Читать онлайн Банный дух. Фантастические истории русских губерний бесплатно

Шалости хозяина омута

Сказка рыбного артельщика Миронова

Село на берегу Оки-реки смотрится в воду, как в зеркало смотрится красавица. Изгороди, за которыми пышно цветет вишня, с нанизанными на колья для просушки молочными горшками и гордо озирающими окрестность петухами – будто кичка, украшенная вышивкой и жемчугами, а окна домов отражают свет и сияют, как глаза красавиц. Эх, пойти бы туда! да тяжело выносить этот полуденный зной, этот сухой ветер из полей, где запаренные бабы отдыхают на меже, раскинув руки и ноги в истоме, а сверху смотрит на них синее небо, и лучи Ярилины трогают баб за все части тела. Это тебе не холодные русалки, всегда готовые к игре и уступчивые до отвращения.

Так думал тоскующий водяной, глядя снизу на высокий берег, не замечая, что с ближайшего к нему пологого спуска идет к воде молодая женщина с ведром. Одной рукой, обвитой зелеными водорослями, держал он огромного сома за плавник, второй вцепился в собственную бороду, чтобы не взбаламутить прозрачную воду, пытаясь остановить нежданные для него самого горькие слезы. Водяного, выбравшегося на мелководье из глубокого омута, одолевала хандра, усиленная ярким солнечным светом, который влиял на него самым грустным образом, навевая меланхолию так же, как на людей утонченных влияет элегия или печальная музыка.

Внезапно хозяин омута услышал громкий хлопок – это подошедшая женщина бросила в реку ведро на длинной веревке, и омутник от неожиданности выпустил испуганного сома; тот, вильнув хвостом, ушел на глубину. Женщина вошла в воду, подняв подол сарафана. Белизна ее ног смутила бы кого угодно, а хозяин омута был к женскому полу неравнодушен, что хорошо знали русалки, у которых столь пышных ножек не имелось, и водяной, почуяв в себе молодецкость, ухватился за ведро и потянул его на себя, рассчитывая, что баба последует за ведром, в чем и не ошибся. Женщина стянула с себя сарафан и бросила его на берег, а сама стала ловить веревку, приседая и пытаясь в воде, ставшей непрозрачной, найти упущенное ведро.

Заходя все глубже, она ощущала странное щекотание вокруг своего тела, становящееся все более настойчивым, и чувствовала, как вода раздвигает ее ноги и между них скользит какая-то большая рыбина, будто хочет ее прокатить на себе, и чувства при этом женщина испытывает самые доселе незнакомые, а вода потихоньку уносит ее все дальше от берега, а острое чувство в укромном месте уже отнюдь не щекотка, и что-то будто хочет в нее войти, и тут женщина опрокидывается на спину. Она готова умереть, потому что ее тело пронзает копье водяного духа, заставляющее кричать от боли и страха, в лицо плещет волна, поднятая водяным, пытающимся залезть на бабу, будто она плавучая коряга. Теряя сознание, видит Леонида над собой косматую бороду зеленого цвета и, хлебнув воды, опускается она на глубину, уже бесчувственная. Только волосы стелются в воде, а глаза уже ничего не видят, и последнее дыхание вырывается из груди ее и пузырьками поднимается к поверхности воды. Но хозяин омута легко поднимает Леониду, он не дает ей утонуть, выносит и кладет на берегу, укрывая сарафаном, и с сожалением уходит в воду, не раз оглянувшись, ибо его водяное сердце не хочет расставания с той, кого он познал благодаря счастливому для себя случаю. Нырнув почти до середины реки, он говорит себе: ей тут не место, пусть живет, а если захочет вернуть свое ведро, то пусть приходит опять. Но что такое ведро? Ржавая посудина. Нет, этим женщину не прельстишь, надо подарить ей речные сокровища.

Очнувшись спустя некоторое время, жена рыбака не может понять, когда она сумела ведром зачерпнуть столько рыбы: тут караси, и щука, и два сома. А на дужке ведра, висит, зацепившись, ожерелье из речного жемчуга, переливаясь, как белые лунные слезы. Быстро одевшись, идет Леонида по берегу, пытаясь припомнить, что же случилось с ней, и решает, что огромный сом пытался утянуть ее под воду, но там была подводная коряга, уверяет себя Леонида, и она села на эту корягу, не давшую ей утонуть, нашла ведро и вытащила его на песок, после чего наловила рыбы. Полное отсутствие логики не смутило женщину, желавшую саму себя обмануть и преуспевшую в этом.

Муж Леониды пришел домой поздно, а выпитое у кума в гостях хмельное не позволило ему заметить оживленное смущение жены и не показалось странным то, как она повела себя, едва они оказались в постели. Это была бурная ночь, гроза полосовала небо молниями, волны на реке поднимались и опадали, сквозь грохот не было слышно воплей водяного, согнавшего в стаю русалок, которых он раздирал от хвоста до пояса, пытаясь сделать им ноги, отчего русалок могло бы стать намного меньше, если бы самые умные не спаслись бегством, подав пример остальным. Хозяин омута жалел о том, что любовный опыт нельзя повторить, он выдрал себе полбороды от досады, что отпустил красавицу вместо того, чтобы превратить ее в игрушку, пусть бы делал с утопленницей что хотел эти две ночи, пока луна не пошла на убыль. А теперь, чувствовал он, ее постель качается, как вода в реке, и она плывет по волнам страсти, но не с ним, а со своим мужем, и от этого бесновался водяной все сильнее.

Наконец, не выдержав мук ревности и вожделения, водяной выбрался на берег и направился к дому Леониды самым коротким путем к тому дому, на который указал ему взблеск, отразившийся от жемчужины из ожерелья на один короткий миг – это луна выглянула из-за туч, чтобы коснуться своим лучом дареного украшения, положенного неразумной женщиной на подоконник. Но тут на его пути оказалась часовня, и обойти ее у него не хватило сил, да и решимость водяного несколько остыла при виде изображенного на ее стене креста.

Через несколько недель Леонида идет к знахарке. Она хочет знать, куда подевался ее стыд и что с ней происходит. Знахарка ничего не может толком понять, она могла бы признать воздействие некоей силы, если бы Леонида рассказала все как есть, но та ничего не помнит. Ночи ее проходят в неутолимом угаре, несчастный муж истощен, а ей все мало. Но одно ясно видит ведунья: что женщина зачала.

– Не согрешила ли ты? – спрашивает она, – не ела ли скоромное в Петров пост? А теперь посмотри в зеркало и скажи, что ты видишь в нем?

И смотрит Леонида, и видит Леонида не зеркальную поверхность, а речную гладь, и как оттуда, со дна речного кувшинка тянется, пробиваясь к воздуху в стремлении распустить свои лепестки навстречу солнцу, чтобы стрекоза села на самую сердцевинку, обхватив ее своими лапками цепко, крепко, щекотно. А из глубины зовет ее кто-то, манит, очаровывает: – Иди ко мне, будешь у меня в чертоге жить, моей царицей быть.

Все без слов поняла знахарка:

– Попала ты в свой недобрый час к хозяину омута, теперь берегись. И ребенка, что носишь, к воде три года не подпускай, не то потеряешь свое дитя. А мужу скажи, чтоб не рыбачил один.

От слов этих захолонуло сердце Леониды, ведь Федот как раз поплыл на лодке сети снимать. Отдала она ведунье ожерелье, сама домой поплелась.

В это время Федот вторую сеть из воды поднимал, тяжелую-претяжелую. Билась игривая волна о борт лодочки, опущенные весла оплетали травы и водоросли, и тревожно кричал на болоте кулик, а над головой пролетали речные чайки, о чем-то крича. Радовался рыбак: хороший улов, видать, попался, женушка довольна будет. Сеть была большая, и он с трудом вытянул ее. А когда вывернул, то увидал, что поймал огромную рыбину. Только он хотел ее оглушить, как вдруг рыба превратилась в человека, покрытого водорослями, как одеждой, с длинной зеленой бородой. Федот понял, что поймал хозяина омута, про которого местные рыбаки всякие истории рассказывали. А тот и говорит:

– Ну что с тобой сделать, рыбак? Ты разве не знаешь, что в нерест рыбу ловить нельзя? Я долго смотрел, как ты запреты нарушаешь, но теперь хватит.

– Так нерест давно прошел, хозяин,– проговорил Федот.

– А весной кто судака ловил? И не только судака, я видел. Ну все, прощайся с жизнью, будешь теперь сомов кормить.

– Прости, хозяин омута, не топи меня, моя жена одна пропадет, кто ее кормить будет? Мы еще не жили по-настоящему, света не видели толком. Все река да река, вода да вода, а господа в таких дворцах живут, каких мы не видывали, такую музыку слушают, какую мы не слыхивали. С детства мечтаю хоть глазком глянуть на ихнее житье.

– Эка невидаль! Но последние желания должны сбываться, так что поживи пока. Также разрешаю тебе в любое время рыбу ловить. Но за это ты отдашь мне то, о чем пока не знаешь. Не отдашь – сам возьму.

С этими словами плюхнулся омутник в воду, и исчез, только круги по воде пошли. Со страху Федот рыбу всю отпустил, сам домой заторопился. Только плыл он долго почему-то, пока приплыл, несколько месяцев прошло. Приходит рыбак домой, а там никого нет, дом холодный, по углам паутина висит, как занавески– одним словом, нежилой дом. Он к соседям кинулся, а они говорят:

– Жена твоя пропала, остался малый ребенок, забирай, коли вернулся.

Забрал Федот ребеночка, принес домой, начал жизнь снова, трудную поначалу, но постепенно налаженную. Соседки помогали ребенка воспитывать – мальчик был сероглазый, светловолосый, пригожий, как и мать его пропавшая. Исполнилось ребенку три года, и тут забывший про условие водяного Федот увидел сон: омутник стучался к ним в дом и требовал отдать ребенка. Решил Федот из тех краев подальше уехать в тот же день, запряг лошадь, посадил мальца в телегу, стегнул сивку. Никто их не провожал даже прощальными взглядами из окошек, потому что не знали односельчане, что Федот решился покинуть эти места.

Когда беглецы въехали в лес, стало темно, только небо еще светлело, а внизу сгустился мрак, как в душе грешника, и пролетели по небу утки, заухал филин, да стая ворон взметнулась с дерева, захлопав крыльями.

И насторожился лес, прислушиваясь: где это шумит вода, булькает, шлепает, как в ведрах, что в коромыслах несет баба от колодца, и выплескивается вода с каждым шагом и на землю упадает целыми плошками. Только никакая это не баба, это шагает от реки водяной-омутник, и идет он по Федотову душу, злой, разгневанный, разъяренный. Кто доложил водяному про побег – может, серая туча, что небо накрыла, или, может, донеслась до его чуткого уха воронья суета? Или углядел он погасшие окна того домика, с которого давно не сводил алчного взора? Может, сама Леонида, почуяв недоброе, послала за своим дитем? Нежная и печальная, песня ее оборвалась, недопетая, но в сердце свое она водяного не впустила, помня все свои потери. И то, как однажды оставила она дитя в колыбельке, и пошла к воде – босая, с распущенными волосами, а на берегу встала и не отвечала призыву водяного, пока тот не пообещал, что сына не станет забирать три года.

Завороженный страхом, следит лес, как вначале похожий на старика в белой рубахе, меняется водяной, вставший на дороге, как он становится больше, выше ростом, и туман вьется от ног его, ковром текучим устилая траву, подножия деревьев, дорогу, и как потерявшая направление лошадка Федота встает как вкопанная, не видя дороги. И кажется лесу: слышно дыхание и стук сердца испуганного селянина, и детский голосок спрашивает:

– Почему мы не едем, тятенька? – а у тятеньки нет сил ответить: при виде грозной фигуры, вставшей       на его пути, он онемел, ослеп и оглох, только одно и успел услышать:

– Отдавай то, что должен.

А потом опять стало все как было, и водяной исчез, да только вот сына унес, но когда? Сколько времени прошло? Небо уже светлеет, заря красит его в розовый цвет, и лес шумит, взбудораженный новостью: забрал-таки водяной что хотел забрать. Птицы галдят, обсуждая это – каждая на свой манер, и кружат они над рекой, пытаясь разглядеть хоть что-то на глубине, но в темном и глубоком омуте ничего не увидишь, кроме выплывающих из него рыб – на то он и омут, чтобы тайны хранить.

Взвыл Федот не своим голосом, тряхнул кудрями длинными, стеганул лошадку, и та припустила во всю прыть, а куда, не видит Федот из-за слез, что солонее морской воды, горячее угольков из печи, горче хрена и крепче горчицы, потому что это и слезы тоски, и слезы обиды, и слезы бессилия были. Опомнился он только тогда, когда еловая ветка ему по лицу хлестнула, как ладонью ударяют, чтобы в чувства привести, если кто в истерике бьется. Видит наш мужик, что оказался он в той части леса, куда сельчане никогда не ходили, суеверно считая те места обиталищем ведьмы, и что стоит та ведьмачка на пороге своего дома и с усмешкой глядит на него, рукой к себе подманивая, а у ног ее трется черный кот, а на плече сидит ворон, похожий на писца из налоговой управы, куда Федота посылало сообщество для решения вопроса о натуральной повинности рыбаков. Она все знает, и ему говорит:

– Надо тебе, Федот, в омут идти сына спасать. Пойдешь к реке, когда молодой месяц выйдет на небо. Попроси месяц: дай мне, месяц, лучик твой ясный. И прыгай в воду. Возьми это ожерелье, мне оно ни к чему, а тебе может пригодиться. И вот еще что: он у тебя в долгу остался, так что надежда есть.

– О чем ты, бабушка?

– Разве не дал он тебе обещания какого? Вижу, не помнишь ты ничего. Только вот что я тебе скажу: на богатства его не зарься, бери только то, что понадобится. А теперь иди.

Сделал Федот, как его ведунья научила. Прыгнул в воду, когда молодой месяц на небе показался. Из воды, медленно опускаясь на дно омута, видел он тонкий лучик, что месяц ему протянул; россыпь звезд будто упала на лежащие на дне коряги и водяные растения, осветила стаю испуганно метнувшихся рыб и сома с длинными усами. Сом принялся заглатывать огоньки, они всполошились, сбились в кучку и потекли наверх, повисли, похожие на городской фонарь, освещали путь Федоту.

И видит рыбак: не сом это, а городовой, в мундире, при оружии, ростом не менее двух аршин и семи вершков, с усами, а он, Федот, не на дне омута, а идет по темной улице к огромному дворцу с галереями, ярко освещенному, перед которым стоят кареты господ, приехавших на бал. Преодолев смущение и боязнь, Федот вместе со свитой важного генерала входит во дворец и встает у стены в большом зале, где гремит музыка. Ослепительный свет показывает наряды дам, мундиры, эполеты и ордена военных и сановитых вельмож, фраки и смокинги молодых людей, танцующих с красавицами в париках и драгоценностях, которыми они увешали грудь и голову.

Внезапно музыка смолкает, и все почтительно замирают, глядя на противоположную дверь. Император, императрица и великие князья входят, шествуют мимо почтительно склонившихся гостей к другому помещению. Император одет в военный китель с золотыми петлицами, на груди множество орденов, ноги обтянуты панталонами. Федот во все глаза смотрит на государя, чье прекрасное лицо кажется высеченным на монете из бронзы и оно совершенно: на загорелом лице ярко светятся голубые глаза, их суровое выражение смягчает легкая улыбка. Император, императрица и великие князья прошли между двумя мгновенно образовавшимися рядами гостей, и вся группа исчезла в двери, находившейся напротив той, в которую она вошла. Ряды смешались, началось медленное движение пестрых фигур. Словно стая рыб, – пришло вдруг в голову рыбака нелепое сравнение, но тут перед ним оказалась нарядная барышня, и он в величайшем смущении осознал, что его ведут на танец. Многие присутствующие оттеснились к стенам, и образовалось два ряда танцующих. Музыка стала медленной и торжественной, кавалеры подавали руку своим дамам; Федот подражал их действиям. Процессия пар начала движение, то быстрое, то медленное, которое диктовал оркестр музыкантов. Шуршат шелка и кружева, звенят медали, горят свечи в канделябрах, все течет куда-то – кажется Федоту. Он, наконец, с невыразимым облегчением оставляет молодую красавицу под надзор ее матушки и с непринужденным видом выходит в следующий зал. Тут находится множество столов с золотой и серебряной посудой, снующие лакеи в парадных ливреях сноровисто ставят последние приборы. Федот попятился, но натолкнулся на входящего императора, и торопливо отстранился, ожидая, что его или казнят, или с позором выставят из дворца. Но император вдруг с интересом взглянул на неловкого гостя и, обратясь к императрице, продолжил беседу, начатую за пределами этого зала.

– Так что же, душа моя, вас смущает? Делание добра есть высшая привилегия власти. Возьмем, к примеру, этого молодого человека. Я хочу одарить его в память о том, как он чуть не сбил меня с ног, и сбил бы, не будь я выше ростом и сильнее телосложением.

Смущенный, Федот не поднимал глаз, глядя на изящные ботинки императора, рядом с которыми переступали не менее изящные туфельки императрицы.

– Скажите, юноша, чего вы хотите более: счастья или богатства? Или, может, почестей?

– Я хочу вернуть мою жену и сына,– проговорил рыбак.

– Значит, счастья. Этого я вам дать не могу.

В окружении императора раздались сначала робкие смешки, они усиливались, и к ним стали примешиваться странные звуки, похожие на бульканье.

– Вы не люди! – закричал Федот, хватаясь за пробившийся к нему сверху тонкий, как паутинка, лунный лучик. Перед его глазами все поплыло, будто нарисованную нестойкими красками картину смывало водой: размылся государь-император, затем его свита, потом столы с драгоценной посудой, стены, канделябры и люстры, и скоро исчез дворец; остался только холодный мрак и колыхание водорослей. Морок рассеялся. Вместо нарядных господ видит Федот речных рыб, вместо колонн – коряги, обвитые водорослями. В жилище омутника, сложенном из валунов и останков затонувшей баржи, с крышей из костей лошадиных и человеческих он увидел сына, играющего рассыпанными сокровищами хозяина омута. Мешки со старинными монетами наполовину истлели, и сокровища лежат кучами, есть тут и сундуки с украшениями, и золотая посуда. Но не нужны сокровища Федоту, он пришел за женой и сыном. Взял он дитя на руки, чувствует – совсем холодный ребенок, и словно чужой: отца не узнает, к рыбам тянется. И рядом с ним Леонида, но ее лицо подернуто зеленью, а в глазах стоит ночь беззвездная, глухая, и она не слышит Федота, и не видит его, а когда он протягивает к ней руку, вздрагивает. Ее взгляд проясняется, и он понимает, что Леонида еще жива.

– Милая, пойдем домой,– напрасно умоляет Федот.

– Не отпустит водяной меня, я не вольна, – отвечает она. – Пока его нет, забирай сына и уходи. Только возьми вот этот поднос золотой да блюдо серебряное. А вместо платы отдай ожерелье, которым он меня приворожил.

Но не успел Федот этого сделать: прочь метнулась испуганной рыбиной русалка-жена, и он понял, что возвращается водяной, и что ему пора уходить. Оттолкнулся ногами от дна, и вынесла его река на берег.

Золотой лодочкой плыл по небу месяц, мигали бриллиантовые звезды, теплый ветер овевал лицо, сушил слезы рыбака. Он не смог вернуть Леониду, а сын его ни живой, ни мертвый.

– Забери свою подачку! – размахнувшись, он забросил ожерелье как мог дальше в воду и побежал к своему дому. Вдруг слышит: сзади хозяин омута за ними идет. Большой стал водяной, как великан. Где ступит – там бочага образовывается, где постоит – болото появляется. Деревья перед ним расступаются, как подданные перед царем, трава стелется, как вельможи, кусты склоняются, как фрейлины.

Что делать – не знает Федот. Надо бы у месяца спросить, да небо тучами заволокло. Все ближе водяной, того гляди, нагонит.

– Отдай сына! – кричит.

Кинул Федот за спину поднос золотой, тот упал и стал в землю уходить. Водяной его начал откапывать, а Федот дальше побежал. Вбежал в дом, дверь покрепче закрыл. Посадил сына на лавку, сам стал топор искать. А водяной уже в дверь ломится, да открыть не может. Стихло все, и вдруг окно как распахнется! Лезет в окно хозяин омута. Да только окошко небольшое было, он и застрял. Ни туда, ни сюда двинуться не может. Почернел, того я гляди лопнет.

– Помоги, Федот, – молит он. – Худо мне, сейчас лопну. Я тебе то показал, что ты мечтал увидеть – самого царя и царицу.

– Оживи моего сына и верни мою жену, тогда помогу, – отвечает Федот. – И вспомни – меня искушали богатством, а я выбрал счастье, а счастье мое – Леонида и наш сын.

– Ладно, твоя взяла. Только помоги!

– Как?

– Поднеси ко мне серебряное блюдо, которое ты забрал.

Поднес Федот блюдо водяному. Тот посмотрел в него, и рыбак увидел отразившееся лицо императора, но только на миг. Водяной стал уменьшаться, будто таял. Потом исчез, только журчание раздалось.

Оглянулся Федот: стоит его женушка, сына на руках держит. Тут ревность напала на рыбака, стал он ее укорять в измене, и прибил бы, если бы не сынишка. Помирились они тогда, когда Леонида сказала, что он сам пропадал неизвестно где много месяцев. Они уехали жить подальше от реки, Федот больше рыбачить не отваживался, сменил занятие: стал паркетчиком. А про водяного местные жители много говорили: какое-то время он пытался баб заманивать, две чуть не утонули, но с тех пор как местный батюшка в омут святой серебряный крест опустил, водяной присмирел и больше не шалил, кроме как со своими русалками, да и то только до Иванова дня, а после – ни-ни.

      Камневик, слуга Перуна

История старого музыканта

Случилось это в 1830 году. Такого жаркого лета в нашей Тверской губернии давно не выпадало: после мочницы, как у нас называют дождливую весну, ни дождинки не пролилось на истомленную почву за два месяца. Казалось, бледно-голубое небо смеется над крестьянином, засеявшем поле в надежде на урожай, а по ночам полыхали страшные зарницы и громыхали громы, пугая поселян пожарами, но обошлось, только жарынь не спадала. В эту-то пору и приехал из города Николай Федорович, жених нашей барышни, чтобы познакомиться с родственниками невесты, а сама она, видать, для приличия, осталась в городе. В усадьбе приезжему ученому не сиделось, тянуло его лирическое чувство в поля да луга, да в скалы, и все чаще видели его в разных местах, с взором горящим, и заинтересованно он что-то искал. Что его интересовало, узнал Василий Терентьев от Петра-охотника. А узнав, посоветовал Петру Евсееву от этого дела – показывать камни с рисунками приезжему – устраниться. Но Петр только смеялся и спрашивал: что худого будет в том, что барин перепишет рисунки и буквы каменных плит? Пусть прославит наши места, где раньше целые капища бывали, а теперь только каменные плиты кое-где остались, и на некоторых, как говорил барин, забытыми рунами написано.

– Видали мы эти плиты, не только ты их знаешь, у озера под скалой в расщелине лежит один камень, на нем то ли кочерыжки выбиты, то ли костыль с крюками, иные знаки на лопаты похожи, иные на вилы или ножницы. И фигура страшная с дубиной. Трудно понять, потому как пыль веков насела, мхом заросли.

– Николай Федорович прориси с таких камней делает и отсылает другому ученому, я сам в город отвозил для переправки в Петербург. Где, говоришь, камень, у озера?

Через день после этого разговора молодой исследователь древнерусской старины отправился к тому камню, местоположение которого было неосторожно раскрыто Петру его знакомцем. Из-за предстоящей жары нарядился он в свободного покроя размахайку из миткаля, надел заплечную кожаную сумку , в которой лежали: портмоне, в котором, помимо денег, он носил портрет невесты своей, а также блокнот, карандаши, большая лупа и фонарик. Вышел граф чуть свет, и не взял, вопреки обыкновению, с собой Петра, решив, что путь не дальний, место он уже облазил, и найти камень не составит труда. Он жил во флигеле, отдельно от господ, потому что сам предпочел уединенность по склонности своей к чтению и научными занятиями. Сторож пребывал круглосуточно в своем домишке рядом с воротами, и граф, найдя ворота запертыми, вошел в обиталище Аргуса. Из угловой каморки халупы доносился столь богатырский храп охранника усадьбы, что Николай Федорович пожалел того будить, увидев ключ от ворот лежащим на столе. Там же была и раскрытая книга, при внимательном взгляде на которую молодого ученого прошиб пот. Это была старинная книга заговоров, о которой он слышал, но никогда в глаза не видал, и открыта она была на заговоре для отворения камней, который сей любознательный молодой человек и скопировал, не надеясь упросить Клима продать ему книгу. Он знал упрямство и недоверие здешних жителей, из которых только один Петр помогать ему согласился, остальные же наотрез отказывались. Едва он сунул записанное в карман, как проснувшийся Аким вошелв горницу. Сторож проводил барина до ворот, отпер их и долго стоял, глядя в тому вослед, а потом направился добирать недоспанное.

А Николай Федорович, для дальнейшей краткости просто Николай, поскольку был он достаточно тогда молод, быстрым шагом направился к скалам. Отыскать плиту, зная тайный проход, оказалось нетрудно, и вот в свете восходящего солнца, проникавшего как раз в расщелину, пред ним лежит большая ровная плита с выбитыми на ней руницами, знаками и символами, и он тщательно перерисовывает их, чтобы отослать своему коллеге для изучения. Но солнце не столь долго, как надобно, освещает древнюю плиту, и становится ясно, что последние знаки он может не успеть скопировать. И тогда Федор вспоминает о заговоре, садится на кстати притулившийся у плиты валун, и начинает тот заговор читать вслух, стараясь не сбиться. Он многое понимает в славянских древностях, и ему кажется, что он все делает правильно, только вот не понимает на что сел. А сел он, господа мои, на валун, поросший таким густым мхом, что не только мягким казалось сидение на нем, но и сокрытым оказался рисунок, составляющий образ человеческий. Там были выбиты секалом голова, тулово, руки-ноги, а в правой поднятой руке было то ли копье, то ли палка, и в тот момент, как прочитал наш незадачливый исследователь магическое заклинание, камень шевельнулся под ним и он с него свалился. А встав, увидел перед собой себя самого и подумал, что видит галлюцинацию, то есть не то, что есть, а то, что кажется. Но галлюцинация ударила его палкой по плечу, засмеялась и покинула расщелину, оставив потрясенного молодого человека приходить в себя, на что понадобилось изрядное количество времени, так как он почувствовал слабость сильную и боль в ногах и спине такую, что даже распрямиться толком не смог. Николай подумал, что застудил спину, сидя на камне, но знал, что баня его от простуды исцелит, если хорошенько попариться. Но он долго приходил в себя, и шел очень медленно, а когда вышел на дорогу, то присел отдохнуть под деревом. Через несколько минут мимо него пронеслась карета, в которой сидели родители его невесты. Они его не узнали.

Только пыль оседала на дороге как свидетельство того, что это не было видением, да небо, казалось, смеялось над незадачливым женихом, будто кто-то невидимый и неслышимый, но всезнающий, смотрел оттуда. Хорошо же я выгляжу, – думал Николай, – если даже они меня не признали. Показалось село вдалеке, за полем, которое надо было перейти по жаре, но такая слабость напала, что прилег молодой граф под кустиком придорожным и задремал, слыша сквозь сон неумолчный сорочий гомон, будто насмехались птицы над ним, а из леса тянулись шорохи сухой травы и запахи смоляные, да кукушка считала годы.

Отдохнув, поплелся наш герой дальше, прихватив подвернувшуюся палку как посох, и пришел, наконец. в село, от которого до усадьбы было рукой подать. Но тут ему нестерпимо захотелось пить, и он завернул в трактир. Сел за столик, к нему половой подошел вразвалочку и спрашивает:

– Чего вам, старче? Воды, сразу говорю, не продаем, но для вас сделаю исключение. Вы ведь к монастырю идете, дедушка? Гороховую разварку могу предложить, или свекольнику, на второе гречня есть – для богомольцев в самый раз будет.

– Принеси мне зеркало, – просит Николай, и вскоре видит себя в маленьком зеркальце. То есть видит он отнюдь не себя, а старика лет девяноста, с морщинистым лицом, обожженным солнцем, с выцветшими слезящимися глазами под седыми бровями. Тут он и просидит до вечера и поймет по зрелом размышлении, что неосторожно вызвал из камня некоего древнего духа, а то и самого Перуна или Велеса, который забрал его тело, будучи отворенным из камня, и что теперь ему осталось жить недолго, поскольку тело человека не столь бессмертно, как дух его. К счастью, у него осталось с собой в наплечной сумке немного денег и, назвавшись Кузьмой Петровым, снял он комнатушку в трактире, чтобы заночевать. Злая тоска, как василиск, грызла его сердце, и решил он наутро в усадьбу сходить, посмотреть хотя бы издали, на парк усадебный с фонтанами, теплицами и беседками – глянуть на все эти красоты в последний раз, а там и уйти странствовать по русской земле. Уже плыли перед глазами его дивные картины Тверской земли, где густые леса, где озера, болота и реки, где монастырские и церковные колокола благостным звоном гонят прочь древних забытых богов, которых он, к несчастью своему, почитал наравне с православием, как вдруг неожиданная мысль пронзила его: а куда же отправился вызванный им из камня дух?

Мысль эта подняла Николая Федоровича – а теперь уж мы его полным именем-отчеством имеем право назвать – с его одра в угловой комнатушке, где он отдыхал, и беспокойство привело прямо в зал, где было шумно от гулявших там людей. Гуляние это выражалось главным образом в питие напитков от зеленого змия и разговорами, от которых зал гудел, как улей.

– Что, дедушка, выпить решил? – встретил его половой вопросом, и нашему непьющему пришлось заказать вина и сделать вид, что он так себе, серая моль, неприметный странник, примостившийся на краешке скамьи недалеко от столика, где сидели, сдвинув головы, два его знакомца: Аким и Петр, сторож усадьбы да его провожатый по окрестным местам. Хорошо знающий мифологию древних, снова сравнил Николай Федорович одного с Цербером и Аргусом, а второго с Хароном и Анубисом – проводниками в иной мир. Прислушался он к их вполне тверскому разговору, начатому, видимо, незадолго до его прихода.

– Христом – Богом клянусь, я сам удивился – говорил Аким. – Смотрю, идет молодой барин и никого не узнает, и одет в какую-то балахонину, я ему: мол, здравствуйте, ваше сиятельство, а он повернулся ко мне, что-то сказал и рукой повел, и я ему как больному, память потерявшему, напоминаю: вы, мол, ученый, тут гостите у наших помещиков, а завтра к вам невеста приезжает. Он спрашивает: красивая ли невеста, я отвечаю: чисто херувин, он усмехается, а меня как морозом по коже обдало, я ему говорю: не изволите ли проводить в покои ваши, Николай Федорович. Он кивнул мне, а сам направился через зал в гостиную, где у господ фортепьяно стоит, на котором барышня играет, а я последовал за ним. Он прошел через все жилые комнаты, а смотрел так, словно оценивал, счастье, что барыня с барином в Тверь по делам уехали – не знаю, что бы они подумали, может, что от жарыни их будущий зять ума лишился. Он в гардеробную барышни зашел, головой повел, и к шкафу, увидел зеркало и рассмеялся так нехорошо, что меня морозом по коже обдало. Я сумел отвести его во флигель, он там на кровать бухнулся и развалился на ней. Я ему: откушать не изволите ли, а он мне рукой на дверь указал. Не потрафил я ему, что увел из покоев в скромный, с белеными стенами флигель, так выходит? Но он же сам его и выбрал себе для гостевания. Явно его солнце в макушку напекло, ярится наш Ярило не по-детски.

При этих словах собутыльники оглядели шумный зал, но никто, казалось, не интересовался их разговором: а старик, сидящий на скамейке, торопливо пригубил поданную ему сивуху и поморщился.

– Ты признайся: читал ли ту книгу, что старая барыня в беседке забыла? – спросил Петр, строго глянув на Акима.

– Так я ж не обучен чтению, а картинки рассматривал, каюсь, но княгиня уехала в город, так что книга у меня. Забавная вещь, картинки там как на камнях наших, про которые ты сам интересуешься и молодого барина на них навел. Чего ты ищешь сам? Разве те каменные письмена наша церковь не осудила, предав анафеме всех, кто их помнит или почитает?

– Ничего я про то не ведаю, – отрекся Петр, – а что жених барышни нашей Ксении Тимофеевны каменные книги изучает, в том плохого не вижу. Наши предки их долбили, нам в назидание, а ты, вижу, родства не помнишь.

– Кабы не помнил, то про них не знал бы.

– Расскажи, Аким Иванович, под еще один штоф да под закусочку.

– Ну, если только под штоф. Хотя я мало что помню из дедовых рассказов, ты в этом деле лучше меня понимаешь.

– Это верно. Выпей, Аким, пока хозяев в усадьбе нету. Приедут, тебе не до пития будет. А Николай Федорович доносить не станет, он благородный человек. Да ты и сам знаешь.

– Теперь уж и не знаю, он стал странный. Я к нему, а он сказал, что никуда ни завтра ни послезавтра не пойдет. И с чего это он охладел к поискам?

– Да не охладел, а просто невестой решил заняться. Свадьбу надумал ускорить, не тянуть. И это при том, что родители его невесты из Твери дня через три прибудут, не раньше. Эти камни его с ума свели, не иначе. Он же к Перунову камню сходил, а ты и не знаешь.

Тут Николай Федорович не выдержал и подвинулся к ним поближе, чтобы слышать лучше.

– Что, дедушка, тоже, видать, стариной интересуешься? – спросил Аким. – Садись к нам, старый, мы не брезгливые.

– Да как же не интересоваться, если я их много повидал, этих камней. Есть Перуновы камни, а есть Пятницкие, то есть Параскевы-Пятницы, Богородицы русской древней.

Наш ученый готов был лекцию прочитать, но его собеседники были в той стадии опьянения, когда дальше легких разговоров дело не продвигается, и быстро утратили интерес к рассказу. Посидев еще немного, Аким отправился в усадьбу, а Петр остался– он был вольный человек.

– Знаю я, Петр, что ты тоже камнями интересуешься, – сказал Николай Федорович. – Что вот на это скажешь?

Он достал из заплечного своего мешочка рисунки и показал их Петру. Тот удивился:

– Откуда у тебя, старик, сумка барина? Ты что, украл ее? И рисунки не твои.

– Петр, я сам – Николай Федорович.

В доказательство старик привел такие детали их хождений по камни, которые только они двое могли знать, и рассказал, что с ним приключилось. Случилось невероятное: Петр даже не слишком удивился.

– Вы, Николай Федорович, сотворили заговор, вызвав из того камня зловредного камневика, который состоял в свите Перуновой. Случись вам касаться при сотворении заговора того большого камня, может, сам Перун явился бы вам. И тогда произошло бы гораздо худшее, чем то, что он занял ваше место. Перун насылает не только грозы, но и войны, потопы, падеж скота и прочее.

– Не до Перуна мне, поверь. Этот камневик забрал мою внешность, но я не хочу выглядеть и чувствовать себя стариком! Он мое место займет, а я куда денусь? Что делать, подскажи, Петр.

– Вам нужно, барин, пойти к такому человеку, который с древними божествами управляться умеет. Такой человек на селе есть.

– Кто же это, говори, не томи!

– Но что я за это получу?

– А чего ты хочешь?

– Помогите мне – я горничную старой графини Пелагею люблю, а ее хотят за ихнего конюха отдать.

– Видел я Пелагею, хорошая она. Только крепостная. А я влияния пока не женюсь не имею, так что хочешь ты или нет, а мне надо сначала самому жениться. А невесте я шепну, чтобы Пелагею в приданое записала, а потом мы ей вольную дадим. Слово даю.

– Тогда идите к кузнецу Сидору, он должен помочь.

Николай Федорович отправился спать, но сон заплутал где-то по дороге к нему. Шум внизу стих, но гул мыслей в голове продолжался. Как случилось, что мало кто знает про камни с древними славянскими письменами, рисунками, почему забыты легенды о камнях? Ведь камней с рунами много – в Польше они есть, в Литве, в Малороссии. Он вспомнил и реформу Никона, и то влияние, которое немцы оказали на нашу историческую науку. Его утешало только одно – он возродит интерес к этому, сделает все возможное, и когда-нибудь организует музей под открытым небом.

Наутро он отправился к кузнецу, размышляя по дороге о том, стоит ли верить Петру. А вдруг он не на его стороне, или ошибся насчет кузнеца? Сможет ли тот помочь ему? Конечно, про этих мастеров говорят всякие вещи, но говорит темный народ, суеверный. Может, ему и впрямь голову напекло и все кажется не таким, каким является? Может, он попал в мир галлюцинаций или впал в смертное забытье? Николай Федорович ущипнул себя за руку – боль была ощутимой, на кисти сразу вздулась опухоль – он в детстве был очень хилым, болестным ребенком, вечно покрытым сыпью и страдал желудком. Теперь от недугов осталась только чувствительность. Его лицо сейчас, когда он стал взрослым, имеет много сходств с девичьим лицом: округлый подбородок, припухлые губы, мягкий взгляд серых глаз, плечи у него сутулые, кожа нежная, волосы мягкие. За что полюбила его Ксения? Наверное, в пику своему тирану-отцу, не иначе. Забитая мать и жесткий отец… откуда в ней отважный характер и жажда нежности, которую она в нем почуяла?

Придя в кузню, он узнал от подмастерья, что Сидор повез в Торжок заказ и обратно будет через несколько дней. Пришлось Николаю Федоровичу возвращаться в трактир. Чтобы не мучиться вынужденным бездельем, он принялся расшифровывать некоторые надписи, сделанные, как он полагал, древними викингами. К этому его склоняли выводы немецкого ученого, с которым он затеял переписку по поводу древностей, но с выводами немца он не вполне был согласен.

***

А в усадьбе происходило следующее. Неожиданно приехала Ксения, одна, с дорожным сундуком, в котором были сшитые на заказ платья. Встретила ее встревоженная Пелагея. На расспросы барышни горничная отвечала, что господа уехали в Тверь по делам, а молодой барин во флигеле остановился, но с ним неладное что-то творится.

Что неладное, Ксения сама вскоре поняла. Ее жених, прежде такой скромный в их отношениях, явился не в сад, где она ожидала его встретить, а прямо в ее покои. Она писала письмо отцу и матери, в котором пыталась объяснить свой ранний приезд в усадьбу, совпавший с их отъездом. Задача казалась ей трудной, поскольку она сама не понимала причины своего раннего приезда. Не могла же она, в самом деле, написать о том, что внезапно ее одолело сильнейшее желание видеть своего жениха, и она, бросив портных и шляпников, не отдав визиты, помчалась в самое пекло, в то время как в Петербурге стояла прохладная погода!

Ксения почувствовала на своем плече руку, и ее охватило чувство, что это не рука Николая, но, встав и повернувшись, она очутилась в объятиях жениха, привлекшего ее к своей груди с непривычной для него силой и страстью. Он, всегда такой тонкий и деликатный, теперь казался более сильным и мужественным, что не вязалось с его немного женственным типом лица и фигуры. Это озадачивало Ксению, и она не могла понять, нравится ли ей эта метаморфоза. Если бы знала Ксения, насколько она близка к истине! Камневик, еще не видя ее вживе, увидал портрет «херувина» в гостиной, и сразу понял: это невеста молодого князя, который вызволил его из заточения. Теперь тому осталось недолго коптить небо, а он уведет эту чаровницу с собой, чтобы не гневить Перуна своим отсутствием. Но следовало ее приручить, подчинить себе, потому что эта княгиня нрава своевольного, строптива и непокорна, как молодая кобылица. Ему поможет то, что она считает его женихом, и что они одни в этом огромном доме, не считая челяди. У нее глаза как у Лады, светлые волосы вьются вкруг чела, кожа мягка и шелковиста. От его рук она тает, глаза затуманивает непривычная ей страсть, она льнет к нему, как вьюнок к каменному столбу, готова обвить его всеми своими чреслами. Есть ли у нее любовный опыт? О, да, но опыт стыдный, печальный, оставивший рану в душе, которую она надеется излечить при помощи своего замужества, доверившись человеку, который не мог читать в сердцах дев, поглощенный странными своими мечтами.

Стук в дверь заставил Ксению опомниться. Она выскользнула из кольца рук Камневика, отвернулась, стыдясь румянца щек, слишком сильного, чтобы позволить слуге его увидеть. Дворецкий доложил, что обед накрыт в малой столовой. Камневик, а за ним и Ксения, направились туда, он – уверенной походкой, она – в смятении от собственной чувственности, о которой девушка ранее не подозревала. Сидя напротив жениха, коим считала каменного пришлеца, девушка то краснела, то бледнела под его пристальным взором. Он ли это, ее Николай? Что случилось за те недели, что они не виделись? Он возмужал на свежем воздухе? Или что-то еще? Невольно взгляд ее обращается на Пелагею, подающую напитки. Ее горничная красива, опрятна, и может при желании совратить не только отца, но и кого-нибудь другого. От этих недостойных мыслей Ксения снова краснеет.

– Что с вами, барышня? – спрашивает Пелагея.

– Барышня устала с дороги, холопка, – ответил за Ксению Камневик. – Постели ей в покоях, да отвори окна, дабы было больше воздуха. Давно, видимо, не было дождя тут?

– Матушка писала два месяца, – сказала Ксения. – В северной столице нашей свежо, ветер с Финского залива гонит тучи, дожди через день. А тут засуха!

– Перун забыл вас, или вы о нем не вспоминаете.

– Перун? А кто это?

– Перун – сын Лады и Сварога, от которого пошли все боги славян, он покровитель воинов, метатель молний. На Перунов день невинную девушку обливали водой, чтобы пошел дождь.

– Так это что же, барин, мне водой облиться, что ли, на Ильин день? – вставила Пелагея, наливая барышне в стакан клюквенного морса. Ксения впилась в горничную глазами, у нее вырвался невольный вздох облегчения: Пелагея объявила о своей невинности. А значит, она ни отца, ни тем более Николая не соблазняла. Ксения поднялась. Ей действительно нужен был отдых. Камневик с трудом сдерживал желание последовать за ней в будуар. Его воображение распаляли картины того, как девушка с глазами раненой лани медленно снимает с себя платье цвета василька на ржаном поле, как она ложится на прохладные белые простыни, вытягиваясь на них. У нее тонкие ноги, как у породистой кобылицы, небольшие холмики грудей вздымаются в такт дыханию, она взволнована, и не станет противиться, если он придет к ней за тем, чего она сама хочет. Но он не станет торопится. Сначала она должна надеть Перуново колечко на палец, и тогда вся власть его будет обрушена на нее, и она станет извиваться под его ласками, стонать от непомерной для нее тяжести. А потом он уведет ее в свой мир, врата в который находятся за валуном, и отдаст ее на милость Перуна.

– Барин, не изволите ли пройти в ваши покои? – спросил подошедший лакей. Камневик оторопел от наглости холопа, но сдержал свой гнев.

– Да, я иду к себе, а ты привези из трактира зелена вина и меда.

Он удивлялся тому, что в этом времени, в этом мире рабы столь много себе позволяют, у них такого бы вмиг скормили волкам, что всегда ждут добычи, следуя за Перуновой свитой, подбирая остатки их трапез. Или бы превратили в каменного…

«Ишь ты, как командовать умеет, а казалось – тихоня. Как барышня приехали, так сразу заважничал», – думал слуга, тоже удивляясь, как много иные из господ себе разрешают вольностей.

Пелагея снимала скатерть, на которую Ксения пролила морс. Камневик подошел к ней. От этой девушки шло неизъяснимое очарование, она была не такой, как ее госпожа, которую можно легко сломить. Одного посыла его воли хватило, чтобы Ксения примчалась издалека, не отдавая себе отчета в том, какая сила управляет ею. А что же эта красавица? Сможет ли устоять? Она не столь нужна ему, как ее хозяйка – холопка ведь, но лишняя победа не ослабит, но утвердит его.

– Извольте убрать руки подальше, ваше сиятельство, – сказала Пелагея, едва он вознамерился дотронуться до ее талии. – Как вы знаете, я просватана.

Камневик оторопел. Слышать такое от холопки, девки, служанки?

– Не помню такого. Не за кучера ли?

– За Петра-охотника, ваше сиятельство. Не отдадут, так убегом уйду. Чистоту для него блюду, так что не вздумайте. Над барышней тоже не извольте шутить.

Ксения хотела прибавить, что старый барин намерен ее отдать за конюха, который и даром не нужен, но сдержалась, только вздохнула.

– Да ты кто такая, чтобы так со мной говорить?

– Простите, барин, я холопка, крепостная, но барышню с детства знаю, росли вместе, по одним полям бегали, почти подружки мы с ней.

И тут Камневик на сарафане девки увидел оберег, вышитый цветными нитками.

– Одолень-траву носит, не справиться мне с ней, – подумал с сожалением и вышел. Он шел по аллее, глядя на кусты отцветшей сирени, на кусты роз, на сад с яблонями, листья которых уже начинали вянуть от недостатка полива. Порхала сорока невдалеке, будто Перунова птица подглядывала за ним. Бледнея, шептал он: «Внемли, Перуне! Не корысти своей, а токмо славы твоей ради искус принял слуга твой, в камень обращенный, из камня вышедший ради обретения тела духовного. Славен будь, Перуне в Прави и Яви и в Роде! Тако бысть, тако еси, тако буди!»

Он начинал бояться гнева Перуна, которого покинул без разрешения, под воздействием древнего заговора. Узнать бы, где тот заговор, и извлечь своего повелителя из плена камня. Или уничтожить его, чтобы остаться в этом мире, заняв место нерасторопного молодого человека. Обуреваемый противоречивыми чувствами и строя разнообразные планы, до вечера бродил Камневик по усадьбе. Он не явился к ужину, до глубокой ночи разбирая записки Николая Федоровича, но никакого заговора не нашел, хотя его порадовало то направление, в котором работал молодой ученый. Может, пусть исследует дальше? Но в качестве кого? Стоит продлить ему жизнь, он это заслуживает. Если только не будет пытаться вернуть свое тело. Наверное, сидит до сих пор у Перунова камня и понять не может ничего. Странно, что он не провалился в камень. А может, и провалился, если снова присел… тогда бояться нечего.

                        ***

Ранним утром Ксения вышла в сад. Она плохо спала ночью, и окончательно проснулась на рассвете, когда запели первые птицы в саду. Все казалось серым, край неба только начинал светлеть, трава казалась серебристой, серые розы не пахли, отягощенные росой. Сердце девушки тревожило непонятное чувство, ей казалось, что стоит объясниться с женихом, отказать ему, и тут же с испугом поняла, что она готова начать любовный роман с ним же, вчерашним, как будто это были два разных человека. Не обманывало ее сердце, не признавая в Камневике любимого, но яд соблазна уже проник в кровь, туманил глаза и кружил голову. Ксения вспоминала вчерашний трепет, когда Николай коснулся ее, и тот огонь, что побежал по жилам, обезволивая ее. На свежем воздухе ей становилось легче, морок спадал, но его сменила тревога. Она обошла двухэтажный особняк два раза, затем направилась к беседке, откуда, с небольшого холма, любила смотреть на реку и проходящие по ней баржи и суденышки.

Внезапно раздался гром, он словно катился откуда-то с реки, как тяжелое колесо или бочка. Так повторилось несколько раз, и Ксения побежала в дом. Ей стало страшно – что могло так громыхать? Грозы на рассвете бывают крайне редко, на небе не было ни единого облака, а грохот был грозовой.

Ее встретила Пелагея, босая, но в платье – чуткая служанка всегда приходила ей на помощь, и как только она чувствовала, что нужна госпоже?

– Не пугайтесь, барышня. Это Перун. Видать, сердится на что-то.

– Может, к дождю? – переводя дыхание, спросила Ксения.

– Может, и так. А вам лучше лечь, не дело по ночам ходить, не ровен час под грозу попадете.

Пелагея заботливо уложила озябшую хозяйку, накрыла шотландским пледом с оленями по центру и куропатками по краям, и та, согревшись, скоро уснула. Горничная закрыла окно, в которое лился слишком прохладный воздух. Потом она посмотрела на боковую пристройку. В окнах флигеля, где ночевал странный гость, уже отражался розовый свет зари. Снова громыхнуло. Она прошептала заговор домовому на охрану дома, хотя понимала, что пришлого гостя просто так не выставишь: «Дедушко, охрани и сбереги дом сей, сие добро от злого глаза, от словеса мятежна, от бури, от молоньи и огня, да ты не спи, дозором ходи не в воду, не в огонь ходи посолонь».

Потом еще один: «Как на море-окияне есть белый остов, на том остове бел-горюч камень, на том камне сидит Старица Соломония. Ты сними с рабы божьей Ксении притчи и уроки, да колдовские навороты, чтобы не сохла раба Ксения от тоски, не горела от засухи любовной. Как море не переплыть, Алатырь-камень не своротить, так и рабицу божью Ксению не осудить, не опозорить, не приворожить колдуну и колдунье».

И поняла: дело только затевается, не так все тут просто, и заговор не поможет. Надо бы с Сидором посоветоваться, но кузнец завернул на свадьбу к родичу и будет нескоро. А Петру-охотнику она не может ничего рассказать, он не посвящен.

Пелагея вздрогнула, заметив стоящего напротив окон приезжего гостя. Она спряталась за штору, а выглянула, осторожно отодвинув ее, никого уже не было. Помянув Чура, горничная отправилась на кухню, чтобы проверить, встал ли повар и растопил ли печь. В спину ей ударил холод, по ногам пробежали мурашки, она запнулась и упала, с трудом поднялась. Ах ты, Перуново наказанье, чтоб тебя Велес одолел, враг твой заклятый!

В комнатах просветлело, на каждый уголок мебели, обитый бронзой, упал лучик зари, свет играл на стеклянных дверцах буфетов с фаянсовой посудой, на напольных часах – казалось, амуры качаются на маятнике, как ребятишки на качелях, готовые вспорхнуть и разлететься по комнатам. Ой, не ладно! Светится зеркало, тихо тренькает в ответ на пение птахи за окном серебряная ложечка в подстаканнике – но эта всегда так, а вот что-то слишком сурово смотрит с портрета на стене прадед Ксении – генерал, чьи усы грозно топорщатся и рука готова вынуть саблю из ножен. Ой, не ладно!

            ***

После завтрака Ксения, пряча глаза, отпустила горничную на весь день до вечера.

– За что, барышня? – осмелилась спросить Пелагея, но встретила непреклонный взгляд. Ой, лишенько! Ой, неладно!

Но на руку, на руку это Пелагее. Она бежит к Петру.

Охотник был дома, и обрадовался, увидев любимую. Они пили квас, угощались рыбой, от тетерева Пелагея отказалась – она не ела дичины.

– Как же мы будем жить, если ты от моей еды воротишь нос? Я же охотник, – хмурился Петр.

– Время придет, и ты начнешь по-другому и думать, и чувствовать.

– Не вольна ты, Пелагея, меня ломать, от отцовских привычек отваживать.

– Я-то не вольна, да свела нас сила нездешняя, и судьбой назначила вместе быть. Коли станем этой силе противиться, не будет счастья ни одному. А коли будем вместе…

– Говори, договаривай!

– Не время сейчас, Петруша. Не свободна я от ярма барского. Коли освобожусь, так узнаешь, как любовь моя горяча – как солнце. Узнаешь, как ароматны луга весенние, по которым ходит Лада, цветами их усеивая. Познаешь, как темны глубины водные, в коих плавает белорыбица – рыбья матушка, что хвостом вильнет – города сметет, усмирить ее может царь морской, триста лет он велит не шалить этой рыбе.

– А про то, как кожа твоя нежна, как глаза твои глубоки, кто расскажет мне, как не ты, моя Лада? Не ворваться ли мне в твой запретный дом, не порвать ли путы, на тебя наложенные? Уложить тебя на ложе огненной моей страсти кто помешает мне? Ты зачем пришла, для чего со мной преломляешь хлебы и мои квасы отведываешь? Вот я ленту твою бирюзовую беру двумя пальцами, и тяну ее потихонечку, и она скользит, как полоз в траве, и все тропы тайные мне, охотнику, открываются. И по тропам тайным пойду я в новые угодья, где ждет меня кровавая добыча, ярый тур и медведь.

– Так ты меня как добычу любишь, ту добычу, что кровью залита?

– Нет, по-иному. Кабы не ты, я никогда про наши древности не узнал. А ты мне глаза открыла, а тут еще и Николай Федорович кстати объявился. Не ты ли его на меня навела?

Говоря это, Петр тронул русую косу, что вилась по белой блузке с кокетливыми рюшечками, и почувствовал сквозь ситец жаркое девичье тело, и жаром сам занялся, но не позволил себе большего. Пелагея же встрепенулась. Хоть и малое, но чувствительное было прикосновение, как стрела амурова, что невидима, но бьет без пощады и боль причиняет ранимому ею.

– Я, я на тебя вывела. Книги у старой барыни есть, а я читать с нашей барышней вместе научилась. Одна меня перевернула, такие бездны открыла, что я на все стала иначе смотреть. Мир наших древних богов совсем рядом с нами, но не могут они к нам пробиться. Моя матушка мне заговоры оставила, что в жизни помогут, и такие они красивые, как будто их сама птица Сирин напела.

– Так ты колдунья, что ли?

– Заговоры – не колдовство, и я не ведьма. Так, кое-что знаю.

– А ты меня не приворожила ли? Спать не могу, все ты перед глазами, и эти юбки твои, и губы сладкие, манят они меня, и вся ты как огонь, на который я, как мотылек, лечу.

С этими словами Петр подхватил Пелагею на руки и прижал к груди.

– Да, я – огонь. Но не привораживала, зачем это мне? Разве что тело мое тебя поманило, разве что душа моя сигнал подает твое душе, заблудившейся в темноте.

– Как верно ты говоришь! Расскажу тебе то, о чем молчал до сих пор. Однажды оказался я в темном лесу, и к ночи вышел на крутой берег, с которого едва не сверзился. Один шаг отделил меня от бездны, но сверкнула река внизу, и увидал я то ли русалок, то ли дев, которые плескались с веселыми песнями. Долго смотрел я на них, очарованный, и вдруг сзади услыхал шорох и оглянулся, вскинув ружье. И тут же опустил его. Передо мной стояла дева неземной красоты, маня рукой. На ней был голубой сарафан и белая рубашка. Когда я отошел от обрыва, она исчезла, и морок исчез. Только слова раздались: «Иду к Ладо и ты иди к суженой». Дорожка из огоньков вывела меня к тракту, и я не помнил, как добрался до Торжка. А там тебя встретил – в голубом сарафане и белой рубахе, с косой вокруг головы, ты, а не твоя красавица-барышня, выбирающая туфельки в магазине купца Колосова, поразила меня. Помнишь ли?

– Помню, спасибо Ладе, это она нас сосватала. Но ты не моего мира, ты бьешь зверей, а наши боги этого не любят.

– Они не имеют силы, твои боги.

Охотник опустил Пелагею на скамью, оправил темно-синюю с желтыми цветочками юбку на ее коленях, нахмурился.

– Мне помощь твоя нужна, Петрушенька. Надо срочно Сидора из города вызвать, иначе беда может случиться.

– Что-то с тобой? Но причем тут кузнец? – ревниво спросил Петр, но тут же сообразил: – Или ты про превращение Николая Федоровича знаешь?

– Превращение? И ты молчал? Говори скорее.

Выслушав охотника, Пелагея сказала, что теперь все понятно – и странное поведение мнимого жениха, и его поведение.

– А тебе что за печаль? Приедет Сидор и все встанет на свои места.

– Ты не представляешь, что он с барышней сделал! Она в него влюбилась! Он же чарами владеет, и способен ее погубить. И тогда столько жизней погибнет: моя, твоя, старая барыня не переживет, а уж про Николая Федоровича и говорить не приходится. Надо что-то делать, слышишь?

– Я пошлю своего голубя, что недавно купил в Торжке, он дорогу домой найдет, напишем письмо, чтобы передали кузнецу. Он на свадьбе загулял, но пора и честь знать. Только я грамоте не разумею, ты сама напиши.

Петр дал Пелагее кусочек холста, она написала угольком на нем только ей понятные символы, и сразу заторопилась в усадьбу, сказав, что тревожится за барышню, как бы Камневик плохого не сделал Ксении. Петр выпустил посланца, привязав к его лапке лоскуток; голубок, сделав прощальный круг над его домишком, полетел в Торжок.

                        ***

– Явилась, вражина Велесова! – сказал Камневик, увидев через окно Пелагею. – Не увести ли мне ее в наш стан, к Перуну, будет там рабыней. Нет, не годится. Сейчас мир между Перуном и Велесом, а так может и война начаться. И так напряжены отношения, Перун не шлет этому краю ни дождя, ни грозы, а все потому, что некому стало ему жертвы приносить и подношения дарить. Раньше как было? Не камни были, а святилища, площадки с камнями, и люди приходили к ним поклоняться богам, рядом часто был водоем, и в него окунались для исцеления от болестей, купали там детей, а сами камни обливали водой, собирали ту воду и уносили с собой. И приношения клали – ягоды или хлебы, и тогда боги выходили из них. Все забыто, и камни спят, и боги ушли в другие миры. Только я выбрался на этот свет, и мне тут очень хочется остаться, есть их пищу, пить их вино и квасы, любить здешних женщин. Я должен взять себе в жены эту деву. Или ту, что только что вошла в дом, но служанка не так проста, как кажется. На ней есть обереги, и ее защищает Макошь. Откуда у нее эти знания? Надо спросить у Ксении.

– К барышне изволите идти? – спросил непреклонный лакей Тихон, прослуживший у господ пятьдесят лет без малого и знающий многое. Он был полон решимости вести дела по заведенному порядку, и ему не нравилось, как повел себя нахальный гость.

– А тебе, смерд, какое дело?

– Барышня почивать после обеда изволят. Неприлично к ней сейчас входить. Вы же, сударь, всего лишь гость в этом доме, и порядки тут без вас давно установлены.

Камневик, полагая, что его ничто не может остановить, легко отодвинул с пути старого дворецкого, но у дверей в покои Ксении остановился, не в силах пройти, развернулся и отправился во флигель, не видя, как старый слуга посмотрел наверх, тоже не понимая, что остановило наглого жениха. Он увидел то, чего не заметил Камневик: в притолоку была воткнута игла.

***

На следующий день кузнец принялся за работу позже обычного – он приехал из Торжка поздно вечером. Подмастерье показал ему поступившие заказы, их было немало.Сидор собирался ковать заказную решетку, когда заметил старика в дверях кузницы.

– Здравствуйте, – поздоровался Николай Федорович.

– Заходите, барин, – ответил мастер, ничуть не удивившись. – За молотом ведь пришли? А донести-то сумеете? Он хоть и небольшой, но тяжелый, он один кое-кого на место ставит, ему одному это под силу. Одного удара слуге хватит, вторым сам распорядись, а третий не лишний будет.

С этими словами он подал старику каменный молот на длинной ручке. Поблагодарив, изумленный граф примостил орудие на плечо и отправился к озеру, размышляя над словами кузнеца. Он вышел к дороге, когда из усадьбы выехала карета, в ней сидели жених и невеста, которые ехали в город покупать венчальные кольца. Нагнав путника с молотом, повозка остановилась, и Камневик спросил у старика, куда тот идет. На это старик простодушно объяснил, что идет рыбу глушить. Ксения Павловна рассмеялась, и больно от этого смеха стало Николаю Федоровичу, потому что она приняла его за умалишенного. А выглядела она свежей розой в своем платье с застежками от шеи до подола, цветом бледно-желтым, которое у нас зовут ферязи и носят не только крестьянки, но и барышни. А хитроглазый Камневик, замечает Николай Федорович, балахонину сменил на его выходной костюм, пошитый в столице польским портным за умопомрачительные деньги, а ноги волосатые обул в его начищенные до зеркального блеска ботинки а-ля Эдуард Четвертый. С негодованием отметил про себя Николай Федорович несоответствие нарядов жениха и невесты по стилю, подумав, что он бы так не выряжался для поездки в город, а надел бы что попроще.

– Едем же, Коленька! – поторопила Ксения каменного лиходея. Тот нехотя сел; кучер свистнул, кони понеслись, словно ветер, оставив на дороге странника с молотом наперевес.

Придя к камню Перуна, он постоял, сотворил православную молитву, и, размахнувшись, ударил по маленькому камню.

В это время Ксения и Камневик в магазине Капитонова выбирали кольца.

– Что задумался, милый? – спросила барышня, любуясь кольцом с бриллиантами. – Мне нравится это.

– Хорошо, милая моя. Но сначала примерь мое.

– Отчего же?

– Как только ты наденешь мое кольцо, тебе уже не нужно будет ничего другого, и ты сама станешь другой. Я уведу тебя в другой мир, навеки.

– Ой, как страшно! Может, лучше я не стану надевать его до венчания?

– Тогда один поцелуй, дорогая.

Камневик схватил Ксению и сдавил ее, причинив девушке сильную боль, от которой она вскрикнула.

– Неужели я тебе не мил больше, невеста моя?

Ксения призналась, бледнея от страха:

– От тебя холодом веет, суженый мой. И рука у тебя будто камень. И сам ты холодный. Прошу тебя, отпусти, на нас смотрят. Мне очень тяжелы твои объятия, я задыхаюсь.

– Просто примерь мое каменное колечко, и все изменится.

Камневик отпустил девушку, но по-прежнему сжимал ее руку, так что пальцы побелели, и кольцо с выцарапанными символами уже коснулось кончика безымянного пальца. Казалось, неизбежное должно свершиться, но тут лицо каменного пришлеца исказила мука боли, он пошатнулся и отпустил девушку, что-то невнятно проговорил и тяжелыми шагами направился прочь из магазина. Приказчик хлопотал вокруг потерявшей сознание Ксении Павловны и не углядел, что ее спутник, отойдя на несколько шагов, исчез: рассыпался кучкой мелких камней.

В это время Николай Федорович поднял молот, чтобы ударить по сидячему камню во второй раз, но в памяти его всплыли слова кузнеца : «Одного удара слуге хватит, вторым сам распорядись, а третий не лишний будет». И он опустил молот на камень Перуна.

Поверхность камня подернулась огнем, потом покрылась изморозью, и перед молодым графом появился сам Перун: с кудрями, большого роста, бородатый красавец. Испугавшись, Федор Николаевич взмахнул орудием, надеясь услать древнего бога славян обратно в каменную темницу.

– Погоди, не бей! – зазвучал голос Перуна, подобный раскату грома. – Скажи, чего ты хочешь!

– Пусть Камневик сгинет! Хотел на моей невесте жениться! Не бывать этому!

– А зачем ты его выпустил? Почему не меня? Я бы полил вашу землю дождями, не дал засохнуть лесам. А на Камневика я и сам сердит: вместо того, чтобы меня освободить, прочитав отворяющее заклинание, он решил сбежать! Теперь от него остались пыль и прах.

– Тогда прости, Перуне! Каменный этот тебя от моих глаз смог заслонить. Так судьба сложилась.

– Судьба, говоришь? Как бы она и над тобой шутку не сыграла.

– Неужели ты у меня что-то отнять хочешь? Может, жизнь? А кто тебе требы будет приносить? Смотри, забудут тебя совсем.

– Нет, жить ты будешь очень долго, и счастлив будешь, и все тебе простится от людей. И мечту свою осуществишь, камни поможешь сохранить. Таков мой тебе наказ, боярин. Накажу я тебя только за дерзкие речи, а строго ли – сам судить будешь. А мне пора. Ну-ка, вдарь по камню, боярин.

– Только ты, Перуне, землю не забывай поливать дождями, и ратников наших на бой веди за отчизну, как встарь.