Читать онлайн Девочка и чудовище бесплатно
Глава 1 Мальчик и звезды
Девочка и Чудовище
Повесть
Часть первая. У КОСТРА
Глава первая. Мальчик и звезды
1
Мы оканчивали девятый класс. Стоял апрель. Я спал в саду. Из необструганных досок сбил топчан, притащил старые пальто, ложился и часами смотрел на небо. Я говорил со звездами, и лицо мое было мокрым от слез.
В тот день, едва стемнело, я уже был в саду. Еще плавали чужие шумы, еще не появлялись звезды. Те, что висели в мутной вышине, были не мои звезды. Я умостился в пропахших пылью пальто и не шевелился. Постепенно тепло заполнило тот воображаемый мешочек, в котором я лежал – он напоминал, наверное, утробу матери. Я открыл глаза и увидел небо. Горячая волна накрыла меня.
Горькое чувство стало невыносимым. Мне казалось, будто кто-то в прямом смысле наступил на мое сердце и раздавил на сотни осколков. Перед глазами снова возникло, как мы переодеваемся на физкультуру, и Мишка, смакуя, цедит: «А Панкова будет?» Я не столько понял, сколько все почувствовал… Захмыкал, как шакал, Серый: «У нее ж, это, месячные». «Уже четвертый месяц», – довольный собой, протянул Мишка, и все заржали. Мне показалось, что небо почернело и обрушилось на землю. В это время на поле выбили футбольный мяч, и все побежали, на ходу надевая футболки.
Я еле дождался звезд.
Они приветливо замигали в теплом воздухе, и очень скоро все стало понятным – я вскочил, нащупал старые кроссовки, пробрался через сад, чтоб не видели родители, и перелез через забор.
Идти было недалеко. Улицы ворчливо засыпали. Где-то промчался мотоцикл и поднял заядлых дворняг. Людей почти не было, окна горели голубоватым светом.
Ее окно выходило в сад – я был у нее пару раз. Мы делали стенгазету.
…Мы были вдвоем. Я сидел в глубоком кресле, на ногах болтались тапочки. Она умостилась в другом кресле, ее бедра слегка обнажились, а под зеленым платьем угадывались округлые плечи. Она рассказывала, как когда-то гадала. Ее волосы то закрывали, то открывали горевшие, как угли, глаза. И лился грудной приглушенный голос.
Потом Юля посмотрела внимательно и спросила:
– Курить будешь?
Из глубины стола она достала раскрытую пачку, к которой нечаянно прилипла упаковка таблеток – Юля тут же швырнула ее обратно.
Мы открыли окно. Нас обволок запах осенних листьев. Деревья стояли в каплях дождя, как будто истекали слезами.
– Ты знаешь, – говорила она, – я могу или жить, или гнить. А чтобы жить, сейчас нет условий. Я поняла, что для таких, как я, нет места в жизни. Закрылась в ванной и выпила пол упаковки таблеток… Потом испугалась…
Вдруг открылась дверь, и заспанная Зоя Алексеевна даже не сказала, а прошипела:
– Уже третий час ночи!..
Я стал собираться. Юля после испуга вдруг повалилась в кресло от хохота. Ее щеки и плечи дрожали. Не в силах что-то сказать, она только тыкала в стенгазету пальцем: там стоял единственный наш заголовок: «Прощай, курение!»
Мы обулись на холодной веранде и, наконец, вышли на крыльцо. Звездная ночь охватила нас.
И что это? Словно меня вынули из тела – она просунула мне под локоть руку… Смолистые волосы переливаются от света фонаря, тонкие губы на бледном лице… И, когда мы подошли к калитке:
– Юля, м-можно я тебя поцелую?
Она затихла и опустила глаза:
– Зачем? Что от этого изменится?
– Что я наделал!.. – вдруг пробило меня.
– Ничего ты не наделал, – улыбаясь, сказала она будто самой себе и посмотрела из-подо лба. На щеках ее проступил румянец, но я уже повернулся и пошел – нет, побежал по мертвым улицам.
2
Теперь я снова шел по этим улицам. Вот ее дом. Я бесшумно перелез через забор и покрался по чужому саду.
Незнакомая лестница прислонилась к стене, какой-то перевернутый ящик… Я свернул за угол дома. Квадрат света ложился на буйно цветущую вишню.
Я подтянулся и стал на краешек фундамента. Юля сидела в постели, прижав колени, и делала маникюр. На ней была розовая ночнушка.
Я легонько стукнул.
Юля подняла широко раскрытые глаза и вдруг заулыбалась (я этого никогда не забуду!).
Она выключила лампу и открыла окно.
– Юля, – сказал я, – давай поженимся.
Она зашлась краской. Потом как-то глубоко посмотрела на меня.
– А что нет шестнадцати, не страшно, – я говорил и чувствовал, как дрожит голос и все больше становится непослушным, – нужно заявление какое-то.
– Спасибо тебе, – чуть слышно сказала она.
– Я серьезно… Я все продумал… Мы уедем в Сибирь…
– В Сибирь… – повторила она. – Я сейчас.
В темноте стукнул ящик стола. Зашипел и вспыхнул огонек. Я тоже закурил. От дыма закружилась голова.
Юля держала сигарету по-девичьи, у угла губ, и смотрела на расцветшую вишню. Ее лицо было очень взрослым, женским, что ли. Она оперлась локтями на подоконник, набросив одеяло. Веяло теплом от ее смуглой шеи, и румянца на щеках, и чуть приподнятого подбородка с легкой ямочкой. Видно было начало ее груди, но это не смущало ни ее, ни меня. Так было первый раз – так было в детстве, когда мама жалеет тебя, целует, и прижимает, и сидит у кровати, когда ты болен.
Вдруг раздались дикие пронзительные крики.
– Что это?
– Павлины.
– Павлины?
– На той улице держат.
– Зачем?
– Не знаю. Наверное, перья продают.
– Каково им в клетке?
– Мы все в клетке. А когда подрастаем, у нас выдирают перья и продают.
– А мне кажется другое, – сказал я.
– Ну, и что ты придумал?
– Я недавно прочитал, как младенец в утробе матери съел своего брата. И я понял, что пожирание – наш основной инстинкт, ведь он проявляется даже тогда, когда человек ничего не знает о жизни. Чтобы жить, мы должны кого-то сжирать. Все подчиняется этому: нет закона эволюции, а есть закон пожирания.
Юля посмотрела лукаво в глаза и вдруг засмеялась:
– Ну, а сейчас кто кого пожирает?
– Наверное, я… Я же хочу на тебе жениться.
Она снова захохотала, а потом вдруг затихла и чуть слышно сказала:
– Ты же знаешь все…
Я спрыгнул на землю, побежал по саду, расцарапал чем-то руку и ударился о штакетину забора. Ее треск показался мне грохотом.
3
Я, конечно, знал все. Я помню тот школьный коридор, гудящий, как вечерний улей, когда за окнами гуляет весна, цветут вишни, слепит солнце и дорога домой становится длиннее.
Юля мелькала из класса в класс – наверное, собирала комсомольские взносы, хотя многие мальчики на переменах убегали на футбольное поле, а девочки стояли у окон пестрыми стайками или прогуливались на площадке перед высоким школьным крыльцом.
Лавсан появился в конце коридора и пошел прямо по центру, поглядывая вокруг с самоуверенной ухмылкой. Он напоминал большого судака, неожиданно заплывшего в стаю верховодок. Кто-то уже шмыгнул за Юлей, и она выпорхнула из класса, зардевшись так, что видно было за много шагов.
Они отошли к окну, и он что-то стал говорить, опершись на подоконник. А она стояла, как ученица, скрестив пальцы, послушно кивая головой, и вся светилась от счастья. И мне вдруг показалось, будто я дал ей это счастье… Странное чувство!
Мне же в том классе нравилась Леночка Глазунова – чистенькая, аккуратная, с тугими колечками косичек, затянутых в белые банты…
А потом наступило лето. Мы разбежались, кто куда, и должны были встретиться в девятом классе в другой школе – кто, конечно, хотел учиться дальше.
Как-то вечером, возвращаясь домой после тренировки с сумкой, в которой болтались кеды и мокрая футболка, я увидел Юлю. Она прогуливалась в компании «золотой молодежи» с какой-то девицей, держа ее под руку… У нее даже походка стала другой – взрослой, что ли…
А в конце лета я зашел к Мишке и случайно встретил там Лавсана – Мишкин брат был его приятелем. Они сидели на лавочке под огромным кленом и плюхали семечки, а мы возились с велосипедом.
Нам было интересно слушать их треп.
Они обсуждали вчерашние похождения в городском парке. У Лавсана была новая пассия с осиной талией, которую, наверное, из-за этого называли Лорен. Жора слушал молча, и только его крупные глаза еще больше округлились на добродушном белобрысом лице. Интересно, что Мишка был абсолютным брюнетом со смолистыми кудряшками.
У Лавсана был шелестящий голос и глубоко запрятанная улыбка – казалось, обо всем он говорил с иронией. Мне ужасно хотелось быть таким же уверенным!
– Нет, – говорил он, – Бамбук нас нашел в «Голубом Дунае». Он же сделал круг, потому что засек дружинников, а у него еще с того раза не высохло…
Жора хмыкнул:
– Это когда рабочие постричь хотели?
– Да, он же тогда через заводской забор прыгнул и клеши порвал. Гнались с ножницами! А он, вместо того, чтоб к речке, перескочил прямо на территорию! Те орут: «Поймаем – паяльной лампой обрежем!» Говорит, на электрокаре удирал… Представляешь, Бамбук несется на каре по главной аллее с развевающейся гривой и орет: «Врешь – не возьмешь!» А те – с паяльной лампой: «Оле – оле – оле!»
Жора хмыкнул, закашлялся и смачно сплюнул.
Мы с Мишкой открутили колесо и стали снимать покрышку.
– Короче, заходит в «Голубой Дунай» и говорит: «А я вас ищу!» Как будто мы в другом месте могли быть!.. Говорит: «Мне надо на танцплощадку, а на входе «дуракам нечего делать». Короче, хочет, чтоб мы его прикрыли.
– А вас сколько рыл было? – спросил Жора.
– Да в том-то и дело, что мало, да еще чувих двое! А там менты… Ну, стали варианты предлагать. Русик говорит: «Ты ж через забор прыгал – давай мы тебя подсадим!» Порох предложил надеть повязку дружинника и спросить, как пройти в библиотеку… Короче, ржуха… Лисюта говорит: поменяйся одеждой с Лорен – тебя сзади не отличить…
– А он свечку держал? – ляпнул Мишка.
– Заткнись, дебил! – рявкнул на него брат и сверкнул глазами.
– Пошли вы в ж…! – огрызнулся Мишка и так крутанул гайку, что та слетела с резьбы.
– Я тебе сказал: не отремонтируешь до вечера – на лайбу не сядешь, – повторил свой приговор Жора, и мы отправились искать в сарае новую гайку.
– Ниче, – протянул Мишка, – не боись: их время заканчивается, а наше только начинается!
Когда мы вернулись, Лавсан уже прощался с Жорой:
– Надо забежать на работу, а то я с утра «в горкоме»…
Он работал комсоргом на небольшом предприятии и учился на вечернем отделении института. Почти вся их компания училась там. Жора тоже. Просто в нашем городе больше негде было.
А в сентябре началась школа. Мы попали в один класс: и я, и Мишка, и Леночка Глазунова, и Юля. Из окон виднелся обгоревший пустырь, огромное глинище и одинокие деревья, стоявшие, как распятия, вдоль уходившей за горизонт дороги. На окнах сидели причудливые насекомые – с малым тельцем и длинными, как веер, крыльями, совсем безобидные и беспомощные. Они переползали по стеклу или прижимались к раме, ловя последние лучи осеннего солнца.
Я выбрал парту в конце, а передо мной оказались Леночка и Юля. Почему, я не знаю. Но теперь я мог целыми днями наблюдать Юлю перед собою, слышать ее шепот и иногда случайно касаться ногою ее ног. Леночка изредка вопросительно поглядывала на меня, вертела аккуратными хвостиками с блестящими заколками и успевала зарабатывать «пятерки». Я, видимо, задал задачу, потому что еще несколько месяцев назад писал ей записки с предложением о дружбе (на которые, правда, так и не дождался ответа) и хранил фотографию, содранную со школьной доски почета. Сейчас бы так не сделал – что-то произошло со мною: все изменилось, все стало другим.
4
А вскоре состоялся туристический слет.
Было только начало октября, но осень уже напоминала о себе каждым атомом. После уроков мы собрались у школы, экипированные для похода, и направились в ближайший лесок – километрах в десяти отсюда. Субботние улицы провожали нас удивленно-ленивыми взглядами и прозрачной тишиной.
А потом дома закончились, и мы пошли среди отрожавших полей, на которых уже пробивалась новая поросль. Мы растянулись разорванным ожерельем под серым куполом неба и, конечно, о чем-то говорили.
В лес все вошли, когда уже начало смеркаться. Притихшие дубки и клены замкнули небо, и стало совсем темно.
Вскоре показалась поляна, где всегда разбивали лагерь. Побросав рюкзаки и сумки (каждый класс отдельно), все принялись ставить палатки: начались галдеж, крики, стук топориков… А на другом конце поляны уже трещал костер, и отблески пламени, налетая, играли движущимися тенями, как привидениями.
Потом меня позвали Мишка и Серый. Мы отошли немного за деревья, где уже тусовалась какая-то компания. Почти сразу к нам попала алюминиевая кружка, ходившая по кругу. Я отпил несколько глотков терпкого домашнего вина и почувствовал, как тепло разливается по телу. Костер на поляне стал расплываться и удаляться. Мишка зашатался и начал что-то молоть и материться. После первой бутылки появилась вторая. Но кто-то вдруг громко сплюнул и заорал:
– Какая б… масло налила?
Оказалось, что в этой бутылке было подсолнечное масло… Все начали хохотать и пытаться лизнуть горлышко… И тут как из-под земли вырос физрук. Кто успел, растворился в темноте, а мы с Мишкой и еще несколько человек остались.
– П-понятно! – сказал Павел Иванович, чуть заикаясь от гнева. – Пьете и не з-закусюете… Твою мать!
Его прямое, как рубанок, лицо заострилось и даже в ночном свете заметно потемнело.
– Кто пьет? – сказал Мишка не очень уверенно.
– Ты! – ответил физрук.
– С чего вы взяли? – парировал с благородным гневом Мишка и покачнулся.
– Потому что ты пьяный! – еще больше завелся Полканыч.
– Докажите! – сказал с вызовом Мишка, вскинув голову, и опять зашатался.
– С-смотри! – он ткнул его в плечо пальцем, и мой крупногабаритный приятель сложился, как зонтик, под деревом.
– Ну-ка, марш отседова! – резко скомандовал физрук, подняв рыжие жесткие брови. – И з-заберите это тело!
Мишка, жалко барахтаясь, уже поднялся сам, и мы поковыляли к нашей палатке. Пытаясь ее обойти, он вдруг рухнул так, что брезент затрещал, сдулся и вмиг превратился в подстилку с двумя торчащими кольями, между которыми возилось и кряхтело беспомощное «тело».
Я стал тянуть его за руку. Кто-то пытался помочь.
А в палатке барахталось другое тело, и кричало, и ругалось. Мишкины глаза расширились от ужаса. Я впервые видел его таким. Мы на секунду протрезвели.
Откуда-то прибежала Юля и стала дергать входные полы палатки. Ее лицо потемнело от досады, а губы сжались. Наконец, из палатки показалась Борина голова. Он плевался и ругался. Кто-то смеялся, а Мишка ныл и пытался поднять палатку, которая выскальзывала и падала снова.
Наконец, мы кое-как натянули и закрепили ее, а потом уселись вместе, потому что начинался конкурс песни.
Я оказался с самого краю и тупо смотрел на костер, возле которого суетилось несколько человек… Или это мне казалось?
Когда дошла очередь до нас, мы запели про туриста, который «на пузе проползет». Мне ужасно хотелось петь, но я, видимо, выдавал такое, что Юля подскочила и, хохоча, закрыла мне рот ладонью:
– Ты только шевели губами,– сказала она.
Я почему-то обиделся, полез в палатку и тут же уснул.
5
Ночью я проснулся от того, что чуть не задохнулся: какая-то нога лежала на моем горле, а что-то тяжелое давило на грудь так, что невозможно было повернуться. Я долго соображал, куда попал, а в голове кружилась песня про туриста… С трудом выбравшись из груды тел, я высунул голову из палатки.
Осенняя ночь дышала прохладой и пахла опавшей листвой. В конце поляны догорал костер, там виднелись два силуэта. По голосам я понял, что это Юля и физрук.
–М-молоко на губах не обсохло, а они к водке тянутся, – говорил Павел Иванович. – Надо уметь пить так, чтоб никто не видел! Я однажды кросс бежал после дня рождения – в первой пятерке пришел! Вот я их завтра заставлю д-дважды всю дистанцию бегать!
В костре что-то треснуло, как будто взорвался пистон, подняв несколько уставших искр, и снова опустилась тишина.
– Но вы же старше были? – сказала Юля.
– Это от возраста не зависит: если ты б-баобабом родился, то и помрешь баобабом, – сказал он, довольный собой. – Таков закон жизни! Я любого человека насквозь вижу: не занимаешься спортом, не питаешься нормально – из тебя толку не будет!
– А я на плавание походила, смотрю – у пловчих плечи, как у мужиков – мне и расхотелось, – Юля рассмеялась шелестящим смехом, как будто побежал ручеек по камушкам.
– Везде до первого разряда спорт – сила, а потом – могила. Даже в шахматах. Там г-геморрой можно заработать, – ответил Полканыч и засмеялся трескучим смехом. – Жизнь похожа на к-куриный насест: каждый старается влезть повыше и гадить на тех, кто внизу! Все решает сила! Надо заниматься для себя! Вот ты сейчас свежая, как к-кровь с молоком, – и он легонько взял ее за плечо. – Но так всегда не будет. Ты видела, сколько девчат после родов в баб превращаются! Ты же так не х-хочешь?
– Не хочу, – сказала Юля и поднялась. – Я пойду – надо хоть немного поспать перед кроссом… Спокойной ночи!.. Со взрослыми хорошо общаться – они, по крайней мере, все понимают!
– Ну, как мы с твоими ба-албесами поступим? Их нужно со школы выгнать – пусть улицы заметают.
– Но вы же так не сделаете? – спросила Юля.
– Ну, если попросишь … Смотри, за тобой должок, – сказал физрук и опять засмеялся неприятным смехом.
Я нырнул в палатку, в месиво чьих-то тел, потому что не хотел, чтоб Юля меня видела.
6
А утром небо затянулось набухшими облаками, которые цеплялись за верхушки деревьев. Мы поскорее провели кросс и стали собираться, потому что по листьям уже шелестели первые капли дождя.
Через несколько лет я вспомнил этот день и написал рассказ. Я назвал его «Хорошо, когда горит печка». Это, конечно, всего лишь рассказ, а Юля носит имя Тани. Впрочем, судите сами.
Еще в лесу начался дождь. Капли падали на голые ветви и повисали прозрачным бисером. Но мы шли в проеме, там, где была тропинка – дождь касался наших лиц и рук и стыл, высыхая. Но потом несколько капель просочилось за ворот, и шея, и верх груди стали холодными, и почему- то не шел пар изо рта, как летом.
Земля размокла, но в лесу еще можно было идти, потому что дорожка укрылась свежими листьями, и на них оставались грязные следы.
Ясный шум капель, и глухие шаги, и однажды мокрые взмахи вспугнутой птицы, и иногда самые громкие звуки города.
Ноги наши были мокрыми, и пальцы скользили в обуви, но мы уже привыкли к этому, а потом лес закончился и мы пошли проселочной дорогой – слева было вспаханное поле. И если посмотреть туда, хорошо было видно весь дождь, висевший над полем.
Теперь он казался нам сильнее, но, может, просто в лесу был не так заметен. Теперь ноги скользили в густом черноземе, и наши следы были больше ног, и в них набиралась холодная вода.
Мы растянулись метров на триста, и только несколько человек шли рядом, и, наверное, между собой говорили.
Я долго шел впереди группы и слышал редкие голоса. Я смотрел на дорогу, расползающуюся от дождя, и на ней было так много старых и свежих следов, и во всех была вода, и в ней подпрыгивали падающие капли, а дорога блестела тяжелым земляным блеском.
А потом незаметно стал уходить – впереди я увидел Валерку. Отсюда он казался очень маленьким, а, когда я поднимал голову, холодные струйки лились на мое лицо и за рубашку.
Дорога свернула, и теперь поля стали с двух сторон – слева та же зябь, а справа – скошенное, и часто между торчавшими обрезками стеблей лежали длинные кукурузные листья, потемневшие и расправившиеся от воды.
Я спешил. Хорошо было идти быстро.
Дорога здесь стала получше, потому что переплелась стершимся шпорышом, который даже сейчас был иногда зеленый, и идти было легче.
Слышался слабый грохот проходивших через город поездов.
Мы играли в одной команде, и жгли вечерами костры, и курили, лежа в высокой траве.
Я слышал шлепки его кед и хорошо видел вздернутые плечи и полоску между сухой и мокрой частью обвисшего рюкзака. Я волновался.
– Я тебя догнал.
Он оглянулся и чуть покраснел.
– Я неплохо рванул, – сказал, улыбаясь, он. Дождинки стекали по морщинам возле его острого носа и раздвинувшихся губ.
– Но я все равно догнал, – и мы засмеялись.
И в это время послышался гул, и он тоже смешивался с дождем – казалось, что гудит в ушах.
Дождь заполнял все.
Валера спросил о ребятах. Сразу, конечно, о Бене. А гул разрастался в нас, и мы все меньше понимали, о чем говорим.
Я стал рассказывать, и гул был уже близко, и теперь это был настоящий гул машины.
Потом все исчезло, и мы стояли на обочине и смотрели на серый брезентовый газик. В нем ехало несколько учителей. И Таня. Рядом физрук.
Дождь бежал по нашим лицам.
Затем темный квадрат все уменьшался, уменьшался, и мы пошли, но в след колес не ступали. Он тянулся всю дорогу.
– Это Танька поехала? – спросил Валера.
– Не знаю, – сказал я. «Физрук!..»
– Она ногу подвернула.
– Ага, – сказал я.
– Она говорила – вообще простудилась.
Валерка говорил, и я почувствовал, что он добрее, чем я знал.
А потом выплыл город. Мы часто смотрели туда.
Я не думал о Тане. Мы ждали трамвай.
Валерка уехал раньше.
Я сел на свой, он был переполнен, и на меня никто не смотрел. Я снял рюкзак и оперся в углу о поручни. Сквозь дождь было видно свет машин, фонари, яркие окна. Дождь размывал и свет.
Какие-то девушки оказались рядом. Они смотрели на меня, не переставая говорить. Они мне нравились.
У меня не было на билет, и я все думал, что говорить, если подойдет кондуктор.
Девушки стояли рядом. Им, наверное, нравились мои волосы. Я смотрел на кондуктора, а она разговаривала с толстой подругой.
Я хотел встать за одну-две остановки. Но остался. Я обрадовался, когда трамвай остановился у магазина, и дверь открылась. Кто-то сошел вместе со мной.
Было холодно.
Я не надевал рюкзак и понес его просто через плечо.
На улице встретился только один человек. Он быстро шел к вокзалу.
Я тоже шел быстро, только возле дома потише.
В окнах не горел свет.
Ручка ворот была мокрой. Рекс звякнул цепью, но остался лежать. Дождь шумел по моему саду. Все казалось чужим.
Я достал за карнизом ключ.
Я не думал о Тане.
Я толкнул дверь и окунулся в тепло. Оно пахло, оно пронизало меня.
Было хорошо, что все куда-то ушли.
Я разделся и включил свет. В коридорчике стояла печка, и мы топили ее до начала зимы. И было хорошо, что еще осень и горит эта печка. Здесь было очень уютно. Мне везло.
Я поел и стал читать, и тут выключили свет. Я налил в блюдце подсолнечного масла (оно сильно пахло), отыскал наощупь вату и скрутил фитиль. Затем окунул его в масло, положил на краешек блюдца и достал спички. Фитилек коптил. Масло переливалось красивыми кругами, на столе выступили угол хлебницы, тарелка и стакан, которые мне не захотелось мыть. В столе неожиданно открылась дверца.
Я не думал о Тане.
Огонь в печи был «старый» и лишь иногда обзывался легким гулом. Каганец тускнел, трещал, по страницам ходили краски. Я читал Жюля Верна.
7
На следующий день, в конце перемены, мы тусили в приподнятом настроении в кабинете математики. И кто-то вдруг вспомнил, как на турслете Мишка сел на палатку и та треснула так, что остались только колья. Это оказалось очень смешным, и мы начали хохотать. Юля, захлебываясь от смеха, рассказывала:
– Я слышу треск – прибегаю: палатки нет, Мишка лежит – и два колышка торчат!
Она подняла указательные пальцы, изображая торчащие колья – и стало еще смешнее!..
Я, задыхаясь от приступов смеха, повторил ее жест – теперь тот кошмар казался всего лишь двумя поднятыми пальцами!
Все вокруг смеялись, и каждый добавлял что-то свое и заводил остальных. А нас с Юлей смех затянул в настоящий водоворот. Она заливалась, втягивая рывками воздух, согнувшись и держа руку у живота, а из глаз ее сыпались мириады танцующих лучиков. Я же просто не мог остановиться, уносимый искрящимся потоком, как будто внутри лопнула какая-то замороженная капсула и обдала таким напором тепла и света, какого я никогда еще не знал… Я уже не мог выбраться из него. Да и не хотел…
Все постепенно отсмеялись и отошли, а мы никак не могли успокоиться: поднимали указательные пальцы, и снова хохотали, и плыли, плыли по Млечному пути…
А потом вдруг посмотрели в глаза, и что-то отозвалось внутри… Мы затихли.
Как раз прозвенел звонок, пришла математичка, и начался обычный урок. Правда, все знакомые формулы повылетали из головы…
После уроков ноги сами привели меня на пятачок у школьных ворот, где обычно ожидали своих попутчиков.
Юля сошла со ступенек с подружкой из параллельного класса и почти сразу заметила меня. Она была в синеватом болоньевом плаще и вязаной шапочке, прикрывавшей густые смолистые волосы. Она несла свой внушительный портфель и, подойдя ближе, внимательно посмотрела на меня:
– Ты с нами?
Я, не раздумывая, шагнул навстречу, и мы пошли по пришкольной аллее, где под осенним солнцем умирали желто-красные клены, роняя уставшие листья.
– Я рассказываю Лере, как нас с химии поперли, – ввела меня в курс дела Юля.
– А я смотрю, вся ваша группа ушла… Даже позавидовал.
– Если б ты знал, что было дальше… Мишка ничего не рассказывал?
– Нет.
– В общем, ему теперь придется всю химию за первую четверть сдавать! Из-за божьей коровки!
– Что-о? И на нее сел?
Юля улыбнулась, оценив мой юмор, и заглянула в глаза.
– Представляешь, делаем лабораторную, а по столу ползет божья коровка – непонятно откуда! Мишка берет и капает ей на спину чернилами. Мы, конечно, заинтересовались, что дальше будет… А Галина Петровна увидела… Мы, как прилежные: дыр-дыр-дыр (она показала, как все стали старательно писать). А потом глядь: коровки нет, а на столе целый лабиринт чернильный… Давай ее искать…
Лера искренне засмеялась, представив перекошенные физиономии знакомых ребят и девчонок. Ее крупные черты растаяли в широкой доброжелательной улыбке.
– И нас – за дверь! Всех!
– Теперь я понял, почему она сказала: «В коридоре ищите!»
– Но это ж не все! Только мы уселись у химкабинета – директриса собственной персоной!
Лерино лицо напряглось.
– Ленка тоже ж с нами была.
– Племянница? – переспросила Лера.
– Да, Глазунова, – ответила Юля. – Короче, сегодня ожидается большой шкандаль. Маман уже прибегала – она ж парторг школы – предупредила, чтоб из дому ни ногой, пока не придет с работы.
– Ремня не всыпет? – попытался я острить.
– Да лучше б всыпала, чем мозги выносить… Я ж для нее по-прежнему девочка-первоклассница.
Мы шли по заросшим улицам нашего поселка, где дождевые размывы засыпались жужалкой и мелким мусором. Маленькие пестрые дома начала и середины века тихонько грелись под лучами уходящего солнца. Когда мы подошли к скверу, росшему у нашей бывшей школы, Лера, улыбаясь, стала прощаться:
– Надеюсь, все будет хорошо!
– Божью коровку жалко! – сказал я голосом Шурика, и девочки засмеялись.
Лера пошла вниз, чем-то со спины похожая на женщину, у которой уже двое детей и строгий начальник, а платочек на голове только усиливал это сходство. Мы же свернули в сквер.
Мы шли по широкой аллее из молодых, но уже раскидистых деревьев. Они узнавали нас – это ведь мы каждую весну и осень убирали здесь опавшие листья и ветки, наполняя густые кроны задорными голосами. Они приветливо подмигивали пробивавшимися лучами солнца и даже хвастались украшениями – осенними паутинками. А птицы составляли им компанию.
В нашей старой школе уроки уже закончились, и она отдыхала, непривычно тихая и немного уставшая. Мы молча посмотрели на ее такое знакомое, загоревшее лицо с глазами-окнами и высоким крыльцом с белыми колоннами а ля ампир, и подросшие голубые ели у памятника Герою – все было знакомо до последней бусинки, но уже не трогало душу, потому что осталось в другой жизни.
Опавшие листья легким шорохом отмечали каждый наш шаг.
Я не помню, о чем мы говорили – наверное, обо всем. Я помню только небывалое чувство – как будто все происходило не со мной: знакомые улицы, дома, деревья, какие-то люди – и рядом удивительное создание – Юля… Я слышу ее голос, смех, вижу румянец на смуглых щеках и глаза с веселыми лучиками и будто… будто плыву по воздуху…
Мы остановились у перекрестка – мне надо было сворачивать. Мы не спешили расставаться и поговорили еще немного. Я, конечно, не решался смотреть Юле в глаза, а тем более, прикоснуться… Я смотрел поверх ее головы на угловой дом: к нему от электрического столба тянулись два провода – две параллельные прямые, которые никогда не пересекаются. Пожалуй, это был единственный закон, всплывший вдруг в моей памяти после последнего урока математики.
Наконец, мы расстались.
Я буквально влетел в дом. Мать что-то готовила на кухне и застыла у окна. Как и Оля, моя сестра, приехавшая на денек из соседнего города, где училась в институте. Они посмотрели с нескрываемым удивлением, и Ольга спросила почти утвердительно:
– Ты что – влюбился?
Глава 2 Роман в стихах
Глава вторая Роман в стихах
1
Мы стали ходить вместе со школы, до того самого перекрестка. Я искал повод задержаться после уроков или, наоборот, бросал все, чтоб успеть на это «свидание по умолчанию». Вслух сказать не решался, но видел, что Юля была не против.
И мы брели поселковыми улицами, болтая обо всем на свете. А на второй или третий день, прощаясь, она подала руку, приветливо заглянув мне в глаза. Я задохнулся от неожиданности и, когда почувствовал в своих ладонях ее мягкие, теплые, доверчивые пальцы, понял, что весь мир перевернулся. Я долго стоял, покрытый огромной волной нежности, пока Юля не освободила с улыбкой руку.
После этого к нашим прощаниям добавилось сладкое и тревожное ожидание. Я не знаю, что испытывала Юля, но руку подавала легко и привычно. Однажды, опьяненный таким счастьем, я выдал нечто вроде того, что не вижу в ней недостатков. Она усмехнулась, опустила глаза, изображая саму скромность, и сказала: «А я-то думаю, что у меня за спиной растет? А это крылышки!» Я по-детски стал уверять: «Честное слово…» Тут хватило бы предложения из трех слов, но на него у меня еще не было сил.
Зато вечерами я отводил душу – стал писать стихи и там уж признавался во всем! Правда, стихами их можно было назвать условно, но мне нравился сам процесс. Это казалось маленьким чудом, когда из обычных слов появлялось что-то новое, с новым смыслом и неожиданной формой.
А однажды я проснулся среди ночи от нахлынувших чувств, которые понесли меня хрустальным водопадом. Стихотворные строки легко ложились одна к другой и молниеносно складывались в рифмы! Я погрузился в какой-то катарсис и шептал о том, что есть и что будет…
Я никому не говорил, что пишу стихи, хотя, конечно, хотелось. Лишь однажды, во время самостоятельной на уроке географии, накатал несколько строчек и подал Юле:
Скучно, грустно… Сидишь и смотришь,
Как ходит учитель между партами,
Как сидят ученики,
Согнувшись над контурными картами.
Скрипят разноцветные карандаши,
Трутся маленькие пластики –
Сиди, рисуй, потом пиши,
Пиши про какие-то Арктики…
Она прочитала и одобрительно кивнула: «Сам написал?» За что вызвала замечание Ильи Федоровича, который решил, что мы подсказываем друг другу. На этом признание моих талантов закончилось.
2
А вскоре меня назначили ведущим школьного вечера, посвященного Седьмому ноября. Причем в паре с Леной Глазуновой.
Нас никто специально не готовил: дали выучить слова – и все. Не знаю, как для моей партнерши, а у меня такой опыт был первым. Может, поэтому Лена предложила порепетировать у нее дома. То, о чем я даже не мечтал полгода назад, оказалось легко доступным.
Мы, конечно, не репетировали, а проболтали часа два как хорошие приятели.
Под конец Ленка разоткровенничалась по поводу очередного ухажера, и я понял, что за этой милой внешностью таится еще та «боевая единица».
А вечер наш оказался на удивление удачным. В этой школе не было актового зала, и все массовые мероприятия проводились на втором этаже, где был сооружен специальный подиум. Задняя стена завешивалась шторой – это и была сцена.
Этаж гудел, как пчелиный улей, потому что после торжественной части всегда были танцы. Приходили даже бывшие ученики и поселковая молодежь.
Мы с Леной чуть не лопались от волнения.
Правда, у меня вдруг сработало какое-то «реле» и наступила полная, стопроцентная мобилизация. Я готов был лететь в космос.
Нас пригласили на сцену, и зал притих, настраиваясь на обязаловку.
Но шпоры вонзились в мои бока, и я помчался, с легкостью преодолевая одно препятствие за другим. Откуда-то взялось умение выразительно читать, уверенно стоять на сцене и покорять публику. Двоюродный дед мой был актером и режиссером театра – может, от него? Не знаю, но зал затих, и полчаса официоза пролетели в один миг.
Леночка не отставала, и мы вдвоем, наверное, хорошо смотрелись. А, когда все закончилось и началась предтанцевальная суета, меня нашла наша классная, у которой с лица просто капало удовлетворение. Она сказала, что я очень понравился Тамаре Ивановне (директрисе), и намекнула, что это была как раз ее идея поставить меня ведущим.
Валентина Митрофановна потом несколько раз, до самого окончания школы, пыталась меня снова уговорить на роль ведущего, но я категорически отказывался – мне не понравилось быть частью толпы. Даже в роли ведущего.
3
Наконец, начались танцы. В этот вечер они были особенными, потому что впервые на них играл школьный вокально-инструментальный ансамбль. Мишка, Серый и еще трое ребят смастерили из чего пришлось электрогитары, ионику, достали «типа ударную установку» и рискнули заявить о себе.
Было шумно, весело, драйвово, и танцевать хотелось всем.
Юля, как всегда, была чем-то занята: наверное, помогала ребятам из ВИА, который, в основном-то, был из нашего класса. Она то появлялась, то исчезала в бурлящей толпе, и я издалека следил за ее скользящей походкой. Но, наконец, решился и направился к ней.
– Можно тебя пригласить? – спросил я, робея.
Она улыбнулась и положила мне руки на плечи. Был медленный танец, и мы, чуть переставляя ноги, стали двигаться под популярное танго. Его включили, пока «новые битлы» ремонтировали бас-гитару, неожиданно зафонившую на всю школу.
– Ты классно выступил! – сказала Юля. – Я даже не ожидала.
– Я и сам не ожидал. Наверное, одна Тамара ожидала, – сказал я.
– Тамара? – переспросила Юля.
– Валентина намекнула, что меня она посоветовала.
– Ленкина работа, – засмеялась Юля. – Тамара тебя два раза в жизни видела.
Я даже остановился:
– Точно!.. Ни фига себе!
Мы немного потанцевали молча. Я чуть сжимал ее мягкие роскошные плечи, слышал легкое дыхание у щеки, дивный запах волос – она вся входила в меня… Сильнее этого чувства я ничего еще не испытывал – оно впервые пробудилось и овладело всем моим телом.
Слегка склонив голову, Юля стала подпевать эстрадной певице:
Не напрасно тоска тебя гложет, Не напрасно ты грустен со мной -
Видно, в августе сбыться не может, Что сбывается ранней весной…
Потом вдруг пристально взглянула на меня и покраснела. Я ничего не понял, да и танец уже закончился и все разбредались по своим углам. Мне захотелось на свежий воздух.
Пообщавшись с курильщиками в туалете и курнув пару раз, я увидел интересную компанию, двигавшуюся в школу. Там были Лавсан, Бамбук, Жора, Русик и еще несколько человек.
Когда я поднялся на второй этаж, они стояли в самом начале прохода, а вскоре смешались с толпой.
Лавсан танцевал с Лорен. Она была в коротком стильном платье красного цвета и высоких сапогах. Он что-то говорил с улыбкой и откровенно водил пальцами по ее спине, а она не сводила с него глаз. В некоторых па они просто сливались вместе, наслаждаясь друг другом.
Было жарко, поэтому решили открыть окна, и музыка полилась на весь поселок. Мне порядком все надоело: Юлю я потерял из виду, а с остальными было неинтересно.
Протиснувшись между танцующими, я стал у окна, и холодный осенний воздух освежил меня. Я видел огоньки вечернего поселка, и мои мысли постепенно «причесались». Да, я не люблю толпу, но не люблю и тех, кто считает себя выше. Как себя вести в такой ситуации, я не знал. Точнее, я знал, чего «не хочу», но не знал, «как надо»… Я чувствовал только, что заболел, и моя болезнь называется «Юля». Как лечиться, я тоже не знал…
Мне захотелось снова пойти покурить, чтобы она услышала запах табака, и я бы поднялся в ее глазах… Я пошел вдоль окон и вдруг увидел… Юлю! Она стояла и тоже смотрела на засыпающий поселок. Я хотел было подойти и пошутить: «Вот ты и попалась!» Но замер на полушаге: слезы текли по ее щекам!..
– Что случилось? – спросил я.
Она взглянула на меня и твердо ответила:
– Ничего. Все нормально. Оставь меня.
Я стоял в нерешительности, не зная как поступить.
– Я же сказала – иди. Я сама разберусь… – и она быстро пошла в другую сторону.
Раздавленный, я побрел к выходу. Теперь уже насовсем.
4
Я шел по темным горбатым улицам нашего поселка. Мы сюда переехали, когда мне исполнилось десять лет. А до этого жили в другом конце города – вот там улицы были прямыми и ровными.
Мне хотелось идти и идти, и совсем не тянуло домой. У некоторых дворов еще слышались говор и даже смех. А на агитплощадке, под фонарем, несколько мужиков резались в домино.
Где-то проревел мотоцикл. И снова опустилась ночь, напоминая холодным дыханием о близких морозах. Чем дальше я уходил, тем больше хотелось идти, и было жаль, что улица когда-нибудь закончится. Но я старался об этом не думать.
Потом из переулка выкачнулся пьяный. Остановившись, он подумал и сел на землю. Я было прошел, но потом вернулся. Пьяный смотрел на меня как сквозь воду.
– Куда вам? Давайте руку!
– Гуся!.. Я тебе дам гуся… – и он заматерился.
– Давайте, давайте…
Я с трудом его поднял. Мужик стал немного соображать.
Я повел его, и он все хотел меня поцеловать. От него гадко пахло.
Мой «попутчик» радовался, что его кто-то ведет, и ему тоже, наверное, хотелось идти и идти… Так мы и шли вдвоем по спящей улице.
У его дома какая-то женщина поднялась с лавочки и вопросительно-тревожно посмотрела на меня.
– Нализа-ался, – отчаянно протянула она.
Я очень устал и с облегчением пошел назад.
Но дома долго не мог заснуть – никак не затихал костер внутри. И был лишь один способ его погасить: я взял лист бумаги и стал писать, почти не исправляя:
Дай губ твоих, Юля –
Я небо потрогать хочу!
Дай очи колдуньи –
Я облаком душу смочу!
Дай волосы –
В губы зажму их!
Дай руки, дай груди,
Забудь про всех – ну, их!
Мой милый, мой милый,
Мой дышащий свет,
Я подаю в ноги, целую твой след,
Я глажу сапожки, вылизую тень –
Чудовищный случай, крушительный день!..
Дай губ твоих, Юля!
Прижмись ко плечу!
Как дождик в июле –
Любить я хочу!
После этого сразу заснул, и мне приснилась она, нежно гладящая мое лицо горячей рукой, которую я ловил и целовал. Впрочем, проснувшись, понял, что это моя рука, и я сам себя глажу и целую…
5
Наши отношения изменились. Юля стала избегать совместной дороги домой, и это было легко, потому что ее улица проходила выше школы. То есть ради меня она шла низом, чтобы потом подняться к себе. В школе же каждый крутился на своей орбите, и мы старались с них не сходить.
Правда, через неделю Валентина Митрофановна надумала организовать выпуск стенгазеты и назначила в редколлегию Юлю (комсорга), Игоря, вроде бы умеющего красиво чертить, его подружку Иру (наверное, по просьбе) и меня. Юля предложила собраться у нее дома в семь вечера.
Я за несколько часов уже не находил себе места и решил даже сбрить чуть заметный пушок на щеках. Я вышел за полчаса, хотя идти было минут двадцать.
Юля сбежала с высокого крыльца, прикрикнув на пса в вольере. На ней была внакидку цигейковая шубка, которую я помнил еще по старой школе.
Мы прошли через коридор, где на подоконнике охлаждались два больших «наполеона», и попали в небольшую прихожую. Отсюда напрямую можно было пройти в зал, а направо – в ее комнату. Все в доме говорило о достатке, уюте и успешности – Панков работал каким-то большим начальником. Правда, год назад он ушел к другой женщине и уехал из города.
Юля радушно усадила меня в легкое кресло у письменного стола, на котором возлегал девственный ватман.
– Игоря еще не было? – спросил я.
– Нет. Подождем немного, – и она села в другое кресло.
Я осматривал ее аккуратную, хорошо обставленную комнату с окном в сад, а она – меня, в новой обстановке и новой роли.
– Что-нибудь написал? – спросила Юля.
–Написал, – сказал я, – пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Она засмеялась, и первые минуты скованности прошли.
Заглянула Зоя Алексеевна, одетая строго, как в школе. Мы поздоровались.
– Может, молодой человек чай будет? – спросила она у дочери.
– Молодой человек, чай будешь? – спросила Юля.
– Нет, спасибо, – ответил я и хотел пошутить: «Я вчера пил», но решил, что это неуместно.
Опять громко залаял пес.
Юля вскочила: «Наверное, Игорь пришел», – и выбежала во двор.
Ее не было несколько минут. Вернувшись, она сказала, что это, действительно, был Игорь – он подойдет позже. А Иры вообще не будет.
– Давай подумаем, что в газету поместим, – предложила она.
Мы не видели еще ученических стенных газет и не представляли, как они выглядят, поэтому долго решали, что там может быть.
– Слушай, – сказала вдруг Юля, и глаза ее вспыхнули, – ты ж стихи пишешь? Давай какой-нибудь поместим?
Кровь ударила в виски, и я предложил:
– Давай я напишу, а ты решишь…
– Хорей, – согласилась Юля и подала мне листочек с ручкой.
Я подсел к столу и начал писать: Дай губ твоих, Юля – я небо потрогать хочу!..
Закончив, я передал листок и почувствовал, как жар сковал все мое тело. Я не мог поднять глаза.
Она прочитала и долго сидела молча. Я тоже молчал.
– Ты так сильно пишешь… – сказала Юля и снова затихла.
Потом, видимо, перечитала и спросила:
– А почему ты написал «очи колдуньи»?
– Не знаю. У тебя глаза такие…
– У меня бабушка в том году умерла – все ее ведьмой считали. Она все предсказывала, даже смерть… К ней лечиться приходили.
Юлю я никогда такой не видел: ее лицо побледнело и как-то смялось, волосы безвольно разлеглись по голове, щекам, свисли вниз, а огоньки в глазах заострились…
За окном разыгрался осенний ветер, завыл и застонал, сбивая последние листья.
– У нас перед тем, как мама с папой развелись, стал кот у кровати мочиться.
– А это что – плохая примета?
– Да. Так бабушка гоняла его, а потом вообще отравила… Не помогло! Ты знаешь, я в это верю. Я вообще человек не от мира сего – больше с космосом люблю общаться. Я иногда вижу все наперед – даже страшно становится… Как-то во сне увидела, что на экзамене вытащу пятый билет. А получилось так: учу-учу, дохожу до пятого – и все: то засну, то кто-то позовет… Представляешь: иду на экзамен, выучив только пять билетов, но уверена, что сдам! И так и получилось! Пошла первой и вытащила пятый билет, представляешь! Попросилась отвечать без подготовки и даже дополнительные вопросы угадала! Задачу решила таким способом, которому нас не учили – все во сне увидела! Все были в шоке! Маман меня потом терроризировала – выясняла, была у меня шпаргалка или нет. Представляешь?!
– Я с тобой хочу дружить! Перед каждым экзаменом будешь говорить, какой билет нужно выучить.
– А что мне за это будет?
Мы посмеялись.
– А я побрился, – захотелось мне похвастаться, – смотри, – и я подставил щеку.
Она провела пальцами по корешкам моей первой щетины, и теплая волна накрыла меня…
Мы что-то все-таки надумали с газетой – не стих, конечно. И договорились, что встретимся еще раз. Я ушел домой глухой ночью.
Правда, все это совсем не повлияло на наши отношения. Сделать что-то большее я не мог, потому что каждый раз натыкался на стену, бившую электрическим током. Да и опыта отношений с девчонками у меня не было.
Весь мой «роман» развивался только в стихах, которые я кропал чуть ли не каждый вечер… Ну, и зачитывался (даже на уроках) молодежными повестями, которые печатал журнал «Юность», а также стихами Асадова, сборничек которых мне как раз достался на время от Юли. Я решил, что при первой же возможности уеду в Сибирь, на комсомольскую стройку. Ну, а Юля, конечно, будет со мною… Юля, Юленька, Юлечка…
Но однажды все изменилось.