Читать онлайн Основы истории философии. Том третий – Новое время бесплатно

Francitque Bouillier Histoire de la philosophia Cartisienne. 2 тома. Париж 1854

§. 266.

Жизнь и труды Декарта.

Рене Декарт – (лат. Renatus Cartesius, хотя латинизация его фамилии всегда раздражала его) – названный Перроном (Perron) в честь загородного поместья, чтобы отличить его от старших братьев, родился 31 марта 1596 года в Ла-Айе в графстве Турень и получил образование в возрасте от восьми до восемнадцати лет в иезуитском колледже Ла-Флеш, только что основанном Генрихом IV. Его увлечение поэзией, математикой и философией привело к тому, что он впал в скептицизм, как и большинство образованных людей его времени, и на некоторое время отказался от всех научных занятий. Рыцарские искусства и всевозможные развлечения, особенно азартные игры, на некоторое время полностью захватили его, а его теоретическая натура проявилась в том, что он не только сражался, но и написал трактат об искусстве фехтования. Это увлечение, совпавшее с его первым пребыванием в Париже, длилось совсем недолго, прежде чем Декарт внезапно исчез из круга своих знакомых и в течение двух лет вел совершенно затворническую жизнь в центре Парижа. Почувствовав, что не в уединении, а в мирской суете он сможет постичь истинную природу человека, он поступил на военную службу добровольцем. Сначала в голландской армии. Во время зимнего гарнизона в Бреде благодаря решению математической задачи он стал известен математику Бекману, для которого в это время написал набросок музыки (1618). Он сменил службу в голландском Аннее на баварскую, а затем и имперскую службу и принял участие в нескольких кампаниях во время Тридцатилетней войны. Прекрасные результаты, полученные им благодаря тому, что он еще со школы умел решать геометрические задачи алгебраически и от противного, натолкнули его на мысль, что всем наукам может помочь слияние логического метода с теми двумя, которые он уже сплавил. Первым проблеском этого метода, названного им впоследствии дедукцией (под коей он не подразумевал силлогистический метод, не изобретший ничего нового), а значит, и первыми элементами фундаментальной науки, или mathesis universalis, о коих он говорил позднее, стало великое открытие 10 ноября 1619 года, сделанное им в Нойбурге (Германия) и ставшее решающим для всей его жизни. Работать в соответствии с этим новым методом, который одновременно является синтезом и анализом, объясняя следствия из причин и доказывая причины из следствий, работать сначала над другими науками, а затем над философией, оставалось неизменной целью его жизни. Он оставляет военную службу, на время возвращается в Париж, приводит в порядок свои дела, продает товары, а затем снова проводит несколько лет в путешествиях, во время коих совершает паломничество в Лоретто, о чем он обещал Пресвятой Деве, если увидит свет в своих сомнениях. Затем он покидает родину и отправляется в Голландию, где живет в тринадцати разных местах (Франекер, Амстердам, Утрехт, Лейден и т. д.), так что во Франции только отец Мерсенн, его старший школьный друг из Ла Флёша, знал о его местонахождении и заботился о его переписке с Францией. Из его писем к нему мы видим, что сразу после эмиграции он начал работать над сочинением под названием «Мир», в котором теория света должна была сыграть важную роль. В качестве даты завершения работы друг называет 1633 год. Автор был встревожен осуждением Галилея папой римским, а поскольку вся его «философия», то есть физика, была основана на движении Земли, он сначала даже подумывал уничтожить работу, но, отказавшись от этого, решил не публиковать ее. Вместо этого в 1637 году на французском языке анонимно появляются «Философские эссе», в книге «Рассуждения о методе» он пытается дать представление о желаемой всеобщей науке или всеобщей математике, с помощью которой, как он писал другу Мерсенну в апреле 1637 года (Epist. ed. Elzer. I, 110), призвав на помощь опыт, можно будет судить обо всем. За этим трактатом следуют три других, названия коих он сам называет примерами их применения, таким образом, что диоптрику (часть его луны) он называет математической и философской, трактат о метеорах – чисто философским, а геометрию – чисто математической. Каждый из этих четырех трактатов имел огромное значение, а первый и последний оказали эпохальное влияние на развитие науки. Хотя труд был опубликован анонимно, все знали, кто его автор, тем более что его имя упоминалось в очень почетной королевской привилегии. Латинский перевод, сделанный Этьеном де Курселем в 1644 году, в который, кстати, не вошла геометрия, так и называется: Renati Cartesii specimina philosophica. За этой работой в 1641 году последовали написанные на латыни Meditationes de prima philosophia, которые, собственно, и были его главным трудом. Перед печатью она была передана нескольким ученым, и их возражения вместе с ответами Декарта были представлены публике одновременно (седьмое возражение Фр. Бурдина было напечатано только во втором издании). За этим основным трудом, переведенным на французский язык в 1647 году сначала герцогом Луином, затем Клерселье и, наконец, Феде, в 1644 году последовала «Principia philosophiae», также написанная на латыни и переведенная на французский язык аббатом Пико в 1647 году, первая часть которой, из четырех, как говорит сам Декарт, повторяет идеи «Медитаций» в более строгой форме. И наконец, в 1646 году Декарт написал «Трактат о страстях и мире» для принцессы Елизаветы Пфальцской, с которой он много общался в Гааге, но он не был опубликован до 1649 года по настоятельной просьбе друга: он был издан на латыни Эльзевиром сразу после его смерти. Вызванный шведской королевой Кристиной ко двору, Декарт неохотно удовлетворил просьбу. Ему не понравился климат, образ жизни, особенно непривычные ограничения вместо совершенно независимой жизни, которую он вел до этого. Он заболел и умер 11 февраля 1650 г. После его смерти из его бумаг были опубликованы: de Thommc и Traitö de la fonnation du foetus (Paris 1664. 4.). Первый из этих двух трактатов – лишь часть «Мира и света» (le Monde ou Traite de la lumiere), опубликованного в Париже в 1677 году, в нем мы имеем (по крайней мере, частично) работу, c которой Декарт начал свою литературную карьеру. Еще до публикации этой работы Клерселье издал письма Декарта в трех томах 1657—67 годов, вскоре опубликованные в латинском переводе Эльзевиром в Амстердаме. Последний также опубликовал в 1701 году «Opera posthuma mathematica et physica» Ренати Декарта, содержащую, среди прочего, «Regulae ad directionem ingenii», вероятно, относящуюся к более раннему периоду и состоящую из трех книг, содержащих только первую и вторую книги, последняя из которых даже не завершена. Вероятно, первоначально они были написаны на французском языке. Напротив, «Исследование истины», беседа, тоже неоконченная, была, вероятно, сразу записана на латыни. Все упомянутые сочинения можно найти как в латинском издании quarto, которое было опубликовано в девяти томах Эльзевиром в 1713 году, так и во французском издании octavo в одиннадцати томах, выпущенном Кузеном в Леррайте в Париже в 1824—26 годах, достоинством этого издания является то, что письма расположены в хронологическом порядке. Поскольку они, как и труды Декарта, написаны частично на латыни, частично на французском, то при желании ознакомиться с оригиналом необходимо использовать оба издания. Совсем недавно граф Фонше де Карейль начал публикацию «Неизданных сочинений Декарта» (Oeuvres inedites de Descartes, Vol. 1. 1859) из рукописей Лейбница, содержащих записи его юности, считавшиеся утраченными.

§. 267.

Учение Декарта

1. Скептические учения Монтеня и Шаррона попали в умы французов, как мощное семя. В религиозных умах, таких как у П. Мерсенна, оно породило скептическую терпимость ко всем философским взглядам, вполне совместимую с твердостью во всех теологических вопросах. У большинства же людей скептицизм развился гораздо шире, что заставило Мерсенна жаловаться на всеобщее распространение атеизма. Если Декарт испытывал в себе подобные скептические тенденции, из-за коих он потерял интерес к тому, что его больше всего увлекало, а именно к исследованиям и знаниям, то вполне понятно, что он попытался уйти от сомнений, предварительно опровергнув их в самом себе. И «Трактат о методе», и «Медитации», и начало первой части «Принципов» содержат это рассуждение почти в буквальном согласии: Поскольку органы чувств очень часто обманывают нас, и поэтому мы не должны им доверять, поскольку, кроме того, мы не должны полностью полагаться на разум, поскольку, по крайней мере, мыслимо, что он так устроен, что его правильное использование все же приводит к ошибкам, то, поскольку два единственных источника всякого знания текут так мутно, остается лишь подвергнуть сомнению все, что мы до сих пор считали несомненным. Ясно, что утверждение de omnibus dubitandum, которое, как прямо говорит Декарт, в скептическом интересе следует рассматривать не как цель, а как средство достижения цели, содержит тот протест против всего, что до сих пор было достоверным, который был подчеркнут в §265 как четвертый пункт, который должен быть найден в системе эпохи. Выполнение этого постулата выравнивает основание, на котором должно быть возведено новое здание. Но достигнуто еще больше, ибо оказывается, что «методологическое сомнение», как называли картезианцы это абсолютное сомнение, также дает материал для нового здания: Ведь как бы далеко я ни завел сомнение, одно всегда остается непоколебимым; действительно, чем больше я сомневаюсь, тем более определенным оно становится, а именно, что я, сомневающийся, есть (Medit. Π). Но Я, которое остается столь непоколебимо определенным, конечно, следует понимать только как Я, которое сомневается и в той мере, в какой оно сомневается, или же, поскольку сомнение – это только форма и способ мышления, которое мыслит Cogito ergo sum, следовательно, это пропозиция, которая, если мы подвергаем все сомнению, не может быть подвергнута сомнению. Эту пропозицию не следует рассматривать как вывод, вытекающий, например, из высшей пропозиции «что мыслит, то и есть»; скорее, эта общая пропозиция может быть выведена только из уверенности в том, что мышление и бытие совпадают в моем «я», поскольку мое бытие состоит только в мышлении. Эта пропозиция, которую по этой самой причине можно с тем же успехом сформулировать следующим образом: Sum cogitans, sum dubitans, ego res cogitans sum и т. д, является, таким образом, не умозаключением, а интуитивной уверенностью. Только потому, что оно таково, оно может также, как будет показано вскоре, стать основой для дальнейших умозаключений, ибо в буквальном согласии с Аристотелем (см. выше §. 86, 4), Декарт утверждает, что существуют определенные άπλα, которые стоят выше доказательств и определений, которые постигаются совершенно очевидной интуицией и из которых выводятся умозаключения (Regles pour la direct. de fesprit. Regle 12. Ed. Cousin XI p. 274).

В отличие от Санчеса, который говорил: «Чем больше я думаю, тем больше я сомневаюсь», Декарт говорит: «Чем больше я сомневаюсь, тем больше я думаю и тем больше я уверен в своем бытии. Однако не следует забывать, что я уверен только в своем мыслящем бытии, но не в своей телесности. Я сознаю себя тем, чье бытие состоит лишь в мышлении (Disc, de la mdthode ed. Cousin I, p. 158), поэтому лучший способ осознать свое собственное бытие – это сомневаться во внешнем мире, ибо увеличение этого сомнения увеличивает бытие сомневающегося. Под мышлением, одним из способов которого является сомнение, Декарт понимает, как он неоднократно заявляет, не что иное, как сознание, а носителя его или предмет мышления он называет mens, animus, intellectus, ratio и т. д., выражениями, которые мы едва ли можем перевести иначе, чем дух (Prine. I, 8. 9. Medit. II, p. 11. edit. ΙΠ Elzer.). С этой самоочевидностью разума обретается принцип всякого знания, искомый фундамент, на котором должна покоиться философия, найден (Письмо к) Клерселикру изд. Elzec. I, 118, Möthod. ed. Cousin p. 158). Ибо все, что связано или не связано с этой самоочевидностью, которая столь же несомненна, как и то, что я сам есть, я должен и, следовательно, могу считать истинным. В качестве такой пропозиции Декарт рассматривает пропозицию о том, что ничто не может произойти из ничего, настолько часто, что Спиноза, конечно, не действовал против ее смысла, когда доказывал в своем изложении картезианской философии, что с отрицанием этой пропозиции падает и cogito ergo sum. Но это лишь специальное применение этой аксиомы, согласно которой следствие не может содержать больше, чем причина: нечто большее должно было бы возникнуть из ничего. Из этой пропозиции, которая, следовательно, столь же неопровержима, как и пропозиция Я есть, будет использовано в дальнейшем, как будет показано.

2. Я, следовательно, мыслю. Если я теперь обращусь к отдельным процессам мышления или сознания, т. е. к идеям, то идея, будучи послеобразом и, следовательно, следствием чего-то, не может, возможно, представлять больше, чем то, на что она опирается; в действительности она содержит, возможно, больше, но, конечно, столько, сколько содержится в идее, идеал или оригинал которой должен содержать; в первом случае она содержит более явно, во втором – более формально, то, что содержится в идее objectice (т. е.., (т.е., согласно древнему средневековому словоупотреблению, воображаемое) (Medit III, p. 18.19. Rationes more geom. disp.Def. 3. Axiom. 3 – 5). О некоторых идеях, например, об идее сомневающегося существа, ясно, что я мог бы иметь их, даже если бы существовал сам по себе; я бы просто смоделировал их на себя, сам был бы их идеатом. Но есть одна идея, которая в таком случае была бы невозможна, – это идея бесконечного существа. Ее я не могу создать из себя, ибо я конечен, даже, как думают некоторые, абстрагируясь от своей конечности. Всякая абстракция есть отрицание, поэтому я, конечно, могу прийти через абстракцию к идее отрицательного бесконечного, indefinitum, которое исключает из себя пределы какого-то рода, как, например, бесконечное пространство, которое никогда не бывает бесконечным. Например, бесконечное пространство, но никогда – к полностью положительному понятию infinitum или того, что исключает все пределы, в отличие от которого конечное скорее должно называться отрицательным, имеющим идею бесконечного в качестве своей предпосылки (Prine. I, 27. Medit. ΙΠ, p. 20. 21. Respons. ad prim, object. p. 59). Само существование (формальность) идеи бесконечного в нас доказывает реальное существование вне нас бесконечного существа, или Бога, который является и первоначалом, и автором этой идеи, поскольку он ее внушил, она врождена в нас его силой (Prine. I, §. 18. Medit. III, p. 24). Как из существования во мне идеи Бога мы должны вывести существование Бога, так и из моего собственного существования, которого я себе не дал, мы должны вывести причину не только того, что я произведен, но и того, что я произведен в каждый момент (Rat. mor. geom. disp. pr. II, c. dem. Respons. ad prim. obj. p. 57). Я нуждался бы в причине, даже если бы существовал от вечности, ибо без нее я бы не существовал. Быть сохраненным – значит постоянно быть созданным. В дополнение к этим доказательствам a posteriori, однако, есть еще одно. Существование Бога, совершенно помимо вопроса о том, откуда и как мы приходим к идее бесконечного, должно быть выведено из самого бесконечного, ибо подобно тому, как идея треугольника содержит в себе трехсторонность, которую мы поэтому должны предицировать треугольнику, так и в идее бесконечного лежит необходимое существование, и так же мало, как может быть высота без глубины, так же мало и Бог, который не существует (и Λ. Prine. I, 14. 15. 16). Эти доказательства существования Бога, которые были важны не только для дальнейшего хода событий, но и потому, что скептицизм, царивший повсюду, подорвал веру в Бога в широких кругах, стали одним из главных пунктов нападок. Они критикуются почти во всех возражениях, напечатанных вместе с «Медитациями», в зависимости от различных точек зрения оппонентов.

Гассенди, отрицавший всякое знание о бесконечном, нападает на то, что мы имеем о нем определенное представление. Декарт отвечает, что, подобно тому как тот, кто не владеет геометрией, тем не менее имеет представление о целом треугольнике, так и мы, хотя и не имеем исчерпывающего знания о бесконечном, тем не менее постигаем не только его часть, но и все его целое (Resp. quint p. 66). Однако ему часто приходилось оправдывать свою попытку вывести существование Бога из содержания идеи Бога. Они видели в ней только онтологический аргумент Ансельма, и поэтому один возразил, что он уже был опровергнут Фомой Аквинским. Декарт ответил (Desp. princ. p. 60), что существует очень большая разница между выводом из значения слова, поскольку именно это доказательство критиковал Фома, и его собственным аргументом. Последний основан на том, что, когда мы мыслим Бога, мы должны мыслить его (как мы мыслим все, мысля его) не только как существующего, но и как обязательно существующего, а также на том, что эта наша мысль – не произвольный плод нашего ума, а необходимая мысль, поскольку она врождена или дана Богом. Поскольку Декарт здесь, как и в других местах, всегда дает в дополнение к своему выводу из содержания идеи Бога еще и вывод из необходимого существования оной, читателю как будто нарочно предлагается объединить оба вывода, чтобы утверждать, что существование Бога несомненно, поскольку Бог свидетельствует о себе в нас и доказывает свое существование. Другие (Object secundae) критикуют пробел в аргументации (как они говорят, недавно обнаруженный кем-то) теми же словами, что и позднее Кадворт и Лейбниц: прежде всего необходимо доказать, что понятие бесконечного существа возможно, не содержит противоречия. Декарт признает это (Respons. secund.), но показывает, что такое доказательство не представляет никаких трудностей. Так же позднее поступает и Лейбниц.

3. Насколько уверен я, настолько же уверен и Бог, бесконечное существо, исключающее из себя все пределы. Прежде всего, из него исключены все препятствия для его могущества; Бог – абсолютная причина как самого себя, так и всего остального, поскольку все имеет свое бытие от Бога Если у кого-то есть сомнения в том, чтобы называть Бога causa efficiens самого себя, то следует называть его causa formalis самого себя В любом случае, то, что Бог есть a se или causa sui, не следует воспринимать только в негативном смысле. Бог является положительной причиной хотя бы того, что у него нет никакой (другой) причины (Respons. prim. p. 57 ff.). Но это также означает, что Бог исключает всякое несовершенство и включает всякое совершенство, ибо абсолютно всемогущее существо может, а значит, и хочет, наделить Себя всяким совершенством. Среди этих совершенств ни одно не имеет для нас такого значения, как абсолютная правдивость, в силу которой Бог не способен желать обмана (Prine. I, §29). Но о Боге нельзя было бы сказать, что он свободен от намерения обмануть, если бы причина, которую Он нам дал, не говорила нам правильные вещи. Поэтому божественная правдивость гарантирует нам, что то, что мы ясно и отчетливо распознаем с помощью разума, истинно. Поскольку сомнение, с которого мы начали, также основывалось на том, что разум может нас обмануть, теперь это сомнение должно быть отброшено, разумеется, только теперь, и оно установлено как совершенно определенный канон: все, что ясно и отчетливо распознается, истинно (Prine. I, 30. Med. ΠΙ, p. 35). Декарт также должен был немедленно защитить этот результат, полученный путем самоопровержения изначального сомнения, от возражений. В частности, нападавшие настаивали на двух моментах: Во-первых, что здесь доказывается слишком многое, поскольку из его рассуждений следует, что мы никогда не можем ошибаться. Декарт отвечает, что ошибка возникает не от того, что мы узнаем что-то неполно, а от того, что мы соглашаемся с неполнотой узнанного, утверждаем его. Если, таким образом, мы все же судим о том, что мы не распознали ясно, что выходит за пределы нашего ограниченного познания, то ошибка, которую мы совершаем, – это не вина того, кто дал нам ограниченное познание и неограниченное воление, а наша собственная ошибка. Нет такой ошибки, которая не была бы самообманом (Prine. I, §. 34. 35. 38). Второй упрек состоял в том, что Декарт фактически двигался по кругу. Сначала он говорит: истинно то, что так же очевидно, как и я. Исходя из этого, он заключает, что Бог существует. Из существования Бога, однако, он делает вывод, что истинно то, что разум делает очевидным для нас. Декарт оправдывается тем, что различает первые бесхитростные рассуждения, которые опираются на очевидное, и рассуждения, основанные на размышлении, которые могут дать основания, почему на них можно полагаться (Resp. IV, p. 134. Resp. VI, p. 155. Resp. II, p. 74), но затем также таким образом, что он указывает, что можно было бы вполне сделать «Я есть» principium cognoscendi Бога, и снова сделать Бога principium essendi Я и самоочевидности, и описать «Я есть» как врожденную идею (Medit. III, p. 24).

4. То, что Декарт начинает действовать быстрее после того, как первоначальное сомнение опровергнуто и найдено правило доказательства, вполне объяснимо. Но он всегда исходит из того, что непоколебимо фиксировано, – из мыслящего «я»: Если мы проанализируем все акты или идеи в нем, то сначала найдем те, которые являются более близкими определениями других идей, без которых они не могут быть мыслимы. Так, понятие треугольника требует в качестве своей предварительной идеи идеи фигуры, понятие боли невозможно без вспомогательной идеи ощущения и так далее. Теперь такие мысли, которые могут мыслиться только с помощью других (per aliud concipiuntur), Декарт называет модусами, так что треугольник – это модус фигуры, и так далее. (Notae ad progr. quodd. in Ren. des C. Medit ed. Eher. 1650 p. 183). При более тщательном исследовании выясняется, что фигура и ощущение сами по себе являются модусами, определениями других идей, и что все идеи в конечном счете восходят к очень немногим примитивным идеям, которые как таковые являются concipiuntur per se. Эти идеи Декарт называет атрибутами 9, поскольку, как он, этимологизируя, говорит, они приписываются вещам a natura как основные свойства, составляющие их сущность naturamque (Notae ad progr. p. 179. Pcip. I, §. 53. Ср. Lettre ä Vatier d. d. 17. Nbr. 1642). В качестве таких высших, или примитивных, идей Декарт теперь выделяет две: протяжение и мысль, каждая из которых умопостигаема без другой, более того, без всякой другой мысли. Он упоминает только эти две, хотя и признает, что в Боге, в котором, конечно, нет никаких модусов, что было бы ограничением, multa sunt attributa (Notae 1. c.). Хотя протяжение и мысль отличаются от фигуры и треугольника, или от ощущения и боли, как первичное отличается от вторичного и третичного, между ними опять-таки есть сходство, поскольку они оба являются предикатами, и в силу этого их (прилагательных) бытие требует дополнительного (субстанциального) субстрата, на который они опираются. Эти независимые носители атрибутов Декарт называет субстанциями и, соответственно, определяет субстанцию как то, что не нуждается ни в чем другом для своего бытия и мышления, то есть как то, что абсолютно независимо, как он сам прямо говорит, что substantia incompleta есть противоречие в терминах (Respons. quartae p. 122). В то же время он признает, что, если строго придерживаться этого определения, существует только одна субстанция, а именно Бог (Prine. I, p. 51). В более широком смысле, однако, сотворенные вещи также могут быть названы субстанциями, если они не требуют для своего бытия никакого сотворенного другого, если они независимы друг от друга (хотя и не от Бога), если они могут мыслиться и существовать друг без друга, чего нельзя сказать о модусах и атрибутах, поскольку последние встречаются только в атрибутах, а последние – только в субстанциях.

Таким образом, вне идеи субстанции в собственном смысле слова мы находим в нас идеи (сотворенных) субстанций, и притом, согласно этим двум атрибутам, двух видов – протяженных и мыслящих. Первые называются духами (mentes), и их совокупность – это natura intellectualis, вторые – телесными, и их совокупность – это телесный мир. Существование тех и других гарантировано нам истинностью Бога, поскольку разум заставляет нас предполагать архетипы (ideates) этих идей. Уже потому, что они субстанции, они взаимоисключающие, ибо такова природа субстанций (Resp. quart. p. 124), но еще более потому, что их атрибуты полностью противоположны (Notae in progr. p. 178). Мышление – это чистая внутренность, сознание, простое Я-сущность, протяжение же, напротив, – чистая внешность, исключающая всякую аналогию с Я-сущностью. Поэтому не может быть и речи об общении между ними, оба мира абсолютно разделены; то, что есть в одном, в другом отсутствует. Следствием этого крайнего дуализма, который был подчеркнут в §265 как нечто, что должно быть в первой системе нового времени, является то, что две ее части, физика и философия разума, полностью распадаются, не находятся в таком отношении, что одна образует предпосылку другой, так что можно с таким же успехом начать изложение как с одной, так и с другой.

5. Декарт посвятил физике так много времени, что очень часто называл ее своей философией, особенно в письмах. Его задача – представить все, что можно найти в природе, с помощью мышления. Но тогда ясно и то, что мы должны абстрагироваться от того, что, по свидетельству органов чувств, является качествами тел, ибо эти чувственные качества – лишь состояния воспринимающего и имеют так же мало сходства с телом, вызывающим ощущение, как слова, с помощью которых человек передает свои мысли, имеют с ними сходство (Le monde ed. Cousin V, p. 216). «Все чувственные качества вещей заключены в нас, то есть в душе» – это утверждение повторяли все картезианцы. То, что предстает перед нами, когда мы думаем о телах как об их действительной сущности, – это их протяженность в длину, ширину и глубину. Пространство и материя, таким образом, совпадают; пустое пространство – это противоречие в терминах, и тело следует понимать только как то, что стереометрия понимает под ним. Любой внутренний двигатель, который приближал бы протяженную материю к мыслящему разуму; любая сила, которая была бы чем-то иным, чем протяженность, например гравитация, «должна» отрицаться для тела (Prine. II, §. 4. 64. Medit IV, p. 40). – (Это утверждение, что тело есть не что иное, как занимаемое им пространство, Декарту пришлось защищать от нападок как со стороны физиков, утверждавших, что в таком случае не может быть ни конденсации, ни разрежения, так и со стороны католических теологов, возражавших против транссубстанциации. Первым он отвечал, что губка, всасывая воду, не увеличивает тем самым своего протяжения, и что всякое разрежение, как и изменение губки, состоит в расширении пор [Prine. II, §. 6. 7J. Что касается второго возражения, то Декарт в своем ответе Арно [Respons. quart.], опираясь на то, что наши ощущения порождаются поверхностью тел, то есть их границей, которая не принадлежит ни им, ни окружающему воздуху, попытался показать, что они могут оставаться неизменными даже там, где тело преобразуется. Многих это удовлетворило, но когда позже в письмах к иезуиту Месланду он попытался разъяснить само превращение с помощью аналогий с физиологическими процессами, а тот, против воли Декарта, донес это до публики, разразилось новое возмущение. Эти споры породили ряд исследований, которые были обобщены под названием philosophia eucharistica и объясняют, почему среди предложений, отвергнутых иезуитами и другими теологами, всегда присутствует предложение о том, что сущность тел состоит в протяженности. С этим следует сравнить Булье в вышеупомянутой работе). – Поскольку физическое наблюдение, таким образом, полностью совпадает с математическим, понятно, что Декарт претендует на славу своей физики, которая столь же очевидна, как и геометрия (письмо к Племпиусу от 17 ноября 1637 года).

Еще одним следствием является то, что, как отмечал Аристотель в отношении пифагорейской физики, картезианская физика также полностью исключает понятие цели, которое чуждо математике. Хотя сам он не отрицает, что Бог преследует цели в физическом мире, он считает самонадеянным желать знать их. Однако, помимо самонадеянности, есть еще и самонадеянность, когда человек понимается как цель мира. Все, что вытекает из понятия протяженности, естественно, должно утверждаться телами и их комплексами, а все, что с ними спорит, должно отрицаться. Поэтому в телесном мире нет ни атомов, ни пределов (Prine. II, 20. 21). В понятии протяженного, как и в способности мыслить, заложены способность формировать и способность двигаться. Чтобы эти возможности были реализованы, необходима дополнительная причина, и ею является Существо, которое также является конечной причиной протяженного, – Бог. Он делает это посредством движения, то есть перехода одного тела в другое, так что всякая множественность, даже разделение и становление, имеет своим конечным основанием движение, и для построения мира нужны только протяжение и движение (Prine. II, 23). Поэтому Декарт совершенно прав, когда заявляет в своих письмах, что механика для него не является частью физики, но что вся его физика – это механика и, следовательно, математика (письмо к Босе от 30 апреля 1639 года). Поскольку причина движения, Бог, неизменна, то и следствие должно быть таким, и первый из всех законов природы, действительно сложный из всех, таков: сумма движения всегда одна и та же (u. Λ. Prine. II. §. 36). В качестве производных, или вторичных, законов следует далее: 1. что каждое тело остается в том состоянии, в котором оно находится; 2. что тело в движении сохраняет то направление, в котором оно двигалось, то есть, если не вмешиваются другие причины, оно движется по прямой линии; наконец, 3. что когда одно тело, приведенное в движение, встречает другое, происходит разделение движения (Prine. V, 37. 39. 40). (Там, где Декарт переходит к изложению более точных правил связи движения, он часто противоречит опыту). Построение Вселенной, которое в его «Луне» облечено в фикцию, что должен быть создан совершенно новый мир, так что в нем будут использоваться только материя и движение, связанные с указанными законами, предполагает, что Бог первоначально разделил материю на бесчисленные куски разного (среднего) размера и разной (но не круглой, указывающей на центр, т. е. внутренность) формы. (но не круглой, указывающей на центр, то есть на внутренность) и раз и навсегда дал им возможность двигаться в самых разных направлениях, но затем предоставил их самим себе, а точнее, продолжил или сохранил неизменным то, что уже сделал. В результате, благодаря столкновению тел и хаотическому смешению направлений, одна часть этих материальных частиц агломерируется в большие массы, другая, стирая углы, образует необычайно маленькие сферы, которых, возможно, миллионы в каждой песчинке, Наконец, третья часть образует еще более мелкую пыль, эту materia infiniment subtile, иногда называемую также эфирной массой, части которой не отделены друг от друга и могут принимать любую форму, так что мы имеем дело с континуумом. Последнюю из упомянутых субтильных материй можно назвать элементом огня.

Декарт обычно называет ее первым элементом и считает, что из нее состоят солнце и неподвижные звезды. С другой стороны, материя, упомянутая первой, называется им третьим элементом или элементом земли, из которого, в частности, состоят планеты; тела, состоящие из него, – это жидкие или твердые тела, в зависимости от подвижности и перемещаемости их частиц или наоборот. Между ними находится второй элемент, состоящий из глобул, который можно назвать элементом воздуха, из которого состоят небеса и который, благодаря дрожащему движению своих глобул, сообщающемуся по прямой линии с безвременной скоростью, показывает явления света, а своим вращением – цвета, тогда как тепло и горение – это движение первого элемента (например, Moons cap. 5). Поскольку пересечение движений приводит к отклонениям от прямой линии и поскольку все движения происходят в полном объеме, когда одно тело покидает свое место, соседние заставляют себя занять его место, то в конечном итоге должны возникать движения, которые наталкиваются сами на себя. Это и есть знаменитые вихри, которые объясняют не только вращение планет вокруг Солнца, но и падение тел к центру. Они возникают не по внутреннему побуждению, так же как и не в результате действия центра, ибо Декарт прямо утверждает в письме к принцессе Елизавете, что ни одно движение не возникает без удара и соприкосновения, но окружающая их тонкая материя движет ими, подобно тому как предметы, попавшие в водоворот, движутся к его центру (Prine. 111, 4G fi’.). Хотя Декарт, чем больше он углубляется в детали, тем больше вспомогательных гипотез ему приходится добавлять, например, что в магните проникающие в него мелкие частицы имеют форму пробок и т. д., его построение остается самой удачной попыткой доказать в деталях, как все можно объяснить чисто механически. Органические тела также являются для него простыми машинами; там, где они стоят неподвижно, эта неподвижность называется смертью. Фактическим источником жизни, а если угодно, душой, душой животного является кровь, в циркуляции которой и заключается жизнь. Открытие Гарвеем капиллярных сосудов Декарт признает с благодарностью, но критикует его за то, что причиной кровообращения он считает сокращение стенок сердца, поскольку это само по себе требует объяснения. Скорее тепло, содержащееся в сердце, гонит кровь, превращенную в пар, в легкие, откуда она возвращается, охлажденная и изолированно жидкая, в сердце, чтобы еще раз расшириться в артерии, оттуда через капилляры в вены и вернуться в сердце через полую вену. По очень прямому пути, а потому еще очень теплой, кровь поступает в мозг, который, охладившись, отделяет от нее, как бы фильтруя, самые летучие частицы третьего элемента и превращает их в духи жизни (spiritus animales), очень летучие вещества, вместилищем которых являются нервы.

Движение, производимое в нервных окончаниях внешними впечатлениями, передается, подобно дрожанию струны, в ту часть мозга, в которой сходятся не все нервы, но через которую проходят все духи жизни и которая, именно потому, что в ней, как в вершине конуса, сосредоточены все впечатления, может быть названа конарионом. Он расположен в шишковидной железе, которая (особенно у людей, как будет показано далее) выполняет иную функцию, нежели секреция слизи, которую ей обычно приписывают. Как она является целью внешних возбуждений, так она является отправной точкой деятельности организма по отношению к внешнему миру; оттуда движение жизненных духов передается на участки нервов, которые приводят в движение мышцы, и поэтому животное убегает, когда видит волка, или кричит, когда его бьют. Этот процесс ничем не отличается от того, что при ударе по клавише органа издается звук; животное – такая же машина, как и орган. (Какое-то время у ревностных картезианцев было модно кокетничать жестокостью по отношению к животным, чтобы показать, что они серьезно относятся к своей доктрине). Человеческое тело, точному описанию которого посвящен трактат de l’homme, также является машиной, и, как и тело животного, оно было бы таковым, если бы не было связано с духом, о котором речь пойдет позже.

6. Во-вторых, физика противопоставляется науке о разуме, которую Декарт часто называет метафизикой, хотя это слово иногда используется им и для обозначения универсальной науки. Если последняя, как и математика, не может быть получена без помощи воображения, то единственным органом метафизика является мысль. Поэтому, если, с одной стороны, она имеет гораздо больше оснований, чем физика, поскольку имеет дело с самым определенным и самым очевидным (Prine. I, §.11. Respons. prim, p. 55 et al. 0.), то, с другой стороны, она является очень абстрактной наукой, и Декарт писал принцессе Елизавете 18 июня 1643 года, что во время своего визита к ней он смог узнать о ней больше. Декарт писал принцессе Елизавете 18 июня 1643 года, что, хотя он посвящает несколько часов в день математическим рассуждениям, на метафизические он тратит всего несколько часов в год, и что он доволен тем, что однажды установил их принципы. Как сущность тел состоит в протяженности, так атрибутом духа является мысль. Всякий дух, следовательно, есть также и Бог, ибо различие между Богом и конечным духом равно различию между бесконечно великим и двумя или тремя, и если мы удалим границы из natura intellectualis, то получим идею Бога, а идея Бога как ограниченности дает идею человеческой души (Письмо 1638 г. изд. Кузен VIII, с. 58). По этой самой причине существование Бога может быть выведено и из существования собственного духа; оно может быть выведено из существования телесного мира так же мало, как звуки из красок (Respons. secund. p. 72). Конечно, при этом всегда следует учитывать то различие, что Бог, как бесконечное, исключает все пределы и что по этой самой причине у него нет модусов, а только атрибуты, так что он не чувствует, но мыслит (Prine. I, §. 56). Как тело, поскольку протяженность является его атрибутом, не мыслимо и не может существовать без протяженности, так и ум всегда мыслит, или, что означает то же самое, всегда имеет сознание (Respons. quint. p. 60. Respons. tert. p. 95). Как свет всегда светит, тепло всегда греет, так и ум всегда мыслит (Epp. ed. Elz. I, 105). Поэтому Декарт без колебаний признает в письме, что ребенок обладает сознанием еще в утробе матери; то, что человек не помнит, о чем он думал во сне, не является примером, поскольку память – это чисто физическое состояние. Поскольку отдельные акты мысли Декарт называет идеями, само собой разумеется, что всякая мысль, включая божественную, состоит из идей (Ration, mor. geom. disp. Defin. II. Respons. tert. p. 98). В человеке они разделяются, по степени ясности, на адекватные и неадекватные, или полные и неполные (Письмо 1642 г. I, 105 Elz.); по происхождению – на самостоятельно созданные (fictae), заимствованные (adventitiae) и врожденные (innatae) (например, Medit III, p. 17); по содержанию, наконец, они разделяются на акты восприятия, идеи в строгом смысле слова, и на акты воли, которые более активны. Последние никогда не обходятся без первых, так как мы всегда знаем о своем волении, т. е. имеем идею или персипируем ее (De passion. I. art. 19), тогда как существуют чистые акты восприятия, в которых воление не участвует. Но сюда не относятся, как думают некоторые, суждения; каждое суждение содержит утверждение или отрицание, т. е. акт воления. Как в древности стоики утверждали о σιγκχτάθεοις [синкхта́тхэойс] (§. 97, 2) по крайней мере частично, скептики – абсолютно, а средние века – в столь часто повторяемом Nemo credit nisi volens, так и Декарт учит, что мы можем по желанию отказаться от утверждения и по желанию дать свое согласие. Это показывает, как возможна ошибка и как ее можно избежать. Нет ошибки в простом представлении, например, о химере, но есть в нашем утверждении или подтверждении ее существования. Если бы мы соглашались только с тем, что мы ясно осознаем, мы бы никогда не ошибались.

Тот факт, что Бог дал нам ограниченное знание и что в то же время Он дал нам силу воли утверждать неполное или неадекватное знание, не делает Его (см. выше в разделе 3) положительной причиной наших ошибок. Сам Бог, разумеется, не может ошибаться, потому что у Него нет неадекватных идей. Опять же, если мы хотим уберечь себя от ошибок, мы должны всегда проверять, не является ли идея нашим собственным порождением, а именно таким, что, формируя ее, мы абстрагируемся от чего-то, без чего она не может существовать, ибо если мы утверждаем такую неполную идею (например, гору без глубины), то мы ошибаемся. В отношении идей, которые не порождаются нами, но приходят к нам, мы, конечно, можем утверждать, что нечто внешнее по отношению к ним соответствует нам как их идеалу; но то, что это обладает именно теми качествами, которые представляет нам наше представление о нем, не может быть утверждено до тех пор, пока мы не разграничим, что является modus rerum и что является modus cogitandi, что лежит в вещах и что в воспринимающем человеке. Цвет, например, так же как и время, ничего не содержащее в вещах, но являющееся состоянием воспринимающего, есть модус когитанду (Письмо к Vatier 17 ноября 1643 г. изд. Elz. I, Ep. 116. там же Ep. 105). Что касается врожденных идей, которые настолько тесно совпадают с природой нашего мышления, что их вообще нельзя отделить от него, так что можно сказать, что они являются врожденной силой самого мышления, то здесь нет причин опасаться ошибки. Поэтому можно утверждать, что Бог или мы сами – это адекватные, ясно и четко распознаваемые идеи. – Как в отношении теоретического поведения, intellectus, который не является facultas electiva (Buitendijk 1643. Epp. ed. Elz. Π, 10), существует различие между бесконечным и ограниченным разумом, так и в отношении воли. У Бога это полное воление. Как Он ничего не утверждает, потому что это так, но, наоборот, это так, потому что Он это утверждает, так и нечто является благим только потому, что Он это желает. Все, даже вечные истины, зависит от воли Бога, поэтому Его воля не может быть обусловлена Его проницательностью (Object, sext. p. 160. To Mersenne 20 May 1630. Epp. ed. Elz. i, III). С человеком дело обстоит иначе. Для человека признать благом = воле (Письмо к иезуиту 1644 г. изд. Elz. I, Ep. 116). Таким образом, в отношении Бога Декарт – скотист, а в отношении человека – томист, хотя он и спасает последнего от indifferentia arbitrii. Ведь человек может вспомнить, что раньше он признавал что-то хорошим, и таким образом желал этого, и это воспоминание может стать мотивом для желания. Таким образом, человек, приучая себя действовать в соответствии с тем, что раньше признавалось правильным, может прийти к противостоянию тому, что в данный момент кажется ему благом, и таким образом свобода не теряется, но достигается более высокая свобода, чем aequilibrium arbitrii (Resp. sext. p. 160. 161). В целом, поскольку Декарт представляет божественное воление как полную неопределенность, не нужно думать, что он также ставит неопределенное воление выше всего в человеке. Напротив, он прямо говорит (Medit IV), что безразличие – это низшая ступень воления, и что тот, кто ясно и четко знает, что есть истина и благо, никогда не будет сомневаться в том, что выбрать, и, таким образом, будучи совершенно свободным, не будет безразличным. Невозможность ошибки, ставшей привычкой, является для него высшей свободой, как и вообще высшим совершенством.

7. Декартово учение о разуме получает существенное обогащение, но и модификацию, поскольку становится антропологией, а именно соединением конечного разума с органическим телом, данным в опыте Как ни трудно ему признать такое соединение, поскольку природа субстанций исключает друг друга, поскольку мысль и протяжение ведут себя как огонь и лед, как черное и белое (An Mersenne 8 Jan. 1641), и как часто он утверждает, что разум не может доказать такую связь, а только чувство и опыт, он не может отрицать, что такая связь существует в человеке. 8 января 1641 г.), и как бы часто он ни утверждал, что разум не может доказать такую связь, а только чувство и опыт, он не может отрицать, что в человеке мыслящая субстанция, mens или anima (ибо и то и другое для него одно и то же), связана с телом и что обе они образуют единство, пусть даже только compositionis (Respons. sext. p. 156). По своей природе, поскольку она была противоположной, нельзя обосновать, что дух связан с телом, поэтому это сверхъестественный факт, волею Божией (Pcip. I. 61). Хотя в этой связи душа соединяется со всем телом, это происходит посредством определенного органа, и это – конарион, маленькая железа, расположенная в точке соединения и пересечения духов жизни, которая, исходя из самого своего положения, является наиболее подходящим органом, чтобы служить особым местом пребывания души, потому что она не является одной из двух, существующих в паре, и речь идет о том, чтобы одна душа воспринимала как одно то, что два глаза доносят до нее (Les passions I, 30). Хотя душа, несмотря на эту связь, не может привести тело в движение, ибо добавление даже самого незначительного движения нарушило бы первый закон природы, она, однако, может, воздействуя на конарион, придать движущимся духам жизни другое направление, направить их (Respons. quart. p. 126), так что ее деятельность можно сравнить с деятельностью всадника, который управляет движением лошади. Точно так же воздействие органов чувств и других органов не дает душе никаких новых идей, но движения духов жизни и следы, которые прежние движения оставили в мозгу (как складки бумаги), становятся поводом и возможностью для души (Notae ad progr. quodd. p. 185). Как доказывают сны и то, что человек чувствует боль в отрубленных конечностях, причиной становится не поражение органа чувств, а лишь движение духов жизни, вызванное иным образом * Письмо к Фромонду Nbr. 1637). Кроме того, вызываются только те идеи, которые касаются разумного, ибо ни образы мозга (ощущения), ни их следы (воспоминания) не имеют ничего общего с интеллектуальным (Notac ad progr. p. 188).

Благодаря этой связи с телом стало возможным, что, когда у души возникает идея, духи жизни проникают посредством этой железы через все поры в мозгу и далее по всему телу до сердца – чем чаще это происходит, тем легче открываются эти поры, – и теперь ощущения таким образом продлеваются и усиливаются; тогда возникает состояние аффекта или страсти, в котором идеи сильны, но, из-за связи с телом, неясны для разума, сбивают с толку (Les passions 1,37. 28). Поэтому ничто так не нарушает ясность ума, как страсти. Если идеи делились на теоретические и практические, на восприятия и волевые акты, то и страсти можно разделить подобным образом. Среди примитивных страстей, которых Декарт предполагает шесть, восхищение, в котором движения жизненных духов не должны выходить за пределы мозга (Les passions II, 96), имеет предпочтительно теоретический характер; в остальных пяти: Любовь, Ненависть, Желание, Горе и Радость, движение проникает в сердце, ощущается там и сопровождается тенденцией к движению, они практичны (Les passions II, 88 -101). Из них можно вывести и другие, такие как надежда, страх и т. д. Поскольку душа обладает способностью вызывать идеи и через них направлять жизненные духи, в ее власти косвенно победить страсти, нейтрализовать страх перед опасностью надеждой на победу. Это борьба не между верхней и нижней душой, а между душой и духами жизни (Ebendas. I, 45. 47). Через самоанализ и терпение даже самая слабая душа может овладеть страстями, подобно тому как можно выдрессировать самую большую собаку (Ebendas. 56). Если это удается, то страсти сами становятся средством наслаждения и помощниками в достижении целей, ибо нами сильнее движет благо, которое разум признает, когда оно представляется в то же время и прекрасным, каким его делает чувственность (Les passions ΠΙ, 211. 12. H,85). Но все моральные действия заключаются в овладении страстями и последующем волевом решении того, что признается правильным, как это видно, в частности, из его писем к принцессе Елизавете и шведской королеве; мир совести, проистекающий из желания жить добродетельно, является его высшей наградой.

8. Положения о связи разума и тела и связанные с ними этические требования не только к первому, но и ко всему человеку демонстрируют слишком явные противоречия в силу своей незавершенности, чтобы школа Декарта не пыталась вскоре их избежать. Общий закон природы, согласно которому в телесном мире вообще не может возникнуть никакого нового движения, также ниспровергается тем минимумом движения, о котором говорит Декарт, утверждая, что душа приводит в движение конарион (шишковидную железу). И опять же, вытекающий отсюда закон, что всякое движение сохраняет свое направление, доказывает, что, давая направление духам жизни, душа вносит в тело новое и более сильное движение, чем то, которое было у spiritus animales. Противоречие настолько очевидно, что, когда один дальновидный ученик попытался обойти его способом, предложенным самим Декартом, все выдающиеся картезианцы встали на его сторону, более того, можно смело утверждать, что это сделал сам Декарт. Поэтому не было несправедливостью, если окказионализм всегда рассматривался как фактическая доктрина Декарта. Его основоположник, Арнольд Геулинкс (1625—1669), развивал в своих устных лекциях, вероятно, уже в Левене, но, несомненно, в Лейдене, доктрины, которые он впервые изложил в s. Γνῶθι σεαυτόν s. Ethica Amst. 1665 г., и которые затем были повторены в его посмертной «Metaphysica vera et ad mentem peripateticam» Amst 1691. 16, согласно тому, что о ней сообщается. (Кроме этих работ, Геулинк издал: Saturnalia s. quaestiones quodlibeticae Lugd. Bat. 1660. Logica fundamentis suis restituta Lugd. Bat. 1662. annotata praecurrentia ad R. Cartesii principia Dordraci 1690. 4. annotata majora in principia Ren. Des Cartes, acc. Opusc. philos. ejd. auct. Dordr. 1691. 4. Последнее сочинение состоит из диктовок своим слушателям, добавление академических трактатов, которые были защищены под его председательством). К невозможности взаимного влияния тела и души, вытекающей из их субстанциальности и противоположности их атрибутов, добавляется, по мнению Геулинкса, что действует только то, что знает, что делает, но я не знаю, как происходит движение моей руки. Но опять-таки нельзя отрицать, что, когда я хочу пошевелить рукой, она действительно двигается, и что, когда солнце светит мне в глаза, я имею представление о свете. Таким образом, в обоих случаях мы имеем дело с чем-то непостижимым, фактически невозможным, но фактическим, то есть с чудом, которое заключается в том, что по моей воле Всемогущий Бог двигает моей рукой, а по случаю солнечного сияния дает мне представление о свете. (Таким образом, на самом деле это не причина, а повод, случай (occasio, causa occasionalis) – там воля, здесь раздраженный глаз, согласно взгляду Гелинка, который по этой самой причине был назван системой случайных причин или окказионализмом. При такой невозможности произвести какие-либо изменения во внешнем мире вполне естественно, что Генлинкс установил практическое правило: там, где вы ничего не можете сделать, вам нечего желать, кроме как покориться. Из этого вытекает этика, характеризующаяся самым решительным пренебрежением к делам и полным подчинением воле Всевышнего, чего и следовало ожидать от обращенного в кальвинистскую доктрину. Смирение, объединяющее в себе оба начала: осознание своего бессилия и покорность высшей силе, Геулинкс называет высшей добродетелью. Это хорошо согласуется с предложением, содержащимся (согласно Бонилье) во второй части его «Метафизики», о том, что мы являемся модусами божественного духа, и что если модусы отбросить, то мы получим Бога. Это предложение, кстати, также почти дословно встречается у Декарта в письме (I, 103 ed. Elz.), как было сказано выше, и не заставляет нас отделять окказионализм от картезианства.

§268.

Признание картезианства

1. Если повсюду отстающие оспаривают достижения выдающихся людей, то Декарт должен был быть готов к множеству нападок. Он, как и его школа, смотрит на античность довольно пренебрежительно, присваивая себе бруно-бэконовское положение (см. §. 249, 5), согласно которой речь идет о древних; философия Средневековья для него не выше, ибо о схоластике он говорит лишь как о приеме юношеского ума: там, где он говорит о методе Веруламия, он рассматривает его как предварительную работу, а к Гоббсу он относится как к человеку, который ничего не смыслит в физике, больше в вопросах политики, но и ничего правильного тоже. Эту неуважительную позицию пришлось занять тому, кто начал цикл работ, дающих больше, чем Средние века и античность, потому что в них теология первых и натурализм вторых должны иметь равный вес. – Предвидя, что в возражениях не будет недостатка, он приводит их еще до публикации своего основного труда, чтобы иметь возможность дать на них свои ответы, и любопытно, что в этих семи возражениях представлены практически все точки зрения, с которыми Декарт расстается, потому что они не предлагают ему достаточно. Во-первых, что касается античности, то самым важным из возрожденцев античных систем (см. выше §.236—239), живших в то же время, что и Декарт, был Гасскнди. Пятое возражение принадлежит ему. В природе вещей преобладает натуралистическая точка зрения. В средние века выделяли патристику, схоластику и переходный период, и в первом Августин (§144), во втором Фома (§203) указывали на кульминацию. Доктрины всех трех периодов выдвигаются на первый план в борьбе с картезианством. Августинизм, которому Антуан Арно позволяет высказаться (в третьих «Возражениях»), выражает себя наиболее благоприятно, поскольку он также проявил склонность к пантеизму, и Арно находится на грани превращения в картезианца. Томизм, напротив, выражается гораздо резче, о чем можно судить по (седьмым) возражениям иезуита Бурдена, который, однако, поскольку общий враг объединяет и оппонентов, не пренебрегает доводами, заимствованными у Скота. Если здесь Декарта обвиняли в том, что он стал язычником, потому что недостаточно следовал схоластике, то в возражениях (втором и шестом), оратором которых выступил Мерсенн, все наоборот. Декарт здесь рассматривается как приверженец онтологического аргумента, этой символики схоластики, с точки зрения, которая уже была описана выше (§. 267, 1) как скептически окрашенная терпимость ко всем философским взглядам, как это стало мудростью образованных французов, начиная с Монтеня. Мирская мудрость Гоббса (§256) была представлена как выходящая за пределы этой жизненной мудрости и как одна кульминационная точка переходного периода, в отличие от теософии как другой. Автора этого можно услышать в третьих возражениях, в которых он, естественно, порицает то, что противоречит его натурализму. Но Декарт подвергался нападкам и с другой кульминационной точки – теософии. Не в запрошенных и опубликованных им возражениях, а в письмах, которыми с ним обменивался Генри Мор, который, особенно вдохновленный Й. Бёме, заявлял о своем неприятии картезианства, утверждая при этом, что он был философом, вышедшим за его пределы и принадлежащим к следующему периоду (см. также §278, 2). Наконец, в переходный период были упомянуты и те, кто, как, например, Меланхтон, уже представлял протестантизм в религиозной сфере, в то время как в философии они были совершенно средневековыми. Эта точка зрения также имеет своего защитника в лице Воэция, которого большинство людей знает только по полемике с Декартом и поэтому вынесет такое же одностороннее суждение, как и те, кто хотел построить личность Лютера и Меланхтона на основе их «отношений» со Швенкфельдом. Другие, более яростные нападки, которые предпринимались не только с помощью научного оружия, появились только тогда, когда учение Декарта нашло поддержку в более широких кругах.

2 Понятно, что в первую очередь это произошло в Голландии. В частности, Утрехтский университет приобрел славу первого, кто стал преподавать «нашу философию», как пророчествовал Декарт. Киприан Ренери первым распространил учение Декарта в качестве профессора в Утрехте после личного знакомства с ним в Девентере, а также организовал вызов туда в качестве профессора медицины Генриха Региуса (le Roi), который после смерти Ренери в 1639 году стал считаться главным пропагандистом нового учения. Его рвение привлекало молодежь, но также вызывало реакцию Воэция и доставляло Декарту всевозможные раздражения, так что он в конце концов официально отрекся от него. (Это обстоятельство привело меня в цитированной выше работе к ошибке, когда я приписал этому утрехтскому профессору работу другого Региуса, неизвестного мне в то время: Cartesius verus Spinozismi architectus). Как и в Утрехте, в Лейдене, где профессора Хеереборд и Рей первыми выступили в защиту картезианских доктрин, это вызвало реакцию богослова Ревиуса и других, и, как следствие, меры со стороны университета, на которые Декарт счел нужным пожаловаться. Несмотря на это, картезианство все больше и больше процветало в этом университете, о чем свидетельствуют имена Виттиха, Хейдануса, Геулинкса и Вольдера. В Амстердаме картезианство было представлено врачом Людвигом Мейером, чья работа Philosophia SSae interpres вызвала большой резонанс и который стал еще более известен как друг Спинозы и редактор его работ (см. §272). В Грёнингене новая философия вскоре была представлена Марезиусом, Гуссе, но особенно немцем Тобиасом Андреаэ (1604—1674). У Френекера был Александр Реллиус, но особенно Руард Андала (1665—1727), который защищал картезианство от его более далеко идущих последствий в своей работе «Cartesius verus Spinozismi eversor Franequerae» 1717 г. 4. Бальтасар Беккер, родившийся в 1634 году, получил образование в двух последних университетах. Сначала он прославился защитой картезианства (De philosophia Cartesiana admonitio candida et sincera Franeq. 1668), затем нападками на суеверия в трактате о кометах 1683 года, но особенно в книге Betoverde Weereld («Очарованный мир»), которая впервые вышла на голландском языке в 1691 году, но затем была переведена на многие языки. Он был доктором богословия и священнослужителем в Амстердаме и сильно пострадал из-за этой работы. Он присоединился к французской реформатской общине и умер в 1698 г. Количество трудов, которые вызвала эта работа, очень велико. Поллат и Шулер преподавали в Бреде. Короче говоря, картезианство более или менее доминировало на кафедрах всех университетов, и поэтому было представлено в большом количестве трудов. Тот факт, что картезианцы нашли своих противников среди ортодоксальных богословов, которые в то же время боролись с раскольниками (Arminianer и Coccejaner), вполне объяснимо сближал тех, кого атаковал один и тот же враг. Так и получилось, что в конце концов между картезианцем и врагом Церкви не стало проводиться никакого различия, так что в зависимости от того, что казалось худшим для ругателя, им приходилось позволять называть себя то иезуитами, то коккеанцами, и даже церковные соборы, например Дордрехтский, выносили приговор новой философии.

3. Несколько позже, чем Голландия, но в еще более значительной степени, чем Голландия, родина Декарта стала местом его преподавания. Только здесь это были не университеты, поскольку они были для него закрыты, а другие учреждения, в которых решалась его судьба. Сначала религиозные ордена. Среди них Декарт не любил ни один так, как орден иезуитов, и его особенно интересовало его мнение. Хотя провинциал ордена, Дине, был в его пользу еще с Ла Флёша, а ордена Вате и Весланд были даже его ярыми сторонниками, орден объявил себя против него. Упомянутое выше (второе) объяснение транссубстанциации дало для этого возможность; истинная причина, возможно, заключалась в том, что янсенисты, особенно их штаб-квартира в Порт-Рояле, приняли решение в пользу картезианства. (Логика Порт-Рояля (L’art de penser), написанная Арно и Николем с помощью Паскаля в 1662 году, была признана во всем мире как учебник картезианства). Как и янсенистов, картезианцев теперь обвиняли в кальвинизме, что странно контрастирует с тем, что голландские кальвинисты называют их иезуитами. Как всегда бывает в таких случаях, когда враг врага воспринимается как друг, так и здесь. Гассенди боролся с учением Декарта, ему благоволили иезуиты. Его преподавание было избавлено от запрета в университете, а его труды – от внесения в индекс запрещенных библиотек. И те, и другие пришли к картезианству через иезуитов, которые таким образом поставили главу Церкви в такое же положение, в каком папские буллы защищали аверроизм от тех, кто разоблачал его антихристианский характер (см. выше §238). Благосклонное отношение к гассендистам со стороны иезуитов, а затем и со стороны университета, придало их учению новый импульс. Иезуиты даже почти побудили Парижский парламент выступить против Декарта. Отношения с некоторыми религиозными конгрегациями, существовавшими в то время, были гораздо дружелюбнее, чем с этим орденом. Прежде всего с Ораторией, основатель которой, кардинал Берулле, был одним из первых покровителей Декарта, к которой принадлежали его личные друзья Жибьеф и Ла Бард и из которой вскоре вышел Малебранш. Другие конгрегации последовали этому примеру. Этому способствовало и благосклонное отношение к картезианству таких выдающихся духовных лиц, как кардинал Рец, Фенелон и Боссюэ. Кроме того, большое значение для распространения картезианства имело то, что в некоторых свободных академиях, которыми в то время изобиловал Париж, для их членов, а также для всех желающих, проводились академические лекции, в которых развивались доктрины картезианства. Среди них большой ажиотаж вызвали лекции Роше, особенно физические, но еще больший – лекции его ученика и преемника Пьера Сильвена Режи (1632—1707), который преподавал картезианство сначала в Тулузе и Монпелье, а затем в Париже и долгое время считался первым представителем картезианства в его неискаженном виде. Однако больше всего распространению этого учения способствовал интерес к нему самых разных слоев общества. Адвокат Клод де Клерселье, познакомившийся с Декартом незадолго до его отъезда в Швецию, был настолько предан ему, что впоследствии выступил главным переводчиком его сочинений на латынь, а также помогал врачу Луи де ла Форжу в издании «Постума» Карлезия Знатные господа, такие как принц Конде и герцог Луинский, не хотели, чтобы ученые опережали их. О том, как остроумные дамы интересовались этой доктриной, свидетельствуют письма мадам де Сериньи, а также комедии Мольера, который был гассендистом, то есть противником картезианцев. Следует также упомянуть эгоистов, которые основывались на картезианских принципах. Этим словом, которое до середины прошлого века не имело того дурного морального смысла, который ассоциируется с ним сегодня, здесь обозначается приверженец взгляда, согласно которому не существует ничего, кроме самого себя. Число этих солипсистов, как их называли впоследствии, в то время как в XVIII веке, например, солипсизм Баумгартена означал именно то, что сейчас называется эгоизмом, было, по-видимому, не так уж мало, если верить Бюффье, который с ними борется, но Рид (см. §292, 4) уже жалуется, что ему не удалось получить в руки ни одного из их трудов. То, что крайний субъективный идеализм должен был взять в качестве отправной точки самоочевидность Декарта, а также то, что эта отправная точка могла привести к такому результату, очевидно.

4 Картезианство распространилось из Голландии в Германию. Вестфалец Клауберг, родившийся в 1622 году, получивший образование в Грёнингене у Андреаэ и Рае, близких друзей французских картезианцев, преподавал сначала в Херборне, затем в Дуйсбурге. В своей логике он был предтечей Art de penser, в физике – окказионализма, в своих работах о богопознании он близок к Малебраншу и Спинозе, а в восхвалении немецкого языка напоминает Лейбница. Тот факт, что в 1653 году Марбургский устав предостерегал от картезианства, свидетельствует о том, что оно уже проникло в теологию через Хайнхольда Даули, в медицину – через Вальдшмида, а в философию – через Хорха. В Гиссене в 1673 году профессор Калер осудил его в книге, название которой звучит как нападение на него. Через Шовена (родился в 1640 году) картезианство было перенесено в Берлин, где Шовен активно работал как проповедник французской общины, профессор Французского колледжа и, наконец, как руководитель «Нового журнала саванн». Иоганн Плацентиус, математик из Франкфурта-на-Одере, написал Renatus Cartesius triumphans, Даниэль Липсторпиус в Бремене – Specimina philosophiae Cartesianae; там же Эберхард Швебинг опроверг трактат Юэ против Декарта. В Галле Шперлетт преподавал в аристократическом институте полностью по трудам картезианцев; из Альторфа, где новое учение представляли Петерманн (1649—1703) и Штурм, оно перешло вместе с первым в Лейпциг, где впоследствии его представляли также Михаил Регениус и Габриэль Вагнер. Из Тюбингена в 1677 году Т. Вагнер в своей работе «Examen atheismi speculativi» говорит, что ни один университет не был так ужасно заражен картезианством. То же самое говорится и в актах о посещении Йены в 1697 году.

5. То, чем Голландия была для Германии, Франция стала для Швейцарии, Англии и Италии. В первой стране картезианство было впервые представлено Робером Шуэ. Шуэ, получившим образование в Ниме, затем профессором в Сомюре и, наконец, в Женеве, но просуществовало там недолго, поскольку Женева очень рано заявила о своей приверженности эмпиризму Локка, который повсеместно вытеснил Декарта. Доктрина Декарта была привезена в Англию, в частности, Ант. Легран, францисканец, родившийся в начале XVII века, который доблестно защищал свои «Философские институты» от теологического рвения Сэмюэля Паркера, епископа Оксфорда. Сэмюэль Кларк, который позже полностью перешел в другой лагерь, кажется, был более благосклонен к картезианству, когда переводил «Физику» Хохоля. Те, кто позднее в Англии не исповедовал Локка и оставался склонен к картезианству, все же понимали его скорее в смысле Малебранша, чем в оригинальном смысле. Так, Джон Норрис (1667—1711). Наконец, что касается Италии, то и здесь картезианство утвердилось, несмотря на папскую цензуру. Особенно в Неаполе, где его представляли Тотнасо Корнелио, родившийся в 1614 году, Бонелли, родившийся в 1608 году, Грегорио Калопрезе и Паоло Маттиа Дориа, эмигрант из Генуи, и, наконец, своеобразный Мишель Анджело Фарделла (1650—1711), последний из которых, получив образование в Париже, работал на него в Модене, Венеции, Падуе и, наконец, в Неаполе. Помимо эмпиризма XVIII века, который повсеместно противостоял картезианству, в Неаполе ему пришлось выдержать нападки знаменитого Джоранни Лиаттисла Вико, которого особенно возмущало презрение картезианцев к истории и всему позитивному знанию. Илнель также жаловался, что картезианцы пытаются вернуть к жизни варварство. Одним из последних и самых ярых картезианцев в Италии был кардинал Гердиль (1718—1802), который играл там ту же роль, что Фонтенель и Майран во Франции.

§269.

1. Исходная точка картезианства с необходимостью приводит к крайнему дуализму, в котором влияние духа на тело и наоборот невозможно по необходимости, ибо если сущность духа состоит в отрицательном отношении к внешнему миру (в простом бытии, в сомнении и т. д.), то то, что ему противостоит, естественно, является его отрицанием (т. е. просто внешним бытием, протяжением). С этим дуализмом покончено введением понятия Бога, которым опровергается сомнение, благодаря чему внешний мир открывается духу, и становится ясно, что дух может внедрять себя во внешний мир, направляя его движения. С тем, что выше (§259) было определено как актуальное. Тот факт, что Декарт называет сомневающееся «я» и божество принципами своей философии, вполне согласуется с тем, что было определено выше (§259) как актуальный принцип современной философии. Последний, исходный пункт, – principium cognoscendi, второй, конечный пункт, – principium essendi; оба они действительно указывают (как того требует §259), как ведут себя две опосредуемые стороны. Несмотря на то, что они делают это совершенно противоположным образом, поскольку согласно первому говорится: обе стороны исключают друг друга, согласно второму: они не исключают друг друга, второе с необходимостью вытекает из первого: взаимное исключение обеих сторон проистекает из сомнения. Поскольку, по мнению Декарта, природа субстанции состоит в этой исключительности, вполне естественно, что обе стороны, исключающие друг друга, должны мыслиться как субстанции. Но если обе они мыслятся как субстанции, то, как говорит сам Декарт, в этом они совпадают; точка объединения лежит в субстанции, и поэтому, как только понятие субстанции принимается всерьез, самоисключение должно уступить место совпадению. Но это принимается всерьез только там, где задумывается Божество, которое «на самом деле» было одной лишь субстанцией.

Таким образом, негативное поведение обеих сторон исчезает перед божеством, внешний мир открывается для мыслящего эго и больше не закрывает его от реализации своих целей.

2. Конечно, это приводит к другому: если природа субстанций состоит в том, чтобы исключать друг друга, то те, кто больше не исключает друг друга, уже не могут мыслиться как субстанции, и от исходной точки, которая устанавливала субстанциальность духов (Я) и тел, нужно перейти к тому, что их нет. Это противоречие между исходной и конечной точкой неизбежно с картезианской точки зрения. Если бы это противоречие было ясно осознано, оно было бы постулировано и нашло бы решение. Лишь позднее возникла необходимость обострить это противоречие до дилеммы: Либо я есть и тогда Бога нет, либо Бог есть и тогда меня нет. Но прежде чем (Шеллинг) поставить проблему разрешения этого противоречия с помощью данной формулы, философский ум должен был сначала убедиться, что действительно существуют совершенно противоположные мировоззрения, если в духе XVII века (Спиноза) придерживаться конечной точки картезианства, или второго звена дилеммы Шеллинга, или если в духе XVIII века (Просвещение) сделать главным «я» и сделать выбор в пользу первого звена этой альтернативы. Декарт, как эпохальный философ, объединяет в себе оба мировоззрения, правда, в неразрешенном противоречии, поскольку не видел их ясно, поэтому спинозизм предстает как последовательная реализация его учения, и все же антиспинозисты XVIII века, почти без исключения, взяли верх над Декартом. Точно так же нетрудно доказать, что и реализм, и номинализм Средневековья могли с полным правом назвать своим родоначальником Эригену.

3. Но еще до того, как ясное осознание такого противоречия будет разрешено, смутное ощущение его может подсказать, как его избежать. Они различаются тем, что в первом случае одновременно осознаются обе противоположные стороны, а во втором – только одна из них удерживается со всей энергией. Но этим средством получения сведений пришлось воспользоваться, поскольку оно лежало слишком близко к тому месту, куда пришел Декарт. Прийти к результату, противоположному отправной точке, значит фактически отказаться от нее. Если сделать это не только фактически, но и реально, то получится точка зрения без этого противоречия, где предложение о том, что существует только одна субстанция, принимается всерьез, а значит, отрицается субстанциональность мыслителей, а также протяженных индивидуальных существ. Сам Декарт из-за такого чувства постоянно находится на грани того, чтобы сделать этот шаг к пантеизму. В нем следует порицать ту половинчатость, с которой он отказывается от сделанных выводов или ослабляет их различиями, и ту пристрастность, с которой он относится к одной стороне индивидуальных существ иначе, чем к другой. Такова же и его школа. В отношении первого, полусубстанциального, он признает, что только Бог является субстанцией, но ограничивает это тем, что есть существа, к которым этот предикат также применим, хотя и не единосущен с Богом, а именно «сотворенные» субстанции, что для него, поскольку сотворенное создается заново в каждый момент, означает столько же, сколько и субстанции, не существующие ни мгновения. Что касается второй, частичной, стороны, то Декарт, в полном противоречии со своим дуализмом, проводит различие между миром духов и миром тел, говоря о последнем: отбросьте преграды, и вы получите бесконечную мысль, то есть Бога, из чего, путем простой инверсии, вытекает предложение, которое он сам и Geulincx также выразили: Вложите преграды (modi) в бесконечную мысль, и вы получите духов; но он не осмеливается на предложение, которое в таком случае столь же оправданно: Отбросьте преграды из телесного мира, и вы получите бесконечное протяжение, то есть Бога. Нельзя также сказать, что из молчания на этот счет ничего нельзя заключить. Тот факт, что он утверждает ясное знание духов, не требующее воображения, но отрицает его в отношении тел, доказывает, что он не может признать, что знание тел находится в таком же отношении к знанию самого бесконечного, Бога, в каком находится к нему знание духов, а именно в таком, что знание конечного может быть выведено из знания бесконечного. Таким образом, только в отношении духов Декарт подходит к идее представления о них как о модусах бесконечной мысли; телу эта позиция модуса не отводится. То, что он, физик, не осмелился сделать в отношении тел, его последователь, который, однако, был священнослужителем и теологом, не осмелился сделать в отношении духов, но утверждал в отношении тел.

§276.

Тенденция реализма состоит в том, чтобы возвысить отдельные существа, а внутри них – материальное за счет духовного. Отрицательные и положительные моменты, выделяемые в этой задаче, стали настолько разделены, что сначала человеческий дух доводится до смиренного признания своей нищеты, причем те, кто это делает, не всегда осознают, что унижение духовных существ может служить лишь торжеству физических. Скептики и мистики этого периода, даже те, в ком наиболее ярко проявляется супранатуралистический интерес, все же опередили тех, кто дополнил утверждение о том, что дух не способен черпать истину в самом себе, уже не так, как Бог, а так, что внешний мир помогает такой нищете. Кстати, прелюдии к этому утверждению вряд ли отсутствуют в любой из этих двух школ мысли.

§277.

a. Скептики

K. S. Barach, Hieronymus Hirnhaim, etc., G. E. Guhrauer, Marcus Marei und seine philosophischen Schriften, in Flehtet Zeitschrift, vol. 21, 1852 – 4. Chr. Bartholmhs, Huet, dvßque d’Avranches ou le scepticisme thdologique, Paris 1850. K. S. Barach, P. D. Huet als Philosoph, Vienna and Leipzig 1862 – 5. Ludw. Feuerbach, Pierre Bayle, nach seinen für die Geschichte der Philosophie und Menschheit interessantesten Momenten, Ansb. 1838; 2nd ed, A. Beschamps, La gen&e du scept. Irudit chez Bayle, Libge 1879. G. v. Hertliny см. §280.

1. Самодостаточность разума, которую, по выражению Декарта-спинозиста, признавали, что разум как» машина»4 генерирует свои идеи из самого себя, уже оспаривали некоторые современники обоих, среди которых самым ранним является Франсуа де ла Мот ле Вайер (1586—1672)5, князь-просветитель, человек с мирским образованием. Среди своих многочисленных трудов (первый сборник 1654—56, 2 полных листа, последний дрезденский 1756—59, 14 полных листов, 8°) он написал также работы, сравнивающие разные народы и разные времена, где, как и в этнологических исследованиях Монтеня, все больше укреплялась его скептическая позиция. Нигде она не выражается так открыто, как в» Диалогах», которые появились после его смерти в 1673 году как работа некоего Орозия Туберо. Неуверенность чувств, а значит, и разума, полностью опирающегося на чувства, должна, учит он, привести к отказу от всякого знания, нужного только для религиозной веры. Воля, с помощью коей человек покоряется тайнам религии, и есть заслуга веры.

2. Англичанин Джозеф Гланвилл (1636—1680), представитель кембриджской школы и активный член Королевского общества с 1664 года, имел точки соприкосновения с ле Вайером. Он развил скептическую точку зрения в своей работе «Тщета догматизма» (Лондон, 1661; переработана как «Scepsis scientifica», Лондон, 1665; изд. Дж. Оуэном, 1885), в ней, среди прочего, схожее с более поздней атакой Руме на обоснованность традиционного понятия причинности, с супранатуралистической теологией в манере Генри Мора, которую он развил в своих «Philosophia pia» (Лондон, 1671), «Essays on Several Important Subjects in Philosophy and Religion» (1676, 4°) и спиритуалистическом «Sadducismus triumphatus» (первый Лондон, 1681), а также с большой любовью к антисхоластическому естествознанию, основанному на экспериментах, что он особенно ярко демонстрирует в «Plus ultra or the Progress and Advancement of Knowledge» (1668). Как следует из названия, он принимает во внимание Бэкона. Он также ссылается на Декарта, но не для того, чтобы согласиться с ним. Против него, а также против Роббса, против которого, собственно, Роб. Boyle’s Some Considerations touching the Usefulness of Experimental Philosophy, London 1663, 64 (lat. Lindoviae 1692), Монтень и Шаррон призывают его на помощь.

3. Третий – немецкий современник Гланвилла, пражский премонстратский аббат Иероним Гирнхайм (1637—1679), чье сочинение de typho generis humani ct. (Прага 1676, 4°) не обнаруживает знакомства с Декартом, но превосходит Гланвилла в своем презрении к знанию и особенно любит подчеркивать противоречие между догмами и аксиомами разума, чтобы завершить его наставлением о том, что разум, не способный сам по себе извлечь истину, допускает, чтобы ему помогало Божье откровение. В конце концов, разум отнесен к пассивному поведению, поскольку он может мыслить только то, что ранее воспринял, то есть получил. Гирнхайм также разделяет любовь Гланвилла к естествознанию, только физика у него не современная, а относящаяся к последнему средневековому периоду. Его мир-душа, заключенные в нем идеи (ideae seminales) и действующие в вещах археи очень напоминают Парацельса, что становится тем более понятным, если учесть, что большое влияние на него оказал парацельсианский врач и философ Й. Маркус Марей (1595—1665), чья работа «Идея оперативной хирургии» появилась в Праге за три года до рождения Гирнхайма и который преподавал в Пражском университете.

4 Гораздо более значимым и известным своей оппозицией Декарту и Спинозе был теолог Даниэль Юэ (8 февраля 1630 – 26 января 1721), прославившийся как полигистор. Некоторое время он склонялся к картезианству, но, похоже, Исаак Воссиус отвратил его от него. Как отец (Герхард Воссиус), возможно, был первой причиной библейского эвемеризма Юэ, под влиянием которого он в своей Demonstratio evangelica признает в истории среди почти всех греческих богов и богинь только Моисея и его сестру, впоследствии он стал причиной враждебности Юэ к Декарту со стороны собственного сына. Сочинения: Censura philosophiae Cartesianae (Париж 1689), Quaestiones Alnetanae de concordia rationis et fidei (Кан 1690) и Traitd philosophique de la faiblesse de l’esprit humain, написанное на французском языке в 1690 году, затем переведенное на латынь самим Юэ и опубликованное только после его смерти. (Amst. 1723) показывают, как его неприязнь к Декарту и Спинозе, переросшая в ярость, сочетается со скептицизмом, осуждающим неопределенность чувств, но еще больше – разума, любимое оружие коего, силлогизм, зиждется лишь на обмане, а потому требует подчинения откровению, от коего в конечном счете зависит достоверность аксиом разума. Только потому, что в догмате Троицы троица и единство не приложимы к одному и тому же субъекту (субстанции), только по этой причине принцип ident. Ident. имеет силу, но не наоборот. Но в той же мере, в какой он подчеркивает неспособность разума, Юэ приближается к сенсуалистическим, даже материалистическим взглядам. Что в разуме не может быть ничего, чего бы раньше не было в разуме То, что в разуме не может быть ничего, что не было бы сначала в чувствах, является для него неизменной аксиомой, и он любит повторять, что впечатления, производимые на мозг, заставляют разум что-то воображать.

5) Пьер Бейль (18 ноября 1647 – 27 ноября 1706 гг.) был, безусловно, самым выдающимся скептиком этого периода. Рано познакомившись с трудами Монтеня и ле Вайера, только в Женеве, куда он отправился из-за того, что его отступление (1670) от поспешно принятого католицизма поставило под угрозу его безопасность во Франции, он познакомился с картезианством, которое он развивал в своих диктовках, будучи профессором в Седане. Уже в трактате о кометах (т. е. о страхе перед кометами), написанном в Седане, но опубликованном только в 1682 году в Роттердаме, можно обнаружить явные следы скептицизма. Этот скептицизм совершенно вопиющ в его «Историческом и критическом справочнике» (Роттердам, 1695—97, 2 тома, лист; 2-е издание, увеличенное вдвое, 1702; лучшее издание 1740 г. Des Maizeaux, 4 тома, лист). Что еще написал Бейль, можно найти в Oeuvres diverses de P. Bayle (I – III, 1, 2, a la Haye, Fol.). Ничто так не оправдывает отнесение Бейля к философам-индивидуалистам, как его отношение к Спинозе. Восхвалитель терпимости едва узнаваем, настолько его инвективы похожи на ругательства ревностного верующего. Самое чудовищное мнение, превосходящее все возможные несоответствия и т. д., он называет спинозизмом; в то время как мнение, которое он совершенно справедливо признает диаметрально противоположным пантеизму, – атомизм – пользуется гораздо более дружелюбным отношением. Если последний противостоит только той ошибке, которую он всегда критикует как худшую в Спинозе, а именно, что отдельные существа являются простыми модификациями единой субстанции, то другие различия между атомистическими взглядами, например, между картезианцами и гассендистами, кажутся неважными. Однако с этим антипантеизмом Бейль не вернулся к тому, с чего начинал Декарт, к неоспоримой самоочевидности, из которой вытекало достоверное знание. Напротив, его скептицизм демонстрирует явную тенденцию к отрицанию и того, и другого. Предполагается, что мы гораздо больше уверены во внешнем мире, чем в самих себе; более того, поскольку в каждый момент мы создаемся заново, мы даже не знаем, остаемся ли мы теми же самыми и т. д. Столь же неопределенным, как и самоочевидность, является вытекающее из нее доказательство, претендующее на роль критерия истины. Это отнюдь не так; ведь догматы веры, которые, безусловно, содержат истину, противоречат самым очевидным аксиомам разума, а ереси, такие как манихейство, гораздо больше соответствуют требованиям разума, чем христианские учения. Для последних это не повод для сожаления, ведь поскольку вера основана на откровении и требует отказа от разума, то чем труднее это сделать, тем выше ее заслуги. В то же время Бейль решительно отвергает презумпцию сомнения в честности тех, кто утверждает, что верит в то, что противоречит разуму. Как может не быть такого противоречия, ведь разум, подобно едкому средству, действует благотворно только там, где он опровергает заблуждения, но там, где он стремится доказать религиозную истину, он должен причинить вред, как там, где он прикасается к здоровой плоти? Должен; ибо он ставит перед собой задачу представить то, что он доказывает, как необходимое, превращая таким образом свободное действие Бога в необходимое при рассмотрении порядка спасения, подобно тому как это делает спинозизм. Для такого полигистора, как Бейль, опыт, как накопитель данного материала, должен был стоять на первом месте; его предпочтения направлены скорее на исторический материал, чем на природу, хотя он с интересом относился и к естественным наукам. Но этика интересовала его гораздо больше, чем физика. В соответствии с принятой им индивидуалистической точкой зрения, в качестве фактического принципа морального поведения он выдвигает собственное убеждение, собственную совесть. Однако при более детальном определении того, что понимается под совестью, он очень часто подчеркивает момент всеобщности таким образом, что его мораль колеблется между субъективизмом и объективизмом. Первый возникает, когда он допускает, что ложное убеждение, если оно беспричинно, может оправдать поступок так же, как и истинное, и не делает различия между заблуждающейся совестью и совестью, требующей истинного. С другой стороны, он утверждает, что совесть всех людей согласна в определенных требованиях, когда называет ее общим разумом или когда ставит мораль в один ряд с логикой, а последняя запрещает все, что противоречит теоретической совести. Только в одном вопросе он никогда не колеблется: это полное отделение морали от теоретической стороны религии, догмы. Он не только постоянно полемизирует с теми, кто отрицает нравственность у язычников, но и в своем противостоянии теологическим рассуждениям доходит до того, что противоречит сам себе. Когда он объявляет, что государство может состоять исключительно из атеистов, когда он говорит, что самый плохой христианин может быть самым лучшим гражданином, это еще вполне согласуется с независимостью морали от религиозной веры. Но когда он, превзойдя это, подразумевает, что ревностные христиане должны обязательно ставить благо государства на второе место, когда он показывает, что это благо требует и предполагает всевозможные вещи, которые христианин считает неправильными, тогда очевидно утверждается, что гражданская добродетель не может существовать с любым вероисповеданием (а именно не с христианским). Он обрывает это утверждение, повторяющее то, что до него утверждал Макиавелли, и предвосхищающее то, что позже подчеркивал Мандевиль (см. §284, 2), злобным замечанием: можно быть спокойным в отношении государств, состоящих из христиан; число тех, кто действительно живет так, как предписывает Евангелие, всегда будет очень мало, но те, кто честолюбив, заинтересован и т. д., несмотря на свое христианское имя, везде будут составлять большинство.

§278.

b. Мистики

J.Tklloch, Rational Thcology and Christian Philos. in England in the 17 th. Century, 2 voll., London 1872. Jam. Martineau, Types of Ethical Theory, 2 voll., Oxf. 1884. – Ed. Droz, Etüde sur le scepticisme de Pascal, Paris 1886. Jos. Bertrand, Blaise Pascal, Paris 1891.

1. Мистицизм этого периода также ведет к той же цели, что и скептицизм, – совпадение, объясняющее совмещение мистических и скептических элементов в одном человеке, напр. в Гирнхайме и в Блезе Паскале (1623—1662), блестящем противнике иезуитов, приверженце учения Декарта о теле со скептическим ограничением его достоверности на основе Монтеня, а рациональному учению Декарта о разуме противопоставляет убеждение, что сердце чувствует Бога, и показывает нам, что только добровольная, страдающая преданность Ему ведет нас к святости (Pensees, fragments et lettres de Pasc. pubi. p. P. Faugere, 2 vols., Paris 1844, и особенно Les pensdes de Bl. P. par Aug. Molinier, 2 vols., Paris 1877—1879). Здесь, даже в большей степени, чем в случае со скептицизмом, речь идет о супранатуралистическом интересе, в связи с чем мистики упрекают дух в его бедности и неспособности помочь себе. Но за требованием получить истину от божества-открывателя вскоре следует предложение, что ее должен дать и явленный мир. Но когда дух привыкнет к смиренной роли получателя милостыни, можно будет потребовать и полного подчинения благодетелю. Конечно, это невозможно до тех пор, пока духовные и материальные личности исключают друг друга благодаря своим противоположным предикатам и, следовательно, имеют равные права. Здесь должно произойти изменение, которое сделает возможной иерархию, причем либо так, что духи получат предикат, сближающий их с телами, либо так, что тела получат предикат, делающий их более похожими на дух. Первое средство информации более непосредственно ведет к заявленной цели подчинения идеального мира реальному; второе может быть использовано и в противоположном интересе. Среди современников и друзей, которые, принадлежа вместе к рационалистической школе богословов в Кембридже (Latitudinarians), достигли того, о чем только что говорилось, Мор, который также представляет духов как протяженные существа, особенно проложил путь к реализму, а Кадворт, для которого составляющие телесного мира становятся квази-мыслящими существами, также оказал заметное влияние на Леймитца, то есть на развитие идеализма (О других членах школы см. v. Hertling op. cit. 98 ff., 138 ff.).

2. Генри Мор (12 октября 1614 – 1 сентября 1687) в результате бессистемных философских занятий в Кембридже сначала пришел к своеобразному пантеизму, избавиться от которого ему помогло изучение неоплатоников, немецкой теологии и других мистических сочинений, а в конце концов – декартово учение. Последнее давало ему полное удовлетворение лишь на короткое время; затем, начиная с 1668 года, ему становилось все более ясно, что картезианство – лишь одна сторона истинной философии, а платонизм, понимаемый в смысле неоплатоников, – другая, и они должны дополнять друг друга, как тело и душа; действительно, в «Enchiridion Metaphysicum» (1671) «механическая философия» Декарта показалась ему наравне с материализмом, лучшим представителем которого он считал Гоббса с 1659 года. Считается, что эта истинная философия была заложена в первоначальной еврейской Каббале, уходящей далеко за пределы Моисея, и через финикийского Мосха распространилась среди греков – Пифагора, Платона и так далее. В ряде трудов – A Collection of Philosophical Writings, 2nd ed., London 1662; Henr. Mori Cantabr. Opera omnia, tum quae latine tum quae anglice scripta sunt, nunc vero latinitate donata, instigatu et impensis generosissimi juvenis Joannis Cockshuti, London 1679, 3 full, fol. – он развивает судьбу и содержание этой истинной Каббалы. Самое важное положение заключается в том, что все субстанции протяженны, но духи также обладают четвертым измерением, благодаря которому они, как и тела, не удерживаются в границах непроницаемости. Именно поэтому ошибаются и те, кто утверждает, что дух нигде не находится (нуллибилисты), и те, кто учит, что он целиком находится в каждой частице (голенмеристы). Скорее, подобно сфере, освещенной изнутри, дух обнаруживает постепенные различия, связан своей внутренней и наиболее освещенной частью с одним органом, а своей внешней и более темной областью – с другими органами. Периферийные части души, связанные с органами чувств, заставляют внутреннюю, центральную часть производить мысли в ответ на получаемые впечатления. (Только о Боге можно сказать, что он везде и нигде, что он везде цельный и равный, что он полностью является центром и т. д.). Что касается тел, то, поскольку они лишены четвертого измерения, они не могут концентрироваться и расширяться; они непроницаемы. По этой самой причине между ними существует лишь поверхностное действие, и Декарт совершенно прав, когда рассматривает теорию тел как механику. Его физика нуждается в исправлении: не только органические тела, но и все тела пронизаны духами, которые на низших уровнях называются зародышевыми формами (formae seminales), на более высоком уровне – душами, и что такой одушевляющий дух также пронизывает вселенную, природный или мировой дух, который, даже не имея сознания и разума, служит инструментом Бога, и через который можно объяснить явления симпатии и антипатии, животного инстинкта и т. д.

3. Ральф Кадворт (1617—26 января 1688), ученик Кембриджского университета с четырнадцатого года, преподаватель со второго и двадцатого, постоянный член Королевского общества с 1664 года, помимо нескольких небольших теологических трудов, опубликовал крупную работу: «Истинная интеллектуальная система Вселенной» (Первая часть, в коей опровергается весь разум и философия атеизма и демонстрируется его невозможность, Lond., Richard Royston, 1678, Fol.). Мосхайм, переведший эту работу на латынь («Systema intellectuale», Jen. 1733, 2-е изд. 1773), также перевел посмертную работу Кадворта «Трактат о вечной и неизменной морали» (Her. 1731). Материалистические учения, особенно Гоббса, заставили Кадворта более тщательно изучить природу атеизма, к которому он отнес учения тех, кто верит только в физические вещи (корпореалистов). Из четырех классов, к которым он их относит, наиболее важными ему представляются демокритический атомизм, выводящий все из просто протяженных существ, и стратонический гилозоизм, согласно которому примитивные частицы одушевлены. Последняя точка зрения, отрицающая простой атомизм, теперь может быть очень хорошо объединена с теологией; по сути, только она спасает нас от фанатичного мнения, что Бог везде вмешивается непосредственно своей чудесной силой. Исправленный гилозоизм, который исповедует Кадворт, приписывает каждому компоненту телесного мира пластическую природу, то, что химики называют Archaeus, сущность которой можно назвать мыслью, если только не понимать ее как сознательную Подобным образом, каждое большое целое, как животное и человеческое тело, так и планета, имеет свой собственный принцип жизни; и тот, кто боится признать такую пластическую природу за всей вселенной, по крайней мере, не сможет избежать признания ее за каждой планетарной системой. Но эти принципы жизни не следует считать Богом; более того, было бы ошибкой считать жизнь планет и т. д. очень высокой; она скорее самая низкая и может быть сравнена с нашими снами или инстинктивным поведением животных. Как бы много истины, по мнению Кадворта, ни было извлечено из положительных утверждений гилозоизма, он считает его слабым в его отрицаниях, особенно в его возражениях против доказательств существования Бога. Сам он защищает все эти доказательства: теологическое против отрицания Декарта конечных причин, но особенно онтологическое. В нем, как и во втором возражении против Декарта (см. 267, 2), он находит только один пробел. Ведь сначала нужно доказать, что существо, бытие которого необходимо, возможно, и лишь затем вывести его существование из его понятия; таким образом, либо Бог невозможен, либо он действительно существует. Из того, что существуют вечные истины, следует, по мнению Кадворта, также заключить, что существует вечный разум, в котором они находятся и в котором участвует разум отдельных человеческих существ. Все знания на самом деле являются просвещением от Бога, так же как исторически вся философия имеет свое первое основание в Каббале, открытой Богом, которая распространялась от евреев к грекам. Наконец, Кадворт опровергает возражения против существования Бога, основанные на существовании зла. Действительно, можно представить себе мир, в котором отдельные вещи будут лучше; но другое дело, не будет ли при этом утрачено большее совершенство целого. В любом случае, несовершенство не может быть приписано воле Бога, но ограничению, которое не может быть отделено от природы конечного.

4. Как среди скептиков, так и среди мистиков самое высокое место занимает француз Пьер Пуаре (15 августа 1646 – 21 мая 1719), которого сначала покорил Декарт, затем отвратили от него сочинения Таулера, Фомы Кемпийского и особенно Антуанетты Буриньон (1616—1680), чьи произведения он редактировал в 1679—1684 годах (19 полн, Амстердам, 12°), отвернулся от него, с тех пор преисполнился отвращения, особенно к Спинозе, которое, в частности, выражает во втором издании (1685) своих Cogitationes rationales de Deo, anima et malo, первоначально (1677) очень картезианских. В «Божественной экономии» (Аmst. 1682, 7 voll, 12°) развиваются, в частности, теологические доктрины Пуаре, которые некоторое время имели большое влияние, особенно в Германии. Для его философских взглядов, однако, наиболее важной работой является «De eruditione triplici, solida, superficiaria, falsa» (Аmst. 1692, 12°). Трактат Fides et ratio collata (Amst. 1708, 12°), похоже, был написан не им, а лишь снабжен предисловием (Posthuma Poireti опубликована в Амстердаме в 1721 году). Как и Маре, Пуаре сравнивает разум со сферой света, поверхность которой передает внешнее и низшее, а центр – внутреннее и высшее знание. Последнее – это активный ум или разум, благодаря которому мы обладаем идеями и торжеством разума, математикой, которая по этой самой причине имела дело только с тенями реальности, и как только она хочет воцариться в реальности, как в математической физике картезианцев, вместо живого тела природы она схватывает только ее труп, вместо целесообразного порядка и свободы она находит только мертвый механизм и фатализм. Гораздо выше активного разума стоит страдающий, просто принимающий разум. Но он сам по себе двоякий: восприимчивость либо к влиянию чувственного мира, либо к влиянию Бога. Но даже последнее гораздо выше разума, ибо через него мы испытываем воздействие реальных вещей и таким образом познаем бытие, а не только образы. Восприимчивость к божественному откровению, благодаря которой человек поднимается к богословию, так же как он опускается к философствованию с помощью разума, конечно же, является наивысшей. Именно поэтому Декарт сделал доказательства разума стержнем всего знания, что полностью противоречит истине. Самым достоверным из всех является Бог, и поэтому начинать нужно с него. Он гораздо более определенен для нас, чем наше собственное существование. Затем наступает черед существования материальных вещей. Ошибочный метод картезианцев привел к тому, что они усомнились именно в самом определенном – в Боге и, как показывает пример Мальбранша, в существовании тел.

§279.

Schleiermacher, Grundlinien einer Kritik der bisherigen Sittenlehre, Berlin 1803. Fr. Vorländer, Geschichte der philosophischen Moral, Rechts- und Staatslehre der Franzosen und Engländer, Marburg 1833. J. Mackintosh, On the Progress of Ethical Philosophy, chiefly during the 17 th and 18 th Centuries, ed. by Will. Whewell, 4. Auf!., Edinburgh 1872. – 2. R. Zimmermann, Samuel Clarke’s Leben und Lehre, Wien 1870. – 5. Gid. Spicker, Die Philosophie des Grafen von Shaftesbury, Freiburg i. Br., 1872. G. v. Gizycki, Die Philosophie Shaftesbury’s, Leipzig u. Heidelberg 1876. Th. Fowler, Shaftesbury and Hutcheson, London 1882. – 7. J. Mc Coeh, The Scottish philosophy, London, Macmillan and Co. 1875.

1. Как Локк в первой книге своего труда собрал теоретические и практические принципы, но к отрицательному результату первого, что они не являются врожденными, добавил положительное дополнение, что они представлены нам внешним миром, то же самое следует ожидать и в отношении практических: то, что должно быть сделано, не должно быть извлечено разумом из самого себя, оно должно быть предложено ему, и не, как учили средние века, откровением, а внешним миром. Это положительное дополнение к отрицательному утверждению Локка было сделано рядом людей, связанных с ним не только национальностью, но и тем, что они обязаны ему своим первым вдохновением в философии. За исключением одного из них (Кларка), они полностью ограничились рассмотрением практических вопросов; но поскольку теоретические наблюдения этого человека имели гораздо меньший эффект, чем этические, в которых, однако, он очень близко подходит к формуле одного из других, его доктрина также может быть помещена здесь среди моральных систем, несмотря на возражения, которые были сделаны против такой компиляции.

2. Сэмюэл Кларк (12 декабря 1685 – 17 мая 1727), уже будучи студентом Кембриджа, отчужденный от господствовавшего там картезианства, на 21-м году жизни опубликовал перевод «Физики» Рохо (см. §268, 3), сопроводив его примечаниями в духе Ньютона. (Позже он был настолько близок к последнему, что с его согласия перевел на латынь его оптику). Богословские труды и хорошо принятые проповеди стали причиной того, что апологетические лекции Бойльского собрания за 1704 год и (в виде исключения) также за следующий год были поручены ему. Обе они появились в печати под названием: A Discourse conceming the Being and Attributes of God, the Obligation of Natural Religion and the Truth and Certainty of the Christian Revelation, London, II full, 1705, 6 (часто перепечатывались и переводились; немецкий Брунсвик и Хильдесхайм, 1756). Кроме этой основной работы, следует упомянуть его переписку с Додуэллом о бессмертии, с кембриджским ученым и Коллинзом о свободе, а также с Лейбницем о пространстве, времени и других вопросах. За исключением письма к Додвеллу, их можно найти на французском языке в Des Maizeaux, Recueil de diverses piöces, 2 full, Amsterdam; 2nd ed. 1740. Оригиналы можно найти в собрании его сочинений, Лондон, IV full, 1738—42, fol. – Антиспинозизм Кларка, свойственный всему этому периоду, особенно ярко проявляется в первой части его главного произведения, в котором ни с одним атеистом он не полемизирует так яростно, как со Спинозой. Ошибочное мнение, что Спиноза превращает сумму всех вещей в Бога, которое Кларк разделяет с Бойлем, является ошибочным. которое Кларк разделяет с Бойлем, не является единственной причиной того, что, несмотря на всю развитую здесь проницательность, он добился лишь временной сенсации, а не длительного влияния. Скорее, это можно объяснить дилеммой, в которой оказался автор. Он очень часто повторяет, что все должно быть выведено, что философский метод совпадает с математическим, что доказывается только то, чья противоположность противоречит самой себе, и т. д. Он следует этим указаниям до такой степени, что в упомянутой выше работе Циммермана он по праву следует за Спинозой и утверждает, что из двенадцати предложений, в реализации которых состоит его работа, Спиноза вполне мог бы подписаться под первыми семью. В них утверждается и выводится, что от вечности существует единое существо, которое неизменно, независимо, необходимо и бесконечно. Затем, однако, он внезапно перескакивает с дедуктивной на индуктивную процедуру, делает вывод от того незыблемого факта, что каждый из нас – дух и свободен, обратно к духовности и свободе Бога, утверждает телеологический подход, несовместимый с математическим, короче говоря, проявляет себя в первом случае как последователь эмпиризма, во втором – как родственный дух Лейбница, с которым он согласен по поводу зла, вернее, который согласен с ним по этому поводу до буквы. Однако тот факт, что эти два антипантеиста противоположны друг другу в других отношениях, вполне совместим с их совместной позицией. Оппозиция Лейбницу, идеалисту-индивидуалисту, которая оправдывает помещение Кларка сюда (ср. §275), особенно очевидна в переписке между этими двумя людьми. И в этой битве меч Кларка оказывается сломанным из-за некоторой полумеры. В самом начале он признает за Лейбницем, как он говорил и в своей основной работе, что возможность того, что душа материальна, не может быть согласована с Локком. Но поскольку, как утверждал Локк, только материя является принципом пассивности, Кларк оказывается тем менее последовательным, когда возражает Лейбницу? Утверждение о том, что душа производит все свои идеи, включая сами ощущения (см. §288, 5). Точно так же в борьбе с пантеизмом он оказывается менее победоносным, если не хочет зайти в индивидуализме так далеко, как Лейбниц, который отрицает возможность существования двух равных мельчайших частиц. В частности, однако, тот, кто защищает от утверждения Лейбница, что пространство не имеет ничего реального, ньютоновское утверждение, что оно относится к Богу так же, как сенсорика относится к нашей душе, конечно, остается тревожно близким к доктринам протяженности Малебранша и Спинозы, а значит, и к пантеизму. – То, что Кларк развивает во втором томе своего главного труда, гораздо более единообразно и, следовательно, имеет более продолжительный эффект. А именно в первой его части, содержащей обязательства естественной религии; ведь в дальнейшем книга превращается в теологически выдержанную апологетику христианских догм, в которой мало что уникального. Как Кларк борется против Спинозы в его учении о Боге, так он борется против Гоббса в его этике. Утверждение последнего о том, что понятия добра и зла возникают только благодаря человеческому законодательству, представляется противоречивым. В то же время абсолютная независимость моральных понятий (их perseitas, согласно томистской терминологии) утверждается против тех, кто, подобно скотистам и Декарту, ставит в зависимость только от воли Бога то, что является добродетелью, а не пороком, и наоборот. Ибо насколько несомненно, что Бог создал все, настолько же он вынужден допускать определенные отношения между созданными им вещами; подобно тому, как построенный нами треугольник, благодаря нас за свое существование, вынуждает нас допускать, что его свойства действительны. Отношения, неотъемлемые от сущности вещей и потому вечные, действительны сами по себе. Поэтому, если бы кто-то захотел отрицать в praxi, например, что мы зависим от Бога или что все люди равны, это было бы так же неразумно, как если бы он захотел отрицать в thesi, что дважды два – четыре. Разница лишь в том, что теоретическому или умозрительному отрицанию противостоит невозможность; свобода же воли позволяет нам в одинаковой мере отказывать Богу в почтении и ближним в справедливости. Практическое признание реальных отношений делает действие уместным, противоположное – неуместным; и в этой уместности или неуместности кроется его нравственность или безнравственность. Поэтому и то, и другое выше всякого человеческого и божественного произвола; и хотя вера может быть подтверждена чудесами и поставлена под сомнение еще большими чудесами, даже самое большое чудо не может заставить усомниться в том, что мы должны действовать в соответствии с естественными отношениями вещей.

3 Его несколько более старший современник Уильям Волластон (26 марта 1659 – 29 октября 1724) высказал очень похожие взгляды, часто соглашаясь с Кларком до последнего слова, в своей работе «Религия природы» (The Religion of Nature, London 1722, 4°), опубликованной незадолго до его смерти (неполной), которая часто перепечатывалась и была переведена на французский язык уже в 1724 году. Под естественной религией он, как и Кларк, понимает то, что мы называем естественной моралью. Вместе с Локком он отрицает все врожденные практические принципы; то, что человек называет таковыми, в основном является продуктом воспитания. Как и Кларк, Волластон решительно заявляет, что каждое действие содержит практическое объяснение, т. е. пропозицию. Если это предложение не соответствует действительности, как, например, когда я объявляю его своим, используя чужую вещь, то поступок морально плох; поступок, противоречащий ему, морально хорош. Наконец, поступок, в котором ни совершение, ни бездействие не отрицает истинного предложения, морально безразличен. Разумеется, в суждении должна приниматься во внимание не только та или иная сторона рассматриваемого вопроса, но и вся совокупность его отношений; поэтому действие будет содержать истинную пропозицию только в том случае, если оно соответствует всей природе объекта действия. Таким образом, можно сформулировать весь моральный закон: Человек следует природе или относится ко всему как к тому, что есть. (Здесь уместно вспомнить о том времени, когда Фихте потребует, чтобы ничего не оставалось как есть, см. §313, 2). Вместе с Кларком Волластон также взывает к разуму: действуй так, как диктуют вещи, и, соответственно, требует, как и Кларк, точного знания внешнего мира. Однако он не оставляет этого, а указывает на вознаграждение, которое должно быть у такого действия. Она заключается в блаженстве, в избытке удовольствия над болью. И действительно, кажется столь же естественным, что покорная преданность вещам приводит к воздействию на них, что не имеет характера противостояния, как то, что природа приносит пищу тому, кто полностью ей подчиняется, и тернии и чертополох тому, кто возвышается над ней. Только когда Волластон понимает это следование природе как следование своей собственной природе, а эту собственную природу как разумность, он чувствует необходимость обратиться за помощью к Богу, который должен стать посредником (теперь уже случайным) благосклонности внешнего мира.

4. Однако этим (идеалистическим) утверждением Воустон, как и Кларк, когда он борется с возможностью материальности разума, покинул почву Локка и, подобно последнему, вступил в противоречие с самим собой. Последний, как было показано выше, требовал от разума пассивности и в то же время отказывал ему в том, что, как Локк узнал от аристотеликов средневековья, является принципом всякой пассивности. Здесь мы снова видим, как сущность разума помещают в разум и при этом требуют от него, чтобы он, вместо того чтобы диктовать законы, позволял их диктовать ему таким вещам, которые он знает не разумом, а чувствами. Выйти из этого противоречия тем более необходимо, что оба они приняли принцип Локка, согласно которому первые элементы всякого умственного владения приобретаются через органы чувств, т. е. что разум получает содержание только через пассивное поведение, так что начало и конец их систем учат пассивности разума, но между ними утверждается его самодеятельность. Свобода, которую Кларк определял как чистую активность и которую он и Волластон утверждали наиболее энергично, так что именно по этой причине императорская форма доктрины долга была единственной, которая принадлежала их этике, не вписывается в это начало и конец. Природные детерминации должны занять место самоопределения духа, а это значит, что этика должна стать естественной историей морального поведения, учением о добродетели.

5. Едва ли кто сделал более искусный первый шаг в этом направлении, чем Энтони Эшли Купер, граф Шафтсбери (26 февраля 1670—1713), человек, чье преимущественно классическое образование дало ему почти эллинское чувство красоты, но в то же время и языческую чувствительность, проявившуюся во многих скрытых выпадах не только против религии в целом, но и против христианства. Его юношеский трактат о достоинствах и добродетели был опубликован Толандом против его воли, даже, как утверждается, без изменений. Несомненно, что в том виде, в каком Шафтсбери сам издал его позднее, он во многом отличается от первого издания. За ней последовал трактат об энтузиазме, вызванный правительственными мерами, принятыми против некоторых проявлений религиозного энтузиазма, возникших среди эмигрировавших французских гугенотов. Чтобы оправдать шутливый тон этого эссе, направленного против такого вмешательства, вызвавшего оскорбления, он дополнил его трактатом об остроумии и юморе, в котором впоследствии бесчисленное количество раз повторял, что смешное – лучший критерий истины. Эти сочинения, а также некоторые другие, в частности, сочинение под названием «Рапсоды и моралисты», были опубликованы в трех томах в 1711 году под названием: Cbaracteristics of Men, Manners, Opinions, Times», которая к 1727 году выдержала уже четыре издания и была переведена на многие другие языки. Письма, написанные дворянином молодому человеку в университете, написанные молодому другу (Эйнсворту) в 1706—10 годах, появились уже после его смерти. – Шафтсбери интересовали прежде всего религиозные и этические вопросы, поскольку он прямо определял философию как изучение благости. С ней сразу же полемизируют Гоббс, ставящий ее в зависимость от государства, и теологи, ставящие ее в зависимость от божественной воли, которая является правильной или неправильной. Если теология и мораль должны быть связаны, то, пожалуй, лучше основывать теологию на морали, а не наоборот. Если Локк называл преимуществом христианской религии то, что она побуждает к добродетели через награды и наказания, то Шафтсбери видит в этом разложение религии и морали одновременно. Исходя из того, что радость и печаль являются основными следствиями, он определяет то, что вызывает радость, как благо, то, что вызывает печаль, как зло, то, что не вызывает ни того, ни другого, как одинаково хорошее, а затем устанавливает блаженство, максимально возможную сумму удовлетворений или благ, как цель всех действий. Действия, которые ведут к счастью, являются хорошими; плохие действия – наоборот. Для того чтобы правильно понять, что такое счастье, нам необходимо присмотреться к склонностям людей. Поскольку каждый человек – это нечто самоценное, но в то же время часть большого целого, его склонности направлены, во-первых, на собственное благо, или корыстны (самолюбие), и, во-вторых, на целое, поскольку они общительны (социальны). Односторонний акцент на одном или другом был бы морально уродливым или плохим. Как и всякая красота, нравственная красота также заключается в гармоничном соотношении двух противоположностей. Как и всякая красота, нравственная красота также определяется врожденным чувством или инстинктом, который в этой области является тем же, чем музыкальный слух является для музыки, а чувство цвета – для живописи. Это нравственное чувство говорит нам, что данное действие прекрасно, подобно тому как музыкальное ухо решает, что нечто не диссонирует. Но как в искусстве естественного слуха и т. д. недостаточно, его должна дополнять культура, благодаря которой формируется музыкальный вкус, так и «моральному художнику» необходим утонченный вкус, приобретенный практикой, который будет направлять его более уверенно, чем естественный нравственный инстинкт, особенно в сложных случаях. Этот вкус отвергает практику эгоиста так же, как и поведение тех, кого называют «слишком хорошими». В противном случае благо целого способствует благу отдельного человека, и наоборот. Это как с гармонией, которую являет нам весь мир, в котором, даже если мы рассматриваем отдельную вещь саму по себе, мы встречаем много зла, которое, если мы рассматриваем целое, исчезает, действительно появляется как диссонанс, необходимый для красоты целого. (И в этом оптимизме, и в его моральных спорах всегда слышится голос любящего искусство эстета).

6. Но в целом Шафтсбери только начал делать то, чего требует этический эмпиризм, – представлять мораль как естественную историю нравственного поведения. Виртуоз добродетели, которого он описывает, поскольку нравственный вкус приобретается практикой, то есть самодеятельностью, все еще слишком сильно зависит от него самого. И опять-таки неизбежно было оставить так много самоопределения, поскольку два вида наклонностей вполне равны друг другу, то есть решение не принимается природой. Там, где приобретенный нравственный вкус полностью уступает место естественному нравственному чувству, и последнее полностью становится на сторону только одного вида наклонностей, следует признать прогресс Шафтсбери, несмотря на большую односторонность. Это сделал Фрэнсис Хатчесон (8 августа 1694 – 8 августа 1746). Он родился в Ирландии от шотландских родителей и жил в Глазго сначала как студент, а с 1729 года как профессор. За исключением «Логического сборника» и «Синопсиса метафизики, онтологии и пневматологии» (Глазго, 1714), все его работы касаются эстетики и этики, например, «Исследование о происхождении наших представлений о красоте и добродетели» (Лондон, 1720), Очерк о природе страстей и привязанностей, Лондон 1728, наконец, Philosophiae moralis institutio compendiaria, Роттердам 1745, и более подробный труд A System of Moral Philosophy in Three Books, 2 полных тома, опубликованный только после его смерти., 4°, который часто переиздавался. Основные идеи таковы. Поскольку задача моральной философии – показать, как человек может достичь высшего счастья и совершенства с помощью своих природных сил, она должна основываться на наблюдении за способностями и наклонностями, которые в нас заложены. То, что мы находим в этом наблюдении в качестве простейших элементов, можно назвать идеями внутренних чувств; чувств, поскольку чувство чести отличается от чувства красоты или страдания других людей. Эти идеи Локк ставит выше идей внешних чувств, то есть практическим или моральным идеям уделяется очень много внимания по сравнению с интеллектуальными. В этом исследовании мы впервые обнаруживаем огромное различие между слепыми и преходящими инстинктами и постоянными, понятными и спокойными (cahn) привязанностями. Последние, поскольку блаженство также является постоянным состоянием, гораздо важнее для первых, чем для вторых. Внутри них, однако, мы находим, в зависимости от их объекта, большое различие между эгоистическими и благожелательными наклонностями, которые являются взаимоисключающими, поскольку природа последних включает в себя отсутствие интереса. Опыт учит нас, что там, где мы сами или другие действуют в соответствии с бескорыстными побуждениями, мы не можем удержаться от аплодисментов. Причина этого в том, что врожденное нравственное чувство, голос которого может быть глухим, но которое никогда не может ошибаться, побуждает нас действовать в соответствии с благожелательностью. Внутреннее удовлетворение, которое приносит такой поступок, – это высшее блаженство, которое, как учат защитники эгоизма, является не целью, а следствием добродетельных действий. Таким образом, наша природа призывает нас жить не для себя, а для других; и если мы следуем этому голосу природы, то поступаем добродетельно. После того как эти общие принципы были рассмотрены в первой книге, во второй речь идет о естественных правах и обязанностях безотносительно к гражданскому правительству, а в третьей, наконец, о них же, как они организованы в гражданском обществе.

7. Перенеся в Шотландию идеи, предложенные в Англии Локком и Шафтсбери, Хьюсон вызвал там мощное движение как в теологии, так и в философии. В первом случае умеренные были его друзьями и по большей части его аудиторией, а что касается второго, то два человека, о которых пойдет речь в следующем §, были для него родственниками, один – искренним поклонником, другой – бывшим учеником. Но не только Юм и Адам Смит многим обязаны ему, с Хатчесоном связано то, что сегодня называют «шотландской школой», школой, получившей свой первый импульс не в Глазго или Эдинбурге, а в Абердине: Джордж Тернбулл, учитель Томаса Рида (см. §292, 4), не только знал и ценил его, но и перенял у него весьма существенные моменты, которые от него перешли к Риду. Действительно, если вернуться еще дальше, то придется признать Шафтсбери ее фактическим автором.

§282.

a. Юм и Адам Смит

The Life of David Hume, written by Himself, pablished by Adam Smith with a Supplement, Lond. 1777. J. II. Burton, Life and Correspondence of D. Hume, 2 voll., Edinb. 1846, 1850. Fr. Jodl, Leben a. Philos. D. Humes, Halle 1872. Al. Meinong, Hume-Studien, 2 Hefte, Wien 1877, 1882. Th. Huxley, Hume, London 1879. P. Richter, D. Humes Kausalitatstheorie, Halle 1893. E. Meyer s. §291 L. – 8. Aug. Oncken, Adam Smith und Immanuel Kant, 1. Abth., Leipzig 1877. R. Zeyst, Adam Smith und der Eigennutz, Tübingen 1889. L. Feilbogen, Smith und Hume, in der Zeitschr. f. d. ges. Staatswissenschaft, Bd. 46, 1891. An Account of the Life and Writings of the Late Adam Smith by Dugalt Stewart, in Ad. Smith, Essays, Lond. 1795.

1. В одном отношении половинчатость эмпиризма Локка, запутавшего его в трудностях и противоречиях, стала слишком ощутимой, чтобы можно было попытаться избежать ее. Из пассивности разума в отношении простых идей он совершенно справедливо заключил, что только они представляют собой нечто реальное; сложные же идеи – это всего лишь предметы мысли. Исключение он делает только для одной сложной идеи: нечто реальное должно соответствовать понятию субстанции. Это понятие содержит в себе, как указывает сам Локк, зародыш понятия причинности, и более точное логическое обсуждение легко докажет, что это понятие действительно содержит все отношения, кои мы привыкли обобщать под именем необходимости. Таким образом, по мнению Локка, они являются делом рук нашего разума. Но когда он в то же время говорит, что они имеют реальность, то есть управляют внешним миром, навязывание разуму того, что он должен подчиняться миру, управляемому законами, которые являются его работой, очевидно, отменяет само себя. Этой непоследовательности удается избежать благодаря скептицизму Юма, чье преимущество перед Локком состоит в том, что он, без всяких непоследовательных исключений, придерживается предложения первого: сложные идеи не являются экземплярами (ektypa (следующие образцу)), а затем делает из него вывод: следовательно, во внутреннем мире нет ничего существенного, а во внешнем мире нет никакой необходимой связи. Но тогда не существует фактического знания ни о том, ни о другом.

2. Дэвид Юм (Хоум), родившийся в Эдинбурге 26 апреля 1711 года, опубликовал свою самую важную философскую работу после трехлетнего пребывания во Франции (1734—1737), чему предшествовал короткий период обучения в университете в его родном городе и работа в комтуаре в Бристоле: «Трактат о человеческой природе, представляющий собой попытку ввести экспериментальный метод рассуждения в моральные предметы» (Лондон 1738, 3 полн.). Из-за отсутствия успеха сам Юм позже назвал это изложение своей «системы философии», как он справедливо ее называл, мертворожденным ребенком. После того как он привлек внимание своих соотечественников чередой более мелких попыток, отчасти политических, отчасти эстетических, отчасти национально-научных («Очерки морали и политики», 2 полных тома, 1741, 1742), он решился вновь представить миру свою мертво затихшую систему в следующих томах «Очерков» (Лондон, 1748—52). Очень ухудшенном, но с гораздо большим успехом. Первый том первой работы «О разумении» послужил содержанием для «Философских эссе о человеческом разумении» (1748, 2-е изд. 1751; Enquiry concerning Human Understanding; перевод C. Nathansohn, Leipzig 1893), в которых легкие рассуждения, приправленные анекдотами, заняли место проницательной диссекции (расслоения), но важные вопросы о «я», давшие начало более поздней Шотландской школе (Рид, см. §292, 4—6), полностью отсутствуют. Весь второй том «О страстях» превратился в скудный отрывок «Диссертация о страстях» (1757), в котором в качестве утверждения приводится то, что было доказано в первой работе. Наконец, третий том, «О морали», теперь (1751) представлен «Исследованием о принципах морали» и четырьмя приложениями к нему, которые, хотя Юм и называет это своим лучшим произведением, если следовать строго научным меркам, не очень-то выгодно отличаются от тщательных исследований предыдущей работы. Но Юм правильно оценил свою аудиторию, когда вносил изменения. (Четыре тома «Очерков и трактатов о некоторых предметах» (Лондон, 1753—54) были переизданы в 1764, 1768, 1777 годах, также в двух томах. (Том I содержит Эссе, моральные, политические и литературные; Том II – пересмотренные Трактаты). За ними следуют «Политические рассуждения», Эдинб. 1752. Из четырех диссертаций (1757) «Естественная история религии» не вошла в более поздние издания «Очерков». Диалоги о естественной религии (1777, перевод Фр. Паульсена, Лейпциг 1877), опубликованные после смерти Юма (26 августа 1776), а также трактаты «О самоубийстве» и «О бессмертии души», появившиеся анонимно в то же время, также были написаны в начале 50-х годов. После того как в 1747—1749 годах Юм путешествовал по Центральной Европе в качестве дипломатического эскорта, он стал библиотекарем юридического факультета в Эдинбурге с 1752 по 1757 год; в 1763—1766 годах, будучи весьма известным в литературных кругах, он был секретарем легации в Париже, а вскоре после этого ненадолго занял высокий дипломатический пост. В последние десятилетия жизни он ограничил свою научную деятельность «Историей Англии» (написанной задом наперед) (6 томов, 1754—1763, часто издавалась), для написания которой ему также пришлось завоевать свою аудиторию. Последней его работой стала автобиография, в которой он шутит о смерти. (Философские сочинения Дэвида Юма, эск. впервые собраны, Эдинб. 1827, 4 полных, 8°; изд. Дж. Х. Грина и Т. Х. Гроуза, 4 полных, Лондон 1875 и другие).

3. Индивидуализм Юма заставляет его не только принять номиналистический принцип, согласно которому существуют только индивидуальные вещи, как несомненную аксиому, но и приветствовать утверждение Беркли о том, что каждая общая идея на самом деле является лишь идеей отдельного человека (см. §291, 5), как одно из величайших открытий. Еще больше ему не нравится Спиноза. Величайшими философами он считает Бэкона и Локка, особенно последнего, поскольку тот показал, что всем наукам должно предшествовать исследование функций человеческого разума. Как и Локк, Юм также утверждает, что первые элементы всякого познания, простые идеи, пассивно воспринимаются нами; только он отличает первое образование от последующего звучания или продолжения того же самого, и поэтому идеи распадаются для него на впечатления (impressione) и представления (ideas). Первые образуют условие для вторых; но поскольку различие лишь постепенное, оно может быть преобразовано в впечатление путем усиления идеи. Иметь впечатления – значит чувствовать, иметь идеи – значит мыслить. В рамках последнего память и имагинация различаются таким образом, что в первой присутствуют более яркие, во второй – менее яркие, в третьей – непроизвольные, в третьей – произвольные идеи. Юм также сохраняет два источника идей Локка, но идет дальше, показывая, что, поскольку всякая деятельность, воспринимаемая рефлексией, была вызвана впечатлениями внешнего мира, впечатления и идеи ощущения, как первоначальные, предшествуют впечатлениям и идеям рефлексии, как вторичным. Строго говоря, они являются их объектами: я чувствую себя там, где я чувствую свое ощущение предмета. Он также соглашается с Локком в том, что сложные идеи образуются из простых с помощью разума, точнее, воображения; только он более подробно останавливается на отношениях и законах, по которым и в соответствии с которыми возможны такие связи. Сходство, пространственная близость и причинная связь составляют для него основу всех ассоциаций идей. Наконец, Юм соглашается с Локком в различении демонстративной или рациональной истины и фактической истины. Первая (например, математическая) является лишь вопросом согласия между двумя идеями, связанными в (утвердительной) пропозиции. Вторая, с другой стороны, зависит от согласия с впечатлением; если уверенность в факте не пришла к нам через впечатление, он не является определенным. Суждения, выражающие рациональную истину, основаны на законе противоречия, поскольку их предикат может быть найден путем разрешения субъекта, а их противоположность немыслима (аналитические априорные суждения Канта, см. §298, 1). Но в суждениях, выражающих фактическую истину, дело обстоит иначе; в них предикат, не лежащий в субъекте, добавляется к нему в качестве предиката, и его противоположность мыслима. Конечно, по мнению Юма, это показывает, что две науки, которые стремятся содержать фактические истины, – естествознание, основанное на опыте, и духовная наука, также основанная на опыте, – стоят на очень слабом фундаменте, поскольку они оперируют конструкциями нашего воображения, которым не соответствует ничего реального.

4. Атака на теорию разума, связь коей с отказом Беркли от концепции субстанции тел и далее с критикой Локком традиционного «носителя» очевидна, встречается только в ранней работе. А вот в «Исследовании» она полностью отсутствует. Если читать только ее, то невозможно по-настоящему понять позднюю полемику Рида против Юма. Содержание теории разума составляют идеи рефлексии, то есть идеи определенных состояний в нас, видения, слышания, удовольствия, боли, мышления, желания и так далее. Однако мы не останавливаемся на них, а добавляем к ним представления о носителе этих состояний, субстанции, которой они якобы присущи и которую мы называем самостью или «Я». Субстанция и неотъемлемость, однако, не являются впечатлениями, такими как, например, боль, но эта идея возникает только тогда, когда сосуществование нескольких идей часто повторяется в нас. Не тогда, когда это сосуществование проявляется в первый раз, а когда оно проявляется в сотый раз. Но поскольку разница между первым и сотым разом не является фактической, а заключается лишь в том, что первый раз нам не знаком, а второй знаком, то все понятие субстанции коренится лишь в субъективном состоянии привычки и не имеет никакого фактического значения. Именно поэтому такие вопросы, как присуще ли наше мышление нематериальной или материальной субстанции, не имеют никакого смысла. Вся идея субстрата, который мы называем «я» или «эго», – это иллюзия; то, что дано, – это ряд впечатлений и идей, к которым, поскольку они очень часто повторяются, мы добавляем, несмотря на их множественность, постоянную связь единства через наше воображение. Очевидно, что с точки зрения, отрицающей всякую субстанциональность эго, взгляды, развитые в эссе о самоубийстве против непрерывности личности, являются самоочевидными.

5. Гораздо более известными стали дискуссии по проблеме причинности, которые долгое время рассматривались как нападки на естественные науки и внутренняя зависимость которых от каузальной теории окказионализма, подчеркнутая случайно самим Юмом, была недавно неоднократно отмечена (ср. немецкие сочинения в §270 L.), которые также можно найти в более раннем сочинении, но в более позднем отдельно от тех, что направлены против доктрины разума. Подобно тому как к рефлективным идеям мы добавляем понятие субстанции, к идеям, возникающим из ощущений, мы добавляем вторую форму необходимой связи, понятие причинности. Оно тоже не дается нам как впечатление, а возникает, если последовательность двух идей всегда повторяется, только благодаря привычке к этой последовательности. Понятие причинности, таким образом, также является продуктом привычки и также коренится в воображении, за исключением того, что здесь оно действует не так свободно, как в случае вымыслов. Ведь там, где мы привыкли к тому, что за одним впечатлением следует другое, мы вынуждены считать предшествующее причиной и с уверенностью ожидать, что за ним последует другое. Юм называет этот вид убеждения, основанный не на фактической связи, а только на привычке, верой или моральной уверенностью. Поскольку опыт показывает, что животные также ожидают следствий, Юм без колебаний приписывает им способность верить. Поэтому все наши знания о фактах, и особенно о связи между ними, составляющей содержание естественных наук, являются не фактическим знанием, а убеждением. Любая демонстрация, которая не касается цифр или чисел и претендует на предоставление реального знания, является софистикой и подлежит сожжению. Эти утверждения называют скептическими, и сам Юм ничего не имеет против них; только он требует, чтобы его сомнение не смешивали ни с пирроновским, ни с картезианским. Это лишь скромная попытка ограничить разум областью, в которой он может чего-то достичь. Если принять во внимание, что Юм никогда не сомневался в том, в чем скептики древности сомневались прежде всего, – в существовании воспринимаемого, – то можно одобрить, что Кант называет его предложения чистым эмпиризмом. Как за размышлениями о понятии субстанции вполне естественно последовали негативные утверждения в трактате о самоубийстве, так и за размышлениями о понятии причинности последовали столь же негативные утверждения о естественной религии в его рассуждениях о ней. Все доказательства существования Бога основаны на концепции причинности. Если это уже лишает естественную религию характера знания, то тот факт, что бесконечная причина выводится из следствия (которое никогда не познается полностью), имеющего характер конечности, еще более лишает ее этого.

6. Юм уделяет гораздо больше внимания, чем исследованиям теоретического поведения, тем, которые касаются практического, а именно морали. Определив волю как сознание (или чувство) того, что мы начинаем движение, он прежде всего выравнивает почву, предостерегая от путаницы добровольного со свободой. Воля и действие представляют собой совершенно закономерный механизм, законы которого могут быть описаны так же точно, как законы движения и света. В этом детерминизме, против которого кричат учителя свободы, они фактически признаются сами, говорит он. Теоретически, когда они указывают мотивы, то есть причины воли; практически, когда они наказывают преступника, что, если бы его действия не были необходимым следствием его природы, было бы бессмыслицей. Но тот факт, что нет свободы воли или неволи, не исключает морального суждения: некрасивое неприятно, красивое приятно, хотя ни то, ни другое не может помочь в этом. Во-первых, необходимо более внимательно изучить сам механизм. Мы должны сразу же опровергнуть заблуждение, что разум может заставить нас желать чего-либо. Разум, как чисто теоретическая комбинация идей, только учит нас, является ли что-то истинным или неистинным; такое осознание, однако, никого не побуждает что-либо делать. Так называемый опыт, которым разум часто успокаивает наши страсти, основан на ложных наблюдениях. Единственные источники всех волевых усилий, страсти, делятся на два основных класса: бурные и спокойные. Когда, как это часто бывает, спокойная страсть, например, желание будущего блага, побеждает буйную, силу последней обычно называют голосом разума. Юм не отрицает, что разум может вызвать на сцену эту спокойную страсть; но тогда придется признать, что только страсть непосредственно приводит к чему-то. Поэтому физика страстей как основа морали является первой задачей. Помимо лишь вскользь упомянутого деления на бурные и спокойные страсти, гораздо более важную роль теперь играет деление на прямые и косвенные страсти. Как в первой работе, так и в более позднем сокращенном варианте прямые страсти игнорируются, а в последнем, что несколько странно, косвенные страсти рассматриваются даже раньше прямых. Из примитивных впечатлений удовольствия и боли возникают как непосредственные следствия побудительные и противные действия ума, а из них, по их отношению к причине впечатлений, радость и печаль, надежда и страх, в зависимости от того, присутствует или отсутствует причина. Эти прямые страсти лежат теперь в основе гораздо более сложных косвенных страстей, в которых, кроме причины, производящей удовлетворение, всегда появляется другой объект, принадлежащий этой причине. Если этим объектом является собственное «я», то радость и печаль принимают форму гордости и унижения; если же это другое мыслящее существо, то любви и ненависти. Порожденные одной и той же причиной, обе пары образуют контраст, так что говорить о любви к себе фактически неточно; ведь любовь – это радость в другом. В своем главном труде Юм очень подробно рассматривает эти четыре страсти и показывает, как переходы можно объяснить через ассоциации идей, а также через иногда очень сложные отношения между идеями и впечатлениями, на которые обращают наше внимание опыт и эксперимент.

7. За физиологическим рассмотрением воли следует этическое; Юм, часто противопоставляющий естественное и моральное, посвящает последнему, как уже говорилось, третью часть своего главного труда. И здесь он начинает с полемики против тех, кто, подобно Кларку и Волластону, делает разум судьей поступка. Разум вершит (рациональную и фактическую) истину, но это не имеет ничего общего с похвальбой: никому не приходит в голову хвалить или порицать тот факт, что дважды два – четыре, или что тепло следует за солнечным светом. Путаница в этих понятиях отражается и на изображениях тех, кто работает над ними, внезапно перескакивая с фактического на предполагаемое. Как учение об искусстве (критика), так и учение о нравственности (мораль) основано на нравственном чувстве; и поэтому Шафтсбери и Хатчесон заслуживают похвалы, первый – за сочетание добродетели с красотой, второй – за то, что он выводит моральные суждения из нравственного чувства. На самом деле моральное суждение основано только на удовольствии или неудовольствии, которое действие вызывает у наблюдателя. Этот перенос морального суждения с агента на зрителя является, как только намекает Локк, характерной и новой чертой, отличающей моральную систему Юма от предыдущих, с которыми она в остальном имеет много точек соприкосновения. По мнению Юма, возможность того, что действия других людей доставляют нам удовольствие, заключается в той особой общительности и восприимчивости, которая связывает нас со всем, особенно с человеческим родом, и которая может быть названа симпатией, потому что мы не можем видеть страдания и т. д., не страдая вместе с ними, и т. д. С помощью воображения мы всегда ставим себя на место того, на кого смотрим, и особенно того, на кого смотрим, и теперь называем добродетельным поступок, который, будь он нашим, наполнил бы нас гордостью. Условием такого морального суждения является то, что действие воспринимается не как процесс, существующий сам по себе, а как признак отношения или характера; судья берет за стандарт то, что доказало свою доброту и зло в физике страстей. Это можно резюмировать в формуле: Похвалы заслуживают те упражнения разума, которые направлены на благо, будь то отдельных людей или всех. Не к собственному, ибо стремление к нему никого не тешит гордыней. То, что полезно, то есть цель действия, определяется не разумом, как было показано выше, а страстью. Но разум учит, какими средствами достигаются цели; таким образом, разум также участвует, хотя и косвенно, в моральных суждениях, поскольку то, что ведет к похвальному, само представляется похвальным. Однако и в этом Юм приблизился к учению Кларка и Воллартена; о нем можно сказать, что он объединяет в себе все, чему учили его предшественники. Наконец, следует упомянуть о его делении добродетелей на естественные и искусственные. Под последними он понимает те, которые относятся к тому, что хорошо или полезно для человека само по себе. Поэтому, поскольку это доставляет удовольствие, он включает сюда и симпатию; то, благодаря чему мы находим что-то достойным похвалы, само по себе достойно похвалы. С другой стороны, он исключает справедливость из числа естественных добродетелей; она возникает только в обществе и поэтому не произвольна, а условна. Самолюбие, поскольку без разделения и взаимного дополнения оно было бы недостаточным, ведет к сообществу, к которому, кроме того, уже ведет естественная склонность полов. Понимание того, что сообщество не может существовать иначе, порождает собственность, уважение к настоящему владению и данному обещанию. Поэтому точка зрения, которая основывает общество на договоре, меняет правильное соотношение. Общество становится государством благодаря добавлению правительства. Оно может прекрасно существовать и без него, и, несомненно, существовало, пока опасность со стороны другого общества не приводила к диктатуре. Поэтому государство, безусловно, сначала было монархией. Поскольку государство – это защитный институт, существуют обстоятельства, при которых власть правительства прекращается. Неверно, что форма правления несущественна. Конституция, в которой есть наследственный монарх, дворянство без вассалов и народ, голосующий через представителей, является наилучшей не только для Англии, но и для всех.

8. Его соотечественник, знаменитый отец современной экономики Адам Смит, был, по сути, того же мнения, что и Юм. Родился Постумус 5 января 1723 года, после трех лет обучения в Глазго и семи лет в Оксфорде читал лекции по риторике в Эдинбурге, а с 1751 года был профессором в Глазго.

Сначала по логике, затем по моральной философии, и в этой должности опубликовал свою «Теорию нравственных чувств» в 1759 году. В 1763 году он отказался от профессорства, сопровождал молодого герцога Баклю в его путешествиях по Франции, а затем в течение десяти лет жил как частное лицо в своем родном Кирккалди. В этом качестве он опубликовал свою всемирно известную работу «Исследование природы и причин богатства народов» (An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations) в 1776 г. Получив солидную государственную должность, он несколько лет жил в Лондоне, а затем в Эдинбурге, где и умер в июле 1790 г. Эссе о философских предметах (Лондон, 1795), единственные рукописи, которые он не сжег, были опубликованы после его смерти. То, на что намекал Юм в своих рассуждениях на эти темы, Адам Смит выражает совершенно решительно: моральные суждения изначально касаются только действий других людей, а высказывания совести – это лишь отголосок того, как нас оценивают другие. Как тот, кто одинок, не знает, красив ли он, так и он не знает, нравственен ли он. Поэтому, как и Юм, он делает симпатию или чувство товарища основой всей моральной философии, так что без нее вообще не может быть морального суждения. Однако, всегда утверждая, что эта симпатия взаимна, он показывает, как она порождает не только сострадание к страдающему, но и стремление страдающего поставить себя на уровень другого, то есть доминировать над страдающим. Если бы далее было показано, что Юм, предполагая, помимо действий, похвальных самих по себе, еще и те, что служат похвальной цели, приближается здесь к взглядам Кларка и Волластона, с которыми он иначе боролся, то это происходит, и действительно с полным пониманием, даже в большей степени у Адама Смита, ибо он различает в действиях, которые мы считаем похвальными, поскольку сочувствуем им, то, что он называет пристойностью, и то, что он называет заслугой Первая тесно связана с пристойностью Кларка; ибо его следует понимать как соответствующее отношение к мотиву или причине действия. Так, бурная скорбь по поводу потери отца уместна (пристойна), тогда как плач по поводу незначительной физической боли – неуместное поведение. Как уместность указывает на отношение к причине, так достоинство указывает на отношение к цели. Если цель актера благожелательна, он кажется нам достойным награды, если же наоборот – достойным наказания. Результат его очень точного анализа условий, при которых мы одобряем действие, может быть сведен им к следующим четырем пунктам: мы сочувствуем мотивам исполнителя; мы сочувствуем благодарности тех, кого это действие делает счастливыми; мы замечаем соответствие этого действия правилам, по каким обычно выражается сочувствие; наконец, действие представляется нам частью системы взаимного содействия счастью, а потому органичным или прекрасным. Очень тщательно учитываются случайные обстоятельства, которые эмпирически изменяют моральное суждение, такие как счастливый успех и т. д. Многие замечания свидетельствуют о глубоком знании человеческой природы, но некоторые весьма парадоксальны. Самые ранние следы идей, изложенных в самой известной работе Юма, можно найти и у него самого. Еще большее значение для их развития имели его контакты с Фр. Кеснеем и Ж. Тюрго (см. Leon Say, Turgot, Paris 1887) и учения других французских экономистов, в частности Винс. де Гурнея. Не меньше английских трудов, канувших в Лету благодаря его работе, таких как труды Уильяма Петти (1623—1687), Дж. Денхам Стюарт (1712—1718) и т. д. Однако эти предположения не умаляют оригинальности его идей, а тем более последовательности и стилистического мастерства, с которыми они были реализованы.

9. Загадка, возникшая в связи с тем, что в «Теории» так мало братской любви, товарищеского чувства и что она может стать библией эгоистической манчестерской экономики, становится более разрешимой, чем можно подумать, если не упускать из виду связь обоих трудов с их истоками – «Глазгоскими лекциями по моральной философии». В них А. Смит остался верен схоластической традиции, основанной на Аристотеле, согласно которой практическая философия делилась на этику, экономику и политику. От Аристотеля он отличался лишь тем, что труд обсуждался не в его ограничении домом, а в его народном значении, а от него и его преемников – тем, что экономика не была мостом к политике, а скорее доктрина государства была посредником между моралью и экономикой. Поэтому в своих курсах он следовал за исследованиями о том, что достойно похвалы в целом (этика), за исследованиями о справедливости (т.е. теория права и государства) и завершал их тем, что способствует благосостоянию отдельного человека и целого (целесообразность). Каждое из этих основных понятий было строго отделено от двух других, чтобы обобщить их с максимально возможной чистотой. Как и в лекциях, так и в этих, когда они стали печатными трудами. Первоначальным намерением А. Смита было следовать этике, опубликованной в «Теории», с «Политикой», в которой Монтескье должен был стать его образцом. От этой идеи он отказался, и целесообразность была поставлена выше справедливости, так что в пятой книге «Национального экономического исследования» есть исследования, относящиеся к доктрине права и государства. За исключением этих работ, А. Смит не представил читающей публике ничего из той части своей системы, которая касается морали и труда. Однако их достаточно, чтобы защитить его от упрека в том, что он избавил национальную экономику от всех моральных соображений. Тот, кто утверждает это, должен, как это делает, например, Сэй, объявить пятую книгу своего труда с тем, что в ней говорится о военном и обязательном образовании и т. д., выдержкой. Взгляд Бакла становится более острым, когда он заставляет А. Смита лишь описывать, как будет организована национальная экономика при одностороннем господстве корысти, а не как она должна быть организована.

§283.

d. Браун. Кондильяк. Бонне

J. Tremblry, Mämoire pour servir li l’histoire de la vie et des ourrages de M. Bonnet, Berne 1794 (German, Halle 1795).

1. Второй пункт, на котором Локк остановился на полпути, требует не меньшего исправления, чем несоответствие того, что необходимая связь устанавливается разумом и при этом господствует над внешним миром. Для белого листа бумаги, с которым Локк так охотно сравнивает разум, последний, очевидно, сохранил слишком много самодеятельности. Он не только комбинирует полученные идеи, но и значительная их часть, а именно идеи рефлексии, есть не что иное, как отражения деятельности разума. То, что, обладая ими, он является простым зеркалом, в этом он, конечно, совершенно пассивен; но то, что в нем отражается, – это его собственная деятельность, поэтому он не пассивен: этой двойной непоследовательности следует избегать. Это произойдет, если мы позволим сложным идеям возникать без помощи разума, и, во-вторых, если мы отсечем второй источник простых идей, который предполагает самоактивность разума. Юм, очевидно, склоняется к обоим вариантам. К первому, делая столь сильный акцент на законах, по которым идеи объединяются, что, конечно, сводит поведение разума к принуждению и подчинению; ко второму, когда он обращает внимание на зависимость рефлексивных идей от разумных и по этой самой причине называет их вторичными. В то время как Юм делает только начало и попытки, этих двух непоследовательностей фактически избегают три человека, один из которых, еще до Юма, совершенствует только один пункт – двойственность источников всех идей, а другой, вскоре после Юма, допускает также возникновение сложных идей по законам, не зависящим от воли. Первый – ирландец Питер Браун, второй – француз Кондильяк. За обоими следует третий, швейцарец Бонне.

2. Питер Браун, епископ Коркский, умерший в 1735 году и впервые заявивший о себе как об ортодоксальном богослове, написав против Толанда, выступил против Локка в двух анонимных работах («Порядок, объем и пределы человеческого понимания», изд. II, Лондон 1729, и «Вещи, божественные и сверхъестественные, познаваемые по аналогии и т. д.», Лондон 1733). London 1733) против Локка, показав, что вполне верное «Nihil est in intellectu quod non ante fuerit in sensu» неизбежно должно привести к рассмотрению впечатлений, производимых на объекты чувств, как единственных элементов всякого знания. Предполагать примитивные идеи рефлексии – ошибка, потому что сознание собственных состояний совершенно непосредственное, не опосредованное идеями, а затем потому, что оно всегда появляется только как сопровождение идей внешнего мира и, таким образом, предполагает их. Разум – это действительно tabula rasa, которая приходит к идеям только под влиянием внешнего мира, а потому не может определить ни малейшей вещи о внешнем мире a priori. Соответственно, следует различать первое и наиболее определенное познание через идеи, воздействующие на внешний мир; второе и наиболее определенное, заключающееся в непосредственном осознании собственных состояний, – оба они могут быть обобщены под названием интуитивного познания. Из него теперь выделяется производное или опосредованное познание, внутри которого можно выделить четыре вторичные формы: демонстративную, моральную, основанную на мнении и, наконец, основанную на свидетельстве уверенность. Поскольку все эти четыре формы в конечном счете основаны на чувственных впечатлениях, то, разумеется, не существует никакого знания о сверхчувственном. Мы не имеем ясного представления даже о своем собственном мышлении, не говоря уже о мышлении абсолютно нематериального существа, которое никогда не дано нам в опыте. По этой самой причине, когда мы говорим о мыслительных процессах, нам всегда нужны выражения, взятые из физического. Мы восполняем этот недостаток, перенося знакомые нам отношения с чувственных вещей на сверхчувственные с помощью аналогии, как, например, когда мы называем Бога Отцом. Это не метафора, ибо мы уверены, что в Боге действительно происходит нечто аналогичное отцовству. Мы уверены в этом, но эту божественную аналогию нельзя назвать знанием.

3. Католический аббат Этьен Бонно (аббат) де Кондильяк, родившийся в Гренобле в 1715 году, пошел гораздо дальше, чем протестантский епископ, по начатому им пути; в своем Essai sur l’origine des connaissances humaines (1746, 2 vols.) он критиковал Лейбница за то, что тот не делает опыт источником всех знаний, и, наконец, в «Traite des sensatio ns» (1754, 2 полн.) он представил миру свои отклонения от Локка, к которым он отчасти пришел благодаря изучению Беркли (§291, 4). В «Трактате о животных» также содержится важный материал для его философии. За несколько недель до его смерти, 3 августа 1780 года, была опубликована его «Логика». После смерти Кондильяка его труды были собраны (Oeuvres complötes de Condillac, Paris, an VI [1798], 23 full). Его посмертный и незаконченный труд «Язык исчислений», опубликованный в том же году, был охарактеризован Огюстом Комте, который очень высоко ценил его, как лучшее, что он когда-либо написал. Основные положения его доктрины таковы:

4. Хотя до грехопадения и после смерти душа человека была и будет независима от тела, в настоящем она настолько привязана к нему, что не обладает и не может ничего делать без его помощи. Чтобы доказать, что в душе нет ничего, кроме идей, которые она получает через впечатления внешнего мира на органы чувств, Кондильяк исходит из вымысла, на приоритет которого впоследствии претендовали другие, что колонна изображений последовательно наделяется пятью чувствами, а сначала только обонянием, и теперь стремится показать, что только этого чувства достаточно для получения человеком самых необходимых идей, из которых формируются все его познания. Далее он показывает, как будет развиваться дело, если человеку, у которого до сих пор был только нос, дать вкус, открыть ухо и т. д. Насколько он упрощает этот вопрос, видно из того, что сразу же принимается как должное, что одновременность впечатления и послеобраза предыдущего (нынешний запах роз и прежний запах лилий) есть сравнение, а значит, и суждение. Наиболее интересным аспектом этих обширных и повторяющихся исследований является контраст, который он проводит между чувством осязания и всеми остальными. Только через него мы можем прийти к идее объективности; остальные четыре дают нам лишь ощущение нашей собственной аффектации, нашего состояния. Только благодаря тому, что нам приходится выводить из себя то, что мы чувствуем, то, что является твердым, мы можем привнести в вещи цвет и т. д. Тот факт, что наше чувство осязания намного превосходит чувство осязания животных, во многом объясняет наше преимущество перед ними. Идеи «хорошо» и «плохо», как утверждается, также легко выводятся из чувств. Чувствовать, не ощущая в то же время ничего хорошего или плохого, – это противоречие; но это сразу же приводит к тому, что желаемое становится хорошим, а ненавидимое – плохим и т. д.

5. Кондильяк всегда называл теорию объединения идей вторым основным пунктом, нуждающимся в улучшении в системе Локка. Когда две идеи совпадают по какому-то общему признаку, будь то время или сходство, они могут объединяться. Если такое сочетание идей повторяется очень часто, оно становится настолько привычным, что мы обязательно связываем одно с другим. Так возникают сложные идеи, созданные не нами, а ими. Но ничто так не облегчает повторение уже созданных комбинаций и не делает возможным создание новых, как использование знаков, которые представляют эти комбинации: даже непроизвольные знаки, такие как крик при аварии; но гораздо больше произвольные, слова, использование которых заставляет слушателя связать сложную идею, обозначенную одним словом, с идеей, обозначенной другим, даже если он никогда не делал этой связи раньше. Если такая связь называется пониманием, то она полностью совпадает с языком. Тот факт, что у животных практически нет языка, является для них таким же недостатком в отношении комбинаций идей, каким было их несовершенное осязание в отношении элементов этих связей. Для человека же прежде всего язык, через который каждое сочетание идей, закрепленное словом, передается будущим поколениям, поэтому подражание, в котором состоит все обучение, не ограничивается таким узким кругом, как у животных. Но поскольку даже в самых сложных комплексах идей первыми компонентами были ощущения, впечатления, то всю сумму теории познания Кондильяка можно сформулировать так: Penser est sentir.

6. Совершенно независимо от Кондильяка, Шарль Бонне (13 марта 1720 – 20 мая 1790) из Женевы пришел к очень похожим выводам. Бонне даже увлекся выдумкой о статуе, чьи органы чувств постепенно пробуждаются, пока не узнал, что Кондильяк высказал эту идею пятью годами ранее. Но затем он прочитал книгу своего предшественника и внес некоторые изменения, так что теперь он оперировал не зрением, как раньше, а обонянием. Заявив о себе в ученом мире в раннем возрасте благодаря незначительным работам, а затем благодаря «Трактату по инсектологии» (2 тома, Париж 1745; Oeuvres Tom. I), 20-летний Бонне был назначен корреспондентом Парижской академии (иностранным членом которой он впоследствии стал), его зрение, ослабленное микроскопом, заставило его обратиться к более общим наблюдениям. Так уже было в его» Recherches sur l’usage des feuilles» (Leyde 1754, Oeuvr., T. IV). Еще больше это проявилось в анонимно опубликованном Essai de Psychologie (Londres 1755, T. XVII). За ним последовало его «Аналитическое эссе о факультетах медицины» (Копенгаген, 1760; Т. XIII, XIV), за которым в качестве физиологического дополнения последовали «Рассуждения об организационных телах» (2 voll., Amst., 1762; Т. V. VI). Затем появились два восхитительных труда: «Созерцание природы» (2 тома, Аmst. 1764; Т. VII – IX) и «Философское палингенезе в связи с философскими исследованиями, посвященными предшествованию христианства» (2 тома, Генёв 1769; Т. XV, XVI). Все эти труды часто издавались, переводились на другие языки, и их можно найти в полном издании: Collection complöte des oeuvres de Charles Bonnet, Neuchatel 1779—1788, 18 полных томов, в 12°; ibid. 1779—1783, 8 полных томов, в 4°.

(7) То, что Бонне, несмотря на свое явное превосходство над Кондюлаком, которого он справедливо критикует за то, что тот часто сильно облегчает себе жизнь, сначала был заслонен своими современниками, а через несколько десятилетий ситуация изменилась на противоположную, объясняется главным образом большей односторонностью Кондильяка. Если последний опирается только на Локка, то есть только на реалистические доктрины, то для Бонне величайшими умами являются также Ньютон и Монтескье, но он очень часто изучает Лейбница и Беркли (см. §288 и §291, 4—7). 291, 4—7), так что даже в своей психологии он может сказать, что один материализовал, а другой одухотворил все; однако было мудрее избегать этих крайностей – предложение, которое его первые читатели восприняли лишь как полумеру, но которое более позднее поколение могло радостно приветствовать как свое собственное исповедание веры. Психология, на которую Бонне ссылается во всех своих поздних работах, в основном соглашаясь, иногда улучшая, но всегда так, как будто она была написана кем-то другим, содержит основные контуры всего, что он позже развил более подробно. Его особая задача – представить детерминизм или «систему необходимости», которую он исповедует, как научно обоснованную доктрину, безвредную для религии. Взгляд, согласно которому добродетель – это не заслуга, а незаслуженное счастье, учит, что мы не являемся и не можем быть ничем иным, кроме того, что дано нам свыше. Кроме того, учение о том, что не существует произвольного равновесия, но что воля обязательно следует более сильному побуждению, само по себе дает данные для моральной и воспитательной доктрины, учит, почему страх наказания обеспечивает государства, и поддерживается христианской религией, которая также ведет к добродетели через обещание счастья, то есть через мотив самолюбия. В общем, религия должна не бояться философии, а остерегаться теологии, которая ее развращает. В дополнение к детерминизму особенно подробно разрабатывается принцип, согласно которому человек не является, как это представляется картезианцам, одной лишь душой, а представляет собой «etre mixte», состоящее из души и тела. Материализм должен быть отвергнут не по религиозным соображениям, ибо, поскольку Бог может сделать бессмертной и материальную душу, победа материализма нисколько не повредит делу религии, а по научным, то есть эмпирическим причинам. Ведь несомненно, что нет иного знания, кроме того, которое основано на наблюдении и опыте. Опыт теперь устанавливает как несомненные факты, что душа в эго обладает сознанием единства и простоты, чего не может быть у составного существа, такого как тело. Точно так же опыт учит, что по случаю внешних чувственных раздражений моя душа имеет идеи, а по случаю моих волевых актов мои конечности двигаются, так что я должен предположить как факт союз тела и души, способ которого нам неизвестен, так что мы не можем прийти к какому-либо решению относительно трех теорий, перечисленных Лейбницем (см. §288, 4). Что касается отношений между этими двумя видами опыта, то здесь преобладает первая теория: я могу желать движения только в результате внешнего воздействия, так что l’activite est soumise a la sensibilite. Хотя это несколько умаляет душу, но не умаляет человека, ибо человек – это не (только) душа; душа привязана к телу не случайно (как, по мнению Кондильяка, в результате грехопадения), а сущностно и вечно, и христианская доктрина воскресения полностью рациональна.

8. Показать, как душа, сущность которой не состоит ни в мышлении, ни в способности мыслить (cogitabilite), приходит к идеям и реальному мышлению, – вот главная задача Аналитического эксперимента, который осуществляет эту тему с помощью вымысла Кондильяка об образах-колонах, но гораздо более основательно, чем последний, и без всяких скачков. Через нервный принцип, аналогичный электрическому флюиду или сжиженному эфиру, или через изменение молекулярного состояния нервного вещества или его тончайших волокон, или, наконец, через то и другое одновременно: достаточно, чтобы поражение периферического органа чувств передалось в ту часть мозга, где самые разнообразные (зрительные, слуховые и т. д.) нервные волокна находятся так близко друг к другу, что могут сообщать друг другу свои движения через соединительные средние звенья (chainons). Эта часть мозга – обиталище души, которая побуждается здесь колебаниями мозговых волокон к формированию идей или восприятий, и точно так же отсюда (неизвестным нам образом) приводит в движение мозговые волокна, каждое из которых представляет собой сложнейший механизм, когда хочет что-то осуществить. Поскольку органы чувств являются единственными каналами, по которым стимулы поступают в мозг, душа полностью лишена идей и бездействует до каждого сенсорного стимула; с каждым новым чувством, которое приходит к ней, их количество увеличивается, а связи идей множатся. С помощью вышеупомянутого вымысла он сначала позволяет вызвать в душе только одну идею через обоняние (запах роз), а затем, неоднократно ссылаясь на эмпирические данности, наблюдает, какие процессы в нервной системе будут наиболее вероятными. Сразу же возникает один из самых важных вопросов: как же так получается, что повторное ощущение как таковое не воспринимается как новое? Все указывает на постоянное изменение молекулярного состояния нерва, которое отличает уже использованный нерв от девственного. Но это также дает первые данные для решения одной из важнейших психологических проблем, а именно привычки. Память – это лишь особый вид привычки, которую эмпирически следует рассматривать не как состояние души, а скорее как состояние мозга. То обстоятельство, также данное в опыте, что новое ощущение ощущается как повторяющее или тождественное с предыдущим, или как отличное от него, делает вероятным, что среди волокон мозга, предназначенных для одних и тех же (например, световых) стимулов, одни восприимчивы только к ним, другие – к другим модификациям этого стимула (например, к различным цветам), но общаются между собой. (Точно так же существуют специальные волокна для различных тонов). Исходя из этой предпосылки, Бонне исследует, препарируя все самым тщательным образом, к каким идеям пришла бы душа, если бы она получала впечатления только через обоняние, причем только два вида впечатлений, так что она воспринимала и снова воспринимает запах роз и фиалок. С исследованием этих примитивных и простых ощущений он затем сразу же соединяет исследование самых первых актов души, вызванных ощущениями. Здесь он начинает с внимания, о котором он часто замечает, что первым из всех подробно обсуждает его. Это акт души, благодаря которому сначала центральные волокна мозга, а затем и весь нерв приходят в движение изнутри. И здесь установленные факты заставляют принять за закон, что нерв, приведенный в движение таким образом, сохраняет тенденцию к этому движению, а также то, что этот же нерв может передавать свое сохраненное движение другим нервам. Открытых таким образом законов теперь достаточно, чтобы объяснить ассоциации идей, на которые Бонне делает такой же акцент, как и Кондильяк, или раскрыть их механизм. В сфере деятельности души этому механизму соответствует механизм страстей, принцип которого заключается в том, что самолюбие является первым мотивом всех желаний, а значит, восприятие приятного является условием желания вообще. Ассоциации идей теперь становятся гораздо более сложными, когда не только увеличивается число впечатлений и, следовательно, идей, но и когда они не происходят, как предполагалось до сих пор, от одного чувства.

Благодаря ассоциации запахов со звуками, последние могут стать произвольными знаками для первых, и таким образом обнаруживается важнейшая форма ассоциаций идей, а также главное средство их умножения: язык, который имеет такое же значение у Бонне, как и у Кондильяка. Только с его помощью становится возможным возникновение реальных понятий, то есть таких знаков, которые обозначают множество сходных объектов. Бонне называет акт образования понятий рефлексией, и если он поэтому часто ссылается вместе с Локком на ощущение и рефлексию как на источники знания, то он также может без противоречий утверждать, что наши самые абстрактные идеи (les plus spiritnalisies si je puis employer ce mot) должны быть получены из «чувственных идов», как из их естественного источника. Он даже не исключает идею Бога и ищет первые элементы для нее в чувственных восприятиях. Рефлексия и язык модифицируют не только идеи, совокупность которых теперь становится интеллектом, но и желания, которые только теперь становятся реальными, отраженными волениями. Среди исследований сложных и абстрактных понятий чрезвычайно интересно различение Бонне между сущностями reelle и nominelle, из которых первая также встречается как chose en soi, а вторая – как ce que la chose parazt etre. Это показывает, как философствующий ум постепенно готовится к тому, чтобы сделать это различие центральным пунктом своего мировоззрения. Кстати, существенное различие между сущностью reelle Бонне и вещью-в-себе Канта заключается в том, что, хотя последняя также предполагается непознаваемой, как и первая, она, тем не менее, должна находиться в таком отношении к видимости, что эти два понятия никогда не могут противоречить друг другу. Вот почему Бонне может назвать сущность души непознаваемой и при этом с уверенностью сказать, что она не может быть материальной (многообразной), поскольку в эго она предстает как единое целое (ср. Ess. anal. Ch. 15, §242 ff.). Соединяя отражение с памятью, физическая (или квази-) личность, которой обладает и животное, поскольку оно помнит свои состояния, становится эго, то есть интеллектуальной или реальной личностью, какой обладает только человек. Поскольку ассоциация идей возможна только тогда, когда волокна мозга сообщаются друг с другом, волокна, опосредующие это, можно назвать интеллектуальными, так же как мы говорим о лицевых и слуховых волокнах. В любом случае, точный механизм мышления и воления настолько обусловлен природой мозга, что Бонне, всегда утверждающий, что он не материалист, часто повторяет: «Поместите душу Монтескье в мозг человека из племени гуронов, и у вас будет не Монтескье, а представитель племени гуронов».

9. В психологических трудах Бонне лишь вскользь проскакивают мысли, дальнейшая разработка которых посвящена его физиологии (как он сам часто называет свои «Considörations» и т.д.) и палиногенезу. В первом случае он оказывается решительным противником эквивокального деторождения, равно как и эпигенеза. Преформация, независимо от того, считать ли ее гнездованием или чем-то иным, является, по его мнению, единственно правильным взглядом. Зародыши, которые Земля содержит с момента своего последнего оборота, рано или поздно разовьются, и ни один не будет потерян. Исследования Спалланцани и Халлера подтверждают, что не существует зарождения, а есть только развитие. Все существа образуют лестницу, в которой нет ни скачка, ни зазора. Не страдает исключением и lex continui, справедливо установленный Лейбницем. За пределами известных нам существ, безусловно, существует множество неизвестных нам существ. Самый высокий уровень, известный нам, – это человек; но считать его абсолютно высшим – неоправданное высокомерие. В самом деле, многое указывает на то, что человек, как и все остальные обитатели Земли, находится не в состоянии бабочки, а лишь в состоянии куколки. Дело в том, что душа, которой отведена та часть мозга, где ближе всего подходят друг к другу тончайшие окончания всех сенсорных нервов и где находятся связующие звенья между ними, не обнажена в этом месте, а соединена с одетой оболочкой, эфирным телом, так что человек остается etre mixte, даже если его мозг распадается и новое тело еще не облекает его. Это абсолютно неподъемное эфирное тело, которое одевает как души животных, так и души людей, теперь дает объяснение тому факту, что человек, хотя его память была всего лишь состоянием мозга, будет помнить о своем прежнем состоянии после смерти. Если бы от мозга отделилась лишь обнаженная душа, это было бы немыслимо. Но теперь она берет с собой тело, которое впитало в себя следы того, что в нем происходило, от постоянного контакта с тончайшими волокнами мозга. Если мы теперь представим себе эту душу вместе с ее бесплотным одеянием, заново помещенную в более грубое тело, которое, однако, имеет более пяти ворот для внешних впечатлений, мы получим прогрессию, в которой человек никогда не достигает точки простого или чистого духа (хотя сомнительно, чтобы это было удачно), всегда остается etre mixte, и которая, если ее принять, не противоречит ни разуму, ни учению о воскресении. Конечно, закон преемственности требует, чтобы нечто подобное было признано и в отношении животных, так что животные, находящиеся сейчас на высшей ступени, такие как слоны и обезьяны, займут место, которое мы занимаем в настоящее время. Эти взгляды на будущую жизнь Бонне развивает в своей «Апологии христианства», написанной с большой теплотой и занимающей более четвертой части «Палингенезиса», которая также была опубликована и часто переводилась, например, Лаватером, который послал свой перевод Мендельсону с просьбой опровергнуть эту «Апологию» или стать христианином.

Самое интересное здесь – рассуждения о чудесах и пророчествах. Первые приписываются неизвестным нам законам природы, вторые – даже известным нам законам природы, с помощью которых Бог реализует свое намерение говорить с нами. (Здесь, кстати, Бонне также отказывается делать выбор между идеализмом и его противоположностью. Тот факт, что мы связываем наши ощущения с объектами вне нас, идеалист также не отрицает. Однако этот факт недостаточен для вывода о фундаментальной причине нашего и всякого существования). Самые существенные положения естественной теологии, а также достоверность апостолов, подлинность их писаний, антиномии (Бонне вводит это выражение с пояснением) в их свидетельствах и т. д. обсуждаются в манере апологетов того времени и наших дней, не связывая их с тем, что свойственно Бонне. С другой стороны, основа этой апологии полностью согласуется с часто высказываемым принципом, согласно которому счастье существ, и в частности человека, является высшей целью. Блаженство также включает в себя твердую уверенность в будущей жизни. Если этого нельзя достичь иным путем, кроме как через прямое указание Бога, то разум не может возражать против реальности такого указания. Иными словами, моральная уверенность, основанная на инстинкте счастья. Интересно сравнить это с долгом веры Базедова (§293, 7) и моральной верой Канта (§300, 3).

10. В той форме, которую Кондильяк и Бонне придали локковскому реализму, он вскоре распространился в Италии. На юге Антонио Дженовези, хотя и несколько робко, а на севере отец Соаве весьма решительно привлек доктрины англичанина на свою сторону, когда Кондильяк сам начал распространять их модификацию. Его пребывание в Парме (1758—68) позволило его философии стать доминирующей в Коллегио Альберони в Пьяченце и вновь открытом Пармском университете. Из первого вышли два самых значительных итальянских сенсуалиста, связанных одним местом рождения и дружбой. Младший Мельхиор Джиоджа (1766—1829), появившийся ранее как писатель, пошел немного дальше Кондильяка и сделал из его учения особенно практические выводы, касающиеся статистики, наказаний, обучения молодежи и т. д. Старший из двух друзей, Джов. Доменико Романьози (1761—1835) почти больше похож на Бонне, чем на Кондильяка. Многие из его работ касаются познавательного разума (например, Che cosa e la mente sana? 1827; Suprema economia del umano sapere, 1828; Vedute fondamentale sull’ arte logica, 1832). Другие касаются уголовного и естественного права, конституционной монархии и т. д., что вполне понятно для юриста-практика; третьи – образования и цивилизации. В его поздних работах особенно часто проявляется тенденция сочетать сенсуалистическую точку зрения с противоположной. – Не столь важными, как Джоджа и Романьози, являются сенсуалисты Чиконьяра, Борелли, Коста, Буфолини, к которым присоединяются другие, менее значимые. (Об этих последних см. Луи Ферри, Essai sur Phistoire de la philosophie en Italie au XIX. siöcle, Paris, II full, 1869).

§284.

e. Мандевиль и Гельвеций

(1) Как Локк разработал доктрины, которые были устранены (и в то же время противоречие с его собственным принципом) Юмом и Кондильяком, так же происходит и в отношении моральных систем, которые стоят на одной почве с ним, систем Юма и Ад. Смита в том числе. Это основание не только обозначено нами как основание реалистического индивидуализма, но и соответствует ему. Стремление постичь человека, отсутствие исторических влияний (напр. Стремление постичь человека так, как на него еще не оказывали никакого исторического влияния (например, христианства), все более заметное стремление превратить этику в естественную историю страстей, в которой телесные процессы выступают как первые источники всех действий, единодушное утверждение, что удовольствие, к которому стремится животное, является целью действия, наконец, что Юм признает естественными только те добродетели, аналоги которых можно найти и у животных: все это доказывает, что Юм отвергает все идеалы и духовность. Точно так же все они проявляют ненависть к спинозизму, а номиналистический принцип, согласно которому только индивидуальное существо имеет право на истину, является для них неизменной аксиомой. С обоими этими принципами, однако, все рассмотренные до сих пор вступают в определенный конфликт. Не говоря уже о полумерах Кларка и Волластона, как было доказано выше, Хатчесон и Юм также противоречат друг другу, когда первый с реалистическим понятием счастья легко связывает вполне идеалистическое понятие совершенства, или когда второй делает искусственную добродетель справедливости, аналога которой нет у животных, если не основой, то опорой обязательно существующего состояния Более того, они вступают в конфликт со своими индивидуалистическими принципами. О том, что индивидуальный, естественный человек ищет только то, что ему принадлежит, говорит не только христианская религия, но и каждый, кто, подобно Ларошфуко (1613—1680; Reflexions ou Sentences et Maximes morales, Paris 1665, etc.; Oeuvres ed. by D. L. Gilbert and I. Gourdault, 3 vols., Paris 1868—1883), имеет открытые глаза; и Юм признает это. Но как согласуется с ним и с Адамом Смитом эта симпатия, которая, как бы то ни было, остается общим духом, то есть силой, которая правит и действует во всех индивидах, а значит, и реальной силой, не имеющей характера индивидуальности? То, что в морали Бриттена так много идеального и так много социального содержания, придает ей пленительность даже для тех, кто стоит на совершенно иной точке зрения. Тем не менее, остается непоследовательность в том, что совершенно разнородные вещи связаны между собой. Поэтому момент, когда эта связь будет разорвана, будет, как бы отвратительно это ни казалось, означать шаг вперед в развитии реализма.

2. поэтому врач Бернар де Мандевиль (ум. 1733), родившийся и воспитанный во французской семье в Голландии около 1670 года и натурализовавшийся в Англии в раннем возрасте, делает такое заявление в своей басне (The Grumbling Hive or Knaves turned Honest), опубликованной еще в 1705 году под названием Six-Penny Pamphlet. В 1705 году она была издана как памфлет за шесть пенни (The Grumbling Hive or Knaves turned Honest), который, однако, произвел фурор только после того, как он опубликовал ее снова в 1714 году, также анонимно, как «Басню о пчелах, или Частные пороки общественных благ, сопровождаемые примечаниями и исследованием происхождения моральных добродетелей» (The Fable of the Bees or Private Vices Public Benefits, accompanied with notes and an Inquiry into the Origin of Moral Virtue). Еще более расширенное издание вышло в 1723 году, к которому в 1729 году был добавлен второй том. С прямой ссылкой на Шафтсбери, которого обвиняют в языческом принципе, что человек добр от природы, в комментарии подробно объясняется, что природные инстинкты человека противоречат разуму и христианству, что человек по природе эгоистичен, необщителен и враг человечества, и не знает сочувствия и самопожертвования, которых требует разум и христианство. Басня также показывает, что совершенно ложной утопической идеей является убеждение в том, что добродетель и нравственность отдельного человека в наибольшей степени способствуют благу государства. Напротив, если бы все были честными, бескорыстными и т. д., то торговля и коммерция пришли бы в упадок, короче говоря, государство погибло бы. Насколько мало удовольствия доставляет индивидуум, настолько же мало процветанию общества способствуют благоразумие и христианская добродетель. Но это, заключает он, еще ничего не решает. Христианская доктрина требует, чтобы мы распяли свою плоть, а также хочет, чтобы мы не слишком комфортно чувствовали себя в земных обстоятельствах. Противники Мандевиля не удержались от осуждения его учения как предосудительного из-за этого приема, который во многом напоминал Бейля. Иной эффект был у тех, кто не боялся выводить все последствия из реализма, отстаиваемого Локком и Шафтсбери. Несовместимость идеального стремления к совершенству, с одной стороны, с чувственным наслаждением индивида, а с другой – с материальным благополучием общества, которую так ярко продемонстрировал Мандевиль, наводила на мысль, что если избавиться от их общего врага, то все будет в лучшем виде. Таким образом, была предпринята попытка сделать естественное удовольствие, лишенное всякого идеального содержания, объектом всех действий, а материальное благополучие всех остальных – дополнением к этим действиям. Франция, страна, в которой принцип, упомянутый в §274, мог быть провозглашен одновременно на троне и у подножия, доказала своими аплодисментами теории корысти, насколько права была та женщина, которая объявила ее тайной всего мира.

3. Клод Адриен Гельвеций (январь 1715 – декабрь 1771) еще в школе познакомился с главным произведением Локка; кроме того, как уверяет Малешерб, большое впечатление на него произвели труды Мандевиля. Кроме того, он был связан с Вольтером, старшим его на двадцать лет. Он самым благородным образом использовал большой доход, получаемый от должности генерального квартиранта с трех-двадцати лет до добровольного отказа от нее, а также приобретенное за это время имущество, как и этот апостол эгоизма, отличавшийся добросердечием, доходившим до слабости, Кроме своей дидактической поэмы Le bonheur (в четырех кантах), высоко оцененной Вольтером, Гельвеций опубликовал сочинение Sur l’esprit (Paris 1754, 4°), вызвавшее, несмотря на враждебность, с которой иезуиты и янсенисты объединились, а может быть, даже благодаря ей, огромную сенсацию, было напечатано во многих изданиях, часто переводилось и, особенно при дворе, было расхватано по всей Европе. За ним следует «De Thomme», применяющий учение первого из упомянутых сочинений в особенности к воспитанию, который, как и другие произведения, был опубликован только после смерти автора (1772), а в цвайбрюккенском издании полного собрания сочинений Гельвеция (1774, 7 томов, 12°) он занимает три последних тома.

4. Гельвеций отказывается отвечать на вопрос о том, является ли душа материальным существом, поскольку он выходит за рамки его компетенции. Речь идет лишь о том, что мы называем духом (esprit), когда говорим о ком-то, что он обладает духом или духовен. Что это такое? Всего лишь совокупность идей, которые, если они новы или важны для общества, заставляют нас говорить о гении вместо духа. Поскольку все идеи приходят как послесловие впечатлений извне, а восприимчивость к ним у всех почти одинакова, то неоспоримое духовное различие между людьми зависит только от внешних обстоятельств, то есть от случая. Одним из важнейших компонентов этого является воспитание. Но поскольку обстоятельства воспитывают нас больше, чем наши воспитатели, Гельвеций очень часто использует воспитание и случай почти как синонимы. Поэтому для формирования ума наибольшее значение имеет воспитание, которое начинается как можно раньше. Среди внешних обстоятельств, формирующих ум, жизнь в государстве – одно из самых важных. Там, где существует духовное и политическое давление, как сейчас во Франции, дух должен атрофироваться. Чем больше его будет и чем больше прекратятся досадные различия в правах и богатстве, тем реже будут встречаться выдающиеся гении, но тем больше будет счастливых людей.

5. Под счастьем Гельвеций понимает максимально возможную сумму физических удовольствий. Поскольку не существует иного общего, чем сумма отдельных людей, собственное удовлетворение вносит вклад в общее, поскольку является его частью. Поэтому эгоизм является нормой любого поведения. Природа побуждает нас к этому, ибо мотивом действия является самолюбие, которое преобладает в духовном мире так же, как гравитация – в физическом. Действительно, оно является основополагающим элементом всех функций духа; ведь поскольку дух достигает знания только через внимание, которое проявляется лишь для того, чтобы избавиться от скуки, то и все обучение основано исключительно на самолюбии. Это, конечно, еще яснее проявляется на практике. Поэтому, если бы наши моралисты не были глупцами, пишущими для утопии, или лицемерами, говорящими не то, что думают, они давно бы уже отказались от своих назидательных проповедей и показали, что человек получает преимущество, когда способствует получению преимущества другими. Тот, кто не слеп и не лжет, признает, что дед любит во внуке только врага своего врага (сына, ожидающего наследства). Государство, которое вместо назидания обещает наказание и награду, указывает этим моралистам правильный путь. Однако оно указывает не только мотив, но и цель поступка. Это то, что служит всеобщему благу; поэтому нет других добродетелей, кроме политических. Другие, например религиозные, – это добродетели предрассудков.

6. Не нужно прилагать особых усилий, чтобы показать, что в трудах Гельвеция едва ли найдется достойная упоминания мысль, не заимствованная им у других. Юм учил, что разум состоит только из впечатлений и их послеобразов; Монтескье – что обстоятельства и особенно законы государства определяют различие характеров; Мопертюи (см. §294, 3) в «Essai de Philosophie morale» (Dresden 1752) учил, что главная причина всех действий – самолюбие, и этому же учил Жан Франсуа де Сен-Ламбер (26 декабря 1716 – 9 февраля 1716), близкий к Гельвецию. Ламбер (26 декабря 1716 – 9 февраля 1803), чей" Catdchisme universel» был опубликован только в 1798 году, но уже был записан одновременно с «Schrift vom Geiste» Гельвеция, и, наконец, все друзья Гельвеция говорили об этом в своих кругах. Поэтому в письме к Адаму Смиту Хьюм хвалит эту книгу просто за ее красивое изложение. И все же нет никакой несправедливости в том, что книга Гельвеция, в большей степени, чем книги вышеупомянутых авторов, стала объектом ненависти или восхищения. Именно то, что делает его точку зрения столь отвратительной для нас, является ее достоинством. Здесь, в отличие от Мопертюи, индивидуальный интерес не облагораживается включением религиозных интересов, в отличие от Сен-Ламбера – включением социальных интересов, но, открыто сделав удовлетворение чувственного субъекта принципом, он противостоит защитникам «правильно понятого» эгоизма так же, как Мандевиль – англичанам и шотландцам. Он идет дальше, чем они, хотя это было несложно после того, что они сделали. Граф Шассебоф (1757—1820), ставший более известным под псевдонимом Вольней и поэтически переработавший учение своего учителя в некогда очень знаменитом «Руине» (1791, Oeuvr. compl. 1821 и 1836), стоит во многом на той же позиции, что и Гельвеций.

§286

Дидро. Ламетри. Гольбах

1 K. Rosenkranz, Diderot’s Life and Works, 2 vols, Leipzig 1868; Jos. Reinach, Diderot, Paris 1894; L. Ducros, Diderot, Paris 1894; – 2 Em. du Bois- Reymond, Reden, Leipzig 1886/87, 2 vols; – 4 F. Picavet, Les id <5ologues, essai sur Thistoire des iddes et des thvones scientifiques, philosophiques, religieuses en France depuis 1789, Paris 1891.

1 Дени Дидро (6 октября 1713 – 30 июля 1784), в детстве питавший склонность к духовному сословию, затем получивший образование юриста, в конце концов признал своей истинной профессией независимого писателя. Его достижения в области драматургии и романов не относятся сюда. Своей философской подготовкой он был обязан прежде всего чтению английских философов; среди его соотечественников большое влияние на него оказал Бейль. Его вольное воспроизведение «Добродетели и заслуги» Шафтсбери, появившееся в 1745 году, ознаменовало переход от переводов с английского, благодаря которым он впервые приобрел свою репутацию, к самостоятельным произведениям. В это время он был искренним теистом, не сомневавшимся в возможности откровения. Его позиция изменилась два года спустя, когда он написал «Променад к восприятию», который, не успев напечататься, был опубликован только после его смерти в четвертом томе «Записок, корреспонденций и других произведений» Дидро (Париж, 1830, 4 полных тома). Сомнение, однако, появляется у него только как точка перехода, сначала к тому, что он сам называл деизмом в противовес теизму, и, наконец, к решительному атеизму и материализму. Философские размышления, появившиеся в 1748 году и сожженные по приказу парламента, «Письмо об авеуглах» в 1749 году, «О кислых и мужественных» в 1751 году и, наконец, «Размышления о взаимосвязи природы» в 1753 году показывают, как быстро эти три этапа сменяли друг друга. Статьи в «Энциклопедии», которую он редактировал один, начиная с седьмого тома, все еще основаны на деистической точке зрения, которую их автор, конечно, уже оставил. Они тем более авторитетны для взглядов Дидро, что издатель, опасаясь преследований, внес несанкционированные изменения в его рукопись. Наиболее ярко его атеизм проявляется в «Толковании природы» и беседе с д'Алембером, о которой стало известно только из упомянутых выше мемуаров и последующего «Сна д'Алембера». Здесь он развивает свою (Бюффона) теорию живых молекул, соединение и разделение которых составляет обмен веществ или жизнь вселенной; здесь можно найти его сведение всей психологии к нервной физиологии; здесь его доводы против свободы и бессмертия, если последнее понимать как нечто иное, чем выживание в памяти и загробной славе; здесь, наконец, его насмешка над допущением личного Бога, который не считает, что великий музыкальный инструмент, который мы называем миром, играет сам по себе. Понятно, что изменения Дидро в теоретической области идут рука об руку с аналогичными изменениями в области практической. Связь морали с религией, которая еще сохранялась в его первых работах, вскоре разрушается; и только человеческая природа становится источником действия, особенно в том виде, в каком она реализуется в страстях, без которых не совершается ничего великого. Но он хочет, чтобы они имели характер бескорыстия, чтобы они были направлены не на собственное, а на общее благо. Наконец, с более последовательным развитием материализма все ценностные определения ослабевают, добродетель и порок превращаются в счастливые и несчастливые предрасположенности и т. д. Следует, однако, признать, что именно здесь Дидро остается ближе к своим первоначальным взглядам, не доходя до крайних последствий, как он сурово выступает против Гельвеция и с яростью против де ла Меттри. Как справедливо отмечает Розенкранц в своей монографии, он не может выйти из противоречия, что как метафизик он реалист, а как моралист – идеалист. Дидро не написал собственной работы по доктринам права и государства, ибо социалистический «Кодекс природы», который обычно можно найти в собраниях его сочинений, был написан не им, а аббатом Морелли.