Читать онлайн Кмель бесплатно
1.Филаты. Пшёл, курв!
Полозья скользили по свежезаметённой колее так мягко и, вместе с тем, так уверенно, что мне казалось, будто розвальни вместе с впряженной в них, храпящей отставной кобылкой Парадигмой в какой-то момент оторвались от дороги и теперь мы с сестрою будто бы пилоты некоего диковинного летательного аппарата, устремлённого… к чертям собачьим! Выражение это часто употреблялось моим дедом – почитателем крепких напитков и, как следствие, не менее крепких выражений. Черти собачьи, по хронически нетрезвому разумению деда, присутствовали только там и тогда, где все было устроено по душе, а не по рассудку и дед отправлял туда всех, кому искренне желал только самого наилучшего! Бабушка, например, считала, что подобные пожелания, коих в лексиконе дедушки набиралось не один десяток, всё же куда лучше тупого обидчивого молчания.
Впереди, ровно в том месте, где должны были находиться «козлы», размещался только один «козёл» – именно это сравнение приходило в голову всякому, кому попадался на глаза мужик с вожжами и хлыстом, хоть спереди на него смотри, хоть сзади! Этот странный человек не выпускал упряжи и хлыста даже тогда, когда был свободен от управления лошадьми, видимо, исполняя тем самым какую-то тайную, одному ему ведомую, пожизненную повинность.
– Пшла, курва!
Не знаю, как родителей, а нас с сестрою эти его постыдные понукания сильно раздражали! Ругался он, впрочем, беззлобно, больше для понту.
Да и вообще, если хорошо подумать, сравнение с нехорошим животным могло показаться слишком легкомысленным – подумаешь шапка с торчащими в разные стороны ушами! Кто кем обзывается, короче…
Звали мужика по-нездешнему: Лучиан. А потому, что гагауз! Это обстоятельство входило в топ-10 воспоминаний детства, забронированных моей памятью в качестве сигнальных флажков, помогающих вовремя отвернуть от края пропасти. Об остальных вы узнаете, как говорится, «по мере поступления».
Следом за нами, устало плелись родители. С сумками. Уж сумки то могли бы и оставить. Покинула сани сначала мама, а потом к ней присоединился и наш менее совестливый, отец, за что кобылка Парадигма, понятно, была им весьма признательна. Ну, то есть, получалось, что своей полетной эйфорией мы во многом были обязаны как раз родителям, а не кобылке, которая, не покинь они сани, скорее всего давно бы уже присела где-нибудь в придорожном сугробе. Что до снега, то снежный покров, надо сказать, в том году побил все рекорды – ступи за обочину и от тебя тотчас останется ровно половина! По крайней мере, с деревьями это так и случилось. А ведь я отлично помнил эти места времён буйного цветения, оглушающих птичьих трелей и тёплых дружественных ветров.
Дорогу эту мы с сестрою выучили наизусть. Поездка к предкам была для нашей семьи делом принципа, два раза в году отец почитал своим долгом «наполниться от пят до ушей» благородным дедовым первачом и гоняться потом всю ночь по огороду наперегонки с родительской скотиной, специально выгнанной для этих целей из тёплых вонючих яслей. Зимой, правда, много не побегаешь, зато летом! Летом вообще верхнюю часть головы можно дома оставлять. Брать только рот. Это родительская шутка. В смысле, тут тебе и ароматный лес с грибами, и земляничные поляны, и гороховые поля и, выламывающая зубы, студёная родниковая струя-кувалда. Всё естественно и определённо: только ешь, пей и млей! В смысле, щёлкай клювом и радуйся моменту! У тебя даже имени никто не спросит. В деревне из семнадцати дворов только один обитаемый – дедовский.
Оставался последний поворот, потом деревянный столетний мост, чудом выдерживающий не только пешеходов, но и конные экипажи и всё – вот она деревня Филаты. Вся, как на ладони. Вниз по склону уходит одна-единственная улица с заброшенными избами, перешедшими в вечное владение весёлым призракам без морали и прописки. Наша – последняя, за ней, в небольшом ложке родник с липовым жёлобом, с той стороны дедова конюшня, а прямо напротив дома, на взгорке, банька по-чёрному.
Лошадь неожиданно встала, Лучиан сказал, ей надо отдохнуть.
– И нам тоже, – выдохнул отец и, откинув тулуп, за руку, по очереди стащил нас с саней на снег.
«Странно, – подумал я тогда, – не притормози гагауз свою лошадёнку перед мостом, именно напротив вот этой самой сгоревшей берёзки над собачьей могилкой, всё происходящее можно было бы смело считать фантазией. Сном. Игрой воображения. Потому, что правда жизни как раз и заключается в сочетании именно этих вот трёх составляющих: сгоревшего дерева, собачьей могилки и не пройденного до конца, пути».
Не пройденного до конца, пути! Когда до цели уже рукой подать!
Наверное, что-то из того, о чём я подумал, я произнёс вслух, потому, что отец как-то странно посмотрел сначала на меня, потом на маму.
– Слыхала?
– Чего? – по обыкновению «включила дурочку» мама.
– Если я говорю – таскать дрова, – выстреливая каждым словом, сказал отец, – значит – таскать дрова! Всем, без исключения. А не читать книги!
– Вот именно, – поддержала отца сестра.
Так было не всегда. Раньше мы как-то находили с ней общий язык. Вместе проводили время, чему-то учил её я, что-то подсказывала мне она – были у нас и общие планы, и общие мечты, и общие заботы. Но как только мне стукнуло тринадцать, сестра потеряла для меня всякий интерес – разница в четыре года с определённого момента оказалась для нас катастрофической. Буквально в одночасье я напрочь утратил интерес к тому, какую кашу должна сегодня съесть кукла Сима и в каком именно памперсе отправится на прогулку пупсик Тёма – розовом или в горошек?
Остаток пути мы преодолели пешком.
– Чего завёлся! – бурчала себе под нос мама. – В тот раз остановились ровно в этом же месте… И что?
– В тот раз, – напомнил отец, – наш сын просто обосрался. И всё.
– Точно, – снова встряла в разговор сестра. – Двух часов протерпеть не может! Стыдоба!
И тут же спела:
– В космонавты он собрался,
Не дошёл и обосрался!
У сестры совершенно отсутствовал слух. Как и многое другое, что свойственно людям в её возрасте. Например, она совершенно не умела рисовать, о чём довольно красноречиво свидетельствовал висевший над её кроватью нетленный художественный шедевр – единственный рисунок, когда-либо произведённый её рукой. Там было корявое дерево, изломанный квадрат и подпись «Возле деревьев стояло окно». Дерево мы уже миновали, до окна оставалась совсем чуть-чуть.
Дед да баба встречали нас у ворот дома. Все трое одинаково покосились: дед, баба и ворота. Первый был пьян, остальные – просто старые.
После дежурных объятий, все пошли в избу. Двор был начисто выметен, в сенцах на стенке между оконным проёмом и дверным косяком, издавая дух минувших времён, рядком висели отборные берёзовые веники. От их вида и аромата мне опять стало невыносимо грустно.
В горнице всё на своих привычных местах – с точностью до миллиметра. За порядком следит с комода потёртая в боях, матрешка Лукерья, в которой, по мнению бабушки, «комфортно квартирует» старинный дух её прародительницы.
Надолго задерживаться в доме я не стал, сейчас будут разбирать вещи. Бабушка начнёт накрывать на стол и привычно ворчать на деда. Нам выдадут по леденцовому петушку, после чего категорически отправят в спальню репетировать стихи про родину. Зная всё это, я решил загодя выскочить во двор, уж там-то до меня никто не доберётся, когда в печке щи, шаньги и свежеиспечённый каравай. А ещё величественная бутыль самогона. Для отца с дедом – это теперь самый важный и неоспоримый объект в космосе, способный переместить их дружный экипаж в любую, даже самую отдалённую точку мирозданья!
На улице темнело. И мороз стал куда ощутимее. Слышно было, как мимо ворот проскрипели сани. Я живо представил себе гагауза, запряженного в повозку, где нога на ногу восседала Парадигма с отобранным хлыстом и, покуривая махорку, незлобно подгоняла нерадивого мужичка:
– Пшёл, курв!
И уже где-то на подъезде конюшни, эхом по заснеженным пространствам отозвалось радостное лошадиное известие о том, что:
– Революция о необходимости которой так долго говорили кони и коровы, совершилась!
Мне стало как-то не по себе и я, не без содрогания отворив ворота, вышел на улицу. Стало уже совсем темно. Единственный фонарь, некогда освещавший окрестности, был сорван ветром, да так и валялся теперь у основания столба. Ещё летом он был на месте. Что там в действительности творилось у ворот конюшни я не видел, просто слышал хруст снега и ржание Лучиана. Небо было в тучах и это означало, что все знакомые звёзды отправились в свой длинный зимний отпуск.
Была ли во всем этом правда жизни? Возможно, если допустить, что курила Парадигма не махорку, а, припасённый с военной поры, «Беломор».
Наверное, вы уже заметили, что меня часто тянет на нестандартные обобщения и всяческие упражнения с сознанием. Что ж, это чистая правда, именно в этом и состоит главная «фишка» визитов в призрачную дедову деревню, которая для меня сама, как бутыль самогона – бездонная и многообещающая. Чем дальше, тем отчетливее виделось мне в пространстве Филат что-то такое, о чём в иных обстоятельствах я и помыслить не мог. В каждом дереве, в каждом горбыле из покосившегося забора, в каждом кирпичике в потрескавшемся фундаменте дедовой избы виделись мне
признаки потустороннего мира, мира, куда более реального и неоспоримого, чем тот, в котором жил я.
В прошлый мой приезд сюда, это было летом, на дедовом дворе внезапно появился некий неумытый путник, проходивший мимо в какую-то другую, как позже выяснилось, такую же пустую и заброшенную, деревню. Зашёл просто по причине бараньего блеяния и дыма из трубы. Спросил, кстати, про кузнеца Петюню, что живал здесь в иные времена. Я это помню – от так и сказал «иные».
Петюню вспомнили, а как же!
– Родственник?
– Ну да. Совсем дальний.
– А вон же дом его – наискось. В доме кот мяукает, а во дворе наковальня, до сих пор горячая. Не пробовал ладошку поднести?
– Нет. Жжётся?
– Не то слово! Как звать?
– Изосим Радужкин.
– Ну ни хрена себе! Цыган что ли?
– Чуваш.
– Вона как! Самогону выпить не желаете? В память о хорошем человек и умельце?
– А как же. – Изосим довольно ловко перенял дедушкину интонацию. – Поди-ка не грех!
Выпили хорошо. Подрались потом с отцом на социально-политической почве. Рубаху путнику на спине порвали – от ворота до подола! Бабушка зашила. А пока зашивала, Изосим к роднику спустился, живой воды попить. Я с ним. Остальные уже ходить не могли. И пить тоже. Там, возле родника бревно такое лежало, верх стесали до плоскости, чтобы удобнее сидеть было. Лавка не уместна. Не по правде жизни. Изосим со мной согласился – и по поводу бревна, и насчёт прочих моих рассуждений относительно местных видений и суеверий.
Солнце как раз закатывалось над конюшней. Всё гороховое поле за ней стало малиновым!
– Угадайте, – спросил я путника, – где растёт малиновый горох?
– Здесь и растёт, где ж ещё то! – Мне нравилось, что при всех входящих, парень без рубашки сохранял такую ясность ума и такую чёткость произношения. – Если и вправду являлась райская птица гороху поклевать, так вот сюда она и прилетала!
– Ну да? – удивился я.
– А больше некуда, – заверил меня Изосим. – Сразу за тем полем березняк, за ним речка безымянная с бродом. На том берегу пригорок крутой, взберёшься, с него мою деревню видать. В смысле, все, что от неё осталось. Радужкой называлась, дед твой знает. Я в райцентре теперь живу. Каждые выходные Радужку посещаю. Дороги разные выбираю, потому, как мир разный. Прошлый раз вот через Семенихин бор пробирался, там и птиц больше, и деревья толше. В баньке по-чёрному паришься?
– Долго не выдерживаю.
– Не нравится, значит?
– В ванной лучше…
– Зачем же ходишь?
– Водят…
В конюшне заржали лошади: Парадигма и Корвалол. Вроде привычное дело, но только на этот раз стало мне как-то не по себе. Я вдруг это ржание в контексте
настоящего момента воспринял. Не поворачивая головы, обнаружил лес за дедовым огородом, ельник у бани, а там другое поле гороха – до самого горизонта. И ночную птицу, её я больше почувствовал, чем увидел. Значит вот кого лошади приветствовали! Может, она и есть та самая райская птица, что явилась малинового гороху поклевать? Дурак тот человек, который думает, что всякий природный звук лично его касается. Не его. Много чести! Природа – отдельно, человек – отдельно! Максимум, что ему дано – это почувствовать, что он тут не главный. Почувствовать и смириться. Поблагодарить за то, что не прогнали. Кого поблагодарить? Да чёрт его знает!
Изосим те же чувства испытал – я это кожей почувствовал. Я на него поглядел умоляющим взглядом – так мне захотелось от него комментарии получить по поводу всего происходящего! Показалось мне, что именно для этого он нашей дорогой и пошёл, чтобы разъяснить мне кое-что про здешний край с его тайнами и суевериями.
Из леса подул теплый июльский ветерок, я живо представил, будто это лес отрыгнул из своего пресытившего чрева дневные ароматы земляники и, настоянной на солнце, болотной ряски.
– Хороший он, говорят, мастер бы, – сказал, наконец, Изосим, – Петюня наш! Могучий! Сказывали, будто б он лошадь из болота за гриву вытянул, да я вот не верю! Думаю, его просто с другим героем перепутали – бароном Мюнхгаузеном? Тот да – вытаскивал, кто ж спорит! Да и болот в наших лесах – кот наплакал. А точнее одно – Бесогонное. Вот ты, к примеру, слыхал про такое?
– Слыхать – не слыхал, – сказал я обиженно. – Но, что может быть – вполне допускаю.
– Про то и разговор… – Изосим звонко пришлёпнул комара на щеке. – Тут места такие: что кажется, а что в действительности существует – сразу не разберёшь.
– Вообще не разберёшь, – охотно согласился я. – Ни сразу, ни потом. Я думал, это только в моей голове происходит. Отец говорит, мол, у тех, кто много книжек читает, в конце концов, весь мозг выгорает, и что от таких никакой боевой эффективности! Мол, именно по этой причине, их даже в армию не берут.
– Отца взяли?
Изосим и сам знал ответ.
– Пойдём-ка…
Он поднялся с бревна и поманил меня наверх, туда, где начиналась, тропинка, ведущая к лесу. Тянулась она прямо возле самой изгороди, отгораживающей дедов огород от наступавших орд репья и лопуха. Может потому, что тропинкой почти не пользовались, она существовала скорее номинально, чем реально и след её угадывался не столько на земле, сколько в моей памяти.
Я и раньше, сколько себя помню, любил смотреть в ночное небо. Даже посреди ночи просыпался и тайком выбирался во двор. Звёзды не давали мне спать, даже под плотным слоем облаков ощущал я их волнующее присутствие. Нигде, как в Филатах, они не подбирались ко мне так близко! И вот ещё что – доведись мне увидеть какую-нибудь звезду ровно над печной трубой, она уже навсегда укоренялась в моём восприятии именно в этой конфигурации. Это означало, что теперь я знаю, где она живёт и чем дышит, и назавтра я встречу её, как свою старую знакомую, немного смущённою моим тайным знанием.
В тот вечер на выученном назубок, небе, я увидел много новых звёзд и только та самая – над трубой за время моего отсутствия исчезла навсегда!
Шли осторожно. Не потому, что было плохо видно, наоборот, боялись выдать своё присутствие, попасть в поле чужого зрения. Он не просил меня об этой
осторожности, не было никакого уговора, но было нечто иное, куда более важное – это незримая и бессловесная связь между нами, возникшая, между прочим, ещё где-то далеко за пределами нашего личного знакомства.
Изосим – звезда, свалившаяся с небес! И придёт же такое в голову!
В один момент, как по команде запели цикады, что означало полный переход от вечера к ночи, теперь ночь – единственная и полновластная хозяйка положения и нам не остаётся ничего другого, кроме как чутко и своевременно потакать ей во всех её самых немыслимых капризах!
Кто-то вышел в сени, развернув на полу ковер из света и печной взвеси, обыкновенно заполнявшей всё пространство дома – бабушка. Значит, уже зашила рубаху, подумал я и тотчас же посмеялся над собственной глупостью. Какая, к чертям, рубаха, ведь рубаха, как и сам рубаха-парень оставалась в моих воспоминаниях, навеянных магией места! Теперь зима, я плохо одетый сижу и мёрзну на пороге, а на мрачном холодном небе ни единой звезды!
– Сёма! – позвала бабушка. – Где ты, милый! Идём за стол, сынок!
Вернувшись в горницу, я не застал отец с дедом, они были уже где-то в районе Альфа Центавра. Сестра, повязав на талию, бабушкину шаль, пыталась изобразить танец живота. Получалось что-то вроде «Возле деревьев стояло окно». Впрочем, публика горячо приветствовала танцовщицу, а растроганный до предела, дедушка, с трудом покинув, звездолёт, даже вручил исполнительнице надкусанное куриное бёдрышко!
В прошлый приезд сестра продемонстрировала почтенной публике чудеса дрессуры, вследствие чего кошка Муська, исполнявшая роль тигра, вскоре наложила на себя лапы.
Пахло борщом и домашней выпечкой.
Я занял место за столом и попросил налить себе кваса, дабы помянуть Муську, а вместе с ней и всех представителей животного мира, некогда так весело лаявших, мяукавших и хрюкавших под дедушкину гармонь. Гармонь была для дедушки чем-то вроде священного грааля. Он держал её в красном углу, там, где обычно располагается иконостас и пользовался инструментом только в самых торжественных случаях. По мере того, как деревня пустела, необходимость в гармошке постепенно «сошла на нет». Дедушкиному самолюбию, таким образом, был нанесён жестокий удар и как-то, во время очередных «показательных полётов» он порвал хромку на две части и выбросил ошмётки былого величия прямо иллюминатор разогнавшейся не на шутку, ракеты.
Помню, как я мучительно переживал за дедушку, пока бабушка не открыла мне великую тайну Магистра Музыки. Как оказалось, за всю свою многолетнюю творческую жизнь, непревзойденный укротитель гамм умудрился овладеть всего лишь одним единственным мотивом под названием «Коробейники» и куда бы ни звали дедушку: на свадьбу, крестины или похороны, он всюду играл только эту, отшлифованную до блеска, мелодию. Всё остальное его уже не волновало, это было исключительно проблемой благодарной публики!
– Вот, Семён Игнатьевич, – посетовала мама, – в который раз вам говорю – зря гармонику порвали. Послушали бы сейчас что-нибудь классическое. Рахманинова того же… Или Мусоргского…
– Какого? – не понял дед, целясь горлышком в стакан.
Я зарылся лицом в скатерть. Поразительная мамина способность «включать дурочку» всякий раз вызывала во мне бурю неуправляемых эмоций! Мама работала учительницей, преподавала английский язык – найдите в учебной программе предмет более скучный, чем этот и я немедленно куплю вам билет до Лондона! Вот ей и
приходилось разбавлять чуждую абракадабру чем-то близким и понятным каждому Ваньке с пролетарских окраин. С юмористическим оттенком разумеется. Так, чтобы уж совсем по-нашему.
Особо яркие образцы педагогического творчества мамы, а никак иначе это не назовёшь, золотыми буквами (латинскими, разумеется) были вписаны в славную трудовую летопись нашей школы. Приведу для примера лишь один из них.
Был у нас в школе паренёк – ростом под два метра, а он всё в восьмом классе. В последнем для него. В те времена можно было уходить из школы после восьмого. Звали «малыша» Бигфут. Ну, то есть, поначалу это была кличка, которая со временем превратилась в имя-отчество, потом в фамилию и, наконец, в антропологический феномен. История знает массу примеров подобной трансформации.
Так вот все ему: соберись, человекообразный, подумай хорошенько и закончи-таки этот чёртов класс, потому, что дальше ты уже никому ничего не должен. Можешь смело отправляться в свой лес и есть там белок. Но в том то и беда, что как раз думать у Бигфута не получалось. Он может и рад бы, да нечем. Он и по-русски то читать не может, а тут ещё эта, блин, англичанка со своими претензиями!
– У меня чувство, что она всё время матерится! – признался он как-то школьному дворнику Стёп Стёпычу в процессе распития очередного баллона браги.
И вот мама как-то сообщает ему, да не ему только, а вообще всему классу, что преподаёт она не вполне английский, а его манкунианский диалект, присущий исключительно и бесповоротно только лишь малочисленным жителям Манчестера.
– Жителям чего?
Одноклассники даже не засмеялись. Во-первых, большинство из них и сами не знали, что это за Манчестер такой, а во-вторых Бигфут был настолько искренен в своём непонимании, что и смеяться то было грех!
– Манчестер – это местечко в Англии, – пояснила мама, – где когда-то упал метеорит сильно похожий на летающую тарелку. – Тут она довольно правдоподобно начертила в воздухе траекторию падения небесного тела. – Поэтому считается, что местные жители являются единственными носителями внеземного наречия, доставшегося им в наследство от их предков-инопланетян. Недаром этот райцентр известен в мире, как источник промышленной революции!
– Выходит, у нас хоть и английский, но не как у всех? – растеряно спросила отличница Галя Суворова.
– Ну да, – простодушно сказала мама, продолжая пялиться на Бигфута. – Получается – не такой. Русский – да, как у всех! Алгебра и геометрия – тоже. Про литературу и говорить нечего. Одна волынка: Пушкин, Лермонтов, Толстой!
– Маршак ещё этот, – авторитетно добавил Бигфут.
– Во-во! – завопила мама. – Рехнуться можно!
– Ага… – смущённо пробурчал просветлённый двоечник. – Запросто!
– Нет, вы только представьте, дети, – торжественно резюмировала мама, – мы с вами в числе счастливых избранных уже совсем скоро можем стать обладателями манкунианского диалекта! Что, как вы сами понимаете, позволит нам в недалёком будущем общаться с внеземным разумом напрямую!
– Ну да, – засиял Бигфут. – Как со Стёп Стёпычем?
– Именно! – заверила народ мама. – Идеальное сравнение!
Для полноты картины она, естественно, была просто вынуждена продемонстрировать, как именно они будут это делать и в лицах прочитала кусок из
«Евгения Онегина». Разумеется, с учётом всех тонкостей манкунианского произношения!
– А теперь скажите мне прямо, мистер Бигфут, – застрелив Онегина из пальца, обратилась мама к «виновнику торжества», – вы готовы поклясться, что не подведёте жителей планеты Земля в трудную минуту?
– Yes, – на безупречном манкунианском пообещал парень.
– What is your name?
– My name is Petia!
– Благодарю за понимание! – И мама пожала герою руку. – Thank you!
– No problem, mem! – ответил герой и бодро передал маме дневник.
– Five! – сказала мама. – Сегодня всем: five!
Кто бы там что ни говорил, но в день, когда комиссия РОНО отчисляла Бигфута со справкой, о том, что при всём внешнем сходстве, податель сего всёже не верблюд, он разговаривал с инквизиторами на безупречном английском языке!
Наевшись борща и бабушкиной стряпни, я попросился на вечернюю прогулку. Может, и снег уберу. Где лопата?
– Там же – под лабазом… – сообщила бабушка. – Дорожку в Чернушкин Чертог не забыл?
– Давай, Вася, – влез в разговор дед. – За Мусоргского, мать его!
Они выпили. Отец до этого момента, правда, отдыхал, опустив голову на скрещенные руки, но на призыв капитана звёздолёта всё же откликнулся и стакан автоматически принял.
Мама с сестрой ушли в спальню – готовиться ко сну, а я опустился на лавку, лавки такие раньше были в избах длиною во всю комнату, опустился и стал натягивать валенки.
– Холодно там, Сёмушка. – Бабушка села рядом, платок цветастый с концами в узелок на подбородке – всем бабушкам бабушка. Погладила по голове – я и замурлыкал. – Ишшо темненько. Фонарик вон на той неделе отломился. Небось, сам видал.
– Видал, – говорю. – А чего его дед не исправит?
– Так нервное истощение. У вас у всех, мол, вербное воскресение, а у меня – нервное истощение. – Бабушка говорит, а сама всё ладонь к голове моей прижимает, словно теплом заряжает, чтобы внучок во дворе не «озяб». – Это после того, как Корвалола на колбасу забрали, у него началось! До того терпел как-то!
Удивительно, но от бабушки даже зимой исходит густой аромат свежей малины, кислого молока и лежалой шерсти. Почему-то мне кажется, что так пахнут все бабушки на свете. Запах бабушки – второе воспоминание из Топовой десятки моего детства.
– Может, до завтрего подождать?
– Да не, баб… – Мне показалось, морщин на её красивом лице стало вдвое больше. Захотелось прикоснуться к этому лицу губами, как-то дать понять бабушке, что мы с ней одно целое. – Три дня – это немного. Один, считай, прошёл. Так что некогда прохлаждаться… А Машкины гала-концерты мне дома надоели…
– Ну тогда, хоть дедов тулуп накинь что ли, – смирилась бабушка. – Обычно Лучиан его надевает, когда в райцентр едет или куда подальше. Дед то его всё куда подальше отправляет. Нынче не стал брать. Как он там без тулупа в конюшне спит, ума не приложу…
Услышав, как я открываю дверь, дед отчётливо послал меня «к чертям собачьим» и это, как вы уже поняли, был хороший знак. Только его мне и не хватало.
Выходя в сени, я хорошо представлял себе, что будет дальше. А будет небольшая мужская буза. Дед – стар и пьян, а отец – тоже пьян, плюс слишком устал от проделанного за день пути, поэтому бунт будет тихим и женщины его без труда усмирят. Матери и отцу постелят прямо здесь, в горнице – маме все на той же скамье, отцу и мне на полу. Ну, а сестра по обыкновению ляжет на скрипучей кушетке в хозяйской спаленке, возле кровати деда и бабы. Немного поработает радио, сегодня суббота и значит после десяти будет концерт из серии «На ночь глядя». Бывало, радио не выключали и оно продолжало работать до утра. Ночью вещание прекращалось, зато ни свет, ни заря весь дом поднимался под знакомые позывные, предваряющие начало утреннего эфира и нового дня. Я любил засыпать под радио, но сегодня мне почему-то захотелось поглядеть на ночь не ушами, а глазами.
Вооружившись деревянной лопатой и метлой, я сразу вышел за ворота, где снега было особенно много. Мороз заметно усилился. Санный след затвердел и покрылся тонкой коркой наста, а следы от копыт Парадигмы превратились в аккуратные симметричные колодцы. Получался довольно причудливый рисунок, глядя на который можно было подумать, что передо мной некая тайнопись, оставленная лично мне, как руководство к действию и остаётся лишь сущий пустяк – расшифровать послание.
Сделав несколько глубоких вдохов, я первым делом очистил от снега скамью возле палисадника и место вокруг неё. Летом обитатели дома и их редкие гости коротали здесь длинные летние вечера, безжалостно изводя комаров и фанатично щёлкая семечки. К слову, из всех произраставших в огороде, растений, дед особое внимание уделял подсолнечнику, причём на всех этапах роста – от семян до поспевшего соцветия. Я спросил его как-то, почему подсолнух?
– Почему?
Ответ был для деда настолько очевидным, что он даже растерялся.
– А какие ещё варианты?
– Ну, вариантов много, – Я понял, что сильно задел деда за живое. – Репка, например. Большая-пребольшая.
– Репка – не гвоздь.
– Ну конечно, – многозначительно сказал я, – потому, что репка – овощ.
– Ага, а ты – фрукт! – совсем уж раздосадовался дедушка. – При чём, тот ещё!
– Ладно, – сдался я. Знаю – ещё слово и дед не проронит больше ни слова. По крайней мере, до первой рюмки. – Рассказывай.
Он велел позвать сестру и мы втроём отправились в огород. Там дед довёл нас до нужной точки и попросил сосредоточиться.
– Надо поморгать, чтобы сбросить с ресниц всякую дрянь, которая скапливается за истекший период, – объяснил он суть происходящего. – Ежедневно мы видим много хорошего, но ещё больше – плохого. Вот это плохое и надо сбросить. Наука в тих целях рекомендует сон. Но спать мы сейчас не будем, просто похлопаем ресницами. Можно было бы, конечно, и по стопочке, но вам это рановато… Готовы? Поехали!
По окончанию оздоровительной процедуры мы с удивлением обнаружили прямо перед собой стройную череду подсолнухов, к этому времени уже достигших пика своего величия. По гордому великолепию и стати с ними не могли соперничать ни кусты смородины, ни душистая малина, ни даже молодые яблоньки, «с головы до пят» увешанные сочными румяными плодами. Сразу вспомнились расфуфыренные тонкоусые кавалеры в шляпах с перьями, кои во множестве населяли мамин альбом по средневековой живописи. Как и эти достопочтенные джентльмены, подсолнухи вызывали странное ощущение нездешности, принадлежности к каким-то далёким недостижимым краям, попавшим сюда исключительно по недоразумению. «Любуйтесь, люди, – словно говорили они нам, простым смертным, – мы и есть подлинная красота мира! Пройдёт немного времени и мы вернёмся туда, откуда прибыли, а вы, как ни в чём не бывало, продолжите жрать свой хрен и нюхать табак! Так наступит на земле Эра Сорняков!»
Вот интересно заметили бы мы это неожиданное превосходство при каких-то иных обстоятельства? Например, пять минут назад?
Дед с любопытством поглядывал на нас – старик был явно доволен произведённым эффектом. Сильно не томил. Объяснил просто, как на уроке.
– Есть несколько вещей на свете, которые скрепляют наш мир и держат его в нужной форме, без них он бы уже давно развалился. Вернее, не продержался бы и дня.
Я еле удержался, чтобы не ляпнуть про самогон. Сестра по обыкновению учуяла моё желание и крепко сжала мне руку. При всех недостатках, она умела вовремя угадать дурные намерения, зарождающиеся в паскудной душе своего братца и уже одна эта способность делала её моей сестрой.
– Я называю эти вещи «гвоздями мира», – Дед говорил не слишком уверенно, ибо все-таки ожидал от нас какой-то подлости, в подобном тоне с детьми не общаются. Дети воспринимают такие разговоры как попытку унизить их человеческое достоинство тупым никчёмным пустословием. – Их немного. Подсолнух – один из них. Просто посмотрите на него очищенными глазами.
«Очищенные глаза, – это хорошо подумал я тогда. – С другими в Филатах и делать нечего!»
Да, кстати, насчёт глаз – темень такая, что хоть глаз выколи. Хорошо, что я прихватил с собой налобный фонарик, между прочим, большая редкость по нашим временам! Я приспособил его прямо на шапку, для этого мне пришлось растянуть крепление до предела.
Сидеть на скамье было невозможно, а уж щёлкать семечки и подавно. Я решил очистить дорожку до самого родника, если ночью и заметёт, то, по крайней мере, утром будет легче убирать.
В масштабах улицы света фонарика явно не доставало, но в пристрое конюшни горел свет, а значит, у меня есть хоть какой-то ориентир.
Раньше там была летняя кухня, где готовили скотине – какое-то время по соседству с лошадьми проживали ещё и овцы. Но количество лошадей постепенно сократилось с пяти голов до двух, а овец и вовсе съели. Таким образом, надобность готовить непосредственно в конюшне отпала и в подсобке поселился Лучиан, заменивший дедушку на посту лесхозовского конюха. Печь была и до него, оставалось раздобыть стол, стулья и нары, всё это конюх смастерил едва ли не за день. В качестве подарка на новоселье бабушка пожертвовала новосёлу старый половичек и гобелен с изображением оленя. В результате получилась вполне жилая комната. Одна беда – зимой подсобка быстро выстужалась, но от бабушкиных предложений перезимовать в их избе, Лучиан всякий раз отказывался. Говорил, что по ночам сильно храпит и матерится, пусть по-молдавски, зато громко.
Пару лет назад к гагаузу приезжала жена. Дело было в декабре, перед самым новым годом, во время первой же ночёвки она простудилась и померла в районной больнице от двухсторонней пневмонии прямо в новогоднюю ночь. Поскольку никто её не знал, конюх хоронил жену в одиночку. И вот как, скажите, этот беглый олух мог получить такой козырный участок прямо вблизи от центральной аллеи? Тайна тайн!
– А чё, молодец! – похвалил сослуживца дедушка. – Стало быть, не зря кнутом то размахивает! Девка можно сказать с неба рухнула и прямиком на почётное место! Её вообще хоть кто-нибудь видел?
Оказалось, нет.
За полчаса я добрался до родника. Набрал в ладони из хрустальной струи, ополоснул лицо, сделал пару глотков. Дорожка получилось, что надо! Голливудский бульвар в снежном варианте! А раз так, значит, растает. Как не размахивай лопатой, сколько сил и умений в него не вкладывай, всё равно растает! Голливудский бульвар помноженный на уральские снега равняется нолю.
Домой не хотелось, работа меня раззадорила – что угодно, только не в кровать. Я посмотрел на почерневшие от времени, покрытые мхом и плесенью, брёвна конюшни, на просевший, полуразрушенный фундамент, на покосившуюся крышу и вдруг отчётливо ощутил необходимость зайти вовнутрь и, что, если я этого не сделаю, всё, что случилось здесь со мной прежде, потеряет всякий смысл. Как такое может быть, подумал я, что за всё это время я вообще ни разу не переступил порог конюшни?
С лязгом отъехала чугунная щеколда на воротах дома, кто-то вышел на улицу с фонарём в руке. Знакомая фигура, слегка запрокинутая назад голова, рука, поправляющая выбившуюся из-под пухового платка, прядь. Мама.
– Сенечка! My dear son! Ты где?
– Я на роднике! Не волнуйся, отнесу Лучиану тулуп и вернусь!
– Только не задерживайся, ладно? Поздно уже!
– Хорошо, мама! Я скоро!
От наших голосов содрогнулись окрестности. Разговор этот был теперь так же неуместен, как звук работающей бензопилы или праздничный салют! Наши ласковые пожелания друг другу в этой морозной тишине могли иметь для данного кусочка пространства катастрофические последствия и то, что ничего вокруг не рухнуло, не взорвалось и не исчезло с лица земли, ещё ни о чём не говорило! Если бы в следующее мгновение из темноты появилось некое существо, олицетворявшее вечное равновесие земли и небес и бросилось бы на меня с кулаками, я бы не удивился!
Но вместо ночного монстра появился гагауз. По благодушному выражению его лица, я понял, что конюх только что поужинал и готовился ко сну. При том, что одет Лучиан был по-домашнему: в свитере, брюках-галифе и шерстяных носках, весь его разомлевший малогероический облик был по-прежнему увенчан всё тою же бесформенной шапкой с растопыренными ушами.
– А ну-ка, стоять, ни шагу вперёд! – крикнул гагауз и, раскрутив над головой воображаемый хлыст, с оттяжкой ударил им по снежному бортику, в каком-то сантиметре от меня!
– Это я, дядька Лучиан. Деда Сёмы и бабы Юли внук!
– Чей внук? – не понял конюх.
– Чей, чей – сволочей! – низким голосом сказал я. – Чёрт бы тебя побрал!
Было весело. Если, конечно, он серьёзно. А он, похоже, серьёзно. Раз хлыстом то размахивает!
Пришлось посветить фонариком себе в лицо.
– Ночной дозор! – Я продолжал разговаривать «на низах». – Дайте пройти проход!
После этого мы зашли в конюшню, где я, разумеется, не увидел ничего нового. Парадигма, освобождённая от узды и прочей опеки, меланхолично таскала сено из яслей, глаза её слипались и она в любой момент готова была рухнуть на пол и проспать так до Судного Дня, когда их лошадиный создатель придёт на смену нашему – человеческому!
Видно, кобылка живо представила себе, какие преференции сулит ей подобная хреновация, потому, что, скопив остаток сил, она испустила радостный звук и звук этот совсем не походил на конское ржание.
В дальнем углу конюшни светила тусклая лампочка. Было как-то мрачно, муторно и неприлично чисто. В конюшне явно не доставало запахов навоза и конского пота. А уж это, как мне казалось, обязательный атрибут правды лошадиной жизни.
Конюх исчез. Я легко обнаружил дверь в подсобку и без приглашения перешагнул порог.
Настенный олень, не в пример своей дальней родственнице был бодр и статен, я вспомнил времена, когда он обитал на стене хозяйской спальни и весело цокал копытами в такт дедовой гармошке. Рядом с гобеленом висела, приколотая на булавку чёрно-белая фотография женщины в длинном старинном платье. Рот её был слегка полуоткрыт, а глаза, наоборот, закрыты, да так плотно, будто навсегда. Девушка то ли улыбалась, то ли плакала, то ли пела песню. И я почему-то подумал, что, если это песня, то – последняя.
Огонь в печке почти догорел. На плите, источая ароматы казённого дома, стояла, накрытая полотенцем, кастрюля с гороховой тюрей.
– Это ваша жена?
Он сначала потянул за вожжи, потом со всего маху наотмашь рубанул воздух воображаемым хлыстом. Мне показалось, будто я услышал характерный свист, разрезающей воздух плети.
– Как её звали?
Конюх сделал вид, что не услышал.
– Как её звали? – спросил я уже более настойчиво.
– Дора.
Я сел на табурет, стоявший возле самого входа. Дальше небезопасно, следующий удар хлыста мог пройтись уже по моей спине!
– Супу не дам, – на всякий случай предупредил конюх. – Тут у меня ровно на три дня.
Он, конечно, говорил нечисто. С акцентом. Но акцент его был довольно странным или, точнее, трудноопределимым, ибо не носил какой-то определённой национальной окраски. Так, например, мог говорить коренной житель морского дна или горной вершины, волею случая оказавшийся среди нас. Может, когда мы говорим про человека, что он «козёл», мы неосознанно подразумеваем именно это?
Я всё смотрел на фотографию, как прикованный. Что мне отказали в супе, это, конечно несправедливо, но есть вещи и поважнее. Не для меня. Для него. И он, конечно же, понимает, что я это понимаю. А, если это так, то я для него враг, ведь у меня есть точное знание о том, что он представляет из себя на самом деле.
Я смотрел на фотографию и испытывал непреодолимое желание или разбудить девушку или хотя бы допеть её последнюю песню вместе с ней! Почему? Потому, что он этого не сделал, вот почему!
Пауза опасно затянулась. Он налил в чайник воды из ведра и, убрав кастрюлю, поставил его на все ещё горячую плиту. Достал из шкафчика две алюминиевые кружки и пару булочек, которые, видимо, купил во время сегодняшнего путешествия в райцентр.
В помещении, несмотря на истопленную печь, и правда, было холодно. Похоже, чай для Лучиана не столько забава, сколько спасение.
– Как вы терпите, – спросил я у него. – Как не замерзаете тут? На вашей родине, наверное, каждый день солнце?
– Когда как… – уклончиво ответил гагауз и разлил по кружкам заварку. – Да и какой прок в солнечном свете, если ты слеп словно крот!
За чаем он слегка разомлел и немного рассказал о своём прошлом. Как работал на племзаводе, где впервые ощутил тягу к лошадям. Как выращивал виноград и персики в родительском саду. Как схоронил родителей и долго потом не решался переступить порог отчего дома. Поэтому спал в конюшне с лошадьми, отчего к моменту встречи с Дорой окончательно провонял навозом. Может, именно поэтому Дора и обратила на него внимание?
Мне не понравился его рассказ. Будь во всём этом хоть намёк на шутку, это можно было бы стерпеть. Но беда в том, что Лучиан говорил серьёзно! Значит, будет и дальше нести привычный вздор и водить меня за нос, а, если я взбрыкнусь, снова начнёт размахивать своим дурацким хлыстом!
Что ж, мне не оставалось ничего другого, кроме, как дежурно поблагодарить его за угощение и отправиться восвояси.
– Хочу тебе кое-что показать! – окликнул он меня уже на пороге. – На ночь глядя – лучше не придумаешь!
– А ты уверен, что мне это интересно?
Похоже, чувак решил меня слегка попугать! Я видел, как дьявольским светом блеснули его глаза.
– Был сегодня на кладбище, – не обращая на мои слова никакого внимания, сказал Лучиан. – Увидел кое-что. Думал, показалось. Но на фотке вышло то же самое.
Лучиан вынул из кармана мобильник, и это было настолько неожиданно, как если бы он достал оттуда косметический набор или дамский веер! Отыскав в камере телефона нужный снимок, он протянул мне трубку.
Как ни пытался я сохранить невозмутимый вид, как ни пытался удержать ровное дыхание, ничего не вышло. Руки мои заметно задрожали и я даже испортил воздух. Я и трубку то взял не сразу, боялся, что меня или поразит молния, или поглотит земля. Вдобавок ко всему за стеной слабо, видно, сквозь сон, заржала Парадигма, отчего мне стало совсем уж не по себе.
Я почувствовал, как к горлу медленно подступает дурнота, словно я оказался на краю пропасти и почва стремительно ускользает из-под ног. Невольно укрупнив кадр, я уже более отчётливо разглядел полустёртые буквы:
Изосим Петрович Радужкин 1975 – 1995 г.-г.
Это означало, что захоронение было произведено пятнадцать лет назад.
2.Екатеринбург. Муравель
Какой же это был удивительный лес! Кажется, тут росли все деревья, кусты и травы, существующие в мире! Но удивительнее всего, что и я был деревом, а ещё кустом и травой тоже! Иными словами, я был равноправной и неотъемлемой частью этого огромного живого сообщества и все об этом знали, как и я всё знал о каждом!
– Ты видел, – обратился ко мне куст, произраставший рядом, – а ведь ещё вчера она участвовала в наших милых бесчинствах!
Куст был сплошь покрыт весёлыми розовыми цветами, от него за версту несло аптекой.
– Кто «она»?
– Сусанна… Столетняя пихта с рыжими подпалинами. Никто лучше, чем она не играл в «ёлочки-пенёчки». Посмотри – за ночь срез на пеньке сплошь покрылся смолой!
Дальше куст спел:
– На поленьях смола, как слеза!
– Беда настигла не одну Сусанну, – встрял в наш разговор кто-то третий. Возможно, это был Иван-чай с обочины лесной тропинки, той самой, что петляла вдоль дедовой изгороди, всякий раз возникавшей при воспоминаниях о моём далеком детстве. – Есть достоверные сведения, что за пять тысяч вёрст отсюда нынешней ночью целиком сгорел целый лесной массив.
– Семенихин бор? – спросил я.
– Точно, – сказал Иван-чай и тут же высказал мне претензию. – Я знаю, вы думаете, я – сорняк! Я это чувствую! Прекратите немедленно! Никакой я не сорняк, а самый что ни на есть настоящий Подсолнух! А если вы по прежнему будете сомневаться в моей родословной, я пожалуюсь самому Муравелю!
Меньше всего хотелось спорить. И уж тем более, с Муравелем! Тем более, что даже при таких новостях настроение было относительно приподнятым, никакая беда не могла нарушить всеобщей гармонии леса, каждое мгновение, каждый вздох казался тут бесценным подарком судьбы! Если бы не этот крутой вираж, в который с грохотом и лязгом вошёл наш скорый!
Проснулся я в сидячем положении и это вполне объяснимо, ведь я только что тянулся к солнцу. Впрочем, в купе кроме меня никого не было, поэтому всё нормально – спи хоть вниз головой. Да и в любом случае – кому вообще придёт в голову просыпаться среди ночи, когда стук колёс и мерное покачивание вагона так сладко укачивают тело и успокаивают душу?
Сны, вроде этого, когда я видел себя деревом, животным или даже насекомым снились мне нечасто, но всякий раз, когда они мне снились, проснувшись, я уже больше не мог заснуть. Горестное послевкусие, которые они оставляли, надолго отравляло мне моё реальное существование и сильно напоминало похмелье. Сами посудите, что хорошего в том, что ты пенёк с неугасающей фантомной болью по утраченной кроне и стволу?
Провалявшись ещё полчаса, я, наконец, встал, умылся и сделал себе стакан кофе. Скоро рассветёт, а там и Екатеринбург – конечная цель моего маршрута.
«Настоящий подсолнух!» Очень похоже на «настоящий полковник»! Да и всему прочему есть вполне разумное объяснение: «Я еду на экологический форум «Зелёный Шатёр». И вообще, это моя работа. Если ты каждый день занимаешься многочисленными вопросами по благоустройству лесов, холмов и гор, почему бы тебе самому время от времени не пускать корни и не обрастать мхом? Тем более, если ты за сравнительно короткий служебный век достиг столь высокого признания, что тебя в качестве хедлайнера отправляют к «чертям собачьим», да ещё и оплачивают целое купе!
Люди, между тем, начинали просыпаться. По ушам дрелью прошёлся пронзительный детский плач. Возможно, ребёнку приснилось, что он пустышка, угодившая в беззубую пасть плешивого монстра в подгузнике? Ребёнок плакал так неистово, что хотелось выброситься из окна!
Слегка подняла настроение рыжая проводница, сообщившая мне о там, что «будем через час». «Сусанна» прочитал я на бейджике, прикреплённом к лацкану её форменной тужурки.
– Бельё можете не приносить, – дежурно сообщила девушка, возвращая мне билет. Я едва разбирал, что она говорит, отчаянный вой юного путешественника из соседнего купе напрочь заглушал её голос. – Я потом сама его заберу.
Для пущей убедительности девушка продемонстрировала мне, как она это сделает.
– Здорово, – похвалил я её. – Только, прошу, сначала заберите ребёнка!
Кое-как позавтракав с подушкой на голове, я поудобнее устроился на диванчике и стал смотреть в окно. Стук колёс действовал на меня как флейта на кобру, я готов был слушать его вечно. Вот бы и прожить так всю жизнь – просто мчатся куда-то без особой надобности и лишних переживаний, без долгов, привязанностей и прописки!
Как же давно я не ездил этой дорогой! Буквально – дорогой жизни. Многочисленная родня, включая бабушку и дедушку, озера, на которые мы с отцом ездили на рыбалку по несколько раз в году, и даже наш загородный дом – всё это находилось именно здесь, на этом участке пути длинною в сто километров и семнадцать лет моего детства. Вот здесь, возле этой каменной головы с непричёсанной берёзово-рябиновой растительностью я специально закрываю глаза. Считаю до двадцати, и перестук колёс становится более отчётливым и гулким – это значит, поезд въехал на узкий мост-виадук. Я снова считаю и ровно на счёт «30» вагон снова обретает твёрдую почву. Не открывая глаз, я со стопроцентной уверенностью могу утверждать, что в этот самый момент за окнами пролетает пьяное село с покосившейся колокольней и такими же кривыми избами, где над каждой крышей на кривом шестке восседает свой персональный кривой петух. А там станция «51 – ый километр» с крохотным вокзальчиком, где поезд обязательно на сколько-то задержат и этот вокзальчик, чёрт бы его побрал, успеет надоесть до такой степени, что захочется разнести его на мелкие кусочки! И только ты решишь выскочить на перрон размять ноги, как состав тронется и потянутся, сменяя друг друга, многочисленные озёра и протоки, те самые, где мы с отцом со всем нашим огромным рыболовным опытом не поймали ни единого сазана, окуня или даже маленького карася!
– Ке-ки-ре-ки! – Криво пропоёт тебе на прощанье кривой петух с отчётливым местным акцентом.
А между всеми этими неизменными объектами детства – лес. Безбрежный и величественный. Суровый и насмешливый. Притягательный и пугающий. Всякий! Он – главный связующий элемент в моём постижении действительности! Если и можно о чём-то сказать в жизни, что это – там, то это лес, потому, что всё новое, таинственное и непостижимое, всё – в нём, нужно лишь набраться смелости и ступить на эту еле различимую дедову тропу, ведущую в самую его глубину, в мир, полный страхов, шёпотов и надежд!
Постучав, в купе снова вошла Сусанна. Извинившись, что-то там подкрутила, чем-то щёлкнула, что-то подправила. Орало-мученик к тому моменту взял небольшой тайм-аут и можно было слегка расслабиться.
– Послушайте, – остановил я девушку на выходе, – вы часто ездите этим маршрутом?
– Ну да, и этим тоже… – Проводница с любопытством посмотрела на меня. – И вы?
– Когда-то да, – сказал я. – Очень давно.
– А в чём вопрос?
У меня что-то забренчало в груди. Что это такое, я до сих пор не пойму. Когда вот так бренчало, было слышно на километр! Это очень неудобно! Из всех женщин, с которыми я когда-либо общался в своей жизни, только единицы вызывали во мне эту гадость и неважно, сколько длилось наше общение – год, час или минуту. С такими никогда ничего нельзя знать наперёд, это вам не железнодорожная ветка с кривыми петухами и километровыми столбиками на обочине! Сусанна, конечно же, услышала этот странный звук, исходящий из-под моих рёбер, но только это её совсем не смутило. Поездишь на поездах с её, и не такого наслушаешься!
– По-вашему, пейзаж за окном не сильно изменился?
Я по привычке форсировал звук и от этого выглядел ещё глупее!
– Сильно, – сказала проводница. – Так многие считают. Сейчас подъедем ближе к городу, сами увидите.
– Увижу что?
– Километры окончательной Пустоты!
Её окликнули.
– Я сейчас! – Сусанна сделала кому-то знак рукою. – Положите пока на полку, рядом с титаном…
– Какой пустоты?
Я собирался встать, не сидеть же дальше в присутствии девушки, незаслуженно обратившей внимание на человека-побрякушку. Но в этот момент поезд тряхнуло и я против своей воли принял исходное положение.
– По мне пустота бывает двух типов: временной и окончательной. – Сусанна, похоже, плевать хотела на мой конфуз! Мне показалось, что именно в этом и состоял её визит – сообщить самонадеянному идиоту о наличии некой глобальной мировой проблемы, о которой он и понятия не имеет! – Вторая куда хуже. Почему?
Я кивнул – почему?
– Это значит, что в таком месте уже больше никогда ничего не будет!
– А что было? – не унимался я. – Просто хочу оценить масштаб ущерба.
– Да много чего. Лесопарковая зона была. С деревянными идолами и родниками. Старинный пруд с лодочными гаражами. А чуть подальше от дороги столбчатые базальтовые скалы – уникальное природное образование! Забыли?
– Помню, как же… – соврал я. – А скалы то им чем помешали?
– Вот и я думаю – чем? – Девушка забавно поправила рыжую прядь, слегка откинув при этом голову. Совсем, как моя мама когда-то. – Так что, добро пожаловать в окончательную пустоту, господин, как вас там…
– Пустозвон, – подсказал я.
– Звучит не очень-то, – улыбнулась Сусанна. – Но вам виднее.
У неё снова что-то спросили и она ушла, осторожно прикрыв за собою дверь.
«Пустозвон – это хорошо – подумал я. – Прям, лучше не скажешь. И как только мне это раньше в голову не приходило!»
Так оттого и не проходило, что «Пустозвон»!
Я внимательно наблюдал за тем, что происходит за окном, стараясь не упустить чего-то главного. Девушка была права – пустоты на подъезде к городу, было предостаточно, но вот судить о том, насколько она окончательная, мне было сложно. Одно очевидно: никаких признаков строительства я не обнаружил. На данный момент выходило, что кто-то просто стёр часть окружающего ландшафта ластиком и, видимо, получил от этого животное удовольствие.
Вскоре начались промзоны, мастерские, пакгаузы, депо – эти объекты я хорошо помнил. До вокзала минут десять, самое время «паковать чемоданы».
Выходя из вагона, я собрался было поблагодарить Сусанну за полезную информацию, но рыжая проводница в этот момент была всецело занята ворчливой старухой и её вещами, той самой старухой, что, навечно заблокировавшись в туалете, лишила пассажиров, проснувшихся после меня, возможности не только принять утренние процедуры, но и совершить естественные отправления. Хорошо, что в поезде много вагонов!
– Будешь ещё так орать, – пообещала добрая бабушка громкоголосому дитяти, – башку оторву!
Судя по растерянному взгляду родителей, обещание это оставило в их душах пустоту второго типа.
На привокзальной площади меня встречала миловидная, но сильно молчаливая девушка – то ли пресс-атташе, то ли сотрудница Центра по общественным связям, я этого так и не понял. Звали девушку Валентина. Было странно возвращаться в родной город в качестве гостя, да ещё и почётного. Странно и… обидно. Вот уж не думал, что могу почувствовать ревность по отношению к прошлому себе!
Валентина проводила меня до отеля, вручила карту гостя и регламент мероприятий. Она и сама действовала строго в соответствие с предписаниями начальства – любой вопрос личного свойства воспринимался девушкой, как личное оскорбление. Вот же, подумал я, насколько мне повезло с проводницей, настолько неудачным оказался выбор сопровождающего. При том, что одна просто прошла мимо, тогда как с этой букой мне, скорее всего, придётся общаться до конца моего визита. Что ж, делать нечего, как бы сказал прошлый я – такова правда жизни. Значит, придётся «закусить удила», вот и всё!
Сегодня – день приезда. Я специально взял билет на утренний поезд, чтобы было побольше свободного времени. Просто погулять по городу, интересно же, что с ним произошло за время моего отсутствия, а это, шутка ли, целых двадцать лет! Мушкетёр двадцать лет спустя. Предложил Валентине составить мне компанию, но девушка, разумеется, отказалась, так как она на службе и у неё полно дел. Да и город, видно, ей порядком осточертел – пока мы ехали до гостиницы, она ни разу «не вылезла» из телефона.
Номер мне понравился, спасибо организаторам. Высокий этаж, отличный вид на центральную часть города. Наскоро приняв душ, спустился в бар выпить чашечку кофе. Пока сидел за столиком, всё думал о предстоящем свидании с родительским домом, именно – с домом, так как отца уже давно не было в живых, а маму забрала к себе сестра. Город изменился неузнаваемо, но дом и двор прежние – в этом я почему-то не сомневался. Сколько раз я видел во сне, как гуляю с собакой, как курю с пацанами, укрывшись в дальнем углу двора между старыми липами и гаражами, как тащу за руку зарёванную сестру и выпускаю в небо раненного стрижа и тот, пролетев несколько метров, замертво падает на каменный козырёк подъезда! Любой похожий звук с тех пор я воспринимаю, как чью-то маленькую смерть!
Иногда объекты моих сновидений путаются и так, как у меня до этого был крайне неблагоприятный день, то получается какая-то несусветная дрянь. Собака курит с пацанами в гаражах, сестра тянет за крыло зарёванного стрижа, а сам я пытаюсь взлететь, и только мне удаётся оторваться от земли, как я тут же стремглав лечу вниз – прямиком на козырёк подъезда! Иногда, в довершение ко всей этой неразберихе, во сне появляется хвостатый дед с бутылью самогона и отправляет меня «к чертям собачьим»!
Что насчёт друзей детства? Тех самых пацанов в гаражах? Были кое-какие зацепки, найти кого-то из них или, скажем, сокурсников по институту не составляло труда – было бы желание. И в этом вся проблема – не вышло бы, как в «перепутанном» сне! Мало того – я боялся, что случайно встречу кого-то на улице или где-нибудь ещё и возникнет необходимость в казённом ритуале «А ты помнишь?» Нет, не помню! Вот именно тебя то и не помню! И ничего, живу, как видишь! Целый Директор Центра экологических стратегий! Что это такое? Честно говоря, я и сам толком не пойму. Для меня главное слово здесь «директор», остальное в процессе постижения!
Выйдя из бара, позвонил устроителям Форума, которые именовали себя не иначе, как «жрецы Храма Зелёного Шатра»! И это понятно, раз есть «Зелёный Шатёр», а именно так называется их профессиональное сообщество, то должно быть и его зелёное руководство и уж это их дело, как себя называть: академики, члены-корреспонденты, консулы, понтифики или вот – жрецы. Последнее определение соответствовало в большей степени ещё и потому, что любое, даже самое рядовое собрание, всегда сопровождалось богатым застольем с дрессированными лешими и вислогрудыми русалками.
– Как добрались, Арсений Васильевич? Как устроились?
– И дым отечества нам сладок и приятен!
– Что вы сказали, простите?
Дёрнул же меня черт отвечать не по уставу! Объясняй сейчас пингвину, что птицы тоже летают!
Я живо представил себе Бориса Борисовича Алёхина, чей голос только что услышал в трубке. Он у нас самый главный и неоспоримый авторитет. Учёный, сенатор, орденоносец и всё такое! Сидит на своём эко-кожаном троне с лавровым венком на голове и думает, как бы поизящней выбить из-под соседа табурет!
– Всё нормально, Борис Борисыч! Вашими молитвами!
– Сегодня вечером банкет в честь открытия форума. Надеюсь, Валентина вас проинформировала?
Понятное дело, куда ж «без банкету»! Без банкету смысла нету! Но это лучше про себя, лучше не озвучивать.
– Тогда до встречи, Зелёный Брат?
Тут я, конечно, погорячился, приветствие прозвучало немного преждевременно, ибо на этот счёт тоже существует свой регламент. Обычно выражение «Зелёный Брат» используется в контексте тесного корпоративного междусобойчика, в момент, когда всей честной компанией овладевает «Зелёный Змий», но до этой стадии, как вы сами понимаете, было ещё пока далековато. Только бы не принял это за издёвку!
Но нет, понравилось!
– Жду не дождусь, когда смогу пожать вашу мужественную руку!
Он – босс. Последнее слово всегда за ним!
Время стремительно приближалось к полудню, а я только-только вышел на старт. Именно вышел – никакого метро и такси. Родину не унесёшь на подошвах сапог, но вот почувствовать её масштаб лучше всего как раз подошвами.
Пока добирался до дома, несколько раз усомнился – туда ли иду. Всё вокруг поменялось до такой степени, что я едва не заблудился в своём же собственном районе, где когда-то мог запросто передвигаться с закрытыми глазами. Буквально!
На перекрёстке, возле которого в глубине двора пряталась моя пятиэтажка, построили Торговый Центр. Нашёл там бар и выпил – с запасом. Теперь я не был так уверен, что двор не перестроили, а дом не снесли. Но даже, если это и так, успокаивал я себя, ничего страшного, просто сейчас на этом месте построили что-то другое, более современное и совершенное. Понятно же, что пространство моей прошлой жизни, пользуясь теорией Сусанны, было временным, как когда-то временным окажется и нынешнее пространство. Остаётся только надеяться, что не окончательным.
Как бы там ни было, мои наихудшие опасения подтвердились – пятиэтажку нашу снесли, а на её месте воздвигли высотку бизнес-класса. Жители же разъехались по всему городу. Об этом мне в доверительной беседе в подробностях поведал местный гопник Баклажан. Имел гопник на вид лет сто, прозвище же своё он получил из-за буквального сходства с сизым овощем. Парня будто накачали насосом и искупали в чернилах. Называть его ещё как-то, кроме как Баклажан, не поворачивался язык.
– А вы давно здесь живёте? – поинтересовался я у «сиреневого брата», протянув ему сто рублей.
– Разве это жизнь? – формально оскорбился Баклажан. А я почему-то подумал, что вот ведь забавно – у французов Жан Вальжан, а у русских Баклажан. – Гляди туда! Мужик показал мне на дом через дорогу. В этом доме на первом этаже когда-то была «Рюмочная», теперь же там размещался линейный отдел милиции. – Вон моя хата – с краю, на пятом этаже, где сгоревший балкон. Там и родился, и женился, и, как говориться, опустился. В смысле – с пятого на первый. Прямиком в горячие объятия участкового Михалыча!
Далее следовала длинная сложносочинённая фраза, сплошь из жаргонизмов. При том, что подобный синтаксис, скорее всего, не имел никакого смысла, его фонетическая составляющая вызывала первобытное восхищение!
– В какой школе учились? – Что-то в его поведении меня насторожило. Я пытался мысленно отмыть человека с купюрой. Но Баклажан никак не отмывался, только хлюпал большим носом и всё крепче сжимал сторублёвку, как, если бы это был билет в рай. – В двадцать третьей?
– Ага. Все шесть лет, от звонка до звонка.
Мы сидели на троллейбусной остановке, где в былые времена собирались местные овощи, среди которых был, например, легендарный славянофил Репка, тот самый, которого когда-то посадил собственный дедушка. Или Костя Виноградов по кличке «Виноградная косточка» умудрявшийся опорожнить ведро бормотухи из овощного перегноя в один глоток! В общем, тот ещё парник! Останавливался здесь только один троллейбус пятого маршрута, а так, как маршрут пролегал через весь город, интервалы в графике движения были огромными, что вкупе с близостью «поливочного учреждения» создавало для братьев-овощей буквально парниковые условия.
Мимо проехала машина ЖКХ с несколькими рабочими на борту. Один из них держал бензопилу, вид у него был такой, будто б парень для начала собирался распилить город, а там, глядишь, и всю землю! Человек в оранжевом жилете – герой нашего времени! Я долго не мог отвести от него восторженного взгляда, было такое чувство, что слегка приподняли занавес и я увидел небольшой фрагмент сценического оформления, позволяющий мне визуализировать всю декорацию целиком.
Понятно, что машина направлялась в Центральный Парк – больше в той стороне ничего нет. Ещё десяток подобных рейдов – не будет и самого Парка! Такое вот современное воплощение «Оранжевой песенки»!
– Ваша фамилия не Суворов? – зачем-то спросил я, хотя ещё недавно дал зарок не ввязываться в дебаты с призраками прошлого.
– Ага, – сказал Баклажан, – Именно что. Наполеон, конечно, лучше, особенно, если коньяк! – Он многозначительно покосился на мой карман, куда я убрал кошелёк. – Я, вроде, вас помню… Вы в школьном театре Омлета играли.
– Гамлета, – поправил я, сетуя на свой поганый язык.
– Ну да… Пить или не пить… Я в шестом тогда был… В выпускном… Короче, спрашивайте про что хотите, только имейте ввиду: все вопросы платные.
– Я что, так похож на Деда Мороза?
Сказал и понял, насколько моя светская фонетика скудна и неуместна в сравнении и с его изумительным звукорядом!
– Да-а, – со вздохом резюмировал сиреневый, – измельчал народ! А ещё Гамлета играл!
Тут он картинно высморкался в ладонь и насухо её облизал, после чего на мгновение превратился в Сашку Суворова, известного в нашей школе под кличкой «Сашка-Соплежуй». Интересен был парень тем, что являлся автором уникальной теории, основанной на процессе циклического перемещения воды в биосфере Земли, спроецированного на жизнь отдельного человека. Звучало это как «Круговорот соплей в человеке». В качестве доказательной базы Сашка предъявлял своё собственное существование, месяцами напролёт питаясь исключительно отходами жизнедеятельности организма и демонстрируя при этом прекрасные жизненные показатели. Эксперимент был признан состоявшимся и неизвестно, к чему бы в конечном итоге привели Сашкины изыскания, если б в один прекрасный день юного вольнодумца не отправили в психушку.
Думал, Сашка так просто не отстанет, но нет, воспринял расставание спокойно. Ещё и приятно порадовал на прощанье.
– Это ведь ваша мать английскому учила? Классная она была женщина, блин, лучшая училка всех времён и народов! Так что поклон ей от всей грядки! Мы с ней даже как-то в «очко» резались. Не рассказывала? Я трёшку поставил, а она – выученный урок. Презент Континиос. Пришлось учить. До сих пор помню. Are you having a shower or brushing your teeth? No! You are studying English now! Из всей грёбанной школьной программы только это и помню, представляете!
Ну что мне делать? Пришлось утроить гонорар!
Я ушёл очень далеко, за это время он мог спокойно добежать до ближайшей пивной и восстановить там свои силы для новых сражений с суровой действительностью, ведь Сашка-Баклажан неожиданно стал обладателем целых трёх сотен! Но он этого не сделал. Он просто врос в землю и печально смотрел мне вослед, словно гриб, взирающий на спину прошедшего мимо грибника!
Ещё пять минут назад я не знал, что буду делать дальше. А вот теперь знаю, спасибо парню с пилой!
От остановки до южных ворот Центрального парка имени поэта Маяковского было совсем недалеко, люди, жившие в этом районе, понятное дело, с удовольствием использовали эту близость себе во благо. Летом пешие прогулки по скрытым тропкам и лазание по холмам, зимой – лыжи и коньки. Сверх того – бесконечные народные увеселения к датам и без. Наша семья не была исключением, напротив – родители принадлежали к числу наиболее активных пользователей, мы с сестрой знали в парке каждое дерево, каждый куст, каждую выбоинку в ступеньках каменной лестницы, сооружённой ещё в послевоенные годы. Были тут у нас, разумеется, и тайные места. Тайные, как нам казалось. Вот один из таких тайников я и собирался посетить, прежде, чем туда доберётся парень с пилой.
Память человеческая по моим наблюдениям вовсе не так линейна, как это принято считать. Моя – так уж точно. Взять всё тот же парк. Его образ для меня абсолютен и неизменен, он никак не менялся в моём восприятии с момента, когда я попал туда впервые. Даже музыка, доносящаяся до меня вот в эту самую минуту, всё та же. Я не представляю, например, что это мог бы быть какой-нибудь репер Хаски или Imagine Dragons. Как совершенно немыслим для меня вид центральной аллеи без её лестниц, лавок, елей-близнецов, украшенных избыточной иллюминацией, фонтана Дружбы и памятника Маяковскому. Допустить себе, что в Парке что-то поменялось, это как представить, что на сосне выросли листья, а на берёзе – хвоя. А это значит, что стоит мне только спуститься к молочной реке с кисельными берегами, преодолеть мосток, где утром рано повстречались два барана и прошлое для меня тут же обретёт черты настоящего. Или наоборот. В данном случае это не имеет никакого значения.
Это первое. И второе, что связанно непосредственно с этим местом. Тайник, который я намерен был раскрыть в ближайшие минуты, был сооружен в период моего детства и с тех пор я там ни разу не был. Ну, то есть, сам парк посещался мною исправно и во время учёбы в школе, и в институте и потом, когда отбывал практику в Инспекции охраны окружающей среды, короче, до того самого дня, пока я навеки не покинул «свой город, знакомый до слёз». И вот что удивительно, за всё это время у меня ни разу не возникало желания посетить полузаброшенный Сад Камней, где мы с сестрою, когда мне было десять, а ей восемь, спрятали наше эпохальное послание потомкам. Мы назвали его «Манифестом Духов Парка». Сад этот находился в глубине леса и на сад походил мало. То было место, куда не хочется возвращаться. Вполне возможно, что эта свалка строительных отходов получила своё романтическое название как раз благодаря мне, сестре и таким же непоседам, любившим забираться в самые отдалённые уголки Парка.
– Мы – дети кривых сучков и трухлявых пней, – сказал кто-то из нас. – Мы – Духи Парка!
Почему же, спросите вы, я вспомнил про этот заброшенный пустырь именно сегодня, по прошествии стольких лет? Может, потому, что увидел того, к кому был обращён наш пламенный призыв – парня с пилой?
Прохладный сентябрьский ветерок начал потихоньку выветривать из меня хмель, захотелось добавить. Я не был алкоголиком, но в редких случаях позволял себе немного расслабиться, правда «немного» у меня не получалось и обычно такие «расслабоны» имели самые тяжёлые и весьма предсказуемые последствия. Например, уход жены. Или увольнение «по собственному». Или… Да мало ли…
Неподалеку от входа в Парк находился продуктовый магазин, на моё счастье, там теперь сделали ещё и пиццерию, где я заказал пятьсот коньяка – для себя и пиццу – для уток. Не покормить уток под «бараньим мостом» во все времена тут считалось дурным тоном. Бывало, мы с сестрой за раз вываливали в молочную реку по целому мешку сухарей, что составляло половину месячной нормы всех хлебных запасов нашей семьи.
Коньяк пришёлся в пору, как костюм от хорошего портного. Многое из пережитого за последние часы показалось мне полной ерундой, вызванной комплексом неполноценности! Ну, уехал когда-то в поисках лучшей жизни, ну вернулся в поисках её же – и что? Просто смотри и радуйся – как похорошел твой город. Как вы оба, блин, похорошели! Что? Утки не будут пиццу? Ещё как будут! Утки, утки – га-га-га, есть хотите – да-да-да! Что? Гуси? Ладно, пусть будут гуси!
Но проверить, будут ли утки-гуси пиццу, мне не удалось по причине полного отсутствия оных. Пешеходный мостик был заменён на более основательную конструкцию, теперь тут свободно могли передвигаться не только пешие бараны, но и бараны за рулём. Река совершенно утратила своё былое полноводное величие и уже больше напоминала ручей. Что до кисельных берегов, то их наглухо забетонировали и установили там крытые беседки с мангалами.
Что ж, полфляжки у меня оставалось, придётся употребить пиццу на закуску. Будет вам, сударь, пикничок на обочине!
Позвонили, я только вошёл на территорию Парка. Сел на ближайшую скамейку, достал телефон. Звонила Валентина, напоминала, что в семь фуршет в кафе «Зелёный Шатёр», назвала адрес.