Читать онлайн Убийственный урок бесплатно

Об авторе

Татьяна Чекасина – писатель-реалист, работающий в великой традиции русской и зарубежной литературы. Её интересуют, прежде всего, тайные, тонкие движения души человека, именно они и исследуются на страницах её книг, написанных захватывающе, современным ярким языком художественной литературы с использованием широкого спектра образных средств.

Каждое произведение – это целый мир, и происходящее может находиться в любой плоскости, на любом пространстве; и персонажи, соответственно, совершенно разные, живущие разнообразной и очень динамичной жизнью.

Друг, товарищ и брат
Коммунальная история

Удивляет Людмила друзей и знакомых: она живёт в коммуналке. С кем общается она и по работе, и на отдыхе, живут в отдельных квартирах, иные в отдельных домах. Кое-кто уточняет: «Там с вами не родные люди?»

Этим вечером едет она от Руслана, крутит не только баранку автомобиля. Крутит в голове предложение соединить их площади в одну. Правда, ей придётся покинуть этот микрорайон. Разгуляй, Плетешковский переулок, светлая и в сумерках Елоховская церковь.

Удивительно: на подъезде к дому автомобили ДПС. А от Лефортова – сияние, будто рухнул инопланетный корабль.

Машину ставит под окна:

– Что такое?

– Рынок горит.

Удобным для местных проходом идёт на Бауманскую. Горячо! Зарево. Милицейские кордоны, но люди и так поодаль, автомобили выбирают более длинный путь.

В квартире тихо. У Косиной (удивительно) – дверь открыта. А в наружную звонят, не убирая палец с кнопки. «Скорая». Бывало. У соседки гипертония; укол – и опять, вроде, нормально.

Переодевшись, Людмила выходит в коридор, где до сих пор медбригада:

– Не успели!

– Из-за пожара.

Косина умерла! «Не успели»!

* * *

Дочери Тоня и Валя убирают мебель, на помойку волокут и огромные веники засушенных цветов. Выглядят тётками: «Какая ты молодая, Мила!» Они трое с рождения в этой коммуналке.

От морга Первой Градской больницы до Введенского кладбища Людмила ведёт автомобиль с теми, кто не вошёл в катафалк. Это напоминает ритуальные дни родителей и на день-другой выбивает из колеи.

Какое-то время она в одиночестве. В двух комнатах нет обитательницы. Звонит Валя: комнаты матери продают. «Мила, ты не пугайся, когда риэлтор с претендентами…» «Не из пугливых!» Но… испугалась…

Вероятность других соседей не впервые. Тоня давно уговаривала мать к ней в Нагатино. А недавно Валя с обменом комнат на отдельную квартиру к ней в Марьино. Но Ксения Прохоровна не покидает любимый район. Тем более, ради таких окраин. И вот покинула. И Москву вообще, да и Землю… Людмила, например, не спешит в Песчаные улицы, на Ленинградку, мнение жителей (Руслана, например) престижные.

Привыкнув к тому, что входную дверь никто, кроме неё, не отпирает, мгновенный испуг от бряканья дверного замка.

В коридоре три дамы. Вернее, две. Третья – подросток. У одной – миловидное кругленькое лицо, такое и у ребёнка. Видимо, мать и дочь. Но оказалось: миловидная – риэлтор, а хмурая длиннолицая, – будущая соседка и мать непохожей на неё девочки. И от этого непонятная тревога, правда, мгновенная.

Больше таких визитов нет.

День тёплый, дверь подъезда отворена, вплотную – бортовая машина. Рядом та девочка в коротенькой юбке, обтягивающей полненькие ножки. Несколько косичек подняты вверх и стянуты яркой резинкой. Она напоминает одновременно ребёнка и взрослую, нарядившуюся малолеткой. Облик неприятно цепляет.

Дядька и нескладная тётя, одетая, как бабка (тёмные немодные брюки, удлинённая древняя куртка) носят в квартиру мебель. Её голова, облепленная волосами, маленькая, а лицо – грубоватое и бледное, каким выглядело и на момент знакомства. У мебели и вещей такой вид, будто пройден не один переезд.

* * *

В офисе на Софийской набережной (две комнаты вверху давно не ремонтированного дома, но главное имеется: телефоны, компьютеры, кулер для питьевой воды, кофеварка) В красном углу портрет миллионера Осётрова. Людмила за компьютером готовит для шефа речь на невидном канале телевидения, но им и такой необходим.

Ей некогда думать о коммунальной квартире. На работе думает о народе. Организация, где работает, объединяет новых народовольцев. Они в традициях великих народников привлекают внимание к проблемам бедных. Не на том этапе борьбы, который практиковали народовольцы далёкого времени, начав метать бомбы в кареты губернаторов. Народоволка Людмила Игоревна Печалина, дама тридцати девяти лет элегантного вида, кандидат социальных наук, негодует: «Какой террор! Какие бомбы, швыряемые в автомобили представительского класса!» Борьба мирными методами.

В ОНН («Общество новых народовольцев») Печалина ведёт главную линию – «Воспитание народа». Идея близка советской. Оголтелое время дикого капитализма, когда народу вдалбливали: «Воруй, а надо, – убей», отняло у граждан великие мировые ценности. Религия, церковь не могут в полной мере выполнить объём воспитания обычных людей, которых большинство. Цель народовольцев – убедить власти формировать интеллект и у детей, и у взрослых. Пропаганда гнилого запада о том, что никому не надо внушать, и каждый волен выбирать, – вредная. Тот, кому не помогают выбрать путь, волен идти лишь к преступлению. Руководитель новых народовольцев Константин Осётров вхож в Общественную палату. Он нацелен в депутаты. Время работает на ОНН. Будет такая партия!

Звонок шефу. Он не в Москве, а в благодатном уголке Подмосковья.

На компактном автомобиле она выруливает из лабиринта тёмного двора на яркую от фонарей парадную Софийскую набережную мимо офиса нефтяного гиганта неподалёку от Кремля.

Объехав пару пробок, на Покровку, на Разгуляй, вот и Елоховская церковь.

В квартире голоса. Соседи на кухне. «Едоки картофеля» и сосисок. Кроме тётки, мужичок, маленький, но с большими руками. Вот на него-то и похожа девочка.

Итак, Марина, Сергей, Юля.

Людмила у своего стола, но рядом, и будто – за одним.

Марина кладёт ей на тарелку картошки:

– Горяченькая!

Людмила не отказалась, хотя вынутая из её холодильника, тут находящегося, сёмга, рассчитанная не на один день, ею выдана целиком на их этот ужин.

Разница рациона толкает к оправданиям. Марина медсестра, но – не найти работу! «У меня белокровие». Этим, наверное, не объяснить трудное положение, а только бледность лица. Рекламирует мебель богатой фирмы. Наденет картонный щит и – к обочине. Платят маловато, но неприятно другое: такого рода рекламу думают в Думе запретить. Её муж Сергей – автомобильный ремонтник. Людмила обещает: она на днях подъедет! Отрегулировать работу «дворников». Юля, опустив глаза, уплетает красную рыбу. Родители говорят: учится плохо. Нет компьютера! Её отцу опять не выдают денег. Да переезд…

Яркие представители угнетаемого народа? Но что-то непонятное. Например, почему переехали? И до этого в такой коммуналке. И там – с интеллигентной дамой, которую они хвалят: «Тихая менеджер».

Приглашают в комнаты. Их владелица рекламирует мебель, тут её минимум. У Юли стола нет. Трудно учиться без индивидуального уголка. Потом вспомнит Людмила: идея оставлять ключ именно в этот момент.

Ответный показ «апартаментов» Людмилы. В маленькой: кровать, шифоньер, трельяж с ящиком для украшений и косметики. В окне – деревья, так любимые с детства; тогда они не глядели в окна. Теперь и днём полумрак. Другая комната: канделябры, вазы, горка-шкаф (дорогая утварь, сувениры). Улыбаются на улыбку нефритового Будды, купленного в Китае. Слушают рокот моря в огромной раковине с далёкого курортного побережья. Людмила отдыхает в недорогих турах, но регулярно.

– Это вы нарисованы? – Марина говорит грубовато, как-то фальшиво.

– Моя прабабушка. Портрет кисти знаменитого художника… «Дама в бархатной накидке».

А девочка в уютном уголке, где компьютер. У Людмилы и на работе, и дома.

– А Интернет есть? – голос у Юли, как у матери, грубый.

– Есть, – радует ребёнка Людмила.

– Нам опять задали… Но у меня нет.

Её отец, напротив, говорит вежливо и тонко:

– Как бы меня не выгнали. Я наши могу, а у хозяина мечта ремонтировать только иномарки.

– Уволить без выходного пособия не имеют права, – информирует Людмила, защитница народа.

И говорит, что работает в такой организации, которая имеет цель решить проблемы малоимущих. В ответ кивки.

Вернулись на кухню. У соседей к чаю дешёвые приторные сладости. У Людмилы – купленные в элитной кондитерской. Юля уминает три пирожных, обделив более тактичных родителей. «Бедный ребёнок»! – думает народоволка.

– Ну, как? – Они с Русланом в кафе.

Напротив пепелище Бауманского рынка. В одном ряду: пожар, кончина Косиной, въезд в квартиру Рыкаловых. Рыкаловы – фамилия её нынешних соседей.

– Нормально.

На лице Руслана – доверие. Такое выражение не обманывает Людмилу. Они встретились не так давно на презентации книги Осётрова. «А что вы делаете?» «Тексты пишу». И он уговаривает её работать для рекламы. Руслан в рекламном агентстве. Платить будут немало. Ну, нет, народоволец – это мировоззрение.

– …но что-то не так?

– Люди они простые.

– А ты – нет.

– Те были вообще из глухой деревни! Павел Иванович Косин, рабочий на АЗЛК, культурный, деликатный, умер довольно рано. Ксении Прохоровне, лаборантке там же, было нелегко с двумя дочками материально, но не брали и рубля, если рубль не их. Мой папа работал в главке, чёрная икра в холодильнике на кухне.

Да, так было в их коммуналке неподалёку от Разгуляя и от площади Трёх Вокзалов, которую она именует, как раньше, Комсомольской.

– Прямо «Моральный кодекс строителя коммунизма»: «Человек человеку друг, товарищ и брат». – На лице Руслана догадка. – И кроме этих, ты не знавала других партнёров коммунального житья.

Вот и ответ: откуда у неё неприятное недоумение, глядя на новых. В квартиру въедут другие люди, а она представляет таких же. Руслан иногда и не договорит, а в голове – ответ.

– Надо воспитывать массы.

– Ты не контактировала напрямую с современными «массами».

– Это никак не изменит мои принципы. Царское правительство не слушало рекомендации народовольцев: учить, лечить народ, выводить из нищеты. И наши, как глухие. Формируют потребителей. Итог будет печальный.

– Хватит печалиться, Печалина. Редкий день, когда реально напиться. Тебе до дома рядом, я на такси.

Они идут к браку. Такого не было с другими. Людмила – старая дева. Её жених погиб на Кавказской войне. Нет оправданий тем правителям, которые пекутся о народе как о пушечном мясе.

Вино отменное, но не напились.

Ключ от комнат «под ковриком». Вернее, в кухонном шкафу. Чужой не найдёт, только она и… Рыкаловы. Руслан об этом не знает. Наверняка не одобрит. Но у них бартер. Марина прибирает в общих местах и за Людмилу. Киргизке Гуле – отворот.

В компьютере удаляет спам, не открывая. Входит в Интернет: её новая статья о духовных ориентирах для народа. У людей отнято главное. Человеку велят ни о чём не думать, быть винтиком. Резьба стёрлась, – выкидывают. На Западе, в Европе, а, тем более, в Америке ещё хуже.

Громко крикнули. Иногда Марина так с Юлей. Те никогда не орали на детей, хотя у Ксении Прохоровны был крепкий характер. Но в целом Рыкаловы вполне. Они, например, не пьяницы.

В этот вечер она едет домой умотанной. Долгожданная пресс-конференция. Вела в одиночку. Шеф был с иностранными гостями.

Едет мимо элитного гастронома, где ни одной щели на парковке, но спохватывается: в холодильнике набор деликатесов, не опробованных вчера, когда были с Русланом в кафе! Пара салатиков, севрюжка, нарезка дорогой колбасы, фрукты. До дома пятнадцать минут.

В квартире громко работает телевизор. Популярный на главном канале шоумен выкрикивает: «Встречайте! Школьница Юля, которую подвергли сексуальному насилию!» «Так формируют уродов. И никто не тормозит конвейер растления», – думает Людмила. В следующей работе упомянет данный «прямой эфир». Видимо, дома мама с дочкой. Отец в гараже. Она накануне заехала в этот «автосервис». Ремонт не на уровне, а крысы (ни ногой туда, ни колесом).

Открыв холодильник, вынимает пакет с логотипом гастрономической фирмы. Продукты кто-то брал! Маленькой коробочки, – салат с грецкими орехами, – нет. От севрюги ломтик.

В этот момент Марина. И Людмила, не преодолев (наверное, глупо) первый импульс, роняет:

– Кто-то в мой холодильник…

– А мы Юльку спросим! Юлька! – неожиданная реакция.

– Чего?

– Иди сюда, пакостница! – Марина (на голову длиннее дочери) хватает её за колпак домашней кофты. – Тебе целый котелок картошки наварен! Нам из Перебраловки даром! – информация для Людмилы.

– Деревня такая?

– Да, мы родом оттуда. Сто километров от Москвы.

«Будто деревня алкоголиков», – Людмила про себя.

Юля ревёт, немного театрально размазывая косметику, которой на лице больше, чем надо. Обещает: не дотронется до холодильника!

– Извините, Людмила Игоревна, я вам компенсирую. Вроде, меня берут работать курьером.

Войдя в комнату, – к стеклянной горке. Тут и нефритовый Будда, и раковина с шумом южного моря, и другие сувениры.

Аккуратный стук в дверь.

– Могу привинтить, – в трудовых руках какие-то детали.

Холодильник отключён, умелец ведёт «модернизацию».

– Я из нормальной семьи. Мой отец был сыном фронтовика. Дед герой умер от ран. Серп Иванович. Такое имя. Ну, а мой батя – Олег Серпович.

Торопливо говоря, не забывает о деле, и петли готовы, замок найдётся.

– Спасибо, Сергей Олегович.

– Вдруг с машиной что, отремонтируем!

На другое утро она не кладёт ключ в кухне, напомнив Марине, чтоб не убирала. На дни дежурств опять нанята киргизка Гуля, которую этим и радует, увидев во дворе.

Картошка из Перебраловки. И – гости оттуда.

Долетают крики, вопли, топот, мат. Авторемонтник (Сергей Олегович), такой недавно робкий, орёт на жену. Они, пьяные, дерутся: ненароком и в её дверь ударяют. Менее хмельные их гости, пара того же возраста, хотят унять драку, но бьют друг друга. В ванне, в воде кто-то, принимая ванну, не заперся и… не разделся. Действие необыкновенно эффективного напитка (готовят в родной деревне). Брага «на картошке» (уточнила потом соседка).

Людмила Игоревна бежит из квартиры. На лестничной клетке прямо на полу Юля и гость лет пятнадцати. Оба ребёнка пьяны.

На фитнесе то и дело в голове: кухня, коридор, туалет, ванная в таком виде! «Они пьют?» – спрашивает Руслан. «Нет, конечно!» Теперь бы не ответила так. Ладно, на выходных она у Руслана.

– Ну, что я тебе говорил! Бедные у более богатых воруют всегда. Пьянки одних всегда мешают другим. Разным людям надо жить в разных домах. А в идеале – в разных странах. Нам бы уехать в тихий уголок Европы.

– Уедем, а кто будет думать о народе? Нынешняя власть работает на буржуев. Большинство для неё – не полноценные и не полноправные. Гордость за предков-фронтовиков и та долгое время была «коммунистической». Много вылито на головы героев! В итоге имеем поколение, для которого нет святого! – Таков печальный вывод Людмилы Печалиной.

– Будем тут.

– Но я люблю родной район!

– Тебе не нравится мой родной?

– Ленинградское шоссе, – выдвигает аргумент (многие прикипают намертво к какому-нибудь району).

– Проспект! А у тебя три вокзала! – Контраргумент Руслана.

В квартире вымыто. На кухне в углу мешок с картошкой. Дух гулянки до конца не выветрился. Но выветрилось у Людмилы ощущение форменной катастрофы.

Пора думать о командировке в Красновидово к Осётру, как они шутят. Будут коллеги. И зарубежные: немцы, чехи, французы. Руководство ОНН много работает для объединения людей доброй народной воли.

Константин Григорьевич Осётров делает их встречи не только целевыми, но и приятными. Кроме обедов и ужинов, посещают объекты хозяйства фермера (овцы, утки). Баня, купание в пруду, прогулки на лошадях в каретах и верхом. Это требует гардероба. И украшений. В будни её стиль – деловая скромность.

Выдвинув ящик, холодеет, будто мышонок или неприятный гном в уголке подмигивает. Где новый блок косметики, подарок Руслана? А жемчуга, купленные в одной восточной стране (бусы, кольцо)? «Хоть ты и борец за народ, но не надо тебе быть в одной квартире с народом», – в голове голос Руслана.

Марина (с ней не говорили после налёта из Перебраловки) с оправданиями:

– Наверное, и у вас бывают гости?

Ответить бы: таких не бывает.

– У меня пропали драгоценности. И криминалист снимет отпечатки пальцев. Я думаю, легко найдёт Юлины.

На кухне они все.

Юлька докладывает: бусы и кольцо она «дала поносить знакомой девочке» и та вернёт.

– А косметика… – Сбегав в их комнаты, бухает на стол коробку (активно пользовалась), – нате!

– Я тебе говорила: когда у компьютера, не до чего не дотрагивайся, ни до каких безделиц, не лапай! Воровать, так миллион! – «воспитательный» крик Марины.

– Твоя мать – воровка! – тонко парирует её муж и ударяет благоверную.

– Не трогай мою мать, она в могиле!

– В деревне каждый знает: твоя мать вороватая! И Юлька в неё!

– Хочешь дитя в колонию отправить?

– Какое дитя! Пока я вкалываю, не могла за ней углядеть!

Они – в драку, будто на потеху за деньги. Их дочь выбегает на улицу.

Телефонный разговор:

– И теперь ты будешь народ воспитывать?

– Буду. Формирование духовно богатого гражданина прекращено с ликвидацией Советского союза. К удовлетворению оппонентов. Но моя Родина, нет, не могу говорить… – Готовые рыдания в горле.

– Ро-ди-на, – тянет Руслан.

На Казанском вокзале у табло той платформы, с которой ехать в Красновидово, – Евгения. Они, две сотрудницы ОНН. Людмила – в ранге мозгового центра, Евгения – любовницы Осётрова, которую он нанял, не обременив никакими другими функциями. Людмила живёт больше идеей, чем реалиями. Евгения оберегает от реалий ценный кадр.

– Мила, ты как?

– Боюсь, накопления отдам на доплату отдельной квартиры, но в отдалённом районе. Подписана бумага, в которой я не претендую на площадь умершей соседки. Правда, их комнаты стоят дороже моих накоплений.

– Надо в любую отдельную. Я бы давно.

Разгуляй? Бауманская? Как ей без этих мест Москвы? Правда, рынок – пепелище. Так бывает: цепь событий одного ряда: пожар, уход в мир иной Косиной, Рыкаловы…

Недавний диалог с Русланом:

– Когда тебе плохо, ты что делаешь?

– Иду в спортзал.

– А я говорю в рифму.

– Каких поэтов?

– Не поэзия, на ходу сочиняю.

– Ты – гений, Мила!

Пока нет электрички, Людмила не отводит взгляда от компании неподалёку. Один имеет облик бандита: крупный торс, тупое лицо. Второй – копия рекламируемый автор, приличного не написавший, а неприличного немало. У него физиономия педофила. Третий с виду шоумен, ведущий прямой эфир о гадких откровениях ради славы глупых обывателей. Увидев стражей закона, уходят куда-то.

Любопытно. С ними её соседка, это «дитя» Юля.

– Поезд, Мила! – отвлекает Евгения.

В Красновидово тирады о народе и о грядущей народной революции. Вряд ли таковая будет. Эти Рыкаловы-Ошмёткины (девичья фамилия Марины) довольны, – денег бы только. Они прут в квартиру барахло с рынков. Одеты. Да и еды хватает, правда, не качественной. Захотят ли пролетарии (такого низкого уровня) революцию? Хитрая идеология многие годы обрабатывает народ. Вместо талантливых книг, кино и картин, – не меряно дешёвых поделок, от которых вакуум в головах.

Дома нормально. Но никто и не мог войти в её комнаты. Всё, как было. В холодильнике (запертом) – тоже. Тихо. Наверное, смотрят телевизор в наушниках. Отец Юли обещал купить. Ничего жуткого. И не к спеху менять квартиру.

Впервые проверяет какие-то непонятные сайты, на которые выходили с её компьютера. И тут – именно жуть. Детская порнография. На одном – объявление: «Девочка-подросток хочит снятся в порно. Галышом могу. Как хочити, так и буду». Контакт (не е-мейл) – какой-то абонентский ящик: «Для Рыкаловой Юли».

Людмила говорит стихами:

Нет места нам под этой крышей.
Живут здесь: крысы, воры, мыши…
Для них найдётся места много.
А нам – лишь дальняя дорога.
В скитаньях жизнь.
Но на чужбине мы будем думать об одном:
Будь счастлив и без нас наш дом…

– Не пора ли переходить к более активному этапу борьбы? – думает народоволка.

Вера
Весенняя история

– Закрой дверь, Щепёткина! Вот так! А теперь скажи, как думаешь жить? Мотова ревёт, ты её обругала этой, лизоблюдбиянкой, мне не выговорить, а ведь она специалист! Ты не там.

В кабинете Клавдии Ивановны Маркушевой плакат: «Кто трудится, – получает». Под ним – фотографии. Нади Щепёткиной там нет.

– Хочешь или нет стать человеком?

Да, она хочет. Накануне, вроде бы, стала, когда тот дяденька читал древнюю книгу. А утром убита благодать ругнёй с Мотовой, у которой глаза крупные, а зрачки мелкие и бегают в этих немалых орбитах. Рот развалистый, таким гаркать на товарок по нарам. Ей любопытно, ходит туда Надежда или нет? Но лесбиянкой не надо было: Мотова Клавдии Ивановне стучит, будто они на зоне.

Клавдия Ивановна напоминает покойную мать: лицо доброе, хоть и строгое. Хорошая начальница! Доверила… деньги! Теперь идёт мириться с Мотовой, да – за продуктами. Пуговицы (у агрегата одежда ворохом) нагонит, работая допоздна.

Опять на пути Вера Пименова. Улыбка затаённая:

– Придёшь к нам?

Щепёткина оглядывается на дверь: там тёплая лицом и голосом Клавдия Ивановна: «Пименову обходи».

– Нет, – кивает на деньги в руках. – Будем отмечать Первомай.

– Вроде, не обязательно, – цедит Вера.

Неловко от этого разговора.

Им на разные операции в цехе. Пименовой – в уголок у окна (она одна «ручная швея»). Целый конвейер: кудри, чёлки, «шишки» модные. У Веры косы, голова плотная, неприкрытая.

Мотова уверенно ведёт заострённым мелком, обводя лекало, будто не видит Надю.

– Доверили? Горе с тобой, ну идём. – С притворной неохотой откладывает мел, надо же воспитывать девчонку! – Кликни Валюху Ершову.

В магазинах берут много, едут на такси. Ценные продукты на хранение – этим двоим, Щепёткиной – хлеб.

Впереди пикник, отдых, а она в муках: как жить? На воле говорить не с кем! А там две подруги: одна – проститутка, вторая – политическая. Проститутка глупая, а политическая (ударила во время несанкционированного митинга мента) и стихи читает, и болтает о нехватке свобод, но несчастная. Пуговицы, они и в колонии, и на воле – пуговицы.

Толька, Анатолий, брат (тоже вышел) говорит:

– Читай Льва Толстого. Он великий гений.

Взяла.

– Скука.

Брат глядит, как на убогую:

– Тебе не открылось.

– Что?

– Главное.

– Так открой!

Говорит, но путано, она не поняла.

– Выходит – дурак: не могу объяснить. – Вздыхает брат.

Не на ограде колючка, на мозгах. И никуда от неё!

Они с Толькой левый товар налево сбывали, вот и отбыли. Он-то теперь продвинулся. Она – нет. У неё тату на руке: «Нет счастья без понимания главного».

Утро, май, встреча на вокзале. Бабы с мужьями. У Мотовой унылый. У Валюхи Ершовой хохотун: «Водка – главная ценность!»

– Это – наша Надежда! – тепло говорит им Клавдия Ивановна Маркушева о Наде Щепёткиной.

Супруг начальницы, как она, плотный дядька, лет сорока пяти. В электричке играют в карты. Надю не уговорить: до ходки продула в казино пятьдесят долларов.

В окне лес буроватый, очнулся от холода недавно; утро у него, не умыт, но передали – будет дождь. Пока идут до какого-то места, где эти дядьки и тётки и в советские времена отмечали Первомай, коротко, пробно брызнуло.

Поляна выглядит готовой. Отметина от костра, доски, брёвна, чтоб уютно у огня. Главное – берёза. «Наша» – опять тепло говорит Клавдия Ивановна.

Идут добывать хворост.

Валька Ершова говорит Людке Мотовой:

– Опять залетела я. После Первомая пойду.

– А я боюсь в больницу.

Противозачаточных, вроде, полно. У Надежды с этим никак: пока она в колонии, парень ушёл в армию. Придёт, но женится ли на такой? Да, и ей не до этого. Дети будут спрашивать. Не ответит такая мать, зачем люди живут.

Зачем живёт-крутится Клавдия Ивановна? Зачем рвёт горло на митингах Мотова? Спросить у них? Они немолодые, опытные. Ей двадцать, но время уходит песком, верещит будильниками. Надежда в надежде на открытие себя и людей: у огня поговорят.

От земли прохладно, но костёр пылает, молния на куртке нагрелась. А берёза-то – двоим не обхватить! В ней рана с кулак, бьёт сок: кружка полна! Ершов рад: водку запивать.

– Тебе бы только о ней! – реагирует Валька Ершова.

– На отдыхе я. Должен радоваться!

– Я вам говорю, друзья-товарищи, огонь не там, где в прошлый раз. Дым в палатку. – Нудит Мотов.

– Это ты палатку не там ставишь, Мотя, – возражает добряк Маркушев.

– Я верно ставлю, а вы, друзья-товарищи, развели высоко.

– Мотя, ты ослеп? Костёр в яме! – орёт хлопотливый Ершов.

– Он костровой, – информирует Надежду Маркушев, – а Мотов любит линию гнуть.

– Только бабу свою ему не перегнуть! – хохот Ершова.

– Он теперь руководитель, – и Маркушев хихикает, в улыбке нехватка зубов, – ведёт к победам коллектив. Не наш, наш мы ему не дадим возглавить! – Обводит руками лес, и он – «наш коллектив».

Мужики – за палатку. Вернулись. Их жёны стелют клеёнку.

– Чё вы раньше времени! – орёт Мотова: – Никакого терпения! Нет, чтоб у стола нормально, – тайно халкают!

– Мы на лоне, Люда, – говорит робко Мотов.

– На лоне, не на лоне, а культура в массах должна быть. Я девок в цехе окультуриваю, опять лекцию им прострочила. Какой вы даёте пример?

– Да некого тут окультуривать! – наивно выкрикнул Ершов.

– Все мы тут с усами, – уверенно заявляет Маркушев.

– Прямо! – выдаёт им Мотова. – А Щепёткина? Мы её должны на путь… Ты, Надя, ещё не встала. У тебя может быть и обратный ход. Ты и грубость иногда. Намедни меня обозвала этой… Тебе – не кривой тропинкой вилять, а напрямки на благо нашего предприятия!

Обидная речуга! И Клавдии Ивановны нет! Но вот и она с ведром воды:

– Людмила Кирилловна, ну ты даёшь, от озера отлетает, да, вроде, говорить так немодно.

– Людка, как на коммунистическом митинге! – хвалит Валюха.

– От тюрьмы и от сумы… – Мотов глядит на жену с восхищённой опаской.

Щепёткина, как немая столбом у огня.

– Надя, отойди маленько, – оттолкнула её, светясь добротой, Клавдия Ивановна, и они с Мотовой крепят над костром ведро с водой, на дне картошка, лук, купленная рыба.

Наверное, и обижаться глупо? Как ей велят, села на бревно, оголённое, без коры; в нём туннели, проеденные червями, и людей они так, когда те умрут.

Клавдия Ивановна по-матерински:

– Надюша, нарежь хлеб.

Да-да! Это она готова…

Тётки на коленях перед расстеленной на земле клеёнкой, на которой много еды. Жратвы вообще полно. Щепёткина отъелась после колонии и опять равнодушна к еде, как обычно.

– Ешь, – велит Клавдия Ивановна.

Едят… Пьют за Первомай, за трудовые успехи.

– За грузоподъёмность! – Крановщик Ершов пьёт торжественно, горд нелёгким трудом.

Пьют и за Мотова (на автостанции бригадир, недавно был дальнобойщиком).

За Маркушева и за его токарный станок.

Электричка невидимая, но будто рядом. Ура! Ура!

– Девки, нам не дело за них опрокидывать! Наш цех, как говорили, в передовиках! Даём продукцию на уровне мировой: не хуже корейцев, лучше китайцев. – Клавдия Ивановна за плечи обняла с одной стороны Мотову, с другой – Щепёткину. – Люда – закройщик опытный, Ершова Валентина – машинистка-скоростница, а Надежда наша, она… молодец. Пуговицы шир-пыр… А ну-ка, ответьте, мужики, на какое изделие идёт пришыв с запошивом? – юморит Клавдия Ивановна.

– Вот кто ас! Клава! Без Клавы мы – без работы мы! Кто наш цех ведёт? Вот кто! – У Мотовой пятна по лицу цвета малины. – Вот кто! – С доброй грубостью тычет пальцем Маркушевой в грудь. – А то бы на мели к маю. За Клавдию! Материя – наш хлеб. Правильная материя! Нет материи, сколько не матерись, не пошьёшь!

– Ой, Люда, хватит, я уж плачу, Людочка…

– Не ты ли, Мотова, говорила: материя мраковатая? – хохотнула Валюха. – Но за Клаву выпью, хоть и тошнит. Но за Клаву! Глядите все! Я за Клавушку за нашу! Эх, плясать охота! Э-эх!

– Айда к воде, девки! – У Мотовой и шея малиновая.

– Айда!

Валюха топает, горланит:

– «Ой, снег-снежок, белая метелица, напилась, нажралась, и самой не верится!»

Мелкий дождик.

Наде велели караулить костёр. Натянув на голову капюшон куртки, думает: счастливы эти люди или претворяются? Всегда или только когда выпьют? И где оно, счастье: в работе или в семейной жизни? Может быть, в учёбе? Только не тут. Мозги кипят, вот-вот лавой хлынут из глаз, из ушей. Математика – уравнения всегда с неизвестными. Литература – Раскольников, который убил (ему бы вышку, хотя теперь отменили). Или тот же Толстой…

И как определить, какие великие, а какие – нет? Например, Пивнухин тоже писатель, но, явно, невеликий, роман о пьянке с улётом. Она, например, плачет над давней картиной «Калина красная», там и песня. Лицо – в куртку, поёт. Дождь сеет, прибивая пыль. Она ждёт открытия от этого леса, от костра, от Первомая. Лес зеленеет, земля пахнет, набираясь сил, дышит.

Клавдия Ивановна и её муж понимают: человек оступился, но он… Вряд ли убийца, который людей топором, будет другим, но нормальный выпрямится. Как ветка из-под снега. Мама-то ей говорила: «Не тронь чужое!» А Толька: «Нелицензионный товар, будет навар!» Добавил бы: «и срок будет».

От озера вопят. И вот меж деревьев мелькают. Ершова тащат. Валюха ревёт.

– Да не вой ты! – Лицо у Клавдии Ивановны белое.

– Искусственное давай! – И Мотова не малиновая.

Кладут к огню. Он мокрый. Синий. Не дышит.

– Раз, два, раз, два! – Мотова его руки крутит, они как плети. – Да не вой ты, Валюха!

Маркушев у берёзы. А Мотов помогает жене, давит на грудь Ершову. Изо рта Ершова хлюпает вода.

– Оживает! Ещё качай! – выкрикивает Мотова.

Ершов отфыркался. Лёг на бок на доске, как на кровати, двинув локтем спасительницу Мотову.

– Пусть дрыхнет, холера, – говорит Валюха.

Другие от волнения перебивают друг друга: он хотел в лодке, что у берега, но она дырявая, тонет. С трудом Мотов и Маркушев его вытянули.

Он спит, а они, как о покойнике: ценный грузоподъёмщик, горд трудом.

– Он нормальный мужик, – уверяет Мотов.

– Он у нас заводила. Но бывает. С кем не бывает? – торопливо Маркушев.

– Да, он трудовой и в семье тихий, – Валюха оправляет на муже наброшенную куртку. – Купили мы огород, ломить надо, дураков работа, ох, как любит, а он вспахал, и ни капли! Ни капли, бабоньки! Так, чуточку да и говорит, мол, лягу…

С Ершова – на других. Как живут. Квартиры, мебель, ковры, книг дополна, правда, читать некогда, выкладываются на производстве, но люди они культурные, ходят в кино.

Сумерки, а они говорят. Для Щепёткиной.

– Да прекратите вы! – обрывает Мотова, и лица – к ней. Она – лидер, она скажет. – И Ершов, и Маркушев, и мой Мотов – гордость, опора. Рабочий класс. Он во все века при всех режимах! Мы, Надя, не толкаем ворованный товар. Ни копейки не крадём. Вон Клава с пятнадцати годков на фабрике, от которой ныне, к сожалению, один цех. И вся она в труде. А Валюха… Минус три декрета – остальные труд. О себе могу… Я окончила техникум, младше тебя была. Пролетарии мы. И ныне наш праздник!

– Счастье в труде? – Молвит тихо Щепёткина.

– И в труде, – кивает Мотов. – Иногда в дальнем рейсе с напарником один, да один. Бывает кого-нибудь подбросим.

– Ой, да заткнись, понятно, кого ты там подбрасывал! – Отмахнулась Мотова. – Я Надьке говорю: не о том она!

– Знать хочу.

– Знать хочет!

– Молодая она, – у Клавдии Ивановны любопытный взгляд.

– А я думаю: счастье в детях. Если б мой не пил, я бы больше имела детей, я люблю их! Когда маленькие, они такие миленькие! – Валюха сжимает руки у груди нежно, как младенца.

– Да, видимо, в детях, – неуверенно кивает Щепёткина.

Ранние звёзды. Дождя нет, небо глядит доверчиво.

– А ты, Надя, что, вот так и крутишь в голове? – Клавдия Ивановна неспроста взяла её в их семейную компанию!

– Молодёжь, она умная, а как работать, пусть, кто поглупей! – Вдруг в спину говорит Маркушев. – И на завод не идут. Не хотят у станка! А девки какие!

– Девки у дорог! – подхватывает Мотов.

– …хотят денег неправильным путём! – отрубает Мотова, глядя прямо на Щепёткину, и та клонит голову, как от удара.

– Да, да! – Клавдия Ивановна проницательная, и теперь неприятная (даже неприятней Мотовой), в голове видит мысли. – Не работа у тебя на уме, тайное! – как из-за начальственного стола, над которым портрет митрополита.

– Работу я люблю, пуговицы эти, а чё! – по-лагерному врёт Надька.

– Она уже! Даю вам честное коммунистическое!

Дядьки оба не врубились. Но Клавдия своему на ухо, Мотова – своему; и те глядят на Щепёткину, кивая головами: Мотов – длинной, Маркушев – круглой.

– Надя, мы тебе добра хотим! – елейно Клавдия Ивановна.

– Ой, беда, беда! – причитает Валюха.

– У каждого свой маршрут, – говорит Мотов.

– Не ладно так! – недовольна диалогом Клавдия Ивановна. – Мы тебе жениха найдём, и будете, как мы с Ильёй Никитовичем. Детки пойдут. У нас большие. Квартира, как конфеточка, где надо – в кафеле, где надо – лаком блестит, лоджия с цветами… Нормально?

– Ну, да, – неуверенно говорит Надя.

– Любо-дорого, – прямо сказку сказывает Маркушева, – ноги в ковёр, а в телевизоре коммунистическая демонстрация, крестный ход… Песню передадут складную. Вот эта хотя бы: «Довольна я моей судьбою!» Ну-ка, бабы, подпевай!

И заводят… Надя не подпевает, как-то стыдно с чужого голоса и о чужом счастье. Умолкли, лица победные.

– Дальше что?

– Что дальше?

– Ну, вот ноги в ковёр… А потом? Умрём. Черви… А родились для чего?

– Да не надо так! – глядит как на больную Клавдия Ивановна, – живи, трудись, учись, детей рожай. Не хочешь ковёр – не надо, не хочешь цветов – не сажай! Но не иди к тем, которые с дурманом! Эту секту при советской власти хотели убрать, не вышло. Верка Пименова в молитвах с пяти лет, как явился отец из лагеря. Давай-ка, Надюха, в церковь! Это «тренд», как говорят.

– Ой, спать охота, – зевает громко Валюха, – пойду в палатку.

И другие, оставив у костра Ершова с храпом и Щепёткину с думами.

Ночь. Электричка во тьме гремит, будто огромная собака на цепи.

Главного сектанта, отца Веры, и молодые зовут братом: «брат», да «брат». Он в одной камере (мелкий разбой) был с верующим, и уверовал. «И просветил сидящих во тьме и тени смертной». Мнение о церкви: «театр». В первый день Клавдия Ивановна предупредила: «Тебе, девке с кривоватинкой, не след с Пименовой-трясуньей».

Как-то выходят они вдвоём с Верой из цеха:

– Тяжело мне. В документах я – мошенница.

– Перед богом все равны. Молись.

– Но как, если не верю!

– И об этом. И ниспошлёт.

В другой раз она догоняет Веру во дворе.

– Молишься?

– Молюсь. Но ответа нет.

– Будет. Приходи к нам.

Там никто не трясётся. Читают, сидя рядами в бедной, но недавно отремонтированной комнате: «Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь малым». Поют, убедительно благодарят Бога. Некоторые плачут. Щепёткина клонит голову. И у неё слёзы на крупном юном лице. «Благодать отворится невзначай», – информация от Пименовой.

«Господи, дай мне веру!»

Рассвет… Наверное, отворилась, так как впервые уверена: Бог тут. На бумажном пакете угольком: «В город я, обнимаю, ваша Надежда».

Уходит тихо, чтоб не расплескать дарованного. Ей жалко и Клавдию Ивановну, и Мотову, и Ершова. Всех! Весь мир. И говорит она миру и людям: «Желаю вам добра, а добро – это вера».

Внучка Октябрины
История своей мечты

Дождливым августовским вечером в глуховатой деревне Кашке умирала молодая учительница Надя Кузнецова.

Было мытьё полов в классах и в коридоре. Школа одноэтажная, окна высокие, новое крыльцо. Ключ, выданный в райцентре, подошёл, замок отомкнулся. И в низу живота, будто отомкнулось.

Отправив школьную уборщицу домой, воду добывала из колодца (удобней для уборки брать в озере: есть выход к воде). Видеть никого не могла. А до этого, приехав утром на автобусе (маршрут: от районного центра до Кашки), два километра волокла тяжеленные чемоданы. Какая-то тётка предлагает помощь, но ответ отрицательный.

В продуктовой лавке с ней говорят мамы детей, которых она будет учить, но, купив необходимое, в ответ буркает «добрый день» и – на выход. Теперь одна в комнате, отведённой для неё.

Если выкарабкается, уедет. Она ведь незамужняя. Правильнее умереть.

Но умирают от этого или нет, она не имеет информации. Весь день кровь. И, в конце концов, будто комок, и крови нет. Легко, но муторно. Лёгкость коварная. Надя неопытная в таких делах.

В бреду клянёт бабушку Октябрину Игнатьевну, будто находясь не в какой-то незнакомой деревне Кашке, а в городе, в доме, где выросла. У дома гремят трамваи. Окна квартиры не на трамвайную линию, но треньканье и удары колёс о рельсы – любимая мелодия, которая ей чудится в этой глуши. Не выйти ли во двор, образованный пятиэтажками, не глянуть ли на церковь? Видение: военный дворец (бойницы окон, броня, шпиль-пушка) оживает, направляя дуло прямо в окна церкви.

Не время Наде Кузнецовой в этот день быть Надеждой Ивановной. Ей бы опять – просто внучкой Октябрины Игнатьевны. Так её зовут в их доме. А маму Надину – дочкой Октябрины. Мама ослепла давно. Надин отец её бросил, не оформив брак. Он не был ей мужем, но детали появления маленькой Нади имеют табу, наложенным бабушкой. И нет данных об этом «Иване», об его родстве. Наверняка, он не Иван, а Павел или Пётр.

В начале той двадцатилетней дистанции Октябрина Игнатьевна уверяет: с младенцем Надей ощутила себя молодой мамой, ну, и прожила немало лет за себя и за дочь. Она кипит энергией. Одолеет и ещё одну судьбу, за внучку… Но внучка теперь от неё далеко, в деревне Кашке! Эта идея придаёт Наде энергии: вдруг да не умрёт!

У Октябрины Игнатьевны лицо открытое, седые непокорные кудри. Во дворе, да и в микрорайоне у неё репутация главы семьи, как она говорит, «полной взаимопонимания и доверия», её дочь – «труженица», внучка – отличница.

Много лет она работала в отделе кадров на военном заводе. Оттуда навык собирать о людях информацию, будто определяя, имеет право жить тот или иной в их доме, в их подъезде, будто дом – оборонное предприятие, а подъезд – цех, куда берут, тщательно проверив, и она бы некоторых уволила немедленно.

Например, отец большого семейства с третьего этажа регулярно пьян; девица с пятого – что ни день с другим поклонником; напротив орёт музыка, дверь рядом – от них тараканы.

Вот она в центре двора с продуктовой тележкой. В миску отливает молока. Прибегают кошки. Накормив этих питомцев, открывает пакет с едой для собак. Зимой она обходит и кормушки для птиц. Цель – положительный пример для всех в доме.

На прогулке Октябрина Игнатьевна и её слепая дочь громко декламируют:

– Ты опять перевыполнила норму?

– Да, мама. Звуковая газета на фабрике говорит обо мне: «Наиболее умелые пальцы и наиболее ловкие руки», – хихикает.

– Кроме тебя, им хвалить некого!

– Меня, мама, ценят!

– Труженица!

Те, кто мимо идут, иногда удивлённо оглядывают их, улавливая выверенные реплики. У кого-то восхищение: любые трудности преодолеют, какие молодцы!

Они идут мимо парикмахерской, в которой никогда не бывают. Мимо церкви, в которую – ни ногой. Мимо военного дворца (с виду – танк, пушка направлена в небо, будто для обороны от врагов, которых нет). И когда попадается знакомый, его приветствует Октябрина Игнатьевна, а когда он или она проходит мимо, дочка спрашивает:

– Мама, это кто? Я не узнала голос.

– Парень из третьего подъезда, культурный, порядочный, идеальный для Наденьки.

Надина мать кивает. Их планы, их надежды – с Надеждой. Сбылись: крепкая, диплом, одета…

Теперь, умирая, она подводит итог: инициатива бабушки была неверной, а для неё, для Нади, смертельно опасной.

Проведя день в педучилище, она дома, в квартире, недавно выбеленной и выкрашенной. Октябрина Игнатьевна – и это известно в доме (кое-кто пытался её нанять), – легко делает гигиенические ремонты, не говоря об уборках. «Пол должен быть, как стол» – её девиз.

Октябрина Игнатьевна то и дело обходит квартиры, напоминая, что окуркам не место на полу, а бутылкам – на лестнице; а ноги надо вытирать о коврик, ею купленный на деньги, собранные с квартир. От страха её давно выбрали старшей по дому. Работники ЖЭКа впадают в панику, только завидев в конторе Надину бабушку, благодаря которой отремонтирована дверь в подъезд.

Придя из педучилища, Надя поедает котлеты с гарниром или голубцы, или тефтели. Как правило, и пирожки… Или пончики. Винегрет или салат. Компот или кисель. Сок из яблок или моркови. Бабушка готовит, как в давнюю пору, будто работая в блоке питания детского учреждения. Отобедав на кухне, Надя идёт в комнату, убранную Октябриной Игнатьевной так, что её иначе как «светёлкой» не назвать. У бабушки и вырвалось:

«…в этой, как её, – в… светёлке!» И они хохочут. Бабушка и Надя – громко, слепая женщина – боязливо.

Надя любуется (первый этаж) маками, астрами и другими цветами за колючей проволокой, которая никому не даёт тронуть хотя бы один цветок, но более того, манера Октябрины Игнатьевны громко клеймить неправильное поведение.

Надя открывает тетради и книги…

Октябрина Игнатьевна вкатывает «максимку», топает на кухню:

– Тёртую морковь ела?

– Где?

– В холодильнике на третьей полке. Принести?

– Не-си…

Тарелка на столе. Наденька съедает.

Училище с красным дипломом. Октябрина Игнатьевна, заработав неплохую пенсию, экономит на одежде для себя и для Надиной мамы: никаких им обновок, – переделанное и перешитое.

Любимый завод подкидывает работу на дому, наградив пишущей машинкой с электроприводом. Октябрина копирует какие-то бумаги (что в них – военная тайна). Копирки отдаёт с оригиналами. Эта работа наполняет её важностью, наполняя энергией для других дел. Она вяжет, штопает и шьёт, говоря длинные речи о мире, о войне, о добре, о зле, о нравственности и безнравственности…

Те, кто знают Октябрину Игнатьевну, удивлены её энергией. Но они не знают и трети того, что успевает за день Надина бабушка! У неё, как она говорит, орбита, на которой крутится.

И у Надиной мамы орбита. По договорённости с руководством картонажной фабрики, которую они трое называют картонажкой, слепая женщина склеивает детали картонок, привозимых ей на дом. И на фабрике работает, подменяя работниц. Она не болеет. Отработав две смены, едва поев дома, падает на кровать в общей комнате за шкафом, как мёртвая. Но утром опять идёт на картонажку. Октябрина Игнатьевна на пути в магазины доводит её до перехода слепых.

К Надиному совершеннолетию гардероб: костюмы, платья, немало юбок, которые Октябрина Игнатьевна изготавливает с виртуозностью пошивочного предприятия, да и кофты вяжет, как агрегат… Куртки, плащи, пальто и шубки куплены… Золото: цепочки, кольца… Даже – не новое пианино. Навыки дали в училище на уроках музыки. И Октябрина Игнатьевна с радостью наблюдает, как полные, уверенные Надины пальцы выбивают мелодию на клавиатуре!

Ей не надо было ехать на работу в какую-то деревню Кашку. Школа, в которую её берут, неподалёку от дома.

А правильнее ей держаться в километре от школы… На практике Надя Кузнецова делает вывод: она ненавидит детей. Они ей неприятны, как щенята соседской колли. Надя обратилась в эту квартиру, в эту «антисанитарию» (так называет Октябрина Игнатьевна), от её имени уменьшить ор магнитофона, и видит у порога коробку, а в ней … шевеление.

Дети (а это первоклассники и второклассники) немытыми руками трогают идеальные рукава молодой учительницы-практикантки Надежды Ивановны. И это – город, культурная школа! А в деревне? Нервы на пределе, о простейшем вещает с трудом. Вибрируя на низких нотах, как крикнет: «А ну, молчать!», дети каменеют до конца урока.

Вот и теперь, умирая, думает о них вполне бодро. День-другой, – и они затопают, зашлёпают, натаскают с озера песка, перемажут отмытые ею парты и прицепленные портьеры, выданные в районном отделе образования.

Тирады – плата за домашний рай. Бывало, Октябрина Игнатьевна говорит, не умолкая, но поглядывая в модный журнал с инструкцией для вязания очередной кофты для Нади. Ораторские данные не для малогабаритной квартирки, а для порталов цехов, шири площадей, для гула великих строек… Они с мамой вставляют подходящие реплики. Надя, имея вид внимательной слушательницы, думает о молодом преподавателе, в которого тайно влюблена некоторое время.

А в городе, в квартире говорят о ней.

Бабушка в кресле (для неё узкое), вытянув венозные ноги:

– На передний край! Там водопровода нет! Моё воспитание!

– Да, мама. Ты герой!

Слепая на краю парадного дивана, ночью на нём отдыхает Октябрина, а днём – фрагмент их гостиной, выгороженной в проходной большой комнате (стол добротный, стулья вокруг, пианино). Её слепой дочери на её кроватку бы за шкаф, но её идеальная мама, перед которой она так провинилась, уступив когда-то какому-то Ивану или Петру, или Павлу, говорит и говорит. После отъезда Наденьки в деревню «оратории» с краткими перерывами вторые сутки…

– Не могла идти лёгким путём!

– Не могла, – кивает Надина мать. – А телефона там нет?

– Какой телефон! Глушь!

Какое-то время они прислушиваются, Октябрина ещё и глядя прямо на телефонный аппарат.

Слепая говорит:

– Жених, наверное, в обиде.

– Какие женихи! Разве женихи у Наденьки на уме!

Недавно она нахваливала парня из третьего подъезда, его мама – интеллигентная тихоня.

– Другого ей надо! Выше, крупней… Как твой отец…

– Папа со мной, немаленькой, на руках мог танцевать! – улыбка Надиной матери.

То, что до её слепоты, она помнит и рада, когда именно к этому времени обращается Октябрина Игнатьевна.

– Наденька позвонит. Вот-вот! Если б не провели телефон, я бы телефонную станцию разгромила, до министра бы дошла!

– Да, ты ге-рой! – довольное хихиканье.

– Темнеет…

– Травой пахнет. Так пахнет вечером.

У Нади Кузнецовой нигде не болит, правда, будто ныряет в воду, но выныривает, когда думает о бабушке.

Она и свела с Володей… Он у них пьёт чай, Октябрина Игнатьевна говорит за них. Потом Володя уходит в соседний подъезд. Он покупает билеты в театры. Идут. Октябрина в единственном, как она называет, «жемчужном» выходном платье. Как-то и маму берут в оперу, там не надо смотреть. «Фауст», Маргарита… В ту ночь слепая рыдает, и вердикт: водить её в театр вредно.

И вот учёба к финалу. Перед госэкзаменами консультации.

В аудитории рядом с Надей зевает Аня:

– Как надоело!

Надя ни с кем в группе не общается, а тем более, с этой Аней. Та бывалая дама. У неё ребёнок. Она глядит из другого мира холодными глазами, но любит «оторваться». «Ух, вчера мы кутили, оторвались!» Надя никогда не «кутит», не понимает, что такое «отрываться». Её отношения с однокурсницами деловые: даёт списывать конспекты лекций. В ответ, то одна, то другая приглашают на каток, на дискотеку, в кино. Но времени нет: контрольные, доклады, зачёты…

Аня объявляет:

– Госы госами, а весна весной», хочу в «кабак».

Впереди вечер никакой. Опять Володя… Будет хвалить свою работу инженера-теплотехника. Будет хвалить Надю: ещё три года назад, когда они с матерью переехали в этот дом, заметил, но благодаря Октябрине Игнатьевне… Они пойдут в кино или на концерт, в театр… Там он будет брать её за руку, и она оттолкнёт его руку с такой энергией, что он напугается. Дома намёк, какова цена (не так и велика) платья в «Гименее»…И говорит отличница Кузнецова: и она не против в «кабак».

Аня лукаво поглядела (Надя не накрашена, одета добротно, но скромно) и откровение: её наверняка заждались «ребята». У неё уговор с какой-то Элкой, но та не смогла. И Надя будет вместо Элки.

А ехать им к дому Нади, точнее, к военному дворцу (архитектура – танк, пушка которого запроектирована глядящей в небо).

У неё связано с этим дворцом приятное. Во-первых, новогодние ёлки. А недавно – вечера танцев. Ребята-курсанты танцуют с девушками. Оркестр. У туалетов дежурят: преподавательница педагогического училища и офицер танко-артиллерийского. В буфете безалкогольное. Она возвращается довольной, невнятно мечтая когда-нибудь стать женой офицера. У других романы, одна у ворот (рядом на постаменте натуральный танк) умоляет часовых передать то-то и то-то курсанту такому-то, но те только улыбаются. Надя Кузнецова не думает о кавалерах. Была кратко влюблена в математика, уволенного, но так и не догадавшегося, что Кузнецова считала его «лучшим педагогом».

– Говорят, из дворца тайный ход к штабу округа? – надо же о чём-то говорить с Аней.

– Васька нам покажет, для него тайное давно стало явным.

Никакого подземного хода, а ресторан, неизвестный Наде, как и другие «кабаки», как говорит Аля. У одного столика два офицера. Она-то предполагала, что «Васька» – братик не молодой Ани. А та вдруг:

– Мальчики, это моя коллега Надя!

Какие «мальчики»! Оба куда старше Володи, недавно окончившего институт (в армии не был). У Васьки (немолод, лет тридцать пять) в лице что-то забавное, кошачье.

Официантка подаёт блюда. Для Нади – изысканные. Октябрина, когда-то повар в детсаду, готовит вкусно, но не лангеты с картошкой фри. Маслин и оливок нет дома, красная икра по праздникам. Заливное не ела, осетровую уху, тем более. Какие-то минуты Надя поглощает еду, никого не видя. Эти два офицера переглянулись. Вторым (его зовут Алик), наверное, младшим по чину, но тоже немолодым, Васька командует:

– Кру-гом! Отставить! Впе-рёд, и с песнями!

Тот в ответ:

– Есть кругом! Есть отставить! Есть вперёд, и с песнями!

Под эти команды они выходят на улицу, ловят такси и – в другой «кабак», где не еда, а коктейли (напоминают компот), которые так и ударяют в голову. Народу много, шумно и весело. У Алика, сына богатого восточного отца, день рождения, денег много, будут кутить до утра. И они танцуют, выпивают, поют. Надя (в скромном платье) показывает, как надо танцевать польку (её научили для уроков с будущими питомцами). Когда этот ресторан закрывается, едут в аэропорт, и там опять танцуют, а Надя орёт «шлягер» для начальной школы про утят, которые плывут в реке, и демонстрирует, как они машут крылышками: «Кря-кря-кря!» Администратор велит уходить, так как они пьяны, и тогда Алик обещает оторвать ему голову, но Васька командует:

– Отставить!

– Есть, товарищ командир!

И вновь едут какими-то улицами новых районов… Весна так и плывёт в Надиной голове. А когда её охватывает желание отбыть домой, поздно: захлопнулась ловушка, имеющая вид не обитаемой квартиры.

Теперь умирающая Надя выкрикнула с такой злобой, да так громко, что, если бы кто-то был у окон Кашкинской школы, то не подумал бы, что она умирает:

– Всё из-за НЕЁ!

В квартире ни Ани, ни Алика. Васька в военных брюках, а вот кителя и даже майки нет. Он ей кажется добрым, и она бухает кулаком об стол; надрываясь, выкрикивает, как ей надоело, как ей надоело! Она хотела стать геологом. В экспедиции с Лерой Субботниковой и её братом Веной, молодым геологом, находят они образцы камней в горах, жгут костры, а Вена и Марья Николаевна, начальница экспедиции, душевно поют под гитару… Но ОНА убила мечту!

– …и я потеряла из-за НЕЁ Леру Субботникову, которая настоящий друг, и с тех пор нет у меня друзей!

А Лера уже геолог, и с братом Веной душевно поёт у костров, живёт в палатках и встречает зарю в полях!

– Кто ОНА?

– Как кто? – Надя удивлена его непониманием.

– Вот ты говоришь, она да она… Она, вроде, тебе навязала эту профессию учительницы, а ты хотела в геологи…

– Бабушка! – вопль пьяненькой Нади и – рёв. Васька её обнял.

И непонятно как, они очутились на одной кровати. Вот и у него судьба… Он военный не оттого, что думал об этой профессии. Был хулиганом, попадая за драки в милицию. И отцу надоело его выгораживать: «Иди в армию или будешь в тюрьме…» Одолев военное училище, служит, и неплохо: ещё молодой, а майор… Такое понимание её души впервые. И остальное для неё впервые.

Наутро у майора виноватая улыбка:

Надя глупая у нас,
Надя ходит в первый класс…

Надя Кузнецова не вдруг осознала, что с ней. Осознав, пришла в ужас. Никакой это не Васька, а Василий, у которого жена и двое детей. Надя впервые врёт дома: на «дне рождения в новом районе, откуда и на такси не выехать, ночевала в одной комнате с однокурсницей». Именно этот «жуткий инцидент» (по определению Октябрины Игнатьевны), подтолкнёт её «разнести в пух и прах» телефонную станцию, и это не удастся. Телефон проведён оперативно, а покой обретён с трудом.

Надя Кузнецова, вроде бы, пережила беду, не думая о большей. Только удивление: чего хорошего в этом, так много об этом пишут в книгах… В реалиях мерзко и гадко… От Ани информация: «общий знакомый» отбыл в ЗГВ1.

Какое-то время она идеализирует эту ночь; и офицера этого, и себя, «выполнившую первый этап материнского подвига».

В какой-то неглупой книге: умирающий видит картины жизни. А этот пошлейший кутёж «дам с офицерами» наиболее радостная «картина», не говоря о пребывании в геологической экспедиции. Да, опьянило не только вино, но и воля. «Оторвалась» «идеальная девушка нашего дома» (определение бабушки).

И вот тревога, как во время первых месячных, а эти (не первые) не приходят. Тогда её успокоила бабушка. А теперь?

Идя домой, Надя видит на подоконнике первого этажа Октябрину Игнатьевну.

Бабулька из соседнего дома у проволоки:

– И я окна мою, а к «Троице»…

Не прерывая мытьё, Октябрина Игнатьевна, будто с трибуны:

– Вам сколько лет? Вы были комсомолкой? Нет? Оно и видно. И где вы, ровесница Октября, были в те годы борьбы с отжившим?

Бабка удаляется. А Надя, вроде, готовая к душевной беседе, таковую отменяет.

В женскую консультацию бредёт улицей, которая уходит круто вниз. Автомобилисты тут иногда не учитывают этого коварства. Милицейские машины, «скорая». Кто-то в толпе предполагает: «она, видно, умерла». На дороге лежит старуха, глядя в небо. Её, одетую в длинное платье, втаскивают в автофургон, да не «скорой», которая отъехала, а в другой, с синим крестом.

ДТП ей будто подсказало: у неё ничего не выйдет.

В женской консультации она в очереди ярко выраженных беременных с лицами, готовыми на многое. Вот как распорядилась судьба… Вернее, Октябрина…

…В школе у Нади были добрые отношения с Валерией (Лерой) Субботниковой. Её брат Вениамин, Вена, геолог, и берёт Леру в экспедиции. Надю отпускают с трудом. Октябрина Игнатьевна знакомится с родителями Леры и Вены (и они геологи). «Приличные люди», – охарактеризовала их бабушка, – убеждают её отпустить Надю в увлекательный, но безопасный поход.

…Из экспедиции Надя с рассказами о том, как они работали (и лопатой, и киркой). Пешком – немало километров. Ночевки на берегу реки, на вертолёте – над болотами и тайгой. У костра Вена пел… Вена, он такой необыкновенный, верный товарищ, храбрый и крепкий, он так много знает о камнях и о травах! Как-то они идут, держась за руки, ветхим мостиком над бурной рекой. Как мечтает она и о будущих ночлегах на берегах рек и в поле, перелётах над болотами и тайгой! Камни найдёт лично! Вишнёвые родониты, лиловые чароиты, слоистые агаты, малахитовую каменную зелень… Она видит себя с рюкзаком и с гитарой (она научится играть и петь!)

Бабушка – ни слова. Мама поддакивает Наде, не зная реакции Октябрины Игнатьевны. И, как только Надя заканчивает вдохновенный доклад, – критика. И ночёвок в палатке на «сырой земле», и «хождений над пропастью»… От мамы тихий горький плач… Она в добровольном рабстве из-за слепоты…

Надо подавать документы…

Сидя у кабинета гинеколога, находит ответ: зачем бабушка отговорила? Напугалась ранней дружбы расцветшей Наденьки с молодым одиноким геологом Веной? И это тоже… Но и другое…

…Октябрина Игнатьевна у окна, от которого пахнет цветами… Тихо во дворе, и только трамваи тренькают у дома, гремят. «Голо тело и едва прикрыта грудь…» – читает Некрасова о бедных детях. Отец отправил её из их деревеньки в село, где была школа. Он же дал ей громкое имя Октябрина. Сыновья его Трактор и Молот погибли на войне. И вот идёт она нелёгкой дорогой, плохо одетая, но там, в школе учительница с высоким лбом, в платье с глухим воротом. Вокруг головы нимб от света чистого окна!

Октябрина Игнатьевна могла быть педагогом, но на стройках пятилеток в цене умелые руки, вот они – вытягивает, и в сумерках квартиры – большие, тёмные, но ещё гибкие. А потом – война… Погибший геройски муж, слепая от военного недоедания дочь…

– Бабушка, хватит аргументов! – подняла на неё глаза внучка, как овца перед закланьем.

Документы с её пятёрками прямо-таки хватают в педучилище. С такими могла бы и в горный… Математика – пять, физика – пять… А тут пение и аккомпанирование на домре, баяне, фортепиано (но никак не на гитаре!) Надя поёт грубовато: «Мы геологи оба с тобой…» «Ещё раз». Опять неверно. «Голос в экспедиции оставила…». «И музыкальный слух – там же?» Но чувство ритма нормальное: «В траве сидел кузнечик, в траве сидел кузнечик… Зелёненьким он был!»

Вывод гинеколога: удалять эмбрион поздно, и надо «готовиться стать матерью»…

Надя Кузнецова в скверике напротив женской консультации: говорить или нет об этом дома? Бабушка зашипит, а мама заплачет. Оборвав шипение, Октябрина перейдёт на не громкую речь: «Этот тип, этот отец будущего ребёнка воспользовался добротой… Но ты, Наденька, будь тверда…» И далее традиционно: Октябрина Игнатьевна берёт новый старт в новой гонке, и новые двадцать лет упорно тянет к финишу, как немолодая, но опытная марафонка. Нет, никаких упрёков в лицо: она делает добро кошкам, собакам, птицам и… людям.

Далее подготовка: её внучка вскоре с огромным животом, но без малейшего признака мужа. Речи выйдут во двор, к магазинам, быткомбинату, сберкассе, аптеке и в ЖЭК. …о том, как почётно быть «просто матерью»… О том, что «нет ни одного, кто бы мог подойти идеальной Наденьке». И лучше никакого!» Доброжелательная Петрова, интеллигентная Котюхина «лучше никакого» – эхом за Октябриной.

Предметы теряют контуры. Летнее небо в тумане. Наверное, слепнет, она в пути на картонажку, на переходе для слепых… Чтобы наваждение не превратилось в реальность, идёт туда, куда глядят её стопроцентные глаза.

…Дворец направляет пушку прямо Наде в лицо, а на тумбочке у кровати, будто из небытия, выплывает телефонный аппарат. «Живо!» – в голове у внучки приказ Октябрины.

Она хотела найти адрес Василия, но подумала: да не имеет он никакого отношения!

Летом к морю (путёвка давно куплена бабушкой через общество слепых). На юге она, ни с кем не общаясь, с унынием читает «Лебединую песню» Песталоцци. Приехав в город, берёт направление в Кашку.

Накануне отъезда, не говоря правду, шипит, что без неё не умрёт! Такие добрые бабуси откормили их, бедных Наденек, дабы видеть в других, индивидуальных и неповторимых Наденьках полное воплощение своих мечтаний.

И, засыпая перед отъездом, мечтает Надя: у неё родится дочь, они будут ходить в походы. И дитя станет… геологом. Да, внучка не только внешне копия бабушка. У матери лицо кроткое, голосок тонкий. А у Нади голос уверенный, грубоватый, такой далеко слышно в полях и в тайге…

Шаги у окна. Там кто-то хлюпает сапогами в мокром крапивнике. Не кликнуть ли этого человека? Входит, дверь не заперта.

– «Скорую» вызывали?

– Да, да! – Надин лепет о том, как берёт она воду из колодца, как моет это не маленькое помещение к первому сентября… – Увезите меня, и чуть не добавляет: – к бабушке!

Врач, осматривает:

– Вроде, нет страшного. Но в больницу надо. Сочувствую: потеря ребёнка. Хотя вы так молоды, у вас всё впереди!

В больнице неприятная процедура «чистки», но на другой день вообще полное здоровье, и её отправляют обратно в деревню. И она набирает дом, мол, что-то не то было с телефоном…

И хочется ей упасть в ноги бабушке, в её венозные, натруженные ноги, обнять их и плакать… И пусть бы она воодушевилась и, как обычно, говорила о добре, о зле, о нравственности и безнравственности…

Как только найдут другую учительницу, уедет туда, где любимый цветник, где в окно тянет табаками, а у дома трамваи… Гремят, позванивают и снова гремят…

Одна вторая
История её амбиций

На другой день после урагана она встретила мужчину своей мечты.

Ливни и шквальные ветры бывают, но в каких-то далёких краях. Нелли Борисовна, коренная москвичка, видела такое впервые. Успела накрепко – окна и форточки. Мимо – ветки деревьев, оборванное на балконах бельё, цветы в горшках. Звяк, грохот, лязг, визг, вой ветра! Крепкий дом дрожит.

Такого никогда не было в родном городе. Но и то, что на другой день… Тоже никогда-никогда не было! Не с Москвой, с ней.

Утром кое-как выехала из двора, обогнув дерево, временной опорой которому чей-то балкон. До Зайчатовского добиралась, объезжая рухнувшие на дорогу липы, ивы, столбы и щиты рекламы.

Зайчатовский институт (в добрые времена – предприятие Минобороны), с улицы – колонны, внутри – мрак. Никаких плановых ремонтов. Полы гниют. Оконные рамы перекошены, вихляются перила лестниц. Зайчатов, великий академик, крепил оборону родины полвека. Развалили в момент! И отец уволен, папа Дубовских, крепкий дубок, зам по хозяйству, которого теперь нет. Выброшен, как и оборонная промышленность.

У Нелли мелкое дело. Проектирует и продаёт водонагреватели. Это так выгодно! То есть, это выгодно было в девяносто восьмом году…

«Знаешь ты про “Атморос”?
“Атморос” – твой друг на даче.
Дети плачут:
Купи нам, папа, “Атморос”»

Индивидуальное строительство зашкаливает. Прибор для нагрева воды нарасхват, «уходит в лёт». Модная фраза в конце девяностых.

Нелли Борисовна отворяет металлическую дверь… «Атморос». ООО с ограниченной ответственностью. На фирме находилась до конца этого дня, коммунальщики кое-где убрали будто подрубленные деревья. Но в Сокольниках пришлось дать крюк, хотя двор нужного ей дома нетронут. Втиснула автомобиль рядом с мотоциклом, который ей показался мотоциклом… её судьбы.

Нынче год шестнадцатый. Никаких ураганов, да и никаких таких транспортных средств. Летнее утро, и Нелли Борисовна уже не молодая дама.

Глядит с первого этажа, к которому не привыкнуть, в улицу Бойцовую. Она тут не от хорошей жизни. Оттуда немного видна Смоленка, высотка МИДа, корабль с грот-мачтой, готовый отплыть. И отплыл. Тут в окне хрущёвки. Деревьев много, будто Нелли выселена из Москвы.

Никаких ураганов в эти минувшие восемнадцать лет.

Утка будет идеальной. Глядит не в окно, а в утятницу. На кухонном столе нервный гуд телефона. Эсэмэс-сообщение:

«Мы у метро Сокольники. Всё ок!»

На другой день после урагана она едет не туда, где это метро, а в Лучевые просеки… И в одном из них её поджидает мужчина её давних грёз… Вообще-то, он и не думал поджидать Нелли. Ей тридцать пять, и ему… Ровесники.

Она в глубине признаёт себя уродкой. Но только в глубине. Она, имея длинное тело, короткие ноги и крупную для маленького роста голову, считает себя очаровательной.

Лицо напоминает мордочку. Любое лицо, в котором карикатурность, немного напоминает звериную морду. Приятного мало. Но не для Нелли Борисовны. Свои недостатки она переводит и для неё, и для других в преимущества.

Например, нос. «У меня пикантный носик!» Маленький, но широкий, поднятый вверх, с оттопыренными ноздрями и придаёт лицу нечто звериное. Но не только: лоб – узкий. От бровей – волосы. Нелли жила в одном доме с Брежневым (не на Бойцовой окраинной улочке, а на Кутузовском проспекте). Шутки друзей: «Ха-ха-ха! Вот откуда, Нелька, у тебя такие брови!»

Домашняя легенда от мамы, не знакомой с генсеком, о прабабушке золотоволосой. У Нелли богатые, а превратить их в «золотые» – парикмахерская функция, которую и сама выполняет, и с помощью цирюльников.

Над столом лампа, белый колпак напоминает зубной кабинет.

– Сколько лет вашим дочуркам? – В лупу оглядывает ювелир заготовки для будущей работы.

– Одной пятнадцать, другой тринадцать.

Нелли Борисовна липко глядит на незнакомца, которому надо вправить в кольца фианиты (не камни, а так…) Лицо у него злое, интонации высокомерные. Перед ней мужчина-подарок, мужчина-мечта.

И она верещит требовательно:

– Мне назначено! Уже пять минут!

А этот тип нагло:

– Не мешайте, дама!

Его голову обтягивает платок. На куртке металл цепей. На руке кольцо с черепом.

– Как вы грубо говорите! – Нелли Борисовна тряхнула золотом волос: любовь, родившаяся в животе, взмыла в грудную клетку, притаившись там пойманной сорокой.

– Я нормально говорю, мадам! – его загробный голос её радует.

– Погоди, Стоматолог, – добродушный ювелир, – Нелли Борисовна – моя давняя клиентка.

– Вы? Стоматолог? Вот, обратите внимание! – она тычет пальцем себе в открытый рот. – Эти зубы дико болят! Дайте мне номер мобильного телефона!

Мобильные телефоны в девяносто восьмом году не у каждого. Но есть у обоих. И она фиксирует его номер не только в электронной памяти. В глубине души.

Выходят. Он – на мотоцикл, она – в автомобиль, недавно из Европы, б.у. но молод и прыток.

…Клиника в раритетном доме напротив Политехнического музея. Крутая лестница из маленького холла на второй этаж. «Доктор Вербицкий вас примет». В белом халате он выглядит дьяволом.

Нелли Борисовна пищит.

– Вы и в других моментах так пищите?..

– Да, да! – подтверждает она.

Ей не больно, но писк, как догадалась, верный ход заарканить этого великолепного скакуна…

Пока он трудится над её ртом, она трудится над своим счастьем. В антрактах удаления зубного камня тонкие причитания, тихий хохоток ведьмы, золотые волосы, золотые кольца на руках… «У него две дочери…» Но они не конкурентки и неродному сыну.

Вдруг Мейер. Какие-то детали для лесопилки. Но не только ради этого. Уехал один, а хотел вдвоём. Нелли не отдаёт мальчика Мейеру.

У клиники байк. Байка – материя для пелёнок. И то, что железная машина именуется так мягко, говорит о том, что назвал её не русский. И немец так не назовёт. Мотоцикл – идеально. В непонятном «цикл», и в понятном «мото» аккумулируется грубый трескучий смысл. Пролёт Москвой на этом кошмарном драндулете – огромное испытание для Нелли. Она мчится, прикрыв глаза, крепко обвивая руками тело мотоциклиста и пищит… Клуб «Ночные ангелы». «Я – ангел по документам. Я Серафим…» А в коллективе байкеров (одновременно и название профессии) – Стоматолог.

На Сходне Нелли ловит Игорька. Его сумку, кое-как напиханную, – в багажник. Проект «Неродной мальчик» – к выполнению! Игорьку в нём отведена главная роль. Он не доволен, так как его вынудили оставить игру в инопланетян, терминатора и казаков-разбойников, вбитых детьми в один сценарий.

Наутро на дворе треск. Этот двор, как правило, оглашают автомобильные моторы, отлаженные в Кремлёвском гараже. Всадник на коне, в стременах, готов к заарканиванию. Нелли и мальчик, которому не дали дрыхнуть этим утром, бегом – к байку. Игорёк – за руль. Ему нравится отделанная металлом куртка и кольцо с черепом, и косынка на черепе байкера. Ну, как? Не сравнить такого бойца с какой-то девой, хоть и с двумя (у обеих по кольцу с фианитами и отвращение к грубой технике)?

Перед Нелли опять мрак Бойцовой. Тот двор и… проспект. «Я на Кутузовском. В доме, где Брежнев»… Утка с яблоками удалась. Мобильник, эсэмэска. Абонент тот же:

«Нас с карликами выгнали из перехода».

– Опять!

Никто не реагирует на её возглас.

На второй встрече Игорёк ляпает: «А когда приедет папа?» У дяди на металлическом коне в лице уныние. Вывод: «Ребёнок – не родной…» Надо заманить парня в квартиру…

Едет к Мане, которую никогда не зовёт тётей, хотя это родная сестра матери, на Дзержинку, переименованную в Лубянку. Дом внутри годен для съёмок фильмов ужасов. Маня вот-вот отбудет в Медведково. Их выселяют. В квартиры. Никто не рад. Кроме Мани. Нелли добавит тётке радости. Илону та буквально выпрашивает.

Выйдя из лифта, лязгающего, как мусорная машина, – в длинный коридор. Вот и ветхая дверь. В комнате темновато: фикусы и пальмы в кадках на подоконниках. Эти две комнаты для Нелли – добрая память детства. Они с мамой, тогда не ругаемой «мамашей Дубовских», ездят в этот дом (на первом этаже метро). Стол накрыт плетёной скатертью поверх бархатной. В окне железный Феликс и автомобили вокруг него, как в почётном хороводе. Когда родину рушили, Феликса уронили одним из первых. И родину – следом.

– Я научу её отваривать макароны, убирать пыль. Это элементарно. Но вынести гостям пунш или ананас…

Глупо пенсионерка планирует не только дотягивать до дня мизерной пенсии, но делать приёмы, потчуя «гостей» дорогими продуктами. Она немного ненормальная. Муж умирает, она выпивает не пунша, который, наверное, никогда не пила, а транквилизаторов. В больнице откачали.

Папа Борис Иванович Дубовских протащил Нелли в институт Дружбы Народов, дотащив до диплома. С учёбой у Нелли оказалось плохо. С дружбой – хорошо.

Май восемьдесят третьего. Через пять месяцев после смерти Брежнева. Нелли любит летние московские вечера, когда родня наслаждается подмосковными на даче. И квартира битком. Не только в летнее время, но и в майский посадочно-дачный уикенд. Компании, выпивки, танцы, вызовы милиции соседями. Каникулы впереди. «Нелька, у тебя брови, как у генсека» «Она с ним под одной крышей!»

Хотела избавиться, но тянула… У Мани, например, детей ноль. Три кошки: Бимби, Фунтик и Амалия. И любит их, наверняка, больше Илоны. Девочка худая, а голова не маленькая, какая-то квадратная и напоминает монитор с диагональю девять дюймов. Фамилия её отца Форейла. Такие непонятные фамилии у этих цветных. С прыщами по чёрному лицу и вонючий. Нелли краткое время лишилась ума от его толстых губ, двух пиявок в моменты детородного движения. Презервативы он выкидывал прямо в окно. И они, студент и студентка, утром проходя Кутузовским проспектом, видят их на тротуаре: «Ха-ха-ха!» Но как-то он – мимо аптеки…

Илона (всегда загорелая), робкая, боявшаяся подполковника Дубовских, не полюбившего её ещё в утробе Нелли Дубовских. Илона тоже Дубовских. Нелли в те дни и годы выкрикивает: «Не нужен мне берег не советский, и Африка мне не нужна!» Мама Дубовских лишилась домработницы и терпит девочку, имея на неё виды. Но никто не думает (кроме Мани) нацелить маленькую негритянку на приготовление ресторанных напитков и блюд. Да, макароны, овсянка…

Навыки, как мыть и убирать, у Илоны от домработницы, которая превратилась в бывшую, став торговкой в табачном ларьке. Илона забитая. У Мани ей нормально, ведь она нравится Мане. Конечно, не так сильно, как Амалия.

Проект «Неродной мальчик» рухнул, мальчика можно отдать Мейеру. И тот увёз Игорька. С ним никаких материальных потерь. С Илоной не так – пришлось дать денег для устройства в однокомнатной квартире в Медведково.

Родители на Сходне. Перед новым бой-френдом у неё хватало плюсов (не только золото кудрей). Автомобиль (по тому времени) неплохой. И, конечно, «Атморос». В тёмных коридорах умиравшего института только у неё электроэнергия, так как есть деньги на её оплату. А какое золотое кольцо от ювелира! К своему дню рождения, но и к появлению мужчины золотой мечты!

В квартире свободно. Не только от Илоны. От Игорька, от родителей.

Квартира производит впечатление. Тот, кто впервые в этом доме, будто делается меньше ростом. Байкер – тоже. И она им управляет (хоть и не карликом) и направляет общение в нужное русло. Идея «Мальчик родной» – главный аркан.

– Неплохо тут, не то, что на Крылатских Холмах. Только вот машины…

Да, гремит Кутузовский. На тахте, будто прямо на тротуаре. Огни великого города мелькают по стенам…

Какое-то время Нелли скрывает беременность. Наконец, он отвозит её в перинатальный центр. УЗИ показало – это мальчик! Весть о сыне! Не о каком-то непонятном Игорьке с фамилией Мейер, – о родном. Аркан готов.

Родители мешают. Но не могут препятствовать ей родить великолепного сына этому великолепному мужчине! Сын, которого тот полюбит, и в итоге крепко к ней прицепится!

Хорошо, нет в квартире Илоны. Один вид «загорелого» существа мог вызвать недоумение. И прыщи, и запах пота от чернокожего батюшки.

Явился Мейер и с Игорьком!

Мейер в Зайчатовском – научный сотрудник, одновременно сотрудник Нелли. Его увольняют, и он отбывает в один из районов дислокации русских немцев. Александр Генрихович, работник оборонки в городке под названием Ивдель с другими немцами, которые пока не в Германии, куда хотят, наладил конвейер гробов (материал – лиственница). Мейером подновлён и родительский дом, в котором его мать Перпетуа Францевна, уборщица на гидролизном предприятии, и одинокая сестра Марта Генриховна, техник там же. Они вполне довольны. И он решил перевезти туда Игорька.

Игорёк, второй ребёнок Нелли, никогда ей не был нужен. С Мейером они немного, не официально, но когда родился Игорь, тот не только ему даёт фамилию Мейер, но подолгу нянчится с ним. И вопрос решён. Нелли могла дальше жить вдвоём с другом, которого стала называть Симочкой. Полное имя Серафим Мстиславович. Фамилия Вербицкий.

Родители надоедают. Более мамы – папа. У Нелли нет благодарности: Борис Иванович, успев открыть на её имя этот «Атморос», фирму водонагревателей, сам без работы. У мамаши Дубовских новую домработницу отжимают бандиты-нувориши. «Мой дед – крепкий марксист». Квартира от него. Папа буквально выброшен на улицу в шестьдесят лет. Единственное, что уцелело, – автомобиль «Волга». «Когда вы меня выгоните из квартиры и с дачи, буду в автомобиле».

Родители уходят в нищету, будто диггеры в канализацию. Их нищета, – с одной стороны, и доходное дело Нелли – с другой. Она теперь главная. Но родители не видят этого и какое-то время против Серафима Мстиславовича Вербицкого (Симочки) в квартире, уже без Илоны и Игорька.

Словно два голубка, два серафимчика, два ангела, они днём и ночью думают об одном – о появлении ангелка третьего. «Ночной ангел» на время прекратил им быть. Нелли, возненавидев мотоцикл, восхищалась им вслух. Период ожидания без байка, но с приобретением байки для младенца. Тогда активная подвозит к клинике ценного (для неё) Вербицкого Серафима Мстиславовича, а вечером – на Кутузовский.

Она была на седьмом небе и на седьмом месяце, когда папа припечатал Вербицкого польским евреем. Симочку это повергло в шок, он – на байк и, как на крыльях, в Крылатское к первой жене.

Но накануне рождения сына они (в автомашине с ней за рулём) едут на Сходню.

В округе этих, когда-то министерских дач, удивительный ландшафт, даже водопад (папа Дубовских там принимает душ). Жутковатый овраг, а над ним переход из пляшущих досок.

Много ягод и грибов. Этот подножный корм – основная еда четы Дубовских. Иногда отставные коллеги с продуктами (кура, помидоры). Мама Дубовских их прячет, предлагая гостям непонятные грибы, добытые папой в овраге. Наедине они жадно едят доставшуюся пищу.

Отец, не желая контактировать с Вербицким, удирает по ветхому мостику на тот берег оврага. И там – дачи, но, кроме этих советских летних домиков, нео-буржуазные дворцы.

Папа всё лето в затасканных шортах и неопрятной майке. Перебои с электроэнергией. Но капитальная беда – к территории кооператива подбираются. Не для того, чтобы его членам даровать тепло, а для того, чтобы отрубить насовсем.

Перед родами опять Мейер. С Игорьком. «Не идти же нам в гостиницу!» Просто возмутительно! Беда в том, что когда рушат Зайчатовский и многих увольняют, тех, у кого служебные квартиры, выгоняют из квартир. Например, Мейера. Нелли в то время вернулась к родителям, порвав с ним. Она отказывает, и они едут к другу Мейера немцу Рейтеру, от него – в самолёт, так и не найдя временного прибежища на Кутузовском.

В эти дни накануне появления сына опять визит. Маня с Илоной и с чемоданом Илоны. В Медведково гадкая история. Толи мужики липнут к девочке, толи она к ним. Как это так?! Тринадцать лет ребёнку, на вид – девять, и только голова – монитор с тёмным экраном. Нелли даёт Мане денег. Надо такое выдумать: «Пусть она немного в родной квартире»! У них идиллия. Они с Симочкой голубки; вот-вот – и голубок третий!

Эсэмэска: «Не гоняют. Привет от карликов».

Мстислав Серафимович (не Вербицкий, а Дубовских, и это обидно Нелли) родился. Болезненный. Нелли его выхаживает. У неё нет опыта няньки. Кроху Илону нянчила домработница, которой папа тогда доплатил. Потом отдаёт в ясли на целую неделю. Игорёк в таковых с рождения. В хороших, от института, ведь они оба с Мейером работали там.

Но это дитя не будет отдавать в какие-то ясли! Нелли Борисовна пестует младенца, руководя «Атморосом». Чаще – на телефоне. Вербицкий, временно не работавший (клиника в центре отобрана иностранцами) при ней. Они, будто пернатые, в заботе о птенце. Жена Вербицкого, шикарная блондинка-дантист, в маленькой квартирке с двумя дочерьми не препятствует.

Вдруг мать (кто её звал?!) Вроде, понятно: Нелли им доставляет продукты иногда, и они на Сходне безвылазно. Накануне Серафим: пакеты – на крыльцо, и – в обратный путь. Такой риск! Мотоциклисты в эпицентре сплошного риска!

Мама с бумагой. Некое предписание для членов кооператива. Владельцы недавно отгроханных дворцов отбирают всё. И водопад, и овраг… Бульдозеры наготове. Вещи, которые в домах: холодильники, стиральные машины, микроволновки вышвыривают, пока нет владельцев. Такое ни на байке, ни на легковой не вывезти.

Папа «держит оборону». Мама обратно. Но немного времени, – и она на «Газеле» с вещами и вестью. Папа Дубовских упал в овраг. Те, кто видели его падение, утверждают: он сам. Прыгнул. И умер, одетый в парадный мундир подполковника с наградами за оборону родины. Эту «оборону» не выдержал. Дачу отняли.

Трудные времена. Мстислав пищит, шаркает по квартире не увезённая в «Белые столбы» мама. «Уведи меня с улицы, Нелли, тут шумно». Но наиболее горькое: Серафим опять – к законной! Да, именно так. Ангел упорхнул. Нелли младенца – в авто-люльку и – в Байк-клуб. Стоматолог там. Ей удалось его вернуть. Байкеры утверждают хором: малыш – копия Серафим. Вновь рай… Мама – в психушке, Илона – в Медведках, Игорёк – в Сибири, папа – в могиле. Сущий рай. А как окрепнет дитя – на мотоцикл…

Игорёк в этом возрасте с полным бесстрашием хватает руль. А Мстислав… Он так орёт! В доме чуть милицию не вызывают: наверное, этот тип не отец ребёнка, а байкер-педофил? И в квартире обнимаемое мамочкой продолжило дитя рёв. Но немного возмужает и будет «ночным ангелом».

Вербицкий привёз малыша (на такси) в клуб. Металлические фрагменты железных коней над головами, целиком раритетные мотоциклы; цвета угля автомобильные крылья и двери, ржавые выхлопные трубы… Дизайн, годный для декораций к фильму на тему апокалипсиса… Маленький так плакал, будто уже конец света.

На пятилетие – самокат. Папенька думает, что в длинном коридоре квартиры ребёнок потихоньку начнёт кататься, а во дворе вдвоём отработают управление. Но его сын не подходит к технике. Он возле мамы, будто котёночек, он нитки мотает в клубки. Нелли Борисовна вяжет юбки и кофты, некоторые будет надевать во времена нехватки денег.

Двор дома у Москвы-реки. И вот там, на пустой набережной, Вербицкий и мопед. Уговаривает (папа будет рядом!), Нелли Борисовна умоляет. Но оба удивлены, – не рёв, а твёрдое: «Не хочу и не буду!»

Серафим, как на крыльях, на Крылатские Холмы. Его дочери от родителей переехали к мужьям. Вербицкий долго не откликается на телефон. Но пытливый ум Нелли вырабатывает методы его возвращения.

А вот возвращение Илоны не планирует. Ей восемнадцать. Работает официанткой. Но иногда обслуживает не только тех, кто обедает… Опять Маня: «Забери временно!» Нелли – кремень. Вот-вот Симочка, необходим комфорт и для чудо-ребёнка. «С Илоной как-нибудь…»

У Мани не только эта тема: «Аню ты упрятала в “Белые столбы”!» Аня и Маня, две бывшие девочки из привилегированной семьи… Аргумент Нелли: «Мама, находясь в квартире, думает, что находится на улице! Её нельзя оставлять одну».

Илона выходит замуж, подцепив «Орландо» на Казанском вокзале. Он из Вятских Полян, но, как две капли, – популярный футболист. Огромный, а голова крошечная, будто от другого тела. Имя Геннадий. Илона, наоборот, маленькая, а голова крупная, называет его в шутку дядей Геной. Нелли кратко увиделась с этой парочкой в сквере, дав немного денег на регистрацию брака.

Маня оформляет жениху временную прописку в квартире, где молодые обитают на кухне. Но Орландо теряет ключ от подъезда. Благодаря немалому росту, легко проник на балкон второго этажа. Жильцы стучат правоохранителям, и молодые отбывают в Вятские Поляны. Ну, это ещё лучше! Для Нелли.

А вот с мальчиком Игорьком одни хлопоты. Мейеры, явившись, выдвигают требование. Игорёк метит в Бауманку. Во время экзаменов он в квартире Рейтера… А с началом занятий ему бы в родном доме на Кутузовском… Абитуриент не подаёт в деканат заявление на общежитие. Этих, как правило, не принимают: конкурс. «У меня негде», – отрубает Нелли. Игорёк, неплохо сдавший экзамены, отправлен в армию с перспективой, как это бывает, остаться вообще без высшего образования.

Эсэмэска: «Мы на Преображенке. Всё ок!»

Долгое время Вербицкий верит (Нелли убедила): сын – не дочки, это – будущий друг. Он ставит «друга» на лыжи в три года. Пытается и на коньки… Но плохая координация. К тому же – некрепкие и лёгкие, и сердце.

Образ наследника, видимо, не реален. Недоумённые взгляды на маму и сына: выбирают нитки для орнамента кофты или готовят то кролика, то утку… Серафим вновь ночной ангел, готовый в полёт.

Но она находит вариант! Проверка музыкального слуха! Абсолютный. Вербицкого они ждут у стоматологической клиники на Крылатской улице, где он теперь работает. Выйдя, упрекает, мол, некогда, пациенты. Немного погодя он на Кутузовском с маленькой скрипкой («Одна восьмая»). Но и на таком неподходящем ему инструменте Серафим играет. «На, повтори!» «Повторить» не удаётся, но главное нашло подтверждение: ребёнок талантлив.

«Большой скрипки нет. Была недешёвая. Продав, купил “Марлей”» По его деньгам, – дорогой байк. И вот только две: «одна восьмая» и «одна вторая». Вербицкому не терпится демонстрировать игру. В музыкальную школу отводит сына лично.

Лучшие годы… Отец и сын играют дуэтом! Вербицкий когда-то хотел быть музыкантом высокого уровня, но «не хватило усердия. Хорошо, хоть диплом зубника». А этот юный скрипач неленив. Они много тренируются… Даже во время путешествия в Италию. Перед Ла Скала папа фотографирует юного виртуоза со скрипкой в руках. Никаких альтернатив, – будущее того на сцене великих мировых театров!

Девяти лет от роду Мстислав Дубовских солирует с оркестром музыкальной школы. Снимают для телевидения, показ в прайм-тайм. Это триумф! А на конкурсе «Юная стрекоза» дитя обыгрывает не только маленьких, он – в финале! Но главный приз, как бывает на таких конкурсах, отдают богатенькому ребёнку. Хотя и такая оценка открывает неплохое будущее. И оно до тех годов, когда сын в музыкальном училище начал отставать от ровесников. Во-первых, – в росте и силе. Но это не главное… Его руки, вполне нормальные для юной игры, малы для взрослой. Ему нет хода на инструментальное отделение, только – на теоретическое.

Нелли – к музыкантам, к медикам. Но, чем больше консультаций, тем меньше надежд. Мстислав одолевает теоретическое. Вновь нелёгкое время.

Серафим Мстиславович делает вывод: всё не так. Долгие тренировки, дорогие учителя… Падает пелена в виде музыки, обнажив неприглядную натура какого-то вертуна. Вербицкий не вертун. Говорит медленно, надменно и мало. Мстислав Серафимович, которого родные зовут Славусиком, какой-то глупо-общительный…

То, что дети не похожи характерами на их отцов – не ошибка воспитания, а ухмылка природы. Иногда напротив, – улыбка победителя.

Удивляет, что у такого папы такой сынок. Внешность, как у отца. Но в прямо противоположном варианте. Серафим – брутальный герой. Славусик – мелок, говорит тонко и выглядит незрелым. Так и окликают в транспорте: «Мальчик, ты выходишь на следующей?»

Нелли Борисовна делает ещё одну попытку. Убеждает и сына, и его папу в том, что Славусик «зато» умён и начитан, и вполне на роль гениального критика. Найти для юного музыковеда хотя бы роль ведущего телепрограммы не вышло. Такие места давно куплены. В этом она права. Но Славусик никак не мог бы конкурировать и с теми, у кого талант есть, а денег нет. «Нереально», – хихиканье Славусика, ухмылка Серафима.

Какое-то время они продолжают быть семьёй. Приглашают гостей. Но оба родственника неконтактны. Сын говорит глупости, отец эти глупости подмечает, не давая подметить другим. А так как говорливого Славусика выпады отца никак не задевают, то и Вербицкий выглядит болтуном вопреки характеру. Иногда ведут диалог, не давая говорить другим.

Непохожи они в главном. Старший – угрюм, будто его жизнь пошла прахом. Хотя у него нормально. Работает зубным врачом, хобби: байкеры то и дело отправляются в Европу на «мотокроссы». Но именно он горюет, а не Славусик.

Тот кое-как нашёл мелкую работёнку, где требуют минимум музыкального образования. И, когда он при гостях оживлённо говорит об этикетках, которые умеет клеить на диски, его отец ядовито парирует:

– И выпивать ты научился на «Фирме записи хитов»? Пьёшь не первую рюмку.

– Ну, что ты, папа, я больше не буду, эта последняя! – И никакой обиды; опять о работе, которая всем, кроме него, кажется не серьёзной.

Нелли Борисовна нашла формулировку: её ребёнок – милый, добрый, открытый. И – крамольная идея: без Серафима она бы примирилась с таким чадом. Нелегко видеть, как переживает Вербицкий. Его огорчает и вид паренька. Да и его мамы. Золото волос и «пикантный» носик теряют неотразимость, и вывод: итог отношений с этой женщиной – этот пигмей.

И, наиболее неприятное: Славусик ему родной. Копия Вербицкого. Но копия уменьшенная. Когда они рядом, младший, будто кривое зеркало. Копия, но дурная. Голоса имеют как бы один проигрыватель: папин – с виниловой пластинки на тридцать три оборота, а сына – с этой же пластинки, но на семьдесят восемь.

Нелли то и дело думает о крахе, когда выявилось: слуха мало, чтобы быть гениальным инструменталистом. Для этого важны и физические данные.

Но Мстислав (Славусик) доволен. Его родители глядят на него, как на неудачника. А он, этот неудачник, таковым себя не ощущает. Не удивительно, – не он задумал свистопляску с лепкой гения, а его мама и папа. Он не имеет желания быть великим, ему подходит быть рядовым музыкантом, которому нереально найти работу в столице в хорошем оркестре. Он любит золото. То и дело перебирает мамины колечки. Навещать древнего дяденьку ювелира – для него праздник. И в детстве отличал, где бриллиант, а где его подделка – фианит.

Перед Нелли бездна: не надеть ли лучшее платье и не кинуться ли в тот овраг? Ведь папаша Дубовских не упал туда, а прыгнул.

Любимый уплывает навеки…

Эсэмэска: «Нас выгнала полиция. Едем обратно. Привет от Клары».

Он с карликами, хотя выше их ростом. Бизнес этот держит не карлик, а мордоворот (отбирает большой процент выручки). Но недавно куда-то делся. Наверное, сел. При нём не гоняли малышей. Теперь их тревожат. А гонорары Славусика – некоторая доля их с мамой бюджета.

Крах «Атмороса» был неизбежен. Институт захвачен крупными фирмами. В том числе, иностранными. Возмутительно: секретное предприятие! И у неё нет помещения, дела и денег.

Отправляет прошение (адрес даёт Рейтер) обоим Мейерам в Германию. Старший там работает на оборону не своей страны. Игорёк окончил Дортмундский университет и трудится вдвоём с отцом. Денег у них немало. Так думает Нелли.

«Дорогие мои, Александр и Игорь! Мы в затруднённом положении. Не могли бы вы помочь нам со Славусиком? Игорёк, ведь Мстислав твой родной брат по матери…» Ответа нет!

Она кинулась к Мане узнать, как там Илона. Она обитает на станции Вятские Поляны, работая в буфете, а её муж «Орландо» монтёр на этой же станции. У них огород, куры, корова, они при деньгах. Двое детей (мальчик огромного роста, шоколадного колера, а девочка беленькая в «Орландо»). Нелли их никогда не видела, но так обрисовывает их Маня. Дети в Москве учатся, он – на повара, она – на швею. Живут у Мани в Медведково. От их родителей нет ответа. Возмутительно!

Берёт деньги в Крылатском. После кончины мамы в Белых Столбах, квартира на Кутузовском пошла с молотка. Теперь две двухкомнатных на окраинах. В одной, которая в более капитальном доме на Бойцовой, живут, другую, случайно подвернувшуюся в процессе сделки с недвижимостью в этом именно районе, сдают. Квартирантка говорит, что Серафим и его жена гуляют на холмах, держась за руки… В этом районе он теперь известен как «седой мотоциклист».

Эсэмэска: «Мы у метро Сокольники. Всё ок!»

Надо ехать. Это недалеко. Машина та же, но такая неисправная, что ездит на скорости не более тридцати километров.

Подойдя к метро, видит Славусика. Как он похож на Симочку! Уменьшенная копия. Одна вторая. Именно на такой скрипке играет до сих пор.

– А вот и мы с Кларой!

Карлица непонятного возраста.

– Видишь, мамочка, какое колечко (привет от дяди ювелира). Золото высокой пробы! Ну, а вставки – не бриллианты, к сожалению. Но хорошие фианиты!

У неё день рождения, пятьдесят три, он всегда помнит, этот её … котёночек. Домой, там утка с яблоками… Но у Славусика ещё сюрприз.

Они отправились в кафе, где ребята будут работать на договоре: один влиятельный карлик – друг владельца.

Заказан именинный ужин. Маленькие музыканты на сцене: флейтистка, аккордеонист и виолончелист с мини-инструментами, и… скрипач. «Радость любви» и «Муки любви» Крейслера, её любимые вещи. Играют так мило, так по-детски…

Нелли Борисовна легко всплакнула. А карлики всё играли…

Квартирантка
История одного усыновления

Зимой было много снега. Весна, а ей не до хорошего: лежит. У окна голубь, заглядывает в полуподвал. Мимо – ноги и в новой, и в потрёпанной обуви. Если бы не «цокольный», а нормальный этаж, не прогуливался бы нагло перед окном. Кыш! Только приподнялась – и обратно падает от боли. В глазах темно. И не улавливает, как отворяют дверь. Кто-то входит…

Рядом у дивана:

– Не узнаёшь, Зин?

Чужая, а, вроде, нет… На руке дорогая сумка. В улыбке золото.

– Мы адвоката наняли. Он говорит: его нам отдадут. – Интонация, будто в их общении никакого перерыва, да и этот визит нужен им обеим. – А ты, говорят в домоуправлении, больна, не подняться уж и не «поднять» его.

Опять боль. Не в теле, в душе, с приходом этой дамы.

Они не видятся почти пятнадцать лет. И в эти годы Зинаида много вкалывает. Не так давно у неё три «халтуры». Первая – дворником. В пять утра улицу метёт, долбит лёд. Дойдёт до конца участка, – домой. Выпекает пироги с картошкой, накрывает их полотенцами и – на диван. Одиннадцать дня. На вторую «халтуру»: в овощном магазине полы (картошка даром). Обратно домой, варит суп. Вечером третья: парикмахерская. Моет, убирает. Кроме халтур, у неё и нормальная работа – уборка в НИИ.

Но это время миновало. Теперь у неё одна и хорошая работа, и не надо было брать дворницкую в такую снежную зиму!

Итак, в годы её работ, которые она именует халтурами, ни этой дамы, ни писем, ни денег… А, намериваясь придти, она разузнаёт о главном, о старте гонки с препятствиями длиною в пятнадцать лет.

Врач поликлиники, с виду не авторитетный паренёк, рекомендует инъекции. Когда говорят об уколах, а ей никто такого никогда не рекомендует, видно, дело плохо? Напуганная спрашивает, а точно ли у него диплом? Она училась в мединституте полтора года. Тогда молодая и некрасивая, как и теперь: толстые губы, зубы кривые. Ноги ладные. Её ладное тело много выдерживает, потому и напрягает его непомерно.

Но её, юную, полюбил один. Любовь кончилась на парапете набережной, на котором она сидит, болтая красивыми ногами в мини-юбке. Олег говорит необыкновенным по тембру басом: «Зинка, вдвоём нам не протянуть». В девятнадцать лет у него открылся голос. Вокальное отделение училища – с трудом, а там и консерваторию кое-как. Ему путь в Москву, женится на певице, а у неё Вовка… Внешне напоминает отца, а голос не передался.

Неподалёку от дома в научно-исследовательском институте (НИИ) говорит ей завхоз: «Фойе и пять маршей, когда не важно, лишь бы вымыто». Так и впряглась. Медицинский брошен.

В этом НИИ работают не только научные работники и лаборанты. У директора секретарша. Одинокая, жить ей негде. Кто-то надоумил: бери квартирантку, добавка будет к твоим деньгам. Деньги такие, – любую квартирантку возьмёшь.

У неё две комнаты в цокольном этаже «сталинского» дома от родителей. Ранняя смерть мамы, отъезд отца к другой (у неё дом в пригороде). Тут общие: коридор, ванная, кухня с отличной духовкой. Кроме неё, деликатные татары: отец, мать, двое детей.

Секретарша вполне серьёзно:

– Рим-ма, два «м», такое имя.

Девица занятная. Например, на работе картавит, а дома нет.

– На раскладушке будете?

– Я ненадолго. Краткое влемя можно и на ласкладушке!

Вне стен НИИ Римма (два «м») выглядит проще. Зинаида прониклась к ней жалостью. Но той неплохо. От родителей (родной городок далековат) ей приходят деньги, одевается модно, покупает пирожные и фрукты. Но не до того она богата, чтобы платить за квартиру рядом с аэродромом. Главный контингент – «летуны» – говорят там. Все женаты. Тот, кого она подцепила, улетел к жене, не оплатив дальнейшее проживание. Но за «угол» она будет давать регулярно.

История с «летуном» как-то мельком. Ближе к Новому году Римма мрачная. Дома не убирает, посуду не моет. Зинаида напомнила об этом.

– Видишь, у меня горе!

Зинаида видит. Но горем не считает.

– Домой мне ходу нет: отец на порог не пустит.

– Бери с меня пример.

– Ты уборщица! А я на виду!

– Уматывай.

– А беременную на холод не имеешь права выгнать! – улыбочка.

Во время декретного отпуска Римма, которую хотелось называть без двух «м» Римкой, ест, тупо глядя в окно, где мимо идут ноги.

Надо выгнать, но какое-то наваждение… Или судьба. В роддоме навещает. Лето. Римка поднесла к открытому окну дитя, будто Зинаида должна увидеть его (так показывают детей родным людям и мужьям, но у Риммы никого). Накануне её выписки куплена кроватка во вторую комнату.

Одной работы явно мало, идёт официанткой в кафе и там знакомится с поэтом.

Вид у Георгия Ивановича Смакотина рассеянного гения. Бороду хватает рукой, глядя вдаль. Где живёт «официанточка»? В этом доме под кафе. Перед тем как войти, наклон к окну: «У вас все дома?» «Не-ет, входите!» – её насмешливый ответ.

Римму раздражает чтение стихов намеренно ноющим голосом: «Тихо, ребёнок!», и ребёнок просыпается не от монотонной декламации, от её крика.

Георгий Иванович спрашивает у Зинаиды: «Я – поэт?» «Поет» – ирония, но он читает ещё.

Я жить хочу свободно и светло,
но мне мешает многое отныне.
Мне кажется, порой, что я в пустыне:
тяжёлой цепью сковано чело.

«Официанточка» не понимает его уныния. Она удивляется людям, которые горюют. Оптимистка, хотя для этого у неё, вроде, нет причин. Георгий Иванович недоволен деньгами преподавателя в университете. В кафе он обедает и ужинает (для многих роскошь). Но любит и её пироги с картошкой, которые она, правда, выпекает идеально. Она ему на тарелку «квадрат», так он вначале съедает верхнюю румяную корочку, а потом остальное. Пьёт вино, наливает Зинаиде, из стакана которой потом выпивает, так как она никогда не пьёт. Ругает он советскую власть: мол, не публикуют его стихи…

– С какой целью вы ко мне приходите?

Он, будто готовясь к откровению, добавляет вина; пройдя к окну, «глядит вдаль» (кроме как на ноги, глядеть там не на что):

– У поэта должен быть такой человек, как ты, Зиночка… – Очки сдёргивает театрально.

Стоя перед ней на коленях, говорит мокрым шёпотом:

– Я ушёл от Валентины к Нине. Как мне надоело метаться между двумя домами, двумя женщинами! Нет у меня дома. Дом мой тут. Где ты, Зиночка, там мой дом. Валька с её уютом, Нина с честолюбием… Мне бы уехать на запад. У меня ведь талант! Но где тут проявить талант? В редакциях требуют о трудовых буднях, эта пропаганда вот где! – руку к горлу, борода дрожит. Глаза мерцают под очками. Он опять на том уровне поведения, когда готов рухнуть на колени и заплакать.

1 Во времена Советского Союза Западная группа войск, расквартированная в Европе.

Продолжить чтение

Читать онлайн Убийственный урок бесплатно

Об авторе

Друг, товарищ и братКоммунальная история

* * *

* * *

ВераВесенняя история

Внучка ОктябриныИстория своей мечты

Одна втораяИстория её амбиций

КвартиранткаИстория одного усыновления

Друг, товарищ и брат
Коммунальная история

Вера
Весенняя история

Внучка Октябрины
История своей мечты

Одна вторая
История её амбиций

Квартирантка
История одного усыновления