Читать онлайн Основы истории философии. Том второй – Средневековая философия бесплатно

J. Simon, Hist, de l’ecole d’Alexandrie, Paris 1843, 2 Bde. E. Vucherot, Hi.toire critiquc de l’ecole d’Alexandrie, Paris 1846—51, 3 Bde. E. Steinhart, in Paulys Real» encyclop., Bd. V. Alfred Gercke, Eine Platonische Quelle des Neuplatonismus, im Rhein. Museum N. Bd. I, 1886. Ad. Hamack, in Bd. I seiner mehrfach genannten Dogmengeschichte.

§126.

Именно то, что может привести поверхностных наблюдателей к отождествлению гностиков и неоплатоников, делает их диаметрально противоположными: тот факт, что их учения содержат одни и те же элементы. Возможно, кто-то преувеличивает восточный и, более того, христианский элемент в неоплатонизме, но те, кто называет неоплатонизм реакцией против восточных влияний или против вторгшегося нового духа, меньше всего смогут отрицать это. Название «неоплатонизм», которое можно сохранить как натурализованное, на самом деле было слишком узко и справедливо отмечено против него, так что его приверженцев с тем же успехом можно было бы назвать новыми аристотелианцами. Но и этого недостаточно, ибо в их учениях можно распознать и доплатонические и послеаристотелевские элементы; и не синкретически, как у софистов и Цицерона, а в систематической форме, как у Эмпедокла и атомистов, они объединяют все, что выработала до них философия, в своеобразное мировоззрение. Однако те, кто пытался сделать их кульминацией античных спекуляций, ошибались. Они не учли, что Плотин, Иамблих и Прокл были далеки от представителей классической греческой философии по времени, национальности и месту жительства, но прежде всего по своему отчасти положительному, отчасти отрицательному отношению к идеям, которые занимали умы только с приходом христианства. Учение об эманации и аскетическая мораль не могут быть объединены с буквой, но с духом платоновской или аристотелевской философии. Как гностицизм имел своих прямых предшественников в эллинизирующихся евреях, так и неоплатонизм имеет своих прямых предшественников в восточных эллинах (§§110 и 111), как в более математически образованных питбагоризирующих толкователях Платона, так и в филологически комментирующих толкователях Платона. Если бы в Плутархе можно было обнаружить христианские или даже только иудейские элементы, ему пришлось бы отвести место, которое сейчас принадлежит Нумению, сирийцу из Апамеи, жившему в последней половине II века, чья позиция характеризуется тем, что отцы церкви называют его пифагорейцем, а Платона он называет грекоязычным Моисеем; и который, вставляя между первым богом или благом и третьим богом или миром, которого он называет вместе с Платоном единородным сыном первого бога, демиургическим богом, стоящим перед обоими, настолько близко подходит к учению Плотина, что последний рано был назван плагиатором учения Нумения. Скудными сведениями о Нумении, который во многих отношениях, например в том, что случайное движение материи расходится с Единым, Благим, мы обязаны Плутарху, а в других – Филону и валентинианскому гнозису, прежде всего Евсевию, передавшему фрагменты из сочинения περί ταγαθοῦ. Еще больше, чем Нумений, христианские идеи повлияли на Аммония Саккаса (умер около 243 г.), фактического основателя неоплатонизма, которого легенда делает отступником от христианства, от которого он, как говорят, был отторгнут склонностью его последователей к наукам и искусствам.

В любом случае, его главная доктрина – это доктрина полного согласия между Платоном и Аристотелем, к обоим из которых он, похоже, хотел отнестись с одинаковой справедливостью. Вероятно, его интерпретация обоих включала много ориентирующих элементов, а именно эманатистские и аскетические учения, и, конечно, полемическую тенденцию против религиозного сообщества, от которого он отделился. Поэтому не только его преподавательская деятельность в Александрии заставила Ибн всегда считаться фактическим основателем неоплатонизма, но он заслужил это положение еще и потому, что различные тенденции, которые вскоре заявили о себе в кругу его последователей, основывались на Аммонии довольно равномерно и каждая подчеркивала какую-то одну его сторону в частности. В римском неоплатонизме, представленном Плотином, в котором преобладают греческие элементы, особенно выделяется платонизм, часто доходящий до несправедливости по отношению к Аристотелю, напоминающей Нумения. В сирийской школе, типом которой является Иамблих, преобладает ориентализирующий питбагоризм и столь же ориентализирующая тенденция к теургии. Наконец, в схоластически развитом афинском неоплатонизме, представленном Проклом, который в одном из своих главных сочинений приводит лишь отрывки из Плотина, а в остальных полностью следует Иамблиху, аристотелевский элемент более заметен, хотя бы потому, что здесь системе придается формальное совершенство.

Все три школы мысли, однако, разделяют ненависть или презрение к христианской доктрине, будь она гностического или антигностического толка, и противопоставляют ее как врага науки язычеству как почве науки, которое теперь благодарит ее таким образом, что усекает ее допричинностью и стремится доказать концептуальные связи в ее мифах в историческом облачении. Логические переосмысления, которым подвергается здесь Гомер, диаметрально противоположны превращению абстрактных концептуальных разработок в фантастические истории у гностиков.

§. 127.

Как гностицизм имел своих непосредственных предшественников среди эллинизирующихся евреев, так и неоплатонизм имел своих непосредственных предшественников среди восточных эллинов (§. 110 и 111), как среди более математически образованных пифагорейцев, так и среди филологически образованных толкователей Платона. Если бы в Плутархе можно было обнаружить христианские или даже только иудейские элементы, то ему пришлось бы отвести место, которое теперь принадлежит Nu in en ins, сирийцу, родившемуся при Антонине Пие, который, различая первого Бога, или Благо, и третьего Бога, или Мир, которого он называет, вместе с Платоном, единородным сыном первого бога, демиургическим богом, стоящим перед обоими, так близко напоминает доктрину Плотина, что последний рано был причислен к плагиаторам учения Нумения. Христианские идеи оказали еще большее влияние на Аммония Саккаса (умер в 243 году), чем на Нитменхиса, который, согласно легенде, был отступником от христианства, от которого его, как говорят, отдалила склонность его последователей к отказу от искусств и наук. Как бы то ни было, его главная доктрина – это доктрина полного единомыслия Платона и Аристотеля, к обоим из которых он, судя по всему, хотел отнестись с равной справедливостью. Его трактовка обоих, вероятно, включала некоторые востоковедческие элементы, а именно эманатистские и аскетические учения, и, конечно, полемическую тенденцию против религиозного сообщества, от которого он отделился. Поэтому не только его преподавательская деятельность в Александрии всегда заставляла считать его фактическим основателем неоплатонизма, но он также заслуживает такого положения, потому что различные школы мысли, которые вскоре утвердились в кругу его последователей, основывались на Аммонхце довольно равномерно, и каждая подчеркивала одну из его сторон в частности. В римском неоплатонизме, представленном Плотином, особенно заметен платонический элемент, часто доходящий до несправедливости по отношению к Аристотелю, напоминающий Нумена. В сирийской школе, типом которой является Ямблих, преобладает ориентализирующий пифагореизм, а также столь же ориентализирующая тенденция к теургии. Наконец, в схоластически развитом афинском неоплатонизме, представленном Проклом, который в одном из своих главных произведений приводит лишь отрывки из Плотина, а в остальных полностью следует за Ямблихом, аристотелевский элемент более заметен, хотя бы потому, что здесь системе придается формальное совершенство. Все три школы мысли, однако, разделяют ненависть или презрение к христианскому учению, будь оно гностического или антигностического толка, и противопоставляют ему, как врагу науки, язычество как основание науки, которое теперь благодарит его таким образом, что подкрепляет его рациональными основаниями и стремится доказать в своих мифах связи понятий в исторических одеждах. Логические переосмысления, которым подвергается здесь Гомер, диаметрально противоположны превращению гностиками абстрактных концептуальных разработок в фантастические истории.

§. 128.

a. Плотин и римский неоплатонизм

K. Steinhart, Quaestiones de dialectica Plotini ratione, 1829. Ders., Meletemata Plotiniana, 1840. Ders., in Paulys Philol. Real-Encyclopädic, v. Plotin. H. C. Kirchner, Die Philosophie des Plotin, Halle 1854. Arthur Richter, Neuplatonische Studien, 1. —5. Heft, Halle 1864—67. Gust. Wolff, Porphyrii de philosophia ex oraculis haurienda librorum reliquiae, Berol. 1856. 11. v. Kleist, Platins Kritik des Materialismus, in den Philos. Monatsh. XIV, 1878, und spätere Abhandlungen. Herm. Fr. Müller, Dispositionen zu den drei ersten Enneaden des PI., Bremen 1883.

1 Плотин родился около 205 года в Ликополе в Египте и, после того как его научные стремления тщетно искали удовлетворения у различных учителей, на двадцать восьмом году жизни стал учеником Аммония и оставался им до самой смерти. Чтобы приобрести восточную мудрость, он, как говорят, принял участие в походе Гордиана против Персии, а затем, на сороковом году жизни, основал свою школу в Риме, которой руководил до самой смерти (279 г. н.э.). Говорят, что он нарушил обещание своего учителя распространять доктрину только устно, когда увидел, что его сокурсники Геренний (о чьей предполагаемой метафизике пишет Э. Хайц в Sitz.-B. der Berl. Ak., 1889) и Ориген не соблюдали своих. Лонгин также нарушил заповедь Аммония. 21 трактат, который уже был написан к моменту прихода Прфирия к Плотину (около 263 г.), был расположен в группах по девять сочинений в каждой (Эннеады) с 33 более поздними сочинениями Порфирия в соответствии с отношениями содержания, но также был указан и хронологический порядок. Латинский перевод Марсилия Пицина, в котором впервые появились сочинения Плотина (1492 и позднее), и греческое издание П. Перны (Базель 1580 и 1615), содержащее также биографию философа Порфирия, долгое время оставались единственными изданиями. В 1825 году Крейцер опубликовал текст и перевод Марсилия в оксфордском издании в 3 томах формата кварто и организовал книгу Die Neuplatoniker. А. Плотин и римский неоплатонизм. §1,2. 219, поддержанный Мозером, в 1855 году Дидо в Париже гораздо более благоприятное и в то же время более правильное издание того же самого. Гораздо более соответствующее требованиям филологической критики: Plotini Opera recognis. ad. Kirchhof, Lips. 1856, 2 vol. 8°, где приведен только греческий текст, восстановлен хронологический порядок, но в то же время указана эннеада и номер страницы оксфордского издания, так что их легко найти, когда они цитируются обычным способом. В 4-м томе вышеупомянутого Studien Рихтер предпринял достойную похвалы попытку привести трактаты Плотина в фактический порядок, который, тем не менее, учитывает хронологический порядок, насколько это возможно, так же как и его монография о Хольме – лучшее, чем мы располагаем. Более поздние издания: H. F. Müller, Berol. 1878; Р. Фолькмана, Лейпциг 1883 и 1884; немецкий перевод «Эннеад» Х. Ф. Мюллера, Берлин 1878, 1880. Более конкретную литературу о Плотине см. у Х. Ф. Мюллера, в Philologus, 38, 1879.

2. Поскольку Плотин, подобно Платону и Аристотелю, не подходит к своему особому принципу в порядке восхождения, но постигает его непосредственно, через интеллектуальное созерцание, и исходит из него как из самого определенного, он должен еще больше, чем его предшественники, настаивать на том, что это совершенно необусловленный, ни в коей мере не относительный принцип. Единое, бытие, благо, Бог – вот различные термины для обозначения этого высшего принципа, к которому не применимы ни платоновские категории, покой и движение, самость и инаковость, ни аристотелевские, субстанция и случайность, но скорее ύπερούσιον, в котором вообще не существует противоположности, следовательно, даже противоположности желания и бытия: он есть, потому что он желает, и желает, потому что он есть. Этот πρώτος, который не следует понимать как нечто потустороннее, но который настолько во всем и охватывает все, что, когда он желает и любит себя, он любит и желает все, – это то, что Платон иногда называл Благом, а иногда Богом (Enn. III, 8; VI, 8). Как уже показывает выражение «первый Бог», Плотин не останавливается на этом первом принципе; хотя он не перестает признавать трудность, стоящую на пути возникновения множественности из единства (V, 1, 6), он, тем не менее, пытается ее преодолеть. Иногда чисто логически, указывая на то, что множественность, исключенная из Единого, должна по этой самой причине быть из него и внешней по отношению к нему, но обычно так, что он представляет Первое как порождающее, которое, подобно тому как пламя распространяет свет, а снег – холод, так ни бессознательно, ни даже совершенно произвольно не позволяет Второму исходить из себя как вечно порождаемой вещи. Явно выраженный принцип, что второе всегда содержит меньше первого (III, 2. 7), делает его систему противоположной любой теории эволюции, то есть системой эманации. Первое ослабление бытия, перворожденный Бог, по Плотину, – это νοῦς, который, выйдя из Единого, но имея то же самое в качестве своего истинного основания, а значит, имея цели и задачи, в этом бытии-обращении назад (έπιστροφή) становится знанием Единого, так что, хотя само Единое не мыслит, тем не менее то, что мыслит, должно быть названо его είκών (V, 1, 7). Если далее Плотин описывает мышление νοῦς как свободное и чистое, относящееся только к самому себе, в отличие от несвободного мышления, занятого другими вещами, то становится ясно, что переданное Амнумием слияние Платона и Аристотеля организовано им таким образом, что на первом месте стоит αγαθόν Платона, а на втором – νοῦς Аристотеля. Если первое было таково, что ни одна из категорий к нему не применима, то νοῦς, напротив, как говорят, является одновременно покоем и движением, объединяя в себе единство и различие. Первая из этих категорий относится к нему как к мыслителю, вторая – как к мысли; и поэтому не будет скачком, если νοῦς станет воплощением всякой мысли и всех архетипов вещей (V, 9, 6), в котором, как вид в роде, содержатся все понятия, так что в нем как в κόσμος νοητός все вещи, даже смертные и тленные, существуют вечным, идеальным образом (V, 8). Сходство с учением Филона в этом пункте поразительно (см. §114, 3). Аналогично и с учением Платона, только не следует упускать из виду, что здесь каждое отдельное существо имеет свою собственную идею.

Из νοῦς теперь возникает третий, то есть еще более подчиненный принцип, ψνχης, то есть общий принцип жизни или мировая душа, бледная копия νοῦς, которая по этой самой причине действует рационально, но без разума, то есть то, что Аристотель называл демоническим (см. §88.1). Как несмышленые дети творят больше внешне, чем те, кто погружен в себя, так и вещи общей души, которая не держит свои идеи при себе, а сразу же пускает их в ход, как бы опускаются (III, 8, 3). Таким образом, во всех природных процессах мысль (θεωρία) – это идеи, которые душа получает от νοῦς и которые она сеет или насаждает как λόγους σπερματικούς в материи. Среднее положение, которое таким образом отводится душе, часто заставляет Плотина говорить о верхней душе, обращенной к νους, и о нижней душе, тянущейся к материи, которые затем, в его стремлении связать себя с мифами, получают имена небесной и земной Афродиты. Последняя, в частности, также называется φΰσις.

3. (Платоновское) благо, (аристотелевское) νοῦς и (стоическое) все-жизнь, иногда также называемая Зевсом, образуют то, что было названо Троицей Плотина, которая также ближе к христианскому учению, чем Филон, поскольку νους здесь не только κόσμος νοητός, но и νοητός θεός, и, кроме того, мир известен не только как приведенный в движение внешней по отношению к нему силой, но и как обладающий присущими ему принципами движения. Но из-за отношения эманации и, следовательно, подчиненности, разница остается очень большой. Однако Плотину не удается преодолеть это, поскольку он еще не осмеливается поместить отрицание, έτερότης в самого Бога; как это делает невозможным для него преодоление отношений подчинения, так же невозможно для него преодолеть платоновско-аристотелевский дуализм. Правда, для него материя, которой противостоит Бог, так же мало является физической субстанцией, как и для тех двоих; это бескачественное, бессущностное, нереальное, предел бытия, небытие, которое познается только в том смысле, в каком познается тьма, для познания которого необходимо своего рода безумие, и так далее. Действительно, он превосходит Платона тем, что уже рассматривает пространство как нечто сформированное, а значит, и материю как нечто еще более абстрактное, и превосходит Аристотеля, когда заявляет в противовес ему, что материя есть ΰτέςησις (II, 4; III, 6, среди прочего). Однако он не показывает, откуда берется материя. Приходится называть это колебанием между дуализмом и монизмом, когда он допускает, что материя может быть представлена то как отпадение от бытия, то опять-таки только нашим мышлением. Кажется, что больше всего он избегает этих крайностей, когда говорит, что душа, не в силах вынести вид пустоты, восполнила бедность материи; но здесь повествовательная форма доказывает свою неспособность к концептуальному развитию, помимо того, что всегда остается вопрос: откуда берется эта пустота? Именно с такой нерешительностью связан тот факт, что Плотин, на котором основана его полемика против гностиков и христиан в целом, то защищает красоту чувственного мира, то снова считает позором рождение и скрывает день рождения как день позора. Переход бытия в небытие не понят, поэтому остается только оплакивать его.

4. Но даже если причина этого скрыта, произошло достаточно событий, чтобы это произошло, и поэтому существует последовательность существ ниже рассмотренных до сих пор принципов, и физика посвящена их рассмотрению. Новым доказательством подчинения Аристотеля Платону является то, что категории последнего применяются в области умопостигаемого, тогда как категории первого – здесь, в области разумного (их число, однако, сокращается). Высший уровень этих существ образуют боги, низший – неорганические существа, в которых жизнь только дремлет. Боги – это небесные тела, чьи души упиваются созерцанием благ, но чьи тела оказывают влияние на мир, вокруг которого они вращаются (II, 3, 9; ср. VI 9, 8—9). Среди них – демоны, обитающие в подлунных воздушных пространствах, к которым Плолин часто относит народных богов (III, 5, 6; II, 9, 9). Наконец, земля, пронизанная разумной душой (IV, 4, 27), несет в себе вне неорганические существа, растения, в которых проявляется λόγος, животных, в которых уже проявляется διάνοια, а также человека, который является образом вселенной, миром в миниатюре. Как форма является высшей во всех субстанциях, так и душа в человеке, нематериальность которого подробно обсуждается. Изначально единая с универсальной душой, она привязывается к особой части телесной вселенной только тогда, когда перестает смотреть только на νους и начинает мыслить и желать сама (III, 9, 2). Акт воплощения, таким образом, совпадает со становлением особого сознания; это свободное волеизъявление и наказание одновременно (V, 8, 7; IV, 8, 4). Войдя в тело, душа также оказывается захваченной преобразованием целого, к которому она принадлежит как часть. Она не может жаловаться, ибо сама выбрала свое положение в нем (IV, 3). Свобода и необходимость здесь не противоречат друг другу, ибо судьба человека – это его самоизбранный демон, роль, которую каждый играет в мировой драме, отведена ему потому, что он сам этого захотел (III, 2). Спуск души в земное тело происходит постепенно, так что она связывается сначала (божественно) с небесным, затем (демонически) с тонким эфирным и, наконец, (в воплощении) с грубым земным телом (IV, 3). В результате этого союза человек становится составным κοινόν, чье тело является частью телесной вселенной, чья душа подобна, как вид роду или как часть целому, вселенской душе, и которая, со своим высшим компонентом, νους, выходит за пределы природы, действительно за пределы вселенской души, на небо (IV, 7). Отношения между этими тремя принципами, которые часто называют первым, вторым и третьим человеком (VI, 7, 6), составляют основное содержание плотиновской психологии. Тело, являющееся частью вселенной и сочувствующее ей (IV, 5, 3), делает душу, которая без него жила бы целиком в сфере разума, питающей, чувствующей, в общем, низшей.

В ней, как в связке между телом и духом, впечатления чувств встречаются с идеями, вливающимися в дух, олицетворением которых был τους, и которые мы узнаем, когда смотрим на него. Из двойного отношения, в котором находится душа, к внешнему миру и к νους, в ней возникают три области: низшая, чувственная душа, высшей функцией которой является φαντασία (IV, 3, 29); далее, средняя или собственно человеческая душа, к которой принадлежит рефлексия, διάνοια и λογίξεσθαι, через которую возникает не только низшая δόξα, но и πίσιις и наука (I, 1, 7 u. 3, 4; V, 8, 7). Высшая часть души – та, которой она достигает неба, т. е. В силу этой доли в νοῦς человек поднимается до непосредственного, неподвижного созерцания идей, поскольку он обладает тем, к чему стремятся размышление и наука (IV, 4, 12), является чистым νοεΐν или φρόνησις, и постигает вечное в непосредственном контакте (VI, 8, 11; I, 2, 6). Но если средняя сфера, λόγος, к которой принадлежит λογίζεσθαι, является в то же время фактическим местом личного самосознания, то из этого следует, что существуют бессознательные реализации, которые выше сознательных. Они возникают в моменты экстаза, когда самодеятельность души полностью прекращается, когда она становится полностью идеями, которые она созерцает, полностью материалом для νοῦς, который правит в ней (IV, 4, 2). В эти моменты экстаза душа видит Единое не как нечто чуждое, внешнее, а внутри себя, и покоится в нем, теряя себя в полном единстве с ним, – состояние, превосходящее всякий разум и науку (VI, 9; V, 5 и др.).

5. Это возвышение к внутреннему или духовному человеку теперь также является тем, что этика Плотина представляет как цель всех действий. Зло состоит не в том, чтобы быть материальным, а во внутренней привязанности к материи. Поэтому высшая цель – свобода от материи – достигается не через самоубийство, как считают стоики. Став чувственно мыслящей, душа сразу же вернулась бы к чувственному существованию, поскольку она есть только то, что и как она мыслит (I, 9). Истинное освобождение состоит в том, что господство низшего (чувственного) человека нарушается и наступает господство высшего человека. Это происходит прежде всего таким образом, что желания и аффекты, вызываемые телом в душе, подчиняются разуму. Поскольку такова была платоновская концепция добродетели, Плотин полностью согласен с ним в том, что касается четырех кардинальных добродетелей. Он отличается от него лишь тем, что они, которые он также называет политическими добродетелями, являются для Ибна лишь первым шагом в решении нравственной задачи (I, 2, 7). Аскетические очищения (καθάρσεις), которые не направлены ни на умеренность, ни на искоренение инстинктов (I, 1, 2), значительно приближают нас к действительной цели – уподоблению Божеству (ομοίωσις προς θεον). Истинное благочестие состоит в απάθεια; оно есть в то же время истинная свобода, ибо только νοΐς и тот, кто взял ibn в качестве своего демона, совершенно свободен и сам с собой, έφ» έαντοῦ (Т, 2, 3; III, 4, 6).

Не то, что человек живет в соответствии с природой, ибо растения делают то же самое, а то, что νοῦς царствует в нем, является его истинным счастьем (1, 4, 1—4). Однако гораздо больше, чем практическая сторона счастья, Плолин подчеркивает его теоретическую сторону. Не действие делает нас счастливыми, а обладание, мысль и внутренняя активность. Конечной целью было и остается постижение вечного; вся практика – ради теории (III, 8), и мудрец блаженствует в своем самосознании, даже если никто не видит его блаженства. Он постиг вечное, и в этом он самодостаточен, и никакая потеря или боль его не трогает. Тот, кто все еще чего-то боится, еще не достиг совершенства в истинной добродетели (I, 4). Из трех путей, ведущих к этой цели, путь эротика и музыканта нуждается в проводнике; более определенным является путь диалектика и философа (1, 3), который ведет от внешнего и чувственного к внутреннему и сверхчувственному, а именно к реализации идей. Но поскольку νοῦς, охватывающий идеи, не был высшим, любовь к единому и благому выходит за пределы νοειν и философии, против которой даже господство мира должно быть отброшено как ничто (VI, 7; I, 6). Чтобы обрести эту точку зрения, необходимо отрешиться от всего внешнего мира. Нужно спокойно ждать, пока Бог не придет, или, скорее, пока он не покажет, что ему не нужно приходить, поскольку он всегда был внутри нас (V, 5, 8). Мы должны верить в это просветление, в котором, как бы смело ни звучало это слово, созерцаемое и созерцатель становятся одним целым, так что экстаз, преданность, реальное единение занимают место созерцания другого (V, 3, 14; VI, 9, 10). Истинное блаженство, которое не может прервать даже смерть, заключается в этом единстве. Подобно тому как мысли о чувственном делают душу чувственной, так что тот, кто может думать только о растительности, обрекает себя на растительную жизнь (III, 4, 2), так и тот, кто забыл о земном и достиг совершенной внутренности, возвышается над всеми изменениями, как нечто большее, чем отдельная личность, живущая для целого и Единого (V, 8, 7). В этом состоянии, поскольку чем совершеннее человек здесь, тем больше он забывает свою страну, друзей и т. д., тем больше он забывает все, даже самого себя (IV, 4, 1; I, 5, 8). Там ничто не будет мешать или прерывать созерцание Единого, время исчезнет в вечности, а блаженство будет чистым присутствием (VI, 9; I, 5).

6. Среди тех, кто, помимо Плотина, представляет римский неоплатонизм, имена Амелия, Евстохия и других исчезают как незначительные по сравнению с именем Малха, родившегося около 232 года в Финикии (в Тире или Ба-танее), который, посещая школу Лонгина, глаголил свое имя Порфирий, а на 30-м году стал личным учеником Плотина, а затем составителем его трудов и его биографом. На 30-м году жизни он стал личным учеником Плотина, а затем редактором его трудов и биографом, а также некоторое время после смерти Плотина (примерно до 304 года) преподавал в Риме. Помимо «Жизни Хотина», которой он сопровождал труды своего учителя, мы имеем от него «Жизнь Пифагора», которая, возможно, является фрагментом утраченной истории философии и была напечатана много раз (например, в издании Дидо «Diog. Laert.»). Его критический ум, вероятно, еще отточенный в школе Лонгина, заставлял его отступать от мастера там, где тот казался некритичным. Поэтому он защищал аристотелевские категории и написал (возможно, это произошло еще до того, как он пришел к Плотину) свою, напечатанный во многих изданиях аристотелевского «Органона» Εἶσὲτγωγὴ εἷς τὰς Ἀριστοτέλους καιηγορίας (περὶ τῶν πέντε φωνῶν, rec. Ad. Busse, Berol. 1887), в которой рассматриваются пять терминов (позднее, в отличие от предикатов, т. е. категорий, названных praedicabilia) γένος, διαφορά, εἶδος, ἴδιον и συμβεβηκὸς, и из которой впоследствии были подчеркнуты два момента в особенности. Во-первых, так называемый. Arbor Porphyrii, т. е. градация от самого общего (γενικώτατος) термина, ουσία, через подчиненные термины σώμα, έμψυχον и т. д., вплоть до εία. вплоть до είδικώτατον (άνθρωπος) и, наконец, άτομον (ΙΙλάτων); с тех пор в логике принято повторять, что ens есть высшее из всех понятий. Во-вторых, в самом начале работы в качестве очень важной проблемы, которую здесь невозможно решить, упоминается вопрос о том, являются ли роды и виды чем-то реальным, внешним по отношению к нам, или просто мыслями; далее: если чем-то реальным, то телесным или бесплотным; наконец: если бесплотным, то χωρισιά или существующим только в вещах? Ответ на первый вопрос показал бы отношение Порфирия к эпикурейским сенсуалистам, на второй – к стоикам, на третий – к Платону и Аристотелю. О том, как он ответил на первый и второй, можно судить по кульминации, которую образуют все три вопроса. Сформулированная таким образом проблема играет очень важную роль в последующий период (см. ниже §158 и далее). Если в этом введении Порфирий показывает себя более склонным к Аристотелю, чем его учитель, то он полностью согласен с ним в своих αί προς τά νοητά άφορμαί (впервые напечатанных в латинском пересказе Марсилия Фицина; позже на греческом, наиболее полно в парижском издании «Плотина» Крейцера), которые содержат выдержки из «Geisteslehre» Плотина. Они также полностью согласны в религиозных вопросах, как видно из того, что Порфгрий переосмысливает гомеровские мифы как концептуальные разработки, а также из его нападок не только на гностиков, но и на христиан в целом. Сохранились 32 главы «Гомеровских расследований» (Venet. Aid. 1521), а также аллегорическая интерпретация гомеровского отрывка в Гроте нимф. С другой стороны, пятнадцать книг против христиан бесследно исчезли, за исключением нескольких очень незначительных сообщений отцов церкви, из-за того, что они были сильно подавлены по приказу Феодосия II, и что труды Мефодия и Евсевия, направленные против них, также были утеряны. Его религиозность, как и религиозность Плотина, была преимущественно этической и, по сравнению с современниками, имела чисто греческий характер; отсюда его полемика против набиравшей силу теургической тенденции, к которой он присоединил платонизм, смешанный с египетскими, магическими и другими элементами, из чего возникло его письмо к египетскому жрецу Анебону, написанное в позднем возрасте, которое вызвало контрписьмо, о котором мы сейчас упомянем.

§. 129.

b. Ямблих и сирийский неоплатонизм

1. Ямблих из Халкиса в Келесирии, одинаково превосходный как по знаниям, так и по уму, ассоциирует себя не с более филологическими платониками, как это делал Плутарх, а с математически образованными неопифагорейцами и, не без влияния восточных идей, вводит в неоплатонизм умозрение, в котором странным образом смешиваются математика и мистика, Ввел в неоплатонизм рассуждения, в которых математика и мистика странно смешаны, и которые привели его к резкой критике Аммелия и Порфирия, из-за чего он также написал трактат, о котором Марсил Фицин впервые написал в латинской работе: de mysteriis Aegyptiorum, и который Гейл позже опубликовал в оригинальном греческом тексте, многие приписывают ему. В ней жрец Абамон берется за своего ученика Анебона, к которому писал Порфирин. Ямблих вряд ли является автором. Большинство многочисленных сочинений, которые, несомненно, принадлежат Ямвлиху, утрачены. Например, его комментарии к платоновским диалогам, о которых мы знаем только через Прокла, и комментарии к «Аналектам» Аристотеля. Все, что сохранилось, по-видимому, принадлежит к более крупному произведению, первая книга которого Πυθαγορικοῦ Περί βιοῦ Аркения Теодордвса впервые была опубликована в 1698 году. За ней последовала вторая книга, Λόγοι προτρεπτικοί εἷς φιλοσοφίαν, содержащая смесь платонических и пифагорейских учений. Они отредактированы тем же, а позднее гораздо лучше, Кислингом. Третья книга περί κοινής μαθηματικής ίπιστημης написана Фризом в Копенгагене, среди прочих. Фриз в Копенгагене, четвертый περὶ τῆς Νικομάχοιιι ἀριθμητικῆς εἰσαγωγῆςγ Теннухус 1668, и седьмой Θεολογούμενα της Αριθμητικής лучше всего отредактированный Астом 1817 в Лейпциге

2. Безмерное почитание, с которым не только такие малые люди, как Хрисанфий и Максим, учителя и друзья императора Юлиана и самого императора, но и Прокл называют Ямблидниса своим учителем, говорит в пользу важности этого человека. На самом деле, большая часть того, что появляется в Прокле как дополнение к плотиновской доктрине, уже преподавалась Ямблихом, и это было упущено из виду только потому, что, поскольку его собственные труды были утеряны, слишком много внимания должно было быть уделено каждой ссылке на Прокла. (Важнейшими нововведениями Ямблиха следует считать, во-первых, развитие концептуального развития в триадах, которое будет рассмотрено у Прокла (§. 130). Однако, во-вторых, особую известность ему принесла его теория о порядке богов, которая долгое время была излюбленной доктриной, особенно для тех, кто боролся с христианством на философской почве. Ведь если, согласно Плотину, душа причастна к νοῦς, Единому или Благу, то Ямблих считал, что эта причастность к себе уже омрачает единство, и поэтому он возвысился до идеи еще более абстрактного ἒν αμεθεκτόν, но затем пошел дальше, предполагая такую абсолютно надмирную (υπερούσιος) hcnade над каждым классом существ, и эти сущности являются его богами в высшем смысле слова. Но путем многократного различения отдельных моментов понятия по схеме триединства он приходит к выделению трех понятий vove, ψνχή и φύσις, соответствующих θεοί νοεροί, ύπερκόσμιοι, ύπερκόσμιοι и έγκόσμιοι, которые стоят как настоящие боги под ένάς άμεθεκτός. Весь этот ряд богов теперь ставится выше ряда, установленного Плотином (Единый, Дух, Душа, Природа), таким образом, что все фактически мыслится дважды: один раз в земной реальности, другой – в потусторонней сверхреальности.

(3) Среди преемников Ямблиха Теодорус, похоже, пошел еще дальше в тройственном делении и, изменив терминологию, стал оскорблять других. Однако большинство поклонников Ямблиха, похоже, были привлечены не столько его научным значением, сколько тем, что в своих трудах о статуях богов и других работах он попытался дать философское обоснование вере в магическое воздействие, силу теургов и т. д., которая преобладала в то время повсеместно (в том числе и среди христиан). Даже современники часто замечают и критикуют только эту слабость Ямблиха на протяжении всего его времени.

§. 130.

с. Неоплатонизм в Афинах. Прокл

J. Freudenthal, Za Proklaa and dem jüngeren Olympiodro, im Hermes XVI, 1831.

В Афинах, где со времен Адриана и Марка Аврелия различные школы греческой философии распространялись оплачиваемыми государством учителями, Птутарх, сын Нестория (умер в преклонном возрасте около 431 года), основал рядом с ними частную школу, где одновременно комментировал Платона и Аристотеля в духе Аммония и более филологичных неоплатоников. Его преемник Сирианос, рассматривая обоих философов, особенно Аристотеля, как простую подготовку к истинной мудрости, которая провозглашалась, в частности, в «Орфиках», тем самым больше склонялся в сторону неопифагорейцев. Учеником, хотя и на короткое время, первых, членом и очень скоро соратником в школе вторых был тот, через кого неоплатонизм получил свою высшую формальную подготовку и кто был уже подготовлен к ней всем ходом своего развития: Прокл или Прокул. Он родился в Византии в 410 году, в раннем возрасте был привезен в Ликию и подготовлен там к профессии ритора, которой он затем обучался в Александрии и приобрел большую славу как стилист. Аристотелевский Олимпиодор побудил его оставить эту карьеру. Теперь его единственными интересами стали математические и философские науки; особенно его увлекли аналитические исследования Аристотеля, чей «Органон» он, как говорят, выучил наизусть. До конца жизни он называл -ArwtoeeZw, как и Платона, божественным. С последним он впервые познакомился в Афинах, где, как уже говорилось, его учителем был Плутарх, а помощником в учебе – Сириан. Он стал преемником последнего, и именно к нему, а по мнению других, к Платону, относится эпитет Прокла Διάδοχος. Наряду с Платоном, чьим экзегетом и толкователем он оставался до конца, он высоко ценил орфиков и другие произведения неопифагорейского духа, позволял посвящать себя во всевозможные мистерии и подпитывал свою пылкую набожность празднованием всевозможных праздников, так что гордился тем, что является иерофантом всего мира. Имеется в виду дохристианский мир, поскольку он ненавидел христианство и боролся с ним, ненависть, которая находила оправдание в том, что в его время христиане взяли на себя роль гонителей, а сам он, возможно, был обязан монофизитским спорам лишь тем, что его оставили в покое. Перед смертью этого θεοσεβέσπιτος άνηρ, как называет его напыщенная биография его ученика Мариноса, на 75-м году жизни, ему, как говорят, было открыто, что он принадлежит к герметической цепи носителей мистической мудрости. Помимо гимнов различным богам, математических сочинений и (спорных) грамматических трудов, Прокл написал множество философских работ, в основном в виде комментариев к Флатону, где он часто проявляет себя наиболее философски именно там, где его экзегеза оказывается наихудшей. Книга Кузена Prodi philosophi Platonici Opera (Париж 1820 и далее; 2-е изд. 1864) содержит комментарии к Тимею, Аэлкивиаду и Пармениду, а также (юношеские) сочинения о Фатуме и Провидении в латинском переводе Вильгельма фон Мёрбекки. Σιοιχείωσις и шесть книг περὶ τῆς κατὰ Πλάτωνος θεολογίαν, изданные Аэмилием Портусом, Гамб. 1618, являются совершенно самостоятельными произведениями. Первая работа (Institutio theologica) содержит набросок неоплатонизма в том виде, в каком он развился в Плотине, и поэтому вполне уместно включена в издание «Плотина» Крейцера, подготовленное Дидо. Напротив, второе сочинение (Theologia Platonica) содержит изменения, внесенные Иамблихом, которым следует Прокл. Таким образом, в этих двух работах по отдельности появляются элементы, которые Прокл был намерен объединить, и именно поэтому он представляет третье направление неоплатонизма, несмотря на то, что склонялся к обоим.

(2) То, что Прокл называет науку теологией, можно вообще не считать, что он часто говорит ἔνωσις вместо ἓν, можно рассматривать только как лингвистическое отклонение от Плотина, тем более что ὃν, ἀγαθὸν тоже встречается. С другой стороны, это фактическое отклонение, когда вместе с Ямблихом он снова принимает сам этот первый принцип за триединство, поскольку, следуя платоновскому Филебу, допускает соединение άπειρον и πέρας в конкретном единстве, в силу которого абсолютное единство становится олицетворением всех геенн, божество – олицетворением богов. Эти три момента, конечно, не стоят по отношению друг к другу в плане ослабления, но скорее демонстрируют эволюцию, поскольку третий является высшим. С другой стороны, согласно Проклу, как и согласно Плотину, это ослабление (ῧφεσις), посредством которого второй возникает из первого (триадического) принципа. Их отношение состоит в том, что второе имеет в качестве предиката то, чем является первое; но в качестве общего правила несомненно, что имеющее уступает бытию (Theol. Plato 130). Прокл стремится прояснить необходимость этого πρόοδος, используя намек, данный Плотином: поскольку единство исключает множественность, последняя, следовательно, должна быть противопоставлена ему; отрицание множественности, заключенное в единстве, следует понимать не как στερητική, а как γ (Theol. Plat. 108). Бытие как предикат всего естественно стоит до и над всем. Но поскольку νοῦς, внешний по отношению к бытию, также имеет жизнь, то перед ним должна быть (как указывал сам Плотин) поставлена ζωη, которая, таким образом, занимает здесь второе место. Она также должна мыслиться опять как система (διάκοσμος), то есть как триада, в которой δύναμις и ὔπαρξις являются моментами, которые объединяются, чтобы образовать ζωτ νοητης. Как в первой триаде Платон, так во второй Аристотель был лидером. За жизнью следует νοῦς как третий принцип. То, что в этом принципе обозначены три момента μένειν, προιέιάι и ἐπιστρέφειν, вполне понятно, учитывая, как Аристотель и Плотин представляли себе νοῦς. Тем более если вспомнить, чему учил Ламблихос. Эти три триады, которые открывают жизнь Бога посвященным, то есть мистическим образом, и которые иногда называют Богом, Божеством, Божественностью, содержат в себе олицетворение всего истинно существующего, первое ὂντως, второе ζωτικῶς, третье ννοερῶς. Таким образом, олицетворение единиц, вероятно, также сочетается с богами, принципы жизни – с демонами, и, наконец, система νοῦς – с миром духов. Как в Ламблихосе, чтобы произвести семизавр, так и в Проклосе четырехчисловое число входит в триединство, и с его помощью двенадцать богов приходят к своему праву, хотя они всегда остаются подчиненными богами. Если мы сравним, как выше (§128, 3), учение Плотина, а здесь Прокла, с христианским учением о Троице, то нас приблизит к нему не то, что в Прокле третье место отведено Духу, а то, что Прокл находится на грани отказа от эманации (ὕφεσις), а значит, и от отношения подчинения. Он часто утверждает (например, Theol. Plat. 142), что в трех триадах повторяются три момента νοῦς, а также три момента öv. Если бы νοῦς был высшим, затухание возрастания, эманация эволюции должна была бы освободить ему место. Но этого не происходит; эти изречения – отдельные вспышки мысли, а Ινωσις всегда рассматривается как самое благородное в системе.

3 В области физики Прокл мало чем отличается от Плотина. Как и Плотин, он соглашается с Аристотелем в том, что материя и форма связаны в каждом существе. Платоновское различие между временным, полувечным и вечным, которое соответствует аристотелевскому делению теоретической философии (см. §85, 3), Прокл принимает и объединяет с различием между соматическим, психическим и интеллектуальным (пневматическим). Первое относится к Фатуму, второе – к Провидению. Душа имеет возможность, в зависимости от того, становится ли она злой или доброй благодаря своей склонности к тому или другому, подчинить себя судьбе или Провидению.

(4) Для Прокла также высшей этической задачей является постижение божественного. Для этого не достаточно ни одной из четырех платоновско-аристотелевских степеней познания, но божественное должно быть пережито, постигнуто всем существом (ὅπαρξις) души. Уходя в себя и окутывая себя своим собственным αδντον, она постигает Бога, живущего в ней; это сплетение в скрытом человеческом существе называется энтузиазмом, который также называют святым безумием. Поскольку платонический Алкивиад говорит о самопознании и видении божественного, этот диалог так важен для Прокла. Но тот факт, что в его диалоге μανία, которая также называется τπίστις, основанная не на доводах, а на прямом вдохновении, занимает самое высокое место, странно контрастирует с платоновскими и аристотелевскими утверждениями. Тем более с тем, что апостол говорит о божественной глупости и уверенности в том, что не видно. Эта уверенность должна быть усилена обращениями к богам, теургическими действиями, в поклонении которым Прокл равен, а может быть, и опережает Ямблиха и автора египетских мистерий, в то время как его верная приверженность Платону ставит его в компанию Плотина, а в почитании Аристотеля он превосходит и последнего, и первого. В нем неоплатонизм достиг своей кульминации. Это остается верным, даже если поставить интеллектуальный талант и оригинальность Плотина и Ямблиха выше его собственных.

(5) Кроме Прокла, следует упомянуть его биографа Марина, Исидора, Зенодота и Дамасия – людей, лишенных оригинальности, которые передавали, комментировали, а в крайнем случае даже переиначивали то, что изобрели те, кто был до них. Когда Юстиниан в 529 году закрыл философские школы в качестве меры предосторожности для преподавания христианства, он и не подозревал, что если бы он позволил им продолжить работу, то антихристианская философия была бы безвредна, потому что она угасла сама по себе, но именно потому, что ей пришлось эмигрировать на Восток, она окажет такое влияние на образ мыслей христиан столетия спустя, которого он сам никогда не опасался.

Chr. Fr. Röttier, Bibliothek der Kirchenväter, Leipz. 1776—86, 10 Bde. J. A. Möhler, Patrologie, herausg. v. Reilhmayr, Regensb., 1. Bd. 1840. Joh. Huber, Philosophie der Kirchenväter, München 1859. Ad. Ebert, Allgemeine Geschichte der Litterator des Mittelalters im Abendlande bis zum Beginn des XI. Jahrhunderts, Bd. I (Geschichte der christlichdateinischen Litteratur von ihren Anfängen bis zam Zeitalter Karls des Grossen), Leipzig 1874, 2. Aufl. 1889. Man vgl. auch Jot. Nirtchl, Lehrb. d. Patrologie u. Patristik, 3 Bde., Mainz 1881 —1885.

Укрепив свои позиции за счет ухода от мира, церковь может перейти к решению второй задачи, не переставая вести себя негативно по отношению к миру, что и было целью Средневековья, о чем говорилось выше (§119). Эта вторая задача состоит в том, чтобы бороться с миром и подчинить его себе. Для этого, однако, необходимо, чтобы оно поставило себя на один уровень с противником и существовало как институт, признанный миром, в той мере, в какой оно само является мирским. Поэтому прежде всего она должна стать церковью. То, чего у молодой общины нет и не должно быть, неотделимо от понятия церкви: вероучительная концепция, которая рассматривается как устав, в силу которого признаются понятия ортодоксии, гетеродоксии и ереси. Гетеродоксии и ереси придается особый смысл. Если для апостольской деятельности, которая занималась только провозглашением явленного спасения, научное обоснование и помощь светской власти были бы излишни, более того, являлись бы препятствием, то для превращения κήρυγμα в δόγμα необходима наука, а для введения последней в качестве благодетельного устава – помощь государства, если устав должен царить повсюду (кафолический), вселенского государства. Посредством того и другого община становится церковью или последняя возникает как таковая. Поэтому тех, кто осуществляет это преобразование, справедливо называют со-производителями или отцами Церкви. Государство выступило в роли матери Церкви, когда она появилась на свет.

§132

Формирование догм, превращение истории в вечную истину как таковую происходит через философию, и те, кто осуществляет это превращение, являются философами. Но из этого не следует, что догмы являются философиями. Они отличаются от них, помимо санкции, данной им высшей церковной властью, тем, что выражают лишь результат, а не следствие, и потому являются лишь утверждениями, но никак не обоснованиями. Поскольку Отцы Церкви всегда берут за отправную точку историческое откровение, но затем переходят к вечной истине, которая должна быть выведена из него, их отношение к истории одновременно и положительное, и отрицательное; эти точки соприкосновения с гностиками и (неоплатоническими) философами, которые также являются точками различия между ними, заслужили им название истинных гностиков, истинных философов, так же как они объясняют, почему они опираются на тех и других и борются против тех и других. Трудно утверждать, что без гностического отождествления теогонического, космогонического и воплощенного процесса церковь так решительно утверждала бы, что Бог не безжизнен и не безразличен к судьбам мира. Точно так же только мировоззренческий энтузиазм ее языческих образцов уберег ее от того, что подсказывало ей бегство от мира, – от постижения конечного как единого со злом.

§133

C. Th. v. Olto, Corpus apologetarum christianorum saeculi secundi, Jen. 1842, 3. Aufl. 1875 ff., IX Voll. (Im 9. Bande sind Prudentii Marani Prolegomena abgedruckt).

Поскольку речь идет об определении содержания, которое должно считаться истинным, отцам церкви, естественно, придется опираться на философию, которая ближе всего по содержанию к христианским идеям. В практическом плане это эклектический, умеренный стоицизм, а в теоретическом – эклектика и неоплатонизм, вышедшие из Александрии. Поэтому нет никакой непоследовательности в том, что в это время в обществе с недоверием относятся к антиплатоникам, а перипатетик считается еретическим именем, в то время как тысячелетие спустя ситуация меняется на противоположную: это правильный такт, который ставит разные задачи в разное время. Это тонкое чувство того, что преждевременно или несвоевременно, а что своевременно, должно учитываться в первую очередь в том, как современная и более поздняя церковь судит о мыслителе; часто гораздо больше, чем содержание учения, о котором судит церковь. Медленно и нерешительно церковь отказалась от своего подозрительного отношения к науке. Сначала она терпела ее только по необходимости, когда это казалось единственным средством защиты церкви от всевозможных нападок. Поэтому апологеты христианства против иудаизма, язычества и ереси – первые, в которых философия признается, а не объявляется ересью.

§134

K. Semisch, Justin der Märtyrer, 3 Bde., Breslau 1840, 42. C. Clemen, Die rehgionsphilosophische Bedeutung der Stoisch«christlichen Eudämonismus in Justins Apologie, Leipzig 1890.

Первым здесь будет упомянут самый важный: Юстин Философ и Мученик (ок. 103—165). Среди приписываемых ему сочинений – (впервые опубликованные в 1551 году Роб. Stephanus, затем очень часто издавались, в том числе Pendent. Maranus, Paris 1742, и Otto, Jena 1842, 3-е изд. в 3 томах. В J. P. Migne, Pa- trologiae cursus completus, ser. graec., I-CIV, Paris 1857—60, они заполняют 6-й том) – Апология и ее приложение, а также диалог с евреем Трифоном, несомненно, принадлежат ему. Первые адресованы римским императорам Ант. Пий и Марк Аврелий, в которых автор, получивший образование в стоической и платонической философии и лишь позднее ставший христианином, отвергает клевету на учение и жизнь христиан и, с другой стороны, разоблачает теоретическую и практическую слабость язычества. Христианство, как и для Аристида, Мильтиада, Талиана и Мелитона, является для него истинной философией. Невозможность несотворенного, нерожденного, не являющегося единым, он противопоставляет политеизму. Однако он далек от того, чтобы отказывать в истине всем язычникам, особенно философам: в Сократе он видит откровение Логоса; Платона и даже Гераклита он называет христианами, как и благочестивых иудеев Авраама, Илию, а также объединяет их вместе, поскольку греческие философы знали священные книги иудеев. В третьем писании особенно защищается отступление от иудейского ритуального закона и учение о крестной смерти Христа, которое было так оскорбительно для иудеев. Обсуждается учение о божественном Логосе, который действует в каждом разумном существе и стал плотью во Христе, учение о грехопадении в результате свободной воли и последующего первородного греха и, наконец, учение о возрождении человека, первое – в соответствии с принципами платонизма, второе – часто в большом согласии со стоиками. Отношения субординации в Троице, в которых рождение Сына помещается до сотворения, но не рассматривается решительно как вечное, а Святой Дух даже помещается ниже ангелов, по крайней мере, так же близки к учению Фуо, как и к более поздней католической доктрине. Точно так же он не выходит за рамки платоновского дуализма в своем учении о υλη. Однако тот факт, что его «Апологии» были своевременными, а за вторую из них он принял мученическую смерть, заставил позднюю церковь снисходительно относиться к подобным отклонениям.

2. Родственным духом Юстину является Афинагор, чья Апология, адресованная Марку Аврелию, а также трактат о воскресении (первый впервые опубликован в 1541 году Петром Наннием в Париже и Лувене, второй – в 1551 году Р. Стефаном в Париже) можно найти в издании трудов Юстина в сборнике Отто (т. VII, Йена 1857, недавно отредактирован Шварцем, Lips. 1891). Первый стремится доказать на основе концепции прозрачности, что монотеизм – единственная разумная религия; в то же время, однако, показывается, что учение об Отце, Сыне и Духе не противоречит ему, а политеизм основан на смешении Бога и материи, подпитываемом обманом демонов. Как и Юстин, Афинагор также видит действенность божественного Логоса в учениях философов, только они думали, что сами нашли истину, в то время как пророки и апостолы знали, что они лишь как духовые инструменты для дыхания Бога. В Писании о воскресении ведущей мыслью является то, что человек – это не только душа, что множество долгов и добродетелей предполагают телесный момент, и что награда и наказание должны касаться всего человека.

§135

J. Werner, Der Paulinismus des Irenaeus, in Texte n. Unters, z. G. d. altchr. Litt., VI, 2, Leipzig 1884. 3. J, v. Döllinger, Hippol. u. Callistus, Regensburg 1853. H. Diele, Doxographi graeci, p. 144 ff. H. Slaehelin, Die Gnostischen Quellen Hipp.’s, in den Texten u. Unters, zur altchr. Litt., VI, 3, Leipzig 1890. Grh. Ficker, Studien zur Hippolyt.-Frage, Leipzig 1893. 4. Fr. Marbach, Die Psychologie des F. L., Halle 1889.

Во-вторых, в дополнение к уже упомянутым защитам, основной целью которых является защита от внешнего насилия, есть и те, которые были вызваны к защите христианства научными нападками на него. Здесь достойное место занимают три письма к Автоликосу, научно образованному язычнику, написанные Феофилом, человеком, который родился язычником и умер епископом Антиохии около 186 года. (Впервые в 1546 году К. Геснером в Цюрихе, затем чаще, например, в 1742 году Пруд. Маранусом и опубликовано в Ottosche Sammlung, т. VIII, Jena 1861). Учение о триединстве в Боге, которое здесь впервые называется триадой, учение о λόγος ἐνδιάθετος и προφορικὸς очень проницательно защищаются. Только учение о Святом Духе страдает большой неопределенностью, поскольку его то приравнивают к мудрости, то отличают от нее. С другой стороны, значительный прогресс против дуализма Юстиниана можно признать в том, что то, из чего были созданы вещи, теперь называется не μη ον, а ούκ οντα.

2 Иреней (родился в 115 г., ученик Поликарпа, умер епископом Лиона около 200 г.) не защищает христианскую доктрину ни от языческой философии, ни от возникших на ее основе гностических ересей. Его главное сочинение: Gegen die fälschlich sogenannte Gnosis, in fünf Büchern, ist nur in einer alten buchstäblich faithful lateinischen Version (adversus haereses, zuerst 1526 von Erasmus in Basel, dann Öfter, u. a. 1710 von Massuet, Leipz. 1853 von Stieren, 2 Bde., mangelhaft von TF. Harvey, Cantabr. 1877 в 2 томах; в Migne op. cit. vol. 7). Хотя его аргументация основана прежде всего на Писании и Предании, он не пренебрегает рассуждениями, чтобы показать несостоятельность гностического учения об эонах, которое он сравнивает с языческими теогониями, и правильность апостольской доктрины.

3. ученика Иренея, Ипполита, который, вероятно, умер римским контр-епископом после 235 года, долгое время было известно только то, что он написал труд против всех ересей, в котором использовал труды Иренея. Бунзен, Дёллингер и другие доказали, что «Философская книга», ранее приписываемая Оригену, была первой работой, опубликованной Эм. Miller, Oxford 1851, являются последние семь книг этого Έλεγχος. Отсутствуют только вторая, третья и половина четвертой книги, в которой, как и в первой, были представлены греческие системы, из которых, как говорят, черпали еретики. В последней книге сопоставляются взгляды самого Ипполита. Учение о едином Боге, которому четыре стихии не противопоставлены, но обязаны своим происхождением, учение о Логосе, который однажды является в Боге, затем снова произносит мысли, содержащиеся в нем, как откровенный голос, но, наконец, появляется в видимой форме, – вот основные положения. (Издание Ипполита votl 1 Juncker and Sdmeidewin, 8. §16, прим. 7; в Migne, vol. XVI).

4 Возможно, примерно в то же время, что и эти апологетико-полемические произведения, написанные на греческом языке, римский юрист Минуций Феликс написал на латыни об обращении язычника Цецилия христианином Октавием. Стоически образованный автор, который лишь позднее стал христианином, защищает христианские взгляды, в частности, из-за их морального характера. Это и его эвемеристская интерпретация политеизма были заимствованы у него более поздними латинскими апологетами, о которых мы упомянем далее. Его «Октавий», который долгое время приписывали Арнобию, был опубликован под именем Арнобия в Риме в 1543 году, затем впервые в Гейдельберге в 1560 году с правильным именем автора, а затем часто (например, в Цюрихе 1836, Вене 1867, Лейпциге 1886). Сначала он опирался на Квинта Септимия Флоренса Тертуллиана (родился около 160 г. в Карфагене, умер после 220 г.), чей темперамент и положение новообращенного часто заставляли апологета уступать место полемисту, и теперь он осуждал все языческое, включая философию, оружием которой сам часто сражался; сначала против гностических ересей, затем в интересах монтанистов против того, что стало католической доктриной. Особого упоминания заслуживает трехтомное издание его сочинений Ф. Олера (Лейпциг, 1851 и далее). Его соотечественник Тассий Цецилий Киприан, также урожденный язычник, погибший мученической смертью в качестве епископа Карфагена в 258 году, присоединяется к нему, преисполненный почтения к его «Учителю». В своих апологетико-полемических спорах он мало чем отличался от Феликса и Тертуллиана, но стал особенно влиятельным для конституции церкви. Его часто печатаемые произведения были в последний раз опубликованы в трех томах В. Хартеем (Вена, 1868—71). —

Также к африканцам относится Арнобий, живший через полвека после Киприана, чей труд «Против народов» Libb. VII Ф. Олера, Лейпциг 1846 и далее; издано А. Рейффершайдом, Вена 1875. Последняя часто создает впечатление, что автора больше отдаляла от язычества его несостоятельность, чем великолепие христианства, которое его покорило. Иероним делает Фрмиана Лактанцием (ок. 260—340 гг.), который не только учился в Африке, но и, похоже, родился там, причем именно как язычник (ср. 5. трактатов Брандта в Sitz.-Ber. der Wien. Akad. 118—120, 125, в N. Jahrb. f. Phil. Phil. 1891, и Wiener Studien 13, 1891), что позволило ему заслужить имя «христианского Цицерона», так как в действительности ни один современник не сравнился с ним в изяществе языка. Его работы, среди которых особого упоминания заслуживает Divinarum institutionum Libri VII (ок. 308?), нашли множество издателей. Первое издание «Институтов» было выпущено Сублаци в 1465 году. Среди более поздних изданий – Firmiani Lactantii Opera, ed. 0. F. Fritzsche, Lips. Издание 5 Брандта и Г. Лаубманна, на кор. яз., эккл. лат. находится в процессе публикации (Вена, т. I 1890, II, 1, 1893). – Сюда же относится К. Марий Викторин (G, Geiger, C. Μ. Viet. I, в J.-B. der Studienanst. Metten, 1887/88), ревностный противник манихейства со времени своего обращения, высоко ценимый Августином и лишь недавно получивший признание своих заслуг.

§136

Учителя александрийской школы катехизаторов имели основания представлять христианскую доктрину как рациональную не только в случае отдельных гонений и концепций, но и в силу своей профессии. Как и Пантенус, которого обычно называют первым в их рядах, его великий ученик Клеменс (прозванный Александрином, чтобы отличить его от римлянина) родился язычником, но в раннем возрасте принял христианство. Преемник Пантена с 189 года, он, вероятно, умер до 216 года. Из его трудов (впервые опубликованных в 1550 году Петром Викториусом во Флоренции, затем улучшенных Фл. Сильбург 1592 г. в Гейдельберге, Дан. Heinsius 1616 в Лейдене и гораздо лучше Joh. Potter 1715 в Оксфорде на греческом и латинском языках, затем W. Dindorf, Oxon. 1869; в Migne op. cit., vols. 8 and 9), λόγος πρωρεπὶικὸς πρὸς Ἓλληνας или cohortatio ad gentes стремится доказать неразумность язычества. Последующий παιδαγωγὸς показывает (в тесной связи со стоиком Мусонием) в Христе истинного проводника нравственности, который в ветхом завете руководил через страх, в новом – через любовь. Наконец, третье и самое важное произведение, восемь книг Στρωματεις, стремится показать, что христианство – это высшая философия, к которой греческий, как и иудейский закон, имеет отношение лишь как фрагмент. Вера в откровение (πίστις) берется как корень, знание (γνωβις) – как венец, средством достижения последнего является понимание (ἐπιστήμη) того, во что верят. Истинный гнозис отличается от ложного тем, что приносит плоды нравственности и истинной братской любви, а потому не смотрит презрительно на веру. Это соответствует тому предпочтению, которое он отдает ему перед верой, которую он часто приравнивает к убеждению и чуду, а значит, и правильному мнению Платона (ср. §76, 2). Что касается содержания этого истинного гнозиса, то, не отождествляя процесс становления мира с процессом божественного становления, жизнь и движение, тем не менее, помещаются в Бога. Как и в случае с гнозисом, здесь есть ряд точек соприкосновения с Нумением (см. §127), а значит, и с тем, чему учил позднее Плотин.

§137

F. R. Redepenning, Origen es, eine Darstellung seines Lebens und seiner Lehre, Bonn 1841—46. M. J. Denis, La philos. d’Orig., Paris 1885.

1. Тот факт, что Ориген (186—254), ученик Климента, но, вероятно, и слушатель Аммония Сакки, не так нетронут в своей ортодоксии, как его учитель, не может быть объяснен ни содержанием его учения, ибо в этом он гораздо ближе к позднейшему католическому учению, чем Иустин Мученик; ни тем, что Арий многое у него заимствовал, ибо это значительно перевешивается тем фактом, что он обратил очень важных еретиков, таких как Берилл из Бостры, что Дионисий Великий и Григорий Чудотворец были его личными учениками, которые очень почитали его, и что Афанасий многим обязан его сочинениям. Но истинная причина кроется в том, что он первым попытался изложить Евангелие как систему доктрин, исходя из своего внутреннего побуждения. С католической точки зрения, его ранние труды по основным доктринам христианской религии (περὶ ἀρκῶν, в четырех книгах, которыми мы располагаем в целом, правда, только в очень вольном переводе Руфина) намного превосходят более поздний апологетико-полемический трактат против Цельса (в восьми книгах). После того как некоторые из его работ уже были опубликованы, первое полное издание Ж. Мерлина появилось в Париже в 1512 г. Издание, начатое в 1668 г. П. Д. Юэ, не является полным, но содержит весьма достойное введение редактора. Греко-латинское издание бенедиктинца де ла Рю, 1733—39, завершено в четырех томах формата фолио. Оно переиздано К. Х. Э. Эоммацшем, Берлин 1831—47, 25 томов. (Migne giebt die Werke a. a. 0., vol. 11 -17; περί αρχών ed. E. K. Redepenning, Lips. 1836; contra Celsum I—IV ed. 1F. Selwyn, Lond. 1876). Кстати, большая часть сочинений Оригена (говорят, шесть тысяч) была утеряна.

2. Тот факт, что Ориген допускает не только моральный (психический) смысл Писания, который он, как и Филон, считает соматическим, но и спекулятивный (пневматический), ставит его в положение, позволяющее установить γνώσις наряду с πίστις и при этом бороться с реинтерпретациями еретиков-гностиков. Только что упомянутая последовательность показывает, что теоретическая сторона религии была ближе всего к его сердцу, так же как и его обращения в основном состояли из опровержения сомнений. В учении о Боге, как и в других областях, он, подобно великим философам древности, отдает предпочтение определенности перед неопределенностью, а потому устанавливает пределы божественного всемогущества. В учении о Троице он превосходит Юстина тем, что признает порождение Сына вечным, Святого Духа – верховным над всеми тварями. Однако и он не полностью преодолевает отношения подчиненности. Что касается откровения Бога ad extra, то Ориген учит не о вечности нынешнего мира, а о том, что ему предшествовало множество других миров, так что творческая деятельность Бога никогда не начиналась. Твердо утверждается, что Бог не нашел никакой субстанции, но создал все из ничего. Духи, созданные до всех других существ, пали и, в зависимости от степени их долга, были перенесены в различные сферы бытия, некоторые – как души в человеческих телах. (Индивидуальное падение каждой души было позже заменено падением всего рода, что, конечно, трудно согласовать с предсуществованием отдельных духов). Таким образом, материальное существование является не причиной, а спутником греха. Христос, с чьей предсуществующей душой соединен Логос, становится плотью, чтобы отдать себя сатане в своей смерти во искупление человечества. Его заслуги присваиваются верой, которая одна оправдывает, но плодом которой являются святые дела. Вера никогда не понимается как просто личные отношения с Христом, но всегда как пребывание в сообществе верующих. Поскольку все предназначены для этого общения, Ориген считает неудачей божественного замысла, если восстановление всего не приведет все в гармонию. Даже последний враг не будет уничтожен по существу, но только таким образом, что перестанет быть врагом Бога.

3. через полвека после Оригена, около 311 г., Мефодий Олимпский умирает мученической смертью (сочинения: 1644 г. Комбефий, 1656 г. АУатий, 1672 г. снова Комбефий, изданы Alb. Jahn, Halle 1865; в Migne op. cit. vol. 18, cf. A. Bonwetsch, Meth. von Olympia, vol. I, Erlangen and Leipzig 1891), ярый противник Оригена, но близкий ему по духу, чьи глубокие рассуждения об Адаме и Христе, Еве и Церкви, а также о том, что каждый человек в какой-то степени является Христом, относятся к числу наиболее интересных в III веке.

§138

Там, где чувство принадлежности к маленькой, презираемой группе потеряно для Церкви и гонения не вызывают его вновь, жизнь все большего числа людей прекращается лишь в воспоминаниях и надеждах, и в них возникает желание быть уверенными в том, что вечно истинно в сообщениях и обещаниях апостолов, а значит, уже истинно и в настоящем. Если на вопрос об этом даются разные ответы, в общине возникает потребность выразить в определенных формулах то, что не только действительно произошло, но и то, что истинно и что все считают истинным. С другой стороны, эта потребность удовлетворяется желанием государства, которое должно знать, каковы основные убеждения столь значительной части его граждан, прежде чем оно сможет поставить их в равное положение со всеми остальными, и которое, поскольку религиозные споры противоречат его собственным интересам, будет использовать все имеющиеся в его распоряжении средства, чтобы обеспечить достижение согласия. Если в такое время появятся люди, которые, подобно Оригену, будут иметь внутреннее стремление превратить историческое возвещение в сформулированную доктрину, содержащую истину, они должны будут не только получить одобрение государства, но и быть приняты общиной. После гонений необходимость в защите отпадает, и на смену терпимым церковью апологетам приходят почитаемые ею догматики. Это происходит не внезапным скачком, но очень постепенно доктринальная решимость созревает, и автор ее становится тем, на чьи колени падает плод, корень и ствол которого взращивали его предшественники.

§139

Чем больше совпадают указанные обстоятельства (§138), тем более нормальным будет формирование догмы. Поэтому наиболее приятное зрелище представляет собой возникновение того догмата, с установления которого разумно начинать, поскольку он является предпосылкой всех остальных, – догмата о Троице. Диаметрально противоположная однобокость иудаизирующего монархианства, представленного Сабеллием и другими, и «Арна», обратившегося к язычеству, сделала решение необходимым. В то же время правил император, по призыву которого собралось более трехсот епископов, и который, представляя интересы государства, хотел прежде всего получить некую формулу, объявленную обязательной для всех, а также обещал привести ее в исполнение во всем образованном мире, даже принудить к этому в случае необходимости. Наконец, величайший отец церкви, созданный Востоком, выступает в качестве органа церкви. С апостольским пылом Афанасий воспринял весть о спасении; готовый к мученической смерти, он защищал все, что говорили и обещали пророки и апостолы, и таким образом был защищен от перетолкований еретиков-гностиков. Однако, глубоко посвященный в истинный гнозис Климента и Оригена, он оказывается духовным соратником последнего, особенно если его не устраивает тот факт, что при изложении догматов используются исключительно библейские выражения. И правильно, ведь речь идет именно о том, чтобы установить то, что не установлено Библией. Строгость, часто граничащая с деспотизмом, с которой он настаивает на порядке и единодушии в учении и богослужении, делает его родственным духом Киприану и другим западным учителям церкви. Однако в конце концов ему хватило истинной житейской мудрости, чтобы не презирать помощь мировой власти в утверждении установленных догм, но сопротивляться любому вмешательству в сами высказывания, в то время как его оппоненты стали более или менее придворными богословами.

§140

Афанасий

J. A. Möhler, Athanasias der Grosse and die Kirche seiner Zeit, Mainz 1827, 2 vols. 77. Voigt, Die Lehre des Athanasias von Alexandria, Bremen 1861. F. Böhringer, Athanasias and Arias, Stattg. 1874.

Афанасий, родившийся в Александрии около 298 года, епископ там с 328 года и умерший в 373 году, с величайшим усердием и успехом трудился в своей епархии и одновременно как писатель, хотя пять раз ссылка отрывала его от нее на двадцать лет. Сохранившиеся его произведения позволяют судить о том, чего он достиг в последнем отношении. (Издания: Prine. Гейдельберг 1601, II т. с илл.; изд. Monifaucon, Paris 1698, III, fol.; emend. cur. Giustiniani, Patav. 1777, IV, fol., в Migne, op. cit. vol. 25—28).

Еще до начала арианских споров, в своей борьбе с язычеством, то есть обожествлением тварей, и в защите учения о Воплощении, направленной в равной степени против иудеев, он показал себя человеком, который, несмотря на Оригена и глубже Оригена, умел вникать в фундаментальные вопросы христианской доктрины, не ослабляя при этом благоговения перед буквой Священного Писания и Предания. Он был диаконом и писцом епископа Александра Александрийского, когда тот выступил против ереси Ария; в его письме к католической церкви можно распознать дух Афанасия. Арий, пресвитер, получивший образование в антиокенской школе и отличавшийся эрудицией, диалектической остротой и нравственной строгостью, видел в Логосе среднее демиургическое существо, которое не было ни вечным, ни способным иметь или передавать адекватное знание о Боге, поскольку прямая связь между Божеством и миром казалась ему бесчестящей первое. Эта высшая из всех тварей, чье единство с Отцом заключается в соответствии его воле, воплотилась во Христе и поэтому заняла в нем место разумной души. Как и Арий, Астерий тоже учил, был искусным бойцом, но не был равен ему ни по таланту, ни по серьезности ума. На Никейском соборе, который состоялся особенно из-за Ария, Афанасий сопровождал своего епископа, спорил с Арием в устной речи и больше всего способствовал тому, что была принята не формула, составленная из библейских выражений, как того желал особенно Евсевий Кесарийский, самый ученый человек своего времени, и которая также была бы желанна для ариан, а формула ὃμοούσιος. Однако его основная деятельность началась только после Собора, где он защищал решения Никеи в нескольких сочинениях, как против ариан, так и против склонявшегося к ним Евсевия (особенно: о постановлениях Никейского синода, и прежде всего четыре речи против ариан. В них, а также в сочинениях о Синодах Селевкии и Римини, развивается сам догмат. Более подробно история этого вопроса рассматривается в «Апологии против ариан»). Главное здесь то, что Ария обвиняют в том, что он склоняется к язычеству, а значит, открыто соглашается с дуализмом Пиата и языческих неоплатоников. Утверждение, что между бесконечным Богом и конечными вещами должно быть среднее существо, не имеет смысла, так как если бы это среднее существо было конечным, то между ним и Богом, если же оно бесконечно, то между ним и вещами опять же необходимо среднее существо, и так далее до бесконечности. Без правильного учения о Логосе невозможно постичь истинную концепцию творения; если бы Бог не был (вечно) проявлен, он не мог бы стать проявленным без изменения сущности (внешне).

Свидетельство, таким образом, является предпосылкой творения, но по сути отличается от него. Логос, через которого был сотворен мир, – это не демиург, а вечный Сын, имеющий ту же природу, что и Бог, мирообразующая сила, которую не нужно ни представлять как тварь, ни, как это делал Сабеллий, смешивать с Отцом. Подобно тому, как рождение Сына не является временным, оно также не произвольно. Оно необходимо, то есть не вынужденно, а вытекает из природы Бога, как его благость, которая также не является ни продуктом его воли, ни принуждением, наложенным на него. Как и Сын, Святой Дух в письмах Афанасия к Серапиону также мыслится как имеющий ту же природу, что и Бог и Отец, и поэтому используется выражение триада, с которым вполне можно объединить различие лиц (ύποστασεις). (В письме против Аполлинария, которое, конечно, вряд ли принадлежит Афанасию, ύποστασις означает столько же, сколько и природа, а πρόσωπον используется для обозначения личности). Таким образом, не тварь, а вечный Сын Божий во Христе облекся в человека и тем самым сделал возможным реальное познание Бога, а через Свое воплощение, смерть и воскресение освободил человека от смерти, в которую он впал в результате греха. Творческая сила, которую Сын Божий проявил в Своем воплощении, была продемонстрирована в Его чудесах и, наконец, в успехе Его дела. Еще не пришло время выносить догматические суждения о том, как божественное соотносится с человеческим во Христе; и Афанасий, чувствуя это, хотел, чтобы библейские выражения были полностью соблюдены в этом вопросе. О том, что это не было вызвано его собственной нерешительностью, свидетельствует решимость, с которой он убеждает Аполлинария Лаодикийского, что во Христе вечный Сын Божий не занимает место разумной души и не соединяется со сверхъестественным телом, но что весь человек (плоть) привлекается к Нему, и по этой самой причине Бог и человек соединяются в Нем несмешанными и неразделенными.

§141

Никейский собор не положил конец спорам о Троице. Привлекая суд, очень решительные ариане, среди которых позже отличился Евномий, и менее решительные евсевиане сумели отделить Афанасия и епископов, придерживавшихся его мнения, от их общин, а в Антиохии, Филиппополе (Сардике), Сирмиуме, Римини, Селевкии – придумывать все новые формулы для посредничества, которым благосклонность суда давала короткую повседневную жизнь. С очевидной победой арианства, когда даже римский епископ Либерий оказался податливым к приказам императора, началось его окончательное падение. Как на Западе с Иларием, епископом Пуатье, так и на Востоке с великим каппадокийским епископом Василием, Афанасий нашел сильного товарища; но только через семь лет после его смерти и через два года после смерти Василия, усилиями двух каппадокийских Григориев (Нисского и Назианзского) и тогдашнего главы государства, на Константинопольском синоде был утвержден Никейский свод, дополненный включением в него гомусии Святого Духа. Тот факт, что не все, что уже было догматически определено Афанасием, было включено, оставил этот последний догмат неопределенным, что впоследствии привело к спорам и, наконец, к разделению Римской и Греческой церквей. Тот факт, что последняя осталась ближе к неопределенному библейскому выражению, не является преимуществом ее догмата.

§142

За положениями, касающимися откровения Бога в Самом Себе, следуют положения, касающиеся Его откровения вовне, или человеку, и поскольку оно имеет свою кульминацию во Христе, то касательно личности Христа. Две крайности смешения или разрыва божественного и человеческого в Нем можно наблюдать уже во времена Афанасия, в ересях Аполлинария и Фотина. Тенденция к прежней односторонности прослеживается и в последующий период, особенно у богословов, вышедших из Александрийской школы, в то время как их диаметральная противоположность, Антиохийская школа, склонялась скорее к противоположному. Однако тот факт, что Афанасий и Феодор Мопсуестийский объявили себя совершенно одинаково противниками смешения и раскола, доказывает, что глубокое благочестие и серьезное ученое рвение могут процветать в обеих школах и вести к одной и той же цели. Когда Несторий, вышедший из антиохийской школы, и тем более его последователь Анастасий в своей полемике против выражения Богоносец пошли дальше, до полного разделения божественного и человеческого, к сожалению, не нашлось Афанасия, чтобы опровергнуть их. Нечистое рвение Кирилла Александрийского и его преемника Диоскуров, а также то, что к ним присоединился Евтихий, представлявший противоположную Несторлу крайность, делают эту часть истории догматики одной из самых печальных. Деньги, женщины и евнухи используются для влияния на деспотичных императоров, которые влияют на жалкое духовенство, позволяющее диктовать им свои убеждения. После того как Несиорий был осужден в Эфесе, та же участь постигла Евтихия в Константинополе. Оба справедливо. Напротив, второй Эфесский (разбойничий) синод, на котором монопбиситы отомстили несторианам, был просто партийной победой. Положения, которые Лев Великий озвучивает в своем письме к Флориану и которые приобретают символическое значение на Халкидонском синоде, – это буквально положения Афанасия и Феодора. Посреднические вероучения, продиктованные императорами, такие как «Энотикон» Зенона и эдикт Юстиниана de tribus capitulis, скорее препятствовали, чем ускоряли общее принятие догматической версии, которая не является центром между несторианством и евтихианством, а представляет собой высшее единство над ними.

§143

Поначалу Запад принимал участие в формировании догматики, лишь санкционируя то, что было установлено греками; особенно часто епископ Рима использовал для этого свой авторитет, а в более редких случаях, как и у греков, привлекал к участию в работе спекулятивные наклонности. К ним относится появление Илария из Пуатье, который, конечно, дыша греческим воздухом, защищал Троицу против ариан оружием спекуляции и, как спекулятивные причины привели его от язычества к христианству, так до самой смерти (366) использовал их для защиты никейства. (Его труды, опубликованные бенедиктинцами в Париже в 1693 году, входят в состав Mignes Curs. patrol. Тома IX и X латинской рубрики). В остальном же западники особенно руководствуются практическими интересами и от связей между объективными доктринальными положениями быстро переходят к демонстрации их плодотворности для субъекта. Это в значительной степени относится уже к трем африканцам и к Лактанцию, которого они вдохновили и который упоминался выше среди апологетов (§135, 4); и тем более к двум людям, которые уже удостоились величайшего почитания современников и особенно потомков, – святому Амвросию (ок. 340—39). Святой Амвросий (ок. 340—397) и святой Иероним (ок. 340—497). Иероним (около 340 – 420 гг.). Первый, умевший сочетать благородство происхождения с возвышенным нравом и непоколебимую силу с величайшей мягкостью характера, был прежде всего священником-государственником и церковным деятелем. Его главным делом было развитие религиозной жизни и богослужения в обществе (особенно в Милане), в чем он отличился своими наставлениями духовенству и лирическими достижениями.

Его труды были изданы бенедиктинцами в Париже в 1686 году, 2 тома; А. Баллерини, Mediolani 1875 – 1886; Migne XIV—XVII. – Второй, самый ученый человек своего времени и новатор в самых разных направлениях, отдавал предпочтение прежде всего аскетическому моменту, но затем приобрел огромное влияние благодаря своей критической и переводческой деятельности, особенно как автор Вульгаты. Спекуляции – это то, что остается более чуждым этому талантливому человеку, который также преуспел как стилист (работы опубликованы в Вероне в 1734 году, затем в Венеции в 1766 году в 11 томах; в Mignes vols. XXII—XXX). Прекрасную характеристику обоих можно найти в JTZxrrischen Buch, упомянутом в §131. Человек, который, когда, наконец, пришла очередь западной церкви устанавливать догматы, должен был стать ее органом, многим обязан им обоим. В соответствии с западным субъективизмом, это происходит там, где необходимо сформулировать отношение человека к действующему в нем божеству, то есть отношение свободы к благодати. С чисто теоретической точки зрения эта проблема является самой сложной, и ее решение невозможно там, где нет ясного понимания природы Божества и его единства с человечеством. Афанасий и Феодор Мопсуестийский должны были сделать все, что заслуживали, прежде чем появился тот, кто, сформулировав антропологию Церкви, одновременно завершает ее богословие и христологию. Августин – величайший и последний отец Церкви. В нем мы находим одновременно начало деятельности, которая выходит за рамки деятельности Отцов Церкви и является задачей последующего периода.

§144

Августин

C. Bindemann, Der heilige Augastinus, 1 том. Берлин 1844, 2 том. Лейпциг 1855, 3 том. там же. 1869 г. E. Feuerlein, Die Stellung Augustine in der Kirchen- u. Kulturgeschichte, in Sybels Histor. Zeitschrift 1860, vol. 22. J. Störs, Die Philosophie des heiligen Augustinus, Freiburg 1882. H. Reuier, Auguatinische Studien, Gotha 1887. Rud. Harnack, в его Lehrbuch der Dogmengesch. vol. III, 1889. Rud. Eucken, в работе, упомянутой в $ 18, прим. 19.

1 Аврелий Августин родился 13 ноября 353 года в Тагасте в Нумидии и получил благочестивое воспитание от своей матери Моники.

Тем не менее, дурные наклонности проявились в нем рано. Оправившись от нравственных пороков, в которые он впал в Карфагене, благодаря серьезному изучению, особенно Цицерона, он поддался религиозным сомнениям, которые бросили его в объятия манихейской секты (см. §124). Он принадлежал к ней, так как был учителем риторики в Фагасте, профессию же свою продолжил в Карфагене. Его увлечение астрологией сначала отдалило его от физики манихеев, и он еще больше отдалился от секты, когда ее прославленный.

Когда прославленный епископ Фаустус не смог разрешить его сомнения, он еще больше отдалился от секты. В 383 году он отправился в Рим, где постепенно полностью подпал под скептицизм новой академии. В следующем году он был назначен учителем риторики в Милане, и именно здесь проповеди Амвросия, особенно его объяснения Ветхого Завета, отвергнутые манихеями, завершили разрыв Августина с ними. Он вновь присоединился к числу катехуменов, из которых перешел в еретики. Изучение латинских переводов платонических и неоплатонических сочинений стало для него средством убедить себя в том, что в теоретическом отношении учение Писания наиболее удовлетворительно. Он испытал блаженство от его практической силы, когда оно повелело ему облечься во Христа. Оставив свой учительский сан, он некоторое время жил частично в Милане, а частично в окрестностях. За это время он написал «Против академиков», «О жизни», «О порядке», «Солилоквию», «О бессмертии животных». Были начаты и другие работы. Затем он год пробыл в Риме, где написал de moribus ecclesiae, de moribus Mnichaeorum, de quantitate animae, первую книгу de libro arbitrio (II и III только в Гиппо). Наконец, в 388 году он вернулся в Африку и вел своего рода монашескую жизнь в Тагасте в унаследованной им квартире, которую посвятил благочестивым упражнениям, беседам с друзьями и литературным трудам.

Здесь были написаны труды de Genesi contra Manichaeos, de musica, de magistro, de vera religione. Во время путешествия в Hippo regius (ныне Bona) он был рукоположен в пресвитеры епископом Валерием против своей воли и, продолжая монашескую любовь с друзьями-единомышленниками, стал проповедником в главной церкви. В своих проповедях он обсуждал все вопросы веры, вплоть до самых строгих догматических положений. То же самое относится и к его катехизисам, замысел которых он обсуждает в своем позднем труде de catechizandis rudibus. Его литературная деятельность в этот период частично направлена против манихеев, у которых он пытается вырвать некоторых, кого он сам ранее привел к ним (Liber de utilitate credendi ad Honoratum, de duabus animis, contra Adimantum), и частично против донатистов. (Например, Liber contra epistolam Donati, Psalmus contra partem Donati.) Кроме того, он написал толкования Нагорной проповеди, некоторые отрывки Послания к римлянам, Послание к галатам, свою книгу de fide et symbolo, de mendacio. В 395 году, по просьбе Валерия, он был назначен его соепископом, и хотя сам он всегда считал Киприана своим образцом в этой области, его с таким же успехом можно сравнить с Афанасием. Среди трудов, написанных им в качестве епископа, – четыре книги de doctrina Christiana, Confessiones, диспуты против манихеев Фаустуса, Феликса и Скундина, пятнадцать книг de trinitate, четыре de consensu Evangelistanim, Libri tres contra epistolam Parmeniani Donatistarum episcopi, de baptismo contra Donatistas libb. VII, de bono conjugali, de sancta virginitate, de genesi ad literam libb. XII, против донатистов Петилиана и Кресконива. К этому же периоду относятся труды против пелагианской ереси. Сначала три книги de peccatorum meritis et remissione, которые не содержат прямых нападок на Пелагия, а затем de fide et operibus и de natura et gratia. Работа над de civitate Dei заняла его на тринадцать лет, поскольку он мог возвращаться к ней только с перерывами. Помимо опровержения языческого взгляда на мир, она содержит описание отношений между civitas Dei и civitas mundi и небезосновательно называется теодицеей или философией истории. Также de gratia et originali peccato Libb. II, de anima et ejus origene Libb. IV, contra Julianum Pelagianum Libb. VI, de fide, spe et caritate, de gratia et libero arbitrio также были написаны в это время. В пересмотре своих сочинений (Retractationes), написанном незадолго до смерти (28 августа 430 года), Августин перечисляет в общей сложности три и девяносто из них, не считая, конечно, писем. То, что сохранилось от тех и этих, вошло в сборники его сочинений, среди которых наиболее известны: Princeps Basil. 1506. XI fol., ex einend. Erasmi Basel 1523. Xfol., Antw. 1577. XI fol., Paris 1679—1700. XI fol., Paris 1835—40. XI. 4. В Patrologiae cursus completus Миня сочинения Августина составляют тома 32 – 47 латинского издания. Из отдельных произведений особенно часто печатаются «Исповедь» и «Civitas Dei».

2 Чтобы спастись от скептицизма Академии, Августин ищет непоколебимую отправную точку для всякого знания и находит ее в самоочевидности, с которой мыслящее существо утверждает свое собственное существование, оставшееся для него несомненным, несмотря на все сомнения, более того, ставшее таковым благодаря им.

От этой отправной точки, которую он утверждает как незыблемую, особенно в «Солилоквио», в «de libero arbitrio» и «de vera religione», он идет дальше, особенно во втором трактате, так, что различает в самоочевидности уверенность бытия, жизни, чувства и рационального познания, и таким образом придает ей четырехчастное бытие как свое содержание. Если мы теперь поразмыслим над высшим уровнем бытия, то обнаружим, что наш разум, когда он познает и судит, предполагает определенные принципы, общие для всех, и что он руководствуется одной неизменной истиной, которую по этой самой причине он ставит выше себя. Эта неизменная истина, являющаяся в то же время системой всех истин разума, полностью совпадает у Августина с божественным Логосом, и таким образом, подобно Декарту (см. §267, 2), он переходит от уверенности в себе к уверенности в Боге, в Котором мы все познаем и судим (Conf. X, 40. XII, 25). В этом совпадении знания с жизнью божественного Логоса в нас Августин осознает свое согласие с платониками, которых он очень часто называет истинными философами и предпочитает аристотеликам, и для него исчезает контраст между откровением и разумом, верой и знанием. Начать с первого, чтобы подняться до второго, – это в определенной степени его путь. Везде вера является началом, и в этом отношении она и авторитет разума имеют приоритет. Но это верно только в смысле порядка времени; по достоинству разум и понимание выше; но это не для слабых и никогда не достигается полностью даже самыми одаренными (de util. cred. c. 9, 21, 16, 31. de ord. II, 9, 26. de trinit. IX, 1.) Божественная благодать и собственное согласие, которое заключается в воле, часто упоминаются как существенные моменты веры (de praedest. sanct c. 2). К первому относится также дарование непогрешимых Писаний. Поскольку имя философ обозначает любителя мудрости, а Бог есть мудрость, то философ – это любитель Бога. Не от всей, а только от философии мира сего Священное Писание повелевает бежать (Civit. Dei VIII, 1. 10). Бог как действительный предмет всякого знания и всякой философии не может быть постигнут с помощью обычных категорий/Кр есть великое без количества, благое без качества, настоящее без скудости, вечное без времени и т. д. (В самом деле, его нельзя даже назвать субстанцией, поскольку в нем нет случайностей, и, пожалуй, лучше назвать essentia, поскольку ничто внешнее по отношению к нему не заслуживает этого названия (de trinit. VI, 5). Поскольку ее бытие превосходит всякую определенность, ее сущность правильнее описывать отрицаниями, чем утвердительными средствами (Ep. 120, 3, 13). С детерминацией из Бога исключается и всякое разнообразие; Он – абсолютно простой, и в Нем не может быть даже различия атрибутов: Быть, знать, желать – все в Нем едино. Но если в Нем ничего нельзя различить, то Он, естественно, есть скрытый, непознаваемый.

3. Но дело в том, что Августин не останавливается на этом скрытом Боге, а продолжает постигать его, по мере того как он раскрывает себя.

Это происходит в учении о Троице, которое освобождает Августина от последних остатков отношений соподчинения, представляя в качестве вечного не только Сына или Логоса, в котором открывается вечное Существо, но и Святого Духа, это причастие Отца и Сына, в котором они оба с любовью встречаются друг с другом и который по этой самой причине исходит из обоих. Божественная субстанция существует только в трех лицах, но существует полностью в каждом из них, и Августин повторяет, часто в ущерб различию между лицами, что в каждом божественном деле они все трое сотрудничают. Однако Августин не ограничивается принятием доктрины о триединстве Бога на основании Писания и предшествующих отцов церкви, но совмещает ее с тем, что впоследствии станет единственной задачей философов, – попыткой сделать эту доктрину понятной. Он должен был считать ее тем более разумной, что уступал владение ею неоплатоникам, не имевшим откровения. В частности, Порфирину, в котором была исправлена ошибка Птотина, в результате чего postponere третьего момента уступило место interponere. Чтобы сделать эту догму понятной, используются аналогии с триединством общего, особенного и связанного бытия во всех вещах (de vera relig. VIT, 13), но особенно с esse, nosse и rette, или с memoria, intetligentia и rotunlas человека (de trinit. X, 8—9), как свидетельство божественной Троицы, является необходимым следствием того, что Августин видит в мире самооткровение, но особенно в человеке образ Божий (Civit. Dei XI, 24).

4. Ведь Божество не останавливается на том, чтобы вечно являть себя, но и дальше открывает себя ad extra.

Это происходит в творении, которое Августин связывает с вечным порождением таким образом, что его учение о Логосе становится средним звеном между теологией и космологией. Таким образом, ему удается избежать двух ловушек, на которых обычно терпят неудачу теории творения: во-первых, дуализма, который, должно быть, казался ему особенно опасным после его личного опыта. В противовес утверждению о независимой от Бога субстанции, он настаивает на том, что мир был создан из ничего, что помимо божественной воли в нем вообще ничего не было. В буквальном согласии с Ветхим Заветом он утверждает, что если бы Бог отнял свою творческую силу, то мир немедленно исчез бы (Civit. D. XII, 25), так что понятие сохранения поглощается понятием сотворения. Он решительно отличает Сына, который есть de Deo genitus, от mundus de nihilo factus, отрицая тем самым всякую безначальность мира, то есть, поскольку genitura = natura, он, как и иудей, отрицает, что мир есть нечто большее, чем творение рук Божьих, что он есть природа. С этим взглядом связано и его позднее неприятие предположения о мировой душе, которое он сам ранее лелеял и которое давало бы миру слишком большую независимость. При утверждении полной ничтожности всего сущего была очевидна опасность пантеизма, которого, во-вторых, следует избегать в теории творения. Августин не так стремится избежать этого, поэтому он остается ближе к нему, чем к противоположной крайности. При всем различии между вечно рожденным Сыном, без которого не было бы Бога, и миром, который создан не во времени, а со временем, между ними все же существует такая связь, что Логос как совокупность всех идей, которую Бог без зависти реализовал в мире, является архетипом мира, это образ божественной мудрости, только Логос, помимо того, что является идеей мира, есть также идея Бога, alias Dei, в то время как мир – aliud Del (Civit. D. XI, 10. XII, 25. de genes, ad lit. IV, 16 и др.). Ответ на три вопроса: guis, per guid и propter guid fecerit? указывает на активность всей Троицы в сотворении мира. Хотя Августин отвергает идею о том, что возникновение вещей из Бога является необходимостью или что Бог требует этого, с другой стороны, нельзя отрицать, что он приписывает вещам существование, которое не просто кажущееся, но более реальное, чем это допускает пантеизм.

5. Но то, что Августин остается гораздо ближе к последнему, чем к его антагонисту, дуализму, особенно очевидно в его учении о человеке. Он является центром творения, поскольку соединяет то, чем являются только ангелы, с видимой телесностью, состоящей из элементов. Дух или душа человека – это субстанция, отличная от тела (de anim. et ej. orig. II, 2, 2), по крайней мере относительно простая (de trinit. VI, 6, 8), бессмертная (soliloq. de immort. an.), которая настолько связана с телом, что полностью присутствует везде, хотя некоторые органы выполняют определенные функции, например, передний мозг для ощущений, задний – для движения и т. д. (de genes, ad lit. VII, 13). Кроме того, однако, дух проявляется и независимо от тела, так что в нем можно выделить семь различных уровней, три низших из которых, anima de corpore, in corpore, circa corpus, Аристотель уже правильно выделил, но к которым добавляются anima ad se, in se, ad Deum, in Deo (de immort. an. – de quantit. an.). Действительным ядром и центром духовной личности является воля человека; человек в действительности есть не что иное, как воля (Civit. D. XIV, 6). Поскольку человек, как и все вещи, является продуктом бытия и небытия, воля может либо позволить этому, то есть божественной воле, преобладать в ней, и тогда она является истинной или свободной волей, либо она может отвернуться от бытия, и тогда она является недействительной (само) волей и несвободой. Если вместе с Августином понимать свободу как исполнение божественной воли, bona boni necessi> tas, то не невозможно, даже не трудно, объединить свободу человека с божественным всемогуществом и всеведением. Именно эта концепция свободы сделала спор с Пелагием непримиримым, даже если бы вмешательство юриста (Coelestius) не озлобило его. Для него, воспитанного в монашеском отречении, вопиющий контраст между тем, кто любит благодать и Церковь, и тем, кто любит и то и другое, оставался более чуждым, но опасность гордого лицемерия была гораздо ближе, чем для Ληgustin; формальная концепция свободы Феодора и Хризостома должна была быть знакома члену Британской Церкви, которая всегда оставалась открытой для восточных, особенно антиохийских, влияний. Эта формальная свобода, aequilibrium arbitrii, при которой каждый человек может принимать решения в пользу добра, равно как и зла, для Августина – нехристианское заблуждение. Нехристианское, потому что если бы каждый мог выбирать добро, зачем тогда Спаситель? Заблуждение, потому что в действительности поступки человека – это неизбежные плоды доброго или злого дерева. Естественный человек, то есть человек, который хочет получить свое, злой, раб. Только божественная благодать, частично предшествующая, частично действующая, частично поддерживающая, частично дающая настойчивость (donum perseverantiae), которая запечатывает все предыдущие последствия, делает человека свободным. Кем он станет, зависит исключительно от Бога. Он предопределяет тех, кого желает. Остальным не на что жаловаться, если Он оставляет их в том состоянии, в котором они оказались. Только постоянное действие Бога позволяет человеку творить добро; на самом деле не творить, ибо человек в этом совершенно пассивен, благодать же непреодолима (de corr. et grat.). Бог дает ее не потому, что мы этого хотим, но мы хотим ее потому, что Он ее дает (Ep. 177, 5). Все это – необходимые выводы из того факта, что сохранение – это непрерывное творение из ничего. В полностью зависимом мире ни одна его часть не может проявить самодеятельность. Кстати, эти утверждения кажутся смягченными, когда Августин говорит: gut te creavit sine tc mon te justificabit sine tc, и в других «подобных изречениях, к которым привела его практическая натура, отвергающая всякий квиетизм». О принадлежности человека к избранным нельзя судить по отдельным добрым делам; лучшим доказательством этого является donum perseverantiae (de corr. et grat. 12—13).

6. Неспособность творить добро и, следовательно, отвержение всех тех, кого Бог не освободил от греха, – это факт. Но это не изначальные отношения, установленные Богом. Напротив, человек, который изначально существовал как Единый Человек, чтобы все люди были кровными родственниками (Civit. D. XII, 21), изначально находился в состоянии, в котором он также не мог грешить. Намереваясь достичь того момента, когда он уже не сможет грешить вообще, от posse non peccare к non posse peccare, он должен был, повинуясь Богу, искоренить в себе posse peccare, а значит, и смертность (do corr. et grat. 12, 13. de pecc. iner. I, 2, 2). Но этого не произошло. Напротив, любовь Божия охладела в человеке, и искушение дьявола, падшего до него, привело его к полному отступничеству, наказание за которое – неспособность творить добро – распространилось на всех людей, существовавших в зародышевом состоянии в Адаме и потому согрешивших (civit. D. XIV, 11. de corr. et grat. 12, 37. 6, 9). Тот факт, что Августин лишь робко поддерживает традуцианство (генератианство) души, которое так хорошо согласуется с его теорией первородного греха (ср. Ep. 190. ad Opt 4,14.15), и часто колеблется между ним и креатианством или учением о существовании (ср., например, Retract. 1,1), возможно, связан с тем, что пример Терлуиана, казалось, показывает, что традуцианство должно утверждать телесность души. Потомство падшего человека, созданное в похоти и потому столь же отравленное, не способно к добру. Еще труднее понять, как первозданный человек, который не был рожден грешным, мог отпасть от Бога. Ведь в той же мере, в какой Августин отрицает всякую самодеятельность человека, происхождение зла, то есть эгоизма, должно казаться невозможным, как это всегда случалось с последовательным пантеизмом. Август, который не заходит так далеко, тем не менее часто затрагивает тему отрицания зла. Так, когда он проявляет склонность считать зло отсутствием, а не противоположностью добра (civit. D. XI, 9), или когда он говорит, что зло возникает только в добре (de lib. arb. III, 13), что оно не является ничем положительным и поэтому не нуждается в causa efficiens, имеет только causa deficiens, является incausale, что зло – это не действие, а бездействие, что человек не признает зла по той же причине, по которой он не видит finstemiss и т. д. (Civ. Dei XII, 7. 9 и др.). Огромная сила греха часто заставляет его сделать (антипантеистическое) признание, что зло – это позитивная сила, противостоящая Богу, но страх предположить существо, внешнее по отношению к Богу, заставляет его снова и снова возвращаться к представлению зла как простой тени в картине мира, как чего-то необходимого для контраста, то есть фактически отрицать его реальность. Трудности, в которые запуталась августиновская доктрина об абсолютной самоотверженности твари, способствовали расцвету семипелагианства. Хотя оно было осуждено в той форме, в которой предстало перед Кассианом, предестинатианцы (вероятно, чистые августинцы) также были объявлены еретиками. Церковное августинство в сочинении, вероятно, Льва Великого, de vocatione gentium, уже было смягчено. Позже это даже стало церковным правилом: Augustine eget Thoma interprete.

7. Вера, средство, с помощью которого человек становится причастником благодати, по мнению Августина, – это не самостоятельное приобретение, а чистый дар благодати, сверхъестественное озарение (de pecc. merit. 1, 9. de praedest sanett. II, 12), в котором человек обретает уверенность в том, что он благодатен. Именно по этой причине действительным содержанием веры является учение о Сыне Божьем, ставшем человеком, о котором языческие философы не имели никакого представления, как и о Троице. Поскольку ценность имеет только то действие, которое является реализацией веры, из этого следует, что даже самые восхваляемые добродетели язычников ничего не стоят, являясь пороками (Civit. D. XIX, 25). Только у христиан истинное основание превращает стойкость в мученичество, воздержание – в умерщвление порывов и т. д. Однако Воплотившийся Бог не только для отдельного человека является освободителем от греха и вины, но и для всего человечества в целом – подлинным центром, который по этой самой причине оказывается в центре его истории, целью тех, кто живет до него, и отправной точкой для тех, кто живет после него (de vera relig. 16. de grat, et lib. arb. 3, 5). На протяжении всей истории человечества, которая, согласно шести дням творения, делится на шесть периодов, в последнем из которых мы живем, проходит контраст помилованных, составляющих государство Бога, ciritas Dci, и тех, кто осудил себя, и таким образом составляет государство мира или дьявола; первые являются сосудами милосердия, вторые – гнева (Civ. D. XV, 1 и далее), в первых преобладает любовь к Богу, во вторых – любовь к себе (там же, XIV, 28). Каин и Авель (после смерти Сифа) уже демонстрируют этот контраст, который в конечном итоге проявляется в моральном разложении римского государства и противостоящей ему христианской общины (ibid. XVIII, 2). Страшный суд и после него новая земля, населенная воскресшими, – цель истории. Проклятие, телесное и духовное одновременно, как и блаженство избранных, вечно (ibid. XXI, 9. 10. 23. 28. XIX, 28). Последнее заключается в полном познании Бога и Его мирового правления, и именно поэтому ни воспоминания о собственных страданиях, ни наказание отверженных не будут огорчать того, кто увидит все глазами науки (ibid. XXII, 29. 30).

§. 145.

С торжеством (смягченного) августинизма догматообразующая деятельность церкви подошла к концу. Не было необходимости устанавливать дальнейшие догмы, поскольку то, что должно быть неизменным учением, было найдено, и это было уже невозможно, так как с отменой республиканской церковной конституции отпала и уверенность в том, что только догма, а не одновременно способ, которым субъект ее устанавливал, придет к канонической респектабельности. Позже, когда папская власть попыталась установить догматы (например, транссубстанцию, conceptio immaculata virginis) в то время, когда ее задачей было не создание догматов, а придание им определенной формы, именно теологумены пытались закрепить в качестве догматов. Они забыли, что в случае с догматами речь идет о κήρυγμα, первоначальном откровении, а в случае с теологуменом, напротив, догмат, созданный на его основе, дает материал для философского размышления, и что именно по этой причине догмат и теологумен соотносятся друг с другом как учение и рассуждение, как суждение и основание для суждения. После установления догмата первая задача церкви – ознакомиться с доктринальной концепцией и привыкнуть к конституции, которую она для себя сформировала и через которую она себя сформировала. Она должна, как и община до того, как стала церковью, окрепнуть внутри себя, чтобы иметь возможность начать внешнюю деятельность. Поэтому те, в ком живет философский дух, то есть те, кто понимает свое время, будут стремиться не к решению новых задач, а к сохранению и закреплению того, что обсуждалось в философии до сих пор. Для этого результаты прежних спекуляций становятся доступными все более широким кругам благодаря сборникам, комментариям и переводам и все более общепризнанными истинами.

§. 146.

По сравнению с догматической деятельностью, компилятивная и комментирующая деятельность носит формальный характер, отсюда и престиж тех самых трудов античности, которые устанавливают правила для формы науки, и того самого философа, который был всеобъемлющим полигистором. Платон начинает отходить на второй план перед Аристотелем, особенно перед логиком Аристотелем, и если платонизм остается высшим авторитетом, то только в той форме, которую он получил через Прокла, в котором (см. §. 127 и 130) аристотелевский элемент был столь заметен В восточной церкви следует отметить Немесия (de natura hominis, опубликован в Bibi. vet. patr. Paris 1624 Vol. II), в аргументах которого странным образом смешиваются аристотелевские и библейские изречения, Эней из Газы (в дискуссии Теофраста, написанной в 457 году, Немезий часто спорит на платонических основаниях, а неоплатоники – на библейских), Захария Схоластика, который был активным епископом Митилены на консилиуме в Константинополе в 536 году, и в диалоге которого Аммоний особенно борется с вечностью мира. Последним занимается, хотя он гораздо более аристотелевский, чем упомянутые до сих пор, александриец Иоанн (Филопонос, как его называли современники, Грамматик, как он сам себя называл), чьи комментарии к аристотелевским сочинениям, написанные в VI веке, сохранились и часто печатаются, особенно в Венеции. Его несколько более молодой современник Симплиций комментирует Аристотеля скорее в духе неоплатоников и, насколько сохранились его труды, представляет большую ценность для истории философии. Автор сочинений, известных под именем Дионисия Ареопагита, – не Синезий, как полагают некоторые, младший современник Августина, а христианин, получивший образование в школе Прокла. (Часто печатается; в Mignc’s Patrolog. curs. compl. 2 vols. Ср. Engelhardt Die angeblichen Schriften des Areopagiten Dionysius. 2 vols. Sulzb. 1823.) Сохранившиеся (о мистическом богословии, об именах Бога, о небесной иерархии, о церковной иерархии, письма) пытаются построить эзотерическую природу христианской доктрины с помощью триад Проклуссхцна, в качестве цели которых представляется полное единение с Богом.

Как это часто бывает с мистицизмом, здесь также прослеживаются отголоски пантеизма. Бог мыслится как единственное Существо, которому поэтому отказано во всех определениях как ограничениях. В отличие от него, зло – это просто преграда, недостаток, и оно вообще не имеет бытия. Особую известность получило деление ангельского мира на три триады, или небесные иерархии: Seraphim Cherubim Throni, затем Dominationes Virtutes Potestates, наконец Principatus Archangeli Angeli; только Principatus некоторые, например Григорий Великий, ставят на место перед Potestatibus, так что вместо них на вершине третьего порядка (иерархии) стоят Virtutes. Ветхий Завет отводит серафимам и херувимам, Послание к Колоссянам и Ефесянам – пять следующих уровней, к которым в конце добавляются часто упоминаемые архангелы и ангелы. Однако Дионисий не хочет объяснять этот порядок рангов последовательной эманацией одного класса из другого, а считает, что каждый из них произошел непосредственно от Бога или, скорее, был создан им. Концепция творения отстаивается самым решительным образом, поэтому Дионисий впоследствии всегда цитируется как авторитет против неоплатоников. Ревностным почитателем Ареопагита является аббат Максим (580—662), украшенный заслуженным именем Исповедника, который в своих сочинениях – (изд. Combcfisius II Vol. Paris 1675, дополнено по: Oehler Anecdota gracca Tom. I II al. 1857) – показывает последнюю, но блестящую вспышку спккулятивного духа в греческой церкви. Что Бог открывает Себя через две книги – природу и Писание, что Он может быть описан только отрицательными предикатами, что Логос имеет дело с первопричинами всех вещей в Себе, что все истинное бытие есть добро, и поэтому зло не является ни существом, ни объектом божественного знания и воли, что воплощение имело бы место даже без грехопадения человека, поскольку оно является лишь кульминацией предыдущего откровения, что чувство, понимание (ratio) и разум (intellectus) образуют три ступени познания, что универсальной целью является всеобщая суббота, в которую все в Боге прейдет и т. д. и т. д. – это утверждения Максима, которые играют важную роль в последующий период. – Тот огромный авторитет, которым Иоанн Дамаскин, умерший во второй половине VIII века, и сегодня пользуется в Восточной Церкви, объясняется не его глубокомыслием и оригинальностью. Напротив, его труды (изд. Leqnien 2 full. Paris 1712) демонстрируют простое, часто бездумное собирательское усердие, с которым он собирает сведения о том, как определяли пленумы, как классифицировали прескриптивисты, какие категории применяли Отцы, какие ереси возникали и, наконец, какие доктрины считались ортодоксальными. Однако он не хотел давать ничего подходящего, да и не было в то время нужды в новых продуктах философствующего ума. Нужен был репертуар учений Отцов, и Дамаскин удовлетворил эту потребность, взяв окончательный итог из патристической деятельности. Как и он, последующие греческие богословы проводили много времени, полемизируя с мусульманами Полемика и апологетика – единственное, что до сих пор производит греческая церковь.

§. 147.

В Западной церкви творческая активность философского духа также прекращается в это время. Клавдиан Экцидий Мамертус, пресвитер из Вьенны в Галлии, написал сочинение de statu animae (ed. Mosellanus Basil. 1520, ed. Barth. Cygu. 1655), в котором он опровергает учение о телесности души, применяя аристотелевские категории, не лишенные значения и влияния. Последнее в очень большой степени оказал Марциан Миней Феликс Капелла, чей «Сатирикон», написанный в 460 году (Pr. Vicent. 1499, затем часто издавался), содержит в девяти книгах краткое изложение всех известных в то время наук. Вскоре после него жил Аниций Манлий (Торкват?) Северус Бостий 478—525, чье важное влияние на последующую философию основано не на его оригинальном труде (de consolatione philosophiae libri V), написанном в эклектическом духе, а на его переводах всех аналитических трудов Аристотеля и комментариях к некоторым из них, а также к трудам Порфирия, что сделало его, помимо прочего, создателем поздних аналитических трудов Аристотеля. Кроме того, он был создателем позднейшей терминологии, часть которой используется и по сей день. Труд de trinitate, весьма почитаемый в Средние века, ему не принадлежит. Не принадлежит ему и тот труд, который, поскольку он касается семи избранных трудных вопросов, был назван de hebdomadibus, а также сочинения de fide Christiana и de duabus naturis in Christo. Сомневались даже в том, был ли он христианином; то, что он не был очень ревностным христианином, признают даже те, кто считает его таковым. (Ср. F. Nitzsch Das System des Boöthius. Berlin 1860.) Его полные труды были впервые опубликованы в Венеции в 1492 году, затем в Базеле в 1546 году и позже очень часто, также в «Патрологии» Минье. – Как и Марциан Капелла, Магнус Аврелий Кассиодор (469—508 гг.) также дал энциклопедический обзор наук. С его времени стало ясно, что систематическое преподавание должно быть посвящено сначала трем искусствам (Grammatica, Dialectica, Rhetorica, вместе также называемые Logica, также известные как scientiae sermocinales), затем четырем дисциплинам (Arithmetica, Geometria, Musica, Astronomia, вместе Mathematica, также известные как scientiae reales, позже Physica) или быть организовано как trivium и quadrivium. – Наконец, следует упомянуть Исидора, епископа Севильского, ум. в 636 г. (Opp. ed. de la Bigne Paris 1580. Fol, затем чаще, например, в «Патрологии» Миньи), чьи двадцать книг Origines или Etymologiae долгое время были репертуаром, из которого черпали ученые заметки, так же как его три книги Sentences стали для многих единственным источником знаний об Отцах Церкви, а его труды de ordine creaturarum и de natura rerum – главным источником знаний о природе.

§. 148.

Философией Отцов Церкви завершается первый период средневековой философии, который, поскольку он содержит в качестве элементов гностическую и неоплатоническую философии, можно a potiori назвать патристическим или патристическим периодом. Три рассматриваемые школы мысли нельзя сравнивать с первым периодом греческой философии (§18 – 48), но их отношение друг к другу можно. Когда Ориген борется с гностиками оружием, которому он научился у Аммония, а Афанасий – с арианами, используя доводы, взятые у Оригена, когда Августин освобождается от манихейства с помощью Платина и Порфирия, а Ареопагит пытается доказать с помощью формул, выученных у Прокла, что христианское учение содержит истинную мудрость, и если, с другой стороны, самые выдающиеся неоплатоники, не делая никакого различия между гностиками и отцами Церкви, критикуют последних за их ненависть и презрение к миру, отсутствие чувства красоты и т. п. Это можно объяснить только тем, что Отцы Церкви стоят выше тех и других, подобно тому, как Эмпедокл стоял выше элеатов и физиологов.

§152

Цель, к которой стремится средневековый дух, – подчинить мир церковным интересам – настолько хорошо достигнута в чудесном облике Франкской империи, что все последующие попытки приблизиться к ней более или менее сознательно направлены на повторение этой монархии. Последнее Рождество VIII века демонстрирует такой брак мировой монархии и мировой иерархии, какого Средневековье больше никогда не видело. Едва подготовившись, Карл Великий оказывается перед задачей, которая решается только силой его гения, который также ставит перед собой задачи, возникающие лишь много веков спустя. Однако именно поэтому его достижение – это временное явление, которое, будучи эпохальным, ставит перед последующими эпохами непреложную цель их усилий: правитель христианства, который одновременно является феодалом и любимым сыном католической церкви.

§153

H. Gehle, De Bedae venerabilis vita et scriptis, Lugd. Bat. 1835. G. F. Wiggert, in Niednere Ztschr. f. hist. Theol., XXVII α. XXIX, 1857 a. 1859. K. Werner, Beda der Ehrwürdige and seine Zeit, Wien 1875. – F. Lorenz, Alcuins Leben, Halle 1829. Monnier, Alcuin etc., Paris 1835. K. Werner, Alenin nnd sein Jahrhundert, Paderborn 1876. Andr. Fl. Wut, Alcuin and the Rise of the Christian Schools, New-York 1892. – Kunstmann, Rhabanus Magnentius Maurus, Mainz 1841. Ad. Ebert, in Mittelalterliche Philosophie. Zweite Periode (Scholastik). Bd. II des zu §131 gen. Werkes, Leipzig 1880. – Μ. F. Picavet, De l’origine de la philos. scol. en France et cn Aliemagne, in der Bibl, de l’origine des Hautes Etudes, Sect. des Sciences rclig., P. I, Paris 1893.

Схоластическая философия, как мировая формула этого периода, также начинается с человека, который силой своего гения сразу постигает то, что медленно должны выработать те, кто следует за ним: полное единство церковной веры, установленной восточными и западными отцами, с тем, что исследует интеллект, для него настолько несомненно, что он предлагает опровергнуть каждое сомнение против первого с помощью второго. То, что этот создатель эпохи, обещающий то, чего схоластика достигает в своем совершенстве (см. §205), принадлежит к одному из народов, получивших образование в Риме, нельзя считать чем-то случайным. Ведь для них было особенно важно, чтобы такое согласие было продемонстрировано. Кроме того, на его родине, в то время, когда научная культура повсеместно была очень бедна, духовенство было заметным исключением. Гибернийская мудрость была знаменита; школьный метод, который проходил через тривиум к квадривиуму, назывался гибернийским. Она распространилась из Ирландии в Шотландию и Англию, а оттуда – на континент. Имена Беды (673—735) и Алкуина (около 735—804), украшавшие школы в Веремуте и Йорке, принадлежат не только их стране, но и всему миру. Ученость первого пользовалась такой репутацией, что потомки приписывали ему алфавитно организованный репертуар философских, в основном аристотелевских изречений, из которого они черпали свои цитаты, хотя цитировали живших задолго после него людей, таких как Гильберт, Авиценна, Аверроэс, Марсилий и другие (эти Axiomata philosophica venerabilis Bedae [например, Ingolst. 1583] также часто появлялись под другими именами. В Sitzungsberichte der Münchener Akademie [6 июля 1867 г.] Прауиль очень подробно обсудил их отношение к более поздним, более полным, не алфавитным реперториям, которые очень часто печатались под названием Auctoritates Aristotelis и подобными, и доказывали схоластическую, особенно томистскую реакцию против Ренессанса). Тот факт, что Беда дал одному из своих трудов название de rerum natura, по-видимому, доказывает его высокое уважение к Исидору Севильскому. Карл Великий использовал Аленина для подготовки учителей для своего народа в своей дворцовой школе и в других местах (особенно в школе, основанной Алкуином в Туре). Как Алкуин был для Франции, где его учеником был, в частности, Фредегиз (ум. 834), так Рабанус (Грабан) Маурус (776—856) стал для Германии, через школу в Фульде, начинателем не только ученого, но и философского интереса. Среди трудов Альвина – de ratione animae, среди трудов Рабана – энциклопедический труд de universo, Libb. XXII, вероятно, также называемый de naturis, а также его комментарии к «Введению» Порфирия и к теореме Аристотеля (подлинность которых, конечно, оспаривается), и, наконец, среди трудов Эдегиса – de nihilo et tenebris, в котором он объясняет, почему nibil является aliquid, не остались бесплодными. Более поздний современник этих двух, родившийся и получивший образование в Британии, – тот, кого мы хотели бы назвать Каролем Магнусом схоластической философии: Эригена, правильнее Эриугена.

§154.

Эриугена

F. Hjort, Johannes Scotus Erigena oder Vom Ursprünge einer christlichen Philosophie, Kopenhagen 1823. F. A. Staudenmaier, Joh. Scot. Erigena und die Wissenschaft seiner Zeit, 1. Thl. Frankf. a. Μ. 1834. St. Reni Taillandier, Scot, Erigena et la philosophie scoliistique, Straesb. 1843. 7Ά. Christlieb, Leben und Lehre des Joh. Scot. Erigena, Gotha 1860. Joh. Huber, Joh. Scot. Erigena, München 1861. (r. Huber, Der Logos begriff des Joh. Sc. Erig., Leipzig 1884.

(1) Что старейшие рукописи вскоре дают имя Johannes Scotus (или Seotigena), вскоре Johannes Eriugena (ср. CI. Baeumker, Ein Traktat gegen die Amalricianer, Paderborn 1893, p. 1, и добавление, в Jabrb. f. Phil. u. spek. Th. von E. Commer, VIII, 1893), или позже также Johannes lerugena (ни в одной старой рукописи не читается Erigena), породило споры о месте рождения этого человека. Эригена в Англии, Эйр в Шотландии, наконец, Ирландия (ἱερὰ νῆσος, Ἰερνη, Erin) спорят о чести, которая, вероятно, принадлежит последнему, так как он всегда упоминается как представитель гибернийской мудрости. Он родился между 800 и 815 годами, а в 877 году был еще жив. Его знание греческого языка, а также склонность к греческой догматике и александрийской философии делают понятным известие о том, что он много путешествовал по Греции, хотя и то и другое было небезынтересно на его родине. Призванный в Париж Карлом Лысым, он руководил там дворцовой или другой школой. Вероятно, он был мирянином, и слухи о том, что он был убит как аббат Ательни или, как утверждают другие, Мальмсбери, скорее всего, основаны на путанице имен. Также нет уверенности в том, что он преподавал в Оксфорде, когда его туда призвал Альфред. Сам факт того, что он выдвинул совершенно новую точку зрения, а затем то, как он боролся с доктриной Готтшалька о двойном предопределении, которую порицал даже Хинкмар фон Реймс, побудивший его написать эту книгу, сделали Ибна ненавистным для духовенства. Трактат о Тайной вечере, вероятно, написанный Ратрамном против Пасхазия Радиерта, который был сожжен по приказу духовенства, был и до сих пор частично приписывается ему. Перевод Дионисия Ареопагита, опубликованный без папского разрешения в 860 году, побудил папу Николая 1 потребовать удаления Эриугены из Парижа, но это не было выполнено, поскольку в 873 году он, несомненно, все еще находился во Франции. Его главный труд, пять книг de divisione naturae (περὶ φύσεως μερισμοῦ, также цитируется как περὶ φύσεως, de naturis, peri fision merismu, periphisis, etc.) был торжественно сожжен 23 января 1225 г. и, поскольку этот труд часто находили среди альбигойцев, подвергался гонениям и поэтому был очень редким. Впервые она была опубликована Т. Гейлом в 1681 году и переиздана К. Б. Шлютером в 1830 году. Гораздо более правильным, чем оба издания, является издание Х. Дж. Флосса, который опубликовал это произведение вместе с трактатом о предопределении и переводом Ареопагита в 1853 году в 122-м томе «Patrologiae cursus completus» Миня с предисловиями Гейла и Шлютера. Только комментарий на Martianus Capella, который Гале оспаривал, отсутствует в издании JVow. Хауртау просил об этом в «Notices et Extraits des Manuscrits de la Bibi. Nat. XX, Paris 1861.

(2) Высказанное в трактате о предопределении (1, 1), а также в других работах Эриугены положение о том, что истинная религия является также истинной философией и наоборот, является темой всей схоластической философии. Вытекающий из этого вывод, что любое сомнение против религии может быть опровергнуто философией, в то время еще казался настолько возмутительным, что собрание франкских священнослужителей объявило его безумием или богохульством. Религия для него в ее отношении к философии – то же, что авторитет для разума. Согласно ему, разум имеет приоритет, даже в зависимости от времени, поскольку то, чему учил авторитет отцов, было найдено ими с помощью разума. Слабые, конечно, должны подчиняться авторитету, но менее слабые тем более должны довольствоваться им, поскольку образность многих выражений и несомненная приспособленность отцов к пониманию необразованных людей требует использования разума в качестве корректора (Div. nat. 1, 69). Под разумом, однако, следует понимать не просто субъективный взгляд, а общее мышление, возникающее в разговоре, где два рассуждения становятся одним, так как каждый из собеседников становится как бы другим (IV, 9). Органом этого общего мышления или собственно умозрения является интеллект (intellectus), называемый также νοῦς или animus, который стоит выше ratio или λόχος, а еще выше sensus internus или siavoca, под которым опять-таки находятся пять внешних чувств и жизненная сила, которыми душа обладает только потому, что они связаны с телом. Особенность умозрения он видит то в том, что оно не останавливается на отдельном человеке, но всегда принимает во внимание целое, которое затем идет рука об руку с тем, что оно возвышается над всеми противоположностями, то в том, что в нем знающий становится как бы знаемым, так что, таким образом, умозрительное познание Эриугены есть единство субъективного и объективного (II, 20). На его непосредственность очень часто указывают, называя его intellectualis visio, intuitus gnosticus или experimentum.

(3) Совокупность всего сущего, иногда παν, иногда φύσις (поэтому в четвертой книге он называет все свое исследование Physiologia), обычно называемая natura, делится на четыре класса: несотворенное творящее, сотворенное творящее, сотворенное несотворенное, несотворенное ни творящее. Поскольку из них первый, основание всякого бытия, и четвертый, конечный конец, за которым уже ничего нельзя сказать, приходятся на Бога, а второй класс составляет диаметральную противоположность четвертому, третий – первому, то эти два класса составляют тварь саму по себе, таким образом, что второй класс образуется первыми сотворенными causae primordiales всех вещей, третий – их следствиями, самими вещами (II, 2; V, 39 и т. д.). Было справедливо отмечено, что по крайней мере первые три класса можно найти уже у Августина, который основывается на аристотелевских движущемся и недвижном, между которыми стоит то, что является и тем, и другим. Тот, кто захотел бы сказать в связи с этим согласием, что Эриугене остается лишь поместить небытие в четвертый класс, возможно, не нашел бы с ним противоречий (см. далее подпункт 4). Из пяти книг, на которые делится труд Эриугены, первые четыре рассматривают каждый из классов бытия, не стремясь, однако, ограничиться только им; в пятой представлено возвращение всех сотворенных вещей к первооснове творения. Подобно тому, как это составляет содержание «Этики» Эриугены, четыре предшествующие книги соответствуют двум другим частям – философии, теологии и физике. Процедура здесь такова, что причины разума и причины авторитета постоянно смешиваются. Что касается последних, то Священное Писание в основном толкуется аллегорически, и он прямо следует Оригену и косвенно Филону. За пределами Писания он обращается за помощью к Отцам, как греческим, так и латинским. Среди них особенно часто используются Ориген, Григорий Каппадокиец, Ареопагит и Максим Исповедник, среди них Августин, а еще больше – аллегоризирующий толкователь Писания Амвросий. То, чего достигли величайшие представители Востока и Запада, стало для него отправной точкой.

4 О Боге как о несотворенном Творце говорится особенно много в первой книге. Его обычно называют summa bonitas. Как тот, от кого, через кого и к кому все существует, он является началом, центром и концом, а потому справедливо описывается как единство трех лиц, что может вызывать тем большее недоумение, что каждое существо в своей сущности, добродетели и действии, но прежде всего человек, образ Божий, несет в себе Троицу; находим ли мы это у Августина в esse, veile и scire, находим ли мы это у других отцов в essentia, virtus и operatio, или, наконец, находим это в intellectus, ratio и sensus. Все три личности образуют несотворенное творение; ибо Pater vult, Filius facit, Spiritus perficit. Бог настолько является основанием всего бытия, что вне его фактически нет бытия, все есть лишь постольку, поскольку в нем проявляется Бог; все бытие есть теофания (III, 4). Бытие Бога ничем не ограничено; поэтому он на самом деле не есть quid, не знает, что он есть, потому что он вне всякого quid, и в этом отношении может быть назван nihil (II, 28).

Это позволяет Эриугене, в буквальном согласии с Августином, отрицать действительность категорий Бога и, вместе с Ареопагитом, ставить отрицающую теологию выше утверждающей (III, 20). Точно так же из Бога должна быть исключена любая множественность, даже атрибутов: его знание – это желание, его желание – это бытие; что Бог знает, то он и желает, что желает, то и есть. Все реально лишь постольку, поскольку оно в Нем, действительно постольку, поскольку оно есть Бог (I, 12; III, 17). Бесконечное бытие Бога, этот актуальный nihilum, из которого богословы допускают возникновение вещей, становится определенным бытием (aliquid) в его теофаниях, так что Бог, не переставая быть над вещами, становится в них и творит себя (III, 19, 20).

5 Первый переход (progressio) теперь ведет к объекту второй книги, тварной и самосозидающей природе. Ее следует понимать как воплощение causae primordiales, ideae, formae, prototypa, immutabiles rationes и т. д. в verbum Dei, который рассматривает их все в семи, как начало, в котором Бог создал все, как мудрость, в которой он видел все перед собой. Будучи сотворенными, они вечны, ибо если бы было время, когда Бог не творил, то творение было бы причастно ему, а это невозможно (III, 6). Среди этих первых принципов всех вещей перечисляются благость, сущность, жизнь, разум, блаженство и т. д., короче говоря, высшие мыслимые предикаты, под которыми стоит все, что в них участвует, потому что participatum всегда больше, чем participans (111, 1, 2). Сами они также находятся в причастном отношении друг к другу, поэтому AV’esenheit – это (суб) вид блага, жизнь сущности, причина жизни и так далее. Само собой разумеется, что Эриугена не лишена платоновской похвалы. В своем вечном существовании в Слове Божьем causae primordiales образуют единство, они представляют собой неразрывное целое (individuum). Вот почему запустение и пустота в Моисеевой истории творения связаны с бездной первопричин и указывают на то, что это «задумчивый» дух, благодаря которому это единство разделяется на роды и виды (II, 18, 27). Эта бездна причин или принципов – единственная субстанция, из которой вещи возникают как бы из своего семени. Допущение материи, даже частного небытия, внешнего по отношению к Богу, всегда приравнивается к манихейству (III. 14). Единственное, что реально в вещах, – это участие в творческой истине (III, 9) посредством принципов, которые являются высшими рядом с Богом (II, 32).

(6) За этими причинами и принципами следуют, как их принципы и следствия, вещи, комплекс которых, сотворенная несотворенная природа, будет специально рассмотрен в третьей книге. В этой же книге содержится физика Эриугены, в которой не следует забывать, что в августиновской манере он рассматривает творение и сохранение как одно целое. Переход к этому осуществляется через аллегорическое рассмотрение шестидневной работы, в которой Эриугена видит одновременные действия, представленные как последовательные: Бог делал все одновременно, но Моисей может видеть и рассказывать об этом только последовательно. Эриугена не сомневается, что может проникнуть в смысл истории творения; в конце концов, мир существует только для того, чтобы разумное существо его познало, и, следовательно, достиг цели, ради которой его создало завистливое божество, только тогда, когда он познан (V, 33). Видеть – это гораздо больше, чем видеть, слышать – больше, чем слышать, быть признанным – это высшее существование вещей. Именно по этой причине человек не принадлежит вещам, но по своей истине вещи находятся в нем, когда он их познает (IV, 8). О том, что не только Библия, но и природа открывает Господа, говорит пример Авраама, который узнал Бога по звездам без Священного Писания (III, 35). Из запустения и пустоты, то есть из основания принципов, возникает контраст obscuritas causarum и claritas effectuum благодаря Святому Духу, который не только распределяет дары, но и устанавливает все разнообразие в целом (II, 32). Внутри последнего возникают противоположности неба и земли (т. е. духа и тела), к которым в качестве посредника приходит жизнь или одушевление. Общие (generalia или catholica) элементы образуют промежуточную ступень между принципами и телами, но сами не являются ничем собственно телесным. В человеке все объединено таким образом, что он называется officina creaturarum. Ангелы не могут быть так названы, потому что у них нет тела, образованного из элементов (III, 26, 27). Двусмысленное повествование о сотворении человека указывает на двоякое творение: на (бесполое) создание по образу Божию, которым он сразу же стал бы, если бы был послушным, и на животную (половую) природу, созданную для него в случае греха (IV, 5, 6). Последнее проявляется в том, что человек, невинность которого, описанная в Писании, является не более временным состоянием, чем рай – пространственным местом (IV, 12, 17, 18), сразу после своего сотворения, еще до того, как дьявол соблазняет его, проходит стадии mutabilitas voluntatis и sopor, затем, после соблазна, идет на грех и теряет свое первоначальное тело, которое снова станет его преображенным телом (IV, 13, 14). Теперь он уже не в раю, где четыре потока мудрости, стойкости, воздержания и справедливости вытекают из единого источника жизни (IV, 21).

7 Но на этом дело не заканчивается; скорее, целью является возвращение человека к Богу; и это, собственно, тема четвертой книги, обсуждается едва ли не больше, чем в этой, пятой. По природе вещей ее можно рассматривать только в связи с отступлением от Бога, то есть со злом. Упрек в пантеизме, который был брошен учению Эриугены о зле, заслужен лишь в той мере, в какой оно действительно демонстрирует гораздо больший страх перед дуализмом, чем перед противоположной крайностью. Ибо поскольку основание всякого истинного бытия лежит в Боге, а Бог лишь волит и знает истинное бытие, то зло не имеет существенного бытия; более того, нельзя даже сказать, что Бог знает о зле (IV, 16; V, 27). Человек тоже, когда он ставит себя на божественную точку зрения, то есть когда он смотрит на вселенную во всей ее полноте, не видит ничего злого, но слышит гармонию, в которой индивидуальный разлад усиливает красоту целого через контраст (V, 35. 36). Поскольку истинного бытия не существует, у зла нет положительной причины, оно некаузально (IV, 6). Свобода воли, к которой многие ее возводят, есть нечто благое, действительно, каждое воление есть это суждение о благе; то, что делает ее чем-то злым, есть лишь заблуждение и ошибка, которая выдает себя за благо, когда оно таковым не является. Таким образом, зло существует только в неправильном направлении воли, которая сама по себе есть добро. Поскольку оно само по себе есть заблуждение и небытие, оно становится ничем, и это называется наказанием; поэтому только то, чего нет, может быть наказано (V, 35). Это наказание становится, в зависимости от того, обращается ли получивший его человек к Богу или удаляется от него, прощением или мучением (V, 32). Последние заключаются в невозможности сделать то, чего хочет неправая воля. Поэтому ад, как и рай, – внутреннее состояние; только ради чувственных людей отцы изобразили их существующими в пространстве и времени (V, 29). Существование ада не нарушает гармонии мироздания, поскольку в нем проявляется справедливость Бога (V, 35). Поскольку объектом наказания является не сущность грешника по воле Бога, а его недействительная воля, приобщенная к ней, Эриугена представляет себе восстановление всего сущего как бесконечную цель, из которой, явно ссылаясь на Оригена (ср. §137, 2), поскольку вечность и нечестие совместимы, он не исключает полностью даже демонов (V, 27, 28). Но не полностью; ведь он не отрицает различий между теми, кто сохранил память о своих грубых грехах, и теми, кто их не сохранил, и связывает их с различными этапами, на которых происходит возвращение вещей к Богу и их адуналио с Ним. Как аналог выхода из Бога, он, конечно, должен показывать все стадии, только в обратном порядке, подобно нисходящему творению. В нем сначала возникло различие между Творцом и творением, затем внутри последнего – между умопостигаемым (принципами) и ощущаемым (следствиями), затем внутри последнего – противоположность между небом и землей, затем на земле – между раем и земным кругом, наконец, противоположность между Ману и женщиной, а по выходе из рая – грубоматериальное существование в теле, состоящем из элементов. Смерть освобождает нас от этого, разделяя элементы; с воскресением прекращается различие между полами; затем земной мир превращается в рай; затем все земное становится небесным; затем все переходит в causae primordiales; наконец, происходит theosis или deificatio, о которой, однако, не следует думать как о падении, но в которой индивидуальность остается, поскольку это возвышение состоит в полном осознании Бога, но в этом познающий и познаваемое становятся одним (V, 37). Даже если все достигнут рая, в нем уже есть множество жилищ и рангов. В частности, лишь немногие избранные вкусят deificatio как субботу суббот.

§155.

2. C. F. Hock, Gerbert oder Papst Sylvester II u. sein Jahrhundert, Wien 1837. K. Werner, Gerbert von Aurillac, Wien 1878. – 3. Joh. Schnitzer, Berengar v. Tours, sein Leben nnd seine Lehre, München 1890.

(1) То, что принцип схоластики возникает у Эриугены как новый или непосредственный, не только придает ему положение новатора, подозреваемого осторожной церковью, но и делает единство церковной доктрины с разумом непосредственным, то есть неизбирательным. В силу этой неизбирательности любое основание разума для него без лишних слов является авторитетом; и то, что говорит авторитет, он немедленно рассматривает так, как если бы это было основанием разума. Последнее придает его философствованию гетеродоксальный, а второе – мистический характер. Он все еще слишком много философствует в манере Отцов Церкви, которые должны были создавать догматы (отсюда и его согласие с неоплатониками); и все же для него несомненно, что существует не только откровение и священная история, но уже и церковная доктрина, имеющая непоколебимую силу. Это противоречие. Следующий шаг вперед – разрешить его, признав различие между двумя сторонами и заменив непосредственный intuitus gnosticus размышлением, которое, с одной стороны, исходит из догмата как данности и переходит к его пониманию, а с другой – снова берет за точку отсчета понятие и приходит к догмату как к чему-то, что с ним согласуется. Там, где единство церковной доктрины и разума является опосредованным и отраженным, оба могут проявить себя в большей степени: ортодоксальный и опять же явно рациональный характер характеризует второго отца схоластики раньше, чем первого. Тот факт, что это единство утверждается не впервые, означает, что эта доктрина уже не может рассматриваться как нововведение, а значит, может быть терпимой: второй основатель схоластики – принц схоластики, высоко чтимый Церковью. Два века, которые лежат между ним и первым, мирянином, которому противостояла церковь, не могут похвастаться большими философскими достижениями. Десятый век был слишком бурным в своем начале, а затем слишком насыщенным делами, чтобы иметь время для философствования. Пошатнувшееся государство и пошатнувшуюся церковь необходимо было стабилизировать, монастыри и школы очистить и реформировать, чтобы вернуть роскошь мысли и получить досуг, необходимый для философии.

2. Среди людей, которые, будь время иным, вполне могли бы поднести к нему зеркало самопознания, первое место занимает Овергнат Герберт, умерший как папа Сильвестр II (1003). Влекомый потоком усилий, направленных на восстановление церковной, государственной и интеллектуальной жизни, и сам требовавший не одного из этих усилий; друг Оттонов в Германии и Капетингов во Франции, сыновей которых он воспитал; хотя он не вышел из монастыря, в котором канонизировали каждого из его аббатов, он мощно продолжал импульсы, исходившие оттуда; он был настолько прекрасным учителем, что каждая школа при нем становилась учительской семинарией; он принимал участие в управлении церковью (в Боббио и в «трех Р» – епархиях Реймса, Равенны и Рима), энергично выступая против злоупотреблений – Герберт был настолько занят практикой, что только неутолимая жажда знаний объясняет, как он еще находил время для своих занятий. Хотя он изучал все семь гуманитарных наук, особое внимание уделял предметам квадривиума. Именно они вскоре принесли ему эпитет (Musicus), вскоре вызвали подозрение, что он не совсем правильно поступил, приобретая такие (астрономические) знания, вскоре, наконец, заставили потомство представить его заслуги (в арифметике) даже большими, чем они были на самом деле (см. Μ. Cantor, Gesch. der Mathern. I, 728 ff.). Что касается тривиума, то мы знаем, что он много сделал для риторики, и от него мы имеем диалектический трактат de rationali et ratione uti. То, что Герберт отвечает на вопрос о том, как можно предицировать использование разума от бытия разума, поскольку здесь, вопреки правилу, более узкое понятие предицируется более широкому, таким образом, который фактически, подчеркивая, что здесь предикат является следствием субъекта, равносилен различию между суждениями субсуммирования и ингеренции, пожалуй, менее удивительно, чем то, что такой вопрос заинтересовал императора (Оттона Третьего). Пусть это послужит доказательством того, что даже среди самых выдающихся людей того времени интерес поднимался максимум до прихожей философских спекуляций, до той палестры ума, в которой он должен был подготовиться формальными диалектическими упражнениями к более существенному действию (Oeuvres, edited by A. Olleris, Paris 1867).

3 Беренгар Турский не связан напрямую с Гербертом, но он учился в школе в Шартре у одного из самых важных учеников Герберта, Гильберта, франкского Сократа, но на него также могли повлиять труды Эриугены. В частности, на то, что так долго считалось одним из сочинений Эриугены, – на сочинение Ратрамна против Пасхазия Радберта и его доктрины транссубстанциации. Беренгар выступал в качестве защитника против тех, кто придерживался мнения Пасхазия. Даже благосклонность Хильдебранда, который в качестве легата, а затем и папы вновь попытался защитить ибн, не смогла предотвратить его угроз на двух церковных ассамблеях, так что он поверил, что может спастись от них только путем торжественного отречения. До самой своей смерти в 1088 году он больше винил себя за это двукратное поддавание страху перед людьми, чем за свое раскольническое учение. Как одно, так и другое, возможно, является следствием того, что он всегда аргументировал догматические положения своих оппонентов принципами диалектики, как он любил признаваться своим противникам. В то время как Герберт, где он делает запросы о субъекте и предикате, полностью ставит христианина на одну сторону, и они нисколько не мешают ему сделать исповедание веры, такое, как при его избрании епископом Реймским, Беренгар рассуждает так: «реальное тело» не может быть связано как предикат с хлебом как субъектом и т. д. Такое возвышение грамматико-диалектических законов было нововведением, взглядом, отличавшимся от господствующего, где ни Ансельм, ни Абэлард еще не сделали логику царицей наук. И опять же, в случае с тем, кто впервые позволяет себе эту апологию теологии до тривиума, понятно, что ему не хватает того чувства защищенности и уверенности в победе, которое обычно дает фаланга единомышленников. Если сравнить Беренгара с двумя вышеупомянутыми, то он предстает как простой новичок, а его применение логики к теологии – как нечто преждевременное и, следовательно, несвоевременное. Поэтому неудивительно, что ему пришлось уступить место совершенно неспекулятивному, но ученому Ланжранку, отточенному своим юридическим прошлым, этому лидеру хора «позитивных» теологов, которых впоследствии противопоставляли «схоластическим». Тот факт, что Беренгар направляет свои диалектические способности только на тот пункт жизни, который, поскольку он не только утверждает телесное присутствие Христа, но и хочет объяснить его, на самом деле является не догматом, а теологуменом (ср. §145), заставляет его, если сравнивать его с Ансельмом, которого следует рассматривать в том же ключе, который только рассматривает и просеивает догмы и все их диалектически, выглядеть человеком, который не распознал должным образом актуальную задачу своего времени. Тот факт, что он стал темой маленькой кабинетной пьесы Лессинга, в которой миру было объявлено о заново открытом его произведении, придал ему определенную ауру, помимо весьма распространенного, по словам Д. Штрауса, «романтического» пристрастия к ереси. (Полностью эта книга опубликована А. Ф. и Ф. Т. Вишерами, Берлин, 1834).

Наконец, возможно, еще и то, что он (даже дважды) сделал то, за что Галилея особенно превозносят как героя: он отрекся от того, что считал истиной.

4. Современником Беренгара является Вильгельм, родившийся в 1026 году, аббат Хиршау с 1069 года и умерший в этом качестве в 1091 году, на которого Прантль, в частности, вновь обратил внимание в последнее время, частично в докладах Мюнхенской академии, а частично в своей большой работе. В последнем (1861, выпуск 1) он обсуждает очень редкий том кварто, напечатанный Хенвиком Петри в Базеле в 1531 году, который содержит «Philosophicarum et astronomicarum institutionum libri tres» Вильгельма. Более интересным, чем попытка вывести существование всемогущей мудрости из того факта, что элементы мира противоположны друг другу и, следовательно, совместимы только благодаря внешней силе, является тот факт, что Вильгельм познакомился с некоторыми трудами арабов через переводы влиятельного Константина Африканского, и что он цитирует Иоганнита (т. е. Хинеина, см. §181). Однако, похоже, его интересовали только их научные труды; по крайней мере, Вильгельм, даже если ему и выпала честь первым познакомиться с восточной мудростью, конечно, не должен быть приписан к числу тех, через кого мусульманское аристотелианство впервые хлынуло в христианский мир. Но только это, как будет показано далее, стало существенным моментом развития схоластики. Однако, по мнению Вл. Розе, К. Вернер (Entwicklungsgang der mittelalalterlichen Psychologie, Vienna 1876) справедливо утверждал, что это сочинение было лишь копией четырех книг περὶ διδάξεων Вильгельма из Конча (см. §162). Согласно рассуждениям Рема Штёльцле (der Katholik N. F. 60, 1888), он должен быть исключен из ряда философов.

§156.

Ансельм

F. R. Hasse, Anselm von Canterbury, 2 Thle., Leipz. 1843, 52. Ch. de Remusal, Anselme de Canterbury, Paris 1854, 2. Aufl. 1868. G. Runze, Der ontologische Gottesbeweis, Halle 1882. P. Ragey, Histoire de St. Anselm, 2 voll., Paris 1890.

1 Ансельм, родившийся в знатной лангобардской семье в Аосте в 1035 году, получил богословское образование в Нормандии, сначала в Авранше, затем в монастыре Бек, где он сменил на посту настоятеля своего Ланфранка и в конце концов стал аббатом. Школа, уже известная до него, стала благодаря ему первой в христианском мире, особенно по диалектике. Ансельм также стал преемником Ланфранка в архиепископстве Кентерберийском и, не устрашенный двойным изгнанием, победоносно отстаивал права Церкви с 1093 года до своей смерти 21 апреля 1109 года. Его труды были опубликованы Габриэлем Гербероном в фолианте в Париже (2-е изд. 1721 г.) вместе с его биографией, написанной Эадмером. Очищенное от типографских ошибок издание Герберона составляет 155-й том «Патрологии» Минье.

2 Как и Отцы Церкви, Ансельм очень часто цитирует ветхозаветное изречение: «Если не веришь, не узнаешь», чтобы зафиксировать отношения между верой и знанием, авторитетом и разумом. Вера должна предшествовать и очищать сердце, прежде чем приступать к постижению его учения, и для тех, кто не способен к разумению, достаточно веры и покорного почитания. Но для тех, кто способен понимать, было бы небрежностью и леностью, если бы они не перешли от средства к цели, то есть от веры к знанию (de fide trinit. 2. Proslog. 1), и таким образом не поставили delectatio, свободное познание, на место veneratio (Cur D. h. 1). Поэтому, как бы он ни подчеркивал, что все его доктрины согласуются с Писанием и Отцами, особенно с Августином (Monol. Praef.), он также очень часто повторяет, что хочет развивать их так, как если бы Писания вообще не существовало. Писания, исходя из чистого разума, чтобы их можно было доказать и неверующему, если он принимает разум, этого верховного судью (Cur D. h. Pracf.). Доводы разума, которым не противоречит Писание, имеют для себя eo ipso авторитет Писания, говорит он (De conc. praesc. et lib. arb. III, 7). По этой самой причине основательное диалектическое образование является необходимым условием успешного философствования, помимо знания церковной доктрины. Тот, кто, например, придерживается еретической диалектики, согласно которой виды – это просто flatus roris, просто слова (таким образом, отвечая на вопрос, поставленный Порфирином [ср. §128, 6], иначе, чем он сам), делает невозможным для себя понимание ни одного из важнейших догматов (de fide trinit. 2).

(3) Это сразу же видно из исследования природы Бога, которому посвящена «Монология» В согласии с Платоном и Проклом Ансельм считает, что каждый предикат выражает лишь часть того, о чем говорит предикат, так что предикат великий предполагает величие и т. д. в качестве своего prius. Таким образом, все вещи, в силу своих предикатов, указывают на существо, которое не только обладает всеми этими предикатами, но и является ими. То же самое, поскольку наиболее общим предикатом всех вещей является то, что они есть, совпадает с абсолютным бытием, essentia, как предпочитает говорить Ансельм вместе с Августином вместо substantia. Эта высшая из всех мыслей, на которую указывают все, но которая не указывает за пределы себя, есть понятие Бога. Бог, таким образом, есть: summum omnium quae sunt или id quo majits cogitari nequit, он есть все в высшей степени, summe ens, summe ricens, summe bonum и т. д. и есть это все не через участие, а само по себе, per se. Это бытие обязательно должно быть представлено как единое, поскольку противоположное мнение, что оно много, спасается от абсурда только благодаря молчаливой предпосылке единства (Monol. 1. 16. 26. 6. 4).

4 Теперь Ансельм использует найденную идею Божества для онтологического доказательства бытия Бога, которое он развил в своем Proslogium, сочинении, второе название которого: fides quaerens intellectum. Отталкиваясь от первых слов Псалма 14:e, он пытается доказать неверующему, который говорит в своем сердце: «Бога нет», что он сам себе противоречит. Единственное условие, которое он выдвигает, – чтобы отрицатель Бога знал, что говорит, а не просто произносил бессмысленные звуки. Если он понимает Бога как One quo nihil majus cogitari potest и если он также должен признать, что esse ht intellectu et in re – это majus, как и esse in solo intellectu, то он должен также признать, что Deus non potest cogitari non esse, что он таким образом бездумно лепечет. Именно поэтому Ансельм совершенно прав, когда в ответ на возражения Гаунило, бывшего лорда рона Монтиньи, который в семидесятилетнем возрасте ушел в монастырь Мармонтье, пишет там против нового богословия Ансельма и порицает его: Новое богословие Ансельма и упрекал его в том, что он говорит, что существование острова Атлантиды также может быть доказано, отвечал, что он исходил не из quod majus omnibus est, а из quo majus cogitari nequii, и тем самым поставил Инсипиенса в положение либо признать, что он считает Бога реально существующим, либо признать, что Ур говорит то, чего он сам не думает, что сделает его impudens conspuendus (Lib. apol. c. Gaunil. 5. 9). Именно благодаря полностью субъективному характеру, который Ансельм придает своему доказательству, оно имеет большую ценность, чем в более поздней форме в Wolff et al.

5 Все остальное, что содержится в монологе, в точности повторяет то, с чем Ансельм полемизирует против Лоселлина в своем сочинении de fide trinitatis et de incarnatione Verbi. Это попытка сделать догмат о Троице доступным для понимания. Высшее Существо, по сравнению с которым вещи не существуют (cix sunt), выражает себя и одновременно Алису, то, что оно создает, в слове, которое ему соприродно, подобно тому, как художник знает произведение искусства и себя как художника в мысли (Monol. 28. 29. 33. 34). В этом его слове мир существует, лучше и прекраснее, чем в реальности, как жизнь и истина; в то время как наши мысли – это образы, божественные – архетипы вещей. Слова «порождение», «Сын» лучше всего выражают отношение к сущностному Слову, так же как слово «spirare» соответствует возникновению из Отца и Сына, чьим communitas является Дух (ibid. 36. 39. 57). Кстати, Троица вовсе не является антирациональной доктриной. То, что, как единый Нил – это источник, река и озеро, так единый Бог – это Отец, Сын и Дух, не должно удивлять никого, кто считает, что в человеке, созданном по образу и подобию Божьему, есть memoria Intel figentia и amor, все три из которых едины, и в каждой из которых содержатся две другие (de fid. trin. 8. Monol. 60. 61. 67). Теперь римский взгляд, согласно которому в processio отец и сын совершенно равны, а не сын как мать, соответствует разуму и поэтому гораздо предпочтительнее греческого (Monol. 53. Cf. de proc. Sp. Sc. c. Graec.).

6 Как и в вышеупомянутых работах, Ансельм стремится разъяснить учение о Боге тем, кто не принимает его авторитет, с помощью «рациональных рассуждений».

Однако, учитывая тесную связь между этим учением и доктриной грехопадения, которая сама по себе не может быть понята без сотворения свободных существ, мы должны сначала упомянуть о том, чему учит Ансельм в своих трех диалогах de veritate, de libero arbitrio и de casu Diaboli. Основные положения таковы: бытие вещей не равно божественному бытию, но как заимствованное бытие оно не является бытием само по себе, его едва ли можно назвать бытием. В этом смысл утверждения о том, что Далекое от Ничто создано. Ибо это значит из состояния, противоположного своему собственному, но не из состояния, противоположного бытию Бога; скорее, прежде чем быть сотворенными, вещи находились в мышлении и воле Бога (Monol. 8. 9). Действительная цель мира – честь Бога, более того, можно сказать, что это явная честь самого Бога, поскольку честь Бога отражается в его порядке, из чего следует, что всякое посягательство на этот порядок также посягает на честь Бога. Высшее место среди сотворенных вещей занимают разумные существа, ангелы и люди, которые были созданы до них. Как и все остальное, они тоже созданы для чести Бога, но в них, как в сознательных существах, честь Бога познается. Слава Божья должна быть признана. Ангелы и люди обладают свободой воли, liberum arbitrium, которую Ансельм, как и Августин, в отличие от Пелагия, понимает не как способность грешить или не грешить, а как potestas servandi rectitudinem voluntatis propter ipsam rectitudinem (de lib. arb. 1. 12). Но он также отходит от Августина в том, что он исходит из свободы разницы между потенциальностью и актуальностью, что приводит его к утверждению неотъемлемости свободной воли даже там, где грехопадение сделало невозможным постижение справедливости без высшей поддержки. Так, человек обладает способностью видеть даже там, где он не может видеть, потому что не светит свет (de lib. arb. 3). Возможность падения, без которого ангелы и люди, самое большее, остались бы в своем первоначальном состоянии, но не стали бы причастниками высшего блага, для которого их предназначил Бог, заключается в том, что воля твари имеет двойную цель: счастье ради нее самой и справедливость ради чести Бога. И то, и другое естественно и необходимо; при наличии только одного из них не могло бы быть и речи о заслугах (de casu diab. 18. 13. 14). Поскольку в ангеле присутствует и то, и другое, он может в силу своей свободной воли, но не в силу того, что делает его свободным, – то есть в силу своей воли – желать только счастья (de lib. arb. 2), ставить свое благо на место божественной чести и таким образом желать быть подобным Богу, то есть автономным, недолжным образом. Или же он может подчинить счастье справедливости, свое благо – чести Бога. В первом случае он теряет справедливость, его воля становится злой, то есть лишенной того, что должна; во втором – он утверждает ее и предоставляет ее как бы самой себе, благодаря чему она становится неподвластной. Единственное положительное зло – это неправильное направление воли; сама воля исходит от Бога и является доброй, как и поступок, то есть изменение, произведенное в воле. Неправедность – это отсутствие и пока =" ничто, желание этого ничто вместо предписанного чего-то, что и есть зло (de cas. diab. 4. 18. 15. 19. 20). Нас не должно удивлять, что Бог наказывает грешника за это небытие. Его наказание состоит именно в том, что Он не терпит пробела, что там, где нет ничего, Он требует чего-то (de conc. virg. 6). Как грех кроется только в порочной воле, так и наказание затрагивает не действие и не работу, а волю. Наконец, если мы спросим, что заставило дьявола желать отрицательного, а не положительного, отпустить, а не удержать, то это будет беспочвенно; злая воля – это causa efficiens и effectus одновременно, она лежит только в воле (de cas. diab. 19. 20. 27).

(7) То, что было сказано до сих пор, относится как к падению людей, так и к падению ангелов. Но теперь Ансельму стало ясно, что для падших ангелов нет искупления, а для людей есть (cur D. h. Π, 21), и поэтому он должен был более подробно рассмотреть разницу между ангельским и человеческим грехом. Это рассмотрение совпадает с рассмотрением первородного греха, который, поскольку ангелы не образуют рода, воспроизводящего себя через деторождение, не может существовать среди них и ангельского образования, подобного семье. Сочинение de conceptu virginali et originali peccato здесь особенно уместно. Крайне важно, чтобы мы никогда не путали природу, или общую сущность, по которой каждый из нас является человеком, и individuitas, или конкретную сущность, по которой он является человеком, по которой он является этим человеком. В Адаме человеческая природа была завершена, поскольку она не существовала вне его, поэтому через его личный грех человеческая природа оскверняется, и вина передается тем, кто находится в potestas propagandi Адама, как наследственная или естественная вина. Каждый из них является per creationem homo, per individuitatem persona, per propagationem Adam, и эта семейная связь делает их наследниками Адама. Поскольку грех имеет место только в разумной воле, поскольку он состоит в том, что воля, которая сама по себе хороша, подчиняется инстинктам удовольствия, которые сами по себе столь же хороши, наследственная вина человека начинается только там, где он пробуждается к rationalis voluntas, и также, как» наследственная, не так велика, как личная вина Адама. Тем не менее, поскольку то, что совершил Адам, было сделано не без содействия природы, он наказывается своими потомками, при этом не следует забывать о различных степенях наказания (de conc. virg. 1. 10. 23. 4. 7. 22. 28).

8 С этими положениями о происхождении и воспроизводстве греха появились предпосылки для главного сотериологического вопроса – теории удовлетворения, которую Ансельм развивает в своем самом знаменитом труде Cur Deus homo? опять же, как он сам говорит, как если бы воплощение никогда не происходило, и все же как если бы его необходимость была доказана. Утрата, понесенная предназначенными для спасения существами в результате падения ангелов, восполняется созданием людей, хотя они были созданы не только для этого. Они призваны посрамить дьявола, поскольку, несмотря на искушение извне, они оказались лучше его, искусившего самого себя. Но теперь человек сам пал, и поскольку он тем самым послужил торжеству дьявола и похитил честь Бога, для которой весь мир еще не нашел замены, но терпимость ко злу санкционировала бы беспорядок и непорядок и объявила бы несправедливость оправданной, то за каждую неудачу, помимо наказания, которого она требует, чтобы человек не погиб, должна быть сделана компенсация, чего человек, который должен ее сделать, конечно, не в состоянии сделать, поскольку сам сделал себя неспособным к справедливости (Cur. h. I, 10. 16. 21. 11. 12. 23. 24). С другой стороны, Бог взял на Себя необходимость совершения Своего дела, а эта необходимость как раз и есть Его благодать, и только Он способен совершить столько, сколько должно быть совершено: больше, чем весь мир. Поэтому, поскольку только Бог может совершить это дело, а человек должен его совершить, Богу остается только совершить его в образе человека, так что весь Бог и весь человек не низводит себя до человечества, а наоборот, возвышает человечество до себя, и теперь совершает возмещение, которое должен человек (ibid. II, 5, 6, 7). Но теперь возникает трудность: что, принимая на себя человеческую природу, Бог как бы берет на Себя и связанную с ней изначальную вину?

Но это не так. Ибо поскольку Воплотившийся сотворен не путем естественного деторождения (de conc. virg. 23), но таким образом, что к трем различным способам, которыми Бог создал Адама, Еву и, наконец, их потомство, здесь добавляется четвертый, то только от женщины наследственная активность родоначальника прерывается этим чудесным творческим актом Бога, и даже простой мужчина мог бы родиться свободным от первородного греха при этих обстоятельствах, особенно если, как здесь, мать, зачавшая его, очищена от греховности надеждой на веру в Грядущего (Cur D. h. II, 7. 16. De conc. virg. 16). Таким образом, если грех человечества должен быть искуплен, Бог должен родиться как человек, и действительно как непорочный человек. Но возникает вопрос, почему именно Бог-Сын? Было бы абсурдно, если бы все три личности были объединены с человечеством в одну личность. Поэтому может быть только один. Только Сын (Божий), став Сыном (Девы), не отречется от своей (Сыновней) природы, но это тем более решительно, что перед лицом зла, как карикатурного подобия Божия, дело истинного образа Божия – бороться за победу (Cur D. h. II, 9). Возникает еще один вопрос: то замещение, которое может совершить только Воплотившийся, как оно совершается? Конечно, не исполнением своего собственного долга. Но поскольку всякий праведный поступок человека есть не что иное, как исполнение долга, только страдание, и притом незаслуженное страдание, может обеспечить такую компенсацию. Здесь и кроется значение смерти Христа, в которой Ансельм не подчеркивает, как большинство Отцов Церкви, что право дьявола на человечество было куплено (или, по мнению других, откуплено), но скорее то, что Воплотившийся здесь предлагает нечто большее, чем все, что не есть Бог, в жертву, на которую Бог не имеет права, как на свое послушание. Это самопожертвование Невинного искупает бесконечной ценностью Его жизни вину перед Богом, понесенную в результате грехопадения, и, таким образом, демонстрирует контраст с грехопадением, который очевиден во всех его чертах: то, что искупило удовольствие, искупает боль, ограбление Бога искупается даром Ему и так далее. То, что эта жертва собственной жизни принимает форму смертного страдания, еще больше делает Спасителя образцом и примером, но это не главное. Эта жертва необходима, но не в том смысле, что добровольность отменяется, ибо только она, только необязательность, дает Искупителю право на вознаграждение. Поскольку ничто не может быть дано тому, кто обладает тем, чем обладает Отец, эта награда, отпущение грехов, дается человеческому роду, задним числом – предкам, передним числом – братьям, которые примыкают к нему. В том, что наследственная праведность отменяет первородный грех, праведность и милосердие вступают в свои права. Конечно, только человек имеет право на эту наследственную праведность, потому что Сын Божий стал человеком, а не ангелом, и только человек был подвержен наследственной вине (Cur Deus homo II, 11. 18. 19. 20. 21).

9 Итак, показав, что и почему только смерть Воплощенного могла дать то удовлетворение, без которого никто не может спастись, необходимо доказать, что способ, которым совершенное Христом примирение присваивается человеку, ничуть не противоречит разуму. Это сделано в трактате de concordia praescientiae praedestinationis et gratiae cum libero arbitrio, который он закончил лишь незадолго до своей смерти, будучи уверенным, что если бы кто-то опроверг его сомнения, как он опровергает своего друга, то он был бы удовлетворен (de conc. praesc. etc. quaest. 3, 14). Что касается предвидения и определения, то утверждается, что для Бога нет ни «до», ни «после» и что на самом деле нельзя сказать, что Бог знал или определил что-то до того, как это произошло, но особенно подчеркивается разница между necessitas quae sequitur, согласно которой, если что-то известно, то из этого следует вывод, что оно должно быть, и necessitas fjnac praecedit, которая является непреложной причиной события Если из-за этого различия следует, что Бог (предвидит) мое действие, а не мое действие, но гораздо больше моего действия его (предвидение), то все сомнения исчезают, если мы считаем, что Бог полностью знает это мое действие и поэтому также знает, что оно произойдет по его собственной воле (ibid. Quaest. I, 4. Quaest. I, 7. 1). Так же мало, как и в случае с божественным предвидением и предопределением, человеческая свобода должна противоречить благодати Божией. Хотя бы потому, что свобода невинного человека сама по себе является даром Божественной благодати, а крещение и проповедь придают падшему человеку свободу, то есть способность сохранять правильное направление воли. Но и свобода не спорит с сопутствующей и последующей благодатью; только по недоразумению из Писания можно вычитать, что только благодать или только свободная воля дает человеку праведность. Только в отношении маленьких крещеных детей можно утверждать первое. В остальном это свободная воля, посредством которой человек в постоянной борьбе со злом осуществляет веру, которая также имеет заслуженную сторону и приближает человека к тому состоянию, которое, конечно, недостижимо в этом мире, где его уже не может не быть. Для достижения этой борющейся веры, даже если крещение или мученичество аннулируют вину, последствия грехов остаются, так что только тогда, когда определенное число верующих будет полным, полное нетление заменит тление (ibid. Quaest. III, 3. 4. 6. 9).

§. 157.

Как выше (§153) первого родоначальника схоластической философии можно сравнить с гениальным создателем Франкской империи, так и деятельность второго ее родоначальника можно сравнить с той благоразумной последовательностью, с которой Оттоны работали над Римской империей германской нации. Не гениальная интуиция, не мистическое предчувствие, а ясное, рациональное мышление привело его к формулированию теологии, которая сделала понятным то, что было установлено в Никее и Константинополе, христологии, которая доказала то, что было установлено в Халкидоне, и, наконец, антропологии, которая сделала догматы, заложенные Августином, доступными здравому смыслу, если не иначе, смягчив их предосудительную суровость, Примирение веры с пониманием естественного человека, которому Ансельм посвятил всю свою научную деятельность, позволяет выделить четыре задачи в соответствии с объективными (материальными) и субъективными (формальными) моментами, которые содержат в себе и вера, и понимание, которые можно обозначить как догматико-систематические, психологические, диалектические и метафизические, причем все они Ансельм имеет в виду одновременно. Во-первых, содержание веры, fides fjuae creditur, должно быть разумно организовано и объединено в систему; во-вторых, разум должен быть продемонстрирован в том, что человек ведет себя в вере или, что означает то же самое, в fides qua creditur. В-третьих, интеллект должен приобрести формальную ловкость, чтобы опосредовать доктрины, почерпнутые из самых разных источников, если необходимо, с помощью различий. И, наконец, в-четвертых, он должен быть научен метафизическому убеждению, что не мир вещей, а только сверхчувственное и идеальное обладает истиной. Мышление Ансельма настолько привязано к систематической форме, что хронологическая последовательность его произведений совпадает с серией, требуемой системой; он знает блаженство веры на опыте и тщательно обдумал ступени, отделяющие ее вниз от чувственного восприятия и вверх от конечного видения; Он диалектик вплоть до своих молитв, и самые тонкие его аргументы облечены в форму обращений к Богу; наконец, не только его метафизика, но и вся его теология покоится на уверенности, что универсалии обладают истинной реальностью, т.е. что идеи, как примитивные, являются единственной реальностью. То есть идеи, как архетипы, намного превосходят вещи, как простые образы.

§. 158.

Из аргумента Ансельма против тритеистических концепций Росцеллина Компьенского следует, как мы знаем и из других источников, что последний принадлежал к диалектикам, которые, как Эрик Осерский и другие, видели в универсалиях просто слова или, по крайней мере, только абстракции разума, которые моделируются на вещи. Эрик Осерский видел в универсалиях просто слова или, по крайней мере, только абстракции разума, которые моделируются на вещи, а Ансельм придерживался платонизма, который более чем за столетие до него отстаивал Ремигий Осерский в своих Комментариях к Марциану Капелле, а также позднее его ученик Оттон Клюнийский, и который можно проследить еще дальше, в том Эригене, в котором, конечно, также видны первые зародыши противоположного взгляда, как эпохального, и поэтому все, что движет эпоху в себе, так же платонизировано. То, что Церковь в этом споре не только осудила догматическую ересь, но в то же время выступила против метафизических принципов, не было отрицанием мудрости, которую она проявила в других случаях (например, в споре Августина и Пелагия по поводу традуцианства), но проистекало из вполне правильного чувства, что тот, кто признает за вещами больше реальности, чем за идеями, больше привязан к этому миру, чем к идеальному Царству Небесному. По этой причине Ансельм называет такую диалектику еретической не из-за фиксации на собственных взглядах, но для каждого внимательного наблюдателя значение, которое человек придает универсалиям, становится мерилом его позиции по отношению к Церкви. Именно из этой важности и происходят в наше время названия различных конфессий – от предикатов, которые каждая из них приписывает универсалиям. Тот, кто, подобно Ансельму, исходит из принципа, что универсалии существуют до res, и, соответственно, утверждает, что они сами являются realia, называется realis, позже реалистом; тот же, кто, подобно Росцеллину, считает, что универсалии подчинены вещам, то есть, после res, являются просто voces или nomina, называется vocalis или nominalis, позже номиналистом. Как не случайно, что реалисты более церковны, так не случайно, что в наш век номиналисты более духовно ничтожны. В это время, ибо там, где речь пойдет о подрыве средневековой, мироборческой церкви, номиналисты окажутся более понимающими время, то есть большими философами (см. далее §217).

Ср. Cousin in s. Ouvrages inedis d’Abelard. Paris 1836 и s. Fragmens de Philosophie de moyen Age. Par. 1810 50. Особенно: Prantl Gesch. der Logik im Abendlando. 2 vol. Leipzig 1801.

§. 159.

То, что номинализм, последовательно проводимый в жизнь, должен привести к обожествлению вещей, не было клеветой Ансельма; это заложено в самой природе вещей. Чего он не видел, так это того, что крайние последствия реализма должны привести к противоположной крайности, к акосмизму или пантеизму. Сам Ансельм не заходил так далеко, как, кажется, и его ученик Одоу, епископ Камбрейский, который, как говорят, нападал на номиналиста Ральмберля из Лилля в его Liber de complexionibus и Tractatus de re et ente. Гораздо ближе к пантеизму реалистически настроенный Хильдеберт Турский, как в своей поэзии, так и в «Трактате теологии», который ему приписывают. Это в еще большей степени относится к человеку, который, по крайней мере, среди известных нам людей, продвинул реализм дальше всех, – Вильгельму, который родился в Шампо в 1070 году и умер епископом Шалона в 1121 году. Обучавшийся теологии у Манегольда Лаутербахского и Ансельма Лаонского, а диалектике у Росселлина, он противостоял ему в Париже, где преподавал сначала в кафедральной школе, а затем в основанном им монастыре Сен-Виктор. Если Росселлин приписывал субстанциальность только индивиду, то Вильгельм, напротив, утверждал, что в Сократе только человечество является чем-то субстанциальным, а сократизм – всего лишь акдендентальным; и он не только отдает этот приоритет реальным родам, но и представляет всякий род, полученный путем абстракции, как универсальный ante res, и, соответственно, утверждает, что rationalitas и albedo были бы синонимами, даже если бы вообще не существовало ни rationale, ни album. Поскольку индивидуальное различие вовсе не является существенным, он настаивает на том, что универсальное содержится во всех индивидах essentialiter, totaliter et simul. Помимо Вильгельма, можно упомянуть также Бернара Шартрского, который до середины XII века преподавал реализм, основанный на «Тимее» Платона и развитый в его «Мегакосме и микрокосме». Более точными сведениями о его учении о трех принципах – Боге, душе и материи – мы обязаны Кузену, который писал о нем. В дальнейшем Бернгард, по-видимому, особенно сосредоточился на изучении древних и обучал своих учеников грамматике и риторике по оригинальному методу.

§. 160.

Эта оппозиция, образованная крайним реализмом Вильгельма и, возможно, Бернара, с одной стороны, и Боскллина и, возможно, Баймберта – с другой, не сохраняется, но появляются ранние попытки посредничества, которые, поскольку один из них называл универсалии conceptus, все были названы взглядами консеквенциалистов, позднее концептуалистов, в соответствии с вышеупомянутым принципом номенклатуры В природе вещей заложено, что эти посреднические доктрины могут быть ближе либо к одной, либо к другой крайности. Те, кого называют защитниками недифференцированности или индифферентности, по-видимому, приближались к реализму, поскольку, как говорят, утверждали, что истинное бытие вообще не зависит от различий между родом, видом и индивидом, поскольку одна и та же вещь – это Платон как индивид, человек как вид и живые существа как род. Родоначальник этой точки зрения оспаривается. Одни (например, Haureau) относят одни и те же отрывки из сочинений современников к Аделарду Батскому, переводчику Евклида с арабского, чей труд de eodem et diverso, должно быть, был написан между 1105 и 1117 годами, другие (например, H. Ritter) – к Вальтеру Мортанскому, который умер в качестве епископа Лиона в 1174 году. Другие (например, Кузен) относят его к более позднему учению Вильгельма из Шампо и ссылаются на свидетельство Абеляра в hist, calamit, которое, однако, придает большой вес их утверждению. С другой стороны, автор «De generibus et speciebus», который его первый редактор Кузен считает юношеской работой Абеляра, а Г. Риттер – работой Жослена из Соассона, которого Иоанн Солсберийский упоминает как известного теоретика понятий, явно ближе к номинализму. Универсалии здесь воспринимаются как эпитеты (conceptus, collectiones), и, соответственно, в прямой оппозиции к «totaliter* Вильгельма, утверждается, что только часть вида homo (как материи) соединена с Socratitas (как формой), чтобы образовать реальную субстанцию, Сократа. Абеляр, величайший из французских схоластов, важнее всех остальных концептуалистов и наиболее далек от обеих односторонностей. Он фактически доводит спор между реализмом и номинализмом до конца, так что этот спор перестает быть самой важной философской проблемой.

§161.

Абеляр

Charles Remusat, Abälard, 2 voll., Paris 1845. S. Μ. Deutsch, Peter Abälard, Leipzig 1883. H. Denifle, Die Sentenzen Abälards, im Archiv für Litt.– u. Kirchengeschichte d. M.-A., III, 1887. (Leop. Janauschek, Bibliogr. Bemardina, Vindob. 1891). Ad. Hausrath, Peter Abälard, Leipzig 1893.

1. Пьер де Палле (Petrus Palatinus, более известный под эпитетом Abaelardus) родился в 1079 году и сначала изучал диалектику у Росселлина, который был изгнан из Англии, прежде чем стал каноником в Безансоне, в маленьком городке Лош в Турени, а затем в Париже у Вильгельма из Шампо, В результате формулы обоих показались ему абсурдными, и когда, преподавая некоторое время в Мелуне и Корбсиле, он вернулся к Вильгельму, чтобы послушать его риторику, он убедил его смягчить свой крайний реализм в публичном диспуте. С тех пор о величайшем диалектике говорили только об Абеляре, а сам он стал называть себя Peripateticus, что было синонимом Dialecticus. Его лекции на горе Сент-Дженевиоре еще больше увеличили его славу, как и ненависть Вильгельма, который сначала вывел против него св. Против него выступил Бернард. Репутация Абеляра выросла еще больше, когда он познакомился с теологией Ансельма Лаонского и также стал учителем теологии. Любовная связь с Элоизой, его женитьба на ней, известная катастрофа этих отношений, удалили его из Парижа и оставили его, против которого повсюду выступали одни и те же противники, сначала монахом в монастыре Сен-Дени, затем в Мезонвиле, а позже близ Ножан-сюр-Сен, в самостоятельно построенном монастыре Параклита, в качестве учителя. Некоторое время он был аббатом монастыря Сен-Жильдас де Рюис в Бретани, затем снова преподавал в Париже, был осужден на Сенском консилиуме в 1140 году и, примиренный со своими противниками епископом Петром из Клюни, закончил свою мучительную жизнь 21 апреля 1142 года в монастыре Сен-Марсель близ Шалона. Издание его сочинений, организованное Дюшеном (Quercetanus) по рукописям, собранным фр. Амбуазом (Париж, 1616), не является полным. Марлен и Дюран (Thesaurus novus anecdott), Бернгард Пциус (Thesaurus anecd. novissimus), Бкейнвальд (Anecd. ad hist. eccl. pertin. 1831. 35) и Кузен (Ouvrages inedits d’Abelard) внесли в него важные дополнения. Последний также дал новое полное издание сочинений Абеляра (т. 1. 1849. т. II. 1859). За исключением «Диалектики», все они содержатся в 178-м томе «Патруля» Минье. curs. compl.

(2) Логика, которая, по словам самого Абеляра, стала несчастьем всей его жизни, была и осталась его богиней. Он открыто признается в своем невежестве в математике, так что (ср. §147) его полем оставался тривиум, оставляя другим квадривиум (eidas quadrivium). Логика получила свое название от Логоса, то есть от Сына Божьего (Ep. IV), и логик, особенно тот, кто практикует диалектику, гораздо больше, чем грамматик и ритор, является истинным философом (Ouvr. in&L p. 453). Поэтому его диалектика (Ibid. p. 173- 497) является главной темой обсуждения. В редакции Кузена, но, к сожалению, не совсем полной, в первой части, посвященной частям речи (Partes), он комментирует «Исагогу» Порфирия, а также «Категории» и «Герменевтику» Аристотеля, рассматривая таким образом сначала антепредикаменты, к которым затем примыкают праедикаменты и, наконец, постпраедикаменты. Очень трудно восполнить пробелы тем, что Бемузат написал о глоссулисе Абэларда к Порфирию, что и попытался сделать Прантль. Во второй части излагается учение о категорическом выводе, в третьей комментируются темы, в четвертой рассматривается гипотетический вывод, в пятой содержится теория делений и определений (в последних четырех комментируются обработки Боэция, поскольку Абеляр не знает ни «Аналитики», ни «Топики» Аристотеля). Уважение, с которым Абеляр всегда вспоминает своего учителя (Вильгельма?) в этой работе, позволяет предположить, что она была написана в ранний период. Более самостоятельным Абеляр предстает в чисто диалектических исследованиях единства и разнообразия, содержащихся в теологическом труде (Theologia Christiana). Одна вещь может быть названа одинаковой (idem) или отличной (diversum) от другой по крайней мере в пяти смыслах. Она по существу (essentialiter) тождественна с ней, если обе составляют одно существо, как живое и человеческое у Сократа. В этом случае они также численно одинаковы. Напротив, сущностное различие может совпадать с числовым, но не обязательно; пример первого случая – два дома, второго – дом и его стена. Третье единство и различие – это определение. Если из того, что нечто является одной вещью, следует, что оно также является и другой, то обе они, по определению, являются одним и тем же, таким образом, mucro и ensis, тогда как такие вещи, которые могут мыслиться друг без друга, являются, по определению, различными. То, что является одним и тем же по определению, также является по сути одним и тем же, но не наоборот. Численно оно может, но не обязательно должно быть одним и тем же, как, например, предложение mulier damnavit mundum et eadem salvavit верно, если «конец»/ понимается согласно определению, и неверно, если понимается численно. Одинаковыми в отношении свойств являются те, каждое из которых принимает участие в свойстве другого; например, когда белое становится твердым. Многообразие свойств совместимо с числовым единством, так как, например, восковое изображение не приобретает всех свойств воска, равно как и воск изображения. Кроме того, о тождестве и различии говорят в связи со сходством, то есть когда они содержатся в одном и том же родовом понятии.

Наконец, мы можем вспомнить о разносторонности содержимого, о которой мы думаем, когда противопоставляем вино в бочке и вино в погребе; хотя вино и бочка, которую оно занимает, – одно и то же. Эти вопросы, хотя и предпринятые специально ради доктрины Троицы, становятся для Абеляра важными в связи с актуальным вопросом об универсалиях. Этот вопрос, поскольку он ставит его выше спорящих сторон, уже не имеет для него того значения, какое он имел для школы Вильгельма. Он противопоставляет формулу последнего ante res, но в той же мере и формулу Roseeilin post res, своей собственной: Unirersalia sunt in rebus. Таким образом, он противопоставляет их друг другу так же, как истинная перипатетическая доктрина противопоставляет предшествующую ей платоническую и последующую эпикурейскую. Что он особенно критикует в Вильгельме, так это то, что он допускает наличие humanitas tota в Сократе, что приводит к абсурду, что он не знает, что она находится в индивидуальном человеке; из этого следует, что индивидуальное различие не случайно, а существенно. Разумеется, мнение Розеллина о том, что только индивидуальное является существенным, абсурдно. Последнее утверждение является ярким опровержением всех тех, кто считает Абеляра номиналистом. Он был лишь в большей степени, чем Вильгельм. Поэтому, конечно, подозрителен для строгих церковников. Его номинализм также нельзя выводить из часто цитируемого высказывания Иоанна Солсберийского о том, что, по мнению Абеляра, универсалии – это проповеди. То, что он видит в них не только простое dictio, но и sermo, то есть суждение, имеет свое основание в том, что для него они являются естественными предикатами «id quod natum est praedicari».

3 Если в этих исследованиях богословский элемент полностью отступает, то в другой работе Абэлард ставит перед собой совершенно иную задачу: то, что утверждали важнейшие докторы Церкви, должно быть представлено в виде разумно организованного целого. Таков подлинный смысл его «Sic et non», – впервые опубликованного Кузеном, затем гораздо более корректно Хенке и Линденколем в 1851 году, текст которого напечатан Минье, – труда, который гораздо правильнее оценивать, если назвать его предтечей и образцом всех позднейших сборников проповедей и сумм, чем если, соблазнившись одним лишь названием, сравнивать его с трудами скептиков. Во-первых, дать как можно более точный и систематически организованный перечень того, чему до сих пор учили в Церкви, а затем, там, где утверждались противоречия, сопоставить их, чтобы стимулировать поиск точек соприкосновения, но тем самым предохранить от слишком быстрого вывода и вялой апелляции к какому-либо церковному авторитету, Возможно, именно этими принципами руководствовался Абеляр при написании этого произведения, которое, скорее использованное, чем названное, породило множество подражаний, но рано кануло в Лету, в то время как они продолжали существовать и приобретать славу. Но Абэлард не оставляет этого разделения формальных диалектических изысканий и догматического материала; и то и другое для него лишь предварительные работы к его главной задаче, решение которой он попытался осуществить в своем Introductio in theologiam, к которому Epitome theologiae Christianae следует как дополнение, а также в своей Theologia Christiana, из которой в собрании сочинений находится только первое, а второе было опубликовано Рейнвальдом в 1823 году. В 1823 году Рейнвальд опубликовал второе сочинение, а третье можно найти в «Тезаурусе» Марлена и Дюрана (в «Patrol. curs. compL» Μigne они содержатся все). Эта задача: доказать согласие догмы с разумом, следовательно, не столько утвердить доктрину, сколько защитить ее от сомнений, поскольку еретиков нельзя опровергнуть силой, а только разумом. Он был настолько убежден в способности последнего, что его оппоненты упрекали его в том, что он претендует на абсолютно исчерпывающее знание о Боге. Но и в этом случае он отходит от привычных формул, представляя знание не столько как плод веры, сколько как критическую защиту от слепой веры, не отрицая при этом первой. Его уверенность основана на его высоком уважении к силе разума. По мнению Абеляра, именно с помощью разума или философии язычники компенсируют преимущество евреев в наличии Закона и пророков. Он относится к первым с явной благосклонностью, порицает плотский ум и чувственные надежды иудеев, а с другой стороны, приравнивает святых к мученикам, заставляет Платона провозглашать Троицу, Сивиллу и Вергилия – Воплощение, и неоднократно высказывает мнение, что обладание истиной и ее строгая апостольская жизнь, не устает приводить примеры, обеспечивают спасение языческих философов, в то время как спасение катехуменов и некрещеных христианских детей кажется ему весьма сомнительным. Поскольку Сын Божий есть Премудрость, он повсюду слышит Сына Божия в голосе Премудрости, а Премудрость в устах Платона открывает ему понимание христианской веры. Последняя теперь касается отчасти природы Бога, отчасти его откровений о благодати, и поэтому обе эти темы должны рассматриваться последовательно.

(4) Итогом христианской веры является учение о Троице Сначала приводится церковная доктрина, затем сомнения против нее и, наконец, их решение.

Абеляр делает сильный акцент на простоте божественной субстанции, утверждаемой древними учителями церкви, согласно которой в Боге нет ничего, что не было бы Богом, и по этой самой причине сила, мудрость и благость являются не формами или определениями его сущности, а самой его сущностью. По этой самой причине нельзя говорить о Боге в собственном смысле слова, что он есть субстанция, потому что это приписывало бы ему атрибуты. Это отрицание различия между сущностью и атрибутом в Боге, вследствие которого следует утверждать, что мир, как произведение божественной благости, является результатом его бытия, является причиной того, что в более позднее время Абеляра обвиняли в пантеизме. (Из этого абсолютного единства божественной сущности противники христианской веры пытаются вывести невозможность триединства лиц, и Абэлард приводит три и двадцать доводов против Троицы, которые он пытается опровергнуть. Он всегда отождествляет различие трех лиц с различием силы, мудрости и благости, между которыми существует различие в определении, и опровергает утверждение, что троица лиц несовместима с единством и неделимостью божественной сущности, отчасти на том основании, что это не делает чести единству Сократа, если он является первым, вторым и третьим лицом в грамматическом смысле, но отчасти и особенно на том основании, что различие в определении не обязательно является существенным и численным. Четвертая книга христианского богословия стремится опровергнуть все возражения, выдвинутые в третьей книге, не в том же порядке, но достаточно полно. То же самое относится и к тем, кто возражает против его отождествления Отца с силой и т. д., что Отец также мудр и благожелателен, что Абалард охотно признает, но не отказывается от того, что только согласно его теории понятно, почему творение должно быть приписано Отцу, т. е. силе, которая его воплощает. Воплощение, этот акт просвещения, приличествует Сыну, который, как мудрость, называется Логосом или разумом, так же как и то, почему Дева принимает Спасителя и человек получает прощение грехов от Духа, то есть благости Божией. Сотрудничество других лиц не исключается. Возражения против учения о Троице кажутся ему настолько слабыми, а сами они настолько разумными, что на возражение, почему язычники и иудеи, которым нельзя отказать в разуме, не учат о Троице, он отвечает: они действительно учат. Он хочет найти эту доктрину полностью разработанной, в частности, у платоников. Вообще, Платон для него – величайший из всех, Цицирро – из всех римских, философов. Пятая книга уже не ограничивается негативной целью доказать единство и триединство Бога путем опровержения сомнений, как это часто делалось в предыдущих книгах, а переходит к позитивному доказательству. То, что Бог есть, вытекает из порядка мира, что он един, из этого и из понятия siimnutm bonum. Затем мы переходим к Троице Лиц, но здесь мы имеем дело только с Отцом, Силой, причем изложение в том виде, в каком оно нам представлено, обрывается довольно внезапно. Здесь категорически утверждается, что всемогущество Бога не умаляет того, что Бог не может делать многие вещи, например, ходить, грешить и т. д., более того, он не может делать больше или что-то еще, чем он делает на самом деле; предложения, которые снова напоминают нам о том, что было названо спинозизмом Абеляра.

5 Учение о всемогуществе Бога, которое во «Introductio ad theologiam» рассматривается даже более подробно, чем в «Theol. ehr.», затем образует переход к его учению о творении, в котором он стремится объединить то, что Бог неизменен и поэтому вечно творческий, и то, что мир был сотворен временно. В его историко-морально-мистическом Комментарии к Шестодневу, который он написал для Илелоиза (Marlene & Durand 1. c. p. 1361 -1416. Migne’s Patrol. 1. c. p. 731—783), неоднократно говорится, что природу следует понимать только как законы, управляющие и поддерживающие завершенное творение, вместо которых в акте творения действовала творческая воля Всевышнего. Небезосновательно отмечается, что страх Абэлара перед всякой мистической имманентностью, как в том, что касается отношений между Богом и миром, так и в том, что касается отношений между Божественным и человеческим во Христе, придает его учению большую ясность, но также и тот рационалистический характер, который так многим, особенно мистически настроенному Бернару из Клерво, казался отвратительным.

6. Если в своей «Диалектике» Абэлард руководствовался только логическим, в «Sic et non» – только систематическим, во «Введении» и «Христианской теологии» – спекулятивно-теологическим интересом, то в конце концов он показал, что не равнодушен к субъективному благочестию, и не только в своей жизни, где оно вызвало восхищение Петра Венерабилиса Клюнийского, но и значительная часть его литературной деятельности посвящена его оправданию перед разумом. Восхваление блаженства веры в противовес святости дел было одной из его главных забот, не только в его проповедях, но и в его научных исследованиях. То, что он склонен отдавать предпочтение грекам перед иудеями, в значительной степени основано на том, что юридический смысл последних создает больше трудностей для обращения. Однако прежде всего этот момент проявляется в его этике. Не случайно название, под которым Абеляр развивает свои этические доктрины: Scito te ipsum (впервые в Pezii Thes. noviss. III p. 617; в Migne 1. c. p. 633—676), часто появляется в истории этики, где выдвигается очень субъективистская доктрина. Абеляр фактически первым устанавливает мораль в современном смысле этого слова, поскольку рассматривает морального субъекта не как члена (светского или божественного) государства, а как индивидуальное существо, и ищет норму действия не столько в целом, к которому принадлежит индивид, сколько в нем самом. Отсюда тот вес, который он придает собственному согласию для закрепления понятия peccatum; отсюда, с другой стороны, утверждение, что исполнение его не способствует проклятию, но что оно основано только на согласии и намерении; отсюда, наконец, что касается содержания долга, тот акцент, с которым соответствие собственным убеждениям и совести объявляется главным.

По этой самой причине первородный грех – это vitium, но не фактический peccatum, и Абеляр настолько подчеркивает свободу в согласии со злом, что допускает возможность того, что человек может пройти через всю жизнь совершенно без peccata. Таким образом, прощение греха – это именно вливание сокрушенного расположения, грех против Святого Духа – это полная неспособность прощать. Грех против Святого Духа – это полная неспособность к покаянию, которая совпадает с поступками против совести и отчаянием в Божьей благодати, и не имеет оправдания. Как и в этом большом произведении, так и в стихотворении к сыну Асралабию, впервые опубликованном Кузеном (в Migne 1. c. p. 1759), Абэлард развивал убеждение как единственный моральный принцип. Если его поэтому часто называют рационалистом среди схоластов, то он заслуживает этого не только из-за своего учения о Троице, которое, несмотря на всю его полемику против сабеллианства, приближается к нему, и из-за своих критических попыток, но и из-за своей этики, Тот факт, что все те, в ком церковное чувство было очень сильно, были против Абеляра, имеет свою причину в этой его рационалистической тенденции, помимо вышеупомянутой склонности к номинализму, или, скорее, к крайнему реализму.

§. 162.

Конфликт Абеляра, этого воплощения французской схоластики с ее остротой и изяществом, с духовенством его родины породил повсеместное недоверие к философии. Последствия этого должны были ощутить на себе и те, кто вообще не был связан с Абеляром. Так, Вильгельм кон Конш (1080—1154). Ученик Бернарда из Шартра, он вызвал обвинения в своих юношеских сочинениях, «Философии», а также в глоссах на «Тимей» Платона, в которых он излагает платоновский атомизм, от которого он спасся только отказом, что он и сделал позже в своем «Драматиконе философии» (напечатанном в Страсбурге в 1583 году под названием «Диалог о субстанциальной физике» (Dialogus de substantiis physicis confectus a Wilhelmo Aneponymo philosopho… industria Guilielmi Grataroli). (Haurean подробно рассказывает о его трудах в s. Singularitas historiques et litdraires, Paris 1861). В дальнейшем его преподавание ограничивалось грамматикой и объяснением древних. Это недоверие к схоластике со стороны Церкви является также причиной того, что последняя, лишенная своей питательной почвы, экклезиастики, начинает распадаться. Ее гибель в подлинном смысле слова является распадом, поскольку после Абеляра элементы, которые схоластика содержала в себе и которые были полностью едины в Ансельме, начали разделяться в Абеляре, а теперь полностью расходятся. Если Абеляр был иногда просто логиком, как в его комментариях к Боэцию, иногда чистым метафизиком, как в его онтологических спорах с Вильгельмом, иногда только систематическим хранителем церковной традиции, как в его Sic et non, иногда, наконец, только восхвалителем субъективного благочестия, как в его проповедях и этике, то его спекулятивный талант все же позволяет ему объединить в себе эти различные моменты, подобно тому как самые различные направления были ранее связаны вместе в Сократе. Тот, кто не в состоянии понять такую личность, должен быть введен ею в заблуждение. Сократ предстает в образе чудотворца, Абеляра друзья Бернхарда считают нечестным. Несмотря на это, его личность настолько сильна, что все современники, будь то привлеченные или оттолкнутые, принимают Абаларда в расчет и делятся на учеников, или, по крайней мере, друзей, и противников. Однако даже первые не в состоянии воспроизвести всего Абаларда, а, как прежде (§66. 67) в малых сократических школах, лишь одну или другую сторону мастера, и опять-таки вторые, противостоя лишь одной или другой стороне человека, не могут не соглашаться с ним во многих вещах и не учиться у него. Родственный Абеляру по духу Гильберт взялся за логическую и метафизическую работу с таким успехом, что его теологические достижения вскоре были забыты. С другой стороны, один из самых яростных противников Абеляра, Гуго, сделал материальную и формальную сторону веры настолько главным объектом, что дошел до презрения к диалектике. То, что было связано вместе, стало разделенным, и попытки превратить схоластику в доктрину разума или снова в доктрину религии оказались рядом. С точки зрения Эригены, в которой оба направления были слиты в неразборчивое единство, они находятся в совершенно одинаковых негативных отношениях.

§. 163.

1 Жильбер де ла Порри (Перретамис), родившийся в Пуатье и получивший образование у Бернарда Шартрского, преподавал сначала в Шартре, затем в Париже и, наконец, в Пуатье, где в 1142 году был назначен епископом. Известный как диалектик, поэтому его называли Перипатетиком, но именно по этой причине его подозревали Бернар Клервоский и папа, ему пришлось защищаться на двух соборах, но он был более послушным и счастливым, чем его интеллектуальный товарищ Абэлард, и умер, никем не оспариваемый, в 1154 году. Из его трудов особую известность приобрело сочинение de sex principiis, состоящее всего из нескольких листов, которое можно найти в некоторых старых переводах «Органона» Аристотеля, в том числе в Venet 1562 apud Junctos p. 62—67. Она также относится к «Органону», поскольку была написана с намерением добавить к обсуждению первых четырех категорий, которое дал сам Аристотель (см. §86, 6), столь же исчерпывающие обсуждения шести других, что также объясняет название работы. Однако это не совсем точно, поскольку в первой главе из шести категорий Аристотеля подробно рассматривается форма, а в последней – допущение различия степеней. Кстати, в восьми главах этой работы есть много ссылок на другие комментарии автора к Аристотелю, и только потому, что они были рано утеряны, в частности, могли быть упомянуты sex principiis. Гилберт – первый человек, который, как можно доказать, знал «Аналитику» в дополнение к ранее известным частям «Органона» Аристотеля. В этом отношении его справедливо называли в большей степени прескриптивистом, чем других. Правда, он мало использует этот прирост источников и оперирует традиционной школьной логикой, какой ее знали только Абеляр и другие его современники (см. §151). Его, часто чисто лексические, исследования различных значений Μ, habere и т. д. рассматривались в Средние века как очень важные дополнения к Аристотелю. Для нас они кажутся совершенно незначительными.

2 Кроме этой работы, сохранился комментарий Гилберта к (псевдо-) сочинениям Боэция de trinitate и de duabus naturis in Christ. (Оба – в базельском издании Боэция 1570 г.) Первый более важен для метафизики Гилберта, второй – для его теологии. Там из положения о приоритете бытия над сущим делается вывод, что предпосылкой всего является то бытие, которое, поскольку оно не просто часть бытия, является совершенно простым или, как он его называет, абстрактным. Это совершенно чистое бытие есть Бог, от которого по этой самой причине нельзя отличить Божество, так же как человека нельзя отличить от человечества, в котором он участвует. Если называть субстанцией носителя атрибутов, то Бог не является субстанцией. Он – essentia non aliquid. Как нет разницы между Deus и divinitas, так нет ее и между ним и какими-либо его атрибутами; его нельзя мыслить как единство многообразных вещей, а не как нечто конкретное. Вот почему наше мышление не может ничего обобщить о нем, и он не постижим, а только целостен (inteUigibilis). Вещества или вещи теперь существенно отличаются от этого простого бытия, которые, будучи носителями атрибутов, имеют в себе двойственность, приходящую к ним через материю Это не следует понимать как телесность, хотя это принцип телесности, т. е. видимого существования Материя должна рассматриваться как негативный принцип, как противоположная крайность простого или чистого бытия.

3. посередине между абсолютным бытием и субстанциями стоят идеи (εἵδη) или формы, архетипы, по которым все создано, и которые сами имеют основание в бытии как чистая форма. Поскольку у них нет атрибутов, их нельзя назвать субстанциями, но поскольку они существуют, их называют subsistentiae. Они вечны, не доступны ни чувствам, ни воображению, но только интеллекту, в то время как Бог – aeternus, а вещи – temporales. Однако к ним причисляются не только роды и виды, но и все абстракции (например, albcdo). Когда эти формы материализуются, они становятся formae nativae или, поскольку материально существующее было субстанцией, formae substantiales. Как таковые они являются лишь актуальными универсалиями, которые, следовательно, существуют как таковые in re. (Совсем как у Абаларда.) Но с этим не поспоришь, так как Гильберт, в согласии со своим иксжрером Бернхардом и с Вильгельмом, приписывает формам реальность помимо их материализации и до нее в сверхчувственном мире. В этой двойной реальности они также различаются выражениями exempla и exemplaria. – Гильберт отвергает склонную к пантеизму формулу Вильгельма о том, что индивидуальные различия случайны; по его мнению, случайности не создают индивидуальные различия, а лишь проявляют их (non faciunt sed produnt). Субстанции, или формы, – это сущности вещей, которые сначала не имеют никакого отношения к случайностям; но поскольку форма существует в субстанции, она вступает в косвенное отношение к своим случайностям, которые теперь insunt субстанция, adsunt форма. В силу этого косвенного отношения форма исключает все противоречащие ей случайности, допускает только те, которые ей соответствуют, и теперь может быть выведена из них.

(4) Различие, которое Гильбес проводит вместе с платониками между вечным, временным и полувечным, заставляет его, подобно им и Аристотелю, различать три основные науки: теологию, физику и математику, которым соответствуют три способа познания: intellectus, ratio, disciplinatis speculatio, и каждая из которых должна иметь свои собственные принципы. Отделяя теологию, в частности, от других, поскольку ни категории не подходят Богу, ни язык не достаточен для его познания, предложение, ставшее впоследствии столь знаменитым, фактически уже подготовлено: что-то может быть истинным в теологии, что ложно в философии, т.е. приближается к разделению двух. Из догматов Гильберт, как и Абеляр, похоже, был особенно озабочен Троицей и сформулировал ее примерно так же, как Абеляр. Постоянное утверждение, что язык недостаточен, что все выражения, такие как природа, личность и т. д., должны быть приняты в смысле, отличном от обычного, является, строго говоря, изоляцией теологии, в которой она перестает быть наукой. Это, как доказывает Гильберт, было для него особенно характерно для диалектики, и этим можно объяснить ту готовность, с которой он отказывается от своих теологуменов, которые он считал еретическими: он мог бы более упорно придерживаться различия между субстанциями и сущностями. – Помимо диалектики, его, вероятно, занимала и назидательная экзегеза, по крайней мере, его комментарий к «Кантикулу» Бонавентуры часто цитируется.

§. 164.

Вряд ли без влияния диалектических исследований Гильберта и, конечно, благодаря новому стимулу, который был дан переоткрытием наиболее важных аналитических трудов Аристотеля, в философии развилась тенденция, которую Иоанн Солсберийский (см. §. 175) в своем «Металогике», который был настроен только на логические тонкости и который, при признанном тогда родстве трех «scrmocinales scientiae», в конце концов предался простым каламбурам, которые сделали бы честь Эвтидеину и Дионисодору, и в результате чего презрение к логике стало распространяться как пустая школьная перебранка, (He this,. puri phüosopld», как называли себя логики, по-видимому, отвечали таким же презрением ко всякому реальному знанию. Сами по себе не имея научной ценности, эти явления тем не менее имеют то значение, что они показывают, как один из моментов, существенных для схоластики, стремится в это время утвердить себя свободно и в отрыве от других. Если же благодаря Гильберту и puri philosophi «Органон» из авторитета наряду с Писанием и Отцами превратился в авторитет, который, будучи единственным, вытеснил и заставил забыть их, то возникновение противоположной односторонности можно объяснить. Диалектика отходит на второй план, главным становится учение о вере. Для Абеляра, который был одновременно диалектиком и теологом, тот, кто является только вторым за счет первого, должен занимать двойную позицию. Поэтому неудивительно, что он трактует многие догмы совсем как Абеляр и при этом отзывается о нем не иначе как с горечью. Сходство с автором «Христианской теологии» заключается в неприязни к тому, кто называл логику своей богиней. Человек, который не претендует на имя Перипатетика, но которого его последователи называют богословом, подобным Августину, который противопоставляет французскую проницательность Абеляра, слишком легко предающуюся чисто формальным изысканиям, содержательной глубине немецкого ума, – это Гуго.

§. 165.

Гуго

c.

Alb. Lieibner Hugo von St. Victor und die theologischen Richtungen seiner Zeit. Leipz. 1832. B. Haurean Hugues de Saint – Victor. Nouvel examen de l’edition de ses oeuvres. Paris 1850.

1 Гуго граф Бланкенбургский родился в замке своего отца в горах Гарц в 1096 году и уже получил основательное образование в немецких школах, когда на 18-м году жизни перешел в августинский монастырь Сен-Виктор, основанный Вильгельмом из Шампо, в честь которого его обычно и называют. Он никогда не покидал его и умер там в 1141 году. После его смерти его произведения собирались и издавались несколько раз, не без малейших погрешностей. Парижское издание 1526 года является первым. Венецианское издание 1588 года в трех томах фолио встречается чаще. В «Патрологическом собрании» Минье сочинения Гюго напечатаны в томах 175—177 после руанского издания 1648 года. Хмиреан показал, с какой небрежностью. Только первый том и второй до с. 1017 содержат подлинные произведения, остальная часть второго и весь третий том содержат подчиненные произведения, для thcil с указанием настоящих авторов.

(2) От большинства своих современников Хью отличает то, что он находился под влиянием самых разных богословских школ и поэтому проявляет восхитительный всеобъемлющий энтузиазм в отношении Писания, не меньший, чем те, кого в то время называли библейскими богословами, но в то же время проникнутый высоким уважением к ученой экзегезе и традиционному троякому (историческому, аллегорическому и анагогическому или тропологическому) методу толкования. Он знает древних лучше, чем большинство его современников, и любит их, но в то же время он гораздо лучше, чем Абеляр, знает, как сохранить специфическое различие между языческой и христианской наукой, и убеждает, что всякая светская наука является лишь подготовкой к теологии. Поэтому в первых трех книгах своего Eruditio didascalica (in Μigne II, 739 – 838), называемых также Didascalos и Didascalion, он предваряет введение в Библию и историю церкви, составляющее содержание последних четырех книг, энциклопедическим обзором. Со ссылкой на Бо&бхца и перипатетиков вся область знания и философии делится на теоретическую, практическую и механическую (техническую), не считая логических исследований, которые должны предшествовать всем другим в тривио, и которые Гуго терпит только как средство к правильной и логичной речи, в остальном относясь к ним довольно пренебрежительно, а там, где они становятся целью, как к опасным. Теоретическая часть делится на теологию, имеющую отношение к божественному, вечному, умопостигаемому, на математику, предметом которой является вечное, умопостигаемое и четыре части которой образуют квадривиум, и на физику, имеющую отношение к временному и чувственному. Практическая философия делится на этику, экономику и политику. Наконец, механическая часть науки содержит обучение семи искусствам (ткачеству, кузнечному делу, кораблестроению, земледелию, охоте, медицине, актерскому мастерству). После этого энциклопедического обзора Гюго дает методические советы, а затем историческое введение в Библию. Как и в случае с Кассиодором и Исидором Севильским, в последнем случае его проводником является Иероним.

3 Гуго гораздо более независим в своих основных богословских работах, среди которых Dialogus de Sacramentis legis naturalis et scriptae (in Migne 1. c. II, p. 18—42), Summa sententiarum (ibid. p. 42—174) и его De sacramentis Christianae fidei Libri duo (ibid. p. 174—618). Влияние Августина, Григория Великого, Эригены, которого он уже знал и ценил как переводчика своего собственного комментария к Ареопагу, и, наконец, хотя и более косвенно, Абеляра, против которого он очень сильно настроен, не только из-за своей любви к Бернару, но и из-за совершенно иного отношения к нему. Оба согласны с тем, что задача теологии – понимание веры; но если Абеляр особенно подчеркивает, что сомнение делает это понимание необходимым, то Хью делает особый акцент на том, что понимание возможно только через предшествующий опыт. Точно так же оба согласны с тем, что не следует верить ничему, что противоречит разуму. Хьюгу кажется, что достоинства веры уменьшатся, если ее содержанием будет только то, что исходит от разума или соответствует ему. Напротив, самые важные ее части должны стоять выше разума (de Sacr. I, 3), с неразумностью которого связано и то, что он, как и Эригена, отдает предпочтение отрицательным утверждениям о Боге перед положительными: Бог есть дух, и только в той мере, в какой он не есть тело, он должен быть полностью истинным. Вера состоит из двух частей: познания, или fptod fide creditur, materia fidei, и аффекта, т. е. credere, субъективную сторону которого он всегда подчеркивает как действительную fides перед другой, которую можно иметь и не веря (de Sacr. II, 10). Это, однако, не помешало ему дать в «Summa sententiarum» разумно организованное изложение самого содержания веры, в котором едва ли можно избежать мысли, что абэлардовское «Sic et non» послужило первым толчком для этого. В этом трактате, как и в других, также очень ярко выражена практическая точка зрения: сначала говорится о добродетелях веры, надежды и любви, как о сумме всего богословия, а затем, как в первой части, рассматривается содержание веры. После того как в первом трактате рассматриваются бытие и атрибуты Бога, а также Троица (очень похоже на Абеляра), а затем Воплощение, во втором трактате говорится о сотворении ангелов и их падении. В третьем трактате речь идет о шестидневном творении, сотворении и падении человека, в четвертом – о таинствах, то есть средствах спасения, а именно о таинствах Ветхого Завета, особенно о Законе, в котором рассматривается вся моральная доктрина. Следующие три трактата касаются таинств Нового Завета: крещения в пятом, покаяния, силы ключей и Вечери Господней в шестом, а также брака в седьмом. Эсхатологические вопросы вообще не упоминаются.

4. К этому вполне объективному, почти сухому изложению содержания веры субъективное дополнение составляют те сочинения, которые снискали ему имя мистика. Сюда относятся, прежде всего, солилоквиум о душе Soliloquium de arrha animae (ibid. p. 951—970) и более тонкие три связанные с ним сочинения: de arcaNoc morali (ibid. p. 618 ff.), de arca Noe mystica (p. 681 ff.), de vanitate mundi (p. 701—741) и некоторые другие, менее важные сочинения. Сравнение Ноева ковчега с Церковью в целом, с душой, плывущей к Богу по волнам мира, и с душой, покоящейся в Боге, проведено с благосклонной и почти игривой точностью, а последовательность этапов, через которые проходит душа, приближаясь к своей конечной цели, точно зафиксирована. Это опосредованное созерцание Бога, contemplatio. Отдельные описания отличаются друг от друга лишь тем, что иногда в качестве предварительных этапов этого созерцания приводятся только cogitatio и meditatio, а иногда – вся их последовательность, начиная с lectio и далее, за которой должны следовать meditatio, oratio и operatio. Тогда Cogitatio, meditatio и contemplatio предстают как функции трех глаз, через которые мы воспринимаем, из которых внешний, предназначенный для материальных вещей, меньше всего пострадал от падения, внутренний, через который мы видим себя, очень слаб, и, наконец, глаз для Бога стал почти слепым. Очевидно, что эти три глаза идут параллельно трем принципам – материи, души и Бога. При всей ценности нравственной чистоты практическое кажется подчиненным теоретическому наслаждению, которое часто называют почти вкушением божественного. Это состояние – такое же погружение в собственное внутреннее «я», как и в Бога, и всегда связано с отвращением от мира, но еще больше – с полным забвением мира Тот, кто сразу увидит пантеизм в таких выражениях, как это: что в этом состоянии для человека не остается ничего, даже собственного «я», – не знает языка мистицизма.

5 Самым зрелым произведением Гюго и одним из последних следует считать его сочинение de sacramentis Christianae fidei, в котором, поскольку оно касается всех средств спасения, рассматривается вся его догматика. Объективный и субъективный аспекты его веры, разумное размышление и мистическая глубина пронизывают его более, чем какие-либо другие его труды, и показывают не только знакомство с тем, как догматизируют другие, но и собственную догматическую остроту. Поскольку все сущее делится на те дела Божии, благодаря которым несуществующие вещи становятся (opera conditionis), и на те, благодаря которым испорченные вещи становятся лучше (opera restaurationis), первая книга (ibid. p. 187—363) посвящена последним, то есть в целом творению и связанным с ним вопросам. В двенадцати частях, каждая из которых снова разделена на несколько глав, мы сначала рассматриваем существование и устройство мира, из которого мы делаем вывод о первопричинах и таким образом приходим к Богу, чья Троица задумана и продемонстрирована в творениях точно так же, как у Абеляра. Далее следует исследование нашего знания о Боге, где проводится различие между сверхъестественным и противоположным. Затем мы переходим к рассмотрению воли Божьей, и с помощью очень тонких различий между волей и признаками воли, а также между волей к злу и волей к тому, чтобы эти вещи были злыми, мы отвечаем на возражения, вытекающие из существования зла. Далее следует сотворение ангелов и их падение, людей и их грехопадение. Затем следует рассмотрение восстановления и средств для этого, сначала веры, затем других средств спасения, или sacramenta, как воннонаучного периода, surr. naturalis legis, так и писаного закона. Все, что было рассмотрено в этой книге, является как бы притвором к тому, что составляет содержание второй части (p. 363—618), о средствах спасения нового завета. Книга состоит из восемнадцати частей и посвящена Воплощению, чья если не абсолютная необходимость, то, по крайней мере, целесообразность, как считает Ансельм (см. §. 156, 8), затем о единстве Церкви как тела Христова, церковных порядках, священных облачениях, освящении церквей, далее о крещении, конфирмации, таинстве Тела и Крови Христовых, малых таинствах, то есть всевозможных церковных обычаях, где есть экскурс о симонии, и далее о браке и обетах. Созерцание добродетелей и пороков прокладывает путь к исповеди, прощению грехов и последним обрядам. Смерть, конец вещей и загробная жизнь рассматриваются в последних трех частях этого труда, к которым summa sententiarum является как бы более историческим предварительным произведением.

§. 166.

В Гильберте и puris philosophis, с одной стороны, и у Гуго – с другой, появляется отдельно то, что у Ансельма было совершенно единым, а у Абеляра, по крайней мере, тесно связанным. Но распад схоластики на ее элементы идет еще дальше, так как за гугоновским богословием следуют сочинения, которые либо считают содержание веры, то, что Гуго называет cognitio или φιοίΐ fide creditur, главным для всей науки, либо опять-таки ставят саму веру, гугоновские affectio и ipsa fides, выше всего, так что даже учение о Боге отступает перед учением о благочестии, и они забывают все о своей религиозной антропологии. Обе тенденции, относящиеся друг к другу так же, как ортодоксы к пиетистам позднее в XVIII веке, могут использовать Гюго. Только первые будут особенно почитать в нем автора «Summa sententiarum», а потому смогут использовать и подготовительные работы Абеляра, тогда как для вторых Гюго будет их человеком, поскольку он написал «Arrha animae» и «Arca moralis and mystica». Против тех, для кого диалектика была самой благородной частью философии, оба, как и их общий отец Гуго, должны будут занять отрицательную позицию. Чем более односторонними они будут становиться, тем сильнее будут враждовать друг с другом. Если представители первой школы, Summenschreiber, сохраняли свободу от такой односторонности, чему способствовало и то, что они не были учениками только одного мастера, то монахи монастыря святого Виктора, признававшие авторитетом только своего великого теолога, становились все более враждебными по отношению к любой другой школе.

§. 167.

Суммисты.

Название «суммисты», заимствованное Булеем из «Summa sententiarum» Хью, было вполне уместно применено к авторам так называемых теологических «Summae», т. е. таких, как «Sic et non» Гуго и, еще раньше, Абеляра, целью которых было показать не то, что их авторы считали истиной, а то, что считали истиной важнейшие учителя Церкви, и, в крайнем случае, показать то, что совершенно не удалось Абеляру, – как можно разрешить противоречия между авторитетами. Вскоре после вышеупомянутых работ Абеляра и Хью, возможно, одновременно с ними, появляется труд Бобертуса Пуллуса, который начинает серию простых суммистов. Несмотря на явные заимствования из последнего, труд Петра кон Новара приобрел гораздо большую известность, и его собрание предложений постепенно вытеснило работы Абеляра и Гуго. Как в начале схоластики, так и здесь более гениальный автор затмевается более умным редактором, Бритто – итальянцем, и блеск его имени настолько велик, что самый гениальный из summenschrcibcrn, немец Аланы, не смог добиться заслуженной славы. Согласно хронологии, за самыми ранними должны следовать самые знаменитые и самые одаренные.

§. 168.

1. Робертас Пуллус – (Poulain, Pidlcinus, Pidlanus, Pol- lenus, Pollen, Pully, Pulcy, Piidsy, de Puteaco, Bullcnus, Boi- lenus встречается вместо) – родился в Англии, преподавал в Париже и, кажется, некоторое время (с 1129 года) в Оксфорде, затем был призван в Рим, где и умер в 1150 году, кардинал с 1141 года, позже папский канцлер. Его труды были изданы Матандом в Париже в 1655 году. Его Sententiarum libri octo, которые являются единственными, рассматриваемыми здесь, можно найти в Мийне 1. c. в т. 186 (p. 626—1152). Они также цитируются как его богословие, также как Sententiae de sancta trinitate – Иначе они также цитируются им самим: In psalmos, in Scti Joannis apocalypsin, super doctorum dictis Libb. IV, de contemptu mundi, praelectionum lib. I, sermonum lib. 1 et alia nonnulla.

(2) Разделение этого труда, который характеризуется тем, что очень часто философская доктрина противопоставляется тому, чему учат христиане, на восемь книг, является вполне внешним, поскольку иногда раздел попадает в середину исследования. В первой книге в шестнадцати главах показано, что есть Бог, что Он един, но существует в трех лицах, что Он не подвержен никаким случайностям или реальной множественности, как ведут себя происхождение Сын и Дух, как каждый из двух является al ins non aliud quam. pater, что Бог присутствует везде, как душа в своем теле, как называются любовь, ненависть, гнев, воля Божья, как Бог награждает и наказывает, что многое невозможно для Его всемогущества, но что оно идет дальше Его реальной воли, наконец, что Бог все предусматривает Возражения всегда делаются и опровергаются. Во второй книге (глава 31) он продолжает, что Бог, чтобы дать нам возможность участвовать в его благости и блаженстве, создал мир, предназначив небо для ангелов, а землю для людей; и тем и другим дана свобода. Ангелы настолько закреплены ею в благости, что могут быть только добрыми, дьявол настолько отчужден от нее, что может быть только злым, поэтому он дьявол только через себя. Что касается человека, то душа все еще создана в уже сформированном теле и получает свою греховность из этой нечистой среды. Тело связано с ней, и человек не является третьей внешней сущностью. Душа обладает разумом, разумом (ира) и желанием и бессмертна благодаря первому. Человек был создан, чтобы заменить, если не по количеству, то по достоинству, то, что Бог потерял через падших ангелов, и в своем первоначальном состоянии он был более совершенен, чем мы, но менее совершенен, чем его прежняя судьба. В то время он мог только согрешить и умереть, теперь же он должен это сделать. Будучи семенем всех остальных людей, Адам, в силу похоти, сопровождающей деторождение, воспроизводит грех. Передается сама наследственность.

3. в третьей книге (30 глав) рассматриваются средства, с помощью которых Бог предлагает спасение сначала некоторым, а затем всем, и, после сравнения этой конкретной (иудейской) экономики спасения с общей, христианской, мы переходим к Воплощению, к бесконечному зачатию и рождению Христа, к связи обеих природ в Нем. Поскольку Божество соединяется со всем человеческим существом, то есть с телом и душой, Христос – это persona trium substantiarum, и его единство с Богом существенно отличается от единства каждого верующего. Книга завершается исследованием того, как божественное во Христе соотносится с человеческим, например, в чудесах. Четвертая часть, состоящая из 26 глав, начинается с вопроса о подчиненности Воплощенного Богу, затрагивает, не принимая решения, вопрос о том, мог ли Он согрешить, а также о степени Его всемогущества, при этом отмечается, что Писание часто говорит меньше, когда подразумевает больше, и наоборот. На вопрос о том, почему Христос молился и как это связано со всемогуществом и всеведением, дается исчерпывающий ответ, а затем мы переходим к выяснению того, были ли в Нем вера, любовь и надежда. Видение заменило в Нем веру. Необходимость крестной смерти, степень греха убийц Христа, несмотря на нее, как Христос принес Себя в жертву не дьяволу, а Богу, что содержит подземный мир и что Христос принес в него своим сошествием – эти и другие вопросы составляют заключение этой книги. За ней в пятой части (52 главы) следует рассмотрение воскресения, в котором также учитывается выход мертвых из гробов на короткое время, а также явления Господа после Его вознесения. Последние для него являются либо экстатическими состояниями зрителей, либо явлениями ангелов. Точные рассуждения об оправдании верой и заслугами дел, о необходимости крещения и его замене мученичеством и верой не свободны от полупелагианства, которое, конечно, считалось ортодоксальным в то время. Крещение, обычаи крещения, открытие небес при крещении и через него, рассматриваются очень подробно, как и исповедь, прощение грехов, мертвые и заслуженные дела, различные степени духовной смерти, от которых еще есть спасение, а также высшая, которая не допускает никакого.

4 Шестая книга (61 глава) сначала ведет в другую область, где обсуждаются девять порядков добрых ангелов и соответствующие порядки злых ангелов. Затем исследование возвращается к человеку, а именно к тому, какую роль в его добрых делах играют божественная благодать и его собственная активность. Последней отводится особое место в отказе от сопротивления, указываются отдельные моменты покаяния, а исповедь и отпущение грехов, как со стороны исповедующего, так и со стороны исповедуемого, рассматриваются в том смысле, что здесь противостоит безрассудству, здесь – иерархическим желаниям священника. 37 глав седьмой книги посвящены прощению грехов, жизни помилованных в Церкви, различным чинам Церкви и, наконец, жизни в государстве и семье, особенно браку. Наконец, в восьмой книге две и тридцать глав посвящены Вечере Господней, ее связи с Пасхой, освящению хлеба, диетическим законам, и, наконец, очень подробно – смерти, воскресению, суду, вечному проклятию и спасению. Обсуждение носит экзегетический характер. Трудности преодолеваются с помощью вполне конкретных решений.

§. 169.

Петр, родившийся в Новаре, поэтому обычно называемый Lo mb ardus, умер епископом Парижа в 1164 году, по-видимому, первоначально был учеником Абэларда, позже, вероятно, принадлежал Роберту Пуллусу, и, наконец, был приписан к Хью Бернардом, который связал его прежде всех. Своей славой он обязан прежде всего сочинению Sententiarum libri quatuor, после которого его обычно называют Magister sententiarum. Поскольку этот труд стал основой для всех догматических исследований, так же как Decretum Gratiani стал основой для канонических исследований, возникла легенда, что эти два современника были братьями. Действительно, Петр Коместор, автор Historia scholastica, был добавлен к ним в качестве третьего брата. Труд обязан честью стать общепризнанным компендиумом по догматике на несколько столетий, так что учителя и слушатели этой дисциплины стали называться сентенцианами, именно тому, что, если сравнивать его с Сентенциями Пуллуса, можно назвать недостатком: в нем меньше оригинальности, во многих пунктах меньше решительности, чем там. В результате, однако, она оставляла больше возможностей для маневра тем, кто брал ее за основу своих лекций. В манере, предложенной Абалардом, излагаются мнения за и против, затем показывается, что и как должно быть разрешено из противоречий, но решение не обосновывается таким образом, чтобы сам лектор не мог изменить его или хотя бы его аргументацию. Таким образом, иезуит Поссевин уже смог отредактировать 243 комментария к известным ему Сентенциям. Впервые они были напечатаны в Венеции в 1477 году. Затем они переиздавались бесчисленное количество раз. Патрология» Минье, в 191-м томе которой содержатся «Комментарии к псалмам» Ломбарда и «Собрание посланий Павла», в следующем томе (с. 519—963) приводит «Сентенции» в соответствии с изданием, организованным Алеаумом Антуаном в 1757 году.

(2) Работа начинается с указания на различие между res и signa, отмеченное Августином, а также рассмотренное Гуго, которое также важно для объектов веры, поскольку существуют не только вещи, но и знаки, которые приносят человеку спасение, а именно таинства. Последние вначале остаются в стороне и вновь рассматриваются в четвертой книге. Первые три книги посвящены только реальностям, служащим спасению. Сами они, однако, подразделяются далее. Августин уже зафиксировал различие между тем, чем наслаждаются (frui), то есть желают ради себя, и тем, что необходимо (uti), то есть желают ради другого.

Это различие, о котором [ruendum и r/wo utendum est, теперь принято, и прежний предикат прилагается только к Богу, о Котором теперь идет речь в первой книге Разделения этого, как и всех других, называются Distinctiones; В восьми и сорока Различениях первой книги учение о триедином Боге рассматривается таким образом, что он показывает, как возражения, выдвинутые против него Августином и другими, опровергаются тем, что они также доказывают образ Троицы в творениях, особенно в человеке, и как противоречия между различными авторитетами были только кажущимися, в основном основанными на двойном значении слов, и поэтому могли быть разрешены Различениями. В этой части он часто полемизирует с Абеляром. Существенные предикаты Бога, его вездесущность, всеведение, всемогущество, а также его воля, подробно обсуждаются, причем трудности частично разрешаются, частично лишь намекаются. Во второй книге четыре и двадцать различий касаются того, что называется φιο utimur, тварей, и в первую очередь акта творения, как причины, по которой определяется благость Бога, и как цели, по которой определяется истинное благо твари, состоящее в ее служении Богу и наслаждении Богом. Против высших авторитетов диалектиков, Аристотеля и Платона, протестуют потому, что первый учил о вечности мира, а второй – по крайней мере об одном материальном мире. За рассмотрением шестидневной работы ангелов и людей следует рассмотрение виселицы, где Петр приходит к выводу, что диалектическое правило о несовместимости противоположностей терпит исключение в случае зла. Но если это правило лежало в основе всей диалектики, то вполне понятно, что иногда он несколько насмешливо отзывается о самой диалектике или даже, подобно Пуллюсу, противопоставляет философов диалектикам. В третьей книге («Сорок различий») сначала обсуждается Воплощение, его целесообразность, если не необходимость, и то, что искупление, совершенное им, произошло именно таким образом. Переход к добродетелям осуществляется через вопрос о том, были ли во Христе вера, любовь и надежда, причем любовь рассматривается здесь особенно подробно; затем следует краткое рассмотрение четырех кардинальных добродетелей и более подробное рассмотрение семи даров Святого Духа (согласно Исаии 1:2). Затем показано, что десять заповедей являются лишь реализацией заповеди о любви к Богу и другим людям, и после обсуждения лжи и лжесвидетельства, наконец, рассматривается связь между Ветхим и Новым Заветами. В четвертой книге – содержащей пятьдесят отличий – рассматриваются освящающие знаки, устанавливается понятие таинства, затем семь таинств, из которых конфирмация – самое короткое, а исповедь – самое подробное, и, наконец, мы переходим к последним вещам, где в самом конце поднимается вопрос: может ли несчастье проклятых омрачить счастье помилованных? Ответ в пятидесятом Различении – отрицательный.

3. Одним из самых ярых последователей Ломбарда был Петр из Пуатье, который в конце XII века, будучи канцлером Парижа, сам написал пять книг «Приговоров» или «Различений» и посвятил их Вильгельму, архиепископу Сен-Санса. Они были опубликованы Маткаудом одновременно с работами Хоба Пуллуса. Первая книга посвящена Троице, вторая – разумной твари, третья – грехопадению и необходимому восстановлению, четвертая – примирению, совершенному Воплощением, пятая – повторному примирению посредством таинств. Ход и основное содержание работы полностью соответствуют ломбардскому.

§. 170.

Наиболее интеллектуально одаренным из суммистов является немец Аланус (де Инсулис, потому что он родился в Рисселе), чья долгая жизнь и обширная литературная деятельность породили две книги с этим именем. Сначала профессор в Париже, затем цистерцианский монах, некоторое время епископ Осера, он умер в цистерцианском монастыре Клерво в 1203 году, заслужив эпитет doctor universalis благодаря своим трудам и диспутам против вальденсов и патеринцев. Его труды были впервые опубликованы Лишем в Амстердаме в 1654 году, но дополнения были опубликованы в Bibliotheca scriptorum ordinis Cisterciensis Colon. В 1656 году были опубликованы дополнения. Это издание взято за основу, но в то же время сравниваются рукописи, а лексикографический труд Аламиса Distinctiones dictionum theologica- lium (также называемый Oculus SSae), напечатанный еще в 1477 году, добавлен в 120-й том «Патруля» Μigne. curs. compl.