Читать онлайн Звоны Второго Иерусалима бесплатно
КАК Я ПОПАЛ В СВЯТО–УСПЕНСКУЮ
КИЕВО-ПЕЧЕРСКУЮ ЛАВРУ…
В церкви – смрад и полумрак,
Дьяки курят ладан…
Нет, и в церкви все не так,
Все не так, как надо!
(В.С. Высоцкий «Моя цыганская)
1
Как я попал в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру – тема отдельного, куда большего рассказа. Когда-то, возможно, очередь написать дойдет и до него.
Так уж получилось, что в Лавру я попадал два раза. И оба раза весною. Как раз во время большого православного поста.
В первый раз – это случилось в самом конце апреля.
Монахи приняли меня «трудником».
Трудники занимают последнюю ступень в этой монастырской иерархии. Им достается самая тяжелая и грязная работа.
С первого дня, мы, трудники, сгребали опавшие прошлогодние листья на склоне вдоль дороги, ведущей к Дальним пещерам…
Стояла теплая весенняя погода. Светило солнышко; пели звонко птички. В глубоком голубом небе плавали редкие белые облачка…
Вдруг из надвинувшихся из-за горизонта свинцовых туч, повалили густые хлопья мокрого снега. За считанное часы все склоны Лавры, – на вершинах которых стояли, будто наклеенные на матовую поверхность, роскошные золотоверхие храмы и их прекрасные звонницы, – покрыл белый саван свежевыпавшего снега.
Таяния снега хватило как раз на три дня. И все это время было сыро и неуютно. Ярко желтел своими цветами только куст форзиции за железной оградкой вдоль Галереи ведущей от Ближних пещер – к Дальним… Там же, под раскидистыми кронами растущих как попало деревьев, маячила небольшая фигурка монаха-садовника с белой бородой. Садовник хлопотал возле кустов смородины. Смородина у него росла ровными рядами.
Жуткая сырость в эти дни проникла во все щели. В нашей убогой грязной келье, где жило человек двадцать, сразу сделалось как-то мрачно.
Сами же кельи были очень древние. Наверное, еще до потопные? … Никакие побелки стен и потолков уже не могли спрятать этой ветхости и древности. Трещины на них, – как отметины веков, – только подтверждали мое предположение.
По тумбочкам и подоконникам, не взирая не на какие звоны колоколов, в поисках легкой поживы, рыскали отряды вездесущих тараканов.
Как только попадаешь в келью – в глаза лезет всякая мелочь, наподобие репродукций на разные церковные сюжеты… Изображение ликов всевозможных святых с золотыми нимбами над головами. Роскошные виды известных монастырей…
Все это вперемешку с грязной и чистой одеждой, которая висит и лежит, где попало. Большими грязными кучами.
В нос шибала какая-то особенная смесь запахов: несвободы, ладана и давно немытых мужских тел. По таким мускусным «ароматам» можно сразу же было определять, что в таких местах обитают люди, которым приходиться много и тяжело работать ради куска хлеба. С чем-то похожим мне разве что приходилось сталкиваться только на Байконуре в стройбате или на нефтяных разработках в Коми…
Работать здесь приходилось очень много. Лавра готовилась встретить как раз очередное светлое воскресенье. Хотела встретить его умытой и причесанной. До праздника Пасхи ее надо было вычистить так, чтоб она блистала, как купола ее великолепных храмов.
Блеск сусального золота на куполах, и восхитительная древность самой Лавры, привлекали сюда толпы туристов со всего мира. Туристы сорили деньгами. Далеко не бедные монахи, нарушая обет не стяжательства, ездили на дорогих иномарках.
Рядом с нашим убожеством строились дорогие хоромы для лаврского начальства. Перестраивались кельи для монахов. Появлялись гаражи для целого табуна их шикарных автомобилей. Все это нахлынувшее на нее со всех сторон благолепие быстро превращало Лавру в монастырь повышенного комфорта…
Если нас монахи держали в черном теле, – то сами они даже во время поста питались неплохо. Монахи харчевались не просто рыбой, а лопали пеленгас. Нам же – трудникам – давали в трапезной каши да борщи на подсолнечном масле. Правда, давали всего, как говорится – есть от пуза.
Перед самым вербным воскресеньем, послушник взял меня на кухню чистить картофель. Тогда все емкости были забиты у них этим жирным пеленгасом. (У пеленгаса такие уродливые приплюснутые головы). На столах в это время лежали черные, толстые туши сомов.
В тот вечер, в нашей келье, появилась небольшая миска с солёной килькой. Моя голодная на подробности память отчетливо сохранила все эти мелочи.
На следующий день монахи пригласили к себе в трапезную известного певца Иво Бобула. Они шли туда, как солдаты, рядами. Только рясы заворачивались от поспешной ходы. Певец шел рядом, как капрал.
– Всех монахов в Лавре 92, – сказал мне вездесущий Сергей. Он тоже трудник. Ему можно верить. Он всю жизнь скитается по монастырям. В который раз приходит на это святое место, в Лавру.
Певец Иво Бобул покинул их ровно через час. Его ладная фигурка с пышными волосами потом еще долго маячила на пустынной дороге ведущей к Верхней лавре.
Вообще жизнь в нашей келье чем-то смахивала на отношения людей в армейской казарме самого мрачного советского периода. Даже запахи, и те легко узнаваемые. В свое время я достаточно их нанюхался на Байконуре. Том самом – знаменитом космодроме. Строили там посадочную полосу для советского челнока. Я эти запахи впитал в свою память на всю жизнь. Это запах – несвободы и насилия… Работа на Севере и жизнь в вагончиках с бывшими зэками – это ощущение только закрепило в моем сознании.
Здесь тоже жили всякие люди… Не все они еще смирились со своим настоящим положением. Многие искали выхода…
…Гена был из Сумской области, мой земляк. Дома у него остались жена и дети. Он приехал в Киев на заработки, работал в "Киевэнерго", жил в благоустроенном общежитии. Получив хорошую зарплату, он тут же спустил деньги – часть пропил, а часть, говорил, что вытащили. Потом шатался пьяным в общежитии. Почему-то, жаловался, что увидели только его. Потом его выгнали с работы. Три дня он жил где-то под мостом… Думал броситься под поезд. Очевидно, он был там не сам. Кто-то же привел его сюда? Тихий и скромный обыватель… Зачем таким пить?
Худой, как палка, Саня, по прозвищу "Рашпиль" мечтает стать попом. Его можно понять. Саня – сирота. Он с Крыма. Его воспитывали дедушка с бабушкой. В его случае – это единственная возможность выбиться в люди. Поэтому каждый вечер Саня отправляется к послушнику Евгению учить церковные каноны и уставы. Он истово готовится поступить в Духовную семинарию.
Амбиции Толи простираются гораздо далее: он мечтает стать монахом. Но, гордыня так и прет из него; не дает ему покоя и здесь, в Лавре. Своим поведением он, скорее всего, напоминает колхозного бригадира. Постоянно говорит: «Я сделал то-то, и то-то… Я повесил лаврский колокол…» Я думаю, что в свое село он приезжает из Лавры уже, как «архимандрит» какой, рассказывая о лаврских чудесах.
А вот Василий – гуцул из гор Карпат имеет и характерную внешность «вуйка», дающую ему много схожести с культовым артистом Миколайчуком. Он давно живет в Лавре… Домой в Карпаты он добирается пешком, как инок. Он пишет стихи, и, как подобает настоящему поэту, много пьет отнюдь не «святой» воды из источников преподобных Анатония или Феодосия.
У того же коренастого Сережи – который постоянно вводит меня в курс местных дел – очень красивый бархатный бас. Оказывается, он раньше пел в церковном хоре… Часто бывает здесь. И хорошо знает Лавру.
А вот предел мечтаний Славика – это стать в Лавре охранником. Охранники одеты в экзотическую казачью униформу. На плечах у них почти настоящие погоны. Еще и деньги за это получают.
На втором этаже 57 корпуса, куда ведет крутая наружная лестница, вросшего первым этажом в землю древнего строения, обитали бывшие зэки. Они мало трудились. Предпочитая болтаться по Лавре без дела. Единственной заботой для них было это сидеть в своей келье и пить свой любимый напиток – чифирь.
Один из них Гена, сидел раза три в тюрьме, Тот любил со мной потрепаться. Подойдет ко мне, и что-то выведывает; выспрашивает. Меня здесь сразу же предупредили, чтоб я держал с ним ухо востро, не болтал лишнего. Бывший уголовник карикатурно копирует монахов, как те приветствуют один другого. Ему бы в цирк податься…
К восьми часам утра, мы дружно подтягиваемся на хозяйственный двор, который находится сразу же за зданием трапезной – это совсем недалеко от Дальних пещер. Туда же подходит и послушник Геннадий.
Это был крупный высокий мужик с седеющими волосами, собранными, как у многих монахов, сзади у конский хвост. У него так же имелась большая седеющая борода. Глаза его мне показались какими-то водянистыми. Он постоянно щурился. Впрочем, этот прищуренный взгляд – не предвещает ничего хорошего, особенно для тех, кто попал под его подозрение. Из-под кожанки, одетой поверх рясы, у него начинает набухать животик. На голове у него была одета неизменная кожаная кепка. О нем говорили здесь, что в 90-х он был настоящим бандитом. Банда орудовала на Троещенском рынке. Теперь, Геннадий, замаливает, очевидно, грехи своей молодости. Он уже – послушник. Строг, – но справедлив к нам.
Во многом порядок в Лавре держится на его плечах. Это он нам дает каждое утро работу. Он же за нее и спрашивает. По его указаниям убирается здесь мусор, красится Галерея, ведущая от Ближних пещер к Дальним. Я крашу в основном разные оградки…
…Они вскрыли мой дипломат, когда я был на работе. Это конечно не по-христиански копаться в чужих вещах. Но публика здесь разная, далека от разных светлых идеалов всего человечества. Нашли в конверте мои опубликованные в киевских газетах рассказы. Там же лежала небольшая повесть. Зачем-то, оставленная, после того как я все сжег, что писал все эти десять лет.
В тот же вечер Василий пригласил меня в свою келью, которая находилась за дверью служащей одновременно и шкафом. Входишь в переднюю келью – напротив шкаф. В шкафу – висит, как и положено, одежда. Сразу ни за что не догадаешься, что он служит также и дверью, которая ведет в небольшую келью. В той келье и жил Василий…
У него там имелась небольшая библиотечка.
– Можешь брать любую, – сказал Василий, показывая на корешки книг стоящих в три ряда на самодельной настенной полочке. Он молвил это так, вроде приглашал меня в роскошный ресторан.
Я приблизил руку к книгам, и потрогал корешки. Когда-то они составляли мою жизнь. Теперь, когда я сжег все свои рукописи, которые написал за десять лет. Мне уже не хотелось к ним прикасаться. Но своим отказом я мог его обидеть. Короче, я вытащил одну книгу. Это был "Кобзарь"…
– Давно не читал, – объяснил я решение своего выбора. – Почитаю…
– Она в твоем распоряжении, – сказал Василий. – Когда захочешь почитать, можешь заходить всегда. Не стесняйся. Здесь тебе никто не будет мешать.
В это время в дверь сильно ударили. Возможно, ногою! И, тут же, послышались какие-то пьяные голоса. Я не сильно удивился этому. Мой интеллигентный вид и хорошая одежда, независимое поведение много кого раздражали. Все, что я говорил здесь, приводило некоторых, мягко сказать, в настоящее недоумение. Поэтому не удивительно, что некоторые жильцы этого мрачного заведения, приняв на грудь, то есть, обожравшись водкою, решили тут же поквитаться со мной.
– Открывай! – вопили они, – а не то, дверь вынесем!
– Это Славик. А с ним Толян, – сказал Василий. – Ты не лезь, – попросил меня Василий. – Я сам с ними поговорю! – Он сам решил меня защищать.
Потом стоял перед дверью, и разминал в локтях свои руки. Он крутил ими в суставах, как пропеллерами. Для пущей свирепости он сдвинул к переносице свои брови. Было видно, что он сильно волнуется. Потом он резко вышиб ногою дверь и, паки лев, свирепо бросился на нападавших. Между ними завязалась какая-то возня. Слышно было: они сопят носами, как порванные кузнечные меха. Потом все резко стихло. Было только слышно: они стали мирятся.
– Все, – сказал Василий, заходя в свою келью, – больше они тебя не тронут. Я с ними здесь поговорил.
Это все было похоже на спланированную комедию. Здесь я отчетливо понял, что и дня больше не останусь здесь. "Монахом – мне не быть. Это ясно. Так зачем же мне здесь оставаться? – Вопрошал я сам у себя, и тут же размышлял: – Я, скорее всего, странствующий философ, который плывет по реке жизни, руководствуясь только благочестивыми поступками, для совершения которых воспитывал себя, как личность. Мне бы книжки писать, а не драться здесь с разными подонками; жить среди этих бомжей…"
« – А эти горы бутылок, которые постоянно остаются от монахов? – Мысленно задаю я себе вопрос. – И это не только бутылки из-под "Кагора", – говорит моя душа. – Возле их келий, вечно болтаются какие-то женщины. Рядом с нами живет какая-то бабка… Кто это? Только паломница? Выглядит все это очень подозрительно для меня. Я точно знаю, что любая женщина четко улавливает и тянется туда, где есть деньги и власть. Женщина, как индикатор. Она может добавить к этому еще и блуд. Впрочем, я со свечкой там не хожу. Это Бог все видит. Я же, просто, размышляю, получая какую-то информацию от глаз и ушей».
Вообще, Лавра превратилась в моем понимании больше в какой-то политический клуб. Монахи мне кажутся иногда переодетыми в рясы российскими эфэсбэшниками. Они как-то четко улавливают в нашей политике, когда надо изобразить активность. Вокруг Лавры тогда все столбы пестрят какими-то жесткими воззваниями. Мне не хочется, чтоб монахи занимались политикой. Как эти. «Уеду, – думаю, – куда-нибудь, буду зарабатывать деньги. Работать» Решение казалось мне очень правильным. И главное – вовремя. В разгаре была весна. В это время рабочие руки идут нарасхват, как горячие пирожки…
На следующее утро я подхожу к послушнику Геннадию.
– Мне нужно ехать, – сказал я. – Я должен зарабатывать себе деньги. Эта работа не по мне.
– Куда ж ты поедешь, если не секрет? – Спросил послушник.
– В Россию, – сказал я.
– Я б хотел, чтоб ты еще остался на некоторое время, до Пасхи. Мне очень надо рабочие руки. А ты умеешь работать, – похвалил меня послушник.
– Не могу, – сказал я, а еще добавил: – Я уже выздоровел: и душой, и телом. В Лавре – чудесная аура.
– Не говори так. Это нехорошее слово. – Перебил он меня. – Так могут сказать только сектанты. – И начал откровенничать со мною: – Я сам был когда-то бандитом и употреблял наркотики… А вот пришел сюда, – и на меня тоже снизошла благодать Божия. – Он старался расположить меня к себе. Потом снова просил, чтоб я остался: – Повремени пока с отъездом. Поработаешь… Здесь тебя никто не тронет. – Заверял меня послушник.
– Не могу, – настоятельно, говорил я,
– Ладно, – сказал он. – Документы заберешь в послушника Евгения.
…В свой последний день здесь – я прошелся по всей Лавре. Моим проводником быть в этой экскурсии вызвался Сережа. Был с нами также и Саня по прозвищу «Рашпиль». Сначала мы отправились в пекарню за Дальние пещеры. Там Сережа спел своим чудесным грудным басом послушнику какой-то псалом. И тот насыпал ему с полведра просвирок. Такие небольшие пресные хлебцы. Мы подкреплялись ими сидя на скамейке под раскидистой древней липой; рядом лежали каменные плиты, под которыми покоились останки каких-то известных предводителей церкви.
Потом пошли бродить по Лавре, по ее роскошным храмам. Слушали песнопения монахов в Свято-Успенском соборе. После чего отправились в пещеры. Сережа объяснял, где лежит тот или другой монах. Стояли у гроба Ильи Муромца. Были и возле Нестора Летописца.
На следующий день я уехал на целый год в Россию.
2
Почти через год, вдоволь отведавши гастерарбайтерского хлеба, я снова возвратился в Киев.
Какое-то время мне не очень везло. Я никак не мог найти новую работу. Если мне и удавалось найти хоть какую-то работу, – то не было нормального жилья… И наоборот. Если мне удавалось найти что-то похожее на жилье, – то не было сколько-нибудь хорошо оплачиваемой работы. А задаром я уже не хотел работать. Я привык к нормальным деньгам.
К этим неприятностям, постигшим меня в самом начале, добавились еще и то, что мошенники, из одной посреднической конторы, куда я обратился по объявлению, – которыми была обвешана вся Привокзальная площадь, – в лице двух амбалов из небольшой обшарпанной комнатушки где-то за цирком – пообещав мне работу и жилье, сразу же, «кинули» меня на 160 гривен. Этим они значительно приблизили время моего возвращения в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру…
Все это время мне приходилось ночевать, где только придется.
Несколько ночей я провел, например, в студенческом общежитии. Но, все же, больше приходилось отправляться на ночлег на ставший для меня не очень негостеприимным железнодорожный вокзал. Но если моя безупречная одежда не привлекала внимания назойливых охранников – то от наметанного взгляда вездесущих бомжей – спрятаться было почти невозможно.
Когда, после очередной неудачи, я – уставший и плохо выспавшийся, – прикорнул прямо на скамейке в метро – на станции "Вокзальная" – кто-то грубо разбудил меня, толчком в плечо. Открываю веки: стоит, какой-то, пацанчик. По виду – бомжик. Стоит, и скалится. Мол: «Все понимаю».
– Чего тебе надо? – спрашиваю.
– А ты не знаешь?
– Не знаю, – говорю.
– Да хватит тебе, – сказал бомжик, и снова показал свои зубы.
– Отвали, – грубо сказал я. Желая избавиться от него, как от назойливой мухи.
– Ты чево? – Обиделся он. – Вот отведу тебя к «Бабаю» (Юрий Багиев; тамошний авторитет). Потом увидишь. Это я тебе гарантирую! – Пообещал он.
После этого случая, я старался избегать ночевать на вокзале.
Следующую ночь я провел на Крещатике, в палатке. Там, где стоят Лядские ворота с крылатым архангелом. Палатки поставили «приднестровцы», которые приехали в Киев просить президента снять блокаду с мятежного молдавского анклава.
До полуночи устроили открытый митинг; в мегафон толкали речи. А я терпеливо ждал, сидя на скамейке, когда все это кончится – чтоб заползти в крайнюю, «неотапливаемую» палатку. В эту палатку определил меня комендант этого лагеря. Желая, поскорее, закутаться в обещанное одеяло, и хоть немного выспаться. Чтоб на утро снова отправиться в вожделенную Лавру…
Тут же была развернута полевая кухня, возле которой хозяйничала расторопная женщина, очень похожая на тех монашек, которых я часто видел и в Лавре, в виде паломниц. Монастырская жизнь накладывает на их лица, какой-то неизгладимый отпечаток. Шарм, если хотите… Келейная жизнь, делает их лица, как бы восковыми. Я никогда не спутывал их не с кем. Везде узнавал. Узнал ее, и здесь. Скорее всего, ее откомандировали сюда, чтоб она поухаживала возле кухни; российская церковь поддерживала «приднистровцев», – жителей этого мятежного анклава в Молдове, который остался за россиянами. Женщина все покрикивала на мужиков.
– Строгая баба, – ворчали те. Но слушались.
– А с вами иначе нельзя, – отвечала баба.
Она и стол накрывала их верхушке в "моей" палатке, когда они выговорили в мегафон все свои заготовленные речи. Я засыпал уже под пьяные голоса каких-то главарей.
– Если б не "Братство" (Флаг этой организации висел возле одной палатки), – говорил грубый мужской голос, – у нас бы ничего не вышло. Кто палатки привез нам с Луганска?
– Вот у кого дисциплина! – Откликнулся чей-то другой голос.
…А рано утром я уже подходил к Лавре. Сказать по правде за год я порядком забыл, все эти лаврские стежки-дороги. И, поэтому, мне пришлось спрашивать у каких-то мужиков. Они ковыряли лед под высокими лаврскими стенами. Вначале я принял их: за лаврских трудников.
– Как пройти к кельям, где живут трудники? – Спросил я у них.
Мужики стали переглядываться. Потом уставились на меня непонимающими глазами.
Это должно быть те бомжи, что живут в 57 корпусе. – Догадался один из них.
Показали мне дорогу.
Я быстро разыскал послушника Геннадия.
Послушник Геннадий, с которым я так мило расстался всего лишь год назад или не узнал меня или только прикинулся, что не узнал. За этот год у него еще заметнее округлился животик под кожаной курткой, которую он неизменно носил поверх застиранной монашеской рясы. А щеки уже явно можно было разглядеть стоя у него сзади. Сказывались, очевидно, не столько чудотворная аура, здесь, в Лавре, а все же больше, наверное, проявлялись неплохие лаврские харчи. Его волосы в бороде еще больше поседели. Так же поседел и конский хвост, торчащий из-под кожаной кепки.
– Иди к «Мудрому», – сказал он, после недолгого вступления. – Там есть одно место в верхних кельях. Навели там хоть какой-то элементарный порядок. Стали менять белье. Наконец-то, вычистили этот бомжатник! – Подытожил свои успехи в деле налаживания надлежащего порядка, строгий послушник.
Какое же было у меня удивление, когда, поднявшись наверх, я узнал в "Мудром" – Толика, – того самого парня, который любой ценой хотел стать монахом. Будучи только трудником, как все живущие в этих кельях, – он завел себе такую же бороду, какую носили только настоящие монахи. Волосы на макушке тоже были собраны тоже в тугой пучок. Новое имя себе, я думаю, он тоже выбрал себе не случайно. Он подражал в этом тем многочисленным монахам, которые лежали в гробах в Дальних и Ближних пещерах. Там, возле каждого есть табличка, на которой написано: «Преподобный Григорий- чудотворец» или «Преподобный Иеремий – прозорливый».
Жил он уже в отгороженном «своем» уголке передней кельи на втором этаже пристройки к 57 корпусу. Первым этажом эта пристройка вся вросла в землю. Толя уже позволял себе считать, что всякую выполненную здесь роботу, которую выполняли трудники, он делает сам. Он носил старый застиранный подрясник, и внешне уже был, как две капли воды, похож на настоящего монаха.
Он, тут же, прикинулся, что у него амнезия. Он тоже, как и влиятельный послушник, перестал узнавать меня.
Я просил его поселить меня тоже в передней, более просторной кельи.
Но Толя вдруг заартачился.
– Здесь я командую, – сказал Толик. – Я поселю тебе туда, куда посчитаю нужно! Место в моей келье еще нужно заслужить, – объяснял он.
У него уже, как оказалось, как и у тех святых апостолов, появились свои ученики и последователи, которых он приближал к себе, селя их в передней келье. А еще больше он держал места для тех послушников, которых в виде наказания временно переводили в трудники. Толик готовился стать послушником, и заводил себе, таким образом, знакомства в этой среде.
Из его друзей особенно выделялся плотно сбитый лысеющий парень Сережа. Я видел их только вдвоем. Толик растолковывал ему догмы святого писания. После работы они дружно отправлялись к послушнику Евгению учить каноны. Толик еще отчаяннее спорил с послушником. Поводом, как правило, служило толкования тех или иных догм святого писания. После этого подолгу они не могли успокоиться. С их кельи то и дело доносилось: «Я так сказал, а он это не так понял! Он, вообще, ничего не понимает».
Меня он поселил в задней комнате у самого входа на самой скрипучей койке. Помните: «Твое место у параши». А еще говорил, что не помнил меня! Он продолжал ненавидеть меня, как и прошлый год. Той же самой ненавистью. Она нечем не изменилась. И эта черная ненависть так глубоко засела в нем, и неизменно жила в этом святоше целый год, невзирая не на какие покаяния. Разве это по-христиански?..
– Соблюдай полную тишину. Радио слушай только через наушники. Иначе быстро вылетишь отсюда. Чему я буду очень рад, – объявил мне Толик. Следующая порция слов прозвучала новой угрозой: – Вечером придет один человечек, который может здесь всех построить.
Вечером явился пьяный Василий. Тот самый гуцул, который жил тогда за дверью – шкафом. Василий приглашал меня тогда читать книги в свою келью. Он сильно осунулся лицом за прошедший год. Резко обозначился ястребиный гуцульский нос на его характерном лице.
Василий тоже прикинулся, что не узнал меня.
Жил он какой-то «воровской» семьей с двумя мужиками с России. Один из них Володя, работал здесь шофером. Привозил им водку и колбасу. Все они втроем почти не ходили в столовую. Жарили картошку на плитке прямо в келье. Здесь же и водку пили…
Третьим среди них был Сергей – высокий амбал, постоянно закутанный на работе в какие-то грязные обноски. Плащи. Был одного практически роста с послушником Геннадием. Со спины я вначале их постоянно путал. Этот тоже в 90-е был бандитом. Он и здесь не разучился расставлять свои пальцы веером. Хотя ему и приходилось, так же как и нам работать. Но везде этот Сергей стремился быть начальником. В этом он выдерживал острую конкуренцию с Толиком. Я как-то сказал кому-то, что тот напоминает мне нашего послушника Гену. Тот мне ответил:
– Как ты мог такое подумать! Этот же выглядит: бомж бомжем!
– Со спины, – поправился я.
– Ну, разве что со спины, – вынужден был согласится мой оппонент.
Я сразу же попросился к ним в компанию. Василий был не против. Сергей колебался. А Вова сказал:
– Это право надо еще будет заслужить.
Тут же начались проверки. Володя стал просить мобильник, чтоб позвонить своей маме в Краснодарский край…
Я не стал заслуживать. Я знал, что мне и до этого еще никогда не удавалось заслужить права быть своим в одной шайке. Я был абсолютно другим человеком. Не способный жить в том же режиме.
…Эта троица руководила здесь всем. Устанавливая такие отношения между людьми, которые были похожи на отношения между людьми во всех закрытых заведениях типа тюрем. Или армейской казармы советского образца, в которой мне и раньше приходилось жить. Там всегда появлялась кучка паразитов, которые жировали на других. При мне они начали распределять гуманитарную помощь. Какие-то совершенно новые неношеные вещи. Вначале перебрали всю эту кучу сами втроем. Отобрали все, что лучшее. На заколоченные в стенку гвозди, возле их кроватей, уже не куда было вешать очередные тряпки. Потом они вызывали всех по заслугам. Перед ними? Скоро я заметил, что все здесь было расписано по каким-то тюремным понятиям…
Последними, свои тряпки получили некто Болек и Лёлек. Помните такой польский мультфильм, который крутили еще по советскому телевидению?
Один из этих недомерков – был простым колхозником, прячущимся за высокими лаврскими стенами за эти крошечные деньги от безделья. В их колхозе теперь, собственно, и таких не заработаешь.
В другого, тоже не все было в порядке с головой; хотя, говорит, что он бывший шахтер с восьмилетним стажем, приехал в Киев за регрессом. На вокзале, похоже, у него тут же отобрали деньги и документы. Теперь он здесь зарабатывает себе на обратную дорогу. Оба они усердно собирают и сдают пустые бутылки. Тем и живут здесь. Настоящие бомжи!
Вообще-то из старых знакомых здесь осталось не так уж много людей.
Тот же Саня «Рашпиль» – сирота из Крыма – поступил таки в Духовную семинарию.
Тот Слава с мокрыми губами, который хотел быть охранником, – нашел себе место возле лаврских роз и флокс. Пристроился, таким образом, возле садовника…
Остальные – были новые люди. В основном они прибились сюда с России.
Рядом, с моей койкой, стояла такая же скрипучая – Романа.
Это был очень молчаливый человек. С россиянами это часто случается. Особенно, если жизнь их выбросила из привычной колеи. Я как-то попытался его разговорить. Но очень скоро понял, что это определенный человек. Как и многие россияне, он не очень любил Украину, считал ее окраиной своей России.
– Украина – это окраина, – заявил он авторитетно.
– Уж не вашей ли Золотой орды? – Не на шутку рассердился я. – Россия вначале прогнулась под Орду и не одно столетие жила с нею душа в душу одним организмом. Московские князья участвовали во всех разборках в Золотой Орде. Вспомнить хотя б так называемую «Куликовскую битву». А потом в силу сложившихся исторических причин, когда Орду попеременно уничтожили литовцы вместе с Тимуром, Москва присвоила себе власть в ней, а еще лет… этак… через 300 по дешевке достала себе и новое название! Которое, без зазрения совести, таскает до сих пор. Да, и не было никакого монголо-татарского ига. Это иго 300 лет было на Украине. Теперь Украина стала свободной. И с этим надо, наконец-то, смирится и россиянам.
Все это выпалил я со зла, и посмотрел на его реакцию.
Смотрит на меня с недоверием: «– Откуда ты, – мол, – знаешь? Меня учили иному…»
В первую же ночь, – шофер Вова, – «поймал на плечо белочку». Допился до чертиков; до белой горячки… Он приехал уже сильно заделанным. Потом они добавляли в келье. Ночью он встал, и полез растворять окно. Сергей успел поймать его за ногу.
– Что ты делаешь? – Подозрительно спросил он упрямо дерущегося к окну Володю.
– Поссу, – коротко и ясно, сказал ему «кореш».
– Так вон же дверь!
Тот с недоверием посмотрел на него, потом в направлении двери. Его взгляд выражал крайнее напряжение мысли.
– Нет, я сюда хочу! – Настойчиво, сказал Вова.
– Ну, ссы! – Дал добро Серега.
Потом этот Серега держал его сзади, чтоб он не свалился с окна. А тот писал на крыльцо первого этажа. Было слышно, как тяжелые капли бьют об железный козырек. Здесь, я только порадовался, что не попал в такую компанию. Я б так никогда не смог бы прислуживаться, как этот Сергей…
Потом этого Вову на два дня закрыли в кельи. Сказали послушнику, что он болен. Когда я случайно зашел туда в рабочее время, выпросив у Василия ключи, тот полез по кроватям «рвал в келье какую-то калину». Он говорил мне:
– Ты посмотри какая «красная калина»? Давай, нарвем ее! Какие большие гроздья висят. – Он начал хватать руками воздух, очевидно, обрывать калину.
Я постарался поскорее ретироваться с кельи. Кто его знает, как на его болезни отразилась его ненависть ко мне.
…Василий хоть и тоже притворился, что не узнал меня. Но, тем не менее – это не помешало ему на другой раз сделать что-то, наподобие литературного вечера, пригласив на него своих знакомых занимающихся писательством, после чего начал читать там свои стихи. В расчете, наверное, на то, что и я примкну к ним. Вначале они рассказывали о каких-то лаврских чудесах. Я так понял, что такие чудеса нужны некоторым монахам и послушникам, как глюки; как наркота. Без них они уже не могли жить. Им постоянно нужно подтверждение для своей веры; разные там «оживления» и «обновления». Другая часть этой братии, казалась мне, более прагматичной, чем и не похожей на этих религиозных фанатиков. Таких, как и везде, было гораздо меньше, – но они были. Как правило, это трезвомыслящие люди, занимающие определенное место в лаврской иерархии, принимающие веские решения. На мой взгляд…
Почитав свои стихи, они принялись слушать записанные на кассеты песнопения.
Я оставался безучастным ко всему этому. А что я им мог сказать? Что роль литературы давно уже низведена до роли какой-то профессорской забавы? Стала для многих депутатов уже просто неким интеллектуальным развлечением? Для многих неленивых журналистов надежным уделом показать себя? С ее высоким назначением все больше теперь путают альковные откровения разных поп-див или досужие разглагольствования вышедших в тираж вип-персон. Транжирили слова на этой почве: и футболисты, и актеры… В общем, все люди не бедные, раскрученные, в которых были вбуханы продюсерами немалые деньги. За писанием деф…, пардон, детективов замечены грамотные домработницы, с высшим образованием. Руки до ее талантливых пасынков вряд ли когда-нибудь дело вообще дойдет. Зачем им травить душу?
Что-то похожее мне уже пришлось пережить, когда я начинал писать. Вроде бы и напечатают, – но что-то там подправят, что-то изменят…
В литературе живет много людей, которые давно уже списались; в них нет свежих идей. Им нужны были только разработанные сюжеты. Они там в своем кругу потом выдают, все напечатанное под именем автора «за свое». Везде правит бал мафия: свой клан; своя клика, свои люди. Даже «в творчестве» прут «свиньей», как немецкие псы-рыцари под музыку Шостаковича в известном советском боевике «Александр Невский». Не – пробьешься…
Все это я уже давно пережил. Все рукописи я сжег. Четыре часа пылал огонь в печи. Нагрел на этом огне большой таз с водою, помылся в дорогу, и отправился в далекий путь. Этот путь и привел меня сюда: в Киево-Печерскую лавру.
А они пусть пишут для себя и своих друзей свои правдивые стихи. Пусть читают их. И в этом будут чисты перед Богом.
Так, что я даже не подавал вида.
Василий обиделся на меня. Новая партия гуманитарной помощи проплыла мимо меня, как мираж в пустыне. Всем дали, а мне – нет!
…Мы много работали, в основном – грузили разный мусор. Красили. Скалывали лед за галереей ведущей от Ближних пещер к Дальним…
На другой день, Толик, проходя мимо, без всяких слов толкнул меня в грязь. Сделал он это, как я понял, специально. За ним я забил «косяк»…
Потом мы работали в самой Галерее. Толик хвастался, как он толкнул меня в грязь, а я даже не огрызнулся. При этом он смотрел на меня, и на лице у него играло ехидство. В этот момент, он, очевидно, был настоящим, ощущая в себе то мелкое наслаждения от унижения других. «Какой уж тут «монах» с него получится?», – думал я.
Тогда я подошел к нему вплотную. Толик все, сразу же, уразумел, и попытался, было, первым ударить меня ногою! Но, я, тут же, перехватил, и крутанул ее со всей силы. Его поддержали, и он устоял на ногах. После этого Толик ударил меня кулаком, желая рассечь губу. Но я выдержал удар, и ответил ему: сильным ударом кулака в челюсть… Его защитили от добивания.
– Дураков, и в Лавре бьют! – Сказал я, подытоживая результаты стычки.
И он не спорил со мною. Но для начала, все же, он только рассказал об этом послушнику. После этого случая он уже избегал открытых конфликтов со мною. Все больше действовал из под тишка, как любой негодяй в миру. Говорил своим последователям, что я «провокатор», и провоцирую его «хорошего» на дурные поступки. Да, я спровоцировал его своим независимым даже здесь положением, – но это только проявило в нем то, что в нем жило, что он должен был давно уже истребить в себе, если он поставил себе высокую цель: стать монахом. Безобидный агнец, например, всегда «провоцирует» волка.
…Я не переставал в то же время каждый день искать работу в городе. Я уже знал, наверное, что мне вот-вот должно повезти. Город просыпался от зимней спячки. Везде уже требовались рабочие руки.
По вечерам, перед самим ужином, я еще отправлялся к Дальним пещерам.
Возле самой Духовной Семинарии, на покрытом брусчаткой возвышении часто ставили свои мольберты совсем еще юные художницы. У них были совершенно открытые и одухотворенные лица. В глазах их горел живой, не поддельный огонёк настоящего творчества. Мне это по-человечески нравилось; они были своими людьми для меня.
Я на некоторое время задерживался возле них. Смотрел, как они переносят на свои холсты эту длинную дорогу, ведущую к Верхней Лавре; стоящие по обе стороны ее деревья и фонари. На дворе был март-месяц. Поэтому на холстах этих юных дев было еще так много фиолетовой и черной красок. Только виднеющиеся за древними стенами роскошные купола Свято-Успенского собора и громадный купол Трапезной церкви отливали золотом на фоне меркнущего вечернего неба. А на самом небе еще цвели золотые краски солнца, заходящего за синеву облаков…
Добравшись до своей любимой скамейки, я садился на неё. Теперь, по одну руку у меня: находился киворий и вход в Дальние пещеры, – а по другую: красивое здание Метрополии, со ступеньками к церкви Рождества Богородицы и прекрасной звоннице Ковнира. После этого мои глаза могли любоваться прекрасной по своему совершенству аркадой, подпирающей гору, на которой и высилась сама церковь Рождества Богородицы. Церковь была построенная в стиле украинского барокко. А для этого стиля присуща округленность и пышность форм.
С открытых окон трапезной за моей спиной прекращающимися волнами накатывали ароматы от приготовленной монахам пищи.
Несколько лаврских котов загнали под роскошную иномарку кошку и теперь вожделенно следили за всеми ее перемещениями. Коты были в отличной форме. Шерсть на них лоснилась от жира. Утром я видел, как они уплетали возле дверей монашеской трапезной потроха с огромной щуки. Из кошки исходит устрашающее утробное урчанье. Она не подпускает к себе котов.
Запахи, доносящиеся с монашеской трапезной, дразнят мои рецепторы в носу. Скоро и мне уже идти на ужин.
Но, я еще успею сходить по ступенькам наверх, к церкви, поблуждать там немного по кладбищу, на котором покоятся какие-то российские генералы. Только потом буду возвращаться назад.
Знакомую кошку уже кормила какая-то высокая женщина, вся в черном. Кто она была такая? Паломница? Мне это уже не узнать никогда… Сидят серые лаврские коты, образовав уходящий от женщины полукруг.
– Ишь, какие, наглые, – говорит женщина, когда я прохожу мимо. В ее глазах зажегся живой озорной огонек.
На следующий день я нашел работу. И тут же подошел к послушнику Геннадию. Я сказал ему, что нашел работу и жилье и должен уйти.
– Если можно, я переночую одну ночь?
– Может, останешься? Скоро пасха. У меня много работы. А ты умеешь трудиться, – были его слова.
– Не могу, – сказал я.
– Тогда уходи, и чтоб духу твоего не осталось. И кто пустит его переночевать здесь – будет иметь дело со мною! – Грозно сказал послушник.
3
…Летом я еще захожу в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру.
Я начал писать этот рассказ и захожу, чтоб уточнить некоторые его детали.
Все в Лавре утопает в зелени. Возле корпуса, где жил настоятель Лавры архимандрит Павел распустилось много бутонов алых роз. Много роз цвело возле Метрополии. А особенно много красивых роз посажено внизу вдоль дороги к источникам преподобных Антония и Феодосия. Словно срисовано с картинок, изображающих небесную юдоль.
Монахи в Лавре умеют наладить свой быт. Денег на это не жалеют. Труда трудников – тоже.
К кельям монахов и к Семинарии ведут ровные, ухоженные дорожки. Растут разные бегонии и флоксы. С высоких стен спадали густые косы дикого винограда. Очень красиво, как, наверное, и должно быть в одном раю.
Уродовало лишь это наклеенные на столбы воззвания: принять участие в очередном крестном ходу… "Крестовом" – как выразилась недавно одна моя знакомая, неизменная их участница. «Везде торчат уши российского ФСБ…»! – Эти крики моей души разрывают мысли о земном рае. Я начинаю еще с большим энтузиазмом подозревать всех здешних монахов в том, что они и есть та навязшая на зубах «пятая колона» на Украине: переодетые офицеры спецслужб соседнего государства.
…На дороге ведущей к Дальним пещерам, возле каких-то мусорных баков, я вижу Василия. Тот жжет какую-то церковную макулатуру. Поздоровались. Он говорит:
– Вот монахи послали жечь, чтоб мы не ходили с ними в туалет. А сами они такое здесь творят, что ни в какие ворота не лезет. Я мог бы тебе еще много чего рассказать.
– Я и так о многом знаю. Мне монахи, например, многим напоминают своих жирных лаврских котов.
Немножко помолчали. В образовавшуюся небольшую паузу, мутным потоком хлынули воспоминания о том, как мне жилось здесь и работалось…
– Ты же не знаешь? – Неожиданно оживился Василий. – Многие теперь уже в миру. Ушел туда: и Мудрый… А так хотел стать монахом…
– Тогда б точно на вратах святой обители надо бы повесить было большой замок, – сказал я. И тут же, словно исправляя оскорбление, нанесенное своими нелестными словами о недостойном, в моем понимании, человеке этому прекрасному месту и хорошему, летнему дню, – я посчитал нужным, еще добавить:
– Живущие здесь, хоть содержат эту святую обитель в надлежащем виде. И за это им, большое спасибо будет сказано от меня и от наших потомков.
– Спаси Бог, – сказал Василий.
И ни церковь, ни кабак –
Ничего не свято!
Нет, ребята, все не так!
Все не так, ребята…
(В.С. Высоцкий «Моя цыганская)
12 – 17 сентября 2006 года.
КОПАЯ ЦЕЛЕБНУЮ ГЛИНУ
…И вот я снова покидаю святую обитель – Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру. Оставляю ее, надо полагать, навсегда, имея твердую уверенность в том, что населяющая ее кельи монашеская братия, в подавляющем большинстве своем, больше руководствуется в помыслах своих не столько благочестивыми деяниями апостолов и канонами святой веры, сколько уставами специальной службы соседнего государства. Очистив свою совесть от посягательств на нее людей, дико ненавидящих мою страну, ее святую веру и давнюю культуру, призванных сюда сеять семена разбрата и неверия – я навсегда, думаю что, возвращаюсь в этот многогрешный мир…
Предшествовало этому событию краткое событие, которое произошло накануне.
…Как-то возвращаясь вечером в Лавру, после безуспешных поисков работы, я, почему-то, задержался на каком-то валу перед ее стенами. Откуда я невольно наблюдал внизу уходящих от строительных вагончиков рабочих. «Строители?.. не строители?.. – размышлял я, глядя им в спины, – но все же стоит подойти к ним, и спросить в них на счет работы…»
Догнав их, я поинтересовался: нельзя ли в них найти работу?..
По дороге они рассказали, что работают здесь, – а живут на Выдубичах. Что у них есть работа для каждого желающего, и я могу подойти к ним уже в понедельник…
Была пятница, конец рабочего дня.
После этого разговора, я три дня не мог успокоиться. Ждал с нетерпением понедельника. «Неужели они так не разглядели во мне «гнилого» интеллигента? – Роились в моем мозгу все это время тревожные мысли. – Это я так хорошо научился прикидываться! – Успокаивал я сам себя. – Начало, как будто бы, положено неплохое… Я нашел работу всего лишь в нескольких шагах от Лавры, тогда как еще неделю искал ее по всему Киеву!… Мне обязательно должно было так рано или поздно так крупно повезти…»
В этом я узрел что-то символическое. Какой-то знак, поданный мне с небеси!
Боясь спугнуть удачу, я постучал по дереву. Каждой клеткой своего организма, предвкушая будущую встречу в новом рабочем коллективе. Эта встреча обещала мне: как надежную крышу над головою, так и работу, – а с нею и нормальный заработок. Получив, таким образом, независимость материальную, я снова мог мечтать о своей творческой судьбе. Только в служении литературе я видел в то время свое будущее. Случилось так, что долгое время я ничего не писал, после того, как все сжег. С тех пор прошел уже целый год…
К восьми часам понедельника, я был, как штык, под строительными вагончиками. Я облачился в рабочую одежду, в которой трудился все эти дни в Лавре. В толпе собирающихся возле вагончиков рабочих, я старался выглядеть настоящим рабочим.
Но кто-то уже сумел разглядеть во мне белую ворону. Когда подошел мастер, он безапелляционным тоном, объявил:
– Ничего у него не выйдет! Надо ехать устраиваться у Бердычев. У нас там отдел кадров.
В его тоне угадывалась привычная классовая ненависть. Во мне, кажется, снова приметили «гнилого» интеллигента. Впрочем, тут же отыскался и «адвокат».
– А ты что? – Задает резонный вопрос: – Заменил тут собою мастера?
– Пусть идет, работает, если ему так хочется, – примирительно, сказал мастер.
Молодой человек тут же набросал мне на бумаге схему: как лучше найти офис этой фирмы.
В офисе меня встретили почти с распростертыми объятьями. Радуясь, словно я был первой ласточкой после долгой зимы. Тут же выписывали мне направление на медкомиссию…
…За те три дня, что я проходил медицинскую комиссию на Петровке, многое что изменилось. На эту фирму в одночасье был наплыв сезонных рабочих с отдаленных сел. Теперь во мне увидели то, что трудно было скрывать. В отделе кадров меня уже просили зайти в другой раз. Это прозвучало, как скрытый отказ. Строки таких «приходов», теперь я знаю, могли варьироваться там бесконечно долго. Скорее, – это «завтра» б не наступило б никогда. Тогда я сказал, что из-за их обещания потерял свое жилье, – что было верно, – ведь я ушел с Лавры и все эти три дня жил в племянника, в студенческом общежитии на Шулявке…
– Пусть идет, работает, – сказал начальник, отвечающий за технику безопасности.
– Не знаю, – ворчала начальница кадров, – зачем такие люди идут к нам на лопату?
Только после этого меня приняли электромонтажником 3-го разряда, на первый участок; выдав мне направление на поселение в общежитие на Выдубичах…
…Работая потом на канаве, я все время перетираю в жерновах мыслей свои первые, и, как правило, самые яркие впечатления; постоянно делаю из них муку воспоминаний, чтоб потом спечь с нее какой-то сдобный литературный пирог… Литературный процесс во мне не прерывается ни на минуту. Я стараюсь сохранить свои чувства в виде начинки, заготовить побольше изюминок эпитетов и иных литературных приправ. Так уже устроен мой мозг.
Приобретя снова возможность заработать себе на жизнь тяжелым, физическим трудом, я не забываю наполнять свою жизнь новым литературным смыслом, плотно укладывая в своей памяти надежные строчки своих будущих повестей. В такие минуты я всегда ощущаю в себе приплыв духа, какой-то энергетический подъем, наполняющий меня внутри эмоциями. Я тщательно и очень скрупулезно закрепляю в памяти будущие ключевые фразы, с которых можно было б начать свои повествования. За каждой из них должно что-то стоять. Внешне, – и я это отчетливо понимаю, – я выгляжу совсем, как какая-то бесформенная, аморфная масса. В творческом состоянии такие люди всегда выглядят очень некрасиво для простых парней с колхозных полей. Это так легко читается на их грубых, неотесанных физиономиях. К этому же недопониманию надо добавлять эту естественную, реликтовую ненависть человека труда ко всему непонятному, к тому же еще и вступившему с ним в открытую конкуренцию за рабочее место…
Ну, что ж… Искусство, как известно, требует своих жертв…
На Выдубычах меня поселили вечером, 5 апреля.
Выяснилось, что отдельную часть общежития, на так званной Мазутке, наша фирма арендует в того же «Киевэнерго». Найти это пятиэтажное здание среди деревьев и куч всевозможного мусора в Промышленной зоне довольно-таки мудрено. Если не знать, конечно же, пути от метро станции «Выдубичи» вдоль Надднепрянского шоссе курсом на Малую Теличку. Минуя Лысую гору по той стороне трассы, и пройдя по грязной тропинке через настоящий лес – по партизанской тропинке обогнув в густых кустах под высоковольтной опорой угол какого-то гаражного кооператива, – взору неожиданно открывается вид: на что-то вроде островка цивилизации…
По пути еще встретится стена какого-то производственного цеха. С раскрытых настежь окон, в жаркую пору, всегда несутся навстречу звуки каких-то мелодий…
Пара панельных домов, заканчивающихся невнятной гостиничкой под высокими пирамидальными тополями…
Еще пара магазинчиков с неизменной уже «наливайкой»…
Дальше, трубы перекинутых через дорогу теплотрасс…
Приблудные псы под стенами… Многочисленная стая черных ворон, кружащаяся над деревьями (С детства не видел такого количества таких крикливых птиц, как встретил их снова, здесь, на Выдубичах).
Вдоль всего моего пути лежат, нетронутым мусором, пивные бутылки. Это обстоятельство вызвало во мне ответные мысли: «Сюда даже бомжи боятся соваться, чтоб забрать свой надежный, и обильный капитал. Чего же еще можно было ожидать от такого места? Разве, что Соловья-разбойника в кустах…»
…Общежитие населяли в основном вчерашние колхозники со всеми, как говорится, вытекающими оттуда последствиями. Они приезжали с сел, как правило, всем кагалом, получая за свою работу отнюдь не те золотые горы, как было обещано им в рекламных посулах.
С учетом их привычек, на которых я не стану акцентировать внимание в данном месте, жизнь представлялась мне уже не такой безоблачной. А еще предстояло как-то налаживать здесь свой литературный быт? Что на то время мне уже представлялось почти нереальной перспективой. Ко всем моим бедам добавилось то обстоятельство, что у меня заканчивались деньги, а зарплату здесь обещали только к июню месяцу. По редким выходным теперь предстояло искать работу, выходить на так называемый «пятак», к станции метро «Вокзальная», чтоб заработать в день по каких-то 50 гривен, на которые и предстояло научиться выживать на первых порах в этом огромном городе…
…Смирительной рубашкой для этих бывших колхозников здесь, я так понял, выступал комендант П. Б. Очевидно, бывший мент, который имел довольно-таки интеллигентную внешность, которую ему придавали блестящие очки в золоченой, металлической оправе. Потом ему их разбили, вместе с физиономией, очевидно озлобившись на него за то, что он выбросил за борт этого ковчега какого-то очередного запойного алкаша. Приезжал комендант к вверенному ему зданию на своей иномарке. И как опытный капитан, не давал спуску своей команде на судне.
На каждом этаже он посадил по дежурной, что присматривали там за порядком. За грубое нарушение режима нарушители молниеносно вылетали за борт общежития, а потом и фирмы. Обычно такие отчисления организовывали дежурные, поскольку знали все и про всех. Особенно тех, кто пил запоями…
На меня это произвело сильное впечатление.
Поговорив с дежурными, я пришел к выводу, что все они люди определенные. В каждой из них были свои дети. Та же Захаровна крутилась сразу на нескольких работах; по старой еще советской привычке, что-то постоянно крутила на спицах. Две толстые сестры, которые мне откровенно не нравились. Обе они дружили с кастеляншей. Той самой породистой женщиной, которая терпеть меня не могла. Она считалась любовницей П. Б., не пропустила не одного случая, чтоб хоть как-то уязвить мое самолюбие. Там, возле грязного постельного белья, образовался как бы «высший свет» работающих здесь женщин, задающий тон поведения в общежитии.
С этого ансамбля «песни и пляски» имени коменданта Б.П., как-то невольно выпадала Мария Алексеевна. Женщина по всему увлеченная, и чего-то явно ищущая даже в свои 47 лет; неистово верящая в своего московского бога. По ее словам, она около тридцати лет проработала на настоящем производстве…
Ее неистовая вера вызывала подозрение в сослуживиц. Они предпочитали вместо такой веры, все же, получать больше радостей от живого общения с кастеляншей; простому обывательскому счастью, зацикленному на семье и детях, муже в кого он был, на тех сплетнях и интрижках, которые неизменно присутствуют в каждом рабочем коллективе.
Мария Алексеевна выборочно дружила лишь с некоторыми из дежурных, все больше отдавая предпочтение чтению церковной литературы, молитвам и общению с жильцами. Такой это был тип характера.
– Зачем ей все это? – Жаловалась на нее мне кто-то из сестер. – У нее уже есть ребенок, и пусть живет ради него… Так нет же, ее постоянно куда-то заносит…
Для простых женщин такое отношение к вере было непонятно. Все они живут исключительно ради своего потомства. Даже, когда они об этом не думают, их слова и поступки подчинены только этому. Они стараются, чтоб их потомство в будущем заняло как можно больше высокую нишу в этом обществе. Для этого она всегда согласна интриговать, сплетничать, топить друг дружку. За этими красивыми, всегда очаровательными глазками живет жесткий организованный мир подчиненный единому правилу.
Мария Алексеевна в сумке носила какую-то церковную литературу; что-то писала. Трудилась. Мне говорили, что она хочет работать в Лавре, гидом. Что ж, это была не плохая идея…
Только там, по моему теперь глубокому убеждению, ее мало кто ожидал. На выгодную должность гида в этой Лавре всегда есть много желающих. Я не знаю, по каким канонам выбираются гиды в этом месте, и поэтому промолчу на эту тему… Она, видел, очень старалась. Постоянно видел, что Мария Алексеевна читает специальную литературу, очевидно, подводя себя к этой ипостаси. Это же, сколько еще надо было церковной литературы перелопачено, и все, как потом оказалось, даром!..
Надо заметить, что в Лавре замешано очень много политики. Возле политики многие кормятся: организовываясь в настоящую мафию… Кому еще нужна заблудшая душа идеалиста, которая и там будет стараться жить праведной жизнью? Церковь всегда пыталась играть свою средневековую роль. Тем более такая экспансионистская, как московская… Шансов попасть на место гида у Марии Алексеевны не так уж и много… Она верит, – или делает вид, – в какие-то «чудеса», что делает ее очень похожей на любую религиозную фанатичку. Вся эта подозрительная «церковная» макулатура, которую она в больших количествах таскает сюда, делает ее тоже похожей на настоящего партийного агитатора. Ночью она, запершись у себя в кабинете, что-то пишет. Наверное: описывает чудеса…
Это их стиль… Лицо ее выглядит тогда очень сосредоточенным. Для настоящего творчества ему не хватает разве что какой-то налетной аморфности. А впрочем, это только на мой взгляд…
(Она так и не покажет мне, что она там писала. Позже она начнет посещать какие-то компьютерные курсы. Очевидно, начав уже склонять себя к мысли, что попасть в Лавру гидом ей так и не удастся…)
Со временем, она все больше производит на меня впечатление человека уравновешенного и полностью уверенного в своей правоте. В таком возрасте уже трудно говорить о какой-то непременной красоте этой женщины. Тем не менее, надо сказать, что ее ассиметричное лицо для меня не имело никаких видимых изъянов, о которые можно споткнуться взглядом. Неправильная форма, придавала его сосредоточенному виду, шарм увлеченной, деятельной натуры.
Увидев меня впервые, она тут же всплеснула руками:
– Вылитый Горбачев! Здравствуйте, Михаил Сергеевич!
– Уж нетушки, – извинительным тоном, говорю я, – за развал Советского Союза я отвечать здесь не буду!
– Ну, что вы, – улыбаясь, говорит Мария Алексеевна. – Я только хотела сказать, что у Вас очень доброе и интеллигентное лицо.
– Ну…если так, – говорю, – то приму от Вас, эту приятность…
Я тоже начинаю сетовать на место, и обстоятельства приведшие меня сюда.
– Да место здесь не самое лучшее, – соглашается она. – Ну, нечего…Иисус терпел, и нам велел!
Позже, не в силах отговорить меня от каких-то не достойных и вредных, с точки зрения ее московской веры поступков, она сзади крестила меня. Например, когда я купил в «Фуршете» хорошего молдавского вина, и собирался отправиться на Лысую гору, чтоб там, сидя на травке под грушей, потягивать вино, и с высоты птичьего полета окидывать взглядом лежащую внизу, как на ладони, трассу, по которой с бешеной скоростью мчат правительственные кортежи…
Такие места в Киеве любая церковь считает «нечистыми»; там на шабаш собираются якобы ведьмы. Для меня же это, так интересно!..
Здесь я всегда вспоминаю одну беззубую деревенскую старуху, колхозники почитали ее за настоящую ведьму, чуть ли не толпами валили к ней «лечится»; она бралась за все их болячки; дело должно было закончиться операцией, настоящей поножовщиной. Жила она у меня тогда по соседству, ее неподобные куры вечно гадили в моем саду, выгребая клубничные грядки, заставляя меня, гонятся за ними, бросать в них камни, за что она подбрасывала мне в огород какие-то «порченые» яйца; «уроблювала», как говорили там.