и на «сборке» по размерам. Четырехместная, примерно двенадцать квадратных метров. Но здесь обитают… сколько… пять человек? Между двумя двухъярусными нарами – расстояние около полутора метров. И между ними втиснута раскладушка – для пятой девочки. Возле стола с лавками возвышается двухкамерный холодильник, на нем – большой плоский телевизор. Над раковиной и одной из тумбочек – глубокие полки, над столом – огромный шкаф для посуды и продуктов. На стене – несколько вешалок-крючков, на них висит куча одежды: куртки, халаты, кофты. У входа – обувь, ее столько, что не пересчитать. Все полки и поверхности заполнены и заставлены: посудой, бытовой химией, предметами гигиены, книгами, журналами, документами; все пространства под нарами плотно забиты сумками: спортивными и большими хозяйственными, из «Ашана». У изголовий спальных мест висят всевозможные полотенца, пакеты, мешочки, одежда… Я, конечно, разглядела все это не сразу. Но что возникло сразу же – это ощущение плотно сжавшейся вселенной. Словно типичный дом или квартиру вдруг раз и схлопнули в одну точку! Буквально до предела. Вместе со всеми необходимыми для жизни вещами. И произошло невозможное – все эти вещи вопреки законам физики каким-то образом втиснулись…

Это был абсолютный сюрреализм! Я почувствовала себя кэрролловской Алисой, попавшей в сжавшееся пространство. Я стояла на пороге камеры и не понимала, куда мне двигаться дальше. Эта «кроличья нора» была заполнена доверху, и еще для одного человека здесь категорически не было места…

Я отлично понимала то возмущение обитательниц камеры, с которым они встретили мое появление. Любой бы возмутился! В забитое до отказа помещение запихивают еще одного! Хотя здесь уже и так невозможно нормально жить: передвигаться, совершать необходимые бытовые действия, да и просто дышать. В этой камере была сломана вытяжка – крошеное отверстие, через которое должен циркулировать воздух, было заложено. А окно было заварено решеткой не только со стороны улицы, но и изнутри! Окно в двойную клеточку! Так что одну-единственную форточку можно было приоткрыть лишь совсем немного, сантиметра на два-три.

Дело усугублялось тем, что женщины ежедневно стирали вещи, а потом сушили их на веревках, растянутых по всей камере. Помимо этого, кто-то что-то постоянно варил с помощью кипятильника, беспрерывно включали чайник. По очереди одна мыла посуду, другая – голову или прочие части тела. Тут же, в одном из углов камеры, за целлофановой шторкой, находился туалет. И получалось, что в одной комнате пять женщин осуществляли все свои физиологические процессы на протяжении всего времени, практически не прекращая – по очереди, по кругу… Даже ночью физиологическая движуха не замирала. Люди – они же живые! Продолжали посещать туалет, храпели, выделяли газы – и все это в сантиметрах друг от друга… Изо дня в день, месяц за месяцем, год за годом…

Одна из этих женщин пробыла в СИЗО полгода, другая – месяцев девять, третья – два года, четвертая – четыре года… Когда позже я услышала от них эти цифры, у меня волосы зашевелились от ужаса. Такие сроки в этом аду нельзя было вообразить! Как это вообще возможно – столько времени тут прожить? И не повеситься на первой же попавшейся веревке? Не начать биться головой о дверь с воплями: «Выпустите меня!» Именно такое желание охватило меня, едва я оказалась в этом безвоздушном пространстве. Я не могла здесь находиться больше ни минуту! Мне хотелось кричать от отчаяния!

Но выбора не было… Ни у меня, ни у этих женщин, с нескрываемой злостью встретивших незваную гостью. Делать было нечего, и наступило принятие ситуации. Мой матрац поставили у двери, велели переодеть сапоги в резиновые тапки, и усадили за кухонный стол. Стали расспрашивать, за что я тут. Я вкратце рассказала. Одна из них – толстенькая очкастая тетенька по имени Тамара Репина – спросила, нет ли у меня каких-либо документов при себе. Я вспомнила про постановление об аресте, вынула из кармана пуховика и отдала ей. Она стала читать:

– О, Тверской суд! У меня тоже!.. О, судья Закорючкин! Он у меня тоже был… Какой же противный мужик…

Дальше у меня спросили: кто меня арестовал, сколько допрашивали, что я говорила, куда меня возили… Я рассказала, что могла.

– Так ты не призналась? На «пятьдесят первой», что ли?.. – внимательно посмотрела на меня Тамара сквозь очки.

– Что? Я не понимаю… Но мне не в чем признаваться…

И после этого «допроса» Тамара наконец оттаяла и стала ко мне почти добра. А за ней – и все остальные женщины вдруг обступили меня, предложили чай, печенье… Меня забросали вопросами: откуда я, кто я такая, чем занимаюсь, и какие новости на воле?..

Я очень обрадовалась тому, что их явная агрессия в мой адрес свернулась в клубок и отползла в сторону. Хотя бы на время. Я была счастлива этой передышке, этому почти дружелюбному вниманию. Откровенно поведала всю свою биографию, упомянув даже о том, что по первому образованию я художник.

При этих словах женщины возбудились: «Ого! Ты можешь рисовать? А что? Даже портреты? Здорово!»

Хмурая худенькая девушка, Фаина Ниханова, вдруг сунула мне в руки лист бумаги и карандаш и с горящими глазами попросила: «Нарисуй мой портрет! Нарисуешь?» Ну вот, подумала я, надо «платить» за чай… У меня в голове как-то сразу вспыхнуло это понимание. Что раз я взяла их угощение, что, если я хочу иметь с их стороны нормальное к себе отношение, я не могу ответить отказом. Я должна платить! Должна рисовать. По-другому – никак! «Конечно, – говорю, – садись там, напротив. Это займет минут тридцать… А есть ластик?»

Тамара сунула мне в руки старую зубную щетку с красной резиновой ручкой:

– Ластики тут запрещены. Мы пользуемся этим – нормально стирает…

– Запрещены? Но почему?

– Не знаю… Вроде боятся, что из них печати будут делать…

Фаина причесалась, придирчиво рассмотрела себя в маленьком ручном зеркальце и уселась напротив меня. А остальные расселись вокруг, с восторгом приготовившись к интересному зрелищу.

…И едва в моих руках оказались карандаш и бумага, едва мои пальцы стали летать, нанося линии и штрихи – сами, автоматически, вне моего сознания, как это всегда со мной происходило в процессе рисования, меня вдруг охватило такое восхитительное умиротворение… Я вдруг ощутила, что здесь и сейчас, в эту секунду я занимаюсь «своим» делом. Тем, для чего предназначена, тем, для чего мне от рождения был дан талант, причем немалый… И что бы ни происходило, этот дар – он всегда со мной. А значит, я всегда смогу рисовать и ощущать полноту бытия. И на какую-то долю секунды я ощутила самое настоящее счастье. И это было замечательно… Это было непередаваемое состояние – «…я рисую – и пусть весь мир подождет…»

С этого момента рисование в стенах тюрьмы стало для меня моим убежищем, моим источником силы. В минуты, когда рисовала, я словно покидала тюремные стены и меня оставляли все мысли и тревоги. В эти минуты я ни о чем не думала, впадая в некий созидательный транс. Следила за натурой, за объектом, за его контурами, тенями, изгибами, за их переносом на бумагу. Это было единственным, что в те минуты меня заботило. Меня охватывало невероятное спокойствие, и это было здорово! Думаю, что именно рисование меня спасло и не дало мне отчаяться. Помогло перенести многолетнюю изоляцию и не сойти при этом с ума. Помогло не сломаться, не потерять свое, человеческое…

И дальше я уже всегда с искренней радостью соглашалась рисовать для всех, кто меня об этом просил. Я всегда говорила: «Да!», потому что рисование стало жизненно необходимым для меня самой…

И вот я протянула Фаине ее портрет: «Ну как, нормально?» Сейчас уже не помню, насколько хорошо в том состоянии «с корабля на бал» я могла ее изобразить, но она осталась вроде бы довольной. По крайней мере, она, вся такая насупленная, вдруг заулыбалась и сказала: «Вот, Тамарочка, завтра передашь Тамику!» Тамара положила портрет в файлик между документами, и больше этот рисунок я не видела…

Тем временем мне захотелось в туалет. Мне показали, где он находится. Объяснили, что перед тем, как зайти за туалетную шторку, нужно включить воду в раковине. Для создания «звукового фона». А потом нужно обязательно помыть руки и выключить воду. Тамара вручила мне небольшой рулон серой туалетной бумаги: «Вот, это хозовская бумага, бери себе…» Я поблагодарила и зашла за шторку. Целлофан был светло-голубого цвета, плотным, непрозрачным. И я оказалась хоть в условном, но уединении! Глубоко вдохнула и выдохнула… Главное сейчас – не расплакаться…

Туалет был сконструирован очень странно: обычный фаянсовый унитаз почему-то замуровали в цемент, и все это покрыли бурым кафелем. Получилась широкая цементно-кафельная скамья. Я никак не могла сообразить, как этим пользоваться. На это нужно сесть? Но это же невозможно – будет очень и очень холодно! Можно мгновенно отморозить все свои нежные органы! Но тогда как? А вот как-то… Как-то пришлось приспособиться… Выбор был небольшой: или ты садишься на это ледяное седалище как на обычный стульчак, или нависаешь над этим. Вставать ногами было строго настрого запрещено. Надо сказать, эти невероятные сизошные туалетные конструкции стали настоящим кошмаром не только для меня, но и для многих других женщин, избалованных современной сантехникой. Что выливалось в дикие споры и скандалы по поводу того, нужно ли садиться на все это, или можно вставать ногами…

Почему я затрагиваю этот достаточно интимный момент так подробно? Возможно, потому, что с того момента, как тебя при личном досмотре раздевают догола и заставляют «присесть», и все твои сокровенности выставляются напоказ – вся интимность из твоей парадигмы улетучивается полностью. И ты в реальности, где нет места приватности, стеснительности.

А в этой камере – мало того, что под потолком были установлены две видеокамеры слежения – в стену напротив унитаза был вмонтирован глазок для охранников! Это помимо обычного глазка на входной двери! То есть от наружного наблюдения здесь вообще нигде нельзя было укрыться! И это нужно было принять как данность, как часть этого мира, часть этих правил и просто не обращать на это внимание…

Спустя какое-то время дверь в камеру открылась, и Вася затащил раскладушку. Металлическую, с деревянными перемычками, как у пляжных шезлонгов. Несколько деревяшек почти отвалилось и болталось на честном слове. Фаина достала откуда-то кусок веревки, прикрутила деревяшки на место, так что на раскладушке вполне можно было спать. Я улыбнулась Фаине с благодарностью.

Но возник вопрос – куда же эту раскладушку можно поставить? Места же совсем не было! Единственный подходящий по площади свободный кусок пола остался у входа, у самой двери. Один конец раскладушки упирался в дверь, а другой – в железные нары, где на нижнем ярусе спала Тамара, а наверху – тихая спокойная женщина по имени Света Ясенева. Лечь на раскладушку можно было только головой к двери. Так как над остальной частью сего ложа объемными снопами нависали куртки, пуховики и прочие вещи, висящие на настенных крючках. А вся обувь при этом оказывалась под раскладушкой.

Я застелила постель, и почти сразу же погас верхний свет. Включился яркий ночник над дверью. 22:00 – отбой…

Мои новые соседки стали переодеваться в пижамы, футболки и другую одежду для сна, по очереди чистили зубы и умывались. Мне переодеваться было не во что, и я решила спать в свитере и леггинсах. Снять с себя эти вещи я не решилась – все еще мерзла.

Я почистила зубы, легла на раскладушку, укрылась одеялом. Закрыла глаза. А в камере продолжалось движение. Женщины сновали от раковины и туалета – к своим спальным местам и обратно, время от времени натыкаясь на мою раскладушку. Топот ног раздавался прямо у моей головы, деревянные половицы нещадно скрипели… Через дверь я слышала, как лязгают замки от камер в коридоре, как звенят ключи, как пищат рации дежуров. Эта какофония не давала ни малейшего шанса заснуть. Но я так устала, и мне так хотелось хоть ненадолго уйти из этой жуткой реальности – хотя бы в сон… Я лежала с закрытыми глазами и представляла, что я – вдруг внезапно, по волшебству – исчезаю из этой камеры. Просто испаряюсь! И раскладушка остается пустой… Эта детская фантазия подействовала на меня как лучшее успокоительное, как снотворное. И я вдруг заснула… И потом, каждый раз, ложась спать и закрывая глаза, я стала рисовать себе одну и ту же картинку: как я бесследно исчезаю из этого места. Это стало моей бессловесной мантрой, мгновенно меня усыпляющей. И я делала так на протяжении всего времени, пока находилась в этой 120-й камере, около семи с половиной месяцев…

Проснулась я от резкого замочного лязга, который едва не оглушил меня. Я по неопытности поставила раскладушку вплотную к двери – и железная дверь срезонировала в металлический остов раскладушки и главное – в мою черепную коробку. Славный получился будильник! Но была еще ночь. Дверь открыли, и на пороге появилась пятая обитательница камеры: маленькая Фатимка Геджаева. Я села на раскладушке, жмурясь от света, а Фатимка замерла на пороге, не понимая, что это за препятствие перегораживает вход, и как ей теперь попасть в камеру? Серега крикнул:

– Давай-давай, заходи, чего встала!

– Перепрыгивай! – подала голос Тамара.

Фатимка изловчилась и наискосок перескочила через изголовье раскладушки. Обитательницы камеры повскакивали со своих мест, окружили Фатимку и начали расспрашивать. И она, пока раздевалась, а потом пила чай, рассказывала… У нее оказывается в этот день было первое судебное заседание. Они с адвокатом подали ходатайство о рассмотрении дела в военном суде, и суд ходатайство удовлетворил.

– Так это же очень здорово! – воскликнула Тамара. – Военный суд гораздо мягче!

– Да, адвокат так же сказал! – Фатимка звонко рассмеялась.

Все принялись ее поздравлять – ну типа все, скоро все закончится, скоро будешь дома!.. А я лежала на раскладушке в полном молчании, не участвуя в общем разговоре. Слыша, разумеется, каждое слово этих женщин. Но при этом и они, и я делали вид, что нас разделяет звуконепроницаемая стена. Такой вот вынужденный трюк, которому выучивались все тюремные обитатели. Мысленно звукоизолировать себя от остальных, вообразить, что тебя никто не слышит. И никто не видит. Да, научиться не видеть и не слышать остальных – пусть они в пяти сантиметрах от тебя. И надо сказать, многие выучивались этому настолько успешно, что реально начинали плохо слышать. Я замечала потом, как люди совершенно искренне выказывали ухудшившийся слух: «А? Что говоришь? Что сказал? Не слышу!»

Начинаю жизнь на спецблоке

Утром в шесть часов зажегся свет, раздался стук в дверь, и дежур прокричал: «Подъем!» Я начала, было вставать, но Тамара сказала: «Можешь еще спать, но только убери одеяло. После подъема спать под одеялом запрещено…»

Я увидела, как все остальные стащили с себя казенные одеяла, накрылись куртками, халатами и легли спать дальше. Я сделала то же самое, накрывшись пуховиком. «Что за странное правило? Где логика?» – крутилось в моей голове, и я снова потихоньку задремала.

Это правило, «убирать одеяло после подъема», надолго стало для меня рутинным раздражителем, впрочем, как и для всех остальных. Если человек не убирал в шесть утра одеяло, дежур начинал ругаться и мог даже ворваться в камеру и содрать одеяло со спящего. И, конечно же, зафиксировать это нарушение на бумаге. А все нарушения в деле заключенного имели некие последствия. Как минимум человек шел дальше уже под грифом «нарушитель». И никто не разбирался, что он сделал: спал ли под одеялом или напал на другого заключенного с заточкой…

То, насколько это было серьезным нарушением, я убедилась спустя какое-то время, когда однажды Фатимке предъявили распечатанные фотографии, сделанные камерами наблюдения. С таймкодами. На которых было зафиксировано, как она спит под одеялом в неположенное время. Причем на одной из фоток был достаточно крупный план лица Фатимки, где были видны все ее веснушки и прыщики. Такое вот неустанное заботливое наблюдение… Фатимку заставили написать объяснительный документ на предмет того, с каким таким умыслом она совершила «данное нарушение». Почему спала после подъема под одеялом? Звучит маразматично, но пришлось писать…

И каждому приходилось приспосабливаться к правилу с одеялами в меру своей изобретательности. Кто-то предусмотрительно еще с вечера накрывался поверх одеяла куртками или халатами. Кто-то маскировал одеяло простыней. Кто-то вообще не пользовался одеялом. Я долгое время по утрам вставала, прилежно убирала одеяло и накрывалась пуховиком. Потом я придумала сшить вместе два огромных махровых полотенца, и эта конструкция полностью скрывала казеное одеяло, так что можно было не беспокоиться. Вставать в шесть утра и начать бодрствовать – по крайней мере, в этой камере – было невозможно. Так как все остальные еще спали, и любой шорох был бы помехой. И кроме того, как продолжать лежать на своем месте, ты технически ничего не мог поделать…

Примерно после семи утра в двери, прямо над моей головой, с лязгом распахнулась корма, и раздался голос хозки: «Завтрак! Каша, чай…» Тамара подняла голову: «Если будешь кашу, возьми себе. Мы не будем…» Остальные даже не пошевелились. Я вскочила с раскладушки. Взяла с полки желтую пластиковую тарелку, кружку, стараясь не шуметь, подала хозке. Поела кашу, довольно-таки сладкую, попила чай. И после еды меня вдруг охватила жуткая сонливость. Все вокруг спали, я тоже легла и снова заснула.

Проснулась от того, что Тамара трясла меня за плечо: «Вставай, готовься к проверке!» Уже работал телевизор, часы на экране показывали 8:45. Женщины бегали по камере, умываясь, одеваясь, застилая постели…

Я смотрела, что делает Фатимка со своей раскладушкой, и делала то же самое. Собрала постель и одеяло в аккуратную стопку. Матрац поставила к стене, а раскладушку сложила. Дальше прошло минут сорок, и у двери раздался крик дежурного: «Проверка!»

Дверь распахнулась. Тамара выключила телевизор, внимательно осмотрела камеру – все ли нормально? На время проверки дверцы всех тумбочек должны быть открыты, и камера должна быть в идеальном порядке. Постели должны быть заправлены по струнке, посуда и вещи должны стоять на своих местах, все лишнее должно быть убрано-спрятано подальше от глаз…

Все по очереди вышли из камеры. Фатимка взяла свою раскладушку и сказала мне: «Возьми свою!» Мы вышли с раскладушками в руках, и оставили их прислоненными к стене у двери – и так до вечера.

Потом всех нас всех по одной досмотрели, для чего нужно было встать лицом к стене, ноги – на ширине плеч, руки положить на стену. Дальше мы выстроились в шеренгу у стены напротив камеры.

Двое дежуро́в вошли в камеру, один из них – с большим деревянным молотком. Из камеры раздались удары молотка о всякие поверхности. Я только потом поняла суть данного действа, когда перечитала «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Он писал, что конвоиры в целях предотвращения побегов досматривали вагоны и камеры с заключенными, простукивая все подряд деревянными молотками. И, видимо, как сформировался регламент данной процедуры в те далекие годы, так и не менялся по сей день. Все так же искались пустоты в стенах и перепиленные решетки, и еще – различные «курки», то есть тайники с «запретами».

Пока шло простукивание камеры, остальные сотрудники из группы проверяющих – а их было человека четыре или пять – стояли в стороне. Потом один из них спросил:

– Дежурная?

– Дежурная Ниханова, в камере шесть человек, все хорошо, гулять идем! – бодро отрапортовала Фаина.

Слова «все хорошо, гулять идем» были неизменной речевкой, завершающей всякий утренний отчет заключенных о положении дел в камере. Дежурному по камере необходимо было доложить, сколько человек на данный момент находится в камере, и обязательно произнести, что «все хорошо» – даже если творился полный кошмар, и что «гулять идем» – даже если никто гулять не собирается или гулять попросту не выводят. Эти слова даже превратились в тюремный жаргонизм, обозначающий торжество показухи и лицемерия. И когда сиделец хотел подчеркнуть, что с ним поступили крайне несправедливо, но пришлось это «проглотить» и смириться, он мог добавить: «Так что все хорошо, гулять идем!» И все понимали, о чем идет речь…

Однако иногда проверяющие все же могли спросить: «Есть вопросы?» И тогда заключенный мог озвучить свою проблему. Но даже этот момент негласно регулировался. Причем очень строго. «Старички» объясняли «новичкам», о чем можно спрашивать сотрудников, а о чем – категорически нельзя. На что можно пожаловаться, а на что – нельзя. К примеру, разрешалось задавать «личные» вопросы: сколько денег осталось на счету, куда делась посылка, посланная родственниками месяца три назад, или где передача… Другое дело, что чаще всего спрашивать о таком было бесполезно, так как тебе отвечали: «Напишите заявление». А дальше – как сложится…

Очень многое зависело от того, в какой камере ты находился. Было ли что-то, что эта камера могла «потерять» – если начать сильно жаловаться и портить тем самым отношения с дежурами? В этой 120-й камере не было ни телефонов, ни каких-либо других запретных вещей. И даже на прогулки здесь были обязаны водить ежедневно, так как за всеми действиями сотрудников спецблока наблюдали со стороны – из головного офиса ФСИН. По многочисленным камерам видеонаблюдения. И поэтому, в принципе, можно было пожаловаться на достаточно многое, чтобы заставить сизошников работать как надо. Но спецблоковские обитатели старались особо не наглеть: от хороших отношений с дежурами зависело все же многое. Например, разрешат ли они после подъема поспать несколько часов, пусть и не под одеялами. Или насколько жестко они проведут плановый обыск. Перевернут ли всю камеру, распотрошат ли все сумки, или же просто «пройдут по верхам» – для вида пролистнув пару книг и заглянув в пару пакетов…

Поэтому девчонки волей-неволей приучались чутко следить за лицами и интонацией проверяющих. И улавливать, можно ли в данный момент озвучивать просьбу: «…Поточите пожалуйста нож… У нас кран течет… Сломался бачок… Можно ли посмотреть телевизор после отбоя…»

Если на проверке присутствовал кто-то из медперсонала, то опять же только после специального приглашения можно было озвучить свои проблемы со здоровьем. Но все-таки вопросы от заключенных были на проверке, скорее, исключением, чем правилом…

После проверки новоиспеченные соседки стали объяснять мне особенности сложившегося тут распорядка, начиная с уборки помещения и заканчивая написанием писем домой. Я вникала в этот новый, совершенно незнакомый мне уклад первые дней десять. Наблюдала за тем, что делают все остальные. Училась. Смиренно выслушивала замечания, нотации и выговоры, когда совершала промахи и ошибки. Но все было достаточно понятным, и в конце концов я как-то ко всему приспособилась…

Вот на целый день из камеры забирают раскладушку. И что же делать? Фатимка показывает мне, что можно взять матрац и постелить на пол – это не запрещено. Она свой матрац расстилает посередине камеры. Я кладу у двери, там, где ночью стояла моя раскладушка. Словно собачью подстилку. Для этого всем приходится убрать свою обувь, но выхода нет. Единственное место, где я могу находиться в течение дня физически, – это поверхность матраца. Так как все остальные поверхности в камере уже заняты остальными людьми.

И вся моя дальнейшая жизнь так и начала проистекать на этой «подстилке» у двери. Я оказалась «прибита» к ней, словно собака к будке. В двух основных командах: или «сидеть» или «лежать». Иногда только отходя к кухонному столу, в туалет или к раковине. И всеми своими остальными делами – а это было чтение, написание писем, рисование, занятие физкультурой – я также была вынуждена заниматься на этом матраце, у самой двери. Если кто-то заходил в камеру или выходил из нее, то он просто перешагивал через матрац, а порой – через мои части тела.

Помимо перечисленных личных занятий, были и «общественные». Раз примерно в пять дней – приходилось убирать камеру. То есть дежурить. Это делалось по очереди. Нужно было помыть пол и почистить туалет. При этом все остальные должны были терпеливо сидеть на своих местах и не мешать уборке. Мне дали несколько дней понаблюдать, как происходит уборка, и только потом допустили к этому важному делу. И поначалу я была поражена, насколько тщательно здесь подходят к уборке. Камеру чуть ли не вылизывали! Старые убитые поверхности деревянного пола, а также унитаз и раковина – все это бесконечно чистилось и надраивалось различными моющими средствами. Возможно, это делалось и оттого, что не было других занятий, которым можно было бы себя отдать. Но также и потому что все понимали: при таком ненормальном перенаселении антисанитария просто недопустима! И, прежде всего, в интересах самих же обитателей камеры поддерживать тут абсолютную чистоту.

Другим «любимым» занятием тюремных женщин стала стирка. Они договаривались между собой об очереди на стирку и занимались этим ежедневно, иногда с утра до вечера. В этой маленькой камере – раковина была одна для всех нужд, поэтому необходимо было вписать стирку между мытьем посуды, голов и всего остального.

В мой первый день соседки, объясняя мне про стирку, настояли, чтобы я сняла с себя всю одежду и постирала – вне очереди. Мне дали на смену спортивные штаны, футболку, даже новые трусы. Дали стиральный порошок и таз. Я не спорила, потому что чувствовала, как жутко воняет моя одежда – многодневным потом, грязью, металлом и еще чем-то мерзким… Также, «скинувшись», женщины собрали мне предметы гигиены – кто мыло, кто прокладки, кто шампунь…

Это было негласным актом поддержки для всякого попавшего в тюрьму внезапно. То есть без вещей. Но делалось это не из гуманности и сочувствия. Основа «оказания первой помощи» была сугубо практической. Всякого вновь прибывшего отмывали и переодевали из соображений безопасности. В первую очередь, чтобы предотвратить заражение – мало ли какую бактерию новичок мог с собой притащить? И из-за плотной скученности – никто не хотел 24 на 7 находиться рядом с воняющим немытым человеком, сидеть с ним за одним столом, соприкасаться с ним… Так что всех новоприбывших в изолятор заставляли мыться и менять одежду чуть ли не насильно…

Еда и тюрьма

Когда привезли сизошный обед, его опять никто кроме меня не стал брать. Я быстро поняла – почему. Здешний огромный двухкамерный холодильник был плотно забит продуктами: сырами, колбасами, молочными изделиями, фруктами, овощами. Всем, что разрешалось приносить в передачах. Полки кухонного шкафа также ломились от сыпучих сухих продуктов. Там горами были навалены сухари, хлопья, чипсы, «дошираки», крупы. Такое продуктовое изобилие в камере, как я потом поняла, было не совсем типичным для СИЗО. Просто именно у этих женщин были родственники, регулярно снабжавшие их продуктами. Да так интенсивно, что что-то даже портилось, срок годности истекал и это приходилось «срочно спасать».

В основном же женщин-заключенных поддерживали с воли мало и редко, и они были вынуждены питаться непритязательной тюремной пищей. А «вольные» продукты являлись строгой частной собственностью. Никто просто так ни с кем не делился. «На чужой каравай рот не развевай!» – положение вещей было именно таким. Тебя могли угостить чем-то, но ты должен был понимать, что за это обязательно придется расплачиваться: своими продуктами, услугами, общением или еще чем-то…

У меня долгое время не было своих продуктов, поэтому поначалу я брала все хозовские завтраки, обеды и ужины. Потом, несколько раз сильно отравившись супом, – меня жестоко рвало после него – я стала брать только кашу и рыбу. Когда мне становилось плохо уже и от этой еды, так как все готовилось на каком-то полупромышленном жире, я перестала брать и это… И питалась только чаем, сухарями и овсяным печеньем – это все, что мои растерявшиеся близкие додумались передавать мне поначалу.

За первые пару месяцев заключения я, в принципе, и до этого некрупная, похудела почти до сорока пяти килограммов… На фоне голода и стресса у меня пропали менструации и возобновились только через полгода… Впервые в жизни я испытала, что такое настоящий голод. Когда ты действительно хочешь есть, но тебе просто нечего. Мне постоянно снилась еда – всякая разная. И самый частый сон был о яичнице с беконом… В тюрьме ведь запрещены яйца, правда, я так и не поняла – почему? И то, что они полностью ушли из моего рациона – и это после ежедневных привычных трех яиц на завтрак – оказалось весьма болезненным…

Надо сказать, соседки довольно-таки хладнокровно наблюдали за моей продуктовой эпопеей. Если они спокойно могли выручить не только с предметами гигиены, но и другими вещами: конвертами, бумагой, карандашами, носками, майками, то, когда дело доходило до еды, эмпатия резко аннигилировалась.

Прошло много времени, прежде чем я поняла истинную суть данного явления. А она была очень проста. Ведь еда – это основа для жизни. Ты жив, пока ты ешь. И в нашем обществе еда более-менее доступна. И даже если ты совершенно нищий человек, то наскрести мелочь на батон – все же не проблема. В самом крайнем случае ты можешь пойти хоть на помойку у супермаркета, или, допустим, просто постучаться кому-то в дом – и тебе подадут кусок хлеба. Ты не умрешь с голоду! В Москве, если приспичит, ты можешь достать еду в любое время суток. И самое главное – это зависит от твоей воли.

В тюрьме все это невозможно. От тебя вообще не зависит, получишь ты еду или нет. И даже если у тебя есть замечательные родственники, которые приносят тебе передачи, то может случиться что угодно, и ты эту передачу не получишь. Если они не смогут, например, подъехать к изолятору в пять утра, чтобы занять очередь, или не смогут получить специальный талон… А еще передача может потеряться, ее могут забыть на складе. К примеру, однажды Тамаре не донесли вовремя сумку с ее передачей, и на следующий день она увидела, что половина продуктов изглодана крысами. То же самое касается тюремного магазина: доставка так же может не приезжать по полмесяца, он может вообще перестать работать – и другой альтернативы нет…

То есть ты вынужден все время запасаться продуктами на всякий непредвиденный случай, а в тюрьме такого ждешь в любой момент… И этот страх – когда ты не знаешь, что ты будешь есть завтра, будешь ли есть вообще – он застревает в тебе. А поскольку каждый арестованный переживал голодные дни – кто только в первые несколько суток, кто гораздо дольше – то дальше он уже жил с этим страхом голода, постоянно помня о нем… И поэтому в тюрьме отношение к еде более сакральное, чем в обычной жизни. Тут едят больше, едят чаще, едят всякий раз, когда выпадает возможность. В СИЗО большинство людей очень сильно набирают вес. И не только потому, что перестают двигаться. А потому что подсознательно стараются поесть наперед, «про запас». И все неизбежно вынуждены начать относиться к качелям «голод-обжирание» более стоически, более философски, что ли… В итоге заключенные могут спокойно наблюдать как кто-то объедается, тогда как у других нет ни крошки…

И мне тоже пришлось научиться жить в ситуации, когда у тебя нет еды и неизвестно, когда она будет… Это, конечно, страшно, но в итоге я поняла, что меня «это не убивает»… Такой тяжелый опыт несколько переформатировал мои давние базовые страхи. К примеру, страх «голодной старости», всякий раз возникавший у меня при виде старушки у кассы, едва наскребающей мелочь на половинку батона… Я всегда страшилась такого будущего для себя, но после тюрьмы эта фобия прошла…

Прогулка

После обеда в корму заглянул дежур и прокричал: «Собирайтесь на прогулку!»

Мне объяснили, что на прогулку можно ходить по желанию, но я решила пойти обязательно. Чтобы хоть недолго побыть вне тесной камерной коробочки. Не прошло и полдня, а меня уже накрыла клаустрофобия, и я была рада вырваться на воздух.

На прогулку собрались я, Тамара и Света. Нужно было полностью одеться и ждать, когда за тобой придут.

– А когда придут?

– Никто не знает. Это всегда по-разному – могут через минуту, а могут через час…

И действительно – этот момент был совершенно непредсказуемым. Ты мог сидеть в куртке и сапогах, ожидая прогулку, и час, и больше. Иногда проходило аж несколько часов – приходил дежур, распахивал дверь с криком: «Прогулка! Выходим!» И тогда, конечно, никто уже не выходил, потому что все уже давно разделись и занялись чем-то другим…

В тот первый раз нас вывели достаточно быстро. Построили в шеренгу, вывели из спецблока во внутренний двор СИЗО. Я впервые шла по нему днем.

…Тамара шепчет мне, чтобы я заложила руки за спину. Теперь наша цепочка – действительно походит на цепочку заключенных – со сцепленными за спиной руками… Мы идем по чистой заасфальтированной площади, мимо высоченной краснокирпичной овальной постройки, покрытой крышей. Напоминает большой овин, только выполненный в городском ключе. Тамара объяснила потом, что это – прогулочные дворики, где выгуливают обитателей «больших камер». А нас ведут дальше, к воротам. Перед воротами – небольшая дверь. Вернее, она обычного человеческого размера. Но рядом с великанскими въездными воротами кажется небольшой. Мы входим в эту дверь, оказываемся в очень темном тесном коридорчике. Пахнет сырой штукатуркой, и там очень душно. Когда включается свет, я вижу, что мы идем мимо трех камерных дверей. Уже распознаю их – по глазкам и кормовым отверстиям. Это камеры карцера. Мы поднимаемся по ступеням – таким крутым, что дежур разрешает убрать руки из-за спины и держаться за стену. Дальше мы оказываемся в небольшом цементном «холле», и перед нами снова три камерные двери – с глазками. Это и есть прогулочные дворики. Я не сразу понимаю, что мы уже на улице, так как над нами крыша, и неба не видно. Но это все же улица.

Дежур отпирает один из двориков, и оттуда выходят… парни. Да, как оказалось, в женском следственном изоляторе содержатся и мужчины. Так называемые «бээсники». Бывшие сотрудники разных органов: ОМОНовцы, ДПСники, пожарные и прочие. Содержатся и всякие статусные арестанты, которых надо «спрятать». И на 2016 год в СИЗО-6 было более двухсот заключенных-мужчин. То есть столько, что для них даже был создан отдельный спортзал – в одной из камер на первом этаже. Но потом постепенно их стали вывозить и раскидывать по другим московским СИЗО, и к 2018 году на «шестерке» осталось не более двадцати «мужиков»…

Они проходят мимо нас очень близко. И это настолько неожиданные ощущения здесь, в заключении… Мужские запахи, мускулистые тела, а главное – глаза, которые впиваются в тебя с такой жадностью, с таким вниманием, которого на воле не встретишь никогда! Глаза – лазеры, прожигающие тебя насквозь, старающиеся ощутить и впитать тебя всю – только через взгляд, и только за выпавшие внезапные секунды…

Они приветливо улыбаются:

– Привет, девчонки!

– Привет, привет!

– Как дела?

– Нормально!

Переговариваться с заключенными из других камер запрещено. Но поздороваться и спросить, как дела, в принципе, допускается.

Нас заводят во дворик, закрывают. Это прямоугольник площадью примерно 30 квадратных метров. Крашеные стены, у одной из стен – кривенькая скамейка. Очень неровный цементный пол, вместо потолка – сетка с решеткой. Над решеткой – крыша. Под крышей гуляет сильный ветер. Тамара поясняет, что это от того, что мы наверху, над воротами. А под нами – тот самый шлюзовой отсек, где проверяют автозаки…

Тамара взяла с собой молитвенник. И теперь она читает его в углу, про себя. Я и Света ходим туда и обратно… Потом Тамара заканчивает читать, откладывает молитвенник и начинает быстро наматывать круги. Я устремляюсь следом за нею…

Во время любой прогулки я старалась непрерывно двигаться, и неважно, какой она была длительности – полчаса, час или три часа. Однажды наша прогулка длилась часов пять, так как человек, который нас вывел, просто-напросто забыл про это. Он был начальником над спецблоковскими дежурами. Именно его звали Палыч. И поскольку следить за гуляющими не было его прямой обязанностью, то он и забыл про нас. И только в глубокой темноте спохватился, что людей нет на месте, и побежал ко дворикам. В камеру мы зашли почти перед отбоем. Мои соседки вопили, что будут писать жалобы! Ведь все это время нам не давали ни есть, ни пить, лишили туалета – а ведь это нарушения ПВР – Правил внутреннего распорядка! Но я, проведя эти часы на ногах и на свежем воздухе, была очень довольна.

Причем во время той памятной прогулки, спустя уже пару часов женщины начали выказывать нетерпение – когда же нас заберут? Потом уже и панику – нас что, вообще не заберут? Они стали и громко кричать, и барабанить в железную дверь. А потом даже написали на бумаге: «Нас забыли!» – и махали ею перед видеокамерой, установленной над дверью… Но все было бесполезно…

После того случая стало понятно, что ни одно видеонаблюдение за заключенными не ведется в нон-стоп режиме. И возникает такая же ситуация, как с «котом Шредингера». Ты никогда не знаешь, наблюдают за тобой в данный момент или нет. Сие неизвестно. Смирись и прими…

И эта полнейшая неопределенность касалась почти всех аспектов тюремной жизни. Ожидая какие-то текущие события, ты никогда не знаешь, произойдет ли оно наверняка. Когда оно произойдет? Чем оно закончится?.. Жизнь проходит под огромнейшим знаком вопроса. Куда тебя везут в автозаке на этот раз? Придет ли адвокат? Разрешат ли лекарства? Привезут ли продукты? Заберут ли что-то при обыске в камере? Будешь ли ты вообще завтра в этой камере? Проснешься ли ты наутро – ведь в камеру завели психически больную (людоедку, «вичевую», наркоманку, с туберкулезом и так далее)?..

Как сказал Экзюпери: «Пугает только неизвестность». И в тюрьме эту пытку неизвестностью использовали крайне эффективно. Всегда и везде. Когда людей вывозили или выводили, никогда не сообщалось, куда именно. Также заключенные не имели право иметь часы и знать время. И за решеткой каждый волей-неволей выучивался с точностью до минуты определять, сколько времени прошло с такого-то момента, и вообще – который сейчас час.

Но та первая прогулка длилась для меня вечность, хотя прошло не больше часа. Сначала оглушила пустота. Ведь люди неслучайно украшают пространство предметами, зеленью, декоративными элементами. Мы рождаемся и пребываем в некой культуре уюта, воспринимая как должное и мягкую мебель, и картины на стенах, и занавески… В тюремной же системе комфорт вытравлен напрочь! Голые стены и углы, только твердые поверхности: бетон, металл, штукатурка. Голые лампы без абажуров. Решетки вместо крыши. Решетки на окнах – иногда двойные, тройные. Нет ничего, за что может зацепиться глаз! И заключенные всячески воюют с этой убогой стерильностью. Как могут.

Здесь, во двориках, к примеру, разукрасили стены различными надписями. Лишь бы разбавить серость. Тут и тюремные клички, и номера камер, обозначаемых буквой «Х» – «хата», и статьи УК – уголовного кодекса, и полученные сроки. Различные изречения: от «АУЕ[2] – арестантско-уркаганское единство», до «всем свободы золотой!» Предупреждения о том, некто – «мусорская сука». И даже целые «чаты»: «Привет, я из такой-то хаты, зовут Маня», «Маня, привет, какая у тебя статья?» – и так далее и тому подобное. Я все перечитывала эти надписи, пока ходила круг за кругом. Невольно выучив каждое слово, каждую закорючку. И ходить вдоль этих стен оказалось тем еще развлечением! Ты идешь по кругу и тебя начинает укачивать. А организм ох как нескоро адаптируется к этому бесконечному кружению…

«Читай и качайся»

На прогулке каждый придумывал сам, чем ему заниматься. Я поначалу просто ходила кругами – то одна, то вслед за кем-то. Что ж, такое кружение в тюремном дворике – это классика. И на эту тему мне даже вспомнилась черно-белая иллюстрация из детской книжки про Чиполлино каких-то 50-х годов издания. Потом постепенно я стала находить варианты физических упражнений, которые можно было бы делать в этих двориках. Махи ногами, отжимания от стены и так далее. Здесь имелись небольшие железные клетки примерно метр на метр, похожие на те, что в зверинцах. Для совсем строго наказанных заключенных. Но эти клетки никогда не использовались. И на их прутьях вполне можно было подтягиваться, делать упражнения на пресс. Нужно было только включить фантазию и настойчивость. Пацаны в этих двориках как раз-таки очень усердно тренировались. Они приносили сюда двухлитровые бутылки из-под колы, наполненные водой. Вместо гирь и гантелей. И достигали впечатляющих результатов!

Помню совет, данный мне как-то одним из «бээсников»: «В тюрьме самое правильное – читать и качаться!» То есть – в крайне критической ситуации – быть максимально продуктивным. И глядя на умиротворенные довольные физиономии местных пацанов, на их накачанные тела, я понимала, что у них это прекрасно получается. И я все пыталась понять: как им это удается? Почему в тюрьме пацаны в большинстве своем словно вдруг мобилизуются и прогрессируют, в отличие от большинства женщин? Расспрашивала на эту тему тех девчонок, чьи мужчины: братья, женихи, друзья – так же сидят по СИЗО. И информация была достаточно однозначной: пацаны за решеткой чувствуют себя намного лучше, чем женщины…

Тюрьма – это абсолютно агрессивная среда, равная, по моему мнению, войне, с ее нескончаемым ощущением смертельной опасности. Что делает типичный мужской организм в такой среде? Он нападает. Реакция нападения – мчаться, бороться, то есть выплескивать адреналин и негатив куда-то вовне. Для организма это более здоровая реакция. А состояние защиты и осады вредит организму. Особенно на длительные сроки. Поэтому для мужчин-воителей такие адские условия – это, скорее, родная стихия. Рефлексия слетает с них, как осенняя листва. Остаются задорный цинизм и серия непрерывных раундов: со следствием, служащими СИЗО, судами, системой в целом. В промежутках между раундами – качание тела и мозгов. Никаких тебе тут: «Быть или не быть?» Однозначно – «Быть!»

В тюрьме мужчине приходится жить по режиму, нет доступного алкоголя, почти нет случайных половых связей. В тюрьме он абсолютно легитимно может перестать париться насчет крутизны тачки, повышения по службе, шубы для жены, айфонов для детей и прочего, что мотало ему нервы на воле. Он выпадает из беличьего колеса, и может, наконец, абсолютно расслабиться. И если включает мозг, бросает курить, начинает качаться, если его поддерживают с воли – а 90 % мужчин получают такую поддержку: еду, витамины, книги – то его организм в таких условиях начинает покрываться здоровыми мышцами, а мозг – новыми нейронными сеточками.

Но я не мужчина. И вся моя реакция на тюрьму была абсолютно защитно-женской: хотелось сжаться в непрерывных рыданиях, свернуться в клубочек, впасть в анабиоз и очнуться только на свободе. И только из какого-то необъяснимого упрямства я решила не поддаваться слабости и начать делать тут что-то правильное и полезное… А в ситуации, когда тебя замуровывают в тесную камеру, – самым полезным было выходить гулять. И я заставляла себя это делать. Вопреки всему – плохому настроению, плохому самочувствию. Это было правильно… «Читать и качаться»…

Я старалась двигаться везде, где выпадала возможность, везде, где находился хоть метр пространства. Я стала делать упражнения повсюду – конечно же, следя за тем, чтобы никому не мешать при этом физически. Повсюду, куда меня засовывала система. В автозаках, на «сборках», в подвалах суда, в коридорах СИЗО, даже в клетках, где проходили видеоконференции. Везде, где меня ставили на долгую паузу тупого ожидания. Все сидели, стояли или лежали. А я – занималась… И людям вокруг по большому счету было все равно, что ты делаешь, при условии, что ты никого не задеваешь. Но главное – мне самой было все равно, что на меня в этот момент кто-то смотрит. Срабатывала привычка жить под круглосуточным видеонаблюдением…

Помню однажды, во время одной из видеоконференций, где можно часами наблюдать за заключенными из других московских СИЗО – словно в условном шоу «Дом-2» – я увидела, как некий парень, видимо, устав сидеть в своей клетке, встал и начал отжиматься. Прямо во время видеотрансляции. И чихать он хотел, что все служащие Мосгорсуда, и все сотрудники изоляторов Москвы на него глазеют. И я очень хорошо понимала в тот момент, что им движет…

После прогулки нас тем же путем повели обратно на спецблок. Когда мы шли мимо двориков «для больших камер», было слышно, какой там стоит адский шум-гам. Разносились громкие крики – это перекрикивались-переговаривались заключенные в соседних двориках, слышались удары мяча – кому-то там разрешали брать мяч и играть. И все это перекрывала громкая музыка из динамиков по периметру постройки – играла какая-то попсовая музыкальная волна. Эта какофония была настолько обыденной для прогулочных двориков, что на нее никто не обращал внимания.

Когда я содержалась на спецблоке, все мои прогулки проходили в основном в тишине, и я долгое время не слышала никакой музыки. На первый взгляд, это вроде бы ерунда, есть вокруг тебя музыка или нет. Более-менее приемлемая, та, что ложится тебе если не на душу, то хотя бы на ухо… Но! Если учесть, что все мы давно уже живем с наушниками в ушах, под непрерывный фоновый саундтрек, причем специально подобранный, то не следует недооценивать его внезапное полное отключение. Этот элемент жизни в тюрьме терялся безвозвратно.

Я очень скучала по «своей» музыке. Но даже не представляла насколько, пока однажды, когда нас в очередной раз вели мимо «больших» двориков, не услышала вдруг из динамиков вместо вечного «Русского радио» – низкобасовые звуки deep-house. Некто, выбирающий радиоволны, вдруг выбрал соответствующий deep-house канал… И у меня совершенно непроизвольно вдруг выступили слезы… Значит, «тот» мир все еще существует… Я очень старалась гнать от себя мысли о том, что осталось за воротами тюрьмы, мысли о «том» мире. Чтоб не спятить! И вдруг «тот» мир так пронзительно, «во весь голос» о себе – раз! – и напомнил…

Книги

Когда мы вернулись в камеру, соседки показали мне полку с «камерными» книгами и журналами. Их можно было свободно брать и читать. Главное – «не загибать страницы и не мять». Я давно уже отвыкла от бумажных книг и тем более от такого трепетно-бережного отношения к ним и была приятно удивлена, так как книги всегда были важнейшей частью моей жизни.

Хорошо помню первую мою сизошную книгу – это был Акунин[3], из серии про Фандорина. Я читала все эти тома давным-давно, но это не помешало отдаться книге со всем вниманием, даже с жадностью.

В тюрьме от чтения не отвлекали ни интернет, ни сериалы, ни друзья. Напротив, самое интересное и манящее было теперь на страницах книг. И процесс чтения приобретал уже другое качество. Это было почти полное погружение в текст. И когда попадались книги, которые я читала впервые, то в промежутках между чтением или засыпая, я думала о них – что же там будет дальше? Куда забросит героя? И это было такое давно забытое чувство! Чувство чистой радости от чтения…

В основном, мне все-таки довелось перечитывать. Однако я находилась в экстремальных условиях, и знакомые страницы воспринимались тут совершенно по-новому. Глаз выхватывал строчки и фразы, которые раньше ускользали. И вот что удивительно – почти во всех текстах, которые мне попадались, и в книгах, и в журналах, я стала вдруг находить для себя некие слова поддержки. Слова, которые подсказывали, как себя вести. Что-то мне объясняли, куда-то направляли. И эти фразы очень сильно меня утешали и подбадривали. И вот наткнувшись в своем первом Акунине на строки: «Когда на благородного мужа обрушивается несчастье, первое, что он делает, – говорит судьбе «спасибо» и пытается извлечь пользу из новых обстоятельств», – я решила записать эту цитату в общую тетрадь в клеточку, которую мне отдала Тамара. Мелким почерком, в каждой клеточке – для экономии пространства… С того момента я стала выписывать понравившиеся мне цитаты из всего, что я читала. Я не вела в СИЗО никаких личных дневников, но вела «дневники цитат». И таких общих тетрадей по 90 страниц у меня за все время оказались исписанными аж шесть штук!

Что неудивительно – ведь я стала читать всегда и везде, где только получалось. Я всегда носила с собой книги. Зная уже, что обязательно где-то придется зависнуть в ожидании. Вызывают в медсанчасть, на получение посылки, на видеоконференцию, выводят ли на обыск, или на прогулку – ты уже знаешь, что на обратном пути можешь застрять в коридоре на час-другой. И берешь с собой книгу. А уж при выездах в суд я брала с собой по две-три книги одновременно. И дежура при личных досмотрах недоумевали: «Зачем тебе столько книг, Вебер? Да еще и газеты?!»

После того, как девчонки объяснили, что при помощи людей с воли и сервиса «Озон» я теоретически могу получить какую угодно литературу, я начала составлять списки. По которым просила родных и друзей высылать мне книги. Поначалу я решила заказать все на тему тюрем, лагерей и прочей неволи. В этот список вошли Солженицын, Гинзбург, Шаламов, «Комната», Наташа Кампуш, Достоевский… Все это я уже читала, но сейчас, конечно же, прочитала бы уже по-другому. И прямо «изнутри» ситуации. Мне хотелось обнаружить нечто, ставшее для персонажей этих книг спасением в подобных обстоятельствах. Найти рецепт выживания и вцепиться в него…

Незадолго до моего заключения, готовясь к нашему кинопроекту про летчика Девятаева, который во время войны убежал из немецкого концлагеря, я прочитала книгу Виктора Франкла «Сказать жизни “Да!”» – об Освенциме. Я помнила, какой силой и желанием жить наполнила меня эта книга тогда, при первом прочтении. И вот, оказавшись в тюрьме, я страстно захотела ее перечитать. Там были строки, которые могли бы стать здесь мне мощной поддержкой.

Но поначалу мои родные и друзья очень долго не могли разобраться, как работает система заказов «Озон» для СИЗО. В письмах они сначала писали, что «магазин отменил заказ», потом – что «книги были заказаны, курьер дошел до ворот изолятора, но его не пустили». Дальше заказ нужно было отзывать, оформлять заново. Причем доставка шла через «Почту России», а все знают, как работает эта почта… В общем, я еще очень долго ждала свои первые книги. Но маленькая Фатимка как-то спросила моего совета по поводу книг, которые она тоже решила заказать через «Озон». Она сказала, что во время учебы в университете ей было как-то не до художественной литературы. И может тут как раз получится что-то наверстать в этой области. Я надиктовала ей то, что на мой взгляд могло бы понравиться юной девушке, и в том числе рассказала про книгу Виктора Франкла. И когда ей пришла посылка с книгами, там был и Франкл. И Фатимка, добрая душа, сначала отдала эту книгу мне.

Это была небольшая книга, с твердой обложкой цвета неба, и я ее прочла буквально за день. И весь второй день выписывала понравившиеся цитаты, а это практически полкниги. И насколько же созвучны были те строки тому, что я переживала! Насколько ощущения человека в фашистском концлагере были близки тому, что испытывают заключенные современного следственного изолятора! И там, и там – неизвестно, когда наступит конец и какой он будет. И ощущение этой неизвестности просто сводит с ума, так как человек по природе своей склонен планировать будущее. И прямое указание Франкла было следующим: нужно несмотря ни на что придумать, вообразить себе будущее и держать на него ориентир. И я, хотя бы сотой частью своего оглушенного мозга, стала пытаться это делать… В общем, эта книга стала для меня реальным источником сил в мои первые тюремные дни. Объяснив заодно эмоции, которые я испытывала в заключении. А также во многом расшифровав поведение окружающих… И еще – читаешь и убеждаешься, что человек – невероятно сильное существо, которое способно пережить все что угодно. Пережить и идти дальше…

Я думала, что читать такого рода литературу – это естественное желание… Но оказалось, что у большинства окружающих меня женщин, эти «тюремные» книги вызывали отторжение. «Зачем ты это читаешь? Мы и так в тюряге – не нужно об этом еще и читать!» И едва Фатимка взялась за Франкла, соседки велели ей немедленно бросить эту книгу. Она, миролюбивое создание, не стала спорить, и принялась читать что-то другое…

Потом, когда ко мне пришла вся заказанная «тюремная» литература: и «Крутой маршрут», и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Колымские рассказы», и «Записки из мертвого дома» – никто, кроме меня, и не стал читать «такую жесть». Хотя обычно в СИЗО ценна каждая книга, и она ходит-бродит по рукам, по кругу, пока не оказывается прочитанной почти всеми…

В следующих партиях книг я просила присылать мне уже другое. Поначалу решила перечитать «список Бахмутского» – моего любимейшего профессора ВГИКа по зарубежной литературе. Именно под его гениальным кураторством я открыла для себя всю мировую литературу от Гомера до наших дней. Он преподавал настолько виртуозно, что литература для меня навсегда осталась главнейшим из искусств и наук. Так в СИЗО попали «Кандид» Вольтера, «Божественная комедия» Данте, «Доктор Фаустус» Манна, «Гроздья гнева» Стейнбека, «Жерминаль» Золя и далее по списку. Обычно, когда к человеку приходила посылка с книгами, все книгочеи начинали рассматривать новинки, занимая на них очередь и предвкушая предстоящее чтение. Но мои «одиозные» книги, в большинстве своем, ни в этой, ни в других камерах не вызывали особого интереса. Несколько человек брались за «Жерминаль» или «Гроздья гнева» и тут же бросали. «Слишком тяжело» – не в плане языка, а по содержанию.

Однажды, уже в большой камере, одна цыганка, увидев у меня в руках «Божественную комедию», оживилась и, к моему величайшему удивлению, попросила почитать. Я тут же отдала. Она честно старалась читать, но дошла только до того места, где заканчивались мои подчеркивания. Я со своими личными книгами не церемонилась и всегда делала пометки. Дальше Данте надолго залег у нее где-то под подушкой, а потом со вздохами был возвращен. Как выяснилось, эта цыганка узнала о «Божественной комедии» из пресловутого сериала «Великолепный век», который здесь запоем смотрели всеми камерами, причем из года год. Были те, кто смотрел эту сагу уже по третьему-четвертому кругу. И как оказалось, некий персонаж сериала все время цитирует Данте и носит с собой «Божественную комедию». Что и вызвало такой забавно-просветительский всполох.

Потом уже, покончив со «списком Бахмутского», я стала просить высылать мне какие-нибудь громкие новинки, букеровских номинантов, бестселлеры последних лет. И тут мои сокамерницы были вознаграждены. «Девушку в поезде» с удовольствием прочитали абсолютно все вокруг. На нее моментально выстроилась очередь: «Кто следующий читает “Девушку в автозаке”?» – так в шутку стали называть эту книгу. Ее прочитала даже моя соседка-пенсионерка, которая кроме православной литературы вообще ничего не брала в руки. А по поводу «Заххока» Медведева ко мне даже подходили и жаловались: «…Ну вот, оборвалось на самом интересном месте! Скажи автору, чтоб писал продолжение!» Я сначала не понимала, в чем дело. Но потом выяснилось, что соседки решили, что это книга написана моим личным знакомым. Так как на первой ее странице было посвящение: «Людмиле с любовью!»

Как правило, я читала от трех книг одновременно. Когда у меня появилась английская грамматика, то по утрам, на свежую голову я корпела пару часов над упражнениями. Потом уже брала какую-нибудь книгу для «ума» – типа «Сила воли и самоконтроль», «Как работает мозг» или «Как мы принимаем решения»… Затем читала художественную литературу. Однако мимо меня постоянно курсировали другие потрясающие книги, которые мне не хотелось упускать, и я хваталась за них с какой-то неуемной жадностью. Это были и тюремно-библиотечные книги, в основном старая добрая русская классика, из советских фондов, 50–60-х годов издания. Иногда ни разу не открывавшиеся, пожелтевшие от времени. Книги выдавались на месяц, и в каждом новом каталоге было то, что мне хотелось почитать или перечитать. Я, кстати, наивно полагала, что в тюрьме обязательно должно иметься собрание сочинений Ленина, или «Капитал» Маркса. И где как не тут наконец полистать эти талмуды? Но, увы, ничего подобного не было…

Более интересные книги появлялись другими путями – по «межкамерным связям». В первую очередь – через «дороги». Иногда в одной «дорожной» поставке бывало книг по пятнадцать. И с чтением таких книг не следовало затягивать. Так, все камеры, к примеру, обошли тома «Шантарама» и приключенческий «Мотылек». «Тюремные люди» Ходорковского[4] – вот эту брошюру, как ни странно, читали с удовольствием. Может, из-за громкого имени ее автора. Бесчисленные любовные романчики, детективчики… Помимо «дорог», межкамерная связь осуществлялась через выезды на суды и выходы в следственные кабинеты или в медсанчасть. И во всех этих ситуациях между заключенными шел обмен книгами. То есть в камеру отовсюду попадали пачки новых книг, которые нужно было успеть «схватить» и быстро прочитать. Именно так, к примеру, я впервые прочитала почти всего Несбе…

Довольно-таки скоро у меня накопилось огромное число моих собственных книг, присланных с «Озона». И из них штук десять стабильно лежали непрочитанными, ведь новые книги мне доставляли постоянно, и я просто не успевала до них добираться. За два года семь месяцев у меня образовалось около семи больших ашановских сумок с вещами. И в них половину места занимали книги, хотя я все время что-то отдавала в «камерную» библиотеку, и вообще раздаривала всем подряд.

Хранение книг под конец стало самой настоящей головной болью. И не только для меня. В большой камере было достаточное число таких же фанатов чтения, как и я – со своими залежами литературы. В итоге камера «бурлила и пенилась» от книг. А с каждым новым начальником отношение к книжному «наводнению» все ужесточалось. Особенно красноречивым этот паводок бывал после обысков – когда вскрывались и потрошились все сумки, а книги разбрасывались во все стороны. И тогда дежура́, глядя на эти завалы начинали возмущаться: «Что это такое! У вас слишком много книг! Так нельзя!»

В итоге и начальство стало обращать на это свое внимание. Нам настоятельно советовали хотя бы часть книг отдать в камеры хранения. Бесполезно! Никто даже книжкой не шевельнул. Тогда была получена негласная рекомендация – прятать излишек книг на дно сумок, под вещи – подальше от глаз. И стопка книга на видном месте превратилась в нечто запретное. Потом пришло указание собрать все книги и отнести куда-то на цензуру. Поднялась волна возмущения – было понятно, что если книги заберут, то их никто уже не вернет в том же количестве и порядке. Но, к счастью, эта инициатива так и заглохла. Единственное, что было сделано, – это однажды в камеру принесли маленькую прямоугольную печать «Проверено». И велели за полчаса проштамповать все книги, которые были в камере. И когда наши книги были извлечены из всех загашников на свет божий и сложены в одну кучу, мы наконец смогли узреть нашу коллективную библиотеку во всей красе. Это было впечатляюще. Настоящий развал «Читай-города»!..

Помимо книг, в камеру попадали то газеты, то журналы, которые передавались, в основном, адвокатами. Я очень скучала по незамысловатым новостным текстам и набрасывалась на газетные заголовки, проглатывая их буквально за минуту. Получался эдакий симулятор новостной интернет-ленты. Когда в руки попадали всяческие гламурные или «желтые» журнальчики, тоже читала с интересом. Хотелось иногда как-то переключаться с серьезного чтива на непритязательные сплетни.

Однако наиболее полно представленным журналом в СИЗО была «Славянка». С хорошими иллюстрациями и мудрыми цитатами. Этот журнал регулярно приносили служители православной церкви, и его любили читать все, независимо от конфессий. Вообще к религиозной литературе тюремные люди относились очень почтительно. Как заключенные, так и те, кто в форме. Эти книги имели право лежать стопками на тумбочках, и никто никогда не докапывался до излишнего числа Библий или Псалтырей. А журналы «Славянка» никто не засовывал под матрацы, чтобы хоть как-то обезвредить впивающиеся в тело прутья нар. Тогда как все остальные журналы рано или поздно постигала эта участь.

Почему я так беспробудно отдавалась этому занятию – чтению? Конечно же, чтобы сбежать от реальности и убить время. Чтобы хоть немного, но поумнеть. Чтобы наткнуться на какие-то слова поддержки… Но самым главным мотивом все же было стремление выстроить эту свою подневольную жизнь по своему собственному сценарию. Я решила, что главным в моей жизни будет то, что зависит от моей воли, от моего желания. То, что мне «нужно и полезно». А все остальное – пусть прилагается, пусть будет досадным, но временным прерыванием этой моей «полезной» деятельности. И главными полезностями я стала считать чтение, спорт и рисование. Я была сосредоточена только на этом. Все остальное было в расфокусе. Ломая голову над английской грамматикой или Гегелем, я внушала себе, что занимаюсь чем-то полезным. Может, и обманывала себя, так как все прочитанное довольно-таки скоро улетучивалось из головы. Но я выбрала такой вот способ борьбы с реальностью…

Запрещенные предметы

Да, одним из главных моих занятий стало рисование. После моей первой прогулки ко мне подошла Тамара с журналом в руках и попросила нарисовать «вот этого котика». С того момента я стала рисовать почти ежедневно. Рисовала и «для себя», а еще всяческих «милых зверюг», цветы и прочие прекрасности – для детей, мам и подруг моих сокамерниц… Самое главное – Тамара дала мне несколько цветных карандашей. Самых обычных, школьных, жуткого качества. Но – цветных. Объяснив, что карандаши надо прятать – «это запрет».

– Как они тогда сюда попали?

– О… Мне они достались «по наследству»! Одной девочке их передали в передаче. Под видом простых карандашей. Они были не поточены, а цветные стержни закрасили сверху черной гелевой ручкой. Снаружи получились словно бы простые карандаши.

И правда – «рубашки» карандашей были черного цвета. И если замаскировать цвет стержня, то да, никто нипочем не догадается, что там внутри. И надо же было кому-то додуматься и провернуть такой фокус!

– Но почему цветные карандаши – нельзя? – я поверить не могла в этот абсурд.

– Не знаю… Считается, что с ними тут набивают татухи… Но это чушь. Татухи делают пастой из ручек, а ручки – разрешены. Правда только синие и черные…

Действительно, потом я несколько раз была свидетелем того, как и чем в тюремных условиях делают татуировки. Используются игла, стержень ручки – гелевой или шариковой. И цветные карандаши тут ну никак не вписывались!

В общем, тема цветных карандашей в СИЗО стала для меня настоящей «бондианой». Поскольку рисовала в камере я одна, хранителем карандашей пришлось стать тоже мне. «Спрячь хорошенько, чтоб не отшмонали!» – наказала Тамара, и я послушно засунула вязанный мешочек с цветными карандашами куда-то на дно сумки – подальше от глаз, посчитав, что так надежнее. Там и хранила.

Но однажды в камере начался обыск. Шмон! По правилам во время обыска в камере должен присутствовать кто-то из заключенных. Эдакий аналог «понятого». Обычно это тот, кто в данный день числится дежурным по камере. И тогда роль эта выпала как раз таки-мне. И так вышло, что это был самый жесткий, самый всепроникающий шмон за всю историю 120-й камеры. На это были, конечно, свои причины, но на тот момент я их не понимала. Я вообще в первый раз лично наблюдала обыск и впечатления получила самые незабываемые.

Я сидела на краешке постели и смотрела, как выворачиваются одна сумка за другой, и все вещи вытряхиваются на пол, образуя большую кучу посередине камеры. Как открываются все коробки, банки, косметички, папки с документами. Дородная тетя-дежур с дизайнерским маникюром вальяжно и методично вскрывает помады, тюбики с кремом, бутылки с бытовой химией. Перебирает и перенюхивает все, что только открывается или отвинчивается.

Вдруг в пачке чьих-то писем находит детский рисунок, нарисованный цветными карандашами. Какие-то каляки-маляки. И она вдруг начинает орать на меня: «Ага – цветные карандаши! Они запрещены! А они у вас есть! Где они?» Самое забавное то, что все цветные рисунки, которые я рисовала своим соседкам – не знаю даже, сколько сотен их в итоге было – отправлялись официальной почтой через сизошного цензора. И со стороны цензора никогда не было вопросов – а чем собственно рисуются эти собачки и птички?..

И вот настоящий казус – этот рисунок нарисован не здесь, но цветные карандаши да, имеются. И я понимаю, что вот сейчас эта дежурка найдет мешочек с цветными карандашами – и привет! Что тогда скажет Тамара? О-о-о!.. И когда эта тетя начала в чем-то копаться, повернувшись ко мне спиной, я тихонько вытащила мешочек с карандашами из своей сумки, которая стояла у дверей, и сунула туда, где она уже порылась. Как же в тот момент забилось мое сердце! И смех и грех, конечно, – подумаешь, карандаши. Ерунда какая-то! Но мне стало крайне не по себе. С каким же трудом далось мне, пусть и в такой мелочи, хоть сколь-нибудь нарушить правило! Хотя я далеко и не святая…

Итак, карандаши были спасены, а дежурка торжественно изъяла катушку черных шелковых ниток: «Это вы для межкамерной связи используете!» и… цветные стикеры.

Как потом выяснилось из разговоров моих соседок, кто-то где-то стуканул, что в этой камере прячут телефон. С одной стороны, это было дичью – как под двумя камерами видеонаблюдения, под двумя глазками и на таком крошечном пространстве прятать телефон? К нему ведь нужно зарядное устройство, а значит доступ к розетке и так далее. Но потом я узнала, что на спецблоке все же бывали телефоны. Правда, только в камерах пацанов и, конечно, на определенных условиях, при полной осведомленности сотрудников…

Но в 120-й камере такого по определению быть не могло. И от этого возмущению моих соседок не было предела. «Обидно, слушай, честное слово, ничего не сделал…» Увидев «мамаев курган» из вытряхнутых и перемешанных вещей, они похватались за головы и стали меня допрашивать: «Как все прошло? С каких сумок начали? Что нашли?» Я рассказала все, что вспомнила. Тогда они и сделали свои выводы о том, что именно искалось. Телефон!

Я же решила больше ничего нигде не прятать. Сложила все цветные карандаши в коробку к остальным простым карандашам и ручкам – да так и хранила их всегда. Найдут так найдут! Но на дальнейших обысках в этой камере на карандаши никто внимания не обращал. А когда меня отсюда перевели, карандаши эти вернулись обратно к Тамаре…

Однако я недолго пробыла без инструментов. Когда в новой камере узнали, что я художник, откуда-то взялись и карандаши, и фломастеры, и цветные ручки. В основном это богатство оставалось от тех, кто посещал психолога, им все эти «запреты» иметь вполне разрешалось. Некоторые мои соседки просили своих адвокатов купить цветных карандашей уже целенаправленно – специально для меня. И одной девочке удалось принести в камеру целый набор из 12 цветов – как-то так вышло, что в тот раз ее не обыскивали. А другой не повезло, карандаши при досмотре нашли и изъяли.

Так или иначе запретные цветные принадлежности для рисования в моем арсенале возникали уже независимо от моих действий… Люди вокруг проникались тем, что я рисую, и этот фактор действительно словно бы что-то менял вокруг… И не только для заключенных… Однажды наш надсмотрщик Палыч, увидев мои рисунки, немного помявшись, попросил нарисовать для него… льва. Я нарисовала – смачного такого, фотографической точности. Вся 120-я принимала участие сначала в поиске подходящей фотографии, с которой я этого льва срисовала. А потом – в передаче рисунка. Перед очередным обыском мы торжественно спрятали рисунок в газету, а выходя из камеры, Тамара шепнула «заказчику» о приготовленном тайнике. И тот торжественно, прямо на камеры видеонаблюдения отшмонал эту газету.

А однажды Тамара, вернувшись из следственного кабинета, попросила меня нарисовать для ее оперативника… индейца. Североамериканского. Сказала, что тот является фанатом данной тематики. Я, конечно, согласилась. Но попросила найти мне какой-нибудь исходник, чтобы костюм и аксессуары получились более-менее правильными. И вот вся камера снова уселась за журналы: «Вокруг света», «Караван историй», «National Geographic» – искать подходящую картинку. Не нашли. Потом кто-то додумался пересмотреть сканворды, которыми «болели» буквально все заключенные. Эдакие толстенные книжищи размером с телефонные справочники. И что вы думаете? Через несколько часов листания – нашли-таки индейца! Так что Тамарин оперативник остался доволен, и он передал мне в благодарность прекрасный чешский ластик «Koh-I-Noor». Это было так странно – получить запрещенный предмет от сотрудника правоохранительных органов…

Когда я оказалась в большой камере, меня фактически сразу зачисли «штатным» художником. Мне поручали рисовать объявления о курении – чтобы курили не больше трех человек одновременно, списки-расписания для дежурств, для посещения душевой, для стирки – то есть листы с указанием того, кто и когда занимается всеми этими делами. На листах этих можно было не просто писать тексты, но и иллюстрировать их. Мне все это было совершенно не в тягость. Тем более, такие «веселые картинки» становились единственной разрешенной декорацией на стенах камеры. Обклеивать стены какими-либо изображениями, рисунками или любой бумагой было категорически запрещено. Не разрешали вешать даже крошечные иконки. А тут целых три-четыре листа – украшай их, как хочешь! И я перерисовывала эти графики-календари множество раз – всякий раз изображая на них что-то новое. То утят, то котят, то Русалку, то Золушку. А однажды нарисовала знойную рыжую девицу в мини, сидевшую на стиральной машинке, в барабане которой крутятся доллары. Все это под заголовком «Стирка». Девчонки, глядя на эту игривую картинку, всякий раз довольно улыбались и отпускали шуточки.

Помимо этого, ко мне постоянно подходили с просьбами нарисовать открытки. Для мам, детей, любимых или для своих сокамерниц. Только последнее озвучивалось секретным шепотом. Нарисовав открытку, я передавала ее заказчице – также секретно, спрятав ее между страниц какого-нибудь журнала. Чтобы никто ничего не заподозрил, и приятный сюрприз не был бы испорчен. Так я стала единственным негласным поверенным во всех дружеских отношениях, которые заводились в камере. Потому что только мне открывалось, кто к кому испытывает симпатию, кто чьи дни рождения помнит, кто кого поздравляет с Восьмым марта, Валентином или Новым годом. И в эти праздники для меня, конечно же, наступали горячие денечки. Мне приходилось рисовать по двадцать открыток в день. Я порядком уставала под конец, но рисование было моей отрадой, да и видеть потом сияющие лица, получающие эти открытки, было безумно приятно.

Может, еще и поэтому моим карандашным запасом был озабочен уже весь коллектив. Пару раз во время обысков старшей по камере приходилось уламывать дежуров оставить найденные цветные карандаши в покое. И хотя в большие камеры приходили в основном за телефонами – не вмешивайся старшая – могли унести под раздачу много чего. Из вредности. В том числе и карандаши…

Моя «миссия»

Самой главной своей задачей я считала создание иллюстраций из тюремной жизни и портретов заключенных…

Как это началось? Уже спустя день пребывания в СИЗО, я поняла, что весь этот мертвенно-бетонный мир, лишенный какого-то подобия тепла, цвета и уюта, настолько ненормален, настолько отличается от наружного мира, настолько скрыт от него – ведь здесь официально нельзя фотографировать, да и неофициально никто никогда этого почти не делает – что я решила отобразить все это житье-бытье в рисунках. И явить их всему свету. Такой вот у меня появился план. Чтобы не было совсем бессмысленным мое здешнее пребывание. Конечно, я в каком-то смысле «пудрила сама себе мозги», пытаясь придать этой тюремной жизни хоть какое-то подобие смысла, придумать себе хрупкую миссию – «показать всему свету мир СИЗО»…

В моей памяти навсегда отпечатались картины, которые мне довелось увидеть с момента ареста: суд по мере пресечения, няня-убийца, «обезьянник», личный досмотр, душевая на «сборке», карантин… И я очень быстро набросала эти пять-шесть рисунков. То, что я рисовала, сидя на полу, на матраце, невозможно было скрыть от снующих мимо сокамерниц. Но попросила посмотреть только Тамара. Я протянула ей рисунки и объяснила, что как только придет мой адвокат, я передам их на «волю». И Тамара пришла в дикую ажитацию – у нее аж глаза заблестели. Еще бы, начиналась какая-то новая интересная движуха в этой серой рутине! «Только спрячь получше, мало ли что – такая тема все-таки…» Я и сама понимала, что вряд ли люди в погонах будут в восторге от такой популяризации их бытия. Хотя сейчас-то понимаю, что формально – по закону – в этом рисовании не было никакого «нарушения».

Когда открылась корма и дежур произнес: «Вебер, с документами» – эта кодовая фраза означала, что меня сейчас выведут на «следку», в следственные кабинеты – я стала лихорадочно одеваться. Был март, лежал снег, я надела пуховик и сапоги. У меня не было никаких документов, и единственное, что я придумала – скрутить рисунки в рулон, и засунуть в сапог, под спортивные штаны, которые были широкими, и висели эдакими матросскими трубами.

Я вышла из камеры, дежур стал меня методично обхлопывать, но к сапогам нагибаться не стал. Сердце у меня в этот момент билось как очумелое. У меня было полное ощущение, что я отъявленная преступница и что совершаю в данный момент нечто совсем несусветное…

Но рефлексировать и переживать в этих стенах тебе особо не давали. Меня быстренько повели по коридору спецблока, потом по улице мимо ворот, к неприметной дверке. Подняли на второй этаж, я прошла по самой «следке» и вошла в нужный кабинет. И все это время, пока я шла, я чувствовала, как скрученные в рулон картинки скрипят, шуршат, и вроде бы с каждым шагом разворачиваются. И начинают пониматься вверх от трения. И вот-вот выскочат из сапога. Они почти и выскочили, но уперлись в штанину, которая раздулась совсем как парус. К счастью, эту трансформацию никто не заметил.

Я вошла в следственный кабинет. Марк! Как и обещал – пришел так быстро, как только смог! Хотя я только потом поняла, чего ему стоило сдержать свое обещание! Ведь для того, чтобы попасть в СИЗО, адвокат должен приехать сюда на рассвете и умудриться всеми правдами и неправдами встроиться в адвокатско-следовательскую очередь, в которую по официальным правилам нужно записываться аж за пару недель. Но Марк понимал, насколько жизненно необходимым было мне, свежеарестованной, увидеть своего адвоката, и совершил-таки невозможное – пришел!

Я бросилась ему на шею и, конечно же, разрыдалась. Слезы душили меня все эти несколько дней, но я не могла позволить себе плакать перед чужими, недружелюбно настроенными ко мне людьми. Успокоившись, сидя за столом напротив Марка, я спросила его тихонько:

– А… Здесь кто-то слушает то, о чем мы говорим?

– Ну да, вообще слушают. Только не в этом кабинете. Можешь спокойно говорить…

Как мне потом рассказали, только в двух кабинетах «следки» была подслушивающая аппаратура. И узнать об этом было легко – в кабинетах должны стоять небольшие тумбочки или ящики. Но здесь было пусто.

Я вытащила рисунки и передала их Марку. Говорю, что вот, мол, решила нарисовать как тут и что. И попросила передать ребятам, пусть выложат в Инстаграм[5]. Написала на бумажке логин и пароль. Марк, конечно, удивился – случай в его практике уникальный, но и виду не подал. Быстро накрыл мои рисунки какими-то бумагами – все-таки под потолком видеокамеры! И засунул всю эту кучу в свою папку. Так состоялся наш первый арт-трансфер.

Но, на самом деле, этот способ никуда не годился! Во-первых, спрятанные таким образом рисунки точно приобретали признаки какой-то нелегальщины. Мне же хотелось максимально ее нивелировать. Во-вторых, от нахождения в сапоге все довольно-таки сильно помялось. Поэтому дальше я стала готовить целую стопку бумаг по своему делу и между ними засовывать рисунки. И выходила из камеры уже с этой папкой.

Однако на спецблоке дежура все всегда досматривали и проверяли. В том числе частенько залезали в бумаги. И в конце концов я нарвалась на неприятности.

Случилось это так. Когда Марк пришел ко мне в следующий раз, он принес записку от моих ребят, где было сказано, что рисунки они получили. Что это «крутая тема», и, мол, я должна рисовать про это как можно больше, потом все это вырастет в проект – выставку или еще что-то… И что я должна сделать подробное описание к каждой иллюстрации. И их должно быть не менее пятидесяти. «Ого!» – подумала я, и стала рисовать как «не в себя» – каждую свободную минуту.

И вот я подготовила очередную партию рисунков – штук шесть-семь, и на отдельном листе – описание к ним, в пару предложений. К примеру: «Пермь, 636, вход в спецблок». «Пермь» – это позывной, который дежура всякий раз называли при переговорах по рации. На рисунке – дежур с рацией, я, мои сокамерницы стоим перед дверью в спецблок. Так мы возвращаемся с прогулки. Я выучила и этот позывной, и то, как выглядит эта дверь, буквально наизусть. Так как иногда, пока дежур безуспешно пытается докричаться до кого-нибудь «в эфире», всем нам приходилось там стоять по часу. Ожидая, когда же откроется эта пресловутая дверь.

Мне показалось, что для моей аудитории будет правильным и аутентичным вербализировать эту сцену, озвучив и позывной «Пермь». «Ну а что такого?» – думала я. Ведь все дежура произносили его по всему периметру раз по сто на дню, и ты слышал его и днем, и ночью. «Пермь» – это слово просто забивалось в твой мозг. И оно начинало крутиться в голове, слышаться со всех каналов телевизора – в новостях, программах… И только однажды я услышала позывной «Обнинск». А спустя год с лишним, кстати, «Пермь» заменили на «Амур», ну а следующие позывные я, к счастью, не застала…

На другой картинке была изображена маленькая Фатимка с распущенными мокрыми волосами, стоявшая перед окном в душевой. Окно это было единственным на спецблоке, которое можно было открыть нараспашку. На нем была только одна решетка! Поэтому в теплые деньки мы часто открывали его, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом и посмотреть на кусочек неба. Пусть и в клеточку, но без стекла! Вообще, кроме неба и части противоположного корпуса в отдалении, в это окно больше ничего не было видно, так как перед спецблоком стоял серый шиферный забор. Подпись к этой иллюстрации гласила: «Единственное окно на спецблоке, которое открывается вовнутрь, находится в душевой».

Еще одна картинка изображала во всех подробностях то, как устроен досмотровый шлюз СИЗО. С соответствующей подписью. Ну и все такое прочее…

И вот меня вызывают к адвокату. Я выхожу со своей папочкой. Меня обыскивают, досматривают папку. А к тому моменту у меня было не так много бумаг по делу – штук пять, не больше. И среди них, если досматривать тщательно, легко обнаруживались рисунки. И дежур Вася их, увы, обнаружил! Говорит: «Не положено! Оставь в камере!» Но сообразив, что он уже запер камеру, а открывать дверь ему было и лень, и некогда, буркнул: «Сунь туда…» – указав на раскладушку, стоявшую у двери камеры. Он, к счастью, не стал их особо рассматривать, и я засунула рисунки за раскладушку, надеясь, что они доживут до моего возвращения…

Я очень расстроилась. Такое фиаско стало для меня все-таки очень внезапным, оно подзарубило всю мою «миссию»! Шла я со «следки» на спецблок крайне подавленная. Думая только о том, не нашел ли кто рисунки за раскладушкой? Целы ли они? И совершенно забыла про лист с описанием этих рисунков, который остался в тоненькой пачке моих бумаг!

А со «следки» меня вела и досматривала уже дежур-девушка. Мне не знакомая, не со спецблока. Рената, как мне объяснили потом, когда я описывала сокамерницам произошедшее. Эта дежурка была лесбиянкой, и она «крутила» отношения с одной из заключенных. Мне не были интересны все эти пикантности, но это многое объяснило про ее поведение. Ее пацанские манеры, ее какие-то неуловимо нелинейные действия. Нет, она ни в коем случае не выказала ко мне какой-то интерес. Но вот как ни крути – действовала совершенно по другой, отличной от других сотрудников, логике. Именно поэтому она, как я думаю, во время досмотра стала вычитывать мои документы. И это произошло в первый и в последний раз за все мое пребывание в СИЗО! Больше никому и никогда не приходило в голову читать все эти бумажки в моих папках и файлах… А эта Рената берет и изучает лист… с описанием моих рисунков. И на глазах… меняется в лице. От недоуменного до крайне подозрительного. Даже угрожающего!

– Это что? Кто это писал? Для чего? – в голосе Ренаты звенит сталь.

– Это я писала… Так просто, заметки… Я пишу… типа рассказ… – мой голос дрожит и едва слышен.

Блин, блин, блин! Я даже не знаю, что сказать! Покрываюсь холодным потом. Несу какую-то невнятицу и понимаю, что все эти записи – без рисунков – выглядят совершенно не так, как в приложении к ним. А вот как они выглядят?

Тут надо рассказать о событии, которое произошло буквально за неделю до описываемого случая.

Побег из тюрьмы

Одним прекрасным весенним днем гуляем мы, как обычно, во дворике, который, как я упоминала, находится над воротами и шлюзом СИЗО. Гуляем, гуляем и вдруг слышим громкие хлопки. Треск, очень характерный такой. И хорошо знакомый всем нам – пусть и не служившим в армии девочкам, но – по фильмам и сериалам.

– Что это? Стреляют, что ли?

– Похоже на то… Может, опять учения?

– Может…

Поговорили и забыли. А на следующий день Тамара с горящими глазами возвращается со «следки» и рассказывает:

– Помните, вчера стреляли? Так вот – у нас на «шестерке» был побег! То есть попытка!

– Да ладно! Не может быть! Невероятно! – восклицаем мы хором.

– Да точно! Из какой-то мужиковской камеры с общего корпуса. Это даже по телеку показывали. Само задержание сняли на видео…

Надо сказать, что Тамара была главным поставщиком новостей на спецблоке. Во-первых, она несколько раз в неделю выходила на официально разрешенные звонки к маме и регулярно общалась с внешним миром. А во-вторых, она узнавала обо всем, что происходило во внутренней сизошной жизни на «следке». Куда ходила почти каждый день читать тома своего дела. И там, встречаясь со своими подельницами, а также с кучей других знакомых, которыми обзавелась на «шестерке» за два с лишним года, узнавала все наисвежайшие сплетни. И, возвращаясь, подробно делилась услышанным с нами, совершенно изолированными от мира барышнями.

Обычно это были новости о том, у кого начались суды, кому какой дали срок, кто на какую зону уехал, кто приехал, что говорят про амнистию и про «день за полтора», кого из сотрудников уволили, что появилось в магазине, какие новые правила в СИЗО ввели… Нечто будничное и даже повторяющееся. И на фоне этой рутины – новость о всамделишном побеге из этой проклятущей тюрьмы, пусть и неудачном, конечно же, произвела фурор! Весь изолятор «встал на уши» – от заключенных, до сотрудников. Все только и говорили об этом беспрецедентном событии. Так как никто даже из сотрудников СИЗО-6 не мог вспомнить, чтобы отсюда кто-то убегал или пытался убежать…

То там, то тут велись такие разговоры:

– Ну убежал бы, а дальше что? Всю жизнь бегать?

– Ну если бабок дофига, можно и уехать на другой конец земли…

– Можно, если нет семьи…

Ну а поскольку у многих все же были семьи, была ответственность, женщины-заключенные в основном крутили пальцем у виска – мол, «с ума сошел парень, зачем бежать? Куда бежать? Мужики, такие мужики, думают только о себе…» А как же дети или пожилые родители? Ну куда от них? И тут я горячо соглашалась с таким мнением. Бегать до самой смерти, не видя своих родных, друзей, похоронив всю свою предыдущую жизнь, – ни за что! Я даже мысли такой не могла допустить! И, к примеру, если б каким-то невероятным образом конвоиры «потеряли» бы меня где-то снаружи – я бы срочно кинулась к первому полицейскому, чтобы меня вернули обратно! Я даже не рассматривала какой-либо другой выход отсюда, кроме как через легальное снятие с меня обвинений и полноценное законное освобождение. Собственно, этот спич я и произнесла, когда мы рассуждали на тему побегов…

И ведь однажды судьба «подмигнула» мне, припомнив, видимо, то мое высказывание. И я оказалась ровно в такой ситуации: мой конвоир меня «потерял»…

Это случилось, когда меня уже стали вывозить на суды в автозаках-КАМАЗах. И в тот раз обратный путь из суда в СИЗО-6 был особенно долгим. Непредсказуемый судовой логист – а кто этот добрейший человек, выстраивающий судовые маршруты, так и осталось тайной за семью печатями – дал задание нашему КАМАЗу ехать в «Печатники» аж через пять судов. Я находилась в автозаке уже с трех часов дня. А на дворе перевалило за шесть вечера. Визит в каждый суд отнимет часа полтора – с пробками, ожиданием заключенных и прочим. Понятно, думаю, на «шестерке» окажемся еще очень не скоро. Стала проситься в туалет. Наконец, в одном из попутных судов меня вывели из автозака. Судовые конвоиры редко надевают наручники, как правило, они спешат и не сковывают. Только просят держать за руку. Чтобы с камер видеонаблюдения казалось, что ты в наручниках и пристегнут к сопровождающему. И в этот раз конвоир повел меня так же – без наручников. И привел в какой-то «вольный туалет». Не для заключенных. Я это поняла по тому, что это была отдельная кабинка, с замком изнутри, с нормальным человеческим унитазом, с освежителем воздуха – что вообще нонсенс! Конвоир впихнул меня в кабинку, закрыл снаружи дверь. Я же на путь к кабинке почти не обратила внимания – думала-то только о том, как дотерпеть. И как только «сделала свои дела» и открыла дверь – у меня аж закружилась голова…

Я стояла в обычном «вольном» коридоре, и вокруг – сновали обычные граждане. А мой конвоир куда-то подевался! Я почувствовала себя сущим пришельцем с другой планеты, хотя на меня никто и внимания не обращал. Ведь я была без наручников, в обычном пуховике, сапогах, шапке – почти такая же, как все. Меня выделяло, наверное, только выражение крайней растерянности на моем лице. Я медленно пошла в одну сторону, потом вернулась обратно. Потом пошла было в другую сторону – впереди замаячил выход. И мне стало страшно. А вдруг я потеряюсь? Меня хватятся? Нет и нет! Я даже думать не стала в этом направлении. Я встала у туалета как вкопанная. И стояла там минут пятнадцать, не меньше. Пока не прибежал взъерошенный конвоир: «А, ты уже все? Пошли!»

Уверена, что этот случай – редчайшее исключение. Видимо, конвоир, перевидавший на своем веку уже тысячи заключенных, понял по моим манерам и лицу, что я никуда не убегу. Даже если он будет гнать меня от себя пинками. Приобретенные психонавыки! В основном же, конвоиры отводили заключенных в специальный туалет в особом изолированном отсеке и весь путь не сводили с них глаз…

Но возвращаюсь к тому «предотвращенному» побегу из «Печатников». Очень скоро порции сплетен и новостей на данную тему сложились в цельную картину. Некий заключенный Елагин, «бээсник», шел по делу о «черном риэлторстве». А это означало, что в деле были трупы. То есть обвиняемому грозил двузначный срок как минимум. Или вообще – пожизненное. Елагин решил сбежать. Найдя помощников с воли. И очень простым способом – его должна была вывезти из СИЗО поддельная конвойная машина с ряжеными конвоирами. По фальшивым бумагам. Что в теории, пожалуй, вполне осуществимо. За день в одни только суды из изолятора может вывозиться до шестидесяти-восьмидесяти человек. И еще по следственным кабинетам или другим надобностям – до двадцати-тридцати человек. И еще этапируемые. Не забываем о других въезжающих и выезжающих машинах: с продуктами и товарами из магазинов, почтовые фургоны, «скорые помощи»… В общем, на то, чтобы полноценно «пробить» документы каждого вывозимого заключенного, просто нет ни времени, ни человеческих ресурсов.

Но как говорят, этот Елагин кому-то проболтался о грядущем побеге. Был пьян? Идиот? Неизвестно. Но проболтался. А тот, кто услышал, пошел и «настучал». И люди в форме решили взять его «тепленьким» при выезде из СИЗО. И взяли.

Тамара еще рассказывала, что в «больших камерах» девчонки, у кого были смартфоны, посмотрели о побеге видеоновости. И заметили такой нюанс: машина, на которой вывозили заключенного, не была полицейской. А это происходит в редчайших случаях – один на много сотен – чтобы машина, на которой вывозят заключенного, была обычной, гражданской. И на борту такой машины, как правило, находятся фсбшники…

Спустя какое-то время мы, гуляя во дворике, услышали, что в соседнем отсеке находится парень, участвовавший в этом побеге. Он громко перекрикивался с кем-то из третьего дворика – и стало ясно, кто он и за что сидит. Так мы узнали новые детали того побега.

Оказалось, что этот наш новый сосед – был как раз-таки помощником Елагина с воли. Он организовывал автотранспорт и так далее. И теперь сам оказался на «шестерке». И ему грозит «до трех лет лишения свободы». А самого Елагина в спешном порядке перевели в другое СИЗО. А еще в этой компашке была девушка, но ее даже не стали арестовывать. Но как в итоге закончилась вся их история, я не знаю…

…И вот после такой невероятной заварухи дежурка Рената находит у меня листок с теми записями. И я понимаю, что в свете «елагинского» побега бумажка с позывным «Пермь», с описанием «единственного открывающегося на спецблоке окна» выглядит очень подозрительно.

Я умоляющим голосом прошу Ренату вернуть мне листок или порвать его тут же, при мне. Рената с каменным лицом сворачивает его вчетверо и кладет к себе в карман. Я слезно прошу никому его не передавать. Она машет рукой – иди, мол, вперед.

Я иду в камеру, приготовившись к самому худшему. Меня слегка потряхивает. Я кляну себя на чем свет стоит: «Как я могла забыть про эту бумажку! Они же теперь невесть что подумают! Что же будет?! О-о-о!..»

И я даже не вспоминаю про свои рисунки, засунутые за раскладушку. Захожу в камеру, как во сне. И все как на духу описываю девчонкам. Но что они могут мне сказать? Впервые у них соседкой художница, решившая показать миру жизнь в СИЗО, впервые они в такой ситуации, когда эта дорожка свернула немного не туда…

«Они могут сделать что угодно!» – сказала опытная Тамара. Но они – то есть люди в форме – поступили, как обычно. Через полчаса пришли с обыском. Выходя из камеры, я спросила Васю: «Это же не из-за меня? А?» Он буркнул, пряча глаза: «Нет, нет, не из-за тебя! Иди давай!» Тогда я поняла – да, из-за меня…

А девчонки смотрели на меня насуплено. Ведь камеру только вчера обыскивали. Вообще плановые обыски проходили примерно раз в десять дней. Между ними могли затесаться еще несколько обысков. И да – могли обыскивать несколько дней подряд. А могли и месяц не обыскивать. Все это делалось понятно для чего – чтобы заключенные не смогли вычислить точный день обыска и спрятать разные «запреты».

Но этот обыск – все тоже как-то ясно это поняли – был из-за моей бумаги. В тюрьме редко бывают просто совпадения.

Вернувшись в камеру, мы увидели, что вещи особо не перевернуты – дежура так, «прошлись по верхам» и все. Вечером, забирая после проверки раскладушку, я незаметно прихватила и свои рисунки. Спустя пару дней все и думать уже забыли про этот случай. Но не я. День и ночь я пыталась придумать, как же мне теперь передавать Марку тюремные иллюстрации? Может, Рената все-таки выбросила ту бумажку? Может, обыск был не из-за меня? Я все ждала каких-нибудь еще последствий. Но ничего не происходило и я уже не знала, что и думать. И как мне быть дальше? Выносить рисунки к Марку или нет?..

Тогда я решила провести эксперимент. Нарисовала очень выразительного бурого медведя в подарок Марку на день рождения. Сделала соответствующую надпись: «С днем рождения!» Рисунок был черно-белый, по жанру – открытка, то есть совершенно безобидная вещь. Но на выходе из камеры, при досмотре, Вася нашел этот рисунок среди бумаг и сказал, что выносить его на «следку» нельзя!

– Но это же всего лишь поздравление с днем рождения! Почему нельзя?

– Разрешено только документы по делу. Все остальное не положено.

– Но это же просто один рисунок! В нем нет ничего такого! Можно ли в порядке исключения?

– Я это не решаю. Обратись к старшему оперативнику…

Что ж, думаю, мне терять нечего, спрошу этого старшего оперативника. Я выяснила у Тамары, кто это такой, и на следующей утренней проверке после слов: «Есть ли вопросы?» – подошла к этому сотруднику:

– Извините, можно задать вопрос?

– Да. Что?

Мы отошли в сторону.

– Можно ли передать моему адвокату поздравление с днем рождения в виде рисунка? – и показываю ему медведя.

Старший оперативник по фамилии Расколов, судя по рассказу Тамары, был очень… жестким управляющим. И по его горделивому наполеоновскому в чем-то облику я поняла, что он просто обожает свою работу… Он с полминуты молча смотрит на меня немигающими, слегка навыкате глазами. Наконец говорит:

– Нет, нельзя.

– Но почему? Это же просто медведь! Можно в порядке исключения?

И тут он внезапно насмешливо кривится:

– А что ты там, Вебер, писала, а? «Вход в спецблок»? «Окно в душевой»? Вот потому и нельзя! – резко разворачивается и уходит вслед за остальными сотрудниками.

При этих словах моя душа уходит в пятки. Я захожу обратно в камеру в полном ошеломлении. Во-первых, потому что теперь понятно – дежурка Рената передала-таки мой листок «наверх». И теперь неясно, что будет. Я что-то нарушила? Но что со мной тогда сделают?.. Или же не нарушила?.. А еще от того, что этот неизвестный мне ранее начальник, с таким жестким взглядом, оказывается, знает мою фамилию, знает меня в лицо… От его безапелляционного: «Нельзя!» А ведь делом моей жизни на данный момент было рисование и передача моих рисунков на волю… И вот – тупик! Что же мне делать?..

На прогулке я горестно выкладываю Тамаре весь свой разговор с Расколовым. И сетую, что теперь точно не смогу передавать рисунки адвокату. И она внезапно предлагает:

– А давай я попробую проносить рисунки на «следку»? У меня огромная папка с документами, и там их никто никогда не найдет. И я хожу на «следку» почти каждый день… И если нас вызовут в один и тот же день, мы пойдем вместе, а рисунки понесу я… Ну а твой адвокат просто зайдет к нам в кабинет, и я ему передам. Все просто…

Я с восторгом уставилась на Тамару. Действительно, она ходила на «следку» с толстенной папкой, страниц в четыреста, не меньше. Что не удивительно, ведь томов их уголовного дела было до полутысячи. Как собственно во многих уголовных делах по «экономическим» статьям. И читать эти тома люди ходили чуть ли не по полгода. Поэтому я знала, что Тамара будет ходить на «следку» в таком ежедневном режиме еще очень и очень долго.

Надо сказать, что в 2016 году на «следке» царили достаточно свободные правила. Вернее, правила не особо соблюдались. К примеру, оперативникам и следователям разрешалось приносить телефоны и прочую оргтехнику, не связанную со следственными действиями. И видеть какого-нибудь чувака в костюме, болтающего по телефону в коридоре «следки» было чем-то обыденным. По рассказам заключенных следователи частенько разрешали быстренько позвонить домой, прямо из кабинета, или показывали что-либо из интернетовских новостей. Естественно, это происходило в тех случаях, когда обе стороны, обвиняемый и обвинитель, приходили к некоему консенсусу, к соглашению. И в их отношениях наступала рутина. И следака́ тянуло разбавить ее неким человеческим действом…

Но телефоны проносились и тайно – адвокатами. Для своих подопечных. В то время вольных граждан не особо досматривали. И адвокаты приносили еду из «Макдака», спиртное, медикаменты, другие «запреты». Рассказывали о случаях, когда иных сидельцев уводили со «следки» напившимися вдрызг, и после такого гайки на какое-то время завинчивались, но потом все становилось по-старому.

Все арестанты: пацаны, девчонки – приходили на «следку», как на настоящую тусовку. Свободно, без чьего-либо присмотра общались, уединялись для интима в конвойных боксах, шатались по коридорам, заглядывали в кабинеты – друг к другу «в гости».

Я и сама не раз уже заглядывала к Тамаре в кабинет. Мое общение с Марком длилось недолго – обычно минут пятнадцать-двадцать. А дальше приходилось ждать по несколько часов, пока меня не отведут обратно на спецы. И как-то в эти часы ожидания я стала обходить от скуки все кабинеты, и вот в одном из них вижу – сидит Тамара. Она машет мне, радуясь возможности прерваться. Знакомит со своей подельницей Инной Сальцевич. Они в кабинете вдвоем, их опер куда-то вышел. Ему тоже дико утомительно сидеть и наблюдать, как две женщины листают тома дела «в темпе вальса», делают по ним всякие заметки в тетрадочке… И так каждый день. Жуткая тоска для всех соучаствующих…

И тут возникает эта увлекательная авантюра с рисунками. Я говорю Тамаре: «Хорошо, давай попробуем!»

Наступает день «икс». То есть, «заказывая» на «следку» Тамару, дежур произносит и мою фамилию. Значит, пришел Марк. Я отдаю Тамаре кипу рисунков, она засовывает их в один из файлов в своей толстой папке – между двумя листами какого-то текста. Я описываю Тамаре внешность Марка. И на это хватает буквально двух определений: восточного типа, мощный такой. Марка действительно трудно с кем-то спутать.

Тамара благополучно проходит досмотр. За два с лишним года все сотрудники изучили ее уже наизусть. Как Тамара шутит с некоторыми из них: «Мы уже почти семья! Со мной вы проводите больше времени чем с родными, да же?» Так что ее и правда шмонают спустя рукава. А я иду с пустыми руками – с меня и взять нечего.

И вот мы у входа «следки». Дежурный за окном раздает нам талоны с номерами кабинетов. Тамара шепчет мне: «Я в десятом». Я киваю. И прохожу в свой, двенадцатый кабинет, там меня дожидается Марк. В двух словах объясняю ему ситуацию. Он понимает все с полуслова и выходит из кабинета. А потом возвращается с рисунками. Ура! Все получилось!

Тамаре пришлись по вкусу эти шпионские игры. Она в красках потом описывала произошедшее в их кабинете:

– Какой твой адвокат крутой мужчина! Импозантный такой. Заходит, серьезно так говорит: «Извините, у вас нет случайно чистых листов?» А я его сразу узнала! И говорю: «Конечно, есть, возьмите, пожалуйста». А он: «Благодарю вас», – и серьезно так выходит.

«Что ж», – думаю. А завершить этот рассказ можно словами: «Штирлиц шел по коридору»… Но все равно, как же здорово, что все получилось! Расколов, давай, до свидания!

Впрочем, дальше я видела этого Расколова всего пару раз за несколько месяцев. И он ни разу ко мне не подошел. Видимо, все же понял, что я лишь безобидная художница-писательница, да, немного странная, но взять с меня нечего. А потом, с приходом нового начальства, Расколов и вовсе покинул наш изолятор…

А энергичная Тамара получила на ближайшее будущее самое настоящее развлечение. И еще она, к моему удивлению, успевала каким-то образом показывать мои рисунки всем своим знакомцам, приходившим в то время на «следку». И круг «фанатов» моего творчества стал немного расширяться.

Узнала я об этом так. Однажды меня повели со «следки» в камеру не напрямую, а через заход на общий корпус. Дежур решил «прихватить» оставленных там пацанов со спецблока. И вот мы идем с общего корпуса цепочкой – я и несколько пацанов. В одном из них я узнаю Тамерлана Эскерханова, про которого постоянно говорили девчонки в камере. Они неоднократно обсуждали его внешность, национальность, поведение и так далее.

Меня поразило то, как он себя вел в эти недолгие минуты, пока нас вели по сизошной площади. Этот чеченский парень, обвиняемый в убийстве Немцова, которому светит двузначная цифра тюремного срока, идет и радостно улыбается. Из окон общих камер высовываются пацаны и девчонки, они кричат сквозь решетки: «Эй, Тамик! Привет, родной! Здорово, брат! Как дела? Как жизнь?!» Тамик радостно машет руками, отвечает всем на приветствия. Он не держит руки за спиной, как полагается. Он громко кричит, он хохочет. И дежур совершенно не реагирует на эти вопиющие нарушения ПВР.

Ничего себе! Оказывается, человек в тюрьме может чему-то радоваться и чувствовать себя чуть ли не свободным? Меня тогда это просто потрясло, причем настолько, что, вернувшись в камеру, я тут же нарисовала это «явление сизошной рок-звезды народу». А через недели две, коротая время в коридоре «следки», я снова столкнулась с Тамиком. Он стоял там со своей адвокатшей. И когда Тамик узнал, кто я и откуда, он приветливо воскликнул:

– О, привет! Ты рисуешь! Я знаю, видел, как ты меня нарисовала! Марин, это ж она – художница, помнишь, мы рисунок видели? Хорошо нарисовала, молодец!

«Ну Тамара! И когда только успела!» – подумала я, но на сердце стало тепло. Художник ведь не может без зрителя. Без отклика, без признания. Ну я-то уж точно!.. Мы с Тамиком разговорились. Слово за слово и тут выяснилось, что мой защитник Марк является в то же время и адвокатом его подельника – Заура Дадаева. По этому самому «делу Немцова». «Надо же, как тесен мир!» – думаю. Вот это совпадение! Наверное, это хорошо. И Тамик, видимо, так решил. Обрадовался: «Передавай привет Марку, как в следующий раз увидишь! Он очень хороший человек и адвокат сильный!»

Рисую портреты

…За семь с половиной месяцев моего пребывания на спецблоке я в своих картинках фактически исчерпала все темы и сюжеты бытовой сизошной жизни. Я проиллюстрировала почти все локации и сцены, которые попадались мне на глаза: «следку», прогулочные дворики, медсанчасть и так далее. После перевода в общую камеру я увидела еще пару «кадров», которые ранее мне были недоступны: большая камера с кухней и душевой, спортзал, общие конвойки, храм… Так появился еще ряд тюремно-бытовых рисунков.

Но самым радостным для меня было перейти к рисованию портретов заключенных. Когда я начала эту серию, то почувствовала, что вот оно – настоящее искусство! Я видела, что у меня хорошо получается, и это приносит мне огромное удовольствие. А главное, мои «натурщицы» тоже чувствуют, что участвуют в чем-то важном и позитивном…

На спецблоке, кроме Фаины в первый вечер, мне больше никого так и не довелось нарисовать. Хотя я предлагала много раз. Поэтому я рисовала исключительно по памяти – и людей, и места, и интерьеры. И эти мои рисунки по жанру напоминали, скорее, комиксы.

Но в общей камере все резко изменилось. Узнав о новенькой-художнице, ко мне тут же подошли с просьбой нарисовать портрет. После первого портрета образовалась целая очередь на эту «услугу». Рисовала я все так же – простыми карандашами на офисной бумаге А4. На один портрет уходило час-два от силы. Но иногда попадались лица и, как ни странно, потрясающе красивые, которые почему-то приходилось рисовать по дня два подряд. Ну никак не получались!

Мы садились к кому-нибудь на верхний ярус нар, выбирая время после обеда и надеясь, что эти пару часов нас никто не потревожит и что освещение не изменится. Я просила мою натурщицу сидеть неподвижно, но мне совершенно не мешало, если она разговаривала. Наоборот, получалось даже лучше: разговоры во время сеанса между художником и натурщиком придавали процессу какой-то очень волнующий, исповедальный оттенок. Человек чувствовал, что вовлечен в нечто сакральное, ощущал себя защищенным и раскрывался, что ли, в этих наших беседах… Так я узнавала много личных историй о своих соседках. Очень часто то, о чем не знал никто. Но думаю, не знал оттого, что попросту не спрашивал. Или не слушал. А я – слушала. Сидела и слушала часами. И человеку становилось легче…

Иногда эти «сеансы» все же прерывались людьми в погонах. То вызовом в медсанчасть, то вызовом на «следку», то обыском, то приездом «магазина»… То просто натурщице нужно было срочно покурить. Потом какое-то время уходило на то, чтобы восстановить позу, или же вообще приходилось переносить «сеанс» на следующий день, так как свет поменялся. Так что я училась творить в таких «полевых условиях», невзирая ни на что.

После «сеанса» я подписывала рисунок своим ником из соцсетей «lumyness». Ставила дату и с легким сердцем отдавала портрет. А дальше он уплывал в неизвестном направлении – к чьим-то родителям, детям, друзьям, или просто в папку между листками дела… Мне это было неважно. Для меня «сеансы» были потрясающей терапией. В эти часы я являлась человеком, занимающимся «своим» делом, «смех и радость приносящим людям»… И это было волшебно!

Иногда мне удавалось договориться с какой-нибудь женщиной о том, что я нарисую ее портрет и оставлю его себе, для своей интернет-галереи. Увидев какое-то очень красивое или очень интересное лицо, я просто не могла устоять. И просила попозировать «для себя». Но и в этом случае люди также оставались довольными. Ведь они вроде бы приобщались к вечности…

Помню, однажды к нам в камеру завели женщину из соседней камеры. На вид ей было лет семьдесят. Она выглядела очень живописно – эдакая косматая ведьма с большими голубыми глазами. Целый день я смотрела на нее, смотрела и, наконец, попросила попозировать. Эта мрачная и грозная на вид старуха оказалась очень милой и интеллигентной дамой, и она, немного смутившись от моего внимания, согласилась. И в процессе разговора выяснилось, что она вообще-то учительница. С грамотнейшей речью, учтивыми манерами. А арестовали ее за удар ножом при самообороне. Пресловутым ножом из «Пятерочки».

В итоге получился один из самых выразительных портретов, которым я искренне горжусь. У этой женщины, имя которой я так и не успела узнать, на следующий день после «сеанса» состоялся апелляционный суд и ее отпустили домой. Получается, вовремя я успела ее «перехватить». И я была очень рада за исход дела этой бабули.

В другой раз с просьбой попозировать я подошла к девочке-транзитнице Гоар. «Транзитницами» называли женщин-заключенных, которых привозили в Москву из разных регионов на неопределенное время. К примеру, для психиатрического освидетельствования в институте имени Сербского. Или попросту – на «Серпах». Или они ждали депортации в свою страну – как правило, в страны ближнего зарубежья: Казахстан, Таджикистан и другие. Или женщины ехали по этапу в колонию из каких-то региональных СИЗО, но почему-то через Москву. Транзитницы задерживались на неопределенное время: от одного дня до нескольких месяцев.

Гоар прибыла из подмосковного города и ждала отправки на «Серпы». Ее обвиняли в покушении на убийство, вроде бы связанное с ребенком. А такое в тюрьмах крайне не приветствуется, поэтому Гоар вела себя очень тихо и незаметно…

Я же глаз не могла оторвать от ее словно бы выточенного из белого камня личика. С идеально правильными чертами, с огромными черными глазами. Словно принцесса Будур из нашей сказки про Алладина, только еще более совершенная. Она рассказала мне во время «сеанса» о своем деле. По ее словам, она была совершенно невиновна, и теперь очень переживала за своих детей. У этой 27-летней хрупкой девочки было двое детей, причем старший сын – был уже подросток. Спустя какое-то время ее увезли на «Серпы», потом отправили обратно в Подмосковье, и как сложилась судьба этой девушки, я не знаю. Но ее удивительное лицо и хрупкая как веточка фигурка навсегда остались и в моей памяти, и в моей личной галерее.

Другая транзитница, с такой же восхитительной внешностью, – девочка Пирус из Дагестана. Ее, несмотря на ужасающее преступление, которое она совершила, – убийство и расчленение отца – тепло приветила старшая нашей камеры, так как та была ее землячка. А землячество в тюрьме считалось значимым фактором.

Пирус было лет двадцать с хвостиком. Удивительно красивое и тонкое личико. Еще больше, чем Гоар, похожая на царевну Будур. Хрупчайшее тело – у нее была серьезная анорексия на нервной почве, официально даже диагностированная. При этом вела себя Пирус свободно и открыто, не стесняясь рассказывала всем о деталях своего преступления, о том, какой «звездой интернета» она стала сразу же после ареста. Смеялась, танцевала и с радостью позировала мне несколько раз. Так у меня и появился один из ее портретов.

С «Серпов» Пирус вернулась несколько угнетенная. Ее признали вменяемой, чего ни она, ни мы не ожидали. Ведь у нее явно что-то сдвинулось по фазе. Пирус убила отца, который много лет мучил и насиловал сначала ее, потом принялся за ее младшую сестренку. И хотя то, что некогда полнокровную девушку почти сожрала анорексия – доказывало, что в ее голове какие-то поломки – врачи это проигнорировали. Пирус признали здоровой и отправили на родину. Дальше я слышала, что там ей вроде бы дали три года, но опять же это были всего лишь слухи, обсуждаемые в том контексте, что «…в Москве за такие убийства дают двузначные цифры, а в Дагестане – всего лишь три года!»

Однажды я попросила попозировать одну немного странную женщину, Ларису. Мне показались интересными ее глаза. «Странная», потому что она, несмотря на достаточно длительное пребывание в камере, оставалась дикой и настороженной, время от времени взрывающейся громкими истериками. Было ей за сорок, статья – какая-то пьяная поножовщина. Да-да, и нож опять же из «Пятерочки». Она держалась напряженно, главным делом из-за того, что заехала на «шестерку» после приговора, после домашнего ареста. Дали ей три года, а прокурор этот приговор решил обжаловать. И вот она как на иголках более полугода ждала апелляционного слушания. Когда я попросила Ларису позировать, она долго допрашивала меня: «А зачем, а для чего, а куда?» Но в итоге согласилась.

Она рассказала, что ее взрослый сын с ней не общается, и ее никто не поддерживает. Но самым удивительным было то, что Лариса тоже оказывается училась на художественном. И всю свою жизнь провела в среде художников. В какой ипостаси, я так и не поняла, но тут же воскликнула: «Ого! Так почему же ты не рисуешь?! Давай я тебе дам бумагу, карандаши! Рисуй!» Меня удивило, что тот, кто умеет рисовать, не пользуется своим талантом здесь, в этой удручающей обстановке. Ведь это так облегчает тюремное житье! Но Лариса отмахнулась: «Нет-нет! Я не хочу! Я не рисую!» «Ну ладно», – думаю. Однако после того, как я ее нарисовала и забрала этот портрет себе, как в самом начале мы и договорились, Лариса подошла ко мне с вопросом:

– А куда ты денешь этот портрет?

– Я же сказала, опубликую на своей страничке в соцсети…

– И это все увидят? Зачем? Не надо! Я не хочу!

– Ну хорошо, – я пожала плечами, и совершенно не стала спорить. Нет так нет. Это лишь один из сотен портретов. – Хочешь, я порву рисунок прямо на твоих глазах? Не проблема… Только ты подумай, вдруг ты для этого тут и оказалась, чтобы в итоге твой портрет оказался в моей галерее?..

Лариса подумала немного и сказала: «Ну хорошо, публикуй»… Я и опубликовала.

А на апелляции Ларисин приговор – три года колонии – остался в силе, и тогда она немного оттаяла. Стала улыбаться, стала выглядеть более расслабленной. И когда пришло время этапирования, вся камера скинулась и собрала ей необходимые вещи: сумку, продукты, предметы гигиены, одежду.

Ну а «вишенка на торт» прилетела к нам от этой Ларисы спустя пару месяцев. Когда пришел наш оперативник Артем, надзирающий за нашей камерой, и сообщил, что одна из наших бывших сокамерниц – а именно эта Лариса – накатала на СИЗО-6 жалобу. Как будто бы ее здесь, в данной камере, притесняли, мучили, чуть ли не били. Мы смотрим на Артема растерянно, а он не менее растерянно смотрит на нас: мол, что за фигня? Ведь за такие жалобы кто-то нехило дрючил сизошное начальство, а оно дрючило всех нижестоящих.

Артем раздал всем распечатанные бланки для объяснительных и вежливо попросил – именно попросил, так как формально к такому не принудишь – написать тех, кто помнит эту Ларису, как все было на самом деле. Девчонки, возмущенные таким неслыханным поклепом, конечно же, согласились. И написали, что никто никогда не притеснял гражданку такую-то, и вообще она сама была асоциальной и скандальной особой… В тот день Лариса, думаю, икала очень долго – столько «добрых» слов было сказано в ее адрес…

Вообще я не никогда не считала, сколько портретов в итоге я нарисовала в этой «большой» камере. Думаю, за все время около двухсот-трехсот. И я надеюсь, что моменты рисования этих вот портретов стали чем-то чудесным и существенным в общечеловеческом смысле. Ведь это были моменты, словно бы вырезанные из реального вольного мира и вклеенные в тюремную действительность.

Да и само умение рисовать – это разве не чудо?.. Я до сих пор не понимаю до конца, как и почему я пошла в своей жизни не путем художника, а свернула куда-то в сторону кинопродюсирования. С какого такого перепуга?.. До сих пор ломаю над этим голову, перебираю и анализирую свои поступки, события из жизни…

После получения диплома художника-аниматора я пошла во ВГИК. И вместо художественного факультета выбрала сценарно-киноведческий. Хотя конкурс и там, и там был одинаковым… Я хотела научиться писать, говорить, анализировать… Хотела получить полноценное гуманитарное образование. Такой был мотив. Потом пошла в продюсеры. Рисование окончательно было задвинуто на задворки. Художничала редко, нерегулярно. Для себя, друзей – в качестве развлечения или по необходимости. Если был нужен эскиз постера к фильму или раскадровка, или макет какой-нибудь брошюры…

Но вот я оказалась в тюрьме. И только здесь по-настоящему задумалась о своем истинном предназначении, да и о своей жизни в целом. Как и абсолютно всех людей, сюда попавших, меня стал терзать вопрос: «За что я тут?» «За что» – не в фактическом смысле, а в кармическом, судьбоносном…

Ты задаешь себе этот вопрос, варишься с ним какое-то время и начинаешь меняться… Происходит внутренняя трансформация, эдакий «фокус-покус», и тогда ты можешь сказать, что «тюрьма заставила меня переосмыслить свою жизнь». Разобрать эту свою жизнь и собрать заново в лучшем варианте… Вырасти, помудреть, подняться над собой. И в основе данного процесса как раз-таки и лежит эта эмоция, этот вопль души: «За что? Что я сделал не так?!»

Попав за решетку, я вдруг увидела свою жизнь словно бы со стороны. Ясно и четко. Как картину в рамочке. И что же я увидела?

У меня был талант, а я его закопала. Во время учебы на художника, да и в кино, я была окружена все-таки творцами. И как-то привыкла, что все вокруг умеют рисовать или писать. Что все творят и креативят. Типа – подумаешь, есть дар… а вот и нет! Дар – это действительно «дар», он не для всех. Начав рисовать в тюрьме, я будто заново увидела, что у меня-таки есть этот дар, что он реален. Я увидела реакцию «зрителей» на мое творчество. Благоговейно-восторженную. Ведь здесь ни один человек не мог такое делать! Здесь это было дано только мне. И этот вопиющий факт придал новый оттенок моей боли. Ведь если тебе был дан настоящий талант, то это действительно ответственность! У меня аж волосы зашевелились от ужаса: какого черта я делала всю свою жизнь! Да как я посмела взять свой талант и просто вот так закопать! Oh My God! Может, поэтому я здесь? Ведь сказано же, что «искусство мстит», что «талант мстит, и чем больше талант, тем страшнее месть»! Я им не пользовалась так, как должна была, и, может быть, я тут из-за этого?..

Мне, как и всякому человеку, была дана свобода воли, свобода выбора в этой жизни – распоряжайся этой свободой как захочешь, как душа пожелает. На свое полное усмотрение. А я оказалась слабой, глупой, ленивой. Я не справилась с этой свободой. Не распорядилась ею, как должна была. Потратила ее на пустое. «Я бросила рисовать» – такой вот простой ответ явился мне на вопрос «За что?» В этом-то и заключалось мое преступление, за которое я тут расплачивалась: «Я бросила рисовать…» «Не справилась со свободой, ну, значит, она тебе не нужна», – такое вот кармическое обвинение вдруг я услышала…

Когда я все это осознала, меня здорово припечатало. И пришло понимание, что мне обязательно надо рисовать, причем постоянно, чтобы наверстать упущенное! Чтобы вымолить себе прощение. Чтобы Небо меня простило и снова вернуло мне свободу, которой дальше я уж точно распоряжусь правильно!

Следом – другое осознание: так вот, оказывается, как резко и внезапно у человека можно отобрать все! В одну секунду! И ровно так же, внезапно, может быть отнята и жизнь в целом! Как писал Булгаков: «Да, человек смертен… Плохо то, что он иногда внезапно смертен».

Вот так вот ходишь по свету, тратишь свои годы непонятно на что, думаешь, что вот-вот, «с завтрашнего дня», займешься главным, заветным… А ведь завтрашнего дня вообще может не быть!

И я стала рисовать. Просто одержимо. Ежедневно, по много-много часов. Думала: «Ладно, я не знаю, когда я окажусь на свободе, да и вообще – доживу ли до нее». Ведь тюрьма – это место, где нет слово «завтра», так как с тобой здесь в любую минуту может случиться что угодно… Но я буду рисовать – здесь и сейчас. Наверстывая упущенные годы творческой немоты и смиренно надеясь, что Небо меня в конце концов простит и вернет мне мою свободу…

Жизнь без связи

…С первых же дней пребывания в СИЗО меня очень «ломало» без телефона. Мне постоянно мерещился виброзвонок, рука рефлекторно лезла куда-нибудь в карман, под подушку – нащупать трубку. И такое творилось со многими. Но спустя время это, конечно же, прошло.

За такой длительный срок ты привыкаешь к тому, что у тебя нет телефона. К тому, что ты не можешь кому-то позвонить, написать, когда хочешь. Ты не можешь тут же получить ответ, не можешь в любой момент залезть в интернет и найти какую-то информацию, какую-то новость. Ты привыкаешь жить без соцсетей, без лайков, без лавины всяких разных постов и комментариев, без ленты новостей… И в итоге оказывается, что все это не особо-то тебе и нужно. Тебе нормально… Угнетает только то, что твоя коммуникация с близкими людьми растягивается на недели и месяцы! Ну что ж, ты должен принять эту данность и ценить каждую строчку каждого полученного письма. И каждую возможность коротенечко поговорить по телефону.

Мой первый телефонный разговор в СИЗО состоялся спустя почти полгода после моего ареста, когда меня все еще держали на спецблоке.

А случилось это так. Тамара имела около шестидесяти «разрешений» на официальные звонки. И просилась звонить так часто, как только могла – по несколько раз в неделю. Вот и в тот день, перед тем как нас вывели гулять, она выпросила у дежура Васи возможность сходить позвонить.

Гуляли только я и Тамара. И Вася поленился вести нас с прогулки сначала в камеру, а потом снова вести Тамару на звонки. Он вообще не был трудоголиком. Поэтому он тупо повел нас в отсек с телефонными автоматами, где оставил одних, пообещав вернуться минут через двадцать.

Тамара очень обрадовалась такому раскладу. Обычно дежур стоит и наблюдает за звонками. Чтобы заключенный мог набрать только одному собеседнику, причем на разрешенный номер, хотя за набираемыми цифрами никто особо не следил. Но когда тебя вот так вот запирали в комнате с телефонными автоматами, можно было звонить кому угодно и сколько угодно – лишь бы хватило денег на карточке.

Тамара поговорила с мамой, потом с подругой, а потом спрашивает: «Люд, а ты не хочешь поговорить с кем-нибудь? Давай, у меня есть лишняя карточка!»

Я недоумевающе смотрю на Тамару. От мысли, что я сейчас услышу чей-то родной голос из наружного мира, у меня даже закружилась голова. Ох!.. Но кому же позвонить? Набираю Арчи. Недоступен. Растерянно смотрю на Тамару. Она подбадривает меня: «Давай, звони еще кому-нибудь! Быстрее, не тяни!»

Я набираю номер Андрея:

– Алло, привет, это я…

– …Ого! Привет! Ничего себе! Как ты там? Как здоровье?

– Да нормально… Здоровье в порядке…

– Ну молодец, что смогла позвонить! У тебя появился телефон? Не могу понять, что за номер?

– Нет! Ты что?! Какой телефон! Я же сижу на спецблоке!

– А как тогда…

– Ой, все, больше не могу говорить! Пока! – краем глаза я вижу возвращающегося Васю и едва успеваю повесить трубку.

Весь обратный путь на спецы мое сердце колотилось так, что я думала Вася точно должен его слышать! Остаток дня я провела в состоянии полной прострации… Этот секундный разговор с близким человеком стал для меня настоящим шоком. Ведь к тому моменту я столько месяцев сидела в абсолютной изоляции! Письма в то время приходили очень редко, а потом и совсем куда-то пропали. Марк тоже не приходил – был поглощен «делом Немцова», да и повода особого не было. И все лето я провела, запертая на спецблоке, в каком-то беспросветном вакууме, в жутчайшем одиночестве. С ощущением, что весь внешний мир, все мои родные, все мои друзья куда-то исчезли. Их нет! Есть только эта камера, прогулочный дворик и душевая. Вот три места, где я стабильно пребывала. А вокруг меня – только мои соседки по камере и несколько дежуров, нас охраняющих. Я настолько отвыкла от всех остальных людей, настолько одичала, что меня потряс не то чтобы голос близкого человека, а сам факт существования еще какого-то человека где-то там – вне этого крошечного мирка спецблока.

Это был показательный пример того, как разрушительно действует такая полная изоляция от внешнего мира, от людского потока, от каких-либо перемен. Как губительна для психики подобная консервация в микроскопической камере. Как легко от такого человек может спятить! Да, я вовсю старалась держаться. Но уже чувствовала, что еще немного и у меня все-таки поедет крыша…

Ну а когда меня перевели наконец в большую камеру и у меня появилась возможность быстренько звонить с нелегальных трубок, то это стало огромным облегчением – иметь вот такую моментальную аудиосвязь с внешним миром.

Телефоны доставались из разных укромных мест после отбоя, после 22:00, и на звонки всегда формировалась очередь. Иногда приходилось ждать до полуночи, чтобы тебя наконец позвали «на звонок». И разрешалось поговорить лишь несколько минут. Я с трепетом относилась к каждому такому звонку и очень ценила эту возможность. И хорошенько продумывала – аж за несколько дней – кому звонить и о чем говорить на этот раз. К тому времени я уже примирилась с отсутствием частых коммуникаций с близкими. И поэтому старалась говорить по телефону только про самое необходимое, насущное. Длительная изоляция на спецблоке приучила меня к тому, что каждая возможность поговорить с близкими – это что-то драгоценное. Это настоящее событие!

Да и само пребывание в СИЗО очень скоро дало понять, как, на самом деле, ценно – иметь возможность пообщаться с близким человеком в любой момент! Увидеть его, обнять, взять хотя бы за руку… Ведь пока ты в тюрьме, ты всего этого лишен. И в письмах я постоянно напоминала всем своим друзьям: «Цените возможность обнять своих близких! Возможность разговаривать с ними, смотреть в глаза!» Я-то раньше этого совсем не ценила. Никогда… И отсюда, из тюрьмы, мне представлялось невероятным, что можно хоть как-то злиться на своих любимых людей. Как-то раздражаться на них, ворчать, ругаться. Нет! Пусть делают и говорят что угодно – лишь бы были рядом!

Надо сказать, что очень многие женщины начинали испытывать похожие чувства. Мы не раз говорили про то, какой ерундой теперь кажутся старые домашние обиды и ссоры – из-за каких-то сущих пустяков. «…Да разбрасывает он носки, не закрывает зубную пасту – да и ладно! Какая это чепуха! Да на здоровье!»

Для меня основной связью с миром стали все же письма. В общем и целом, писало мне не так много людей, но несколько человек делали это стабильно, и это меня очень поддерживало.

Написание писем – давно забытый навык – стало достаточно регулярным для меня занятием, занимающим приличное время. Я писала очень длинные письма сыну и маме, письма покороче – друзьям. Поначалу писала черновики, потом переписывала начисто – особенно так называемые электронные письма.

Да, помимо обычных писем в конвертах с марками, современная тюремная система предлагала вариант электронной связи. Но тут для начала твои близкие должны были зарегистрироваться на сайте неких ФСИН-услуг и оттуда оплатить возможность написать такое электронное письмо. После чего на бумаге А4 можно было написать текст, указать номер оплаченного письма, электронный адрес человека, которому посылаешь, и тогда твой респондент спустя какое-то время получал скан этого листа. Не факт, конечно, что такое письмо не попадет в папку «спам». Или человек, набирающий электронный адрес, не сделает ошибку. Но такие письма все же более-менее доходили. И я даже стала рисовать там черно-белые картинки. Ведь в правилах не указано, что ты должен именно писать, а не рисовать.

С воли тоже могли присылать электронные письма, и они приносились в камеру в распечатанном виде. Это было и проще и привычнее: не надо заморачиваться с конвертами, марками и поисками оффлайн почтовых ящиков. Удобной опцией было то, что к такому электронному письму можно было приложить оплаченный ответ. Заключенный получал его в виде бланка со штрихкодом. И это давало дополнительную гарантию, что письмо из СИЗО не потеряется среди спама и дойдет до адресата. Минус был только в том, что весь свой текст надо было втиснуть на лист А4. Поэтому я и писала черновики, чтобы если что вычеркнуть совсем ненужные вещи.

Момент получения писем был одним из самых ярких и радостных в серых тюремных буднях. Письма доставляли через день – три раза в неделю, и ты начинал реагировать на приход «почтальона», как собака Павлова. И, не получив ни одного письма, впадал в жуткую фрустрацию. Поначалу я совсем не получала писем. И с грустной завистью смотрела, как Тамаре, к примеру, приходит по пять-шесть писем за раз. В первые месяцы мои друзья пребывали в настоящем шоке от произошедшего. Они все надеялись, что меня вот-вот выпустят. И все не понимали, как со мной связаться, как мне написать? Арчи тоже долго не мог разобраться со ФСИН-почтой, а бумажные письма приходили от него редко. Мама поначалу вообще была не в курсе того, куда я попала. Она жила в другом городе, в интернете не сидела и ничего о моем аресте не слышала. А когда приезжала в Москву, внук говорил, что я «уехала на съемки». Ведь он тоже был уверен, что меня вот-вот выпустят, и не хотел «волновать бабулю». Я поначалу была с этим согласна. Зачем тревожить пожилого человека? Разволнуется, распереживается, и мало ли что… Но мне все же было очень тяжело, что я никак не могу поговорить с мамой, не могу ей написать. И это добавляло мне немало страданий…

А спустя полгода, когда мой срок содержания под стражей продлили уже до девяти месяцев, и Марк безапелляционно объявил, что, к сожалению, теперь меня совершенно точно не выпустят и что теперь моя судьба изменится только после вынесения приговора, – я убедила Арчи поговорить с бабушкой. И все ей открыть. Потому что поняла, что ситуация становится все более неопределенной. А возможность поговорить с родной мамой – хотя бы сейчас – нельзя упускать! Пусть хотя бы через письма – это все же возможность! И я жаждала получить эту возможность…

К счастью, моя мама проявила в тот жуткий момент все свои самые стоические качества. И сумела выдержать и эту новость, и всю мою неволю, длящуюся два с лишним года. Она начала писать мне почти каждую неделю, вкладывая в конверт пустой конвертик с маркой, чтобы я тут же без проблем могла ей ответить. Да, в итоге, больше всего писем у меня накопилось от мамы. Написанных на бумаге, крупным четким почерком, где она рассказывала о каких-то житейских «стариковских» делах. Это нехитрое повествование меня очень успокаивало и давало ощущение жизненной опоры.

Я же в каждом письме молила ее держаться и не волноваться. Писала о том, как она мне нужна, как я ее люблю! Писала все те слова, которые я уже очень давно перестала ей говорить в реальной жизни. Наше с мамой общение до СИЗО свелось к очень скудным встречам. По паре раз в год, когда она приезжала к нам в гости. Мы крайне редко созванивались, говорили мало и кратко. Так вот как-то незаметно и постепенно сложилось… А, оказавшись в изоляторе, я вдруг ясно поняла, как же это все было неправильно! Просто преступно! Иметь возможность пообщаться с самым родным человеком на земле и не делать этого! Почему так? Ведь ты точно знаешь, что любишь этого человека бесконечно и безусловно! Но привыкаешь не разговаривать и не видеться с ним…

Я старалась гнать эти мысли, потому что как только в голове возникало слово «мама», к горлу подступал ком, и я была готова разрыдаться! И когда у меня появилась возможность переписываться с мамой, чтение ее первых писем и процесс написания ответов – все это неизбежно сопровождалось глазами на мокром месте. Тут я ничего поделать не могла… Потом слезы постепенно исчезли. Я увидела, что мама стойко переносит это испытание, что она держится ради меня и делает все, чтобы меня дождаться. Занимается спортом, здоровьем, старается не нервничать, не пить всякие дурацкие таблетки. И тогда осталась только радость – от понимания, что мама все равно мыслями всегда рядом со мной, думает обо мне, заботится. Все-таки безусловная материнская любовь – это величайший дар для каждого человека. В переписке мы наверстали все упущенное за последние годы нашего с ней отдаления друг от друга…

И когда я вышла на свободу, мы с мамой продолжили активно общаться. Стали созваниваться каждый день, ровно в восемь вечера, и разговаривать – иногда по часу. Это стало нашим неизменным ритуалом. И я с огромным удовольствием обсуждаю с ней любые темы, незначительные по сути. Просто повседневные заботы, рецепты, телепередачи, погоду. Да все что угодно! Но вся эта милая чепуха для меня очень значима. И когда меня спрашивают: «Что изменилось в твоей жизни после тюрьмы?» – я могу точно сказать, что, во-первых, изменились отношения с моей мамой. Меня словно заставили проснуться, крикнув в самое ухо: «Эй! Очнись! У тебя есть потрясающая мама, которая любит тебя больше жизни! Цени это!» И я научилась ценить это и каждый день говорить ей, что я ее люблю и что она мне очень нужна…

И, конечно же, меня очень поддерживала моя однокурсница по ВГИКу Маша Заславская. Потрясающая девушка – умница и красавица. В институте и после него мы не были особо близки. И вдруг она показывает себя самым верным и внимательным другом. Она мне пишет, я ей отвечаю. И она не прекращает писать и дальше, как сделали многие после пары отправленных мне писем. Более того – чем дольше мы переписывались, тем интереснее становилось это делать – и мне, и ей. Она писала мне, как вся ее семья – люди, с которыми я даже не знакома, переживают за меня. Она заказывала мне необходимые товары из магазина, она регулярнейше поставляла мне книги из «Озона». Она делала все эти крайне важные для меня вещи – постоянно и неизменно. И я знаю, что именно в ее постоянности и заключался настоящий подвиг. Подвиг, который полностью оценить просто невозможно…

Я никогда не досадовала на тех, кто прислал мне пару писем и пропал. Или на тех, кто мне вообще не писал. Боже упаси! Возвращаясь мыслями к «вольной» жизни, я понимала, что там катастрофически ни на что не хватает времени. Даже электронное письмо написать некогда! И это нормально и понятно. Другой ритм, другая плотность событий, это во-первых. А во-вторых, я понимала, что обычному человеку очень тяжело и очень страшно взять и ввязаться в «тюремные коммуникации». Я знала это по себе.

Незадолго до ареста на одном из собраний нашего сценарного клуба «Диктатура» мы заговорили о режиссере Олеге Сенцове[6], который тогда находился в самом начале своего долгого заключения. И постановили – раз он наш коллега по цеху, раз он киношник, нужно «заочно» принять его в члены нашего клуба! Написать ему, съездить к нему в колонию, как-то поддержать. И лично мне было поручено написать ему письмо. Я разыскала на просторах интернета его сестру, написала ей о клубе, о предложении стать его членом. И сестра Сенцова ответила мне: «Напишите Олегу письмо сами, это его обрадует…»

Ну так вот. Я ведь так и не написала Сенцову этого письма! Как только я начинала думать о том, что мне нужно будет послать куда-то в эту страшную систему письмо, «засветить» там свои личные данные – у меня внутри все замирало от какого-то первобытного ужаса. Ничем не объяснимого. И я ничего не могла поделать. Все тянула и тянула с этим делом.

Конечно, если бы на следующем собрании нашего клуба я получила бы нагоняй за прокрастинацию – наверное, я подсознательно ждала этого «волшебного пенделя» – я бы собралась с духом. И написала бы Сенцову. Но тут меня арестовали, и я оказалась по другую сторону барьера…

…Из СИЗО я стойко писала всем, кто мог бы порадоваться моим письмам, даже не надеясь получать ответы. Я посылала письма, рисунки – с единственной мыслью – напомнить людям, что я еще существую на этом свете. Что я еще жива: «Люди, ау! Не забывайте меня!» Я написала электронные письма нескольким своим очень старым знакомым – тем, чьи мейлы помнила наизусть. Кто-то откликнулся, предложил помощь, и меня это здорово подбодрило.

Я безоговорочно радовалась каждой полученной весточке – ото всех, кто мне писал. Особенно трогало, когда получала письма от людей, с которыми даже не была знакома. Каждое письмо – бумажное ли, электронное ли – было на вес золота, и я бережно хранила их – все до единого!

И в минуты тюремного отчаяния, в минуты, когда было так тяжело физически, что хотелось кричать и плакать от усталости, невыносимого напряжения, недосыпа, я напоминала себе, что есть люди, пусть их и немного, которые меня ждут, которые меня поддерживают, которые верят в меня и которые мне пишут! И я продолжала держаться, в том числе ради них…

Я – изгой

Так сложилось, что для меня эти письма и люди, которые их писали, были на протяжении всего времени более реальными и настоящими, чем те, кто меня окружал. Во-первых, потому что письма были незримым мостом, связывающим меня со свободой, с тем миром, куда я была устремлена всеми фибрами своей души.

Но вторая, более существенная причина моей отчужденности от тюремных людей заключалась в том, что мои первые соседи вели себя так, что у меня навсегда отпало малейшее желание заводить здесь какие-либо отношения.

Конечно же, в первые дни, в состоянии дичайшего стресса, мне хотелось броситься прямо в объятья этих новых знакомых. В поисках утешения и дружбы. Мне так хотелось выплакаться, подбодриться, найти опору в этих людях. Находящихся в том же положении и способных понять мои страдания. И если бы они меня не оттолкнули тогда, если бы встретили мои первые душевные порывы с теплом и сердечностью, моя история в тюрьме сложилась бы по-другому.

Но все пошло как пошло. Буквально на второй день пребывания в 120-й я почувствовала, что изначальный всплеск благожелательности к моей персоне схлынул. И на меня надвигается волна враждебности. Отчужденности. Как раз в те дни, когда я больше всего нуждалась в поддержке. Вокруг меня воцарилась ледяная зона, и мое «замороженное сердце Кая» застыло уже окончательно. И когда я попала уже в большую камеру, где были совершенно другие люди, среди них – очень теплые, дружелюбные, забавные, интересные, я так и не смогла переломить себя и сблизиться хоть с кем-то… Только лишь с парой человек получалось общаться более-менее…

Я заперла свое сердце на гигантский замок, отослала ключ подальше на волю и стала следовать тут только голосу разума. А разум же говорил, что люди, ставшие моими соседями, находятся рядом со мной по принуждению. Тогда получается, что и дружба с кем-то внутри этих стен тоже по принуждению. Ведь мы друг друга не выбираем, нас соединяют насильно. А вот окажись мы на воле – заговорим ли мы вообще? Вопрос. Так что нужно посмотреть, что с нами будет на воле. И я была готова подождать, чтобы посмотреть…

Ну а вообще жизнь с тюремными людьми стала настоящим квестом, на прохождение которого мне понадобилось около года. Думаю, этот путь проходил каждый, кто попадал в СИЗО. Человек зашвыривался в камеру в крайне стрессовом состоянии. Потом проходили дни. Он вступал в коммуникации с одними, потом уже с другими, приходящими следом. И каждый новый контакт строился уже с учетом предыдущего. С учетом ошибок и достижений. Все как в жизни, только в безумно концентрированной форме. Ведь контакт с окружающими был непрерывным. Ты живешь с одними и теми же людьми день и ночь. Они круглосуточно находятся в сантиметрах от тебя. И каждый твой взмах ресниц является частью коммуникации.

Обычно человек осваивается в тюрьме за пару месяцев, а затем – он уже как рыба в воде. Правила игры понятны, и только успевай отрабатывать их на постоянно сменяющихся игроках.

Моя адаптация несколько подрастянулась. Ведь я на очень долгое время была буквально замурована с одними и теми же людьми, словно в затонувшей подводной лодке. Состав камеры на спецах менялся очень и очень редко. За семь месяцев к нам завели только трех новичков и появление каждого из них было масштабнейшим событием, меняющим абсолютно все. А в большой камере, если вычислить среднее арифметическое, новички заводились в камеру через каждые три-четыре дня. То есть человеческий трафик был колоссальным. И если захотеть, ты мог корректировать свое поведение с каждым новоприбывшим в нужную тебе сторону. Твои коммуникации становились все более и более эффективными. И пусть это звучит как-то сухо и механически, но по сути так все и происходило. Я это видела на множестве живых наглядных примеров. Человек заходил в камеру одним, начинал общаться в одной манере, а через какое-то время он менялся просто кардинально!

У меня же такой возможности не было. Какой «испуганной зайкой» я «заехала» в 120-ю камеру, таковой в ней и оставалась. Правильно это было или нет – я не знаю. Может, мне нужно было меняться, становится более хищной, «показывать зубы», но я не могла. Я просто была такой, какой была. И очень от этого страдала…

Мои первые ощущения от общения с сокамерницами на спецблоке были весьма удручающими. Как ни старалась я быть приветливой, услужливой и покорной, все равно всеми фибрами души чувствовала исходящую от них крайнюю неприязнь. «Почему? Что я делаю не так? Надо стараться больше!» – крутилось у меня в голове. Меня понесло по привычной с юности колее. Если мною были недовольны, я начинала искать всяческие изъяны в самой себе. Начинала винить во всех грехах именно себя. А главное, в том, что я недостаточно идеальна. Когда ты живешь в этой схеме десятилетиями, очень сложно перестать ей следовать. Особенно в крышесносящих обстоятельствах. Особенно когда действуешь «от первого лица», «здесь и сейчас», а не анализируешь это постфактум под кофеек и завернувшись в уютный пледик.

И оказавшись в 120-й, встретив волну презрения со стороны моих соседей, я моментально впала в убежденность, что я никчемный человек, грязнуля, неряха, неумеха. И вообще, в подметки не гожусь этим мега-женщинам. Ни доброго слова поддержки, ни улыбки, ни сочувственного взгляда – ничего. А ведь все это очень нужно, если ты попадаешь в такую ситуацию. И все это возможно – даже в тюремных условиях – ведь потом я в этом убедилась!

И хотя меня не били, не орали на меня во все горло, не швыряли в меня предметами, все же ежесекундно происходил некий психологический абьюз, состоящий из взглядов, перешептываний за спиной, иногда игнорирования и молчания, иногда упреков и нареканий. Единственная, кто вела себя более-менее приветливо, пусть и редко, и деланно-фальшиво – это Тамара Репина. Да, я очень хотела верить, что она и правда ко мне добра, но слыша обрывки ее слов, сказанные обо мне за глаза, – всякий раз словно ошпаривалась кипятком.

Как-то раз, после отбоя, я лежала с закрытыми глазами на своем спальном месте, изо всех сил стараясь уснуть. А мои соседки в это время сидели и вовсю болтали – так происходило почти всякий раз после того, как гасили общий свет. Я услышала, как разговор в очередной раз зашел обо мне. И вдруг Тамара под всеобщий громкий хохот предложила «выбить ножки» моей раскладушки, чтобы я упала. Вот прямо в тот момент – пока я «сплю». Услышав это, я аж задрожала от ужаса. К счастью, они тут же отмели эту идею, хотя долго еще со смехом обсуждали, что бы было дальше – упади моя раскладушка? Конечно же, ничего бы страшного не произошло. Ну подумаешь – свалилась бы на пол! Ничего бы не сломала, не разбилась бы – не стеклянная… Но в тот момент я почувствовала себя такой беззащитной! Я и так в тюрьме! А тут выясняется, что меня в любую минуту могут начать третировать еще и физически. Ты лежишь ночью на раскладушке – в одном помещении с посторонними людьми… И это, поверьте, реальное испытание! Чувство, что ты словно распятая лягушка на столе лаборанта, и он может сделать с тобой что угодно, пока ты спишь…

Все это сильно меня тряхануло. И после этого мне стали сниться настоящие кошмары. Будто я лежу на раскладушке, на меня набрасываются мои соседки, начинают душить. А я кричу и не могу пошевелиться. Я реально кричала и просыпалась по ночам от своего же крика. И мои соседки просыпались. И, блин, упрекали меня за эти ночные крики… И это было какой-то кафкианский замкнутый круг!..

А самое удручающее, что и по сей день – на свободе – я по-прежнему кричу во сне. Хотя уже и не просыпаюсь от своих криков. Та ситуация видимо надолго меня надломила…

Тамара Репина

Примерно за пару дней я выучила, как зовут моих новых соседок, у кого какие статьи, кто сколько времени тут находится. И у кого какой статус…

Тамара Репина считалась негласной старшей камеры. Маленького роста, полная, в роговых очках, с длинными волосами ниже пояса. Ей было около пятидесяти лет. Но выглядела она гораздо младше своего паспортного возраста. В первую очередь за счет гладкого круглого лица. И еще, наверное, потому что говорила она, в основном, тоненьким девчачьим голосочком. На самом деле Тамара обладала способностью говорить очень разными голосами: низким, высоким, даже каким-то детским. И с разными людьми в разных ситуациях она использовала разные тональности. Поначалу это казалось странным, но потом я привыкла. Как-то я пошутила, что ей нужно озвучивать мультики, и Тамара, ухватившись за эту мысль, добавила в свою «палитру» голос «Пятачка», «Совы» и прочих героев мультяшек.

Но несмотря на свою моложавость, Тамара смотрелась настоящей ретро-дамочкой. Эдакая героиня фильма «Афоня», просто потому что она одевалась в стиле 70-х. В отличие от большинства тюремных обитателей она носила легкие цветастые халаты, тогда как все предпочитали ходить в спортивных костюмах. Треники, олимпийка, а на ногах – сланцы-вьетнамки, попросту «лягушки», надетые поверх носков – это была негласная сизошная мода. Тюремный шик. Я больше, кстати, нигде не видела, чтобы наши люди, причем массово, носили эти вьетнамки. И не в бане или на пляже. И не на голые ноги, а именно с носками. И зимой, и летом. А вот Тамара как раз могла ходить практически в любую погоду с голыми ногами – в одних шлепанцах. Тогда как я в иные моменты готова была спать чуть ли не в зимних сапогах – настолько в камере бывало холодно.

На тот момент мне казалось невероятным, что Тамара сидит на «шестерке» уже более двух лет – срок этот представлялся огромнейшим. Она была настоящим «старосидом» – так называли тех, кто задержался здесь на долгие годы. До тюрьмы она работала в некоем колл-центре, предлагающем услуги экстрасенсов. И их арестовали практически целым офисом. В нескольких камерах «Печатников» были рассажены остальные подельницы Тамары. Им вменяли 159-ю статью – «мошенничество», а также 210-ю – «организация преступного сообщества», как оказалось самую жуткую статью нашего уголовного кодекса. Если эта статья шла как довесок к какой-либо «экономической» статье, то считай – дело «швах!» Во-первых, из-за данной статьи человека можно было держать в СИЗО на стадии следствия сколько угодно. Люди и сидели тут по пять, шесть, даже семь лет. Тогда как по остальным статьям срок следствия все же был ограничен восемнадцатью месяцами. К тому же если по просто мошенничеству можно было отделаться «условным» наказанием, то по 210-й – срок шел от пяти лет. Это если первая часть статьи. А если вторая часть, то от 12 лет. У Тамары и всех ее подельниц как раз была вторая часть. И я очень даже понимала, как их потряхивало под этим «дамокловым мечом».

Надо сказать, что под таким «дамокловым мечом» жило большинство обитателей тяжелостатейных камер. Под жуткой угрозой огромных «двузначных» сроков. Все испытывали этот перманентный стресс. Тяжелостатейники буквально излучали животный страх и нечеловеческое напряжение. И мне это вовсе не мерещилось. Когда я встречала заключенных из легкостатейных камер, различие в «аурах» бросалось в глаза особенно резко. Легкостатейниц ожидали небольшие сроки – от нуля до трех лет. Очень многие из них выходили из зала суда на приговоре – «за отсиженное». Я видела, что легкостатейники смеялись, беззаботно болтали, строили планы на ближайшее будущее – на воле. Они знали, что больше, скажем, года или трех им не дадут, и могли ориентироваться на эту веху. Тогда как тяжелостатейники были бы рады получить эти три года. И это было бы большим счастьем для них! Но в большинстве случаев срок за «тяжкие статьи» крутился около пресловутой «десятки». О каких планах на будущее тогда могла идти речь? В глубине души человек понимал, что жизнь его кончена. Потому что десять лет зоны прикончат любую женщину. Даже если она и выживет, уйдут и молодость, и здоровье, и красота…

Думать об этом было жутко. И Тамара, конечно, думала. Но играла в то, что ее история закончится хорошо. Перекатывалась по камере хохочущим колобочком, готовя с утра до вечера всевозможные тюремные блюда. Готовить и поглощать еду было ее настоящей отрадой. И именно в ее исполнении меня поразил гений человеческой изворотливости, находящий в тюрьме совершенно неожиданные применения продуктам и предметам обихода. Используя пластиковый контейнер для слесарных инструментов, майонезные литровые ведра и кипятильник, Тамара пыталась готовить все на свете – начиная от типа «борщей» и «солянок» до псевдосметанных тортиков и тирамису. Поначалу для меня это было удивительно. Но потом я привыкла – многие женщины в тюрьме кулинарили, это была обыденность.

Однако я все же никак не могла понять: как можно испытывать хоть какое-то желание готовить, не имея нормальной плиты и посуды? В этих оплавленных и побуревших от многочисленных варок пластиковых емкостях? Это напоминало детские игры в песочнице, когда водичка в консервной банке становилась супом, а комок мокрого песка – пирожком. Но тут это все было по-настоящему, люди готовили и ели эту непонятную еду. Фактически из той же песочной консервной банки. Часами варили свеклу и морковь с помощью кипятильника. Закидывали в воду картошку, выловленную из хозовского супа, консервы из «судового пайка», куски колбас, сосисок из передач, кетчуп, майонез – все, что подворачивалось под руку. Все это опять же часами вываривалось в майонезных ведерках. И мало того, что это варево представляло собой крайне неаппетитное зрелище, но к тому же – оно дико воняло. И этим острым запахом пропитывалось все вокруг: вещи, волосы, постель. Но женщины поглощали эти блюда с непостижимым удовольствием!

Максимумом же моей тюремной готовки было заваривание овсянки или гречки кипятком – и так на протяжении всего срока. Я очень сильно соскучилась по нормальной еде: супам, вторым блюдам и чему-то такому существенному. Но так и не смогла переступить через себя и отведать подобный тюремный «деликатес». Видимо, для этого мне нужно было пройти через более длительный голод…

Тамара и не отрицала, что еда – это ее любимое занятие. И когда Фаина ругала ее за то, что она слишком много ест, хотя типа собиралась худеть, Тамара говорила: «Ну да, я люблю вкусно поесть… Ну и что?» Действительно, ну и что? Для нее готовка и поглощение этой еды были реальным утешением. Здесь каждый пытался справиться со стрессом своим собственным способом. И данный способ являлся не самым плохим…

Ну и в первый же вечер мне представилась возможность понаблюдать, в чем еще Тамара находит себе утешение. Незадолго до отбоя она налила в небольшой пластиковый тазик горячей воды, опустила туда ноги, сняла свой халат, прикрыла свою пышную грудь полотенцем. Позади нее пристроилась соседка Света и начала массировать ей шею, плечи, спину, втирая в кожу ароматный крем. Тамара потом объяснила, что у нее «проблема с больной шеей» и она не может спокойно заснуть без такой терапии. Но на самом деле, я думаю, что Тамара просто-напросто тупо кайфовала от массажа. Ведь это действительно очень приятная процедура, которая снимает любое напряжение – и физическое, и нервное. Я потом наблюдала подобные сцены в другой камере. Вдруг появлялась некая «массажистка», вдруг начинались сеансы массажа. Причем достаточно короткие сеансы – три-пять минут. Так как «телесные» контакты между заключенными вообще-то запрещены. Если за этим делом застукают, легко могут поставить «розовую полосу» за «лесбийские отношения».

Но в случае с Тамарой сеансы массажа происходили не только ежедневно, но и достаточно протяженно – минут по тридцать-сорок. Дежура почему-то закрывали на это глаза. Что было странно…

Все это длилось до тех пор, пока Свету не перевели в другую камеру. Тамара попыталась рекрутировать на должность «массажистки» еще кого-либо, но никто не соглашался. В итоге она какое-то время поныла, похныкала: «Ой, шея болит, хвост отваливается». И… успокоилась.

Понятно, что дело было не в шее, а, скорее, в тоске по тактильным контактам. Тамара буквально вцеплялась в любую возможность получить от своих соседок какие-либо «услуги», связанные с прикосновениями. Кого-то просила причесать ее длинные волосы, кого-то – накрасить ей лицо. Уверена, что это были лишь подсознательные поползновения, никакого намеренного «лесбийства». И Тамара, да и все вокруг меня, были настолько гетеросексуальными женщинами, что это висело в воздухе. Отсюда, возможно, и возникала та напряженная враждебность, излучаемая нормальными женщинами в этом тюремном мире, лишенном мужчин. Если ты женщина, то как ни пытайся быть милой и хорошей с другой женщиной, та невольно будет испытывать к тебе неприязнь. Только за то, что ты не мужчина…

Чувствовалось, что Тамаре очень не хватает этого мужского мира, полноценной бабьей жизни. Ее женское естество устремлялось навстречу каждым «штанам», возникавшим поблизости. Будь то заключенный, человек в форме или хозник. Оперативник, следак или адвокат… При виде мужчины Тамара резко менялась: начинала кокетничать, хихикать, говорить тоненьким голосочком. Она ярко красилась, распускала свои длинные волосы перед выходом на проверку: «Как же – ведь там будут мужчины!» Летом носила высокие неудобные каблуки, яркие короткие платья с разрезами и при каждом удобном случае старалась «оголить» свое крутое белое бедрышко.

Мне все это било по глазам особенно резко, так как мои-то эмоции были противоположными. Мне хотелось спрятаться от любых глаз, тем более – этих «псевдомужских». Завернуться в кокон, в бесформенный балахон – лишь бы никто не смотрел – ни мужчины, ни женщины. Я не хотела ощущать это липкое разглядывание моего тела – что неизбежно, если ты ходишь полуголой или в обтягивающем. Поэтому до самого конца я носила в СИЗО свободные спортивные вещи и только так чувствовала себя защищенной.

Поэтому на первый сеанс массажа Тамары я внутренне разинула рот и еще долго его не закрывала. По окончании сеанса Тамара достала свои многочисленные пахучие кремы и медленно-медленно стала натирать себе голую грудь, ноги, руки, живот… «Я так релаксирую, – оправдывалась Тамара, в ответ на насмешливые подколки Фаины. – Ну и чем еще тут заниматься, если не уходом за собой?»

О женской косметике и не только…

У Тамары на тот момент было штук шесть-семь сумок и баулов, и половину вещей составляли различные кремы, шампуни, лосьоны и прочая косметика. У нее еще не заканчивались одни средства, а она все получала и получала новые. И не раз во время обыска дежурки, натыкаясь на залежи кремов, помад и средств для волос, изумлялись: «Ну куда столько-то?!»

Иногда зацикленность на косметике приобретала у Тамары забавные формы. Однажды ей принесли передачу, а в списке переданных вещей была вычеркнута некая маска для волос. Сначала Тамара просто расстроилась: «Блин, опять неудачная смена! В прошлый раз пропустили, а теперь – нет!» Но когда она пошла на звонки, поговорила с мамой, то выяснила, что маску вроде бы приняли.

Тамара стала возмущаться: «Украли! У меня украли маску!» И стала писать заявления о пропаже этой маски начальнику СИЗО и его заместителям. День за днем. На утренних проверках стала жаловаться всем сотрудникам, которые только попадались, в числе которых иногда попадался и сам начальник. Услышав, о чем идет речь, эти мужчины в форме изумленно таращились: «Что? Какая маска? Это что вообще такое?» Когда заключенные устраивают бучу из-за лекарства, чайника, удлинителя и чего-то другого действительно нужного – это понятно. А тут – совсем ерунда, какая-то маска для волос. Это что – жесткий троллинг?..

Но был регламент, и на жалобы заключенного необходимо было реагировать. И неважно, что предмет жалобы такой нелепый. Поэтому примерно через два месяца Тамаре наконец принесли какую-то маску для волос. Которую заставили купить сотрудника, принимавшего ту злополучную передачу. Маска была не та, намного дешевле и хуже. Но Тамара была удовлетворена. Да и мы тоже! Потому что воровство из наших передач было делом обыденным. Просто не всегда доказуемым, как в случае с маской. Из мешков с орехами, конфетами, яблоками и прочей сыпучестью недоказуемо исчезали существенные граммы. Дорогие кремы менялись на дешевые, хороший шоколад – на суррогат и так далее. Поэтому, когда Тамара так разоралась по поводу этой маски, она все сделала правильно. Так она словно бы замаркировала свои передачи: «Не трожь, убьет!»

Сознательно или бессознательно Тамара копила свои запасы косметики – я не знаю. Но вскоре я увидела, что это было не так уж и глупо. «Куда столько?» – «Да на всякий случай!» «На всякий случай» и «про запас» – в тюрьме это были очень весомые мотивы. Мало ли что случится? А случалось всякое, даже самое абсурдное.

Вдруг внезапно из списка разрешенных вещей для передач убирают все кремы, лосьоны и шампуни. И разрешаются только покупки во фсиновском интернет-магазине. А там продается лишь продукция «Чистой линии». Мы, конечно, шутим, что «амбассадором “Чистой линии”, помимо Полины Гагариной, стало женское СИЗО № 6». Но страшно злимся. Тамара напряженно подсчитывает, на сколько месяцев хватит ее собственных запасов. Надолго. Но что делать остальным? Ведь на «шестерке» более тысячи женщин!

И вот в интернет-магазине раскупается вся продукция «Чистой линии». «На всякий случай». На начальство, в ОНК – сыпется лавина письменных жалоб: «Как можно в женском изоляторе запретить передачи кремов, шампуней и прочего?.. А если не у всех есть возможность отовариваться в интернет-магазине?.. Что тогда делать?» Становится очевидным, что нововведение это крайне дурацкое. И через пару месяцев все возвращается на круги своя.

Далее очередной начальник СИЗО в рамках метения «новой метлой» вдруг вводит запрет на декоративную косметику. То есть запрещаются всяческие помады, тени, румяна и так далее. И это в женской тюрьме! Большая часть обитательниц которой не прекращают красить губы и ресницы по утрам. И тут декоративную косметику перестают принимать в передачах. Дается приказ изымать ее при обысках в камерах. Отслеживается, чтобы женщины вообще не красились. Но, к счастью, большинство сотрудников понимали маразматичность этого новшества и начали тихонечко предупреждать перед обысками: «Девчонки, прячьте косметику, что найдем – придется забрать!» Ну и приходилось прятать тени и помады в самые разнообразные места: в упаковки с прокладками, в коробки с чаем, среди печенья и сушек. Ровно так же нам сигналили перед приходом руководства: «На обходе будет сам начальник! Бегите умываться!» Бежали и умывались…

Потом все пошло по привычной схеме – жалобы в ОНК, руководству всего ФСИНа, и декоративную косметику довольно-таки скоро снова разрешили. И даже стали продавать ее в интернет-магазине: «Красьтесь на здоровье!»

…А вообще это хороший вопрос – почему женщины в тюрьме продолжали следить за своей внешностью? Куча мотивов, актуальных на свободе, здесь отпадали. Но большинство все же ухаживали за собой – да еще как! Активнейше мазались кремами, делали всяческие маски – на волосах и на лице, проводили все виды депиляции, часами занимались маникюрами-педикюрами… А зачем, для кого – это было необъяснимо… Но лично я все это приветствовала. Пусть лучше арестантки выпускают пары в гиперуходе за телом, готовке или стирке, чем в скандалах и драках…

…Долгое время Тамара была единственной, кто в 120-й хоть как-то со мной общался. Она очень миленько говорила со мной своим детским голоском, а мое киношное ухо очень резала его наигранность. «Ну и ладно, – думала я, – зато она хотя бы со мной разговаривает. А то, что так фальшиво – в тюрьме, наверное, только так и происходит… Это нормально…» Мол, вариация на тему «не верь, не бойся, не проси»… И только попав в другую камеру и встретив других людей, я увидела, что это ничуть не нормально. И что понимание нормальности в тюрьме остается ровно таким же, как и на воле. Нет никакой разницы!..

Но на момент пребывания на спецблоке я довольствовалась тем, что есть, и все равно пыталась быть благодарной Тамаре хотя бы за некоторое дружелюбие. Потому что остальные мои соседки вели себя совсем отчужденно. Они, конечно, отвечали на вопросы, но скупо и строго по делу, не глядя мне в глаза. Но так чтобы сесть и поговорить на всякие разные темы – такого не было. Я словно бы оказалась в статусе бойкотируемого «Чучела»[7]… Почему это произошло? Кто его знает. Наверно, какая-то комплексная причина: жуткое перенаселение камеры, многолетняя тюремная усталость этих женщин… И кто знает, возможно, я все же вела себя так, что вызывала у них отторжение… Я очень старалась со всеми подружиться, старалась be nice… Но увы – упиралась в явную оборону.

Думаю, мое неумение вписаться в этот мир было связано еще и с тем, что я никогда не существовала в женских коллективах. Училась, работала, дружила – в основном только с пацанами. Ведь киномир в массе мужской, а если есть девчонки, то они такие же «повернутые», как и я. Поэтому с бабскими взаимоотношениями: сплетнями, интригами, расследованиями – я впервые столкнулась только тут, в изоляторе. И поначалу это вгоняло меня в ступор. И только со временем я научилась справляться со всеми этими «женскими» моментами…

Но фальшивость и наигранность Тамары распространялась не только на меня. Она «переигрывала» во всем и со всеми. «Письма! Письма!» – громко кричала и хлопала в ладоши в момент принесения почты. «Кухня! Кухня!» – когда приносили платные обеды. «Что было! Что было!» – вращая глазами, возбужденно рассказывала о каком-то случае на «следке». «Что за еперный театр?» – невольно морщилась я. Но я вовсе не хотела вешать на Тамару ярлык «джокера». Я не знала ее до тюрьмы, не видела ее первые дни заключения. И уверена, что там, на свободе, она была вполне нормальной и естественной… Очевидно, что в ее лице нашла воплощение та степень тюремной деформации, при которой обман самой себя перешел в непрекращающуюся игру с окружающими. А это очень тяжело – постоянно играть и притворяться. Слишком тяжелая статья, слишком безысходная перспектива, одно потянуло за другое… И вот она – жизнь на грани сценической истерики.

…Тамара не сразу оказалась на спецблоке. Она рассказывала, что первый год она провела в большой камере. Потом ее переводили из камеры в камеру множество раз. Пока не водворили на спецблок. И здесь, по ее словам, были самые прекрасные условия на «шестерке». Она с ужасом вспоминала жизнь в больших камерах: «Там такие грубые женщины-дежура! Драки и скандалы! “Вичевые” и всякие наркоманки! Воруют вещи! Всем не хватает еды, и люди ругаются из-за хозовских обедов! Все курят!» В общем, ее рассказы нагоняли настоящий ужас, и я со страхом смотрела на толпы галдящих женщин из больших камер, когда доводилось с ними пересекаться. Я радовалась, что я в маленькой камере, и меня миновали все эти дикости, которые описывала Тамара.

«Но почему ты все же попала на спецблок?» – спрашивала я. Я уже знала, что это «особое» место для «особых» людей. Для тех, кого должны полностью изолировать – или по указанию следствия, или же по приказу начальника СИЗО – за какую-либо провинность. Но Тамара объясняла это тем, что своим дружелюбным поведением она якобы заслужила хорошее отношение со стороны дежуров, и они как-то помогли ей оказаться в этом «элитном» местечке.

И действительно, Тамара обращалась к людям в форме исключительно со словами: «Извините, пожалуйста», «будьте любезны», «будьте добры», «спасибо огромное». Очень стараясь, чтобы ее слова звучали искренне. Она рассказывала, что поначалу это вызывало у них ступор, но потом они привыкли и в ответ тоже стали полюбезнее. «Вежливость – лучшее оружие вора!» – я воочию убедилась, что это работает. И взяла себе это на заметку. И при коммуникациях с людьми в погонах тоже стала применять всяческие «извините, пожалуйста».

Такая «работа»

Когда я попала в 120-ю камеру, Тамара находилась на стадии ознакомления с материалами дела. Она ходила на «следку» почти ежедневно и называла это работой. «Завтра мне на работу», – говорила она. Конечно, шутя, но в этих словах было гораздо больше смысла, чем могло показаться поначалу…

Ведь все попадают в тюрьму достаточно взрослыми, будучи в прошлом кем-то в социальном плане, с занятиями и профессиями, в которых можно расти… И неважно – работа эта где-то в офисе или же работа домохозяйки и мамы. Главное – ты что-то делаешь и видишь плоды своих трудов. Ведь все человеческие занятия на воле – это все же созидательная деятельность. И нормальному человеку это необходимо как воздух! В тюрьме все оказываются в положении, когда ты лишен возможности жить созидательно, деятельно, осмысленно. Единственное, что ты можешь делать – это сидеть и терпеть страдания. Это все!

Едва попав за решетку многие пытаются учить права и законы, штудируют уголовный и процессуальный кодексы. Пишут горы судебных бумаг – с надеждой как-то повлиять на ход своего дела. Но после пары судов по мере пресечения, после череды чужих обвинительных приговоров, наблюдаемых ежедневно, после сотен горестных драм вокруг – очень быстро приходит понимание, что как бы тщательно ты ни изучил уголовное право ты ни на что не повлияешь! Поэтому большинство забрасывают кодексы подальше и берутся за любовные романчики. И единственный выход – принять свое пребывание в тюрьме как новое место работы, где ты… работаешь заключенным.

Я так и сказала себе: так вышло, что мне приходится «работать» заключенной в СИЗО. Есть должностные обязанности: будь бесконечно терпеливым, предельно вежливым и вообще следи за каждым своим словом. Будь всегда настороже, ни к кому не лезь, избегай общения с людьми в форме. Занимайся только тем, что нужно тебе, но не мешай при этом другим… И да: не верь, не бойся, не проси… И я старалась делать эту «работу» по возможности максимально хорошо.

В свои «рабочие» дни Тамара просила кого-либо дежуров разбудить ее часов в семь: «Василий, вы же не забудете про меня? Разбудите?» И Вася да, ровно в семь тихонечко ее будил. Дальше Тамара завтракала, причесывалась, красилась, наряжалась в «парадные» одежки, собирала сумку. То есть следовала тем же ритуалам, что и сотни тысяч свободных женщин, собирающихся на работу в приличных платьях, на высоких каблуках, с яркой помадой на губах. И когда Тамара, вся такая «начипуренная», благоухающая, возбужденная, выскакивала из камеры под звук лязгающей двери, возникало ощущение некого сюра.

Да и позже, видя здесь, как какая-нибудь девчонка наряжалась и делала супер-прическу – словно ей идти на свадебный банкет – я так же испытывала стойкий когнитивный диссонанс. Слишком абсурдное получалось сочетание. Накрашенная расфуфыренная женщина с локонами, декольте и на шпильках – и вот эти камеры, решетки и наручники. Все это никак не монтировалось! Иные женщины натягивали каблуки и неудобные юбки, делали укладки и красили ногти – чуть ли не ежедневно, с каким-то ломовым упорством. Но с другой стороны я очень понимала их такое женское цепляние за все эти штучки и финтифлюшки. Чтобы просто вопреки всему и вся!..

Тамару приводили со «следки» под вечер. Хоть и уставшей, но очень довольной. Тогда как по выходным, без этих актов социализации, она грустнела и скучнела.

После «следки», раздеваясь, умываясь и особенно стараясь намыть руки, Тамара делилась своими впечатлениями. Руки она отмывала от въевшейся копоти. Именно копоти. Дело в том, что в конце 2015 года произошел пожар в здании ГСУ МВД, где выгорели два этажа и несколько отделов. И тома Тамариного дела тоже горели. Да не сгорели, а только обуглились. Просто поразительно! Я сама видела эти обгоревшие тома, когда однажды зашла в Тамарин кабинет поздороваться. Подержала в руках обугленный пухлый том, ощутила запах гари, полистала обожженные по краям страницы. Подивилась – почему же эта бумага не сгорела? Вообще-то это была не привычная обывателям бумага А4 плотностью 80 г/м², а намного плотнее и тверже, что ли. Видимо, это давняя сложившаяся практика – распечатывать уголовные дела на специальных листах, чтобы в огне не горели и в воде не тонули…

Так или иначе, Тамара не раз сетовала, что мол жалко, что тома ее дела не сгорели полностью. Полагая, что тогда и дело бы развалилось, и ее бы отпустили.

Тамара описывала свой «рабочий день», а мы, соскучившись по новостям, преданно слушали. Она возмущалась по поводу беспредельностей, обнаруженных в своих документах. Надуманных и нелепых несостыковок, положенных в доказательную базу. Говорила, что такое дело нельзя допускать в суд, что все сфальсифицировано! Но суд все же был назначен, и Тамара стала к нему готовиться. Она уже знала, какой выматывающей историей это будет и стала набираться сил. Спать, есть и отдыхать впрок.

– На суд придется ездить два-три раза в неделю – и так почти год!

– Не может быть! – восклицали мы, новички, не в силах вообразить такие громадные сроки.

– Может! – авторитетно говорила Тамара и приводила в пример дела по аналогичным статьям. А длительность судебного процесса в принципе можно было вычислить по количеству томов дела, по числу фигурантов, эпизодов и тому подобному.

В конце лета Тамаре пришло обвинительное заключение. Аж в двадцати томах! В каждом томе – листов по триста. Это была адова куча бумаг форматом А4, загруженных в несколько офисных коробок из-под ксерокса. И для того, чтобы передать их Тамаре, дежур был вынужден отпереть дверь камеры – так как коробки не пролезали в корму.

Но самый главный подвох был в том, что весь текст был распечатан двусторонним способом. Шрифтом то ли «9», то ли вообще «8» – то есть очень и очень мелко. Тамара стала листать свое «обвинительное» и схватилась за голову: «Как это читать? Через лупу? Я же посажу последнее зрение!» Однако если бы все было распечатано обычным способом, то коробок было бы раза в четыре больше.

Встал вопрос – где все это хранить? Камера и так была забита под завязку. В итоге Тамара соорудила из томов обвинительного что-то вроде прикроватной тумбочки, встречающей немым укором всякого входившего в камеру сотрудника. Личные вещи полагалось куда-то прибирать и распихивать, но против материалов дела – возразить было нечего. Мы даже стали подумывать – а не соорудить ли из этих томов какой-нибудь уютненький пуфик?

Но потом, когда Тамара ознакомилась с этими документами, она решила их все же уничтожить. Причем подгрузила к этому делу всех сокамерниц. Мы уселись перед кипой страниц и стали рвать их на мелкие части – одну за другой. Вот тогда я снова ощутила, какую все-таки неубиваемую бумагу используют правоохранительные органы! Листы рвались с большим трудом, и мы все закончили с порезанными пальцами.

Когда Тамара читала обвинительное, она нашла множество совершенно белых листов – без текста. С точки зрения закона – это было вопиющее нарушение. И Тамара сказала, что это очень хорошо. Так как это дает прямой повод или вернуть дело «на дослед», то есть обратно к органам следствия, или отменить дальнейший приговор, если он не устроит. Что давало возможность максимально растянуть время до окончательного вынесения приговора. Чтобы это заняло года три-четыре. И в итоге их всех отпустили бы домой – «за отсиженное». Это было голубой мечтой Тамары и ее подельниц – уйти домой прямо из зала суда…

И вот в конце лета Тамара получила назначение на суд. И ее стало потряхивать в ожидании. Ни одна из нас еще не представляла, что это такое. Но судя по тому, как Тамара с каждым днем все больше и больше заводилась, мы догадывались, что суд – это нечто страшное… Со своего первого заседания Тамара вернулась в камеру уже после отбоя. Мы услышали шум мотора КАМАЗа, лязг откидывающейся лестницы, характерный такой звук, который наверняка въелся в душу каждого сидельца. И вот заводят Тамару. Она взволнованно рассказывает о первом слушании, о том, что судья, некий Ярубов, как говорят, «очень хороший». И то, что он мужчина, тоже хорошо, значит, будет поснисходительнее – к ним, «бедным женщинам». И что он уже надиктовал расписание судов – и да, действительно, заседания будут проводиться по три раза в неделю.

Так Тамара стала выезжать на суды. Я наблюдала за этим примерно месяц. И увидела, как это выматывает. Тамара прямо на глазах стала худеть и бледнеть. Еще она жаловалась, что две трети из всех заседаний были напрасными выездами. То не придет чей-либо адвокат, то не успевает судья, то кто-то из участников процесса на больничном. В общем, заседания переносились и откладывались. Мы стали шутить, что таким макаром Тамара не год, а целых три года будет судиться! Но ей это уже не казалось смешным. Хотя мы ведь почти напророчили…

Фаина Ниханова

Другой значимой фигурой 120-й камеры была Фаина Ниханова. На момент нашего знакомства ей исполнилось 37 лет, но она выглядела гораздо моложе своего возраста, и – в отличие от Тамары – скорее за счет своей субтильности.

Не знаю почему, но Фаина оказалась чуть ли не единственной женщиной со всей «шестерки», кто испытывал ко мне какую-то особенно демонстративную неприязнь. Все остальные, с кем мне довелось жить бок о бок все эти годы, были ко мне скорее равнодушны, некоторые впоследствии даже дружески настроены. Но, увы, не Фаина. В 120-й камере она со мной почти не разговаривала. Вечер, когда я нарисовала ее портрет, был первым и последним, когда она проявила ко мне что-то человеческое.

А потом словно отрезало. Бойкот. Она даже не отвечала на мои какие-то бытовые вопросы. Просто делала вид, что меня нет. Но я не раз слышала ее враждебные высказывания в мой адрес в разговорах с другими. Причем Фаина и не думала понижать голос.

Почему она отнеслась ко мне так неприязненно? Поначалу я винила во всем себя: «Какая же я неумеха – ни стирать, ни убираться толком не умею! Какая же я глупая – говорю какую-то ерунду…» Но очень скоро я поняла, что дело не во мне.

Я увидела, что Фаина и с остальными соседками вела себя крайне жестко. Как-то маленькая Фатимка, совсем еще ребенок, вдруг стала рыдать о том, что ей давно никто не пишет писем. Мне стало ее безумно жалко. И я даже взяла маленький листочек и написала: «Дорогая Фатимка, вот тебе письмо, не грусти! Тебя любят…» И тайком сунула ей в руку это письмецо. И она заулыбалась сквозь слезы. Но Фаина грубо и с напором стала Фатимку стыдить. И даже орать: «Кончай реветь! Ты в тюрьме! А ну собери сопли!» А я подумала: «Блин, как это неправильно! Кричать на плачущего ребенка…» Но вслух ничего не сказала…

Это меня, конечно, поразило, но и показало, что в «черном списке» Фаины нахожусь не только я. Она вообще в любой момент могла вспылить и накричать на любого, кто подвернется под руку. И сокамерницы Фаину побаивались. Но мне было проще не демонизировать Фаину, а объяснять ее злобность… скажем материнской болью. За ее маленького пятилетнего сыночка, который находится где-то там, далеко… И еще – усталостью от СИЗО, которой объяснялось большинство аффектов его обитателей.

Когда я прибыла в камеру, Фаина держала голодовку, и поэтому в основном лежала на верхнем ярусе нар – так называемой «пальме». Спала или просто смотрела в потолок. Потом я поняла, что «сидение на голоде» – это вполне любимое ее состояние, и повод тут не важен. В тот раз голодовка Фаины была связана с тем, что она вся покрылась какой-то сыпью. Тюремный врач прописал ей мазь, лошадиные дозы активированного угля, воздержание от аллергенов. Ну а голод она «прописала» себе сама.

Неистовая натура Фаины, ее энергия, запертая в этой тесной клетке, бурлила и пузырилась, обжигая время от времени тех, кто был рядом. И я думаю, что она устраивала себе сеансы голода еще и поэтому. Чтобы хоть ненадолго, но впасть в обессиленное сомнамбулическое состояние. Обесточиться. Иначе – будет взрыв.

Она могла не есть целыми неделями, и это в условиях тюрьмы – где каждая калория на счету! Вот такая вот сила воли. Безусловно, Фаина – это одна из самых сильных женщин, которые мне попадались на тюремном пути. И одна из самых уверенных в себе. Что мне казалось странным, ведь она была совсем не красавицей. Плюс от постоянных голодовок лицо ее сильно исхудало, осунулось. Но она совершенно искренне вела себя так, словно бы являлась «Мисс Вселенной»…

Фаина была родом из Владикавказа – по национальности кем-то вроде осетинки или типа того. В Москве работала врачом-рентгенологом в достаточно весомом учреждении, под патронажем знаменитого нейрохирурга. На «шестерке» она оказалась в качестве обвиняемой по 163-й статье УК РФ, по громкому «делу о «Матросской тишине». И обвинялась в вымогательстве в составе группы лиц из сотрудников СИЗО и заключенных. Меня поразило то, как Фаина с какой-то вызывающей хвастливостью рассказывает о своем деле. Совсем не тушуясь своего статуса преступницы. Гордо описывает свою роль в этом преступлении, своих «авторитетных» подельников, свою связь с «криминальным авторитетом» Эльдаром Векуа, от которого она родила сына. И который в лучших криминальных традициях – взял и «подвел под статью» мать своего ребенка.

А роль Фаины заключалась в том, что миллион рублей, добытый вымогателями, был переведен на ее личную банковскую карту. В деле говорилось, что вымогаемая сумма в целом была одиннадцать миллионов, поэтому все обвинялись в вымогательстве в особо крупном размере.

Своим поведением Фаина демонстрировала осведомленность обо всех малейших нюансах, связанных с пенитенциарной системой. Еще бы, ведь ее Эльдар – профессиональный сиделец, давно уже обитающий на «Матросской тишине». И она многие годы ходила по тюрьмам на свидания, заказывала товары в магазине для заключенных, носила передачки, общалась с сотрудниками. То есть знала всю эту структуру практически наизусть. И оказавшись уже внутри системы, Фаина была в курсе «правил игры». Она знала, что здесь можно и нужно делать. Но на то, чтобы выбраться из СИЗО хотя бы на домашний арест, шансов у Фаины не было. Уж точно не по тем статьям, что ей вменялись. На этом этапе следствия она, увы, не могла ни на что повлиять.

Но повлиять на другие аспекты своей судьбы она все же могла. Даже находясь за решеткой. Фаина знала, как ей добиться того или иного результата и активно действовала. И ей словно было неважно: устраивать движуху в камере или же за пределами. За все дела она бралась с небывалой активностью.

После того, как я в первый вечер нарисовала Фаинин портрет, я ее несколько дней почти не замечала. Она почти все время лежала и только время от времени вставала с постели, выходя на уколы в медсанчасть.

Но вот наступил момент, когда она спустилась со своей «пальмы» и объявила, что заканчивает голодовку и начинает есть. Поела совсем чуть-чуть и вдруг заметила, что полка для сушки посуды – покрылась плесенью: «Нужно отмыть!» Взяла моющие средства, губку и давай драить эту полку. «О! Наконец Фаина вернулась!» – засмеялся кто-то из сокамерниц.

Тогда я не поняла этот пассаж, но потом все встало на места. Когда раз за разом воочию наблюдала, куда еще Фаина выплескивает свою неуемную энергию. На тщательнейшую уборку всего вокруг и постоянную стирку своих вещей. А еще – на мытье своего тела – без всякого малейшего стеснения. Каждые утро и вечер она раздевалась по пояс и плескалась перед раковиной, не обращая никакого внимания на камеры видеонаблюдения. Мыла руки, мыла ноги, задирая их прямо в раковину, и никто не смел возражать. Все, кто хотел помыть посуду, постирать, вынуждены были терпеливо ждать, когда она закончит – настолько Фаина их вышколила.

Поначалу я с изумлением наблюдала за этим, на мой взгляд, неадекватным поведением. Конечно, не одна Фаина нон-стоп осаждала эту несчастную раковину с желанием помыться и почиститься. Кран не закрывался с утра до глубокой ночи – мылись и стирались все. Просто Фаина делала это наиболее неистово, что ли. Как-то очень уж неуемно…

Но потом я уже не обращала на это внимание. Ведь со временем я вроде бы поняла, что происходит с человеком в условиях изоляции и повторяющихся событий, стресса и страха. Просто нейроны лобных долей деградируют или вовсе отключаются. Человек становится более примитивным. Мозг засыпает, и им начинает управлять лишь элементарная компульсивность. И кто-то бесконечно чистит свои перышки – как Фаина. Кто-то готовит и поглощает еду – как Тамара. Да и мое непрерывное чтение и физкультура были ведь из той же серии…

«Заочный» тюремный роман

…Фаина находилась в СИЗО месяцев пять. А это значило, что ей нужно было сидеть еще примерно год – до окончания следствия по делу. Целый год надо было чем-то себя занимать, и одним из главных «развлечений» Фаины на момент моего поступления в камеру был заочный роман со знаменитым Тамерланом Эскерхановым. Тамиком.

Тамика держали в 118-й камере спецблока. Между нашей и его камерой была 119-я камера, а еще душевое помещение. Но Фаина все же умудрилась с ним познакомиться. Через перекрикивания в прогулочных двориках. Слово за слово, они заговорили друг с другом, рассказали каждый о себе и дальше начали общаться – то «через голос», то через записки.

Всякий раз, когда нас выводили в душевую – это было раз в неделю – между Фаиной и Тамерланом оставалась лишь одна стенка. Фаина залезала на подоконник в «предбаннике» душевой и болтала с Тамиком о всякой всячине – разумеется во всеуслышание. Это была типичная для тюрьмы форма «межкамерной связи»: когда люди, сидящие в соседних камерах, или даже не в соседних, общаются через форточки. Невзирая на то, что их слышат все вокруг.

Когда нас всей камерой выводили в душевую, все мероприятие занимало чуть ли не полдня. Хотя по регламенту на мытье одному человеку отводилось лишь пятнадцать минут. Но пока все по очереди мылись, пока ждали дежуров, могло пройти и часа три. И это было крайне бестолковое и утомительное времяпрепровождение – ни почитать, ни подвигаться. Ты бесконечно стоишь на крошечном пятачке, в полумраке, на холоде. И дежуров это не волнует – они отведут обратно в камеру, когда им вздумается.

Но Фаина «развлекалась» в душевой по полной программе. Помимо болтовни с Тамерланом и остальными пацанами, она частенько залезала в камеру хранения, которая находилась в этом же отсеке. Камеру хранения отделяла от предбанника душевой недостроенная стена. То есть под потолком была оставлена узкая щель. Тамара подсаживала Фаину кверху. И худенькая Фаина умудрялась в эту щель пролезать.

Но зачем? А вот зачем: камера хранения представляла собой небольшой чулан с полками, где лежали подписанные сумки заключенных с разными «лишними вещами». А еще на полки выкладывалось всякое разное, чем обитатели спецов между собой обменивались. Нелегально. Когда в душевую выводили какую-либо камеру, кто-то из ее жильцов – самый гибкий и плоский – так же пролезал в эту щель под потолком. И что-то забирал или оставлял где-нибудь между сумками. Сотрудники вообще туда не заглядывали, так что данный канал «межкамерной связи» работал вполне успешно.

В первую очередь обмен шел книгами и журналами. Но не только. К примеру, Тамик оставлял для Фаины шампуни, кремы, всякие милые мелочи. Фаина – вышитый своими руками платок, молельный коврик – Тамик был мусульманином. Также обменивались продуктами: были и конфеты, и печенье, и даже колбаса…

Я не знаю, чем для Фаины был заочный роман с Тамерланом. Способом ли забыться или вполне органичным для страстной женщины чувством к мужчине, пусть и в экстраординарных условиях? Это для меня тюрьма была «Мордором». А для Фаины это было обычное место для житья. Поэтому она вполне могла вести себя как типичная женщина. Встретив объект для флирта, строить с ним отношения, пусть и через несколько стенок.

Забавным было то, что Фаина и Тамерлан поначалу вообще не видели друг друга. А только слышали. Они встретились лишь спустя несколько месяцев после знакомства. И вышло так, что мне тоже довелось присутствовать при этой знаменательной встрече.

Вообще обитатели СИЗО противоположного пола могли встретиться и нормально пообщаться лишь на «следке». Но Фаину на «следку» не выводили. Она была на тот момент, по ее выражению, на «глубоком морозе»: ни следственных кабинетов, ни телефонных звонков – ничего. И Фаина решала все эти вопросы с вызывающим уважение упорством. Вот она забрасывает своего следователя лавиной заявлений, требуя провести с ней допрос. Месяцы тишины, и наконец – следователь является. Следственно-бюрократическая машина медленно, но верно – срабатывает! Фаину выводят на «следку».

А спустя полчаса вызывают и меня. Ко мне в тот день пришел Марк. Мы недолго пообщались, после чего я пошла, как полагается, в отсек с мини-конвойками. Где скапливались остальные заключенные, дожидающиеся развода по камерам. Здесь хоть и накурено, шумно и тесно, но все расслаблены, болтают друг с другом, обмениваются разными новостями, смеются. Сюда не заглядывают сотрудники, и этот закуток – хоть небольшое, но приватное место. Единственное место без надзора и видеокамер.

И в разнородной толпе я не сразу обнаруживаю Фаину, молча забившуюся в самый отдаленный угол. В явном напряжении. И она явно обрадовалась, увидев меня – хоть кого-то ей знакомого. Одно то, что Фаина заговорила со мной почти дружески, показало, как ей тут некомфортно. Ведь она оказалась на «следке» чуть ли не впервые. И я тогда подумала, что, возможно, не такая уж она крутая и бывалая, какой всегда показывала себя перед нами – сокамерницами.

А я уже привыкла к свободным обычаям, царящим на «следке». Перекидываюсь парой слов с остальными. Они по традиции спрашивают, из какой я камеры, я отвечаю. Они просят передать привет Тамаре, я киваю… Затем выхожу побродить по коридорам, к дверям следственных кабинетов – поискать, нет ли каких знакомых лиц? И вдруг вижу: стоит Тамерлан со своей адвокатшей Мариной, они, как обычно, курят. И меня осеняет – ведь тут же рядом Фаина! Та, с кем у Тамика что-то вроде заочного тюремного романа! А они ведь еще ни разу не видели друг друга! Подхожу к нему:

– Тамик, привет!

– О, привет!

– Слушай, Тамик, а ведь тут со мной – Фаина!

– Где? На «следке»?

– Да! Подожди, я сейчас ее приведу!

Я бегом за ней: «Фаин, тут Тамерлан! В коридоре! Идем!» Фаина с круглыми глазами выходит за мной в коридор, на ее лице – немного безумная улыбка. Тамерлан обнимает ее: «Привет-привет! Наконец-то увиделись! Что-то ты совсем худая! Не ешь ничего?..» Я оставляю эту влюбленную, как мне тогда виделось, парочку и ухожу к остальной толпе. Тихо радуюсь пусть небольшому, но позитивному событию, к которому я оказалась причастна…

Но, увы, дальше этот псевдороман вдруг стал сходить на нет… Почему? Неужели из-за того, что увидев друг друга в реальности, и Фаина, и Тамерлан подразочаровались друг в друге?.. И когда мы выходим в душевую в следующий раз, и Фаина просит Тамика отозваться, вместо него отвечает его сокамерник. Говорит, что Тамик занят, молится, говорить не может… Ага, ну-ну… Фаина тогда здорово обиделась на Тамика. А всем стало понятно, что она теперь вовсе не «номер один» в списке Тамерлана! Но все же она безусловно оставалась в этом его списке…

Вообще тюремные контакты и отношения между мужчинами и женщинами нельзя было толковать однозначно. С одной стороны, да, люди стремительно кидаются друг к другу – от отчаяния и безысходности. То есть, с кем довелось пересечься – с тем ты и начинаешь строить общение. И все это прекрасно понимают. Но, с другой стороны, в тюрьме подчас и заводились самые крепкие и верные отношения, «на века», что романтические, что дружеские.

Развитие отношений между Тамиком и Фаиной проистекало в первую очередь из того, каким по своей сути был сам Тамерлан. А был он очень общительным и дружелюбным. Его знали абсолютно все обитатели «шестерки»: и заключенные, и сотрудники. Он умудрялся перекинуться дружеским словом с каждым, кто попадался ему на пути. Угостить каждого встреченного знакомца-незнакомца сигаретой или конфетой. И бросать людей, с которыми он сошелся, было не в его обычаях. Для него все были «братьями» и «сестрами»…

И поэтому Фаина, несмотря ни на что, продолжала и в дальнейшем получать приветы и подарки от Тамерлана. Но жар, с которым она бросалась на каждый подвернувшийся разговор с Тамерланом, все же поостыл и с ее стороны…

Соседи по спецблоку

А на спецах время от времени появлялись персонажи, которые заинтересовывали Фаину не в меньшей степени. Очень показательным было то, с каким интересом она общалась с другими обитателями спецблока. И с каким презрением относилась к нам, своим соседкам по камере. Складывалось ощущение, что на нас Фаина смотрит крайне снисходительно. С высоты звания «доверенного лица криминального авторитета», как было прописано в ее обвинении. И носит она это звание с нескрываемой гордостью. Как «корону». И вообще ничуть не чурается своей причастности к криминальному миру. Поэтому чем «заслуженнее» был преступник, тем приветливей с ним была Фаина.

Вот однажды мы слышим, как в соседней 119-й камере, до этого пустовавшей, начинает громко кричать мужчина с кавказским акцентом: «Дежур! Дежур! Мне нужен телевизор! Мне нужен холодильник!» Причем кричит очень громко и властно. Бесстрашно и бесконечно. Дежура ругаются, требуют, чтобы он замолчал. Потом и вовсе куда-то испаряются. А парень этот все кричит и кричит. Пока ему наконец не притаскивают требуемое.

Затем он начинает «вызывать на голос» соседей. Но поскольку единственные его соседи это мы, то поначалу в ответ он получает лишь тишину. Он же орет почти на все «Печатники»! Слишком напористо. Слишком в открытую. Это отдает или безумием, или полным незнанием здешних порядков. Но оказалось, что кавказец знает тюремную кухню лучше всех нас, так как живет в ней половину своей сорокалетней жизни.

В какой-то момент Фаина высовывается в форточку и отзывается на горячие призывы незнакомца. С того момента они начинают болтать постоянно – то через форточки, то в прогулочных двориках. Часами. И мы не можем не слушать этот «радиотеатр». Выясняется, что наш громкий сосед – это «вор в законе» Леван Абуладзе. Известный в «профсоюзных» кругах как Леван Сухумский. Загребли его, потому что «так надо было». Он гулял с ребенком, а ему подкинули наркотики. В СИЗО он просидит пару месяцев, не больше, так как взял «особый порядок». Он прекрасно знает, как пойдет его дело, чем закончится его суд. А здесь, в женском изоляторе, его «морозят». Лишают контактов с внешним миром. Держат в одиночке. Что ж, так тут поступали со многими «ворами в законе» – не он первый, не он последний…

Никто из нас, первоходов – то есть новичков в тюремном деле – никогда не видел до этого, что заключенный в тюрьме может вести себя так нахраписто и беспардонно. Может не выходить на проверку, не вставать по утрам, часами орать во всю глотку пока тебе не принесут требуемое. Потом я увидела, все бывалые преступники примерно так себя и ведут. Так называемые второходы. Рецидивисты. Те, кто в изоляции уже не первый раз. Они внаглую игнорируют правила. И сотрудники это принимают… Понимают, что тем терять нечего, и принимают все их закидоны.

Леван смотрел телевизор по ночам – причем на полной громкости, так как был глуховат. Нам же это не разрешалось. Да, нам иногда удавалось договориться с дежурами оставить телевизор до одиннадцати или до двенадцати. Но это происходило крайне редко и только по определенным поводам. А у Левана ящик не выключался сутками…

Также Леван умудрился пронести в свою камеру мобильник – получил через адвоката, который ходил к нему почти каждый день. Но в тот же день его запалили – пришли с обыском и тут же изъяли телефон. И Леван устроил форменную истерику, начав орать и крушить камеру. Тогда его отвели в карцер на 15 суток.

Но поскольку карцерные гуляли с нами же, в соседних двориках, нам удалось услышать все подробности про его изъятый телефон. Леван изумлялся, как так сотрудники быстро вычислили, что в его камере находится мобильник? Ведь до этого момента его вообще не обыскивали. А тут пришли, как только он начал звонить и говорить. Моментально! И он сделал вывод, что в камерах спецблока стоит прослушка. Которая и засекла его мобильник. Мы после этой новости сначала немного напряглись – неужели нас и правда слушают? Но потом махнули рукой. Пусть слушают, если хотят. Все наши разговоры в основном были бабско-бытовыми, и если нас, и правда, кто слушал, то огромное им сочувствие!

Впервые я увидела, как выглядит Леван в то время, когда он сидел в карцере. Нас вели мимо карцерных камер на прогулку. Стояли адская жара и духота, и дверь в карцер была распахнута настежь – Леван как-то добился этого послабления. Голый по пояс, с узким грузинским лицом, с небольшой бородой, очень молодой на вид, он сидел на откидном сиденье и читал газету. Увидев нас, чуть не выскочил из камеры. Заулыбался, закидал приветствиями. Но нас очень быстро увели наверх, во дворики.

После карцера Леван стал вести себя потише. Меньше кричал, почти не ругался с сотрудниками. Мы почти его не слышали. У него начались суды и выезды, и он уже, видимо, настроился на дальнюю дорогу…

Фаина с самого начала рассказала Левану о своем деле, о своей связи с Эльдаром Векуа. Леван сообщил, что да, пересекался с таким по «профсоюзным» делам. И Фаина стала для него как бы «своей». «Сестрой». Он стал относиться к ней именно как к сестре – очень уважительно. Тогда как со всеми остальными обитательницами спецблока отчаянно флиртовал. Со всеми, кого мог увидеть хоть вполглаза.

Пока он сидел в карцере, туда в соседнюю камеру привели заключенную из общего корпуса. Ее называли Птичка. Небесной красоты черноокую девочку, хрупкую и длинноволосую. Так Леван чуть с ума не сошел от страсти. Вопил на всю «шестерку», что это «любовь всей его жизни»! Не стесняясь вообще никого – ни заключенных, ни дежуров. Когда Леван снова оказался в камере, он умудрился вычислить окна Птички, которые находились в противоположном корпусе, через площадь. Но «Ромео» это не остановило – он кричал своей Птичке, махал руками, а она появлялась в своем окне и махала ему в ответ.

Вообще на спецблоке было две женские камеры: наша 120-я и 115-я. В 115-й сидели девочки-легкостатейницы. Мы старались поддерживать с ними максимально дружеские отношения – везде, где удавалось пересекаться. Обычно женские камеры выводили на прогулку вместе. И за весь неблизкий путь до прогулочных двориков мы зачастую друг с другом перемешивались, болтали и обменивались новостями.

Однажды в 115-й появилась девушка Жанна. Ее взяли по какой-то банковской статье, и меня она поразила своим внешним видом. Как с обложки фитнес-журнала – очень стройная, с красивыми чертами лица и с беспрестанной улыбкой. Она была из тех немногих, кого почти каждый день навещал адвокат. Потом я поняла, что адвокат этот также был ее возлюбленным. Однажды увидела, как его стали выгонять из кабинета, потому что «положенное время истекло». Ну он и сказанул лишнего – мол, «имею право общаться со своей девушкой сколько нужно!» «Со своей девушкой? Так вы ей кто? Адвокат или жених?»

И глядя на Жанну, сияющую и спокойную, мы все были уверены, что она выйдет домой – прямо из зала суда. Что ей дадут год-полтора – не больше. Ведь она легкостатейница. И для меня было настоящим шоком, когда я услышала в 2018 году, что Жанне дали шесть лет.

Но тем летом 2016 года беды ничего не предвещало, и Жанна сияла надеждой на весь наш спецблок. Глядя на нее, я хоть на секунду, но забывала, что нахожусь в тюрьме – настолько не тюремный был у нее вид. Но ее сияние заметила не только я. Наш Леван умудрился через какую-то щель, через глазок заметить красавицу Жанну. И снова потерять голову. Но, в отличие от Птички, Жанна полностью игнорировала темпераментного кавказца. Он кричал ей во время каждой прогулки, а она молчала. И только изредка насмешливо бросала «да» или «нет». Но Леван ничуть не смущался и продолжал признаваться Жанне в своих чувствах, кричать, что обязательно найдет ее на воле! И все это на потеху всем гуляющим, да и дежурам тоже.

Конечно же, и Леван, и девочки, отвечающие на его пылкость, – прекрасно понимали, что играют в некую игру отчаявшихся сердец. От скуки, от накопившихся эмоций, от безнадеги. Но в то же время – как ни парадоксально – этот тюремный флирт был очень и очень настоящим…

Всего Леван пробыл в «Печатниках» около пяти месяцев. Ему дали четыре года, что в принципе очень немного по наркотической статье. И он принял это как должное.

Перед отъездом Леван договорился с дежурами о передаче Фаине цифрового рекордера для телевизора. Это было в нарушение всяких правил, но в итоге в нашей камере появилось цифровое телевидение с сотней каналов в прекрасном качестве! Фаина очень быстро разобралась, как работает рекордер, пульт от него, программа передач, которую можно было отследить в меню рекордера. Все это казалось небывалым роскошеством – ведь до этого мы пользовались комнатной антенной, еле ловящей три с половиной канала. А о программе передач даже и мечтать не могли! Да, все же Фаина умело выстраивала тюремные связи, и нас это весьма впечатлило…

А тюремная история Левана закончилась весьма забавно. Он отсидел на знаменитом «Владимирском централе» свои четыре года, «от звонка до звонка», а в 2020-м году его должны были посадить уже по новоиспеченной «примовой» 210-й статье УК о «ворах в законе». Дать от восьми до пятнадцати просто за то, что он имеет такой титул. Но наши правоохранители каким-то образом сумели Левана потерять. Он то ли сбежал из здания суда, куда его доставили на заседание по мере пресечения, то ли вообще не доехал до суда. В общем, скрылся от закона в неизвестном направлении. Об этом трубили многие СМИ, оттуда я и узнала о «новых приключениях» Левана…

Но следующая Фаинина «привязанность» была совсем иного сорта.

После Левана 119-я камера стояла пустой не так уж и долго. Как-то вечером мы услышали громкие женские крики сначала в коридоре, потом уже в соседней камере. Кто-то упорно кричал, чтобы «позвали начальника». Это длилось больше часа. Но в итоге дежур убедил крикунью утихомириться, так как «сейчас уже поздно, а начальство появится только завтра».

Фаина выждала какое-то время, и сама стала орать в форточку: «Привет, соседка!» Соседка живо откликнулась. Так мы и узнали о новой обитательнице спецов. Ее звали Риана. Ей не было и тридцати, но она уже была бывалой рецидивисткой. Она сидела на общем корпусе, но в результате неких нарушений загремела в карцер. Карцер для нее – это ерунда, не впервой. Но что Риану по-настоящему взбесило – это то, что прямо из карцера ее закинули на спецблок. «Все мои вещи в камере! Моя семья! Я хочу домой!» – громко возмущалась Риана. Да, именно «домой». Спустя какое-то время почти все арестанты начинали называть свою камеру «домом». Это происходило как-то незаметно. Вот ты ненавидишь это место, а после долгого тяжелого судебного выезда вдруг роняешь «скорее бы домой!», имея в виду именно свою тюремную камеру…

А семьей называли тех нескольких людей, с которыми заводились хозяйственно-дружеские отношения. С кем человек начинал делить продукты, вещи, предметы гигиены. С кем тесно общался, раскрывал душу…

Риана обвинялась в убийстве сотрудника правоохранительных органов. Но, по ее рассказу, она была не виновата. Она промышляла перепродажей краденого: золота, дорогих гаджетов и так далее. И как-то в парке было найдено тело сотрудника полиции, ограбленное, со следами клофелина в крови. А Риана была задержана позже – с перстнем, принадлежащим этому человеку. Но украшение попало к ней через цепочку перекупщиков. А в том парке она вообще ни разу не была. «Пусть проверяют видеокамеры! – требовала Риана. – Нашли крайнюю!»

На следующее утро Фаина покричала-покричала в форточку, но в ответ была тишина. Мы решили, что Риану увели-таки на общий корпус…

Затем нас выводят гулять. Меня и Тамару, больше никто не пошел. Смотрим – из соседней камеры выходит смуглая девушка с огромными надутыми губами и Рианиным голосом говорит: «Привет, девчонки!» А голос у нее удивительно приятный, звонкий и сильный. Начинает с тобой говорить, и ты волей-неволей вовлекаешься в беседу. Вот она с нами и заговорила: «Вы соседки Фаины? Передавайте привет!» «Ага, передадим…»

Вернувшись в камеру, мы рассказали Фаине о встрече, и на следующий день она вышла на прогулку вместе с нами. И вот тут уж новые «подружки» наобщались вдоволь – нас поместили в соседние дворики. Риана поведала, что вчера ее вывозили на допрос, а когда она вернулась – то увидела, что в эту 119-ю камеру поселили еще двух старух-рецидивисток. А еще принесли сумки с ее вещами. Это означало, что Риану теперь уже окончательно перевели на спецблок.

Как же она разозлилась! В своей камере на общем блоке она была кем-то вроде старшей. То есть занимала высшее положение в камерной иерархии. Вся ее жизнь там была прекрасно обустроена – насколько это возможно по тюремным меркам. К тому же, Риана была из очень обеспеченной семьи, и ей регулярно поставляли и вкусную еду, и шмотки, и мобильные телефоны. Она ходила в спортзал, в парикмахерскую, поддерживала связь со своим любимым, сидящим в другой тюрьме. И вдруг оказалась тут, на спецах – на полном «морозе». Да еще и с такими соседками! По ее словам, это были какие-то старые полубомжихи, одна из которых чуть ли не под себя ходила. То есть запах от них исходил соответствующий. Бабки-рецидивистки, по ее словам, ничуть не смущаясь разграбили ее сумки, пока она была в отъезде. За день сожрали все колбасы и сладости, скурили сигареты. «Хорошие сигареты! “Парламент”! Нет бы “Тройку” взять!» – досадовала Риана. Каково было жить в таком соседстве – причем крайне близком?

Риана громко материлась, проклиная сизошное начальство: «Они специально меня доводят! Я им устрою!» Не знаю, из-за чего у них начался конфликт, но выиграть Риана никак не могла… хотя и очень старалась.

Она поведала нам о своей задумке – поджечь в камере свой матрац. И пусть ее тогда опять посадят в карцер! Но так она хотя бы добьется разговора с начальством. Где попробует хоть о чем-то договориться. Мы же, услышав этот план, пришли в ужас. Только пожара нам тут не хватало! Частенько, обсуждая гипотетическую возможность подобного стихийного бедствия в СИЗО, мы приходили к неутешительному выводу – зэчек никто спасать не будет. Знатоки пенитенциарной системы говорили, что сотрудникам гораздо проще дать людям сгореть заживо в запертых камерах и потом отчитаться по трупам, чем выпустить их из горящего здания и, возможно, дать кому-то под шумок сбежать. Что типа за трупы сотрудники не несут никакой ответственности. А вот за побеги – да.

Насколько равнодушны сотрудники к заключенным, попавшим в опасную ситуацию, мы, кстати, вполне убедились на собственном опыте. Как-то раз – около полуночи – у нас вдруг внезапно срывает кран с горячей водой. Из открывшегося отверстия мощнейшим потоком начинает хлыстать горячая вода. Прямо фонтанирует! Мы, естественно, все разом просыпаемся, вскакиваем со своих мест. Что делать? Горячая вода, почти кипяток, брызжет во все стороны: на стены, потолок, вещи. Фаина как-то исхитряется пригасить этот фонтан полотенцами и направить основной поток в раковину, но его часть все равно изливается во все стороны. И очень скоро нашу камеру начинает затапливать. В буквальном смысле. Конечно же, мы с первой минуты катастрофы – стучим в дверь, орем: «Дежур! Один два ноль – срочно! Авария!» Кричим и в окно, и в коридор. Машем руками перед нашими видеокамерами. Но все бесполезно! Вокруг стоит гробовая тишина. Сотрудников как ветром сдуло… И незримые фсиновские наблюдатели, видимо, как на грех покинули свои посты…

А уровень воды медленно, но верно – все поднимается. Мы собираем обувь с пола, поднимаем сумки. Сидим на своих спальных местах, поджав ноги. Пытаясь разглядеть друг друга в облаках горячего пара, клубящегося над водой. Мы понимаем, что нашим тюремщикам будет совершенно наплевать, если нас затопит, если мы задохнемся от этого кипяточного воздуха…

Примерно через часа полтора у нашей двери наконец появился дежур Вася. Проснулся, наконец! Тогда уже он достаточно оперативно пригнал хозника-сантехника, который перекрыл всю воду на спецблоке. Почти до утра мы сначала вычерпывали воду, потом старались максимально высушить пол… Та еще была ночка…

Весь спецблок сидел без какой-либо воды до следующего дня, пока нам наконец не починили кран. И тогда мы особенно остро ощутили, насколько же мы зависим от малейшего шевеления пальца этих пресловутых людей в погонах. Вот сидишь ты без капли воды – ни попить, ни в туалет сходить. И ничего с этим поделать не можешь… Для свободных горожан в случае такого экстренного отключения воды пригоняют к подъезду цистерну с водой. А нам никто не принес даже и стакана…

С тех пор мы всегда на всякий непредвиденный случай держали в камере несколько двухлитровых бутылок с водой. И эти запасы нас не раз выручали, так как полное отключение воды тут было, увы, не редкостью…

Поэтому услышав о безумной идее Рианы организовать очередное стихийное бедствие на спецблоке, мы хором принялись ее отговаривать. «Риана! Не вздумай поджигать матрац! Он же не ватный, а поролоновый! Он не будет гореть, а будет плавиться и дымить!» – вразумляла Риану одна из моих соседок, женщина с каким-то высшим техническим образованием.

Риана ее услышала. И… разбила окно. Как она умудрилась это сделать, я не знаю – ведь в камере не было металлических предметов, а окно защищено решеткой как снаружи, так и изнутри. Но вот раздался грохот стекла, прибежали дежура. Крики, вопли – и Риану снова уволокли в карцер.

Когда прошли положенные пятнадцать суток в карцере, и Риана вернулась в камеру, то выяснилось, что окно в камере так и осталось разбитым. Риана стала возмущаться, ведь приближались холода, а в камере, помимо нее – старые люди. Но окно не чинили. И тогда спустя пару дней Риана подожгла… подушку.

Мы почувствовали запах гари, быстро прошедший через разбитое окно, а потом – и в нашу форточку. Риана прокричала, что подожгла подушку. Стали истерично вопить и ее старухи, и мы впервые услышали, что те реально существуют. Снова прибежали дежура, и все повторилось как в прошлый раз, только пошумнее. Тушили подушку. Риану тащили в карцер. Утихомиривали старух.

Риане снова дали пятнадцать суток – это максимально возможный срок для карцера. Но потом по отбытии наказания ее на одну ночь вернули в 119-ю камеру. А затем снова отправили в карцер. Видимо, сотрудники разозлились не на шутку.

Узнавать про Рианины новости мы могли только во время прогулок – ее выводили гулять все так же одновременно с нами. И вот Риана рассказывает Фаине, что у нее начался жуткий цистит. Еще бы! С приходом осени в карцере воцарился погребной холод. Риана жаловалась на острую боль внизу живота, и Фаина предложила передать ей свои лекарства. Антибиотики. Риана с радостью приняла это предложение: «Конечно, малыш, давай, если сможешь»… Только вот как это сделать? Они стали думать.

Фаина берет упаковку таблеток с собой на прогулку. И просит дежура, когда мы проходим мимо карцера, передать лекарства: «Это просто противовоспалительное! Смотрите, на блистере написано!» Но дежур категорически отказывает: «Не положено!» Ну ладно. Поднимаемся на крышу. В соседний дворик приводят Риану.

Как же передать упаковку, если дворик – это запечатанная коробка, и даже вместо неба – мелкая сетка плюс решетка? Но, как во всякой казенной системе, тут тоже находится дыра. В самом углу потолка – то ли сетки не хватило, то ли кто-то ее отодрал. Дыра – и над нашим двориком, и над соседним. Фаина умудряется вскарабкаться по довольно-таки высокой стенке к этой дыре. И просунуть туда руку с упаковкой таблеток. И бросить их в соседний дворик. И ей словно все равно, следят на ней видеокамеры в данный момент или нет. Главное – она снова сделала что-то по-своему!

Голод и молитвы

И все же самым главным, что заботило Фаину, было то, что она осталась без общения со своим маленьким сыном. Хотя бы по телефону, хотя бы по несколько минут. И поначалу разрешение на телефонные звонки ей категорически не давали. Как и меня, следствие закрыло ее на спецблоке, чтобы оставить без вербальной связи с внешним миром.

Но Фаина настойчиво писала жалобы и заявления – следователям, их начальникам, потом начальникам начальников… А поскольку право на телефонные звонки своим родственникам все же закреплено законом, Фаина наконец-то получила разрешение на… один телефонный звонок. Об этом ей и сообщил пришедший для допроса следователь. Он принес это разрешение и, как полагается, передал его сизошным сотрудникам. И Фаине оставалось только дождаться, когда ее вызовут на звонок.

Она несказанно обрадовалась и с нетерпением стала ждать момента, когда нашу камеру поведут на звонки. И вот приходит дежур, велит, как обычно, собираться Тамаре. А про Фаину ни слова! Говорит, что «разрешение на звонок Нихановой к ним еще не поступило». Фаина ждет следующего раза – ну мало ли, может, бумага еще не попала из одного кабинета в другой. Бюрократия – ничего не попишешь… Но и в следующий раз ее не вызывают. И через неделю. На проверке Фаина рвет и мечет: «Где мое разрешение на звонок? Такого-то числа следователь принес его в СИЗО лично! Почему мне до сих пор не дают поговорить с ребенком?!» Сотрудники клятвенно обещают разобраться, найти это разрешение, но время идет, а воз – все еще там…

Фаина наконец понимает, что ее единственное, с таким трудом добытое разрешение, разгильдяйски потеряли, и никто особо не хочет рыть носом землю, чтобы его найти. И она решает… начать голодовку.

Вообще голодовка в тюрьме – одна из самых крайних и неоднозначных мер, на которые может пойти заключенный, чтобы добиться своих целей. И это почти единственная мера, которая может сработать. Теоретически. Чтобы все получилось, проводить голодовку необходимо по всем правилам. Для начала – официально известить начальство и медработников. А еще желательно людей с воли: членов ОНК, адвокатов, следователей. Всех, кого можно. Потом нужно дождаться, когда тебя отведут в отдельное изолированное помещение. К примеру, в карантинную камеру. И только тогда начать голодать.

Также нужно определиться, сухая это будет голодовка или с водой. На сухие голодовки идут в самых последних случаях. И я ни разу не слышала, чтобы на такое решались женщины. Сухая голодовка – это тяжело и очень опасно для здоровья. Можно моментально его просадить, а тюремная машина попросту не успеет провернуть свои шестеренки. Но если голодовка с водой, то есть шанс, что спустя пару недель твои жалобы и заявления дойдут до адресатов и, возможно, на что-то повлияют.

Как правило, голодовка начинается с целью повлиять на следствие. Я слышала от женщин несколько историй, что это срабатывало. И если причина именно такая, находящаяся за пределами изолятора, то местные сотрудники голодовке особо не препятствуют. И хоть вяло, но соблюдают все положенные регламенты…

Но Фаина начала действовать по своему собственному сценарию: она не стала дожидаться, чтобы ее изолировали, а попросту объявила о своем решении во время раздачи пищи. Сотруднику, сопровождающему хозку.

– Передайте, что я объявляю голодовку, пока мне не принесут разрешение на телефонный звонок!

Дежур изумленно вскинул брови, хмыкнул и пошел дальше. Возможно, решив, что Фаина шутит. Да и мы все тоже не сразу поверили, что Фаина серьезно решила получить свой телефонный звонок таким одиозным образом. Но Фаина не шутила! Она действительно перестала есть. Пила только воду.

Дальше на проверках и при раздаче пищи Фаина снова и снова заявляла о голодовке и повторяла свои требования. Сотрудники недоуменно смотрели на нее. Чтобы заключенный держал голодовку из-за такой ерунды? Это странно!

Так прошло несколько дней. Мы все ждали – выведут ли Фаину из камеры? Ведь при голодовке положено, чтобы человека изолировали, чтобы он был один в помещении, без продуктов, без холодильника, полного еды. А еще – под медицинским наблюдением. Но сотрудники делали вид, что ничего не происходит. А если ее не выводят, значит, все не по-настоящему! Значит, Фаина портит свое здоровье зря! Так чем же это все закончится? Возможно, ничем…

Но поскольку спецблок – особая зона, под особым наблюдением как тюремного начальства, так и самого ФСИНа, мало-помалу новость о «голодовке Нихановой» из-за телефонного звонка доползла до нужных кабинетов, и в один прекрасный день ее вызвали на разговор. Где ей сообщили, что ее разрешение на звонок нашлось, и она в тот же день сможет выйти позвонить. И пусть начинает есть!

О чем нам и сообщила Фаина, вернувшись в камеру и победоносно улыбаясь. Она своего добилась! И этому оставалось только поражаться…

Чуть позже с таким же упорством Фаина отдалась другому занятию. А именно – тотальному погружению в ритуальный ислам. И мне довелось стать свидетелем того, как она прошла этот путь от полного отрицания всех мусульманских обрядов – до страстного их исполнения…

Не раз она вступала в диспуты с маленькой Фатимкой о том, какая это чушь – все эти намазы, посещения мечетей и так далее. Спорила как заправский полемист: «Какой в этом смысл? Зачем? Богу же неважно, соблюдаю я ритуалы или нет! Главное – вера!» Вообще Фаина любила подискутировать на самые разные темы: религия, политика, медицина, да неважно что… Лишь бы был повод проявить свое ораторское мастерство. И когда она начинала во весь свой громко-скрипучий голос сыпать фразами, то спорить с ней пропадала охота у всякого.

Наша православная часть камеры не особо прислушивалась к диспутам на тему ислама. Мы видели, что Фатимка прилежно следует всем положенным ритуалам: читает намаз по часам, носит хиджаб, ест определенную пищу. А Фаина время от времени спорит с ней о бессмысленности всех этих обычаев… Но проходит какое-то время и вдруг Фаина сама решает начать читать намаз. Когда мы об этом услышали, то ушам своим не поверили! А Фаина вдруг стала учить молитвы, обсуждать их с Фатимкой. То есть всерьез стала готовиться к ритуалам, над которыми еще недавно потешалась. И вот в один прекрасный день Фатимка отдала Фаине один из своих хиджабов. Фаина совершила омовение, нарядилась в это одеяние – безусловно своеобразно-красивое – и… стала читать намаз. День за днем, по пять раз в сутки. А поскольку к тому моменту в камере было уже два человека, читающих намаз, то с появлением третьего началась настоящая кутерьма. За которой остальным обитателям камеры оставалось лишь молча наблюдать.

До тюрьмы я ни разу не сталкивалась с мусульманскими обрядами, поэтому все в них стало для меня новьем и откровением. В назначенный час мусульманка шла к раковине, долго мыла лицо, уши, руки и стопы ног. А потом брала двухлитровую пластиковую бутылку с водой, шла к унитазу, чтобы над ним хорошенько подмыться. И это тоже длилось очень долго. В нормальном жилье эта проблема, видимо, решалась наличием биде. Ну а в тюремных условиях биде заменяла бутылка с водой. И теперь все эти «омовения» свершались тремя лицами – по кругу – пять раз в сутки. В очередной раз приходилось перестраивать гигиеническую логистику – втискивать еще одну единицу в мусульманское расписание и двигать бытовые нужды остальных обитателей камеры. Хотя если вспомнить, сколько времени Фаина проводила у раковины до своего «намазного ренессанса», то изменилось-то не так уж и много…

И вот, совершив положенное омовение, мусульманка расстилала коврик или на своем спальном месте, или на полу, где-нибудь в уголочке камеры. И приступала к долгим, почти часовым молитвам – сначала стоя, потом – сидя. Фаина и Фатимка молились на верхних ярусах нар и, когда вставали в полный рост, почти касались головой потолка. А третья мусульманка молилась на полу. Все это – в крошечной камере. Впечатляющее зрелище! Особенно в ночные часы, когда три темные фигуры мрачными силуэтами словно бы парили в пространстве…

Несмотря на неудобства, доставляемые данным действом, сама стойкость и последовательность мусульман вызывала огромное уважение. Ведь они читали молитвы и днем, и ночью – строго по своему расписанию. Очень часто недосыпая, так как в тюрьме нет возможности отсыпаться, когда вздумается. А многодневные посты и всяческие рамаданы! А полный отказ от воды и пищи – от рассвета до заката! Причем в условиях тюрьмы – когда и так с питанием не лучшая ситуация… В общем, как ни крути – необходимо иметь огромную веру, чтобы все это выносить – день за днем. И огромную силу духа! Ну духа Фаине было не занимать. Поэтому она с полной отдачей погрузилась в заучивание молитв, мусульманские посты и многочисленные намазы…

Этот треш, когда в маленькой четырехместной камере трое из шестерых круглые сутки молились – длился до того момента, пока на это не обратили внимание люди в погонах. А не обратить внимание они не могли! Официальный регламент, конечно же, не запрещал совершать различные религиозные обряды. Но когда половина камеры ночью не спит, а молится – это, видимо, уже вызвало беспокойство. Причем двум из наших мусульманок вменялись террористические статьи, и их сплоченное поведение, а также увеличение их рядов давало повод для каких-то мер. Поэтому, когда Фатимку вдруг внезапно перевели в другую камеру, Тамара резюмировала: «Этого и следовало ожидать! Слишком много у нас развелось мусульманок!»

Нас осталось пятеро, но ровно на один день. В камеру привели нового человека, и теснота никуда не делась. Больше всех от этой скученности негодовала, конечно же, Фаина. Вообще, она ни на минуту не смирялась с кошмарными условиями жития в этой камере и постоянно воевала за какие-либо улучшения. Именно она затащила в камеру крайне необходимые предметы быта, которыми пользовались все обитатели: удлинители, фумигаторы от комаров, клеенку для стола, фильтр для воды, огромный вентилятор, шторы для туалета. Для себя лично добилась разрешения на эпилятор, причем добивалась его многие месяцы. И все вокруг – и мы, и сотрудники – недоумевали, мол, зачем в СИЗО эпилятор? Такого не просил никто и никогда… Но она решила его потребовать и добилась своего…

Но все эти вещи не могли исправить того, что 120-я камера была слишком мала для шестерых человек. А сизошное руководство, судя по всему, никак не собиралось решать ситуацию, хотя по новостям, приносимым Тамарой, некоторые большие камеры общего корпуса были заполнены всего на треть…

И Фаина взялась за тяжелую артиллерию: накатала кучу жалоб на нарушения правил содержания заключенных под стражей. Перечислила все недостатки этой камеры, не забыв про огромные щели в деревянном полу толщиной с большой палец… Жалобы пошли в Роспотребнадзор, ОНК, разные санитарные службы – и, разумеется, начальству СИЗО. Также Фаина написала заявление с требованием перевести ее в другую камеру – с нормальными условиями. И подбила написать такие же заявления остальных моих сокамерниц. Я же ничего писать не стала. На тот момент мне было непонятно, как нужно поступать. Да и все эти условия содержания, на которые женщины жаловались, мне казались не такими уж и существенными на фоне моего дела. Я думала: «Ну подумаешь – станет немного лучше. Но факт останется фактом: я все равно буду в тюрьме».

Все это закончилось тем, что тюремное начальство поступило по своей обычной логике – получить требования заключенных и поступить ровно наоборот. Именно меня – ту, кто не просился из этой камеры, в итоге и перевели… Это произошло еще и потому, видимо, что Решкин, человек, отдавший распоряжение спрятать меня на спецблоке, к тому моменту уже ушел из СИЗО-6. А его преемник уже не посчитал нужным и дальше меня «морозить». А Фаину пока еще «морозили». Ее дело было напрямую связано со всем ФСИНом, с системой тюрем. И пока шло следствие, за ней велся неусыпный контроль. Поэтому Фаина понимала, что пока что со спецблока ее не выведут. И добивалась только того, чтобы в камере осталось четыре человека. И, как обычно, она своего добилась…

Фатимка Геджаева

Маленькая Фатимка была прехорошенькой. Невысокая, с длинными черными волосами, с огромными карими глазами. А когда носила цветные линзы – серые или зеленые – становилась просто изумительной! На нее серьезно заглядывался даже дежур Сережа, над чем мы постоянно подшучивали.

Фатимка напоминала крошечную фарфоровую куколку, особенно в те моменты, когда облачалась в мусульманскую одежду. Она выглядела как настоящая картинка во время своего намаза, когда аккуратно и размеренно совершала все положенные жесты и поклоны. Это было поистине гармоничное зрелище. Очень эстетичное!

Несмотря на свой юный возраст, Фатимка была ортодоксальной мусульманкой, просто до мозга костей. Она знала арабский язык и читала Коран в оригинале. И судя по ее рассказам, до ареста вела активную подвижническую деятельность. То есть помогала всем, кто подворачивался под руку. Слушая ее истории, как она кому-то покупала продукты, отвозила вещи или устраивала ночлег, мы поражались, как она могла находить на все это время? При этом учась на отлично на пятом курсе Сеченовского университета! И это в 18 лет, когда большинство только оканчивает школу!

Но в Фатимке, видимо, бурлила жажда деятельности. Она без разбора бралась за любые добрые дела. И в результате… попала в тюрьму. Однажды ее попросили проводить незнакомую девушку в аэропорт. Девушка была русской, недавно обратившейся в мусульманство, плохо знала город, и ей требовался провожатый. Фатимка с радостью согласилась помочь «сестре». Но на следующий день после проводов к ней на факультет приходят с допросом, а потом – арестовывают. В доме ее дяди, где она жила, делают обыск, изымают компьютеры, телефоны… И ее обвиняют в терроризме. Оказывается, та русская – была под колпаком ФСБ как завербованная террористами ИГИЛ[8], и за ней следили. А тут случайно появилась и Фатимка. И теперь ей вменяют участие в этой запрещенной организации.

Вкупе ей могли бы предъявить и финансирование ИГИЛ – та девушка попросила Фатимку перевести немного денег на карту. Но, к счастью, денег не оказалось. «А то я обязательно бы перевела!» – рассказывала Фатимка.

– Я раньше всегда переводила всем, кто меня просил… Нам же по вере положено выполнять все просьбы…

– Эх ты, балда! Разве так можно жить? А если бы попросили отвести пакет, а там – взрывчатка или наркотики? А ты и не знаешь! – возмущалась Тамара…

– Я бы и отвезла…

– Значит, тебе повезло, что тебя арестовали раньше. Из-за этой ерунды. Иначе рано или поздно ты вляпалась бы по-настоящему… А сейчас – поменяешь наконец свои мозги…

Но Фатимка и не думала меняться. И в тюрьме она вела себя как истинная мусульманка. Вернее, как ей казалось, должна была себя вести настоящая мусульманка. К примеру, раздавать все, что у нее есть, всем вокруг – начиная с продуктов и заканчивая вещами и деньгами.

Когда в первые месяцы у меня не было ни передач, ни товаров из магазина, именно Фатимка взялась меня материально поддерживать. И делала она это не из-за моих каких-то качеств или симпатии ко мне. А именно в рамках своей подвижнической миссии. Она буквально заставляла меня: «Пойдем со мной на терминал, я закажу тебе все нужное!» Я же, лишенная элементарных предметов гигиены, недолго колеблясь, соглашалась. Конечно же, я знала, что в тюрьме тебе никто ничего не дает просто так. Но Фатимка была единственным исключением, и я это видела. Едва ей приносили передачу – с кучей продуктов и вещей, – она все без остатка раздавала своим соседкам. И если кто отказывался брать, она искренне расстраивалась. Я видела, что она немного не от мира сего. И что в любом случае потратит свои средства – если не на меня, то на кого-то другого… Причем, как оказалось, в таких благотворительных акциях она опустошала свой счет до конца и потом сама долго сидела без денег…

Именно благодаря Фатимке я совершила свои первые покупки в интернет-магазине, который мы называли терминалом. В определенный день недели дежур кричал в корму: «Собирайтесь на терминал!» И те, у кого на счетах имелись деньги, начинали быстренько собираться. Это было очень приятным событием. Еще бы! Дополнительная возможность выйти за пределы спецблока, прогуляться по улице, побывать на общем корпусе, поглазеть на других людей, а главное… посидеть за компьютером. Вернее, постоять.

Терминал представлял собой старый плоский монитор, прикрученный к стене в холле общего корпуса. Под монитором – небольшая деревянная полочка, на которой лежит клавиатура и мышка. Сам процессор компа спрятан в деревянном ящике, висящим тут же на стене. Чтобы начать делать покупки, необходимо было включить монитор, и когда он загорался, на экране появлялось две графы – для логина и пароля. Логин и пароль были у каждого заключенного свои собственные. Их приносили из бухгалтерии, когда на имя заключенного кто-то клал деньги.

После ввода данных человек попадал на сайт магазина, где было около десяти разделов: горячие блюда, книги, бакалея, молочные продукты, предметы гигиены, журналы и так далее. Чтобы что-то купить, нужно было найти нужный раздел, выбрать товар, положить в корзину и оплатить покупку. Перечень товаров время от времени менялся: что-то появлялось, что-то наоборот исчезало – раскупалось и больше не завозилось. Поэтому, когда ты натыкался на трудноуловимую вещь, типа одеяла, тазика, журнала «Вокруг света», ее нужно было срочно покупать, если позволяли средства… В целом, примитивный онлайн-магазин. И за пределы этого сайта, естественно, никуда нельзя было выйти.

По заверениям моих близких, на мой счет уже давно были положены деньги, но логин и пароль мне все не приносили. Тамара говорила, что это обычное дело: «Бухгалтерия крутит бабки…» И даже у всесильного Тамерлана так: ему давным-давно кинули деньги – «30 тысяч!» – а на счету их все нет и нет…

Я очень расстраивалась, когда всякий раз на утренней проверке мне вручали ответ из бухгалтерии, что мол, денежных средств на мое имя не поступало. А у меня не было ни туалетной бумаги, ни прокладок – вообще ничего! И когда Фатимка предложила купить мне что-нибудь на ее деньги, я согласилась.

Когда Фатимка ввела свои логин и пароль, она сказала: «Давай, сама закажи, что тебе надо. Тут все просто», – и отошла в сторону. Я взялась за компьютерную мышку и начала кликать по ссылкам. И какое же было приятное чувство: снова погрузиться в сетевую заводь, хоть и такую мелкую. Почитать списки товаров, просмотреть все, что есть. Поглазеть на примитивные малопиксельные фотки продуктов и вещей…

Так делал каждый, кто даже пришел за одним куском мыла. Тщательно изучал весь каталог. Листал страницу за страницей. То есть просто глазел… И человека никто не торопил. Стоявший следом в очереди терпеливо ждал, так как знал, что и его никто торопить не будет, а даст насладиться процессом шоппинга.

Обычно дежура приводили нас к терминалу и убегали по другим делам. Оставляли тут без присмотра. Так как в холле видеокамер не было, и значит, за это нагоняй они не получат. А уйти мы никуда не сможем. Так как все коридоры вокруг под видеонаблюдением, и ни один вменяемый заключенный туда не сунется, иначе влепят полосу за «склонность к побегу»… Мы кучковались у терминала минут двадцать – полчасика, и за это время мимо могли провести много разных групп заключенных – кого со «следки», кого на другой этаж. При виде знакомых можно было перекинуться парой слов – дежура не обращали на это внимания…

В общем, Фатимка несколько раз оплатила мне покупки. Но когда ко мне на счет наконец поступили средства, она с возмущением отказалась от возврата долга. И объяснила, как смогла, про свои принципы и про свою веру…

Фсбшники, ведущие дело Фатимки, в какой-то момент поняли, что на одних проводах в аэропорт ее дело не состряпаешь, и решили построить обвинение на перепосте публикации о террористах на ее страничке во «ВКонтакте». Но страничка у Фатимки была закрытой, и тот пост она сама же удалила. Поэтому дело было фактически высосанным из пальца. Тем возмутительнее было то, что ее держали под стражей – совершенно невиновного человека! Но несмотря на очевидность ее невиновности, гарантии на счастливый исход не было никакой. И Фатимка это понимала. Терроризм – заклятая статья, и просто так с ней на свободу никто не уходит. А ФСБ – слишком серьезные противники. То есть судьба ее – как ни крути – висела на волоске…

Фатимка очень пыталась отстраниться от своего уголовного дела. Занять себя хоть чем-то отвлекающим. Просила меня научить ее рисовать. Изучала вместе с Фаиной – фактически со своей коллегой – медицинские учебники. Выспрашивала у Тамары кулинарные рецепты и записывала в общую тетрадь, и в итоге почти ее заполнила. Вышивала огромные сложные узоры, хоть это и было нелегальным занятием. Пяльцы и цветные нитки при этом приходилось припрятывать. Заниматься шитьем в СИЗО, в принципе, не возбранялось. Но держать в камере иголку – как железный и острый предмет – было запрещено. Если человек хотел что-то зашить, нужно было попросить иголку и ножницы у сотрудников – под подпись дежурного. Их давали на несколько часов. А иногда и не давали, ссылались на то, что некогда.

Поэтому заключенные всеми доступными способами пытались завладеть иголками на постоянной основе. Кому-то умудрялись передавать их в передачах – спрятанные в различных предметах. А еще можно было сломать выданную иголку, как бы нечаянно, и вернуть лишь одну половинку. А в следующий раз, выждав какое-то время и снова получив иголку, отдать следующую сломанную половинку. А целая иголка оставалась в камере и тщательно пряталась, как правило, в пустом стержне авторучки.

Дежура, выдающие колюще-режущие предметы, сменялись, поэтому за круговоротом иголок никто особо не следил. И никто не заморачивался, если иголки вдруг ломались, а половинки терялись. Но Фатимке вот с этим не повезло! Как-то она занималась вышиванием и – совершенно по-честному – сломала выданную иголку. А дежур Сережа – то ли потому что был к ней неравнодушен, то ли потому что встал не с той ноги – вцепился в Фатимку мертвой хваткой. И стал требовать объяснительную. Мол, напиши, как все произошло! Почему иголка сломалась? В итоге вся камера взялась сочинять этот нелепый текст, и все страшно развеселились: «Иголка сломалась, потому что я совершала швейные движения, и она была сделана из непрочного материала»…

Но несмотря на все эти развлечения, Фатимка постоянно находилась на взводе, и это было видно по ее сильно скачущему настроению. То она несколько часов подряд прыгает и танцует под какой-нибудь праздничный концерт по телевизору за компанию с Фаиной, – то заливисто хохочет вместе с Тамарой почти до полуночи. Причем так громко, что прибегают дежура и требуют утихомириться. То рыдает в голос – из-за свидания, из-за письма… А главное – из-за ударов, которые обрушивались на нее во время следственных действий и судов.

Вот она приезжает с выезда и со слезами рассказывает, как фсбшники требуют перевести ее дело из военного суда обратно в гражданский. Что может привести к крайне жесткому приговору. А ведь все дела, связанные с терроризмом, должны рассматриваться военным судом, если так пожелает обвиняемый!.. Или фсбшники провели экспертизу того поста во «ВКонтакте». И в заключении написано, что этот текст о казнях и других ужасах написан самой Фатимкой. Что конечно же ложь, так как копий данного текста, опубликованных гораздо раньше – и совершенно разными людьми – в интернете предостаточно!

Мы пытаемся успокоить Фатимку, приводя все эти разумные доводы. Мол, суд не сможет проигнорировать эти факты. Суд должен ее отпустить! Но Фатимка, зная, что пути отечественного правосудия неисповедимы, продолжает рыдать в подушку, и успокаивают ее лишь многочасовые молитвы…

Фатимку перевели на общий блок в самый разгар ее судебных заседаний. В тот день, когда она была на выезде, приходит вдруг дежур и требует «собрать все вещи Геджаевой». Мы сначала даже подумали, что ее каким-то удивительным образом выпустили из зала суда… Но, поразмыслив, Тамара, как самая бывалая, заключила, что по этой логике за вещами должны были прийти на следующий день. А Фатимку, скорее всего, переводят в другую камеру. И действительно, когда дежур заглянул в корму еще раз, он подтвердил эту догадку: «Да, ее переводят. Вещи заберут после ужина…»

И как же это было жестоко – вот так вот, в отсутствии человека – убирать его из камеры! Без возможности попрощаться и самому собрать свои вещи! Мы повздыхали и собрали Фатимкины нехитрые пожитки, стараясь ничего не забыть. Времени было предостаточно, и мы написали ей коллективную записку со словами поддержки. На следующий день Тамара принесла нам новости со «следки». Фатимку перевели в 107-ю камеру, где находится ее подельница Инна Сальцевич. Так что с Фатимкой все в порядке и она передает нам огромный привет!

Фатимка пробыла в большой камере до конца лета, до самого приговора. Поначалу она очень часто передавала в нашу камеру записки и приветы. И я ей тоже писала, вернее рисовала разные ободряющие открытки и рисунки. Последний такой рисунок изображал Фатимку, едущую на велосипеде по «карте желаний». Фатимка часто мечтала вслух, чем же она займется на свободе. Покатается на велосипеде, пойдет в университет, поест мороженное и так далее. Я все это и нарисовала. Эдакую визуализацию ее желаний… Но чем дольше она была в большой камере, тем уже меньше нуждалась в нашей поддержке. Тамара с досадой описывала новую Фатимкину жизнь. Мол, совсем забыла про спецблок, нашла новых подружек, гоняет «дороги»…

А однажды корма в нашу камеру распахнулась, и сияющий Сережа вдруг прокричал: «Вашу Геджаеву освободили!» Мы даже спросить ничего не успели, как корма захлопнулась обратно.

После похода на «следку» Тамара принесла ошеломляющие подробности: «Да, действительно, Фатимке зачли отсиженный срок – восемь месяцев – и назначили штраф в 400 тысяч рублей. И отпустили из зала суда!» И хотя у нее в анамнезе остаются судимость, жесткий надзор и невозможность свободно перемещаться по миру – так как это фсбшная статья – она все же будет на воле! И мы все очень и очень обрадовались за Фатимку. Эта малышка как никто другой заслуживала освобождения…

Наташа Моторина

Когда я попала в 120-ю, мне было очень странно наблюдать за непрекращающейся суетой, царившей вокруг. Готовка сменялась стиркой, потом шла уборка – и так бесконечно. Но была одна женщина, которая вообще не участвовала в этой карусели. Ее звали Римма Дидух. Сидела она по знаменитому делу «Мерлиона», по пресловутому сочетанию 159-й и 210-й статей. На вид ей было лет за сорок, но сколько в действительности – можно было только догадываться, настолько размылась и обезличилась ее внешность от долгой тюремной жизни.

Римма провела в СИЗО космические для меня на тот момент четыре года, и я смотрела на нее как на чудо дивное. Этот срок, конечно же, полностью объяснял и ее лежачий образ жизни и какую-то запредельную безучастность к происходящему. Меня она практически не замечала, но не по злому умыслу, а именно из-за своего полусонного состояния. Однако именно она – единственная в этой камере – откликнулась на мой призыв нарисовать ее портрет. Правда, почему-то мы все откладывали и откладывали это мероприятие, и я ее так и не нарисовала. Потому что через десять дней моего пребывания в этой камере Римме приказали «собрать все свои вещи». Ее переводили. Римма совершенно равнодушно собрала свои баулы, попрощалась с девочками, вышла из камеры и бесследно растворилась в сизошном пространстве. Единственное, что я услышала о ней, что в итоге ей вроде бы дали семь лет…

Почему Дидух вывели из этой камеры, объяснилось очень скоро. Когда на пороге появилась женщина, при виде которой Тамара и Фаина радостно завопили: «Моторина!» Да, место в 120-й было специально освобождено для Наташи Моториной, обвиняемой по громкому «делу Гайзера», губернатора Республики Коми…

Вообще, когда я увидела ее впервые, то подумала: «Что за бомжиха?» Наташа выглядела как запойная пьяница. Сдувшиеся худые щеки, висящие пустыми кошелечками, выпуклые мешки под глазами, жидкие сальные волосья в небрежном пучке, темноватые стертые зубы. Она была в джинсах огромного размера, подвязанных каким-то облезлым шнурком, сутулая, несуразная. С испуганными выпученными глазами. В общем, глядя на нее никто бы не подумал, что перед ним бывшая высокообразованная учительница русского языка, а ныне – обвиняемая в миллиардных хищениях директор какого-то ООО.

Моторину арестовали еще осенью 2015 года, а поскольку дело было крупным и важным и курировалось ФСБ, то несмотря на место преступления – город Сыктывкар – всю их «гайзеровскую банду» распихали по московским тюрьмам. Ее подельники сидели в особом крыле «Матросской тишины». А Моторина попала в «Печатники», где и очутилась на спецблоке. Именно под нее здесь была сформирована камера, куда к ней и подселили Фаину, Тамару и прочих. Я так поняла, что формировать камеру на спецах под особо статусного сидельца – по указанию следствия – было обычной в СИЗО практикой. Таким же образом здесь формировались камеры под Евгению Васильеву по делу Минобороны, Надю Толоконникову[9] из «Pussy Riot», под украинскую снайпершу Надежду Савченко. И вот теперь – под подельницу губернатора Гайзера…

Перед Новым годом Моторину этапировали в Сыктывкарское СИЗО – для проведения всяческих следственных действий. И там она просидела несколько месяцев, пока ее снова не вернули сюда, в «Печатники». Моторина попросила своих фсбшных следаков, чтобы ее вернули к тем сокамерницам, с которыми она была ранее. А поскольку фсбшные щелчки пальцев – прерогатива для сизошного начальства, то место в переполненной 120-й камере моментально расчистилось. Так Моторина снова оказалась под крылышком Тамары и Фаины, которые опекали ее с самого начала. Но, в принципе, любой, кто поближе узнавал Моторину, с готовностью брался ее и опекать, и всячески ей сочувствовать – настолько Наташа была доброй и безобидной.

Все в моторинском деле все было прозрачным и понятным. Во-первых, она ничего не скрывала – да там и нечего было скрывать. Во-вторых, давала читать свои документы всем желающим… И каждому было более чем очевидно, что человек сидит ни за что… Вернее, из-за дружбы с женой Ромаданова, который являлся помощником Гайзера. Наташина ООО-шка на совершенно легальной основе оказывала гайзеровским структурам какие-то юридические услуги. И когда в окружении Гайзера начались аресты, то после ареста Ромаданова загребли и Наташу. Искали похищенные миллиарды. Наташа с горькой улыбкой рассказывала, что при обыске ее жалкой однушки оперативники были в совершеннейшем изумлении: «Это действительно ваша квартира? А где деньги? А где золото и бриллианты?» Но ничего такого там не было. Наташа действительно работала за обычную зарплату и не участвовала ни в каких махинациях. Но увы, обвиняемый по такому «заказному» делу, тем более в сопряжении с таким громким именем, не имеет никаких шансов доказать, что «он не верблюд».

Арест стал для Наташи настоящим потрясением. На нервной почве она потеряла половину своего веса, что объясняло и свисающие щеки, и несоразмерные штаны… Когда она показала свои фотографии из вольной жизни, разница между тем, что было и тем, что стало была прям огромной. На фотографиях полугодовой давности это была не Моторина, а какой-то другой человек…

Пребывание в Сыктывкарском СИЗО добило Моторину окончательно. Она пробыла там месяца три, два из которых содержалась в одиночке. И не потому что это делалось специально. А из-за того, что на тот момент в целом городе не нашлось арестованных женщин, чтобы посадить к ней сокамерницу. Гробовым голосом Наташа рассказывала, как встретила Новый год в полном одиночестве. Как не могла есть ту несъедобную сизошную еду, а с передачами там было устроено очень непросто. Как она чуть не померла от сырости и холода…

Сыктывкарская зима и острый стресс – что-то порушили в ее организме. И у Наташи началось непрекращающееся кровотечение, какие-то бесконечные месячные. Каждый день она тратила по коробке тампонов, а кровотечение все не проходило. Лишь иногда немного уменьшалось. Но подчас «лило как из ведра». В такие минуты Моторина лежала на постели, с практически белым лицом и не могла даже вздохнуть – от любого движения кровотечение только усиливалось. Фаина злилась со страшной силой. Кричала: «Ты что! Хочешь сдохнуть? Почему на проверке не просишь прислать врача? Почему молчишь?!» А тихая благовоспитанная Наташа лишь смотрела на нее испуганно, молчала и терпела дальше.

И вот однажды, уже после отбоя, Наташа стала протекать совсем уж критически. Вся ее постель пропиталась кровью. Увидев эту картину мы реально перепугались – а если Моторина действительно истечет сейчас кровью и помрет нафиг?!

Фаина выругалась, стала долбить в железную дверь и кричать: «Дежур! Вызови врача!» Но никто не приходил. Наши дежура частенько после отбоя куда-то надолго сматывались. По одной из версий – поиграть в карты. Вот и в этот раз на стук Фаины никто не откликнулся. Тогда Фаина прибегла к проверенному сизошному способу вызова врача. Залезла на окно и стала орать в форточку во все горло: «Один два ноль, врача срочно! Один два ноль, врача срочно!..» Повторяя этот призыв раз за разом. Ее крик подхватили пацаны из мужских камер: «Один два ноль, врача срочно!»

Думаю, услышав такой крик единожды, никто до конца жизни не «расслышит» его обратно… Вот наступает отбой. Гасят свет. Все укладываются спать. И уже практически засыпают. И вдруг в уличной ночной тишине раздаются долгие истошные вопли, иногда хоровые: «Один ноль три! Врача срочно!» Или: «Два два три! Врача, срочно!» Цифрами озвучивается номер камеры, куда требуется врач. Протяжные голоса долгим эхом отражаются от внутренних стен изолятора и от этого звучат еще более потусторонне. Все тюремные жители неизбежно просыпаются, и многие камеры подхватывают крики, удесятеряя общий кошмар и хаос. Это может длиться и минут двадцать, и дольше, пока со двора не раздастся крик раздраженного дежурного: «Не орите! Вызываем врача! Все! Отбой!»

Наконец корма в нашей камере распахнулась:

– Эй! Тихо! Вас услышали! Что случилось?

– У женщины кровотечение! Очень сильное!

– Как фамилия?

– Моторина…

– Ладно… Сейчас будет врач.

Фельдшер Верочка, хорошо известная медикаментозная наркоманка, явилась достаточно скоро. У нее яркие рыже-красные волосы, блуждающая улыбочка на лице. Присела к Моториной, начала успокаивающе ворковать:

– Ничего страшного… Сейчас сделаем укольчик… Сколько вам лет? Ага… Так это аменорея – совершенно нормально для начала климакса…

Моториной сделали укол какого-то кровоостанавливающего. И это правда помогло. Но через день кровотечение усилилось снова. И теперь, уже наученная горьким опытом, Моторина не стала молча ждать кризиса, а попросила прислать врача заранее. Более того, она написала о своей проблеме письмо друзьям, и те достаточно быстро достучались до ее фсбшных следаков – мол, ваша подследственная в СИЗО-6 едва не померла от кровопотери, ей не оказывают медицинскую помощь, примите меры и так далее!

И вот Наташу потащили в медсанчасть, и, как она нам потом рассказала, там состоялся целый консилиум. Медицинское заключение которого ввело ее в полный ступор. В ее медкарте написали, что причиной кровотечения стал… выкидыш. И теперь ей «оказывают необходимое лечение».

– Выкидыш? Да у меня климакс начинается! Да у меня лет десять не было мужчины! – Наташа не знала, смеяться ей или плакать, однако уколы ей стали делать регулярно. И через неделю кровотечение прошло окончательно.

В общем, эти заморочки со здоровьем не прибавляли Наташе оптимизма, и она легко начинала депрессовать, особенно когда циклилась на своих злоключениях. И Фаине не раз приходилось цыкать на нее: «Хватит скулить! Ты взрослая баба! У тебя есть сын! Хотя бы ради него – давай, приходи в себя!»

И Моторина стала потихоньку приходить в себя. Тут сказались и дружеское отношение к ней сокамерниц, и мощная поддержка с воли. Ее московские друзья начали буквально ее закармливать. Ежедневно заказывали по пять-шесть разных блюд из «платной кухни», передавали разную вкуснятину. И Моторина оживилась, ее щечки стали понемногу надуваться, а бока – округляться. Хотя до прежних форм дорасти было нереально. Поэтому Моториной пришлось повздыхать, да и ушить свои широченные штаны…

Также ее друзья поназаказывали гору книг с «Озона», а больше всего Моторина любила читать классическую литературу, поэтов серебряного века. Часами могла лежать, уткнувшись в книгу и грызя при этом одну конфету за другой, так она и испортила свои зубы… Филолог в прошлом, Моторина предложила нам писать небольшие диктанты. Откликнулись только мы с Тамарой и с удовольствием стали писать под диктовку отрывки из Гоголя, Толстого, Достоевского…

Также ей стало приходить много писем: от сына, друзей, учеников – она занималась к тому же и репетиторством. А поскольку ее дело было очень громким, особенно в Коми, то ей писали даже незнакомые люди. Подчас очень странные. Практически сталкерские. Наташа зачитывала нам некоторые из них, и мы изумлялись – сколько же на свете нездоровых людей! Так как тексты были совершенно безумными.

В общем, лето Моториной проходило вроде бы неплохо, настроение ее было умеренно трагическим. Лишь изредка она вздыхала о своей прошлой жизни, о работе, о поездках в свою любимую Италию… Но держалась! И мы полагали, что Наташа наконец примирилась с участью заключенной и как-то потихоньку дотянет в тюряге до самого суда.

Но в один прекрасный день Моторина уехала на следственные действия – и… не вернулась.

Люди с выезда могли приехать очень поздно, иногда даже под утро. Но если человека не оказывалось на месте и после подъема, это точно означало, что он вырвался из лап СИЗО – тем или иным способом. И это всегда страшно будоражило тех, кто тут оставался. При мне в первый раз это произошло именно с Моториной. И это настолько меня потрясло, что я даже написала об этом в своей «летописи значимых событий». Где обычно фиксировала лишь личные моменты: когда пришел адвокат, когда какое письмо получила, когда принесли передачу… И вот я записала: «05.07.2016 г. – освободили Моторину». Мне показалось, что я стала свидетелем настоящего чуда! И высоченные толстенные стены тюрьмы словно бы стали немного поменьше. Словно чуток раздвинулись, и сквозь них забрезжил свет. «Значит и отсюда люди уходят! Они здесь не навсегда!» – думала я с изумлением. Теперь я убедилась в этом воочию!

Но как же Моторина вышла из СИЗО? Куда? В каком статусе? Пока это было непонятно… Утром на проверке дежура ни словом не обмолвились о том, что в камере не хватает человека. Ну и мы пока помалкивали. А потом Тамара попросилась на звонок. А когда вернулась, стала рассказывать:

– Говорила с мамой, Наташка ей уже отзвонилась… Сказала, что она теперь на домашнем аресте, здесь, в Москве, в квартире у друзей… А по поводу своих вещей, сумок сказала, что ей ничего не нужно – она их забирать не будет. Мол, делайте с ними, что хотите…

Ситуация немного прояснилась. Знающая Тамара стала рассуждать:

– Значит, она не на следственные действия поехала, а на суд по мере пресечения. Из СИЗО отпустить ее мог только суд. А следак, видимо, подал ходатайство о домашнем аресте…

Тамара рассказала, что Наташа, оказывается, очень сильно надеялась, что ей вот-вот изменят меру пресечения. Она бесконечно умоляла помочь ей с этим своего Ромаданова. Дать нужные показания. Начать сотрудничать со следствием. И наконец ее старый друг якобы заключил со следствием сделку, одним из условием которой был домашний арест Моториной. Тут и ее проблемы со здоровьем оказались очень кстати… Но то были слова Моториной и Тамарины догадки, а что там произошло на самом деле – не знал никто…

Мы начали разбирать нехитрые Наташкины пожитки. Вернее, Тамара – как официальная правопреемница. Вообще здесь широко практиковался обычай передачи вещей «по наследству». То есть именно тогда, когда человек покидал изолятор – уходил на свободу, или же отправлялся на этап – он оставлял свои вещи кому-нибудь, с кем находился в хороших отношениях. Потому что забирать тюремные вещи домой считалось плохой приметой. А на этап много вещей не потащишь – тяжело, да и не все разрешено. Поэтому всяческие пледы, полотенца, куртки, тазы могли за сизошную жизнь поменять десятки владельцев… И забирать себе это бэушное барахло не считалось зазорным. В тюрьме любая вещь ценилась на вес золота – будь то копеечный пластиковый футляр для зубной щетки, полотенце или же расческа… Все без исключения было ценным. И чем дольше человек находился в СИЗО, тем больше у него собиралось таких унаследованных вещей.

У Тамары за годы ее сидения накопилась куча барахла, в том числе и унаследованного, поэтому она забрала себе только Наташкину зимнюю куртку и спортивную сумку. Остальное раздала сокамерницам. Мне достались пушистое махровое полотенце и симпатичная голубая мыльница. Эту мыльницу я через пару лет тоже передала одной из сокамерниц и уверена, что и по сей день ею кто-то там пользуется…

Фаина забрала себе электронный измеритель сахара в крови. Его ценность была в том, что он показывал время – что для заключенного, лишенного часов, было настоящей находкой… Распределили между собой важные предметы гигиены: шампунь и зубную пасту, туалетную бумагу, прокладки, тампоны… Продукты Моториной пошли на общак. То есть их имел право брать каждый, кому они могли понадобиться.

Через пару дней Моторина прислала Тамаре электронное письмо, где она передавала всем привет и благодарила за поддержку, за теплое отношение. Рассказывала, что живет у друзей и присматривает за их ребенком-школьником. Репетиторствует…

Потом она пару раз заказала для всей камеры «платные обеды»… И потихоньку пропала с горизонта. Тюрьма выпустила ее из своих клещей… В итоге Наташа просидела на домашнем аресте около двух лет… А на суде ей дали восемь с половиной лет реального срока… И каково это было – из дома возвращаться за решетку, хорошо уже зная, какой это ад – лучше не думать…

Алла де Гармо

Сначала над Тамарой спала очень тихая и незаметная Света Ясенева. Лет за сорок, худая. С очень грустным лицом. Она молча гуляла с нами на прогулках, а после отбоя – массировала Тамарины белые плечи…

Света была из Выборга, обвинялась по какой-то таможенной статье. А также – по 210-й, поэтому преступление шло как особо тяжкое. Их «организованное преступное сообщество» было достаточно большим – на одной только «шестерке» сидело несколько подельниц. И дело было громким, так как главный обвиняемый являлся владельцем бутиков Cartier, о нем много писали СМИ. Но сама Света – явно просто попавшая под раздачу – была обыкновенной офисной служащей. Не мошенница, не контрабандистка, а простая российская женщина средних лет…

Со мной Света хоть почти и не общалась, но именно она в первый же день отдала мне футболку и нижнее белье, чтобы я могла переодеться. Я еще больше оценила этот жест, когда Свету – примерно месяц спустя – выводили из камеры, и в руках у нее был лишь небольшой пакетик с парой-тройкой вещей. Когда Свету «заказали», то есть крикнули в корму: «Ясенева, собирай вещи!» – Тамара аж запричитала: «Ох, лучшей соседки у меня не будет!» Света тоже всплакнула – любой волей-неволей привыкает к месту обитания. Но делать нечего – избежать перевода в другую камеру было практически невозможно…

Свету увели.

А уже перед отбоем в камеру вошла высокая пухленькая девушка в юбке до пола, с раскладушкой в руках…

Она встала на пороге, испуганно оглядывая тесную камеру, набитую людьми, и совершенно не понимая, куда ей приткнуться. Ей указали место на полу посередине камеры – мол, можешь разложить раскладушку здесь… А она все стояла, не в силах пошевелиться, словно боясь отойти от двери, и тихонько скулила: «Какой кошмар… Куда я попала… Как тут ужасно… Я хочу в другую камеру…» И стала плакать.

Я вспомнила свои первые ощущения от попадания в это крошечное пространство, и в душе горячо посочувствовала новенькой. Ведь действительно – первое время в этой «обувной коробке» очень и очень страшно. Нет места, нет воздуха, тебе хочется начать долбиться о железную дверь и истошно вопить, чтобы тебя отсюда выпустили…

Я все это понимала… Но мои соседки по камере очень возмутились такому хаянию их места обитания: «Смотрите, какая принцесса! Явилась прямиком из дворца, видимо?» Потом, правда, стали успокаивать: «Чего разнылась! Никто тебя отсюда не выведет, ишь чего захотела… Да ты и не видела, что творится в других камерах – там сплошные воровки и наркоманки! А у нас – самая лучшая, спокойная камера во всем изоляторе! Давай ложись!»

Девушка наконец легла, повсхлипывала и заснула…

Так в нашей камере появилась знаменитая «террористка» Алла де Гармо. «Какая странная у тебя фамилия, откуда она? Ты что, француженка?» – спросила Тамара. «Нет, я русская… А фамилия в честь моего любимого рок-музыканта. Я решила взять и поменять свою фамилию на эту…» – объяснила Алла. А Тамара – покрутила пальцем у виска. Мол, да. Девочка – ку-ку…

Некрасивая, нескладная, с выпирающими круглыми боками вместо талии, кажущимися еще круглее из-за длинной объемной одежды, Алла напоминала карикатурную бабу на самоваре. Но вот голос у нее был поистине необыкновенный. Нежный как ручеек, чарующий…

Алле было 33 года, но по умственному развитию она была сущим ребенком. Пожалуй, даже наша Фатимка была более зрелой и осознанной, чем Алла. И поэтому Фатимка с самого начала взяла с ней покровительственный, почти материнский тон. А услышав, что Алла – мусульманка, назвала ее «сестрой» и принялась всячески утешать и опекать.

Алла без утайки рассказала свою печальную повесть. Да и потом ничего не скрывала. Возвращаясь со следственных действий, а затем – из судов, делилась всеми подробностями, просила почитать ее бумаги, поэтому мы все волей-неволей были в курсе ее уголовного дела.

Она работала продавцом в торговом комплексе при «Олимпийском», а по соседству был мусульманский магазин. И вот она как-то туда зашла, разговорилась с продавцами. Примерила хиджаб. Ей понравилось то, как она в нем выглядит, и тогда она решила… стать мусульманкой. И понеслось – общение в мусульманских группах в соцсетях, знакомство со всяческими «Абдулами» и «Ахметами», посты с игиловскими[10] лозунгами у себя на страничке… И к ней, естественно, приходят фсбшники. Заводят уголовное дело за призывы к терроризму. Но отпускают под подписку о невыезде. А она берет у своего Абдулы пятьсот долларов и фальшивый паспорт и едет в Сирию. И где-то на полпути ее ловят все те же фсбшники. После месяца содержания во Владикавказском СИЗО – ее этапируют в Москву и, минуя даже карантинную камеру, водворяют к нам на спецблок.

– Какая же я дура была, что поехала в Сирию! Сидела бы сейчас дома! С мамой! С кошками! – со слезами восклицает Алла.

– Конечно же, дура! Просто идиотка! – соглашаемся мы хором. – Как можно было, получив «подписку о невыезде» и шанс отделаться условкой, ломануться в Сирию и заработать верный срок? Да по твоей статье дают двузначные цифры! Чем ты вообще думала?!

– Не знаю… Я вообще не думала. Абдула сказал – поезжай, я и поехала. Я просто хотела замуж… Я сама во всем виновата…

Нам было очевидно, что девка точно не дружила с головой – раз вляпалась так по-идиотски. И продолжает не дружить, как показали дальнейшие события…

Алла рассказала, что после ареста фсбшники очень сильно на нее орали, ругали, всячески прессовали: мол, ты такая-сякая, мы с тобой по-хорошему – дали подписку о невыезде, а ты что творишь! А ну давай сотрудничай со следствием, подписывай все, что мы скажем, и тогда, возможно, мы тебе чем-нибудь поможем!

– Да, правда, я сама накосячила… Я их подвела… Я сама во всем виновата… И я подписала все, что они мне дали… Я согласилась со всем. Признала вину… Они обещали мне помочь. Обещали дать маленький срок…

– Да ты совсем с ума сошла! – изумлялась Тамара. – Они же тебя развели как лохушку! И ты даже не знаешь, что ты там наподписывала!

И действительно, впоследствии, когда Алле принесли обвинительное заключение, и она стала его читать, выяснилось, что она подписала признание в том, что собиралась ехать в Сирию в качестве террористки. Чтобы после обучения вернуться в Россию и совершить здесь террористический акт, взорвать себя нахрен!.. «Какой кошмар! Я этого не говорила! Я же просто ехала выйти замуж! Зачем они так со мной!» – жаловалась нам Алла.

Но было поздно. И она никак не могла отказаться от подписанного или дать новые показания, так как фсбшники убедили ее взять «особый» судебный порядок. «Особый порядок» означал, что проходит только одно заседание, где подсудимый не имеет права голоса, так как он уже априори признал свою вину. И на суде озвучивается только приговор. Судебно-следственная машина обожает «особый порядок», так как доказывать уже ничего не надо, исход суда всегда четко предрешен, и все происходит очень быстро, без сопротивления обвиняемой стороны. А подсудимые могут получить за сотрудничество небольшую скидку срока. Вернее, надеются получить, потому что стопроцентно это, конечно же, никто не мог гарантировать. Как правило, подсудимый получал меньше на одну треть от максимума. Но если он шел по обычному пути, то есть боролся, защищался на суде – то по общей статистике он получал гораздо меньше тех, кто брал «особый порядок». И вообще имел хоть какой-то, но шанс уйти из зала суда домой…

Алла купилась на уговоры фсбшников из-за полной неосведомленности в этих судебных делах, а еще потому что очень и очень испугалась. Было видно, что у нее нет ни одного друга, даже знакомого нормального, кто мог бы ее морально поддержать, дать какой-то вразумительный совет. Только мама-инвалид, которая сама нуждается в помощи… И именно из-за тотального одиночества Алла и вляпалась в эту историю. Она просто хотела завести отношения…

А ведь если бы она поговорила хоть с каким-то мало-мальски нейтральным адвокатом, или же хотя бы почитала уголовный кодекс, то узнала бы, что ее поступок – побег в Сирию с целью выйти замуж – не попадает под террористическую статью. Эту статью она получила исключительно по собственному наговору на саму себя…

Фсбшник, который ее курировал, оказался тонким психологом. Он выказал к ней теплое отношение, проявил участие и в результате совсем задурил ей голову. Когда Алла, по возвращении со следственных действий рассказывала, что они «заезжали к ней домой». Что она смогла «увидеться с мамой», с кошками, которых было у нее аж шестнадцать штук – и это в крошечной хрущевке! Что «Никита даже поменял нам лампочку». Что ей «купили шаурму», разрешили «зайти в мечеть и купить Коран». То мы рты разевали от изумления. Нас-то всех возили в автозаках, в наручниках и под конвоем…

А когда Алла стала жаловаться своему Никите на то, как в СИЗО плохо: тесно, страшно и так далее – ее моментально отправили в институт имени Сербского, на обследование. Выяснить, отвечала ли она за свои действия или была невменяема? В первую очередь туда отправляли тех, кого обвиняли в преступлениях против личности: убийства, похищения, торговля людьми… Реже – по другим статьям, уже по желанию следствия. Но чтобы попасть на «Серпы», нужно дождаться очереди. Ведь число палат и мест ограничено, а везут туда людей со всей страны.

Фсбшники же организовали Алле на «Серпы» настоящую экспресс-отправку. Вне очереди. Она пробыла там положенные 28 дней, а по возвращении долго вздыхала по тамошнему житью. Ведь там у нее была настоящая кровать, а не эта жалкая раскладушка. Очень хорошее питание с молоком, маслом и яйцами. А также с возможностью свободно выходить из палаты, сидеть в комнате с телевизором или в столовой, гулять во дворе с деревьями… Просто ясли-сад по сравнению со следственным изолятором…

Аллу признали вменяемой, но все же указали, что у нее имеются какие-то расстройства психики – из-за тяжелого детства, из-за воспитания и так далее… Так что она очень рассчитывала получить смягчение приговора.

Алле очень понравилось на «Серпах», и фсбшники пообещали ей, что она сможет попасть туда еще раз. Во второй раз на «Серпы»? Небывалое дело! Небывалая щедрость! Как тут устоять?! Особенно такой простецкой натуре! Аллой, судя по всему, овладел «стокгольмский синдром». Она вдруг придумала себе, что влюблена в этого фсбшника. Мы день и ночь только и слышали: «Никита то, Никита се…» Она даже стала сочинять для него стихи, а меня просила рисовать миленькие любовные открыточки. Которые дарила ему при новых выездах…

Поэтому ее возмущение тем, подо что в результате подвел ее «Никитушка», слышали только мы. Ему-то она не жаловалась, а послушно выполняла все, что ей приказывали… На суде выступать не стала. И получив пять лет вместо обещанных трех, поревела пару ночей в подушку и примирилась: «Эх… Я сама во всем виновата…» Тем более опекуны ее пока не бросали.

А не бросили ее, во-первых, для того, чтобы показать по телевизору – в качестве примера раскаявшейся террористки. В СИЗО-6 приехал телеканал ТВЦ, Аллу вывели на «следку», и там – под зорким наблюдением Никиты – Алла должна была поведать на камеру обо всех своих деяниях. Вернее, о тех, что ей сочинили фсбшники. Она и поведала. А мы – посмотрели эту программу на следующий день по телевизору. Заметив, как Алла замялась при вопросе: «Вы правда хотели стать шахидкой и подорваться?», Тамара спросила:

– Почему ты ответила утвердительно? Ты же явно хотела сказать «нет»!

– Хотела… Но Никита стоял прямо за телекамерой и так на меня посмотрел! Он мне сказал перед съемкой: «Смотри, не бузи! Не подводи меня!»

А во-вторых, Алле предложили стать свидетелем по другому делу, против ее старого знакомого Абдулы, которого должны были вот-вот поймать, а потом – судить. Алла согласилась. Еще и поэтому ее этапирование в колонию после получения «законки» откладывалось на неопределенный срок.

Обычно после приговора заключенный писал апелляционную жалобу, рассмотрение которой могло тянуться многие-многие месяцы. Иногда – даже до года. А после апелляции человек – если не отправлялся домой – получал документ о вступлении приговора в законную силу. Так называемую «законку». И максимум через десять дней его отправляли в колонию.

А насчет Аллы сизошное начальство получило от ФСБ особое предписание. О том, что она должна оставаться в изоляторе – несмотря на вступление приговора в законную силу. Видимо, такое редко, но бывает… И СИЗО отдало ФСБ «под козырек» – так что Алла осталась и дальше жить в нашей 120-й камере.

Алла боялась колонии как огня. И все ломала голову, как же ей остаться в Москве? Сначала написала заявление с просьбой оставить ее на «шестерке» в качестве хозработницы. Но ей отказали. Так как террористическая статья для этого не подходит. Тогда Алла подумала, а вдруг она вообще сможет выйти на свободу? Если получит президентское помилование? Так Алла приступила к эпистолярным занятиям. Правда, это случилось не без нашего участия.

…Она все ныла и ныла: «Ах, что же мне делать, кто же мне теперь поможет?» А Тамара возьми да предложи: «Ну напиши Путину – вдруг он поможет?» Вообще-то это было шуткой, но Алла ухватилась за эту идею, и в итоге – написала-таки Путину. Прошение о помиловании.

Для того, чтобы написать такое прошение, необходимо было заполнить специальные бланки. И когда Алла обратилась к сотрудникам с просьбой выдать ей такие бланки, те слегка растерялись. Ведь из СИЗО крайне редко пишут эти прошения. Люди просто не успевают это сделать, так как отправляются на этап…

Поэтому бланки принесли Алле спустя где-то месяц. Но она не теряла времени даром и стала писать заодно прошения, заявления и всяческие просьбы об участии в ее судьбе по самым разным инстанциям. Жириновскому, Андрею Малахову, Борису Корчевникову, правозащитнику Бабушкину, в различные газеты и журналы…

В прессу Алла решила обратиться после своего дебюта на телеканале ТВЦ. Ей понравилось быть в центре внимания. Она попросила меня помочь составить ей текст обращения к остальным СМИ. Я согласилась – мне это было несложно… Алла озвучила, что именно ей хочется написать в этом обращении, и я состряпала ей черновик на пару страничек А4, который она и стала переписывать, меняя только имена после слова «Здравствуйте…»

Адрес Малахова показывался по телевизору в конце его телепрограммы. Адреса прессы мы выудили из наших газетных архивов. А вот адреса различных депутатов и политиков подсказали попросить у воспитателя. Чем в СИЗО занимался воспитатель – никто толком не понимал. Но обычно именно к нему отправляли с разными странными нерегламентированными вопросами и просьбами.

В то время на спецблоке появилась новая воспитательница – Алина Петровна. Очень молоденькая, едва за двадцать. Эдакая девочка с косой. Поэтому мы звали ее попросту «Алина»… И, видимо, чтобы компенсировать свой несерьезный вид держалась она очень сурово и подчас даже жестоко. К примеру, однажды после этапирования Левана Сухимского из его камеры вынесли оставшиеся вещи. Среди которых была Библия на грузинском языке. Мы, проходя мимо камеры, увидели ее, валяющуюся прямо на полу, в куче другого хлама. Тамара спросила у дежура:

– Почему Библия лежит на полу? Это же неправильно! Это кощунство! Нельзя ли ее забрать?

– Нельзя! Алина Петровна велела уничтожить, так как не на русском языке…

Тамара, очень трепетно относящаяся к книгам вообще, но к религиозным особенно, – она никуда не выходила без карманной Библии – долго еще возмущалась по этому поводу. Очков новой воспитательнице это явно не прибавило.

К тому же вопросы и просьбы заключенных во время проверок Алина частенько игнорировала, отходила в сторону, делая вид, что ничего не слышит. Это закончилось тем, что на Алину посыпался поток жалоб… И тогда сизошное начальство, видимо, хорошенько ей «вставило». Так как с какого-то момента Алина вдруг сама стала подходить к нам, заискивающе заглядывая в глаза: «Нет ли у нас каких-то просьб? Вы только скажите!»

И вот тогда-то мы и посоветовали Алле попросить у этой воспитательницы все нужные ей адреса: «Мол, пользуйся моментом! Пока она добренькая!» И Алина очень скоро принесла длинный список адресов, добросовестно выписанных на бумажку. Пиши – не хочу!

Алла стала писать о том, как она раскаивается, как она хочет помочь всем тем, кто может попасть в сети террористов-вербовщиков. И она просит ходатайствовать за нее с тем, чтобы ее срок был сокращен…

Таких писем она написала около пятидесяти. То есть писала буквально с утра и до вечера. А иногда и ночью – при свете ночника. Исписала кучу ручек, стерла все пальцы… Но, несмотря на мозоли, боли в спине и садящееся зрение, все писала и писала, так как остановиться и ничего не делать было еще страшнее.

Мы были рады, что Алла хоть на что-то отвлекается, потому что настроение у нее после приговора катастрофически ухудшилось. В преддверии неизбежного этапа она все больше причитала и плакала…

И даже многочасовые намазы не несли ей умиротворения. Возможно, потому что Алла так и не стала истинной мусульманкой. Когда она только появилась в нашей камере, на следующий же день, во время проверки, она попросила отвести ее к православному батюшке. Так как «передумала быть мусульманкой, и теперь ей нужна православная поддержка»… На что Алина сказала, что узнает, когда сюда, на спецблок, соберется батюшка, и сообщит об этом…

Однако с этого момента за Аллу взялась Фатимка. Она буквально накинулась на нее: «Ты что, при первых испытаниях сдаешься? Разве так можно? Не бросай ислам! Давай делать намаз вместе!» И Алла согласилась. И когда воспитательница сообщила, что батюшка «…придет на Пасху», Алла сказала: «Нет, мне уже не надо… А можно поговорить с каким-нибудь имамом?» На что удивленная Алина ответила: «Нет, имам в наше СИЗО не приходит…»

А на Пасху на спецблок и правда пришел батюшка – в полном облачении, с помощниками в рясах. Они принесли небольшие симпатичные куличи и крашенные яйца – подарки для заключенных. Нас предупредили с раннего утра – мол, приберитесь хорошенько в камере и ждите… Но точное время не назвали. Мы долго сидели в напряженном ожидании, и вот, ближе к обеду, услышали где-то далеко – в коридоре – раскатистое церковное пение. Батюшка начал свой обход спецблока, и пение постепенно приближалось.

Мы находились в самом конце коридора, и церковники появились на пороге нашей камеры только через полчаса. Нас выстроили в линию, батюшка добродушно поздравил нас с Пасхой и спросил: «Есть православные?»

Откликнулись только двое: Тамара и я. Моторина замялась, а наши мусульманки – отрицательно замотали головами и отступили назад. Но батюшка, ничуть не смущаясь, щедро окропил всех нас святой водой. Алла аж запищала от неожиданности. Также он освятил стены и пол камеры и перед уходом пожелал нам «скорейшего освобождения». Алла потом долго отфыркивалась, вытирая мокрое лицо, а Тамара укоряла ее: «Ну ты что? Святая вода никому не повредит!»

…Алла стала читать с Фатимкой намаз, подолгу обсуждала с ней положения Корана и даже начала учить с ее подачи арабский язык. А когда наступил рамадан, то стала поститься. И была очень довольна, когда в результате ей удалось скинуть несколько килограммов.

Вообще Фатимка оказалась единственной поддержкой и опорой для Аллы, которая с первого дня стала здесь новой «девочкой для битья», заняв мое «изгойское» место. Я это особенно почувствовала, когда Тамара во время прогулки вдруг начала мне жаловаться с возмущением – какая же эта «де Гармо бестолковая плакса…»

Про себя я выдохнула с облегчением – наконец-то мой персональный ад начинает немного остывать. Но в качестве платы я должна была не вмешиваться в травлю де Гармо и молча выслушивать перемывание ее костей за спиной… Я и помалкивала – потому что была еще слишком слабой и напуганной. Старалась быть во всех этих тюремных дрязгах и разборках «нейтральной Швейцарией».

Но Фатимка не была «Швейцарией». Она встала на дыбы. Ее явно возмутило то, как все ополчились против Аллы. И она посчитала своим долгом заступиться за «сестру по вере». В пику всем – стала уделять той максимальное внимание. Она затаскивала Аллу к себе на «пальму», и там они часами о чем-то шептались. Стала делить с ней еду, принадлежности для молений. Читала ей письма своих друзей и близких…

И когда Фатимку вывели из камеры, Алла осталась в полном вакууме. Она сидела на своем молельном коврике – такая одинокая, такая потерянная, с красными заплаканными глазами, и эта трагическая картина все же тронула сокамерниц. С Аллой стали держаться более дружелюбно, давать ей разные советы, тогда-то она и взялась за свою писанину.

Но, как потом выяснилось, лучше бы она ничего никому не писала. Такой обильный поток посланий – да еще по таким одиозным адресам – не мог не привлечь внимание сотрудников СИЗО. И очень скоро все это дошло до ее фсбшных кураторов. И Аллу, не дожидаясь процесса над Абдулой, в срочном порядке этапировали в мордовскую колонию. От греха подальше!.. Спустя несколько лет я наткнулась на ее интервью в местной мордовской газете, где она рассказывала, что собирается вернуться в православие… Ну а президент ее так и не помиловал…

Ольга Ивкина

Когда Фатимку вывели из камеры, Тамара предположила, что это из-за того, что в камере собралось слишком много мусульманок.

– Они, конечно, видят, что тут полкамеры делают намаз. Они же не слепые! А зачем им тут ячейка террористов?.. Ниханову не тронут. Де Гармо – тем более. Вот и убрали Геджаеву! – возмущенно шептала мне Тамара.

Я в принципе разделяла ее негодование. Фатимка была очень хорошей, и ее все любили. Лучшую соседку трудно было найти… Но все же Геджаеву могли перевести просто потому, что понадобилось место для новой «жертвы» спецблока. И появление этой жертвы не заставило себя ждать. Уже на следующий день, как обычно, ближе к отбою, на пороге камеры возникла упитанная женщина лет пятидесяти, в смешных круглых очках, в трениках и футболке.

– Здрасьте. Меня зовут Ольга Ивкина, куда мне прилуниться? – спокойно и деловито поинтересовалась новенькая, затаскивая в камеру матрац, раскладушку и множество баулов.

Все сразу поняли, что эта женщина не новичок, а переведена сюда с общего корпуса. И действительно, Ольга Ивкина была таким же «старосидом», как и Тамара. Отсидела по общим камерам уже более двух лет. Прекрасно знала все нюансы сизошной жизни, прошла здесь через все возможные «медные трубы». Поэтому, когда ей указали поставить раскладушку на мое бывшее место, у самой двери, она ничуть не смутилась. У двери так у двери…

По негласным тюремным правилам, обычно на освободившееся место мог претендовать «следующий по очереди» человек. Поскольку я пришла в камеру следом за Фатимкой, то мне и досталось ее спальное место на втором ярусе нар. Над Тамарой. Я была практически счастлива! Настолько разительным был переход от придверного собачьего обитания до обладания собственным местом на нарах. Да и еще и на «пальме»!

Ивкина прекрасно знала, что ей нужно лишь немного потерпеть жизнь на полу и вскоре она получит место. К тому же – как «старосид» – она имела право получить его вне очереди… «И вообще, меня вот-вот должны отправить на “Матроску”!» – заявила она.

«Матроской» называли больничное крыло СИЗО «Матросская тишина», куда свозили всех московских заключенных, нуждающихся в медицинских обследованиях или каких-либо непритязательных курсах лечения. Конечно, здоровье там не подправляли. Просто врачебного наблюдения было чуть больше, чем в обычных изоляторах, да и перечень выдаваемых лекарств пообширнее. Ну и содержание – все же больничное. А значит, одноярусные койки и неплохое питание.

Большинство заключенных стремились попасть на «Матроску» прежде всего для того, чтобы сменить обстановку и отдохнуть. Но главное, чтобы получить официальный диагноз о наличии какой-нибудь хронической болячки, что впоследствии могло помочь при вынесении приговора…

«Матросская тишина» была мужской тюрьмой, к тому же – «черной». Поэтому заправляли там не сотрудники, а сидельцы. То есть были доступны и телефоны, и всяческие поблажки. И многие хотели попасть на «Матроску» еще и поэтому.

Женщины, приезжающие с «Матроски», рассказывали, что как только кого-то из новеньких заселяют в камеру, то приходит дежур и лично приносит «босяцкий подгон»: сладости, предметы гигиены, сигареты. Эдакое «добро пожаловать» от смотрящих… И почти в открытую предлагается помощь: от получения нужных диагнозов до личного мобильника. Но это уже небескорыстно…

И конечно же, чтобы попасть на «Матроску» заключенному нужно было приложить немало усилий. Постоянно жаловаться на здоровье, требовать медпомощи, забрасывать жалобами медсанчасть. А когда тебя наконец услышат и одобрят оправку на больничку, нужно еще долго-долго дожидаться своей очереди.

Ивкина была на стадии скорейшей отправки на «Матроску», когда внезапно во время шмона у нее нашли телефон. Как рассказывала потом всеведущая Тамара, Ивкина требовала у сокамерников немалые деньги за пользование своим телефоном. И так зарабатывала. То есть деньги должны были падать на телефонный счет, а потом они выводились и обналичивались… Получалось тысяч сорок-пятьдесят в месяц, что совсем не хило для заключенного, сидящего взаперти. Но людям в камере такой циничный «бизнес на костях» не нравился. И Ивкину сдали оперативникам. Сдали всю ее схему. Прям написали официальный донос. Поэтому сотрудникам пришлось реагировать – по-настоящему расследовать это нарушение. И если при обычном раскладе никто не докапывался, откуда взялся телефон, и кто его принес, то теперь в Ивкину вцепились. Вынь да положь – как получила телефон? А она не говорит. Потому что иначе под замес попадет ее дочь, которая этот телефон организовала, и весь этот телефонный бизнес с воли поддерживала. И вот Ивкину прячут на спецблок, чтобы она ни с кем не могла связаться.

Так что «Матроска» была необходима Ивкиной еще и из-за ее тюремного бизнеса. Ей необходима была связь с волей, с дочерью… На следующий день, когда Тамаре приказали собираться на звонок, Ивкина обратилась к ней с просьбой:

– Ты не могла бы, если получится, позвонить моей дочери по телефону? И кое-что передать?

– Конечно… Давай, пиши номер и что конкретно передать…

Ивкина настрочила предупредительное послание, и после звонка Тамара сообщила, «что все-все передала». Но Ивкина не думала успокаиваться. Рассовывая свои многочисленные вещи по разным углам камеры, она нечаянно ударилась головой о стол. Совсем легонько. И, подумав секунду, улеглась прямо на пол, сказав нам совершенно спокойным голосом:

– Девчонки, вызывайте врача. Скажите, что Ивкиной плохо!

Мы стали стучать в дверь. Дежур открыл корму:

– Что?

– Ивкиной нужен врач!

– А что с ней?

– Смотрите сами…

Дежур обозрел лежащую на полу тушу и спешно побежал за врачом. Спешно – потому что фельдшерица Верочка появилась почти сразу же.

Заплывает в камеру:

– А кто это у нас тут лежит? Ага, Ивкина, понятно… Ну давайте, мы сейчас вам укольчик сделаем, вставайте, вставайте… Вот сюда… Нужно лечь, послушать… А куда ей лечь?.. Вот сюда давайте…

Ивкина укладывается на моторинское место, Верочка ее слушает, измеряет давление, делает укол…

– Вот… Готово… И что же у нас случилось? – щебечет Верочка…

– Стало плохо, начала падать, ударилась головой, боюсь, что сотрясение…

– Давайте посмотрю… Даже шишки нет… Нет никакого сотрясения, успокойтесь, Ивкина…

– У меня голова кружится и тошнит. И давление. И диабет. Мне нужно на «Матроску»! Когда меня отправят?

– Скоро, очень скоро. Потерпите немного, Ивкина…

Когда Верочка ушла, Ивкина резво вскочила и стала дальше раскладывать свое барахло. Нам же оставалось только молча офигевать. И от спокойной наглости Ивкиной, и… от содержимого ее баулов.

А все баулы Ивкиной были забиты какими-то рваными тряпками, пустыми контейнерами, коробочками, пакетиками – сущим хламом. Ей не хватало только тележки из супермаркета, чтобы туда все это водрузить. И получился бы завершенный образ типичной европейской или американской бомжихи, которая бродит по городу с тележкой, полной пустых бутылок и пластиковой посуды…

Да и одежда Ивкиной соответствовала: застиранная футболка, вся в дырках, безразмерные штаны, растянутые в коленках. На ногах – рваные резиновые тапки. Да и остальное ее тряпье было ничуть не лучше. Мои сокамерницы, рьяно бдящие за своей внешностью, были явно фраппированы. И больше всего тем, насколько безразлично Ивкина относилась к тому, что на ней надето… Потому что она рассуждала так: «Мы же в тюрьме – зачем здесь наряжаться?» Мне эта парадигма была близка. Я тоже не хотела выглядеть в тюрьме привлекательно. Но я понимала, что приличный вид необходим прежде всего для моей же безопасности. Чтобы попросту никого не бесить своей неряшливостью и неопрятностью. А Ивкина была именно такой – бомжацкого вида теткой.

А ведь она обвинялась по делу о крупном мошенничестве с финансовыми пирамидами. В ее деле фигурировали убытки в более чем сто миллионов. И были сотни потерпевших. А сама Ивкина была одной из самых умных и хладнокровных женщин, что мне попадались на «шестерке». Вот пример того, как форма может врать о содержании!

Ивкина имела несколько высших образований: техническое, экономическое и еще какое-то… То есть и горы бумаг, и кропотливая работа с лавиной документов были для нее делом привычным. И, попав за решетку, Ивкина основательно взялась за юриспруденцию. Решила как бы освоить новую профессию. Это было абсолютно возможным – стоило только захотеть – тем более за два года. Сиди и зубри УК и УПК, и их многочисленные издания с примечаниями. А практической работы выше крыши – бери дела своих сокамерников и вперед!..

Чем Ивкина и занималась. Она стала помогать всем желающим с их уголовными делами: писать «апелляшки», «касатки», жалобы, ходатайства. Не совсем бесплатно, конечно. Но тут выигрывали все стороны, так как у большинства сидельцев не было адвокатов по соглашению и им реально требовалась помощь…

Также она баловалась написанием всяческих жалоб в ОНК и правозащитникам, сочиняла разоблачительные статьи о российской судебной системе, о работе ФСИНа, и парочка ее текстов к тому моменту были даже опубликованы в «Комсомолке».

А еще она была бойцом. В особенности касательно своего дела. Для начала Ивкина объявила голодовку с требованием заменить ей следователя. И ее следователя, Приманкова, не только заменили, но и вскоре посадили. Правда, по другому уголовному делу, связанному с отжатием квартир. Но так совпало, что его посадили в наш изолятор. На спецблок, в 118-ю камеру, вместе с Тамерланом Эскерхановым. И когда Ивкина попала на спецы – здесь на тот момент содержался и ее бывший следак. Такая вот ирония судьбы!

Однажды, когда нас вывели гулять, у двери в прогулочный дворик мы нос к носу столкнулись с выходящими оттуда пацанами из 118-й. Среди них был ничего не подозревающий Приманков. Каково же было его изумление, когда он услышал:

– Здорово, Приманков! А куда ты все-таки дел мой телефон?

Приманков, естественно, никак не ожидал увидеть здесь свою бывшую подследственную и лишь пробормотал:

– Зрасьте, Ольга Михайловна…

А Ивкина, ехидно посмеиваясь, рассказала нам, о каком таком телефоне она спрашивала. Попросту о том, что изъяли у нее после ареста и следов которого потом никто не смог найти. Она ведь сумела добиться, чтобы ее дочери были переданы практически все вещи, изъятые при обыске. Все, кроме телефона…

Мы веселились, пытаясь представить, что сейчас чувствует Приманков, и что подумал о нем дежур при вопросе о телефоне. То, что хоть чей-то следователь посажен, казалось всем нам высшей кармической справедливостью. Некой общей победой. «Все они тут будут!» – можно было слышать при подобных разговорах…

Потом частенько, когда мы гуляли со 118-й одновременно, Ивкина вовсю болтала с Приманковым через стену о всяком разном. Почти дружески. Даже сочувствовала: Приманков говорил, что ему обещают пятнадцать лет, а это все-таки овердофига… А по поводу того пресловутого телефона он побожился, что ничего не знает…

Сочетание статей, по которым обвиняли Ивкину, 159-я и 210-я, позволяло держать ее под стражей до бесконечности. Но она стремилась к тому, чтобы ее дело не смогло дойти до суда. Оно было настолько небрежно состряпано, а бухгалтерия их фирмы была настолько чиста, что имелись железные шансы развалить весь процесс… К тому же все ее подельники, они же владельцы бизнеса, успешно скрылись на просторах нашей планеты и были объявлены в федеральный розыск…

Когда пришло время ее первого судебного заседания, Ивкина уверенно заявила: «Суда не будет. Нас вернут на дослед…» Суды возвращали дело обратно на доследование тогда, когда, изучив материалы дела, видели, что у подсудимого есть основания оспорить вынесенный приговор. А кому это надо? Пусть лучше следователи еще поработают, что-то расследуют, переделают, что-то дособирают… Но обычно следствие не заморачивалось, и спустя несколько месяцев заново распечатывались все те же материалы, все тот же приговор – и дело снова отправлялось в суд…

У Ивкиной все вышло именно так, как она предсказывала. Суд ее дело не принял, вернул обратно следствию, чтобы те исправили хоть что-то… Она приняла эту новость с совершеннейшим хладнокровием. Типа: «Ну ок. Посмотрим, что будет дальше…» Складывалось впечатление, что Ивкина совершенно не переживает из-за того, что она оказалась в тюрьме несправедливо, что сидит здесь так долго… Она словно находилась в положении шахматиста над шахматной доской: «Ага, какая интересная партия… Ну-ка я сделаю такой ход, а теперь такой…»

Вскоре она, как и планировала, уехала на «Матроску». А вернувшись, поняла, что со спецблока ей удастся выбраться еще очень не скоро… Значит, нужно здесь как-то обживаться… Когда Моторина ушла под домашний арест, то Ивкину как «старосида», человека в возрасте, да еще и с болячками – естественно, положили на это место. Алла, которая по очередности должна была лечь на нары, даже пискнуть не успела. Так и осталась на раскладушке.

Ивкина какое-то время сидела тихо, ни во что не вмешиваясь, ни с кем особо не разговаривая. Просто сидела и наблюдала: что за порядки у нас в камере, и какие между сиделицами отношения. А потом начала действовать. Она-то и предложила начать писать жалобы на условия содержания в этой камере, которые нарушали все мыслимые санитарные стандарты… Сначала накрутила Фаину, затем подключила и остальных. Она, видимо, рассуждала так: «Дело кончится тем, что кого-то выведут из камеры. И если не меня, то хотя бы станет не так тесно…» Ведь она, в отличие от всех нас, не боялась больших камер, а напротив – стремилась туда вернуться.

От нее-то я впервые и услышала, что в больших камерах живется гораздо лучше, чем тут, на спецах. Мне после Тамариных страшилок о наркоманках и воровках, сидящих в общем корпусе, было любопытно: а так ли там на самом деле? Ивкина, когда мы остались наедине, сказала, что нет. Не так! И вообще, там живут совершенно адекватные люди, в отличие от… Да, конечно, бывает всякое: и драки, и разборки, и воровство – но все это только звучит ужасно, а переживается вроде как легко… Если ты сама ведешь себя нормально, адекватно.

Возможно, здравомыслие – вообще ключ к выживанию в любых условиях. Ведь какой бы ужас вокруг Ивкиной ни творился, она всегда была совершенно спокойна и не проявляла никаких эмоций. Просто наблюдала. Сидела и помалкивала – за документами, книгами или вязанием – ни с кем особо не сближаясь и следуя своей собственной стратегии…

Мои «продленки»

То, что один день в тюрьме совершенно похож на другой – абсолютная правда. Во многом из-за жизни по режиму, из-за повторяющихся событий, из-за однообразной обстановки и окружения. Это порождает странный эффект: с одной стороны, время здесь тянется как резина, а с другой стороны, недели, месяцы и даже годы пролетают со страшным свистом – и только успевай считать новогодние праздники.

Мое основное время заполняли одни и те же ежедневные занятия, которые я уже описывала: чтение, рисование, прогулки. И очень редко в это рутинное существование вклинивалось какое-то неожиданное событие. За время моего пребывания на спецблоке их было не так уж и много, но тем не менее – все они производили мощную встряску.

Хорошо помню свой первый выезд на суд по продлению меры пресечения. То есть на «продленку», как тут выражались. Меня арестовали в начале марта на два месяца и за несколько дней до окончания этого срока – в конце апреля – должны были вывести из СИЗО, чтобы продлить мой арест еще на какой-то срок.

Но дни идут, меня никуда не вывозят. Наступает последний возможный день, когда меня еще можно держать под стражей. Проходит утро, потом приносят обед, дело близится к вечеру – тишина. Мои соседки, конечно же, в курсе моих ожиданий и делают невероятные предположения: «Неужели отпустят? Неужели не станут продлевать?» В моем сердце разгорается безумная надежда: «Да! Наверное, никакого суда не будет! Меня отпустят!» Когда приносят ужин – а меня все еще не вызывают – моя уверенность в предстоящем освобождении становится настолько крепкой, что я начинаю фантазировать, куда я пойду завтра, с кем повидаюсь, что сделаю… Планирую свободную жизнь: «В первую очередь – в Starbucks! Закажу свой любимый пряный чай латте!» Наивная! Тогда я еще не знала, что смена меры пресечения на более мягкую – это что-то экстраординарное. И тот, кого упекли под стражу, в 99 % случаях обречен на долгое сидение в тюрьме…

После шести вечера корма распахивается и дежур выпаливает: «Вебер! Собирайся на выезд! Срочно! У тебя пять минут!» Мое сердце падает. Вот оно! Неизбежное! Страшное!

…Но рефлексировать нет времени. Я спешно переодеваюсь в одежду, в которой меня арестовали, – она лежала выстиранная в отдельном пакете, дожидалась своего часа. Дежур быстро выводит меня из камеры, и мы почти бежим к выходу из спецблока. У крыльца стоит легковая иномарка с надписью «полиция». Меня сажают на заднее сиденье – между двумя конвоирами. Одна из них – девушка. Не та, что была два месяца назад. Не Ксюха. Какая-то другая. Пока машина резко трогает с места, она пристегивает меня к своей руке наручниками. Машина стремительно въезжает в ворота СИЗО – по причине неурочного часа к ним нет очереди. Мы выезжаем в город и мчим с включенными мигалками на полной скорости. Это был первый и последний раз, когда меня везли на легковой полицейской машине, дальше – были лишь сплошные автозаки.

…За окнами проносятся дома, торговые центры, кафешки… Вот проехали «Охотный ряд», вот «Атриум»… Я смотрю на все это с ошеломлением. Этот мир теперь такой недоступный!.. Он на одной планете, а я – на другой… На мои глаза наворачиваются слезы от мысли – а вернусь ли я туда когда-нибудь?..

Из слов моих сопровождающих, я поняла, что мой суд был назначен аж на два часа дня, и туда привезли всех… кроме меня. Меня – забыли… Что ж, такое бывает. И не так уж и редко, как выяснилось. Когда необходимо доставить более чем одного заключенного, да и еще из разных СИЗО, «служба доставки» иногда дает сбой. Человека могут забыть привезти на суд. И если это обычное судебное заседание, оно, как правило, переносится на другой день. Но если это суд по мере пресечения, то тут никак! Никакое происшествие, никакое событие не может отменить суд по мере пресечения. Причем человек должен быть лично доставлен в зал! Во что бы то ни стало! Таков закон. А если его не будет на суде лично, то и стражу ему продлить невозможно. И если к этому моменту срок его стражи заканчивается, то его придется выпустить на свободу… Поэтому суды по мере пресечения работают до «последнего посетителя»: иногда и после полуночи, и в выходные. Чтобы людей могли спокойно привозить и арестовывать.

Мои конвоиры недовольны – кто-то из них прохлопал мою доставку. И теперь они мрачно рассуждают: «Суд закончится после восьми, значит – пока вернемся обратно в «Печатники», встрянем в самую очередь, и эта история надолго!» «А могли бы уже ехать сейчас назад!» – злобно добавляет «старшой» Николай…

И я понимаю, что мой адвокат, получается, ждет меня уже более пяти часов. Да и все мои друзья, которые должны были прийти на заседание, тоже все эти часы торчат в суде.

А еще меня окончательно прибивает то, как уверенно конвоиры планируют мою обратную доставку в изолятор. И ничуть в этом не сомневаются! Как будто это дело уже заранее решено, а постановление – напечатано и подписано.

Но дело и правда было решено… Когда меня привели в зал Тверского суда, там был только Марк с помощниками, но моих друзей и близких уже не было. Меня завели в клетку. Марк успел шепнуть, что все ждали меня до шести вечера – а дальше в суде посетителям находиться нельзя, и поэтому им пришлось уйти…

Суд прошел минут за десять. Основное время заняло красноречивое выступление Марка. Прокурор же сказал только стандартное: «Ходатайство о продлении ареста поддерживаю…» – и судья удалился в совещательную комнату.

Через минуту судья вышел уже с постановлением о продлении ареста, которое, видимо, было распечатано еще днем, когда он «продлевал» остальных фигурантов дела. Прочел вслух с пулеметной скоростью – и… все. Меня снова арестовали на месяц!

Вопреки мрачным прогнозам конвоиров мы вернулись в «Печатники» задолго до отбоя. Когда я вошла в камеру, Тамара сказала:

– Продлили все-таки… На сколько?

– На месяц…

– А… Ну это у всех так. Потом продлят сразу на три месяца… Подельников видела?

– Нет… Я была одна.

– Ну это у многих так… Потом будут возить уже с подельниками…

И Тамара во всем оказалась права.

На следующий суд по мере пресечения – через месяц – меня «заказали» уже с утра. Было почти лето, жарко, поэтому я не взяла верхнюю одежду, а только пакет с шоколадкой и литровым «Мажителем». Девчонки подсказали: «Все равно это на целый день, так что бери с собой что-то пожевать…»

Меня погрузили в задний отсек маршруточного автозака, мы постояли какое-то время в очереди на выезд, а когда выехали и помчались по шоссе, я решила, что в суде мы окажемся минимум через час. И давай пить свой «Мажитель». От волнения я никак не могла остановиться и все отхлебывала и отхлебывала из коробки. Пока вдруг не поняла, что выпила… почти весь литр напитка. И очень скоро об этом пожалела. Да еще как!

Несмотря на мигалки, мы успели встрять в солидные пробки и хорошенько в них постоять. И вскоре я почувствовала, что неплохо бы мне попасть в туалет…

Через два часа мы затормозили, «старшой» вышел, а потом вернулся, злобно матерясь: «Ну все, пиздец! Встряли! Перед нами восемь машин!» Остальные тоже разразились руганью, и я поняла, что происходит что-то не то…

– Извините, а мы у суда, да?

– Нет! Мы на «Бутырке»… За подельниками твоими приехали…

– А когда приедем в суд?

– Когда, когда… Дай бог, через часа два…

Ого, подумала я. Я не вытерплю! Да я уже – лопаюсь! Нет, тут не до церемоний, нужно проситься в туалет немедленно!

– Извините, мне надо в туалет. Пожалуйста!

– Да ты что? Куда мы тебя поведем? Мы в городе сейчас! Терпи до суда…

– Я не могу… Если бы могла, то не просила бы, поверьте.

– Ну не знаю… Может, когда заедем вовнутрь… За ворота… Попробуем что-то придумать.

На «Бутырку» мы заехали только через… часа три. И я хорошо запомнила каждую минуту этого стояния перед воротами. Это была поистине пытка. Настоящая физическая пытка, только опосредованная.

В этом дремучем автозаке не было кондиционера, и когда машина вставала – воздух прогревался до каления. Было очень душно, несмотря на распахнутые окна. И все конвоиры очень скоро повыпрыгивали из салона на улицу – походить-поразмяться, поболтать с коллегами из других машин. Они милосердно открыли дверь в мой отсек и даже дверь автозака, чтобы я совсем не задохнулась.

Но проблема с туалетом полностью затмевала всю эту жару и духоту… Я старалась максимально расслабиться, почти не дышать, не шевелиться… И хотя мой мочевой пузырь раздулся до небывалых для меня размеров, и я все думала: «Еще чуть-чуть и все прорвется наружу…» – но я выдержала. В общем, возможности человеческого организма нами и впрямь недооцениваются…

Когда подошла очередь нашего автозака, и мы подъехали было к шлюзу, перед нами вдруг возникла огромная фсиновская фура, требуя пропустить ее «по зеленке». Мы дали задний ход, и я даже застонала от разочарования. Водитель посмотрел на меня сочувственно: «Все понимаю, но сама видишь, что происходит…» Они действительно ничего не могли поделать. В городе выпустить меня из автозака было невозможно. Да и куда идти? «Бутырка» находится в самом центре Москвы, вокруг нее – жилые дома, дворы, детские площадки – и все это заполнено обычными гражданами…

Наконец, мы въехали в шлюзовой отсек. И, несмотря на пограничное состояние, в котором я находилась, мне очень хорошо запомнилось представшее передо мной зрелище.

Так же, как в «Печатниках», все мои конвоиры и водитель покинули автозак, и я осталась в нем одна. Резко пахну́ло псиной. Почти вплотную к дверям стояло сооружение наподобие металлических строительных лесов, выкрашенных красной краской. В нижнем ярусе находились клетки с овчарками, которые заливисто лаяли. Всего собак было около десяти.

По боковой лесенке данной конструкции поднялся сотрудник «Бутырки» – проверить крышу автозака. А в салон вошла девушка с фонарем. Рукава ее рубашки были закатаны по локоть, и оба ее мускулистых предплечья были покрыты сплошными цветными татуировками. Выбритые виски, длинная лихая челка на один глаз – выглядела она очень живописно.

Наконец, досмотр позади, мы подъезжаем к дверям бутырской «сборки». И тут выясняется, что моих подельников даже еще не «заказали».

Николай яростно матерится:

– Опять, мать ее, забыла позвонить!

– Кто? Дарина?

– Ну а кто ж!..

– Ну наша мадамка в своем стиле…

И конвоиры издевательски смеются. А я понимаю, что, получается, пока моих подельников «закажут», приведут на «сборку», выведут к автозаку, может пройти куча времени. И снова напоминаю про туалет. «Старшой» чешет голову:

– А до суда ты не дотерпишь? Тут рядом же…

– Нет! Нет! Вы что? Вы же обещали! Я сейчас разорвусь!

– Ну ладно, Санек, своди. Все равно еще час тут проторчим…

Ничего себе, думаю: «Они что, если бы не задержка с доставкой, не повели бы меня в туалет? О-о-о!» И, скорее всего, так и было бы!.. Хотя потом я узнала от опытных сидельцев, что по закону конвой обязан предоставлять заключенному возможность посещать туалет каждые три часа. И если они этого не делают, нужно спрашивать номер значка конвоира и грозить жалобами. Но тогда я этого не знала и взывала исключительно к их человечности. Пыталась пробудить жалость. И они сжалились!

Санек пристегнул меня к своему наручнику и повел к дверям местной «сборки». Архитектура «Бутырки» красноречиво вопила о своей древности… Красная деревянная дверь была очень высокой, метров семь, арочного типа. И на итальянский манер в ней была прорублена другая дверь – уже человеческих размеров. В нее-то мы и вошли.

Оказались в огромном холле с высоченными округлыми потолками. Прошли через рамку. Конвоир меня отстегнул, и я наконец попала в туалет. Это был просто восхитительный момент! Момент величайшего облегчения! Вот уж точно, чтобы заставить человека почувствовать себя по-настоящему счастливым, нужно дать ему хорошенько помучиться, а потом вернуть все как было. Этого будет достаточно!

Назад я шла, паря словно на крыльях. Даже этот Санек повеселел, глядя на блаженное выражение моего лица. Мы шли не спеша, и я смогла оглядеться. «Бутырка» отличалась от «Печатников» не только старинной архитектурой. Здесь здание тюрьмы стояло посередине двора, а сам двор был огорожен высокой стеной. Причем двойной, и внутренняя стена была сетчатой. Между стенами шла узкая «полоса отчуждения», и я увидела, как за сеткой ходят вооруженные охранники с собаками…

Где-то через час привели моих подельников. Меня же при этом посадили в «стакан». Потому что я была одна, а их – трое. Им и достался большой отсек.

…В летний сезон в тесном железном «стакане» автозака катастрофически не хватает кислорода. И хотя на дворе солнечно, в «стакане» – темно, словно в гробу. И только через круглый глазок на двери пробивается солнечный луч. И проявляется на противоположной стенке в виде ярких цветных кружков стробоскопа. Я сижу, едва дыша, прислонив голову к стене, не сводя глаз с этих пляшущих пятен. Голова кружится, сознание ускользает, перед глазами начинают скакать уже не только эти стробоскопические шары, а пятна и мушки, сопровождающие обычно сильную усталость или физическое напряжение. Или же это какие-то другие пятна, идущие из моей головы. А может и из сознания – то ли пятна, то ли образы…

В остатках моего сознания появляется мысль, что я сейчас отключусь. По-настоящему так. А потом, возможно, и совсем отключусь. Навсегда. Задохнусь в этом металлическом футляре окончательно нафиг. Умру. И никто даже глазом не моргнет в этой машине. Ну подумаешь – очередная заключенная! Кому какое дело! И в этом безвоздушном мраке я ощущаю себя такой одинокой, никому не нужной, всеми забытой, брошенной на произвол судьбы, на погибель… В этот момент – нет рядом никого и ничего! Только темнота и одиночество! И я вдруг начинаю страстно молить про себя: «Господи! Будь со мной!.. Ты мне так нужен!.. Не покидай меня!..» И вдруг чувствую словно бы чье-то едва уловимое дыхание ли, присутствие ли – не знаю. Ощущаю что-то необъяснимое… И мне становится полегче. А вслед за этим приходит спасительная мысль, что скоро я увижу Марка – и уже точно не буду чувствовать себя такой брошенной…

Но когда мы подъехали к Тверскому суду, оказалось, что нам снова нужно ждать, там снова очередь. Перед нами должно пройти еще несколько процессов… В итоге суд состоялся только около восьми вечера. И в зале заседания кроме участников процесса снова никого не было…

Меня завели в клетку – вместе с моими подельниками, и мне стало дико некомфортно. Прям не по себе! Ведь теперь я и правда была словно бы одна из них. «Но я не одна из них!» – хотелось мне закричать…

До этого момента я была знакома только с одним из них – Виталиком. Двоих других я видела впервые. Это были отец и сын Полянкины. Очень похожие друг на друга невысокого роста мужички. Только один молодой – лет двадцати пяти, а другой старше – лет пятидесяти. Виталик тихо о чем-то с ними переговаривался, почти не обращая внимания на процесс. И все они делали вид, что меня в этой клетке вообще нет. Как бы не замечали…

Когда судья зачитывал постановление о продлении ареста – теперь уже на три месяца, как Тамара и предсказывала, – я упала духом ниже некуда: «Ну все… Это конец… Три месяца! Это так долго! Я не выдержу! Это невозможно выдержать!»

Марк сказал, что он обязательно подаст апелляцию, но, скорее всего, меня оставят под стражей до конца лета. И что он не сможет приходить в «Печатники». Типа в этом нет смысла. Я обреченно кивнула. У меня просто не было больше сил, чтобы продолжать страдать. Я слишком устала за этот бесконечный мучительный день. Мои эмоции закончились…

И вот мы выходим из здания суда на вечернюю улицу. И у самого порога я вдруг вижу Арчи, Андрея, Машу и всех остальных моих друзей – человек двадцать, не меньше. Они так близко! И начинают махать руками и кричать:

– Люда! Держись! Мы с тобой! Борись! Мы тоже делаем все возможное! Все получится! Мы тебя любим!

Конвоиры убыстряют шаг, а мои ребята бегут рядом и все кричат слова поддержки…

У меня, едва я их увидела, буквально перехватило дыхание! И ком подкатил к горлу: я не могла произнести ни слова. И только когда меня заталкивали в «стакан» автозака, я вдруг разревелась – прямо во весь голос. И в этом рыдании было все: и пережитые физические страдания, и разочарование от продления ареста, и отчаяние от того, что я останусь в изоляторе в полном одиночестве до конца лета… Но была и… радость. Невероятная радость и счастье – от того, что мои близкие и друзья меня не забыли! Они тут! Они ждали меня весь этот проклятый день – и дождались, зная, как мне необходимо увидеть любящие лица! Это был какой-то, блин, катарсис! И столь поразительный клубок эмоций, который я испытывала, пожалуй, первый раз в жизни!..

Долго еще перед моими глазами стояла эта картинка: мои друзья, машущие мне и кричащие слова поддержки…

В «Печатники» мы вернулись около полуночи, так как на обратном пути снова заезжали на «Бутырку» с ее огромными очередями, а потом стояли в не меньшей очереди у «шестерки»…

Когда я вошла в камеру, девчонки уже спали. Одна Тамара подняла голову с подушки и разочарованно пробормотала:

– Вернулась? А мы уж стали думать, что ты дома…

Я горько улыбнулась в ответ… Я уже понимала, что Тамара почти не шутит. Ведь всякий раз, когда кого-то увозили на «продленку», его соседи в глубине душе хоть немного, но надеялись, что этот человек больше не вернется… Что его отпустят. Как бы неприязненно или даже враждебно заключенный ни относился бы к своему сокамернику – он искренне желал ему свободы. И горячо радовался, если вчерашний враг – освобождался! Такой вот парадокс…

Мои визитеры

На следующий день после «продленки» началось мое первое тюремное лето… Серое, тягучее, беспросветное лето, где каждый следующий день был похож на предыдущий. И разбавили его лишь несколько небольших событий.

В конце июня в корму камеры заглянул дежур: «Постройтесь!» Впоследствии я поняла, что так всегда говорили перед тем, как в камеру должны прийти посетители.

Обычно в камеру, кроме сотрудников, проводящих утреннюю проверку или обыск, никто не заходил. Но время от времени были и нерядовые визитеры. В первый раз я таковых увидела на Пасху – пришел батюшка со своей свитой. А в этот день пришли члены ОНК.

Они пришли так быстро, что ни я, ни де Гармо не успели убрать свои матрацы с пола, и правозащитницам, а также сопровождающим их сотрудникам пришлось перешагивать через мой матрац, лежащий у самой двери. В камере стало яблоку негде упасть. Правозащитницы – Анна Каретникова, высокая, очень худая женщина, с волосами соломенного цвета, и Зоя Светова, темненькая, с очень приветливым лицом. Обеим за сорок. Они как-то очень скорбно оглядели нашу крошечную камеру, матрацы на полу, кучи вещей, вылезающих изо всех углов. Зоя сказала:

– Добрый всем день… А кто из вас Вебер Людмила?

При звуке своего имени я вздрогнула и выступила вперед: