Читать онлайн Семеро золотых и один из бронзы бесплатно

Глава 1, Налёт на город и ЧП на разрезе

Все события вымышлены, а совпадения с реальными именами случайны.

Майор Седьмых улыбнулся и ободряюще потрепал

Шерхебеля по роскошному парчовому плечу.

«Пятеро в лодке, не считая Седьмых»,

Евгений Лукин

На золотом крыльце сидели:

Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной.

Кто ты будешь такой?

Считалка

– Сбрось с себя старую жизнь и вступишь в новую, прекрасную жизнь, – заявил Седьмой, – только надо знать как. Есть строго определенные приемы

и определенные приготовления.

Клиффорд Саймак, «Мираж»

1920 год, Западная Сибирь, город Чеканск

Банда Жогова вошла в Чеканск рано утром. Двести сабель, триста штыков. На Алтае их потеснили белые, и горными перевалами отряд ушёл на север. Озверевшие от голода, холодных ночёвок в тайге, измотанные стычками с колчаковцами, жоговцы сразу начали грабить и убивать. Чекановцы, в большинстве своём мирные обыватели, были не в состоянии не то чтобы дать отпор вооружённым бандитам, им и бежать-то было некуда: зимой, в Сибири, с жёнами и детьми… Город быстро наполнился чадом пожарища, истошным воплем, окрасился в цвет крови на снегу. От церкви ударил было короткий набат, но быстро слетел с колокольни головой вниз звонарь Тимоша, а следом прямо на него скинули и древний колокол. Федька Кобзев, правая рука Жогова, размахивая кавалерийским палашом, орал сверху:

– Хде поп?! Куды запрятался? Поп, падло, выходи, убивать тебя буду!!

В проулке звонко крикнула девушка:

– Бегите, бандиты здеся!

Её схватили, гнилой пастью дыхнули в лицо:

– Ты кого, сука, кого это ты? Что сказала… Это мы бандиты?! Мы есть революционная партизанская армия товарища Жогова, а ты подстилка белогвардейская.

Её ударили кулаком в лицо, а когда упала, задрали юбки, уткнули головой в сугроб и долго насиловали, прежде чем убить.

Насиловали без разбора, грабили всех подряд, жгли всё, что горит. А вот убивали изобретательно, с выдумкой. Старого генерала Путилина, героя турецкой войны, Федька Кобзев и дружок его Куприян Сухнеев распилили двуручной пилой. Такой же лютой смертью казнили попа с попадьёй, а перед смертью долго мучили, выпытывали, где ценности церковные. За них пыталась вступиться купчиха Буторлина. Взывала к богу, молила опомниться. И её распили. Прямо на алтаре. А перед этим вставили в неё толстую свечу, облили лампадным маслом и подожгли.

Попробовал ускакать верхом почтальон, но под ним застрелили лошадь, саблями отрубили руки и ноги, да и оставили умирать на морозе. Недолго отстреливался из нагана бывший городской голова. Кончились патроны и он бросился на штыки ворвавшихся жоговцев. Городской лекарь, запершись в доме, изготовил питьё с отравой и напоил троих детей, жену, а после сам выпил.

Городской дурачок Митяй бегал по улицам, горланя:

И его убили. Бросили в колодец.

Жоговцы лютовали. Большинство из них уже достаточно озверели на фронте, а те, кто не попал на войну с немцами, приобрёл опыт кровопролития на родном Алтае. Там, в боях с колчаковцами и в карательных налётах на небольшие посёлки, где жоговцы пороли, рубили и вешали всех, кто за новую власть, всех, кто за старую власть, всех, кто чем-то не приглянулся Григорию Жогову: сначала герою войны и георгиевскому кавалеру, потом красному партизану, а теперь отчаянному анархисту; там они утратили человеческий облик и обрели веру в собственную исключительность. Все в отряде Жогова обладали чутьём, которое вырабатывается у человека, когда его долго преследуют, когда он уже много убивал и сам множество раз мог быть убитым. И это чутьё подсказывало им, что жизни для них теперь отмеряно совсем немного, и поэтому с лёгкостью и наслаждением они напоследок забирали жизни других людей.

Сам Жогов въехал в город на санях, отороченных горностаем. От выпитого накануне его слегка лихорадило, и он укрывался медвежьей шкурой.

– Белых всех убили? – лениво спросил Жогов.

– Всех, товарищ Жогов, – отрапортовал Федька Кобзев, демонстрируя командиру ещё парящий кровью палаш.

– А красных всех убили?

– И их, – подтвердил Федька. – Семь комиссаров и один агитатор, еврейчик. Они у колчаковцев в холодной сидели, ну мы их из холодной сразу в прорубь и сунули.

– Хорошо, – сказал Жогов и зевнул.

Адъютант Жогова, молодой старовер Василий, подёргивая вожжами, недобро спросил:

– Небось, опять, Федька, ты попа смерти предал?

Федька Кобзев довольно хохотнул и, обтирая палаш о рукав полушубка, сказал:

– А как же? Обязательно. Тебе-то что за дело, ты ж другой веры?

Василий молча вылез из саней и прошёл к лошадям, стал сердито поправлять упряжь. Тогда Федька наклонился и в самое ухо Жогова прошептал:

– Сказал поп, сказал про сокровище, товарищ Жогов. Не сдюжил, когда я ему кишки уже по алтарю размотал. Всё как есть сказал.

Мигом слетела с Григория Жогова похмельная сонливость. Схватив Федьку за рукав, он ещё теснее притянул его к себе и грозно произнёс, стиснув зубы:

– Покуда молчи. После всё обскажешь. А проболтаешься кому, я тебе тогда кишки выну, как ты ентому попу.

Западная Сибирь, город Новочеканск, заводоуправление ООО «Разрез Курумнистый», наши дни

– Службой безопасности руководить, не по грушам колотить!

Произнеся эту феноменальную глупость, начальник службы безопасности разреза «Курумнистый» Денис Ильич Муругин сел за стол и грозно оглядел подчинённых. Начальники смен, уже рассевшиеся на стульях вдоль стены, сосредоточенно глядели в пол, любовались древним изгвазданным паркетом, грубо закрашенным коричневой грунтовкой. Потому что знали: Денис Ильич не переносит, когда на него пялятся, обязательно прицепится и будет читать нотацию. Только самый молодой, Лёшка Борисевич, рассматривал потолок с независимым видом. Ничего, ему можно, он тут единственный умный. Зато первый зам начальника службы Генка Брагин сразу поддакнул:

– Верно говорите, Денис Ильич, правильно.

Этот совсем дурак дураком, его Муругин лично выпестовал и до замов возвысил. С таким замом жизнь спокойней: не подсидит. А то, что Генка стучит на него директору разреза, так это Денис Ильич знал и даже специально давал иногда повод. Мелочишку какую-нибудь подкидывал. Так и директору спокойней, и Генка при делах. А компромат хотя бы дохленький на сотрудников у начальства всегда должен быть. Чтобы иметь, чем прищучить при необходимости. А хоть бы и без необходимости. Для профилактики. Иначе начальство беспокоиться начинает. Муторно ему, тревожно, что вот, ишь ты! – выискался подонок, которого и прищучить нечем! У Муругина на своих тоже всё есть, и время от времени он их так прищучивает, что вон сидят, дышать боятся. И правильно. Подчинённый должен быть тих, пришиблен и глуповат. Иначе нельзя, иначе разброд и анархия.

Денис Ильич благосклонно взглянул на Генку и продолжил:

– Я вами руководил и руководить буду. А вы?!

Начальники смен понимали, что вопрос этот риторический, и продолжали молчать. Муругина это вполне устраивало. Он снова встал.

– Вы как эти. Совсем уже. Я этого терпеть не буду, все под забор пойдёте и в канаве подохнете.

«Хорошо сказал, – подумал Денис Ильич. – Надо запомнить». И уже вслух рявкнул:

– Начальник первой смены! Доложить об инциденте!!

Начальник первой смены вскочил весь красный и потный. Он мял в руках форменную кепку, но говорить начал уверенно:

– Инциндент произошёл утром…

– Инцидент, – поправил Муругин.

– А? – не понял начальник первой смены.

– Инцидент, – ещё раз терпеливо повторил Муругин.

– Так я, чё? Я и говорю – «инциндент».

– Баран, – сказал Муругин. – У тебя же высшее образование. Или диплом в переходе купил?

У начальника первой смены даже губы задрожали от обиды:

– Я СибГАУ с отличием…

– Разрешите я, Денис Ильич, – Лёшка Борисевич не вставая, поднял руку как в школе.

– Докладывайте, – милостиво разрешил Муругин.

– Если коротко, то суть ин-ци-ден-та, – по слогам выговорил Лёшка, – заключается в том, что насрали в писсуар.

И тут начальника первой смены прорвало:

– Вот я и говорю! Это вот самое и есть. Прямо в писсуар, падло. Ведь только что евроремонт! Всё управление, везде же кафель, унитазы финские, шампунь, падло, турецкий… Полотенца эти, мля, одноразовые.

Он не врал. Совсем недавно разрез «Курумнистый» у местного олигарха отжал столичный олигарх и на радостях зафигачил в здании управления капремонт. Мужики, привыкшие к спартанским условиям производства, охреневали от хайтэка, и кто-то вот значит, таким неординарным способом решил выразить свой предельный восторг новыми интерьерами.

Возмущённый начальник первой смены кепку свою теперь засунул в карман и размахивал кулаками столь ожесточённо, что Муругин даже слегка от него отодвинулся и спросил:

– А если без выражений?

– Если без выражений, то использовали писсуар в качестве унитаза, – сказал Лёшка Борисевич.

– Вот, – удовлетворённо резюмировал Муругин. – Можете, когда хотите.

– Говорил я, надо в туалете камеры наблюдения ставить! – с отчаянием воскликнул Генка Брагин, и начальники смен поглядели на него с ленивой брезгливостью.

– Нашли мерзавца? – коротко спросил Муругин.

– Сразу нашли! – засмеялся Борисевич. – Всех, кто на тот час был в управлении, построили и сказали, что каждого по очереди будем заводить и, сняв штаны, к этому писсуару прикладывать, на предмет выявления соответствия параметров роста и необходимой длины ног. Они сами быстренько злоумышленника и сдали.

– Вернее, сам сознался, – уточнил начальник первой смены. – Мы его там заперли, сказали, чтоб к вечеру всё блестело.

– Ведро и тряпку, само собой, не оставили, – добавил Лёшка Борисевич.

– Ну и? – спросил Муругин.

– Ну и всё, – несколько растерянно ответил Лёшка, а начальник первой смены снова задёргался. – Выгребает.

– Нет не всё! – назидательно произнёс Муругин. – Учу вас, учу, а вы по-прежнему не видите всех дополнительных аспектов. А дополнительные аспекты заключаются в том, что ему обязательно свои же люлей навешают. Так?

– Если не побрезгуют, – попробовал отшутиться Лёшка, но Муругин шутки не принял.

– Нет, не побрезгуют, – произнёс он столь значительно, что ни у кого из присутствующих не возникло и тени сомнения, что да, навешают обязательно, ещё каких.

– Так вот ваша задача, – продолжил Муругин, – проконтролировать ситуацию таким образом, чтобы означенные звездюля, прилетели виновнику ин-ци-ден-та где угодно, но только не на территории предприятия. То есть вне сферы нашей юрисдикции.

– Вот верно, Денис Ильич, вот правильно, – Генка Брагин аж зашёлся от восторга. -Не учли такой важный аспект.

Даже Лёшка Борисевич глянул на начальника службы безопасности с уважением.

– Как звать-то бедолагу? Я его знаю? – спросил Муругин.

– Ильтовский. Помните, скособоченный такой?

Денис Ильич не успел ответить, его смартфон изрыгнул первые такты бессмертного шлягера «Голуби летят над нашей зоной». Муругин никогда не отключал смартфон на время совещаний, а, напротив, если поступал звонок, то долго разговаривал, заставляя подчинённых томиться в ожидании. Если же у кого-то из них телефон подавал признаки жизни, подчинённого ожидал жестокий разнос.

Номер был незнакомый.

– Слушаю, – сказал Муругин.

– Дэн, Андрюшу вчера убили, – прошелестел женский голос.

Голос он узнал сразу. Это был голос из совсем другой жизни, которая закончилась давно, и о которой Денис Ильич старался не вспоминать. Поэтому этот голос был совершенно неуместен в стенах управления разреза «Курумнистый» на совещании по поводу неприятного и неприличного инцидента. Поэтому Муругин не сразу сообразил, о каком Андрее идёт речь.

– Точнее, пожалуйста, – попросил он.

– Дэн, тебе неудобно говорить? – спросила Алёна. – Мне перезвонить?

Дэн. Он уже и забыл, что когда-то был не Денис Ильич, а Дэн. Он сделал усилие, чтобы из начальника службы безопасности хотя бы на время разговора с Алёной снова превратиться в Дэна. Весёлого, беззаботного, безалаберного. На двадцать лет моложе. У него не получилось.

– Я сам перезвоню, – сказал он.

Муругин сунул смартфон в карман и угрюмо оглядел подчинённых.

– Чего уставились?! – зло спросил Денис Ильич, хотя никто и не думал на него смотреть. Но все обратили внимание, как дрогнул голос Муругина, когда он разговаривал по телефону.

1920 год, Западная Сибирь, город Чеканск и его окрестности

Морозной ночью при свете луны ударил по Жогову отряд Первого Крестьянского повстанческого полка «Красные орлы». Командир отряда Ефим Колядкин очень сильно хотел поквитаться с Жоговым, у него с ним были личные счёты. Да и бойцы отряда, насмотревшись на художества жоговцев в разорённых сёлах, рвались в бой. У многих от рук бандитов пострадали родственники, друзья. Многие жаждали мести. Чтобы первыми настигнуть банду Жогова, «Красные орлы» даже потеснили в скоротечной рубке авангард колчаковцев, также наступавших на Чеканск.

– Гриню Жогова мне живым добудьте, – напутствовал Колядкин взвод разведчиков перед штурмом города. – Я из него ремней нарежу.

Комиссар Терентьев не любил самоуправства и выслушал эту тираду командира с явным неудовольствием. Но он знал, что из-за Жогова погибла сестра Колядкина, и понимал, что до трибунала бандит не доживёт.

Штурма как такового не было. Сонные, перепившиеся жоговцы, утомлённые разбоем, грабежом и насилием, не смогли оказать достойного сопротивления озлобленным, рвавшимся в бой «Красным орлам». Бандитов вытаскивали на снег в одном исподнем и тут же рубили саблями. Недолго отстреливались из двухэтажного особняка бывшей городской управы, где Жогов устроил подобие штаба, но красные закидали окна гранатами, ворвались на каменную лестницу и, страшно матерясь, не жалея патронов перебили охрану «штаба», а жоговского казначея Чуню, засунув в сундук с награбленным добром, сожгли живьём.

– Погоняй, Василий, погоняй, – приговаривал Жогов, оглядываясь из саней на зарево над Чеканском. Удивлялся, чему там гореть-то осталось?

Василий погонял, а Федька Кобзев, в который раз повторял:

– Эх, и чутьё у тебя, Гриня, эх у тебя и чуйка! Как же это ты понял, что ночью краснозадые полезут? Ить все думали, что они с беляками в боях завязнут, а они накося – тута!

– Кому чуйка, а кому верная оценка оперативной информации, – скучным голосом отвечал Жогов, любуясь роскошным серебряным алавастром с гранатовым обрамлением по основанию. Это была не самая ценная вещь в поповском кладе, но уж больно Грине приглянулась. А так-то чего только не таилось, в поповском схроне! Когда вскрыли половицы, там, где поп перед смертью указал, от вида сокровища у бандитов захватило дух. Церковная утварь, меха, золотые и серебряные монеты старинной чеканки, мешочки с золотым песком, шкатулка с самоцветами…

Полные сани нагрузили Гриня с Федькой и бежали в ночь, бросив банду на произвол судьбы.

– Слышь, Федька! А ты попа-то от муки избавил, когда он место указал? – спросил Жогов.

– Неа, домучил, – с удовольствием ответил Федька. – Он же не за себя просил, а за попадью.

– А её?

– И её замучили, – расхохотался Федька. – Ох, орала, ох и орала! Ажно осипла.

Василий, что правил лошадьми без нужды дёргая поводья, обернулся и спросил сердито:

– Куда править-то? На Михайловку или на Ельцовку? На Ельцовку вон сейчас свороток будет.

– Правь на Фурсовскую заимку, по просеке, – ответил Жогов. – Оттуда тайгой пойдём, на лыжах.

– На заимку так на заимку, – сказал Василий и снова повернулся к лошадям.

– Слышь, Гриня, на лыжах всё не унесём, – обеспокоился Федька.

– Всё и не надо, – сказал Жогов. – Самое ценное возьмём. Золото, камушки, меха на себя напялим.

– Негоже добро бросать!

– Кто сказал бросать? Припрячем.

Федька опасливо покосился на Василия и тихо спросил у Жогова:

– А с этим что?

Гриня, молча чиркнул себе по горлу грязным ногтём, показывая что с этим, и Федька довольно улыбнулся. А Василий вдруг, как будто почуяв недоброе, обернулся. Но смотрел он не Жогова с Кобзевым.

– Нагоняют, – сказал Василий.

Семеро всадников скакали за ними по санной колее, а восьмой, Ефим Колядкин, вырвался далеко вперёд, и уже можнобыло разглядеть его злое лицо.

«Красные орлы» не гнали галопом, шли рысью, с умом, чтобы не загнать лошадей, изначально нацелившись на долгое, но неизбежно гибельное для беглецов преследование. Восходящее солнце било всадникам в спины багровыми лучами и, окутанные паром от лошадей, покрытые изморозью, отбрасывая перед собой длинные тени, казались они огромными, жуткими в морозной таёжной тишине.

– А-а, – простонал вдруг Федька. – Они, они это…

Он побледнел, затрясся.

– Да кто они-то? – сердито спросил Жогов.

– Утопленники! – истерично взвизгнул Федька. – Комиссары, семеро которых мы в прорубь покидали. Восстали! Обледенелые все, блестят. Это поп с того свету мстит.

– Тьфу на тебя, – сказал Жогов. – Иней это на них, иней! Понимаешь?

– Утопленники они, – продолжал гнуть своё Федька.

– Конечно утопленники, – весело закричал Василий, настёгивая лошадей. – Сейчас они тебя к себе под лёд утащат. К русалкам!

– Тебя думаешь, пощадят?! – завизжал Федька.

– На мне крови нет, я оружие в руки не беру, все знают, что мне по вере не положено, – сказал Василий.

– Ышь ты! – восхитился Федька. – Праведник. А кто дочку пасечника снасильничал? Я видел её, ребёнок совсем.

Василий вдруг, извернувшись, ударил Федьку ногой в грудь, да так ловко, что тот чуть было кубарем не вывалился из саней. Федька зарычал, потянул из ножен палаш, но Жогов ударил его кулаком в ухо.

– Порешат нас, Гриня! – завыл Федька. – Не уйдём, догонят.

– Это вряд ли, – сказал Жогов и вытянул из-под меховой полости новенький, поблескивающий смазкой, пулемёт «Льюис».

Он приладил пулемёт на задок саней и прицельно, короткими очередями стал бить именно по Ефиму Колядкину. В морозном воздухе звук выстрелов был похож на долбёжку дятла. Колядкин придержал коня, ему что-то закричали свои и красный командир спешился, выдернул наган и, прикрываясь конским крупом, выстрелил несколько раз по стремительно удаляющимся саням. Красные отстали.

– От так от, – удовлетворённо сказал Григорий Жогов и похлопал пулемёт по толстому кожуху.

– Гриня, дай расцелую тебя! – заорал Федька, полез обниматься, но Жогов брезгливо оттолкнул его. – И ту всё просчитал, ай да умница. Нет, верно говорю, чуйка у тебя. Не забыл, не забыл пулемёт прихватить!

– Это кому чуйка, а кому стратегический резерв.

– Коренную подстрели, – сообщил Василий. – Хромает.

Западная Сибирь, город Новочеканск, наши дни

Муругин не сразу, но вспомнил, что Андрюшей звали младшего брата Алёны. Тогда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, и их компании двадцатилетних студентов был малоинтересен этот щуплый очкарик, вечно путавшийся под ногами. Но Алёна его нежно любила и, чтобы не расстраивать её, они брали иногда нескладного подростка на свои, как они шутили, ассамблеи. Имелось в виду «вольно сидеть, ходить, играть, и в том никто другому прешкодить или унимать, пить вволю, пока ноги держат, а если откажут – пить сидя. Лежащему не подносить, чтобы не захлебнулся, даже если просит».

Ах, как они зависали! Сутками напролёт пили, гуляли, веселились. Часами рубились по сети в стрелялку. Стопили до Владика и обратно. Зависали на концертах Самойлова, Бутусова и Сукачёва. Ещё были безумные сплавы по горным рекам и ещё более безумные рейв-пати! И само собой «и влюблялись, и любили, мчались годы с той поры». Да, с той поры прошла целая жизнь. Славка подсел на герыч и загнулся от передоза. Антоха умудрился схлопотать пятнашку за участие в разбойном нападении и где-то пропал. Рудик мотанул сначала в Германию, потом в Штаты, а сейчас уже из Австралии выкладывает в соцсетях фоточки с коалами и пингвинами. Ну а Алёна вышла замуж за Борьку. Неожиданно для всех и уж конечно совсем неожиданно для Дэна. И Дэн превратился в Дениса Ильича.

Наглая тойота попыталась подрезать крузак Муругина и, буркнув: «Ага, щаз, мля!», Денис Ильич дал по газам, создал острую аварийную ситуацию и выехал на кольцо. Сзади возмущённо гудели, и Муругин включил музыку погромче.

Эта песня тоже была оттуда, из прошлого и может быть именно после звонка Алёны ему захотелось снова послушать бойкую и одновременно щемящую сердце мелодию. Под эту музыку он немножко становился прежним Дэном, ему не хотелось предстать перед ней совсем уж Денисом Ильичом.

Оказывается, Алёна жила по старому адресу, на окраине, в трёхкомнатной хрущёвке, оставшейся от родителей. Муругин ожидал увидеть традиционную картину: гроб в квартире, венки и скорбящих родственников, Алёну в чёрном платочке и с заплаканными глазами. Даже пожалел, что не сообразил купить цветов по дороге. Но потом он опомнился. Какие в наше время гробы в квартирах? Как теперь принято, тело сначала в морге, а оттуда сразу в крематорий. Всё быстро, стерильно, без суеты и неприятного запаха.

Поэтому он не стал звонить в домофон, а открыл дверь подъезда своим универсальным чипом и по знакомой лестнице поднялся на второй этаж. Запах всё-таки был. Гадостно воняло свежей краской. Здесь только что закончили ремонт, выкрасив стены в дичайший сиреневый цвет. Дверь в квартиру открыта. Муругин вошёл.

Алёна сидела на кухне с каким-то парнем в растянутой кофте. Муругин вспомнил. Такую кофту с капюшоном называют худи. Они пли чай и, кажется, только что смеялись.

– Дэн, – сказала Алёна со странной интонацией.

На столе две чайные чашки, блюдце с печеньем и стакан с водой. Понятно. Запивала таблетки. Она на колёсах, поэтому и смех и глаза не заплаканы, а моторика заторможена. Ещё Муругин обратил внимание на расширенные зрачки. Только лишь таблетки? Ладно, потом.

– Здравствуй, – сказал Муругин. Ему почему-то не хотелось называть её по имени. Это была другая Алёна. У той, которую он знал когда-то, лицо не носило следы застарелого алкоголизма, не дрожали руки, и она не пользовалась косметикой.

– Садись, Дэн, – сказала Алёна.

Она не обратила внимания на то, что садиться, собственно было некуда. На кухне было две табуретки, и обе в настоящий момент заняты. Вот теперь Муругин узнал прежнюю Алёну, она никогда не обращала внимания на такие мелочи.

– Это Саша, – сказала Алёна и чайной чашкой показала на парня в худи.

– Ништяк, – сказал Муругин, усаживаясь на корточки посреди кухни. – Кем живёшь, под кем ходишь?

– Что? – растерялся Саша.

– Не обращай внимания, – сварливо сказала Алёна.

– Да, не обращай, – согласился Муругин. – Не надо обращать на меня никакого внимания.

– Это у него с молодости привычка, вот так вот быковать с новым человеком, типа проверка. Ты не верь, он на самом деле не такой, – Алёна дурашливо хохотнула. – Это у него имидж. Чтобы не выглядеть слабаком. Чтобы боялись.

Последние слова Алёна проговорила с ноткой презрения и добавила:

– Я думала, с годами ты избавился от комплексов.

Муругин сдержался и произнёс с милейшей интонацией:

– Нет, ну а чё? Внешность мне позволяет, все верят. Вот и быкую.

И он, подражая артисту Леонову в известном фильме, громко втянул воздух уголком перекошенных губ.

– Точно, – Алёна приподняла пальчик с ярко накрашенным ногтем. – Ты же тогда Чаку Нориссу подражал, даже походку выработал такую.

Алёна подёргала бёдрами, показывая какую именно походку вырабатывал Дэн двадцать пять лет назад. На этот раз Муругин слегка покраснел и стиснул зубы. Она знала его слабые места. Он подумал, а какого чёрта он вообще тут делает? Какое ему дело до убитого Андрюши, до истеричной Алёны и до этого странноватого Саши? Ну, пришёл, выразил соболезнования и сваливай. Ведь уже давно не осталось у него никаких чувств к этой, когда-то любимой женщине, забыто всё, быльём поросло… Кстати:

– А где Борька? – спросил Муругин.

– Ты что, ничего не знаешь? – удивилась Алёна. – Мы уже лет восемь в разводе. А не живем вместе и того больше. Я думала ты в курсе.

– С чего бы?

– Неужели за все эти годы ни разу не поинтересовался, что да как? – недоверчиво спросила Алёна.

– Нет, – совершенно искренне ответил Муругин.

– А я вот тобой интересовалась, усмехнулась Алёна. – Знаю, что в гору пошёл. Знаю, что не женился, что на войне был, что из милиции уволился.

– Где это ты интересовалась? – недовольно спросил Муругин.

– Ну, знаешь… Фитнесы, теннисы, стрелковый клуб… Там всё время чьи-то жёны. А эти жёны мои подруги. И часто эти подруги жёны твоих начальников.

Муругин подумал, что она врёт. Не могло у женщины с испитым лицом и проживающей с братом в трёшке на окраине города быть фитнесов и теннисов. А если были, то как раз лет восемь-десять назад. Интересно, это он её бросил или она его выгнала, когда узнала, что он начал бегать по молоденьким? Ай да Борька!

– Я, пожалуй, пойду, – сказал вдруг Саша, вставая. – Я, пожалуй, тут уже несколько лишний.

– Сиди! – приказала Алена, и Саша сел.

«Ого!» – подумал Муругин. А вслух сказал:

– Да. Это я, пожалуй, пойду. Алёна, я очень сожалею, что с Андреем такое несчастье…

– Нет, – сказала Алёна, но уже совсем другим тоном. – Ты никуда не пойдёшь. Ты останешься и найдёшь мне убийц Андрюши. Ты обязан это сделать ради нашей любви. Или хотя бы в память о ней.

Муругин посмотрел ей в глаза и понял, что ему каюк.

1920 год, Западная Сибирь, Фурсовская заимка

Заимка оказалась давно заброшена, разорена. Амбар сожжён, в избе всё перевёрнуто, на кровати пятна крови. Видно старика Фурсова тоже не пощадили новые времена, видно, что наведывались к нему лихие люди. А может и сам он сейчас где-нибудь с обрезом под полой волчьей дохи промышляет разбоем. Времена нынче смутные, не поймешь, кто за белых, кто за красных, поэтому те, что поумней, были сами за себя. А старик Фурсов не дурак и скорее всего уже давно в Харбине чаи гоняет.

Жогов с Кобзевым, едва отдышавшись с дороги, едва сжевав по куску сала, учинили калькуляцию поповскому добру, да быстро сбились со счёта, плюнули и начали паковать по мешкам самое ценное. Набивали потиры самоцветами и жемчугами с бриллиантами, золотой елейник затрамбовали рубинами.

– Когда старовера кончать будем? – спросил Федька Кобзев, сосредоточенно увязывая в узел из церковного покровца царские червонцы.

– Угомонись ты, – сказал Жогов. Его опять лихорадило, но уже не от выпивки, а видно застудился в тайге, когда плутали по заснеженной целине, не могли найти просеку, а после ещё толкали сани, помогая утомлённым лошадям. – Всё бы кровь пускать.

– Сам же ты его того хотел! – обиделся Федька.

– Того-этого, – передразнил Жогов. – Я чаял по распадку на Михайловку уйти, да ведь Колядкин не дурак, перекроет он нам распадок. Там подмоги дождёт и тута нас обложит. Так что пока, того-этого, лишний ствол не помешает.

Он был раздражён. Он очень не любил, когда всё складывалось не так, как задумывалось. Ефим Колядкин оказался злей, настырней в своей ненависти, теперь не отцепится. И не только он. По следу Жогова теперь пойдут не только белые, не только красные, но и свои, из банды, те, кому повезло уйти от праведного гнева «Красных орлов», все они будут мстить Жогову за предательство, за то, что бросил их на произвол судьбы, бежав с награбленным добром.

В избу зашёл Василий, грохнул у печи охапку дров.

– На Михайловку теперь не уйти, – сказал он, как будто бы подслушивал под дверью.

Жогов нахмурился. А ну, как и вправду подслушивал? Нет, не такой человек старовер, за это и держал при себе, доверял. А может и такой, кто их разберёт, людишек… Всяких повидал Григорий Жогов, георгиевский кавалер. Был у них в полку фельдфебель, душа человек. Очень его уважали. Перед начальством не лебезил, в бою не трусил, и главное, солдат жалел. А потом украл артельные деньги и сбежал.

Василий скинул полушубок на пол, присел к столу, хлопнул ладонями по коленям. Видно, решил сообщить что-то важное. Кобзев обошёл его сзади, щупая в кармане нож, но Жогов строго взглянул на него, и Федька испуганно отпрянул.

– Я вас к алтайским каменщикам уведу, – сказал, наконец, Василий. – Они не выдадут.

– Примут ли? – усомнился Жогов.

– Со мной примут, – успокоил Василий. – За один стол, кончено не посадят, но до весны перекантуемся. А от них до Монголии рукой подать, потом в Китай. Весной и уйдёте. Там уже и как искать вас забудут. Токмо идти тайгой будем. Вот конины поедим и пойдём.

– А сам? – вроде как равнодушно спросил Жогов, но Василий знал, что сейчас от ответа зависела его жизнь.

– Ты, Григорий, меня знаешь, – сказал Василий. – У вас я человек случайный, грабежа не люблю, в бога верую. И девку ту я не насиловал, – Василий зло оглянулся на Кобзева, – по любви у нас было. Поэтому до весны с вами останусь, а после до родни подамся. Клыковы, слыхал, небось?

– Под Ачинском заимка, – подтвердил Жогов, но в глаза Василию не смотрел, а Федька опять затоптался, задышал торопливо, как всегда перед убийством.

– Знаю, что думаешь, – медленно проговорил Василий. – Думаешь, как это от такого богатства человек добровольно отказывается, доли не требует?

Жогов криво усмехнулся.

– А я возьму долю, возьму, – с неожиданной страстью в голосе произнёс Василий.

Вот теперь Жогов успокоился. Теперь ему стало понятно. И у этого корысть, и этому чего-то надо. А то уж и прямо святоша, а в святость Гриня не верил, подозрительна она ему была.

– Говори, чего хочешь?

– Икону. Там в пелену золочёную икона завёрнута. Не подфурная эта икона, наша, истиной веры. Её мне и отдадите, она вам совсем без надобности, а мне за это все грехи мои простятся. И книгу ещё, тоже старинную.

– Книгу? – удивился Жогов.

– Была книга, – подтвердил Кобзев. – Черная вся, закопченная, но переплёт в каменьях. Я её кажись с горностаями поклал.

– Ладно, – легко согласился Жогов. – Так тому и быть. Книгу с иконой тебе, сам цену назначил.

– Слово? – спросил Василий.

– Слово! – сказал Жогов и протянул Василию руку.

Они ударили по рукам, но Василий не сразу разжал ладонь, ещё сказал:

– Как уходить соберёмся, я вперёд вас пойду. Вы чего с собой не утащите, прячьте, где хотите, я знать не буду, чтоб на меня и думки не было. По лыжне опосля меня догоните.

– Дело, – согласился Жогов. Такой расклад его и вовсе утраивал. Да и Федька подобрел, убедился, что у старовера свой интерес, для него совсем не интересный.

Василий встал из-за стола, достал мешок с мясом, стал резать крупными ломтями и бросать в чугунок. Нет худа без добра! Подстрелил Колядкин им коренную, пришлось забить лошадку, зато теперь мяса вдоволь. А то из Чеканска впопыхах бежали, едой как следует не запаслись. Было сала немного, пшена, да мурцовка до того уже старая, что комочки медвежьего сала не просто потемнели, а коркою покрылись. Даже сухарей не взяли, но ведь и не собирались в долгий путь, Михайловка в сутках пути, а теперь недели две по тайге топтать. И это в лучшем случае, если на перевале метелью не накроет, если мороз не ударит… Да мало ли этих «если» в зимней тайге, куда и чолдоны лишний раз не сунутся? А ведь идти с весом немалым, золото на себе переть, пропади оно пропадом.

– Слышь, Гриня. Что за каменщики такие ещё? – спросил тем временем Федька, пока Василий колдовал у печи, устанавливая чугунок с варевом.

– Кержаки, староверы, – пояснил Жогов. – Каменщики оттого что в горах живут, а горы по ихнему «камень».

– Не по душе мне это, – вздохнул Федька.

– Ты что как баба?! – прикрикнул на него Жогов. – То утопленники тебе мерещатся, то про душу свою стонешь!

– Утопленники это были, – убеждённо сказал Федька. – Как есть утопленники, я узнал. И числом одинаково – семеро и один на отшибе. Узнал я их.

– Из нагана тоже утопленник в тебя стрелял? – насмешливо спросил Жогов.

Федька обиженно ушёл в сени, там загремел лыжами, крикнул:

– На одной паре камус менять надыть, истёрся.

А Жогов, проваливаясь в горячечную дрёму, слышал, как Василий трогает ему лоб и говорит:

– Горишь весь. Я тебе зверобою с брусникой заварю, похлебаешь.

Но Жогов упорно падал и падал в ледяную воду проруби, которая наваливалась горячими волнами, давила на грудь, не давала дышать, а снизу его тянули утопленники, которых Гриня всё силился сосчитать. Семеро их и один? Тогда ему не выплыть, точно не выплыть, ни за что не выплыть… Не отпустят.

Глава 2, Золотой котелок и ходячий покойник

Западная Сибирь, Город Новочеканск, квартира Алёны, наши дни

Алёна говорила сбивчиво и невнятно. Очень нервно. Пила то воду, то чай, как будто маялась сушняком, но Муругин подозревал, что она наверняка уже давно в завязке. Была многословна и то и дело сбивалась на пафос. Ты обязан, ты должен, это ради нас, ради нашей любви, ради Андрюшиной памяти, это дело чести… Недолгий опыт работы оперативником научил Муругина допускать, что когда люди начинают говорить о долге, совести и чести, то, скорее всего, врут. Поэтому Алёна рассказывала, а Муругин понимал, что она чего-то как минимум не договаривает. Он пока просто набирал информацию.

Сбила машина. Умер в карете скорой помощи. Вызвали прохожие. Был босиком. Почему босиком? На улице снег ещё не везде сошёл, хоть май месяц, но не в Крыму. Но, тем не менее, был босиком и далеко от дома. Вот прям босиком или всё таки в носках? Может, и в носках, она не помнит. Может быть, обувь слетела от удара? Нет, искали, нигде поблизости не было, а ботинки его вон они, стоят в прихожей. Кто искал? Полиция. Дело завели? Нет, несчастный случай.

– Точнее?

– Отсутствие состава преступления. И даже намекали, что он, может быть, сам бросился под машину. Но это бред. Их больше всего интересовало, каким образом получилось, что у человека нет никаких документов.

– У него их действительно нет?

Алёна помотала головой.

– И каким же образом?

– Да как-то так… Понимаешь, он с тех пор, как ещё в девяностых начал косить от армии, фактически жил на нелегальном положении. Нет, где-то должны быть старый паспорт, свидетельство о рождении, аттестат, но я понятия не имею где. Он же был очень скрытный, даже мне ничего не рассказывал, он всё время в компьютере, в сети.

– Друзья, приятели, женщины?

Алёна поморщилась.

– Нет, никого. Знаешь, была какая-то Нина, но у них там что-то… Не знаю. А друзья остались в прошлом. Они все из этого клуба, знаешь, бессмертный полк, братские могилы, все эти медальоны с трупов. Знаешь, у него в комнате одно время даже кости человеческие хранились. Ну и йога. Он часами медитировал, держал немыслимые диеты, принимал немыслимые позы… Это Борька его подсадил, он тоже одно время увлекался, но потом бросил, а вот для Андрея это стало чуть ли не смыслом жизни.

Алёна поёжилась, а Муругин потёр лоб. Он всё также сидел на корточках, только теперь прихлёбывал чай из гранёного стакана. Надо же, она не забыла, что он любит чай из стакана…

– Слушай, ты прости, конечно, но он был вообще не того?

Она оскорбилась, и это было хорошо. Сейчас ему надо было вывести её из себя, может быть даже довести до истерики. Пусть начнёт кричать, ругаться. Пусть запутается в своей версии, которую придумала для него. Тогда, может быть, Муругин узнает правду.

– Он был нормальным, – отчеканила Алёна. – Отшельник, затворник – в какой-то степени да. Но не псих. Да и затворником он, в общем-то, не был! Он же регулярно уезжал. Мотался то в Питер, то во Владик. Он называл это командировками.

– Без документов ездил? – удивился Муругин.

– Да, – как-то растерянно сказала Алёна, и он понял, что на верном пути.

А вот Саша, когда Алёна проговорилась про Андрюшины «командировки», повёл себя странно. Заёрзал, засопел, забренчал чайной ложкой в чашке, хотя сахар туда не сыпал. Кто он такой, откуда взялся? Ладно, это после…

– Когда ты его видела последний раз?

Припоминая, Алёна снова взялась за чашку, но там было пусто. Саша вскочил, взял с холодильника большой термос. Она протянула ему чашку каким-то детским, беззащитным жестом, он аккуратно налил крепкий чай. В кухне запахло травами, мёдом. Алёна взглянула на Сашу с благодарностью. Любовь у них что ли? Он моложе лет на десять, а то и пятнадцать, но старается выглядеть старше. Модная бородёнка, на руке часы с массивным браслетом, запястья в дурацких татухах. Джинсики зауженные книзу, коротенькие. Носочки тоже коротенькие и на лодыжках тоже татушечки. К этому Саше всё время хотелось применять уменьшительные суффиксы, хотя вид у него был вполне брутальный, плечи накачаны, импозантный шрамик над бровью… Муругину не нравилось, как они друг на друга смотрят, и он снова спросил:

– Так, когда же?

– Получается где-то за сутки до того, как он… как его…

Алёна судорожно вздохнула и, кажется, собралась-таки зарыдать и Муругин быстро сказал:

– Подробней! Где, когда, о чём вы говорили?

– Да ни о чём не говорили. Он, как всегда, сидел у себя, я приготовила поесть и ушла, это было часов двенадцать. И всё, дома я не ночевала, а на следующий день мне позвонили. Что ты так смотришь?

Она спросила с вызовом и чуть насмешливо.

– Хорошо, – сказал Муругин. – А теперь самое главное. Почему ты уверена, что его убили? С чего ты взяла?

Алёна мигом согнала улыбку. Вот теперь она собралась сказать правду. Он помнил этот взгляд из-под прикрытых век. Так она смотрела, когда сказала ему: «Знаешь, я выхожу замуж. За Бориса». Муругин ждал, но Алёна молчала, не решалась начать. Может быть, не хочет говорить при Саше? Но тут именно Саша сдавленно произнёс:

– Так ведь записка…

И Алёну прорвало:

– Да! Записка. Сначала записка, потом письмо. Мне письмо пришло на почту, ну имейл.

«Письмо от покойника, – подумал Муругин. – Как банально!».

Она схватила со стола смартфон и, покопавшись в браузере, нашла нужное. Протянула ему.

– Вот, смотри. Сам смотри.

Муругин взял и прочитал:

«Если ты читаешь это письмо, значит, меня нет в живых. Меня убили. Если за меня будут требовать выкуп – не верь! Меня уже нет. Если у тебя вдруг появятся новые знакомые – не верь. Им надо узнать то, что знал только я, но они могут подумать, что об этом знаешь и ты. Вообще тебе лучше уехать. Прощай!».

– А записка? – спросил Муругин. – Ты ещё говорила про записку.

Она сосредоточенно, без тени смущения поковырялась в лифчике и протянула ему сложенный вчетверо тетрадный листок. В клеточку. Муругин подумал, что чертовски давно не видел вот таких простых записок на обычном тетрадном листке. «Меня не будет пару дней, не волнуйся, всё в порядке. Андрюша», – прочитал он. Почерк был чёткий, старательный. Так пишут люди, давно сменившие ручку и карандаш на клавиатуру компьютера или дисплей смартфона.

– Ну и что? – спросил Муругин.

– Что?! – взвилась Алёна. – А то, что не мог он такого написать. Не мог!

Муругин пожал плечами. Да что ему приходиться клещами-то всё вытягивать? Не сам же он сюда пришёл, не по своей инициативе. И сидит вот, слушает этот бред. В память о любви. А она была?

– Понимаешь, он отлично знал, что мне давно уже совершенно наплевать, где он и что с ним, – продолжила Алёна. – Последние годы мы почти не общались, жили как в коммуналке. Он сам по себе, а я… У меня свои дела. И «Андрюшей» я его сто лет не называла.

– А как? – спросили Муругин.

– Что? – не поняла Алёна.

– Как ты его называла?

Алёна на секунду задумалась и с невесёлой усмешкой сказала:

– Последнее время я называла его «эй».

– Вы ссорились?

– Да.

– Громко?

– Да.

– Но теперь ты хочешь, чтобы я нашёл, кто его убил?

– Да!

Он встал и грохнул стаканом об стол так, что Алёна подпрыгнула на табурете. Она закрыла лицо руками, а он очень спокойно и тихо произнёс:

– Тогда послушай меня и скажи мне правду. Иначе я не смогу тебе ничем помочь. Какие у него были проблемы с законом?

И тут же перебил её, едва она собралась говорить:

– Нет, не рассказывай мне про армию и нелегальное положение.

Что-то попытался вякнуть Саша, но Муругин сунул ему под нос кулак, и Саша заткнулся. И Алёна сразу заговорила:

– Это всё из-за золота. Понимаешь, когда Борька ушёл, мы здорово нуждались. Андрюша не понимал, в чём дело, он просто не задумывался никогда, откуда берутся деньги. Борька нас содержал, но потом появилась эта крашеная выдра и всё. Он выбросил нас из своей жизни, сволочь. Ещё и намекал, будто бы мы ему что-то должны! Я пробовала работать. В телеке крутилась, в рекламе. Но я не умею, да! Не умею… А ты думаешь просто, когда тебя одевают в меха, обвешивают бриллиантами, дарят крутые иномарки, а потом всё? Года два тупо продавала шмотки, побрякушки. Тогда и начали портиться отношения с Андрюшей. Он всё время требовал денег на свои экспедиции, на какие-то антикварные книги, на рукописи. И вдруг он принёс золото. Попросил меня продать. Ну, я растолкала подругам по дешёвке.

– Какое золото? – быстро спросил Муругин. – Песок, самородки, ювелирка? Монеты?

– Странное золото, – усмехнулась Алёна. – Это был антиквариат, но в жутком состоянии. Кольца, серёжки, цепочки – всё это как будто специально прессовали молотком в единый кусок, а потом ещё коптили в огне. Я тогда подумала, что так должен выглядеть клад, замурованный где-нибудь в стене, а потом горевший в пожаре. В общем, золотой лом, только на переплавку.

– А потом приносил ещё и ещё, – констатировал Муругин.

– Ко мне он обращался только пару раз, но деньги с тех пор у нас были всегда. Просто он говорил, что уезжает в командировку, и возвращался с деньгами. Ну и давал мне на хозяйство.

Алёна усмехнулась и добавила:

– Он так и не научился понимать, что сколько стоит, совершенно не знал цену деньгам.

Муругин кивнул и спросил:

– Где его телефон?

– Не нашли, – развела руками Алёна.

– А его компьютер?

– Я смотрела. В нём нет жёсткого диска.

Вот же дура! Она приберегла напоследок то, с чего надо было начинать. Муругин снова уселся на корточки. Он смотрел на Алёну в некотором изумлении. Нет, всё-таки это невероятная женщина. Какое счастье, что она тогда женила на себе этого дурачка Борьку, а не его.

– Теперь всё? – спросил он.

– Да, – кивнула Алёна и тут же добавила: – Нет. Ещё мне надо помочь с похоронами. Я ничего не могу оформить.

1920 год, Западная Сибирь, отроги Саянского хребта

Жогова продолжало лихорадить. Не помогали отвары таёжных трав, которыми Василий отпаивал его на привалах. «Салом бы медвежьим тебя растереть, да нету», – причитал старовер. Всю дорогу Жогов шёл как в багровом тумане, пот застилал глаза, не было сил выпрямить спину, брёл согнувшись, а проклятый мешок давил плечи. Тащили на себе золото, провиант, оружие. Большую часть клада оставили в схроне, и Федьку Кобзева ажно корёжило уходить неведомо куда от такого добра. В ночном бреду Жогову то блазнились утопленники, то мелькали перед глазами кончики лыж, обитые мехом. И ещё его всё время бил кашель. Сухой, нехороший. На четвёртые сутки пути, когда впереди над вершинами сосен показался горный перевал, старовер бросил в снег мешок с барахлом и, оглянувшись на поотставшего Жогова, произнёс:

– Всё, шабаш. Тут станем. Хворь из тебя гнать будем. Вон у тех кедрачей костёр кладите, а я пока смолки наберу.

Так получилось, что за эти дни Василий, сам того не желая, начал верховодить. Не напрямую, конечно, а так, исподволь. Опытный таёжник, он знал и умел приготовить поесть, правильно заночевать, не сбиться с пути. Строго приглядывал, чтобы Федька Кобзев не пожрал до времени скудный запас еды, а особенно, чтобы не прирезал ночью по-тихому так некстати занедюжевшего Жогова. Самому Грине было уже всё равно, а Кобзев, хоть и скрипел зубами в бороду, но покуда терпел «командование» старовера.

Пока старовер обдирал с заледенелых стволов кусочки кедровой смолы, Федька справил костёр, нарубил лапника. Жогов, упав в снег, привалившись спиной к развесистой ели, смотрел равнодушно. Потом всё же собрался с силами, потихоньку встал, набил в котелок снега, приладил над огнём.

– Кулеша наварим, – одобрил Кобзев. – А то конина уже не лезет. Горячего кулеша похлебать, милое дело. Пшена осталось ещё малёхо, а у раскольника, язви его в душу, шмат сала припрятан, точно знаю.

– Чаю бы, – едва слышно произнёс Жогов и закашлялся.

Подошёл Василий, сноровисто снял с огня котелок с закипевшей водой, поставил в снег, дал чутка подостыть, а потом сыпанул в кипяток горсть кедровой смолы. Достал из узла роскошный соболиный палантин, кинул на разостланный лапник.

– Садись, давай, – кивнул Жогову. – Сымай всё с себя и садись.

Жогов, кряхтя, стянул валенки, разделяя догола, уселся на палантин, и Василий поставил перед ним котелок. Сказал:

– Дыши живицей. В самое нутро вдыхай, до печёнок.

Жогов кивнул и старовер накрыл его с головой полушубком. Сверху ещё золочёный покровец накинул. Слышно было, как укутанный Жогов надсадно кашляет, дыша смоляным паром.

– А жрать мы будем сёдни? – обиженно спросил Федька Кобзев.

Ему хотелось горячего кулеша, но единственную посудину старовер приспособил для лечения Жогова. А старовер тем временем развязал наплечный мешок Жогова, вынул заполненный самоцветами золотой потир, каменья небрежно высыпал обратно в мешок, а у сосуда резким движением отломил основание. Кобзев ажно задохнулся от такого. Ценнейшую вещь испортить! Но Василий начал набивать получившийся котёл снегом, и Кобзев повеселел. Ай да старовер, такое удумать! От мысли, что кулеш нынче они будут хлебать из золотой посудины, будто баре какие, у него поднялось настроение.

– А не расплавится? – всё же тревожно спросил он у Василия, когда тот поставил потир, преобразившийся в котелок, на огонь.

– Нет, – коротко ответил старовер и, взяв топор, занялся обустройством ночного костра – нодьи.

Нодью делали из трёх брёвен уложенных повдоль одно на два. Такой костёр горит долго, не шибко, даёт равномерное тепло. Даже в сильный мороз, на снегу, можно переночевать. А если ещё и навес из лапника соорудить, от ветра заборчик из снега, то живи – не хочу. Пока шатун не придёт.

– Гриня, живой там? – куражливо хохотнул Кобзев.

Жогов что-то в ответ кашлянул – не разобрать.

Василий притащил по снегу брёвна, обтесал, уложил, как положено. Вода на костре уже закипала и старовер, ухватив котёл рогатой палкой, снял его с огня. Потом стянул с Жогова покровец с полушубком. Гриня сидел красный, распаренный.

– От тебя бы комиссары сейчас за своего приняли, – снова заржал Кобзев.

Жогов слабо улыбнулся, а Василий повалил его в снег и начал жёстко, не жалеючи, растирать. Гриня взвыл, но терпел, знал: от такого лечения будет прок. Скоро Жогов из красного стал бордовым и тогда Василий быстро обтёр его насухо чистой портянкой, снова усадил париться, сунув в ноги золотую посудину с кипятком. По новой укутал его, ещё и лапником сверху закидал. А Кобзев, поняв, что кулеш снова не предвидится, совсем затосковал.

– На, – коротко сказал Василий, подавая Федьке котелок, в котором до этого готовил живицу.

– Смолой провоняло, – брезгливо сказал Федька и начал наконец-то готовить вожделенный кулеш.

Западная Сибирь, Город Новочеканск, наши дни

Муругин припарковал машину в глухом переулке и включил пинкфлойдовскую стенку. Ему под неё всегда хорошо думалось, а подумать сейчас было о чём. Во-первых, Алёна всё же врала. Она выдала ему лишь часть информации, а значит, либо боится, либо сама в этом всём замешана. И это очень вероятно, потому что, во-вторых: ищи, кому это выгодно. А ей смерть Андрея, как ни крути, была на руку. В квартире она теперь единоличная хозяйка, да ещё и это странное золото, чтоб ему, про которое ей якобы ничего не известно. А если известно? Муругину очень не нравилось, что именно Алёна становилось подозреваемой номер раз и поэтому, в-третьих, он решил начать с поиска информации о старых контактах Андрея.

Чёрные археологи, говоришь? Да хоть голубые. И он позвонил Лёшке Борисевичу.

– Мне нужна вся информация о тех, кто занимается поисковыми работами на территории области, точнее – региона. Нет, мне нужны не всякие там геологи, а всякие там археологи. Особенно нелегальные поисковики. В том числе патриотические клубы, чёрные копатели, короче, вся эта публика. Что уставился? Как это не уставился, когда я слышу, что уставился! Ну, вот и работай.

1920 год, Западная Сибирь, отроги Саянского хребта

Кулеша похлебали уже затемно, при свете костра. Потом долго пили чай из золотого котелка. Нашлась у старовера и заварка, и даже крошечный туесок с мёдом. Мёд Василий отдал Жогову, и это вызвало уже неприкрытое недовольство Федьки Кобзева. Ему была непонятна собачья преданность старовера Григорию Жогову, которого бояться имело смысл, когда он был в силе, когда вся губерния трепетала при звуке его имени, и когда охранял его целый взвод разведчиков, снаряжённых японскими маузерами. А теперь жизнь Грини висела, по мнению Федьки Кобзева, на кончике его Федькиного ножа. Ему и в голову не приходило, что окажись Федька сейчас в положении Грини, таким же больным и беспомощным, старовер и его бы выхаживал, не задумываясь, зачем он это делает и какой от этого ему прок.

– Некстати эдак пережидать, – как бы про себя ворчал Федька. – А ну как по следу за нами Колядкин увязался? Да, некстати. Эх. Котёл-то справный вышел, да. А всё ж таки таперича цену за него прежнюю не возьмёшь, нет, не возьмёшь. Золото оно конечно. Но нет.

Жогов сидел, казалось, ничего не слыша. Он изменился. Сильно осунулся, глаза блестели, но уже не лихорадочным блеском. Борода распушилась, морщины на лице разгладились. Как будто помолодел Григорий Жогов, обновился после парилки, устроенной ему старовером. Иногда ещё покашливал, но видать было, что отпустила его хворь. Василий, громко швыркая чаем, поглядывал на Жогова с удовольствием, а вот Федька никак не унимался.

– Чего делать-то теперь будем, а? – вопрошал он, и в голосе его уже звучала та истеричность, с которой он обычно орал, убивая людей. – Слышь, товарищ Жогов? Слышь, чего спрашиваю?! Слышь, Гриня?

Тогда Григорий Жогов, герой войны и георгиевский кавалер, поставил в снег кружку с горячим чаем, вынул из-за пазухи наган и выстрелил. Федька Кобзев ойкнул и завалился на спину, а нога его, обутая в сапог на собачьем меху, всунулась в костёр и мелко дёргалась.

– Кому Гриня, а кому Григорий Иванович, – сказал Жогов, пряча револьвер.

Василий аккуратно рукой отодвинул ногу покойника и спросил:

– Зачем ты его?

– Надоел, – ответил Жогов и, принялся было снова за чай, но вдруг выронил кружку, обхватил голову руками и тихонечко завыл.

Он выл долго и жалобно, а Василий смотрел на него и угрюмо кивал, и крестился двумя перстами, и шептал молитву.

Западная Сибирь, город Новочеканск, заводоуправление ООО «Разрез Курумнистый», наши дни

Муругин вернулся в контору лишь под конец рабочего дня. После визита к Алёне он ещё заехал пообедать, а пообедать он любил плотно и не спеша, и ничто на свете не могло испортить ему аппетит. Подумаешь, босые покойники. Покойников на своём веку Муругин повидал изрядно. Некоторые были не то что без носков, а вовсе без головы или, к примеру, без кожи… А солянку с грибами в «Тополином пухе» никакие покойники ему не отменят!

Размышляя таким образом, Денис Ильич рылся в ящике стола, отыскивая древнюю записную книжку. Вот она. Изрядно потёртая, истрёпанная. Привет из докомпьютерной безмобильной эпохи. Муругин полистал записнушку и возникло у него странное чувство, как будто бы он трогал вещь, которая ему не принадлежит, как будто бы этот парень, который вносил сюда записи чёткими печатными буквами и не он сам. Мелькали имена и фамилии. Многих он уже не помнил, многие отдали Богу душу, а многих он лучше бы и не знал никогда. А те, кого хотел знать, давно перекочевали в мобильник. Вот. На буквочку «б». Вот он у нас: «Борюсик». Он же «Бориска», «Борян», «Боров». Не факт, конечно, что номер действующий, но стоило попытаться. Узнавать Борькины контакты у Алёны ему категорически не хотелось.

Муругин уже взялся за смартфон, как в дверь кабинета постучали. Так всегда стучался Генка Брагин. Он, сволочь, не стучал, а как будто скрёбся.

– Да! – рявкнул Муругин.

– Отмыл, Денис Ильич! – радостно сообщил Генка, всовываясь в кабинет радостной мордой.

Муругин нахмурился, припоминая, что именно должен был отмыть Генка Брагин.

– Ну, Ильтовский, – пришёл на выручку начальнику Генка. – Туалет. Писсуар. Всё отмыл. До блеска. Я лично проверил.

– Молодцы. Безопасность блюсти, не щеками трясти. Хвалю, – сказал Муругин и величавым жестом отпустил подчинённого.

Но не успел он снова взяться за смартфон, как Генка опять влетел в кабинет. И даже без стука. Муругин собрался было уже запустить в него латунной пепельницей, которую, некурящий, он специально держал на столе для таких случаев, но Генка, выпучив глаза, прошептал:

– Вас Савушкин вызывает!

Это было некстати. Генеральный директор ООО «Разрез Курумнистый» Владимир Петрович Савушкин крайне редко беспокоил сотрудников по пустякам. Но уж если беспокоил, то на всю катушку. Савушкину было под восемьдесят, но его бодрости завидовали молодые. Муругин, во всяком случае, завидовал. Владимир Петрович принадлежал к почти уже вымершей касте советских директоров, за плечами которых было голодное послевоенное детство, беспокойная комсомольская юность и долгие годы практической работы на производстве. Они были профессионалами высочайшего класса и справедливо оскорблялись, когда слышали в свой адрес определение «эффективный менеджер».

Муругин однажды стал свидетелем, как Савушкин коротко и внятно послал на три буквы московского гостя, который заявил, что: «Набор ваших компетенций для грейдирования априори достоин отдельного кейса». При этом в личном общении гендир всегда был предельно корректен, вежлив и даже несколько как будто бы услужлив. Никогда не повышал голоса, вставал, если входила женщина… Но проблемы решал быстро, жёстко, о нём ходили мрачные легенды и на разрезе все его страшно боялись. А Муругин знал, что не только на разрезе.

– Ты где его видел? – спросил Муругин у Генки.

Генка, невнятно помыкивая, изобразил пантомиму, из которой следовало, что вот сейчас в фойе управления мимо него прошёл Владимир Петрович и распорядился.

– Уйди, – сказал Муругин, и Генка снова исчез.

Муругин встал, поправил перед зеркалом узел галстука, сложил в папку все документы, которые могли бы заинтересовать Савушкина на данный момент. И с нехорошим предчувствием вышел из кабинета.

1920 год, Западная Сибирь, отроги Саянского хребта

Две недели пробирались по заснеженной тайге Жогов с Василием. Повезло с погодой, ветра не было, да и морозец шутейный. И барахла изрядно на той памятной стоянке заныкали. В дупло старой лиственницы скидал Жогов почти все церковные сосуды, икону же и старую книгу, приглянувшуюся Василию, сразу ему отдал. А рядом с деревом усадил Гриня закоченевшего покойника, нахлобучил ему на мёртвую голову закопчённый золотой котёл на манер армейской каски и велел:

– Сиди, Федька, да охраняй, не подпускай никого чужого. А я вернусь. Веришь?

Но Федька молчал, таращась заледенелыми глазенапами. А старовер отвернулся и потопал на лыжах вперёд, чтоб не видеть такого кощунства.

Он так и шёл всё время впереди, молча прокладывая лыжню, на стоянках споро готовил ночлег, варил немудрёное хлёбово. Жогов тоже молчал, погружённый в какие-то думы, бередившие остаток его души. Впрочем, несколько раз он пробовал расспросить Василия о книге, которую старовер пытался читать вечерами при свете костра, смешно шевеля губами. Но Василий отделывался ничего не значащими фразами, и скоро Жогов понял, что ни о книге, ни об иконе старовер с ним откровенничать не станет. Он вообще словно бы отдалился от недавнего командира и, несмотря на то, что спали каждый день под одной меховой попонкой, тесно прижавшись спинами, Жогов чуял эту дистанцию.

Вот и сейчас Василий неожиданно остановился и, не сказав ни слова, сбросил с плеч мешок с поклажей, а с плеча снял винтовку. Жогов потянул из-за пазухи наган.

– Чуешь? – тихо спросил Василий, чуть развернувшись к Григорию.

– Нет.

– Дымком тянет.

– Плохо.

Жогов сильно втянул носом воздух, но не уловил ни малейшего запаха.

– Не сопи ты! – шёпотом ругнулся Василий.

Жогов отметил про себя, что ещё совсем недавно ординарец не то чтобы шёпотом, но и в мыслях не посмел бы эдак дерзко говорить с ним, одёргивать. Но теперь Жогову было всё равно.

– Колядкин? – негромко спросил он.

– Это вряд ли, – усмехнулся Василий. – Они даже если по следу нашему идут, впереди никак бы не оказались. Да и снег шёл, помнишь? Нет, красные нас давно потеряли. Это либо чолдоны, либо такие же как мы с тобой горемыки.

В морозном воздухе громко треснула ветка, и Жогов с разворота бы начал палить из нагана, но спокойный насмешливый голос остановил его:

– Вы-то может и горемыки, а мы простые дезертиры. Не балуй, дядя! Брось наган. И ты парень винтовку свою кидай. Ну!

Говоривший был внешностью азиат, но не из местных, не из шорцев. Одет, как будто, по-военному, но форма не пойми какая. В руках японская винтовка Арисака, дрянь ружьё, не сравнить с нашей «трёхлинейкой». Жогов такие стволы в отряде у красных бурятов видел. И этот, однако, из них же. А может и монгольской нации, их не разберёшь, но по-русски чешет, как православный.

– Не стреляй, – сказал Жогов ласково. – Мы свои.

Жогов начал потихоньку смещаться в сторону с тем, чтобы Василий оказался если не за спиной, то хотя бы сбоку от нападавшего. Он ещё на что-то надеялся, но с другой стороны вышли ещё двое, в такой же непонятной одежде, направили свои винтовки на Василия с Григорием Ивановичем. «Отбегался, Гриня, теперь точно всё», – подумал Жогов, и впервые за долгое время ему стало по-настоящему легко и спокойно.

Их споро разоружили, обыскали и руки за спиной связали. Спросили:

– Так «свои» говорите? А кто вам свои?

Тут Жогов, как ему тогда показалось, на своё счастье, разглядел на ватных то ли шинелях, то ли бушлатах, следы от срезанных погон. От белых значит, они сбежали. Ещё он обратил внимание на лица, уже чуток тронутые голодом, на скверную обутку, не годную для зимней тайги, а главное на глаза, в которых виднелось искреннее любопытство. Значит, не для вида интересуются, перед тем, как убить, не куражатся. Значит, важно им кого они встретили: попутчиков или скрытых врагов.

– Да уж офицерьё золотопогонное нам точно чужие, – уверенно ответил Жогов. – Пробираемся в отряд красного анархиста товарища Итементьева. Есть сведения, что он захватил колчаковский обоз, провианта и обмундирования у него теперь в избытке, поэтому вновь прибывших к нему сразу на довольствие ставят.

Жогов специально упомянул про еду и одежду и не прогадал: азиаты оживились, перекинулись короткими фразами на каком-то писклявом языке – заинтересовались. Василий, поймав взгляд Жогова, слегка кивнул, показывая, что понял какую игру вести. Но тут из-за толстой сосны вышел на негнущихся ногах человек весь облепленный снегом. Он шёл как на костылях, переваливаясь из стороны в сторону, весь как будто закостеневший. Жогов приглянулся и снова, как в недавнем бреду будто бы ухнул в обжигающую полынью, снова окатило его багровым туманом. Потому что человек этот был Федька. Живёхонький. И на башке у него сиял золотой котелок.

– Гриня, слышь, Гриня! А откуда у Чеканского попа казна такая была? – спросил Федька хрипло, как из-под земли, и Жогов упал без памяти. Лишь услышал сквозь забытьё, как кто-то из азиатов чётко произнёс:

– Семеро золотых и один из бронзы.

Западная Сибирь, город Новочеканск, заводоуправление ООО «Разрез Курумнистый», кабинет генерального директора, наши дни

Савушкин встретил Муругина радушно, усадил пить кофе с лимоном, сам уселся напротив и смотрел так радушно, что Муругин совсем уверился в том, что скверные предчувствия его не обманули.

– Я на досуге твоё личное дело полистал, – доверительно сообщил Савушкин.

«Ага, на досуге, как же!», – мрачно подумал Муругин, радостно улыбаясь.

– Богатая у тебя биография, – продолжил Савушкин. – Достойная. Только неровная какая-то. Вот смотри сам: сначала Томский университет. Да?

– Да, – подтвердил Муругин.

– Да. Филологический факультет. Но после первого курса тебя призывают в армию, а после дембеля ты идёшь служить в ОМОН. Почему?

– Всё просто, – ответил Муругин весело, но тщательно подбирая слова. – Лучший тренер по рукопашному бою на тот момент в городе был Волков. Попасть к нему на тренировки можно было, только поступив на службу в милицию. А я в то время бредил Дим Мак и прочими астральными философиями.

– Волков? Втыкатель что ли?

– Кому Втыкатель, а кому Михаил Аверьянович.

– Очень хреново кончил твой Михаил Аверьянович. А я его предупреждал, держись подальше от политики, твоё дело кулаками махать! Нет, полез в депутаты.

– Я слышал, он с бандитами чего-то не поделил, – удивился Муругин.

– А какая разница?

Муругин промолчал, начальству видней. Он допил кофе и без стука поставил чашку на блюдце. Кофе был отменный.

– Две командировки в горячие точки, – продолжил Савушкин перечислять заслуги начальника своей службы безопасности, а Муругин подумал: «Три. Три командировки. Но третья ни в одном личном деле не отмечена, и мало кто про неё помнит. И это очень хорошо».

– Потом ты опером меньше года проработал и уволился. Что так?

– Так это я решил в частные детективы податься.

– Кина американского насмотрелся? – хохотнул Савушкин.

– И не говорите, – охотно поддержал Муругин веселье начальника. – Лицензию выправил, офис снял. У меня даже секретарша была, правда недолго. Доходов моего агентства хватало ровно на налоги, бензин и аренду. Но я же ещё иногда ем.

– И тогда ты пришёл ко мне, – резюмировал Савушкин.

– Так точно, Владимир Петрович, – подтвердил Муругин.

– Помню, помню я твоё появление. Это было эффектно. Как сейчас помню: «У вас не служба безопасности, а дом престарелых!».

– Это я тогда погорячился, – повинился Муругин.

– Не кокетничай! – строго приказал гендир. – До тебя я и представить не мог, что у меня под носом наркотой промышляют.

– Это мы пресекли.

– Знаю!

Савушкин залпом выпил свой кофе. Муругин понял, что сейчас начнётся.

– Что ты уже нарыл по делу Андрея? – спросил Савушкин, в упор взглянув, на своего начальника службы безопасности.

– Крайне мало, – ответил Муругин, почему-то совершенно не удивившись тому факту, что Савушкину вообще известно об этом деле.

– Но ведь его убили?

– Пока всего лишь косвенными подтверждениями насильственной смерти являются похищенный жёсткий диск компьютера и письмо с того света, – сказав это Муругин слегка поморщился. Его не устроила корявость собственной формулировки исходных данных. Всё это вообще звучало и выглядело глупо, нелепо. Всё это раздражало. Особенно бесило Муругина понимание того, что если бы не тот взгляд, с которым Алёна убеждала его взяться за это дело, он бы даже не заинтересовался подробностями жизни и смерти Андрюши Чёрного Мать Его Археолога.

– Его убили, не сомневайся. И это хорошо, что ты с твоим сыскным опытом взялся за это дело. Но я тебе дам другое задание. Убийцей Андрея займусь я сам и люди в погонах. Этого отморозка мы тебе сами предоставим. Тёпленького.

Дальше Савушкин уже ничего не спрашивал, он отдавал распоряжения:

– Андрей нашёл в тайге очень ценный предмет. Антикварный. Известно, что этот предмет остался где-то на маршруте. Твоя задача этот предмет найти. В этом заинтересованы на самом высоком уровне, поэтому тебе будет оказана качественная профессиональная поддержка: связь, отряд спецов, транспорт. Пойдёте по последнему маршруту Андрея и прочешете миноискателями каждый метр, каждый куст, в каждое дупло сам залезешь. И не надо вопросов. Я тебе сказал всё, что тебе надо знать. А если спросишь, что это за предмет и как он выглядит, я подумаю, что ошибался в тебе все эти годы. Подробные инструкции тебе скинут на имейл.

Глупых вопросов Муругин задавать и не собирался, но вот в тайгу ему не хотелось категорически. Никак, ни под каким предлогом. Давно зарёкся. То есть тайгу-то он любил и регулярно выбирался, но ведь теперь как? На вертолёте, на бережок, где Генка Брагин уже подготовил стоянку и хариуса наловил. И установлен надувной домик и тихонько фурычит генератор. А с рюкзаком по курумнику скакать увольте, годы не те. Всё хорошо в своё время. По молодости хаживал, было, изрядно было, а теперь бассейна и спортзала два раза в неделю нам вполне достаточно.

– По маршруту, я полагаю, будет правильнее отправить команду профессионалов, – как можно более веско произнёс Муругин. – Небольшой отряд, с которым будет непрерывная связь. А я лично в такой экспедиции боюсь, стану лишь обузой.

– У тебя же там разряд какой-то, ты же категории сложности какие-то проходил. Какие-то медали получал! – с демонстративно наигранным недоумением воскликнул Савушкин.

– Так я больше по рекам сплавлялся, понимаете, Владимир Петрович? Моя специальность, если так можно выразиться, сплав по горным рекам. На плотах, на байдарках. На рафтах.

– А, так ты водник!

Это было сказано без тени иронии или, Боже упаси, сарказма, но Муругину захотелось немедленно начать оправдываться.

Да, это старая школа, мы так никогда не научимся. У нас всё проще, нам эти психологизмы ни к чему. Я вон своим скажу «фас» и все дела. А это ж надо так уметь одним словом человека заставить самого захотеть делать то, чего ему вовсе и не надо, а надо тебе. Да. Высокий класс.

– Когда выдвигаться, Владимир Петрович? – кротко спросил Муругин.

– Завтра утром, – ответил Савушкин и, показывая что разговор закончен, протянул руку для рукопожатия.

Муругин вышел из кабинета Савушкина с чётким пониманием того, что жизнь его с этого момента круто изменится. Очень высокие ставки. Но Петрович хорош… «Этого отморозка мы тебе сами…» Ага, спасибо большое. Муругину стало обидно. Выходит старик его за глупыша держит.

У него зазвонил телефон. Вернее заиграл марш клоунов из «Восемь с половиной». Нино Рота. Муругину всегда не хотелось обрывать этот рингтон. Звонила Алёна.

– Я забыла тебе сказать, – услышал Муругин её полушёпот с придыханием.

– А я не сомневался, что ты что-нибудь забыла, – сказал он, готовясь к сюрпризу.

Помолчав, очевидно соображая с трудом, следует ли ей обидеться на это очевидное хамство, Алёна произнесла уже несколько сварливо:

– Я забыла сказать, что фельдшер из «скорой» рассказал Саше, будто бы перед смертью Андрюша всё время произносил совершенно бессмысленную фразу.

Она замолчала и Муругин был вынужден рявкнуть:

– Ну!

– Семеро золотых и один из бронзы, – сказала Алёна и оборвала вызов.

Вдруг в нос начальника службы безопасности разреза «Курумнистый» ударила страшная вонь. Он быстро повернулся и увидел, как два человека в респираторах и резиновых перчатках ведут под руки третьего, всего замызганного, скособоченного и несчастного. Это его парни сопровождали на выход бедолагу Ильтовского.

Глава 3, Быстрый секс, барон Унгерн и труп из «мясорубки»

1920 год, За