Читать онлайн Мужик ласкает даму бесплатно

О вечной любви

Мужик ласкает даму,
Бежит корявый кот
Так, словно по удаву,
По улице забот.

Бежит научный Шницлер.
Не тот, но схож весьма.
Шипит, не держит ниппель
Надутый шар ума.

Бежит большая баба
С подзорною трубой.
Подобьем баобаба
Она трясет собой.

Бежит сосед еврея.
Он сикх, но званьем чех.
Бежит слеза потея,
Прикрывши смехом грех.

Все, все бежит. И быстро.
И каждый – кто куда.
А я люблю Канистров,
Кадастровых Канистров
Нездвижные стада.

Канистр – он дело знает:
В стоянстве есть резон!
Стоит вокабул знамя.
Под ним стоит Коопзонд.

Стоит, ничем не вертит —
Ни тем и ни иным.
Стоит край поля верба.
Красотка, словно дым.

Стоит свиньи скотина,
Подняв домкрат ноги.
Гласит ее щетина:
– Кто может, не беги!

Стоит она в заборе.
Дрожлив ее домкрат.
Стоит поэт в дозоре,
Целует вечность в хвост.

Но не заржем на это.
Мы все близки к нему.
Ведь каждый был поэтом
До детства, в детстве ль где-то.
Так, жизней пять тому.
И каждый стыл в дозоре,
И всяк дрожал губой,
Тая слезу во взоре
И вечную любовь!

О себе

Я был не грустен и не весел.
Жил тяжело.
И весил Семьдесят пять кило.
У меня были плохие зубы
(От лени).
Я быстро уставал.
Ни против чего на свете не восставал.
Нравился сам себе очень редко,
Но к этому стремился.
Не стал подлецом,
Гением.
Не застрелился.
Хотел жить очень долго
И от самого хотения получал удовольствие.
Мечтал ничего не зарабатывать,
Но никто не взял меня на довольствие.
Влюблялся редко.
Женился часто.
Любил выдуманные книги.
Иногда почтительно здоровался
с начальством.
В детстве, как теперь понимаю,
многого недополучил.
Ничему как следует не выучился.
Ни одной болезни по-настоящему не лечил.
По временам впадал в прострацию,
Что было похвально в мою эпоху.
Самое большое удовольствие получал
От вещей общедоступных:
От хорошего самочувствия,
От друзей.
Иногда от поступков
Своих и чужих.
От внезапного и сильного понимания чего-то.
Но ровное, постоянное удовольствие
Доставляла мне только работа.
Писал не потому, что не мог не писать,
И не потому, что очень что-то хотелось
сказать,
А потому, что только когда хорошо
сочинялось,
Я чувствовал, что живу и что интересен
людям.
Умом иллюзии ценил, но жил почти
без иллюзий.
Пил без отвращения,
Но ни разу от водки не получил облегчения.
Увлечений не имел
И в глубине души презирал всякие увлечения.
Любил (умеренно) животных.
В основном лошадей и собак.
Кошек побаивался неосознанным
мистическим страхом.
Во многое верил. Главным образом
во всякие чудеса:
В то, что можно слышать голоса
Неизвестно чьи.
Вера эта была врожденного свойства,
Поэтому никакие чудеса
Никогда не вызывали во мне беспокойства.
Даже наоборот – рождали покой.
Никогда по-настоящему не понимал,
кто я такой.
Но, особенно в последние годы,
Стало мне казаться,
Что я откуда-то не из этой природы.
И по мере того как я в это ощущение входил,
Нормальный страх смерти у меня
все больше проходил.
А вместо него возникал какой-то другой,
То жгуче-тоскливый, то уныло-тупой.
Страх этот требовал какого-то толкования,
Какой-то расшифровки или хотя бы
названия.
Я делал немало попыток. Делаю их и сейчас.
От этого живу с большой постоянной
усталостью
Всему как бы заново учась.
Ну что ж, блажен, кто учится.
Не знаю, получится ли из этого что-нибудь,
Но очень хотелось бы посмотреть:
Если получится, – то что,
А если не получится,
То почему не получится.

О сиротстве

Поеду. Эй, неформал, брось палку,
поговорим о вселенской бездомности!
А у него более современная идея:
он бить меня хочет.
В Москве лучше.
Приеду – моя милиция от всего меня
бережет.
Что в этом плане удивительно, что умер
писатель Копчиков.
Тоже сухой был, жилистый, – казалось,
всех переживет.
Но вообще-то я люблю, когда никто
не умер и каждый каждого уважает.
Уважение не то чтобы светится,
но что-то от него идет.
Поэтому я мог бы дружить со всеми:
с неопознанными летающими буфетчицами,
с непосредственным начальником, с ежами.
И только с кошками – нет. Они на меня
смотрят и думают:
– Бездомен. Какой идиот!..
Впрочем, это я за неимением чуда
опять ныряю в плоские чудачества.
Господи, сколько раз брался за эту тему,
никак не могу до ума довести.
Бывало, начну: “Есть где жить,
а дома нет…”
А мне: “Поезжай на дачу!”
– Но дело же не в этом. Не в этом!..
– Тогда мы тебя не понимаем. Прости… —
Бездомность. Сиротство.
Уж очень не ко времени меня на этом
заклинило.
Но что же делать, если пригляжусь,
сквозь все года
Любые чувства прерывисты.
И только это – сплошная линия,
Идущая неизвестно откуда и уходящая
неизвестно куда.
Вот на этой жалкой нитке времени,
что двумя концами где-то в неведомых
звездах,
Я все ижу, ищу свой дом, двор,
свою деревню, которая давно умерла.
Хочу обнять хотя бы воспоминания о них,
а обнимаю воздух.
Или как будто еду, еду куда-то в последне
лодке,
и осень, и тихо, и только одинокие капли
с весла.
Где бы ни жил, жилище мое – темная нора,
и железный паук в ней живет с каплей.
Меня не трогает. Иногда даже отводит беду.
Но само по себе соседство с ним где-то
в глубине потихоньку скапливается.
И вдруг:
– Плети паутину!
– Не буду!
– Не будешь?! Ну что ж, я еще подожду!..
Облака, облака
над весной, надо мной, надо всеми.
Иной раз кажется: вот, вот – поймал!
А посмотришь – опять пустота в горсти.
Бездомность. Сиротство… Что это – плод,
не дающийся в руки,
или какое-то неведомое, нездешнее семя,
Которое упало на землю и не может,
вот уж тысячи лет не может никак прорасти.ц

А тетя выпивши

А тетя выпивши. Не трогайте.
Пускай блюет сквозь версты и года.
А дядя выпивши. Не трогайте.
Пускай с ножом резвится.
Не трогайте страну, пока она не протрезвится.
А, впрочем, трогайте. Не тротрезвится никогда.
Покуда есть бродильный чан судьбы
и боли самогонный аппарат,
От заложения за галстук не уйти пожалуй.
У мамы новый муж,
а старый папа заложил и рад.
А мальчик стал свиньей
и всходит над державой.
Мы порченые в чреве. Червь тоски живой
Уже не глистный паразит души,
а член большого симбиоза.
Свобода? Пей!
Достаток? Наливай!
Пророк? Ну нет, нас не объедешь на кривой!
Мы ждем пришествия Христа.
А ждать в бездействии возможно ль
без наркоза?!

О чистоте жизни

Оботраная женщина пришла.
Оботраные мысли принесла.
В оботраном саду они сидели
И на закат оботрано глядели

Оботраные люди мимо шли.
Оботраные хлопоты несли.
Оботраный щенок в кустах пищал.
Оботраное небо тихо меркло.

А некто сверхоботраный
Смотрел на это сверху
И чисто-чисто вечность обещал.

Земля детей

То мытарь – к горлу нож. Дитя он, хоть
подонок.
То некто Книга Поперек – младенческий аскет.
То государство вдруг заплачет, как ребенок:
– Отдай валюту, дедушка поэт!
А разве ж то валюта, если разобраться.
Красивый франк…
Вот лира…
Шекель – чуть надорван край…
Сиротский мизер. Фантики. И так охота
поиграться.
Но на пол пал Минфин и ножкою сучит:
– Отдай! Отдай! Отдай!
Мы – детский сад. Магометанин,
православный, иудей…
Воздушный змей парламента превыше звезд
взвивается.
Мы не страна, не этнос. Мы – земля детей.
И повзросленье к нам не прививается.
По детски аморальны мы, по детски и
безгрешны
По детски любим всей гурьбой за хвост тащить
кота.
Не потому ль так долго и успешно
Нам папа Сталин делал а-та-та?!
Земля детей… И если там, в грядущем
где-то очень взрослый к нам нагрянет,
Увидит он все то ж сквозь жизни суету:
Жестокость нашу детскую
И дерзкую негрязность,
Прозренья, слезы детские
И мира детскую мечту.

Апельсины давали

Апельсины давали. Бабку сильно давили.
Ее вывел ханыга:
– Ты жива ли, маманя?
– Жива…
И зарезал он очередь. И, дивясь его силе,
С неба Люди сошли. И сказали такие слова:
– Ты велик, ты герой. Мы представим тебя
к награждению.
Будешь рядом с предвечным сидеть.
И при этом не с левой, а с правой руки.
И ответил ханыга:
– Вы представьте меня к нерождению.
Я такой себе надо?
Ох, не надо, не надо, братки!
Разойдись! Разойдись, говорю!
И сошедшие с неба исчезли,
Кто в нездешнюю даль уходя,
кто в незримую тайную близь.
А ханыга кунял на вокзале
в колченогом ободренном кресле.
И порой пробуждаясь орал:
– Р-разойдись! Всех порежу! А ну разойдись!

Пришел однажды человек…

Пришел однажды человек
Из книги “Да”,
Пришел однажды человек
Из книги “Нет”,
Пришел однажды человек-звезда,
Пришел однажды человек-поэт,
Пришел однажды человек кретин,
Пришел однажды человек смола.
Пришел однажды человек ”Да запретим!”,
Пришел однажды человек “Свобода позвала!”
Еще пришли слизняк и дуболом,
Еще пришли великий понимай и некумек.
И все они сидели за столом.
И это был один и тот же человек.
И я сказал:
– Да-нет, налей-ка нам вина!
И Понимай не понял, а налил Кретин.
И тихо с неба молвила луна:
– Окстись! Что за спектакль, старина!
Нет никого. Ты за столом один.

Большое, бедное…

От детской крашеной пластмассы,
От этих дылд, что скачут в классы
От вшивых сел и городов
О, как хочу бежать в пампасы,
На берега пустых прудов.
Зачем ты, жизнь, така Дуня,
Так некрасива, как во сне?!
Большое бедное раздумье,
Как детский бог, живет во мне.
Аптеку сжечь. В ней нету йоду.
Сто магазинов сжечь до тла.
И землю всю вернуть в природу,
Чтобы дышала и цвела!
…Я тихий чай тихонько дую.
И тащится за ленью вслед
Большое бедное раздумье,
Длиною в много-много лет!..

Взгляд

Отцы продаются детям. Веселая проституция.
Пишут под них, снимают, на сленгах их говоря.
Отцы продаются детям за длинные деньги, а
куцыми
Спешат от себя отмазаться, каталки калекам
даря.
И ты не безгрешен в этом, и я хотел
поживиться,
Поесть из кормушки рока. Он ныне один богат.
Отцы продаются детям…
О, сколько у них чечевицы
У наших смертельно смелых, по страху
рожденных чад!
У наших смертельно смелых,
По смуте горячек белых,
По смури, по пьяни, по лени,
По жажде встать на колени
И стадом брести назад,
По слому надежды и воли,
По боли,
По каторжной боли,
По бреду рожденных чад!
О сколько у них чечевицы!
С кокетством панельной девицы,
Отвратной и жалкой девицы,
Отцы продаются детям.
Ночь. Пятница. Музыка. Взгляд.

Полумолитва

Ухает филином сон полудурок.
Жизь полупала, собой недовольная.
Смерть – полудевочка скалит окурок,
Стоя с косой меж двумя полувойнами.
Все половиной избылось куда-то.
Все полубольно и полукрасиво.
Полудубины, полулопаты,
Полусвобода, полумессия.
Полу разрушим, полу надставим
Полуненужное, полунетленное.
Пуст полудом. И скрипит полуставнями
Полунадежда, как полу вселенная.
Пуст полудом. И судьбою растерянной,
Полуюродству я, полубезлицые,
Полурастленные, полурастения
Каторжно учимся
Полумолиться.
Дай же мне цельности, поле небесное!
Сею, как можется. Семя не веяно.
Пуст полудом. Две приступки над бездною…
Плоть тяжелит? Я уйду из телесного.
Но дай мне до края, о поле небесное,
Знать и любить, что тобой полувелено!

Ты что пришла, гундосая?

Ты что пришла с косой, гундосая? Я в корне
не готов!
– А вроде стар?
– Так это ж только вроде.
Я сыт был в голоде,
Свободен в несвободе, —
Короче, занят был и не считал годов.
А ныне и подавно глупо их считать.
Вон скушать-выпить есть. И говори что хочешь.
Жизнь только начинается. Не так ли?
Что же ты хохочешь?
– Так ты же, сукин сын, меня щекочешь.
Ну, экий приставун! Ну, игрунец!
Понравилось. Я завтра загляну опять.
И вот повадилась. Причешется опрятно
Прийдет и тихо так – тук-тук косой
в мое окно.
Что говорить, иметь успех у женщины —
оно всегда приятно.
Хоть временами глупо. И досадно. И весьма
смешно.
Тук-тук… Опять гундосая?!
Но… это не она, а он.
Какой-то строгий визитер, официант иль
дирижер оркестра.
– Простите, чем обязан?
И зыбуче, как сквозь сон:
– Я некогда заказывал вам реквием, маэстро.
Проходят сроки. И обязан вас просить
Не мешкать с этим.
И игривых ноток не вносить.
Вы можете не осознать значение визита моего.
Так вот скажу и предлагаю помнить:
Все, что вы пишите, не ей, а мне,
Мне предстоит исполнить.
Та женщина – смерть плоти.
Я же – смерть всего.

Ку-ку в муку. Басня-ноктюрн

Как тесто некое толпа себя творила.
Сто светлых устремлений булькало в народе.
Бабулька совесть нехорошего корила,
Надежде-радость бублики дарила.
И вышла тут И.О. Свободы и проговорила…
Поверить невозможно, но она проговорила:
– Ку-ку… (О, господи!)… в муку!
Иль что-то в этом роде.
Короче говоря:
– Ку-ку в муку! – И руку вдаль простерла,
Так, словно жестом продолжая горло.
– Ку-ку в муку! – И громче, громче снова.
– Ку-ку в муку! – Что значит это слово?
Оно же все летело и летело.
И вдруг в ответ “ку-ку…” прошелестело.
И вздрогнул я:
– Прости, но ты больная!
– Пусти! – она ответила. – Я знаю,
Что делаю. – И зычно закричала:
– Ку-кууу в мукуууууу!
И с дальнего причала
Сто кораблей сорвалось и завыло хором:
– Куку в муку лесам, полям и горам!
И понеслось то с болью, то стальное:
– Ку-ку в муку! Долой все остальное!
– Ку-ку в муку! – И строились в колонны.
– Ку-ку в муку! – Ревели стадионы.
– Ку-ку в муку! – Деревья и дороги.
Ослы, послы, слоны и носороги.
– Ку-ку в муку! – Зубами, без иголки
Друг другу люди делали наколки.
– Ку-ку в муку! – Писалось на заборах,
На птицах, на провидцах, на соборах.
– Ку-ку в муку! – Две бани сокрушили.
– Ку-ку в муку! – Кому-то рот зашили.
И вот уж кто-то влек меня куда-то,
Чтоб сделать из меня кукувмуката.
– Кричи, как все! – Он вынул меч огромный,
Дохнул в меня расплавленною домной. _
– Кричи ”ку-ку в муку”! – И замахнулся.
– Не ку!.. О нет, не ку!.. – Сказал я и
проснулся.

Ужасный сон.
Верховному совету
Такое не приснится, как поэту!

Выпь. Закусив удила

Весна уже по доброму катилась,
На чуть приметных камешках журча.
И вдруг, прости, о господи, схватилась
Рука паралича за капор Ильича.
Болезнь его схватила за пампушку,
Мамаем прокатилась по уму.
– О дайте, дайте с горя!.. Где же кружка? _
И тут же клизму ставили ему.
Был свет порубан раньше, чем потерян.
Река собакой лает. Истра, на!..
И красные гвоздики в черен терем,
А мы с тобою в жолудь. И страна.
Вот так-то, брат, история творится:
Бежал на праздник, а попал в уху.
И с ложкою одной два рыцаря, два рыльца.
И оба то ль в папахах, то ль в пуху.
Вот так-то, брат, история, вот так-то!..
Забота, ах! И – зубы на забор.
И если бы не музыка за тактом,
Мы б “…жертвой пали…” пели до сих пор.
Пойдем за такт. Там жизнь идет простая.
Там не на западе закат, а с четырех сторон.
И что бы там ни пелось, все про стаю.
Про стаю белопламенных ворон.
Пойдем за такт. Покушаем и выпьем.
Склоним вечернюю к предутренней звезде.
И будем в ночь глядеть и хохотать над выпью.
Над странной, горькой, непонятной птицей
выпью,
Которая и там вопит, как и везде.

Чертово место

Жил один, как говорится, русич на Руси.
Жил себе по русски, как умел.
Оскорбят бывало, сматерится:
– Сен суси!
Дескать: на-ка выкуси, вкуси!
Словом, был он очень русский, господи, спаси.
Но имел нерусскость на уме.
Ох, имел!
Однажды в день весны
Русской нашей леской с русским поплавком
(Или без него, а с помощью блесны)
Рыбу он ловил.
А выловил какой-то митинг-исполком.
Поглядел, понюхал:
– Боже, что за вонь!
А из вони дружным залпом:
– Ах ты жид!
Он упал,
Упал на круглый маленький песок.
Из сознанья брызнул мертвый сок.
И теперь там место чертово, где прах его лежит.
Растеклась нерусскость из него,
Отравила всю природу, все кусты.
И приходят люди православные туда
И кричат:
– Иду на “я”! А уж потом на “ты”!.. —
И меняется их мысленный фасон
До того, что в корчах падают, чуть скажут
“русофоб”.
До того, что в слово матершинное “массой”
Мысль какую-то пытаются вложить,
души наморщив лоб.
Разлагает место хоть кого, влеча к беде.
Чертово?
Нет, более чем чертово, друзья!
Где оно?
Да как сказать… Не то чтобы везде,
Но огородить его
Иль как-то вычленить, я пробовал, нельзя.

Разговор двух убитых

Как-то в бане, в храме быта
Мне сказал один детина:
– Митинг – это та же очередь.
Только крайних не найти.
А обычная обида – очень левая доктрина,
Если мелом написать ее
И на палке понести.
– Ну, а что же есть свобода?
И ответил он подумав:
– А она – полет небесный.
Но без крыльев не взлетишь…
Ей прийти бы к человеку,
А она явилась к дубу.
Мол, вставай, вставай, бедняга
И ступай, куда хотишь!
А куда ему хотится?
Или мне – куда хотится?!
И закручинился детина,
Впал в мочалку с головой.
И сучил руками, мылясь,
Как застреленная птица.
– Время! Тфу!.. – И матерился.
И лился ядом, как живой.
Блажен, кто посетил…

Зачем этот дождик?..

Зачем этот дождик?
Чтоб мокнуть…
Мне стол подползает под локоть:
– Держи свою голову так,
Как будто все сущее – сцена,
А ты – порожденье Родена,
Могучий мыслитель-мудак.

Зачем деревенька?
Чтоб плакать.
Поеду, куплю себе лапоть, —
Им щи так удобно хлебать!..

Призвали на пир всеблагие:
Чужбина, чтоб жить ностальгией,
А родина, чтоб погибать.

В свободе есть такая глубина

В свободе есть такая глубина,
До дна которой смертным не добраться.
Но ниже дна
Лежат Любовь и Братство.
И, может, только потому
Свобода нам нужна.
И, может, только потому…
Я знаю, мне
Колодец воли до конца не вырыть.
Жизнь коротка.
Но некий свет навырост
Дается мне на каждой новой глубине.
И только им душа жива. А, стало быть, и я.
Не ждущий ни пришествия и ни иного чуда
Вдруг слышу зов
И вижу дом и дол…
Так, словно родом я оттуда,
Куда пытаюсь лаз я продолбить
Сквозь толщу бытия.

В бытность мою человеком

Странная зелень.
Кружится, лезет в окно.
Рушится свет,
Но не рушится милость.
– В бытность мою человеком, —
Сказала мне жалкая жимолость, —

Было мне триста.
А, впрочем, теперь все равно.
Не было триста.
Грусть ее врет.
В бытность ее человеком
Все было намного короче.
…Рушится свет. Но не рушится долгая очередь
К боли за то, что уйдя никогда не умрет.
К боли за то, что навек невозвратны печали.
К боли за то, что у смерти грядущего нет.
К боли за то, что разгадка кончины —
В начале
Всех
И всего,
Что однажды явилось на свет.

Родина, покой…

Радости души!
На свете их не много:
Родина-любовь,
Покой
И дальняя дорога.
Радости души моей!
Они со мной всегда, —
Мир ли на земле, гремят ли злые войны.
Ну, а счастье,
Счастье – это вожделенный миг, когда,
Осененная зарей надежды и труда
Родина в дороге дальней
И, как бог, спокойна.

Идущий покупать пальто

А этот вышел и купил какой-то золотой,
нечеловеческий компот.
Везение!
А тот шагал все годы не туда и вдруг набрел…
На что?
На негасимый свет, на поднебесну милость.
Везение!
Устал.
Фатально, мерзко не везет.
Удача! Где ты, боль моя?
– Прости. Я заблудилась.
– Что? Заблудилась? Господи, но это разговор
другой.
Я то считал, что нет тебя совсем.
А, есть, – конево дело!
Ты только иногда давай мне знак,
Звени, как колокольчик под дугой.
Мол так спешила я к тебе, что мимо пролетела!
Я то считал, что нет тебя,
А ты!.. Привет, привет!
Когда-нибудь да встретимся.
Признаться, я заплачу.
И закачу тебе такой невиданный обед,
Какого в жизни не едала ни одна великая удача.
Когда-нибудь да встретимся,
Не через год, так через сто.
Не дотяну? Положим. Ну и что?!
Надеяться и обладать – одно и то же где-то.
Не знаю, как бы объяснить…
Вот, скажем, голый человек. Мороз.
Но холодно ль ему, когда идет он покупать
пальто?
Теплейшее, счастливое пальто?
Нет. Трижды нет.
Ему:
– Ты что? Зима ведь на дворе. Ты что?!
А он идет, смеется:
– Лето! Лето! Лето!

НЛО над Большим театром

Люблю я праздник, где по сцене
Красоток носят мужики.
Где каждый шаг как бы без цели,
Так все беспечны и легки.
Где плещет музыка большая
Как бы на блюде золотом,
Житейской гнусности мешая
Долбить мне темя долотом.
Люблю, где в зале след моноклей
И прочих стекол старины,
Сидеть и ни о чем не мокнуть,
Как бы свалившийся с Луны.
Люблю, люблю!..
Но избегаю.
А это значит – не люблю.
Эй, долото! Вот мое темя.
Пространства нет, скрежещет время:
– Не спи, несчастный!
Я не сплю.
В трудах все дни мои и ночи.
Ведь сновиденья – тоже труд.
И надо все их приурочить
К тому, о чем они не врут.
…Мне снится музыка-калека.
Но не на блюде, а под ним.
Мне снится над кудрями века
Последних правд последний нимб.
Он меркнет, меркнет…
Вдруг – сиянье
Такое, что уже не свет.
Оно огромней снов и яви,
Всего, что есть,
Всего, что нет.
И как-то я к нему прицеплен
И злоб взведенные курки,
И праздник этот, где по сцене
Таскают девок мужики.
И что еще?
Еще в крупице
Жизнь за пределом всех чудес.
И – ах!
И страх,
И жажда откупиться
От этой милости взбесившихся небес.

Данди по прозвищу Крокодил

Ну что же, спасибо, Данди
По прозвищу крокодил.
Кому-то привидится в Дании,
Что в гости я приходил.
И тихо он скажет:
– Боже! —
Перекрестясь тайком. —
Вы так на кого-то похожи.
Откуда я с вами знаком?
Простите, мы не представлены,
Но, право же, не до манер.
Я помню Вас где-то при Сталине…
Как это возможно, сэр?
И молвлю я:
– “Данди” смотрели?
И он встрепенется:
– Да, да!
А с ним встрепенутся вместе
Все веси и все города.
И если мы крикнем:
– Изаура! —
Кому-то ударит в кровь:
– Ах, Загреб-Россия-Замбия!
И – больше чем мир, и – любовь!
Конечно, не так все просто.
И все ж, старина, и все ж,
Кто видел одно и то же,
Тот в чем-то одно и то ж.
И, может, когда мы едем
Смотреть чужие края,
Мы едем к возможности молвить:
“Простите, вы – это я!”.
Ну, словом, спасибо, Данди.
И не тоскуй, старина.
Положим, кому-то ты скучен.
Но Библия тоже скучна.
И в ней без конца детали,
Нужные не вполне.
Но все, кто ее читали
Иль даже просто листали,
В Заире, в Инте, в Италии,
В Священной земле и так далее,
Незримо живут во мне.
Ведь все, что без устали странствует,
А значит и ты, мой друг,
Рушит границы пространства,
Времен размыкает круг…
Ну, словом, работай, Данди.
Живи еще множество лет.
И всем, кто прийдет на свидание,
Сегодня ли, в годы ли дальние,
Поклон от меня и привет.

Кабак “Погребальная стужа”…

Кабак “Погребальная стужа”
Багровыми окнами тлел.
О ужас господний!
О ужин!
Помедли, прощальный мой ужин, —
Я только обед разогрел.
Я только созвал аппетиты
Всех канувших слез и надежд.
Столы моей жизни накрыты.
Садись, моя молодость, ешь.
Садись, мое детство. Не чавкай.
И хлебы в карманы не суй,
И дедушкой не величай меня,
И фал на столе не рисуй.
Но детство рисует, что хочет.
Но детство рыдая хохочет,
Сквозь выбитый зуб говоря:
– Там люди стоят!..

Вышел.
Очередь.
За дверью огромная очередь
С разинутым ртом января.
Цинготные тени качает
Цианистый ветер луны.
И первый талон мне вручает
С моей обещательной подписью
И с мертвой печатью войны.
О, сколько давал я обетов,
О, сколько любви обещал!..
– Мне можно?
– Всем можно. Входите.
Для вас этот праздничный зал.
Входите. На пире последнем
Все первые мы за столом.
О, дней моих белость, о лебеди,
За нас!
И да сгинет вся мерность!
Слепой, дай с безруким я чекнусь.
За нас! За судьбу-обреченность,
За век наш, за свет-костолом!

Исповедь конформиста

И я в себе разрушил храм Христа Спасителя.
И я на пряник перепек неприбранный Арбат.
И я вслед за тобой забыл даятелей своих
И вечным стал просителем,
Что значит – нищ судьбой
И сущностью горбат.
Во всем я повторил твой путь, страна моя,
калека.
Где перегиб в тебе, и я там перегнул.
И если б ты доповернула реки,
Я бы в себе их тоже повернул.
Один ли я такой? Отнюдь!
Нет, в колокол не били.
Но конформизм не в том.
А только в том, что так безудержно светло,
И ненавидя, мы тебя любили,
Чем мимо воли по тебе лепили
Строй мыслей, чувств, добро свое и зло.
Что изменилось? Мало что пожалуй.
Не знаю как там дальше, а пока
В тебе пожары, и во мне пожары,
В тебе парламент, и во мне тоска…
И надо бы, а не выходит по иному.
И вот за жизнь свою уже в который раз
Не дом мы по себе возводим, а себя по дому,
Который бурно самостроится
Без всяких чертежей, а только по биному,
По непонятному, по дикому биному,
Бог весть когда и кем заложенному в нас.

Дунькин пуп. Заявка на памятник

Конечно, сопка Дунькин пуп
Была б мне памятник прекрасный.
Живой и богоназванный, он бы о том гласил,
Что лёгший в землю здесь при “белых” и при
“красных”
Равно у Бога вечной жизни
Подаяния просил.
Без устали по всем великим папертям шныряя,
Он был не очень щедр. Но дыроватая сума
Осуществляла в сущности сама
Великий принцип: “Поделись!”.
Делился он, теряя.
Поэтому любой, кто шел за ним, едя его корма,
Был благодарен лишь в момент еденья.
А после думал: “Надо больше бденья.
Зашью-ка я свою суму!”
И зашивал карман.
Я обращаюсь к вам, просящие у бога,
Бредущие бескрайностью надежд:
Когда сума зашита, ни к чему дорога.
Стой, где стоял. Подали – сразу съешь.
Я думаю никто и никогда
Не будет мне на свете благодарен.
И поделом. Я шел на это, зная суть своей сумы.
Как, впрочем, знал и то,
Что, поднови ее, я сделаюсь бездарен,
Как многие, не мне чета, могучие таланты и
умы.
Короче, если вдруг ко мне не зарастет народная
тропа,
То только потому, что не было ее и нету.
Но если, паче чаянья,
На склоны Дунькина пупа
Вдруг забредет кака-то душа, обшарив всю
планету
И скажет:
– Здравствуй! Здравствуй, Дунькин пуп
родной.
Возьми меня лежать, когда я дни закончу.
Не знаю почему, но здесь на много тоньше
Унылый мертвый слой меж вечностью и мной!..
Но если, паче чаянья…
Ах, я расплакаться готов.
Хотя и знаю,
Вряд ли приведет кого-нибудь сюда бескрайняя
дорога.
На свете, не до ужаса, но много сопок.
Очень много.
И быть не может, чтобы не было сред них
Таких вот вечных,
Славных, безымянных Дунькиных пупов.

Опровержимость

Песок ли желтый, сок ли продают!..
Люблю, когда красиво иль полезно.
А в космосе душой витать – какая красота!
А что за радость по тропинке, как по лезвию,
Пройти
И над огромною водой стоять,
И вдаль глядеть с моста!
А взять работу, даже черную. А вольных сил
игру.
А сколько есть огней с нездешними очами!
А что за счастье, скажем, разгрести муру
Слежалых дней
И синими ночами
Дышать и думать: “Надо же, умру!..
Песок ли желтый, продают ли сок,
Умру, умру!..”
И до конца смириться.
И вдруг услышать тихий голос:
– Нет.
– Ну как же, нет? На свете все до срока.
И долго-долго это “нет” опровергать,
Внутри себя сжимаясь, как пружина.
И вновь услышать: “Бойся пережима!”.
И распрямиться вдруг и напрочь вытолкнуть
беду,
Попутно дав толчек надеждам, радости, труду
Острейшим пониманием того, что все
опровержимо.
Все в равной степени незыблимо и все
опровержимо:
И “да”, и “нет”,
И “буду”, и “уйду”.

Большой человек-гражданин

Жил на свете большой Человек-Гражданин.
Был он больше всего,
Что приходит на ум для сравненья.
Больше гор-городов,
Больше самых бескрайних равнин,
Больше вечной Земли.
Но не больше Любви и Терпенья.

Был он меньше того и другого,
Как мы меньше жилья своего.
Как мы меньше своих
Самых крохотных Родин.
Потому-то Любовь
Была правдой и домом его.
А терпенье – свободой и Родиной.
Там он умер
И там похоронен.

Кто с годами, в те веси войдя,
Холм увидит простой,
Крест на этом холме
Или куст – знак сиротской юдоли,
Пусть измыслит молитву
С той неистовой, чистой, от огромности злой
высотой,
Без которой не знать нам
Ни надежды, ни правды, ни воли.

Разговор с шестой заповедью

Ночь остра, как бритва. День гудит, как ринг.
Что ж твоя молитва: “Мартин Лютер Кинг”?
Что ж поперек горла в эти сны прогиб?
В исполненье черном это ты погиб.
Беды инвалиды, радость инвалид…
Бедное залижем, богатое болит.
Вот любовь-калека. Руки, ноги есть.
Но на срыве века обломило честь,
Суть скрутило в дулю – неба не вдохнуть.
А всего-то пулю кто-то принял в грудь.
А всего-то где-то, свет гася во лбу,
Сучий прах пророку прокусил судьбу.
А всего-то (смаху шилом в третий глаз)
Где-то новый Сахаров спущен в унитаз.
Никакою памятью не отмоем хлеб.
Где идущий падает, там наш общий склеп.
Уберите брата! Я пуляю в свет
Из обреза правды ошалелых лет.
Ой, ты поле мести! Властный зов трубы.
Но черны все вести, все дома – гробы.
И несется-катится все одно и то ж:
– Жизнь священна каждая. Остальное ложь.
Меч рука сжимает – правде не взойти.
Всякий меч сжигает семена в горсти.
И несется строгое, сея свет и страх:
– Все равны пред богом. И раб его, и враг.
Не убий!
Повязаны.
О, родящий жизнь,
Что ж нам делать, господи? Пуповину грызть?..
Боль моя святая, в горный мир тропа,
Заповедь шестая, что ж ты так слепа?
Что ж ты не даешь мне над собой взойти?
Вдруг огонь, как молния,
И сказала-молвила,
– Ты о чем, прости?
Не убий, повязаны?! По пустой волне,
По лукавству разума ходите ко мне.
Не убий, повязаны?! На стезе земной
Что-то слишком много вас прячется за мной.
Волен! Не держу тебя. Знаешь с кем, дерись.
– А что, что же держит?
– Думай. Разберись.
Все! Все равны пред богом:
И вечность бытия,
И ты – ничто убогое,
И этот зверь из бездны,
И сын любви небесной,
И раб его,
И враг его,
И меч его,
И я!

Нищий просит икорки

Нищий просит икорки,
Минус таранит плюс.
– Ущипни меня, – сказала корпия. —
Ага, понятно: не сплю.
Будем смотреть спокойненько.
Воскрешают телегу. Ага!
А тут убивают покойника,
Помолившись на лик батога.
А у этих девиц усатых
Лифчики из рядна.
А эти друг друга кусают
Потому, что они – родня.
А эта корова в джинсах
Перешла на арендный подряд.
А это прием джиу-джицу.
А это – фамильный зад.
В нем светится гордость нации.
А вот березка для брюк.
А это – склад профанаций,
А также умелых рук.
А это “Долой!” закричало
Из позитивных идей.
А вот на колу мочало.
И все это вместе – начало
Жизни свободных людей.
Кто хочет – просит икорки,
Кто хочет – вертит вола.
А кто хочет – щиплет корпию,
Заряжает ружье со ствола.
Оно чуть не в дырах – ржавое,
Но грохнет и – наповал.
Весна,
Весна над державою!..
– Ты ждал ее?
– Больше! Я звал.
Она – предмет моей жажды.
В ней нам себя вершить.
– Так сдохнем же.
– И не однажды.
Но все же научимся жить!

Третий брат или Баллада о долговой яме

Ужас душу загрызает.
– Здравствуй, Злой! Где Добрый?
– Занят:
От дождя спасает пруд
Человек – напрасный труд!
Фиг бы прожил он без нас,
Без даятелей, без братьев,
На фу-фу полжизни тратя
Каждый день по десять раз.

Ах ты, жизнь, – то хрен, то редька…
Ты – несветел, я – недобр.
Яйца бьем на нашем третьем,
Потому что жив он в долг.
Потому что дали ссуду
Не чтоб вечность догонял,
А чтоб эту жизнь-паскуду
Божьим светом наполнял.
– Много дал ему?
– Тоску.
– Не пустяк. А я – занозу…

Если слезы – трите к носу.
В крайнем случае – к виску.
Разговор крутой и долгий,
Вывод – горький и кривой.
Где он? Там, где всякий Добрый, —
В вечной яме долговой.
Брал ли, нет, а платит справно
Небу, глупости, уму.
Но чтоб взять с процентом правду, —
Надо лезть туда, к нему.
Не на дни, не на года, —
В лучшем разе, навсегда…
– Эй там, в яме долговой, —
Что за крах над головой? —
А из ямы слышен голос:
– Это время раскололось,
Чтоб спрямить наш путь кривой.
Сколько счастья, сколько света!
Я как раз плачу за это.
– А сдюжишь?
– Сдюжим. Не впервой! —
…Птичка по небу летит,
Правда правде говорит:
– Разжирела ты, подруга,
Вот тебе добра подпруга, —
Усмиряет аппетит.
Правда праведней, чем боль.
Но, коль в ней до недр добраться,
В ней все то же:
Слезы братства
Да сказка-первенец – любовь…
Дроби, дроби, дроби бей!
Выпил море воробей,
А синица подпалила, —
Взрыв дошел до всех глубей.
– Эй там, в бездне долговой, —
Ты живой?.. —
Молчало долго.
А потом так дохло-дохло:
– Оторвало чувство долга.
Вот – пришли. Я – живой…

Как собирались плюралисты. Былина

Продолжить чтение