Читать онлайн Страна за горизонтом бесплатно

Страна за горизонтом
Рис.23 Страна за горизонтом

Ревекке, Анне, Виктории, трем поколениям моей семьи

Автор выражает благодарность всем своим друзьям, оказавшим поддержку в создании книги.

Особая благодарность Михаилу Минаеву, Алене Яворской, Светлане Арефьевой, Александру Литваку, Светлане Ярмолинской за ценные поправки и критические замечания.

Горизонт – кругозор, все видимое вокруг наблюдателя пространство, до конечных пределов его.

«Толковый словарь русского языка»Д. Н. Ушакова, 1935

Круглая дата не за горами. Совсем скоро исполнится сто лет самой известной русской книге о США. Для нескольких поколений российских читателей «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова оказалась основным источником знаний о «настоящих» Северо-Американских Соединенных Штатах, как тогда именовали страну.

В сентябре 1935 года корреспонденты главной советской газеты «Правда» Илья Ильф и Евгений Петров на пароходе «Нормандия» пересекли Атлантику. С того времени исследователи ведут споры, кто устроил писателям длительную творческую командировку за океан и существовал ли идеологический заказ на будущую книгу. Одна из парижских русских газет сообщила читателям: «Сталин посылает Ильфа и Петрова в страну кока-колы».

Создатели двух знаменитых юмористических романов – «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» – должны были поведать всю правду о ведущей стране капиталистического Запада. В 1933 году американским президентом стал Франклин Делано Рузвельт, установивший дипломатические отношения США с Советским Союзом и немало сделавший для сближения двух стран. На непродолжительный «медовый месяц» в отношениях между Вашингтоном и Москвой приходится американское турне русских писателей.

В Штатах Ильф и Петров провели почти четыре месяца. За это время дважды на автомобиле пересекли страну от атлантического берега до Тихого океана и обратно. Итогом путешествия стала необычная книга – вполне объективная, вдумчивая и парадоксальная работа «корифеев сатиры», неожиданно ставших серьезными в «Одноэтажной Америке».

Можно с большой долей уверенности предположить, что ни сами авторы, ни номенклатурные советские заказчики этой книги не догадывались, каким будет творческий итог заокеанского вояжа. Не просто журналистский травелог, но литературный памятник эпохи ведет свое начало с того дня, когда Ильф и Петров спустились с двадцать седьмого этажа гостиницы «Шелтон» и оказались на шумных улицах главного города Америки.

Рис.0 Страна за горизонтом

В аттаче

Приют-на-Гудзоне

Нью-Йорк – единственное место в Соединенных Штатах, о котором избыточно много написано на русском языке. На долю всей остальной страны не насчитать и десятой части того, что сказано в адрес Города большого яблока. Административно Нью-Йорк, гордо именующий себя «столицей мира», – всего лишь райцентр, даже не столица своего штата. Метафизически этот город издавна присутствует в русской культуре, нередко подменяя собой образ всей Америки.

Ильф и Петров не относятся к пионерам русского литературного открытия Нового Света. Их знаменитые современники Горький, Есенин и Маяковский, побывав в Соединенных Штатах, оставили неравнодушные строки об увиденном по ту сторону Земли. Как написал Сергей Есенин, «перед Америкой мне Европа показалась старинной усадьбой…» Но, в отличие от Ильфа и Петрова, им не удалось увидеть страну-континент, разглядеть ее горизонты. И только после Второй мировой войны и через два десятилетия после появления «Одноэтажной Америки» совершится другое, но слишком скандальное автомобильное путешествие через материк героев самого известного романа Владимира Набокова.

Мало кто сегодня попадает в Нью-Йорк морем, выдержав многодневное атлантическое чистилище. Мегаполис, встающий на горизонте прямо из первозданной пустыни океана, оставляет первое и самое сильное зрительное впечатление. Недаром у Есенина, которому Нью-Йорк решительно не понравился, вырвалось: «Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов».

Впрочем, слов было много. Полемическая литературная традиция родилась в 1906 году, когда Максим Горький издал памфлет-гротеск «Город Желтого Дьявола». Мастеру русского слова был чужд трепетный импрессионизм. Начальная сцена очерка обозначила горьковский стиль: «Массивная фигура бронзовой женщины покрыта с ног до головы зеленой окисью. Холодное лицо слепо смотрит сквозь туман в пустыню океана, точно бронза ждет солнца, чтобы оно оживило ее мертвые глаза. Под ногами Свободы – мало земли, она кажется поднявшейся из океана, пьедестал ее – как застывшие волны…»

Ильфу и Петрову не подходила мрачная эстетика пролетарского писателя. Для Горького крупнейший город Северной Америки – в первую очередь, «угрюмая фантазия из камня, стекла и железа». Ильф и Петров разбивают укоренившееся представление легкой фразой в начале книги: «В Нью-Йорке еще никто не пропадал». Так возник заочный диалог в русской литературе, длящийся второе столетие.

История Нью-Йорка состоялась на островном клочке земли, в радиусе не более полумили. Во времена, когда поселение еще именовалось Новым Амстердамом, возник сад Боулинг-Грин, начало нынешнего Бродвея, где добропорядочные голландские бюргеры играли в шары. Затем английские «отцы города» воздвигли здесь конную статую короля Георга III. Напротив, в начале Уолл-стрит, американские бунтари поставили мраморную статую премьер-министра У. Питта, либерала и союзника колоний. Во время революции бронзового короля Георга свергли и переплавили на пули, а статую Питта в отместку обезглавили британские солдаты. На той же улице генерал-победитель Вашингтон принес присягу в качестве первого президента США, а на месте Боулинг-Грин теперь стоит бронзовый бык, символ мощи Уолл-стрит.

Любой мегаполис в первую очередь представляет определенный уклад жизни. У Нью-Йорка особая энергетика – единственное, в чем сходятся как его почитатели, так и недруги. Волжанина Пешкова ужаснул урбанистический пейзаж: «Вокруг кипит, как суп на плите, лихорадочная жизнь, бегут, вертятся, исчезают в этом кипении, точно крупинки в бульоне, как щепки в море, маленькие люди».

Одесситы-жизнелюбы Ильф и Петров предложили иную стилистику: «Сейчас же с нами произошла маленькая беда. Мы думали, что будем медленно прогуливаться, внимательно глядя по сторонам, – так сказать, изучая, наблюдая, впитывая и так далее. Но Нью-Йорк не из тех городов, где люди движутся медленно. Мимо нас люди не шли, а бежали. И мы тоже побежали. С тех пор мы уже не могли остановиться. В Нью-Йорке мы прожили месяц подряд и все время куда-то мчались со всех ног. При этом у нас был такой занятой вид, что сам Джон Пирпонт Морган-младший мог бы нам позавидовать. При таком темпе он заработал бы в этот месяц миллионов шестьдесят долларов».

Рис.1 Страна за горизонтом

«Дом-утюг». Дагерротип 1904 года

Максиму Горькому принадлежит интересное определение американских высотных домов – «скребницы неба», которое не прижилось. В его времена дома в Нью-Йорке превысили высоту в двадцать этажей, что поражало воображение. За год до приезда в Америку Ильфа и Петрова здесь вознесся 102-этажный Эмпайр Стейт Билдинг с мачтой для причаливания дирижаблей: «Душа холодела при виде благородного, чистого здания, сверкающего как брус искусственного льда».

Высочайшее в мире здание возводилось в самые тяжелые годы Великой депрессии, поэтому Эмпайр воспринимался как символ надежды и манифест незыблемости капитализма. В 1945 году великая архитектурная доминанта подверглась смертельному испытанию. Бомбардировщик Б-25, сбившись в тумане с пути, врезался в башню на уровне 78-го этажа. Один из моторов, пробив семь стен, упал на крышу соседнего дома. Гигантская несущая конструкция Эмпайра, на которую пошло триста тысяч тонн стали, выдержала удар без видимых повреждений.

Однажды увидав на Пятой авеню светофоры (еще не укоренившееся и вычурное слово), Маяковский прозвал их «уличными полицейскими маяками». Со строк поэта в российский лексикон начинают активно проникать американизмы. Любопытно, что в русском языке наряду с утвердившимся в конечном итоге «небоскребом» (кальке с английского) некоторое время использовался синоним «тучерез».

Илья Эренбург писал: «Кому неизвестно, что Венеция – сказка для влюбленных или для англосаксов; что Вена – томик новелл, невзыскательных и старомодных; что Париж сложен и запутан, как классический роман…» Нью-Йорк обрел большинство перечисленных качеств в новеллах О. Генри, сегодня несколько старомодных, где в лабиринте узких улиц встречаются влюбленные, где рождаются трогательные городские притчи.

Уильям Сидни Портер, взявший псевдоним О. Генри, как и большинство населявших Нью-Йорк, был пришлым. В молодости аптекарь, ковбой и коммивояжер, осужденный за растрату банковский клерк, он не просто принял этот город, но оказался его самым популярным бытописателем. Вавилон-на-Гудзоне, Багдад-над-Подземкой – цветистые образы О. Генри, ставшие эпосом самого американского города.

Историческое ядро мегаполиса – длинный и узкий остров Манхэттен – нарезан строго расчерченной сеткой авеню и улиц, имеющих свои порядковые номера. Военный топограф Де Витт, в 1811 году разлиновавший схему для упорядочивания городского строительства, не предполагал, что сей план назовут «самым крупным памятником американского классицизма».

Верх рационализма, античная гипподамова система, создавшая две с лишним тысячи прямоугольных унифицированных нью-йоркских блоков, породила в эпоху небоскребов неожиданный романтический эффект. Горожане прозвали его «манхэттенхенджем». По аналогии с древними мегалитами британского Стоунхенджа четыре раза в год восходящее или заходящее солнце доступно для наблюдения с параллельных улиц Манхэттена, проложенных, согласно плану, перпендикулярно к городским авеню.

Как подметил культуролог Петр Вайль, Нью-Йорк возвращает к «Колумбовым ориентирам», ибо здесь все соотносят себя со странами света: «на северо-восточном углу», «двумя кварталами южнее», «западная сторона улицы». А собственным нулевым меридианом служит респектабельная Пятая авеню, от которой ведется отсчет восточной и западной половин Манхэттена.

Чуждый упорядоченности О. Генри находил уголки, не подчинявшиеся строгой городской табели. Узкий и извилистый Бродвей, бывшая индейская тропа, «гуляет» сам по себе. Идущий через остров по диагонали, Бродвей оставляет треугольники небольших площадей, которые О. Генри населял обаятельными персонажами. Его младший современник Сергей Есенин, окрестивший Нью-Йорк «Железным Миргородом», признавался: «На наших улицах слишком темно, чтобы понять, что такое электрический свет Бродвея. Мы привыкли жить под светом луны, жечь свечи перед иконами, но отнюдь не пред человеком…»

Другим топографическим исключением оказалась бывшая деревушка Гринич-Виллидж, поглощенная городом, но сохранившая имена, а не номера улиц. В начале прошлого века Гринич-Виллидж был итальянской колонией в Нью-Йорке, известной производством дамских шляп – бизнес сколь доходный в те времена, столь и артистический. Затем сюда пришли поэты и художники. О. Генри в «Последнем листе» писал: «В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквер улочки перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два… И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы».

Триумфальная арка в честь первого президента Вашингтона венчает декадентский Гринич-Виллидж, приют литераторов, музыкантов и бунтарей, и открывает чуждую ему буржуазную Пятую авеню. Зимой 1917 года, взобравшись на арку, французский скандалист-дадаист Марсель Дюшан провозгласил Гринич-Виллидж независимой республикой американской богемы. Так «столица мира» обрела собственный «Монмартр» и свою культовую мифологию.

Нью-Йорк, несмотря на почтенные голландские корни, британское колониальное прошлое и определяющее влияние на историю Соединенных Штатов, город относительно молодой. Никакой архитектурной «седой старины» здесь нет и в помине. Исключение составляет чопорная английского классицизма часовня Святого Павла 1766 года на Бродвее, пережившая Войну за независимость, городские пожары, дикий капитализм и рухнувшие совсем рядом две башни Всемирного торгового центра после террористической атаки 2001 года.

В Нью-Йорке здания не живут долго. На обломках прошлого немедленно возводится что-то новое и грандиозное. Ильф и Петров отметили это по-своему: «Трудно поверить, но какие-нибудь семьдесят лет тому назад на углу Пятой авеню и 42-й улицы, на том месте, где за пять минут скопляется такое количество автомобилей, какого нет во всей Польше, стоял деревянный постоялый двор, выставивший к сведению мистеров проезжающих два многозначительных плаката:

«Не разрешается ложиться в постель в сапогах.

И

запрещено ложиться в одну постель больше, чем шести постояльцам»

Рис.2 Страна за горизонтом

А. Стиглиц «Гостиница Шелтон»

В 1809 году литератор Вашингтон Ирвинг сказал: «Города сами по себе и даже империи сами по себе – ничто без историка». В тот год Нью-Йорк, обогнав старые колониальные центры Бостон и Филадельфию, стал самым крупным по числу жителей городом страны и обрел своего первого летописца.

Большое яблоко начиналось юмористической литературой. Осенью 1809 года горожане увидели газетное объявление о пропаже пожилого джентльмена Дитриха Никербокера. Через три недели появилось новое объявление, тоже оказавшееся мистификацией, что хозяин гостиницы, откуда якобы пропал постоялец, продал в счет оплаты его долгов найденную рукопись Никербокера. Так увидела свет «История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии». Прятавшийся под литературной маской Ирвинг оказался на редкость ироничным автором и даже эксцентриком, а в просвещенной Европе с удивлением обнаружили, что за океаном есть люди «с пером в руке, а не на голове».

Вашингтон Ирвинг, рассказывая побасенки из колониального прошлого, подарил городу ощущение себя как важного незавершенного произведения. Спустя полтора столетия архитектор Бакминстер Фуллер сказал, что в постоянном изменении Нью-Йорка проявляется смена статичного, ньютоновского видения мира новым, воспитанным на эйнштейновском понятии относительности. Из тех же, кто в начале века нынешнего писал об этом городе по-русски, наиболее образно высказался Александр Генис: «Рыжие эстакады надземки нарезали Манхэттен, как Рим – акведуки. Ветхие инсулы жилых кварталов наивно маскировали лепниной бедность. Орлы, латынь и лавры украшали муниципальные дворцы форума. Украв и присвоив старосветские образцы, Нью-Йорк склеился в дикое чудо без умысла и порядка, подчиняясь наживе и случаю. Благодаря архитектурной безалаберности одно здесь никогда не мешало другому. Поскольку Нью-Йорк не бомбили (до 11 сентября было еще далеко), новое росло на допотопном, как опята на сгнивших пнях».

О. Генри был одним из литературных предшественников и учителей Ильфа и Петрова. Остап Бендер в «Двенадцати стульях» прямо цитирует Энди Таккера, персонажа из цикла рассказов «Благородный жулик». О. Генри был необычайно популярен среди советских читателей, а на ильфопетровских страницах неоднократно встречаются отсылки к американскому новеллисту. Неожиданно близким оказывается образ незнакомого города, который собираются посетить «благородные» комбинаторы-жулики. В «Золотом теленке» южный город «нарезан аккуратно, как торт». Герои рассказа О. Генри «Деловые люди» воспринимают Нью-Йорк как десертное блюдо, которое «уже выложено на тарелочку».

«Нью-Йорк населяют четыре миллиона таинственных чужестранцев, – сообщал О. Генри. – Они попали сюда разными путями и по разным причинам: Генри Гудзон, школы живописи, овощные рынки, аист, ежегодный съезд портных, Пенсильванская железная дорога, жажда наживы, сцена, дешевый экскурсионный тариф, мозги, брачная газета, тяжелые ботинки, честолюбие, товарные поезда – все это принимало участие в создании населения Нью-Йорка».

Причудливым семантическим образом переплетались пейзажи Вавилона-на-Гудзоне у американского и русских рассказчиков. Из гостиницы «Шелтон» Илья Ильф отправил в Москву письмо жене: «Этот город я полюбил. Его можно полюбить, хотя он чересчур большой, чересчур грязный, чересчур богатый и чересчур бедный. Все здесь громадно; всего много. Даже устрицы чересчур большие. Как котлеты».

В той же гостинице «Шелтон» тремя этажами выше обитает одна из самых богемных пар страны: Альфред Стиглиц и Джорджия О’Кифф. О существовании друг друга русские и американские постояльцы отеля никогда не узнали, разве что встретились в бронзово-зеркальном лифте, где джентльменам было положено снимать шляпы в присутствии дамы.

В 1905 году Альфред Стиглиц открыл небольшую галерею «291», названную по номеру дома на Пятой авеню. Здесь впервые в Новом Свете выставлялись полускандальные модернистские произведения из Парижа – Сезанн, Матисс, Пикассо (даже музей Метрополитен отказывался их принять). Сам Стиглиц был пионером американской художественной фотографии и нью-йоркского пейзажа. Особенно известен его фотоцикл, посвященный первому небоскребу «Флэтайрон» («Утюг») на скосе Бродвея и Пятой авеню. «“Утюг” поразил меня, – писал Стиглиц. – Он словно бы двигался в мою сторону, точно нос громадного океанского парохода – картина новой Америки в процессе созидания».

Рис.3 Страна за горизонтом

А. Стиглиц «Центральный вокзал»

Таким же видением в 1916 году вошла в его жизнь Джорджия О’Кифф, искавшая свои выразительные образы среди вершин и ущелий Манхэттена. Стиглиц ввел молодую художницу в мир нью-йоркской богемы; за те десятилетия, что они были вместе, он сделал несколько сотен ее снимков. Когда союз распался, О’Кифф отправилась на американский Запад и открыла миру самую экзотическую часть страны.

«В других городах вы можете странствовать или жить чужаком сколько вам угодно, – писал О. Генри. – Но в Нью-Йорке вы должны быть или ньюйоркцем, или варваром, вторгшимся в эту современную Трою и прячущимся в деревянном коне своего надутого провинциализма».

В русской душе Нью-Йорк-Сити порождал всю гамму эмоций, от любви до ненависти. У Маяковского этот маятник чувств особенно заметен, начиная от хрестоматийного «Я в восторге от Нью-Йорка города» до рецепта теракта: «Под Волстрит тоннель-сабвей, а если набить его динамитом и пустить на воздух к чертям свинячим…»

И все же «столице мира» присущ частный характер, что подчеркивает его топография. В Манхэттене, который издали, по ту сторону Гудзона, напоминает друзу разрывающих горизонт острых кристаллов, нет ни одной городской площади в понимании европейском. Их функции взял на себя Центральный парк, заложенный в 1858 году и ставший любимым персонажем городской саги. У многих поколений, населявших Метрополис, возникли свои, личностные отношения с романтическими аллеями, прудами и открытыми зелеными пространствами острова.

Сегодня с трудом верится, что парк был гигантским рукотворным проектом на камнях и болоте великого мечтателя Фредерика Ло Олмстеда, пейзажного архитектора и философа. На площади, где вполне могли бы разместиться два княжества Монако, проложили километры дренажных систем и завезли плодородную землю из штата за рекой, прорыли искусственные водоемы и взорвали скальные породы – на все это «на диком севере» Манхэттена ушло больше пороха, чем при Геттисберге, крупнейшем сражении Гражданской войны в США. В 1905 году Константин Бальмонт высказался о Сентрал-парке вполне в духе О. Генри: «…в нем нет помпы и блеска хвалебной оды, но есть светлая лирика, есть нежность элегии».

Нью-Йорк, как и Москва, огромный странноприимный дом, в который попадали провинциалы и эмигранты, становились здесь своими, обживали Большое яблоко искушения, раздора и познания. Городские новеллы О. Генри с их лирическим юмором, невероятными жизненными поворотами, смешением возвышенного и комического и непреходящей верой в счастливый конец затронули души читателей. Нечто похожее случилось в советской стране, когда на полвека любимым фильмом стала новогодняя сказка с огенриевским сюжетом и названием «Ирония судьбы».

Судьба на прощанье одарила писателя грустной шуткой, совсем в его стиле. Отпевание обнищавшего и рано ушедшего О. Генри состоялось в церкви Преображения, которую коренные ньюйоркцы и сам писатель называли «Маленькой церковью за углом» (за углом от Пятой авеню). Во время скромной панихиды в храм ввалилась веселая свадьба. Радостные жених и невеста с родителями и друзьями не сразу поняли, что их звонкому счастью придется немного подождать на паперти.

Фантазии Скенектеди

Прожив почти месяц в великом американском городе, Ильф и Петров услышали сакраментальную фразу, которую наверняка слышал каждый из приезжавших в Соединенные Штаты: «Нью-Йорк – это вовсе не Америка. Нью-Йорк – это только мост между Европой и Америкой. Вы все еще находитесь на мосту».

Писатели, купив в кредит (на собственные гонорары и выделенные советским издательством деньги) недорогой экономичный «форд», отправляются на поиски подлинной Америки. Континент расстилается чистым листом – кому из начинающих большое автомобильное путешествие не знакомо это волнующее чувство?

Помимо самих авторов, в трансконтинентальном вояже участвует супружеская пара Адамсов, с которой они познакомились в Нью-Йорке. Ильф и Петров поведали о своих тяготах в поиске компаньонов:

«В самом деле, нам нужен был человек, который:

умеет отлично вести машину,

отлично знает Америку, чтобы показать ее нам как следует, хорошо говорит по-английски,

хорошо говорит по-русски,

обладает достаточным культурным развитием,

имеет хороший характер, иначе может испортить все путешествие, и не любит зарабатывать деньги…

Таким образом, фактически нам требовалось идеальное существо, роза без шипов, ангел без крыльев, нам нужен был какой-то сложный гибрид: гидо-шоферо-переводчико-бессребреник».

Миссис Адамс, Бекки, выступившая в роли шофера, само воплощение американского здравого смысла: обязательная и дисциплинированная в жизни, строгая и ответственная в пути, «идеальная спутница в дороге». Образ мистера Адамса, смешного рассеянного толстяка, то и дело попадающего в нелепые дорожные ситуации, выдает симпатии авторов. Он нечто среднее между мистером Пиквиком и Санчо Пан-сой, но либеральных взглядов западного интеллигента.

Путешествие по американской карте происходило против часовой стрелки. Именно всесведущий мистер Адамс, о котором речь пойдет ниже, предложил писателям отправиться следующим маршрутом: Нью-Йорк, Чикаго, Канзас, Оклахома, Санта-Фе, Лас-Вегас, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Сан-Диего, Сан-Антонио, Новый Орлеан и столицу США – Вашингтон.

В октябре 1935 года началось большое литературное путешествие. «Красный осенний пейзаж раскрывался по обе стороны дороги. Листва была раскалена, и когда уже казалось, что ничего на свете не может быть краснее, показывалась еще одна роща неистово красного индейского цвета. Это не был убор подмосковного леса, к которому привыкли наши глаза, где есть и красный цвет, и ярко-желтый, и мягкий коричневый. Нет, здесь все пылало, как на закате, и этот удивительный пожар вокруг Нью-Йорка, этот индейский лесной праздник продолжался весь октябрь».

Первой большой остановкой в пути был промышленный Скенектеди (Schenectady) в середине штата Нью-Йорк. Илья Ильф напишет жене в Москву: «…Скенектеди, прежде область могикан, а теперь город, где помещаются заводы “Дженерал Электрик”, заводы самой передовой американской техники. Скенектеди – это родина электричества. Здесь его, в общем, выдумали, здесь работал Эдисон, здесь работают мировые ученые».

Парадоксальным образом Скенектеди отмечен американской и русской литературой. Достаточно сказать, что его с нежностью упоминал в «Других берегах» охотник за бабочками Владимир Набоков: «Там у меня летает один из любимейших моих крестников, мой голубой samuelis».

В 1950 году «среди пустоши, поросшей соснами, среди абсолютно изумительных зарослей люпина» Набоков поймал и описал новый подвид чешуекрылых. В течение нескольких лет, движимый неуемным интересом ученого-энтомолога, он возвращался в «место под соснами» – так дословно переводится индейское название Скенектеди – «в общество бабочек и кормовых их растений».

Авторов будущей «Одноэтажной Америки» привели сюда рукотворные чудеса. «Позади поля, на крыше шестиэтажного здания медленно накалялся и медленно угасал вензель “G.E.” – “Дженерал Электрик Компани”. Вензель был похож на императорский. Но никогда императоры не обладали таким могуществом, как эти электрические джентльмены, завоевавшие Азию, Африку, утвердившие свой герб над Старым и Новым Светом. Ибо почти все в мире, имеющее отношение к электричеству, в конце концов имеет отношение к “Дженерал Электрик”».

Мистер Адамс, пользуясь своими связями, устроил писателям визит в штаб-квартиру корпорации. Об этом написана отдельная глава книги – ироничная, подробная, рассказывающая не только об удивительной бытовой технике, но и американской рекламе, продаже товаров в кредит и многом другом. Ильф коротко написал жене: «Целый день мы смотрели электрические чудеса… Здесь надо было бы побыть хоть неделю».

У истоков «империи электричества» стояли великие американские экспериментаторы. Запускавший с риском для жизни воздушного змея в грозовое небо Бенджамин Франклин заложил основы теории электричества. Физик Джозеф Генри, использовавший старые шелковые платья жены в качестве изолятора, сумел создать крупнейшие для XIX века электромагниты. А молодой задиристый мечтатель Томас Эдисон заявил: «Мы сделаем электричество настолько дешевым, что только богатые будут жечь свечи».

Рис.4 Страна за горизонтом

Застройка конца XIX века в Скенектеди

В одном из очерков Марка Твена в 1904 году описан невиданный аппарат «телеэлектроскоп», благодаря которому из Лондона можно наблюдать Пекин. На главной улице Скенектеди Ильф и Петров могли видеть бывший водевильный театр «Проктор», в котором в 1930 году состоялась первая в мире публичная телевизионная трансляция («Электрический глаз»). Здесь же через год открылась первая «постоянно работающая телевизионная станция» с неудобоваримым названием «Дабльютуикссидаблью» (W2XCW). Впрочем, в 1939 году газета «Нью-Йорк Таймс» авторитетно заявляла, что телевидение никогда не станет серьезным конкурентом для радио, поскольку «люди должны сидеть и смотреть на экран, а у средней американской семьи на это нет времени».

За год до поездки в Америку Ильф и Петров озаглавили один из своих газетных фельетонов «Техника на грани фантастики» – и бойкая фраза на несколько десятилетий вошла в советский лексикон. В заокеанском Скенектеди для самих писателей многое выглядело фантазиями о будущем: «Тут были и электрическая бритва, и пылесос последней конструкции, и стиральная машина, и особый гладильный пресс, заменивший собой электрический утюг, этот анахронизм двадцатого века».

Здесь нужно сделать экскурс во времени. В СССР в 1935 году домашние «электрические морозильные шкафы» были только у членов Политбюро и немногих избранных, а посудомоечные машины и прочие бытовые диковинки не могли даже привидеться простому советскому человеку. Неподдельный, почти детский восторг перед стиральным агрегатом сегодня трудно вообразить, но великолепно описан у Набокова. Профессор-эмигрант Пнин «скармливает» блестящей сливочной эмалью машине «все, что попадалось под руку: свой носовой платок, кухонные полотенца… все это единственно ради счастья следить сквозь иллюминатор за тем, что походило на бесконечную чехарду заболевших вертячкой дельфинов».

Для советского читателя многое требовало объяснения. В конечном итоге, достижения американской цивилизации избавляли домохозяек от «кухонного рабства» и ежедневных бытовых затруднений. Концепция «освобожденной женщины» была очень популярна в Советском Союзе. И здесь в «Одноэтажной Америке» находится место вынужденному журналистскому лукавству, уступке времени и идеологии: «…социальное устройство не дает американцу заработать денег на покупку этих предметов».

Скенектеди, основанный голландскими поселенцами на индейской реке Мохок, не менее известен старинным Юнион-колледжем, в штате Нью-Йорк уступающим по возрасту только Колумбийскому университету. Архитектурный план колледжа разработал известный французский зодчий-классицист Жозеф-Жак Раме, что было первым подобным опытом в США. Соавтором архитектора выступал президент колледжа, просветитель и изобретатель Э. Нотт, которому принадлежит абсолютный американский рекорд: он возглавлял свою alma mater в течение 62 лет.

Выпускники сего почтенного учебного заведения оставили след на многих страницах американской летописи: от великих инженеров до 21-го президента США Честера Артура. Студентом Юниона короткое время был Джордж Вестингауз, гениальный изобретатель, запомнившийся долгой «войной патентов» с Эдисоном, иногда называемой «войной постоянного и переменного тока». Маг и волшебник электричества Томас Алва Эдисон затратил уйму времени и средств – от опытов на собаках до усовершенствования казни на электрическом стуле – в тщетной попытке опровергнуть промышленные достоинства переменного тока. Крест на усилиях Эдисона поставил его сотрудник, а затем блестящий соперник Никола Тесла.

Спустя много лет в Скенектеди отправился начинающий литератор Курт Воннегут. Об этом городе он написал свой первый бестселлер «Механическое пианино». И, как вспоминал позднее Воннегут, был немедленно причислен к писателям-фантастам, ибо «для критиков, которые никогда там не бывали, это казалось фантазиями о будущем».

Литераторы и политики, исследователи и нобелевские лауреаты – таков исторический багаж «большого маленького города», как окрестили его московские визитеры. Труженик Скенектеди производил для всего мира просторные холодильники («мечта молодоженов», по Ильфу и Петрову) и мощные локомотивы, которые покупал Советский Союз, кухонные миксеры («электрические машинки для сбивания яиц») и гигантские турбины для строившихся в СССР электростанций. «Бытовой» прогресс в США опережал самые смелые фантазии – в этом создатели «Одноэтажной Америки» убеждают нас почти в каждой «городской» главе. Трудно даже вообразить, как отнеслись бы соавторы к столь необходимым в наши дни домашним автоматическим диспенсерам кошачьего корма.

Близ штаб-квартиры «Дженерал Электрик» писатели встретили пожилого усатого украинца, торгующего еще не известным в СССР попкорном. Покинувший «лет тридцать тому назад» маленькую деревушку в Волынской губернии, безымянный продавец кукурузных хлопьев жалуется на иммигрантскую судьбу и гротескно смешивает три языка («Так и жизнь прошла, як один дэй»). Историк американской литературы Н. А. Анастасьев нашел скрытые аллюзии: «Все, или по крайней мере многое, сходится: и сроки, и путь жизни, так что, совсем не исключено, Илье Ильфу и Евгению Петрову встретился на американских перекрестках тот самый, только сильно постаревший Матвей Лозинский…» Речь идет о герое повести В. Г. Короленко «Без языка» (1895), первом из русских художественных произведений на американскую тему.

Рис.5 Страна за горизонтом

Американская домохозяйка

«В общем это, конечно, большой город, – высказались о столице электропромышленности острые на язык советские гости. – В нем много асфальта, кирпича и электрических ламп, – может быть, – даже больше, чем в Риме. И уж наверно больше, чем в Риме, – электрических холодильных шкафов, стиральных машин, пылесосов, ванн и автомобилей. Но этот город чрезвычайно мал духовно, и в этом смысле он мог бы целиком разместиться в одном переулочке».

Скенектеди как метафора американской провинции впервые возникнет у плодовитого романиста XIX века Генри Джеймса, признанного литературного мэтра по обе стороны Атлантики. Повесть «Дейзи Миллер» (1878) – путешествие в Европу юной и наивной дочери бизнесмена из Скенектеди – впервые вводит в американскую словесность социокультурные противоречия двух континентов. Генри Джеймс объяснил соотечественникам, что не приемлют в них рафинированные европейцы: вульгарный практицизм, отсутствие культурного багажа, резкую речь янки, свободные манеры американских женщин (включая курение).

Простодушная дочь Скенектеди столкнется с холодным высокомерием общества и тонкой интригой соблазнения и не закончит путешествия – подхватит смертельную лихорадку, гуляя ночью среди развалин старого Рима (остатки Вечного города как олицетворение безжизненной, «музейной» европейской культуры). Социальный конфликт у Джеймса поднимается до высокой символики, которую использовал позднее Набоков: провинциальная и обольстительная Лолита-Америка и пресыщенный искушенный Старый Свет, который ведут к саморазрушению заложенные в нем противоречия.

У каждого из приехавших в Соединенные Штаты случилось собственное их открытие, порой весьма своеобразное. Город на реке Мохок поразил Ильфа и Петрова «высоким техническим разумом», который «с предельным умением» порождал большие и малые современные чудеса: электрическую кухонную плиту (ее называли беспламенной плитой) с вытяжкой и таймером, прибор-регулятор температуры для комнат и спален, выбрасывающий кубики льда рефрижератор и термощипцы для завивки волос… Равнодушный к материальным достижениям американской цивилизации Владимир Набоков отыскал в рощах близ Скенектеди доказательства своего анализа таксономического значения гениталий неарктических форм бабочек-голубянок.

История с золотым портсигаром

Ильф и Петров – имена в некотором смысле загадочные. Несмотря на большое количество воспоминаний, мы слишком мало знаем их историю. Авторы культовых книг для нескольких поколений, они породили немалое количество мифов, стали объектом для самых парадоксальных историко-литературных исследований и домыслов.

Официальные советские биографии Ильфа и Петрова бедны событиями. Старший из будущего писательского дуэта, Илья Ильф, был третьим сыном одесского банковского служащего Арье Файнзильберга. Глава семейства хотел, чтобы все мальчики получили надежную профессию, поэтому Илья закончил ремесленное училище и начал работать в чертежном бюро. К беспокойству отца, сыновья проявляли больше интереса к литературе и искусству, нежели к «практическим специальностям».

Рис.6 Страна за горизонтом

Илья Ильф

Евгений, младший в будущем литературном тандеме, сын преподавателя епархиального училища, в те годы зубрил греческий и латынь в классах 5-й одесской мужской гимназии. Более известен был его старший брат Валентин Катаев – подающий надежды литератор, чье дарование оценил сам Бунин. Жизнь южного города у моря в ощущении надвигающихся бурь перейдет на страницы известной катаевской повести «Белеет парус одинокий».

По подсчетам старожилов, власть в Одессе в годы революции и гражданской войны менялась четырнадцать раз: Антанта, гетман, Директория, Добровольческая армия. В повести «Сухой лиман» Валентин Катаев писал: «Немецкая оккупация и никому не понятная гетманщина сменялись петлюровщиной; петлюровщину вышибала молодая Красная гвардия; Красную гвардию сменяли интервенты: высадились со своих военных транспортов отряды британской морской пехоты, которые бегали по улицам, гоня перед собою футбольные мячи, маршировали черные как смола сенегальские стрелки и зуавы в красных штанах и стальных касках – цвет французской оккупационной армии; появились греческие солдаты со своими походными двухколесными фургонами, запряженными ослами и мулами; потом интервенты исчезли; их заменили белогвардейцы – деникинцы со своей контрразведкой, которая расстреливала и вешала ушедших в подполье большевиков…»

Летом 1919 года из-за наступления белой армии на Одессу под ружье поставили даже негодных к строевой службе. Теоретически они могли видеть друг друга в прицел: рядовой красного ополчения Илья Файнзильберг и деникинский офицер Валентин Катаев, его одногодок и будущий друг.

Слишком опасные тайны ранней советской истории: многие из того поколения на протяжении всей жизни вынуждены были таить «скелеты в шкафу». Весной 1920 года Валентин Катаев и его младший брат Евгений были арестованы одесской ЧК. Младший, надеясь на снисхождение, уменьшил свой возраст. Фальшивый год рождения 1903 оставался с ним на всю жизнь. Братьям сильно повезло: их выпустили через полгода, в отличие от многих других, получивших в подвале чекистскую пулю в затылок.

После гражданской войны Илья Ильф перепробовал множество занятий, самым приличным из которых был бухгалтерский учет (мечта его отца) в заведении с названием Опродкомгуб. Сам Илья Арнольдович позднее признавался, что счетоводом оказался неважным и «после подведения баланса» перевесила литературная, а не бухгалтерская деятельность.

Первые журналистские опыты Ильфа в одной из одесских газет не оплачивались, зато в редакции выдавали ячневую кашу и соленую хамсу. Евгений Петров в это время работал следователем уголовного розыска и чаще всего выводил пером на серой казенной бумаге протокол осмотра трупа. По легенде, они даже не встречались в родном городе, что маловероятно, а познакомились уже в Москве.

Оба южанина, переехав в 1923 году в столицу, устроились, по протекции Валентина Катаева, в редакцию газеты «Гудок» в отдел фельетонов. Бесконечные коридоры Дворца Труда на набережной Москвы-реки, где размещалась редакция «Гудка», – точные прообразы тех, по которым в «Двенадцати стульях» мадам Грицацуева гонялась за Остапом Бендером. Задиристая газета железнодорожников не могла кануть в литературную Лету, ибо в ней, помимо Катаева, Ильфа и Петрова, в те же годы работали М. Булгаков, Ю. Олеша, К. Паустовский, а в шумную редакционную комнату «Гудка» нередко захаживали И. Бабель, В. Маяковский, В. Шкловский.

Рис.7 Страна за горизонтом

Дворец Труда в Москве

Вместе с первыми опубликованными фельетонами родились два знаменитых псевдонима. Илья (Иехиель-Лейб) Файнзильберг составил свое литературное имя на еврейский манер – как аббревиатуру из первых букв имени и фамилии – ИЛЬФ. Евгений Петрович Катаев, забросив писания протоколов следствия, взял (по отчеству) псевдоним Петров, чтобы не конкурировать с литературным именем старшего брата.

Судя по воспоминаниям Валентина Петровича, летом 1927 года он предложил молодым фельетонистам авантюрный фабульный ход для первого совместного романа: «сюжет о бриллиантах, спрятанных во время революции в одном из двенадцати стульев гостиного гарнитура». Сам Катаев видел себя в роли Дюма-отца, наводящего финальный лоск на тексты начинающих литераторов. В обговоренных условиях «тройственного союза» фигурировал золотой портсигар (предмет особого шика), которым дебютанты должны были одарить «мэтра» с первого гонорара.

Сам того не ведая, Валентин Катаев стал «повивальной бабкой» гениальной двойни советской литературы. Прочитав рукопись «Двенадцати стульев», он понял, что никакого покровительства Илье Ильфу и Евгению Петрову уже не требуется, и убрал свое имя с титульного листа.

Дочь писателя Александра Ильф рассказывала: «Вероятно, история соавторства не знает такой поразительно дружной пары. Они были половинами единого целого. Они дополняли один другого. У них был разный круг друзей и жены с несхожими характерами. Дети разного возраста. Разные вкусы и разные пристрастия. Все десять лет совместной работы, встречаясь почти ежедневно, они обращались друг к другу на “вы” (и вовсе не потому, что Ильф был на пять лет старше). Но это был единый организм, один писатель – “ИЛЬФПЕТРОВ”».

Свой третий роман, «Одноэтажную Америку», авторы создавали необычным для себя способом – порознь, по главам, согласовав лишь общий план книги. Как впоследствии признавался Евгений Петров, «двадцать глав написал Ильф, двадцать глав написал я, а семь глав мы написали вместе, по старому способу». Исследователи (в их числе близкие друзья писателей Ю. Олеша и В. Шкловский) сделают несколько попыток вычленить по тексту, кто именно что создал: начало, середину или финал. Оказалось, что соавторы, которых насмешливо именовали «сиамскими близнецами», выработали единую стилистику, неотличимый литературный почерк.

Золотым портсигаром, полученным по договору, Валентин Петрович Катаев все же остался недоволен. В подарок ему преподнесли портсигар маленький, дамский.

«Мне скучно строить социализм, – говорит Остап Бендер. – Что я, каменщик в фартуке белом?» Последняя фраза отсутствует во всех изданиях «Золотого теленка», кроме первого (1931). По всей видимости, бдительные редакторы оберегали читателя от ненужных аллюзий на В. Брюсова:

  • Каменщик, каменщик в фартуке белом,
  • Что ты здесь строишь? Кому?
  • – Эй, не мешай нам! Мы заняты делом,
  • Строим мы, строим тюрьму…

В отличие от феерически смешных «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», отобразивших 1920-е годы и надолго ставших культурным кодом советской интеллигенции, книга-путешествие «Одноэтажная Америка» создавалась в иное политическое время. Литература, как и вся советская жизнь, запахнулась серой сталинской шинелью.

До Ильфа и Петрова, в 1930 году, в США побывал автор «Красного дерева» и «Повести непогашенной луны» Б. А. Пильняк. Литературным результатом его поездки стал «О’кэй. Американский роман». В первый день пребывания писателя в Нью-Йорке был арестован в Коломне его отец, земский ветеринарный врач (по делу «контрреволюционного заговора микробиологов и ветеринаров»). Таковым оказался фон для написания американского травелога Пильняка, до краев наполненного советским пафосом и забористой критикой заокеанского капитализма.

Иногда литературные цитаты могут перекликаться самым мистическим образом. Натужно старавшийся «строить социализм» Борис Пильняк напишет: «Разве не стоит жить только для того, чтобы видеть эту эпоху, – даже только видеть? – и разве не вдвойне чудесно быть – ну, хотя бы каменщиком эпохи?!»

В 1932 году Ильф и Петров начали работать в газете «Правда» в только что созданном отделе литературы и искусства, который возглавил старый «гудковец» А. Эрлих. Приход беспартийных соавторов в ведущую газету страны открывал им возможности большей финансовой и социальной стабильности: безденежье, «литерное» питание и «квартирный вопрос» всегда присутствовали в советской жизни. С другой стороны, жанр фельетона («жанр последней страницы») позволял хотя бы формально быть несколько в стороне от «большой» сталинской политики, если такое вообще было возможно в годы террора. Тем не менее Ильф и Петров не восславляли сталинскую коллективизацию, не требовали расправы с «вредителями» и не составляли политических доносов на коллег.

Рис.8 Страна за горизонтом

Евгений Петров

Дебют соавторов фельетоном «Клооп» в центральном органе печати чуть не обернулся оргвыводами. Речь в нем шла о бессмысленно раздутых и ни на что не годных бюрократических советских учреждениях. Лидия Яновская, автор первой в Советском Союзе книги о творчестве Ильфа и Петрова, вспоминала: «Арон Эрлих, в 30-е годы заведовавший отделом литературы в “Правде”, много лет спустя рассказывал мне, как после публикации “Клоопа” его вызвал главный редактор “Правды” Л. З. Мехлис и спросил: “Вы хорошо знаете Ильфа и Петрова?” – “Да”, – с готовностью ответил Эрлих. – “И ручаетесь за них?” – “Д-да”, – ответил Эрлих, окончательно угасая (и даже в пересказе слышалась эта его обреченная интонация). – “Вчера я был у Иосифа Виссарионовича, – сказал Мехлис. – Эти вопросы были заданы мне. Я ответил на них так же, – продолжил он благосклонно. – Но помните: вы отвечаете за то, чтобы “Клооп” не повторился».

По поводу хождения на работу в «Правду» Илья Ильф оставил лишь несколько строк в записных книжках, которые не подлежали публикации: «Бесконечные коридоры новой редакции. Не слышно шума боевого, нет суеты. Честное слово, самая обыкновенная суета в редакции лучше этого мертвящего спокойствия… В этой редакции очень много ванн и уборных. Но я ведь прихожу туда не купаться и не мочиться, а работать. Между тем, работать там уже нельзя».

Фельетоны Ильфа и Петрова, сегодня напрочь забытые, были для начала 1930-х годов самой острой из возможных сатир. В стране «победившего социализма» дозволялось высмеивать только «отдельные недостатки», в основном в лице мелких бюрократов, нерадивых завхозов и туповатых управдомов. В 1934 году появляется «фельетон с подтекстом» Ильфа и Петрова «Разговоры за чайным столом», в котором старый большевик Ситников, отец двенадцатилетнего сына-пионера, приходит в ужас от тотальной промывки мозгов в школе:

– А задачи решали?

– Решали.

– Вот это молодцы! Какие же вы решали задачи? Небось трудные?

– Да нет, не очень. Задачи материалистической философии в свете задач, поставленных второй сессией Комакадемии совместно с пленумом общества аграрников-марксистов…

– Кушайте, кушайте, – пытается погасить «образовательный» конфликт мама, «старая домашняя хозяйка» с интуитивным житейским пониманием наступивших реалий.

Слишком мало известно об обстоятельствах написания самой известной русской книги о Соединенных Штатах. Как рождался замысел «Одноэтажной»? Советским литераторам за рубежом оставляли мало места для творческих импровизаций. На выезд за границу писателей такого уровня требовалось постановление Политбюро, как это было в случае с самым известным тогда публицистом «Правды» Михаилом Кольцовым, или личное распоряжение Сталина, как это было в случае с командировкой Бориса Пильняка в США. В дальнейшем оба автора, не оправдавшие доверия «великого вождя», были арестованы и отправлены на расстрельный подмосковный полигон «Коммунарка».

9 июня 1935 года был принят закон, по которому побег советского гражданина за границу карался смертной казнью. За недоносительство об этом «тягчайшем преступлении» его родственникам полагалось тюремное заключение. Все выезжающие в заграничные командировки знали, что их семьи остаются в качестве заложников советского государства.

Рис.9 Страна за горизонтом

Ильф у плаката со Сталиным. Москва, 1934. Фото А. Козачинского

Можно предположить, что ходатаем перед «хозяином» за Ильфа и Петрова был бывший секретарь Сталина Лев Мехлис (тоже одессит) – ортодоксальный куратор советской печати, главный редактор «Правды» и будущий начальник политуправления Красной армии. В таинственных, недоступных пониманию простых смертных «верхах» незримо согласовывались сроки, утверждались расходные денежные суммы и прочие детали будущей поездки.

«Муза дальних странствий» – строка запрещенного Н. Гумилева, пущенная в широкий обиход Ильфом и Петровым, – так названа глава из «Двенадцати стульев». Но каковой была первоначальная творческая установка для большого «странствия» за океан? Ни записные книжки писателей, ни их письма, ни мемуары современников достоверной информации не содержат. Ознакомительная журналистская поездка? Эта версия выглядит наименее правдоподобной. Даже из далекой и неопасной Индии должны были приходить остросоциальные репортажи. Талантливая и злая сатира на бездуховное мироустройство американской «Вороньей слободки»? Налаживание литературных и иных полезных для советского государства контактов? Сами авторы «Одноэтажной» оставили этот вопрос открытым. В накопившейся большой и многослойной экзегезе по-прежнему много загадок.

Словно упреждая будущих хулителей, Ильф и Петров скажут в конце книги: «Нам непонятна такая постановка вопроса – ругать или хвалить. Америка – не премьера новой пьесы, а мы – не театральные критики. Мы переносили на бумагу свои впечатления об этой стране и наши мысли о ней».

За восемь лет до появления ильфопетровской книги Юрий Тынянов писал: «Много заказов было сделано русской литературе. Но заказывать ей бесполезно: ей закажут Индию, а она откроет Америку».

Маленький город

Одно из важнейших открытий состоялось уже в начале пути: «Америка – по преимуществу страна одноэтажная и двухэтажная».

Илья Ильф и Евгений Петров поведали не только о великих городах Соединенных Штатов – читатель был давно о них наслышан. Первым из русских литераторов им довелось увидеть и описать жизнь американской провинции, что во все времена было нелегкой задачей для гостей из Старого Света.

«Очень многим людям Америка представляется страной небоскребов, где день и ночь слышится лязг надземных и подземных поездов, адский рев автомобилей и сплошной отчаянный крик биржевых маклеров, которые мечутся, среди небоскребов, размахивая ежесекундно падающими акциями. Это представление твердое, давнее и привычное…»

Американский же маленький город явил собой эстетически непривычный феномен. Еще в 1830 году литератор и посланник в США Петр Полетика писал в пушкинской «Литературной газете»: «Архитектура, рассматривая как отрасль свободных художеств, не ослепляет взора в Соединенных Областях. Обыкновенно оная является в виде скудости и лишенная вкуса. Иногда видишь деревянный шпиц, возвышающийся над некрасивым кирпичным строением. В другом месте фронтон в греческом вкусе, но деревянный, приделан к зданию, видом очень прочному».

Ильф и Петров развивают мысль, впервые высказанную приятелем Пушкина: «Здесь люди зарабатывают деньги, и никаких отвлеченных украшений не полагается. Эта нижняя часть города называется “бизнес-сентер” – деловой центр. Здесь помещаются торговые заведения, деловые конторы, кино. Тротуары безлюдны. Зато мостовые заставлены автомобилями. Они занимают все свободные места у обочин. Им запрещается останавливаться только против пожарных кранов или подъездов, о чем свидетельствует надпись: “No parking!” – “Не останавливаться!”»

По сей день европейцам трудно воспринять строго функциональное разделение американского города на деловую, прагматическую, кирпично-цементную бизнес-часть (даунтаун) и обособленную жилую, спальную: «Между этими двумя частями такая жестокая разница, что вначале не верится – действительно ли они находятся в одном городе».

Начиная с 1920-х годов «одноэтажная» культура Соединенных Штатов обретала собственных Несторов. «Главная улица» – самый известный из романов Синклера Льюиса, принесший Америке первую Нобелевскую премию по литературе. Безжалостный сатирик, Льюис вывел персонажей Main Street своего родного города в штате Миннесота. «В нашем рассказе городок называется Гофер-Прери, – начинается роман Льюиса. – Но его Главная улица – это продолжение Главной улицы любого другого городка».

В этом маленьком или среднего размера приюте обывателя живут американские соседи флоберовской Эммы Бовари, практикующие чеховские Ионычи и провинциальные набоковские персонажи. Они занимаются бизнесом, встречаются в кружках по интересам (дамы) или гольф-клубе (мужчины), интересуются рынком недвижимости, акциями и другими практическими вещами. Разговаривать с ними на отвлеченные манеры, вроде творчества американских импрессионистов, – занятие бесполезное.

В отличие от автора «Главной улицы», Ильф и Петров предлагают сглаженные социальные оценки, отмеченные мягкой созерцательностью: «Мужчины работают в своем “бизнес-сентер”, домашние хозяйки занимаются уборкой. В одноэтажных или двухэтажных домиках шипят пылесосы, передвигается мебель, вытираются золотые рамы фотографических портретов. Работы много, в домике шесть или семь комнат. Достаточно побывать в одном, чтобы знать, какая мебель стоит в миллионах других домиков, знать даже, как она расставлена. В расположении комнат, в расстановке мебели – во всем этом существует поразительное сходство. Домики с дворами, где обязательно стоит легкий дощатый, не запирающийся на ключ гараж, никогда не бывают отделены заборами друг от друга. Цементная полоска ведет от дверей дома к тротуару. Толстый слой опавших листьев лежит на квадратиках газонов. Опрятные домики сияют под светом осеннего солнца».

Культ мещанства, особенно домашние канарейки, ужасал Маяковского: «Страшнее Врангеля обывательский быт!» Ильф и Петров также не приемлют стандартный идеал американского домашнего уюта: белый дощатый домик с шестью-семью комнатами и прекрасно оборудованной кухней, стриженую зеленую лужайку перед домом и собственный автомобиль. Все это наводило их на размышления о торжестве мещанской скуки: «Что можно тут делать в обыкновенном американском городишке с несколькими газолиновыми станциями, с двумя или тремя аптеками, с продуктовым магазином, где все продается уже готовое – хлеб нарезан, суп сварен, сухарики к супу завернуты в прозрачную бумагу?»

В Советском Союзе того времени шли бурные дискуссии о формах нового социалистического быта. Строились фабрики-кухни и гигантские дома-коммуны, победила концепция общественного воспитания детей. В посленэповскую моду входила сталинка (полувоенный френч) – не только как одежда, но как строгий стиль жизни страны. Граждане, между тем, хорошо усвоили разницу между населением и партийной элитой с их дачами, закрытыми распределителями и домработницами, санаториями и частными портнихами, «настоящим» кофе как символом особой жизни. В «Дне втором» И. Эренбурга один из героев рассказывает: «Я сегодня был в кооперативе – три сорта кофе: из японской сои, из гималайского жита, еще из какого-то ванильного суррогата – так и напечатано. Спрашиваю: “А нет ли у вас, гражданочка, кофе из кофе?”»

Рис.10 Страна за горизонтом

Памятник солдату Гражданской войны

Главная улица маленького американского города законсервировалась во времени и благополучно пережила все бурные эпохи. Некоторые из таких улиц, обычно в несколько кварталов, местные власти объявляют исторической зоной (Historical District). Это означает, что город сохранил постройки, связанные с былыми временами: колониальным периодом, эпохой промышленной революции или началом освоения западных земель. В скверике у местной мэрии («таунхолла») или у здания библиотеки часто встречается напоминание о драматическом прошлом – небольшой бронзовый или гранитный памятник солдату Гражданской войны. «Кроме того, каждый американский городок, жители которого не лишены законного патриотизма, располагает еще пушкой времен той же войны Севера с Югом и небольшой кучкой ядер. Пушка и ядра располагаются обычно неподалеку от солдатика и вкупе образуют военно-исторический раздел городка».

Передаваемые Ильфом и Петровым образы Мейн-стрит – «аптеки, квадратики масла за обедом и завтраком, механические бильярды, жевательные резинки, газолиновые станции, “ти-боун-стейки”, девушки с прическами кинозвезд и рекламные плакаты» – впечатаны в сознание американцев, как вековые традиции подарков к Рождеству и индейки на праздничном столе, как народная любовь к бейсболу и вера в собственные демократические институты.

Свои первые впечатления от приезда в США Иосиф Бродский передал в «Осеннем вечере в скромном городке» (1972):

  • Уставшее от собственных причуд,
  • Пространство как бы скидывает бремя
  • величья, ограничиваясь тут
  • чертами Главной улицы; а Время
  • взирает с неким холодом в кости
  • на циферблат колониальной лавки,
  • в чьих недрах все, что мог произвести
  • наш мир: от телескопа до булавки.
  • Здесь есть кино, салуны, за углом
  • одно кафе с опущенною шторой,
  • кирпичный банк с распластанным орлом
  • и церковь, о наличии которой
  • и ею расставляемых сетей,
  • когда б не рядом с почтой, позабыли.
  • И если б здесь не делали детей,
  • то пастор бы крестил автомобили.

В духе «Золотого теленка», где Остап Бендер составил пособие «для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей», Синклер Льюис в конце жизни предложил свой «Лексикон прописных истин». Сей язвительный словарь словосочетаний ничуть не устарел на современных берегах Потомака или же Москвы-реки: «неотложные задачи», «демократические принципы», «язвы нашей цивилизации», «показатель умонастроений», «опора на принципы», «противостояние нажиму»… Автор двадцати романов Синклер Льюис писал: «Чтобы понять Америку, нужно всего-навсего понять Миннесоту. Но чтобы понять Миннесоту, нужно быть одновременно историком, этнологом, поэтом, циником и дипломированным пророком».

Рис.11 Страна за горизонтом

Главная улица маленького города

Рис.12 Страна за горизонтом

Норман Рокуэлл «В кафетерии», 1953

В декабре 1930 года в зале Стокгольмской ратуши Синклер Льюис произнес речь, в которой перечислил имена американских писателей, не менее его достойных Нобелевской премии: Теодор Драйзер, Юджин О’Нил, Шервуд Андерсон, Карл Сэндберг, Эрнест Хемингуэй, Роберт Фрост, Томас Вулф, Уильям Фолкнер. По сути, Синклер Льюис представил «групповой портрет» входящей в расцвет американской литературы ХХ столетия, предугадав в не самых тогда известных авторах будущих классиков и лауреатов. Почти все, кого он назвал, вели родословную из «одноэтажных» городков Соединенных Штатов.

Самым же известным сценографом американской провинции, кумиром читателей журналов для семейного чтения, оказался иллюстратор Норман Рокуэлл. Если романиста Льюиса называли живописателем Главной улицы, то художника Рокуэлла – летописцем. Его дом-музей находится в городке Стокбридж, штат Массачусетс, где Норман Рокуэлл провел последние двадцать пять лет своей жизни. Сюда, в холмисто-лесистую глушь на западе Новой Англии, не зарастает народная тропа. Эстеты по-прежнему морщатся: это не искусство, а явный китч для массовых изданий, услада невзыскательной публики. Владимир Набоков говорил, что блестящий талант художника был растрачен на банальные цели.

Секретов у Нормана Рокуэлла немного, но его картины на аукционах уходят за миллионы долларов. Он узнаваем. Его работы не нужно комментировать – редкий случай для изучающих изобразительное искусство США. Четыре десятилетия он был понятным повествователем для современников, запечатлевшим «домашнюю» историю янки.

Ироничные и добрые зарисовки Рокуэлла из повседневной жизни Мейн-стрит 1930–50-х годов рождают чувства, схожие с теми, какие сегодня вызывают в нас музейные коллекции бытовых раритетов: печатные машинки и радиоприемники, фасоны платьев и шляпок, афиши и обложки старых журналов. Они могут рассказать о многом: об обывателях и бунтарях, о наивных грезах провинции и дерзких свершениях больших городов, о том самом великом и смешном, что живет в каждом из нас.

Дева Туманов

«Мы скользили по стране, как по главам толстого увлекательного романа, подавляя в себе законное желание нетерпеливого читателя – заглянуть в последнюю страницу».

Ильфопетровский троп насыщен отсылками к романтическим дорогам Фенимора Купера, Марка Твена, О. Генри, Джека Лондона. Книга разделена на пять географических частей: путевые очерки по форме и «путешествие мечты» по содержанию, ибо мало кто может (даже из живущих в самих Штатах) позволить себе длительную автомобильную прогулку от восточного берега континента до западного и обратно. «Одноэтажная Америка» литературоцентрична: путешествие сравнивается с чтением, а создание текста уподоблено перемещению в пространстве. Встреча с невиданной страной описана как свидание со знакомыми образами из книг: «…ни капитан Майн Рид, ни Гюстав Эмар нас не обманывали…»

– Может быть, это слишком тривиально – смотреть Ниагарский водопад, но, сэры, это надо видеть, – уговорил своих попутчиков энергичный организатор путешествия мистер Адамс.

«Едем на Ниагару», – фраза, встречающаяся в письмах И. К. Айвазовского, Д. И. Менделеева, П. И. Чайковского и других русских гостей Америки. Водопад описан многожды и не уступает в мировой известности самой Статуе Свободы. В каком-то смысле дикая, первозданная мощь Ниагары – мир детства внутри каждого из нас, где нашлось место для книг и фильмов о Кожаном Чулке и Чингачгуке, зверобоях и следопытах, вольной жизни и необыкновенных приключениях на берегах Онтарио.

«Вообще запахло сдиранием скальпов и тому подобными детскими радостями. Не хватало только индейской стрелы, впившейся в частокол и еще дрожащей от полета», – из «Одноэтажной Америки».

Водопад лежит на середине короткой (менее 60 км) реки Ниагары, соединяющей два из ожерелья Великих озер – Эри и Онтарио. Последнее является самым малым из пяти американо-канадских грандов. Малым по местным меркам: Онтарио превышает по площади крупнейшее в Европе Ладожское озеро.

Как любой знаменитый водопад, Ниагара полна легенд. В европейской традиции часто встречается русалка, жертва несчастной любви, в американском же эпосе главенствует жертвоприношение. Каждую осень в благодарность за хороший урожай аборигены бросали в пучину свою самую красивую девушку. Поэтому и является нам прекрасный девичий облик в облаке водяных брызг, висящих гигантской вуалью над грохочущим водопадом…

Рис.13 Страна за горизонтом

Старый форт Ниагара

Приятель Пушкина романтический поэт Николай Языков в 1830 году обращался к образу «многоводной Ниагары», отбирающей человеческую жизнь:

  • Море блеска, гул, удары,
  • И земля потрясена;
  • То стеклянная стена
  • О скалы раздроблена…

Грозная, как русский бунт, Ниагара – в прошлом река сурового пограничья, видевшая кровавые схватки гуронов с ирокезами, ирокезов с французами, французов с англичанами и англичан с гуронами.

Сегодняшняя Ниагара-Фоллс – освоенная как с американской, так и с канадской стороны зона гламурного туризма, ухоженная, как парк аттракционов, с хорошо поставленной вечерней подсветкой водного зрелища. Иллюминация лишила паломников возможности лицезреть лунную радугу – одно из уникальных явлений, присущих этому месту.

Ильф и Петров язвительно отметили: «Обдаваемые водяной пылью, мы долго смотрели на водопад, обрушивающий с высоты небоскреба тысячи тонн воды, которую еще не успели разлить по бутылочкам и продать под видом самого освежающего, самого целебного напитка, благотворно действующего на щитовидную железу, помогающего изучению математики и способствующего совершению удачных биржевых сделок».

Ниагара – ансамбль из трех водопадов шириной больше километра. Самый большой из них носит название «Подкова». Сведения, которые сообщают на фоне рокочущего каскада экскурсоводы из страны янки или гиды страны Кленового листа, также сродни бурному потоку. Например, высчитали, что среднестатистической семье понадобилось бы около семи с половиной лет, чтобы израсходовать объем воды, протекающий по Ниагарскому водопаду всего за одну секунду. Ограничимся этой полезной информацией.

В 1804 году Жером Бонапарт (младший брат Наполеона) со своей американской невестой Бетси посетил Ниагару. С тех пор водопад стал популярным местом отдыха новобрачных, позднее присвоив себе хвастливый титул «Мировая столица молодоженов». К слову, брак Жерома, короля Вестфалии, и дочери балтиморского купца менее чем через год был аннулирован в Париже по требованию деспотичного Наполеона. «Мадам Бонапарт на час» с новорожденным племянником императора вернулась на родину и, несмотря на привлекательную внешность, больше не вышла замуж. Через сто лет после «ниагарского приключения» внук Бетси, Чарльз Бонапарт, станет генеральным прокурором США и учредит Федеральное Бюро Расследований.

Рис.14 Страна за горизонтом

И. Айвазовский «Ниагарский водопад», 1892

На туманных берегах Ниагары многие признавались в том, что водяная стихия действует на них гипнотически. Стремнина переплела красоту и любовь, амбиции и смерть. Всяческие истории о сумасбродных эксцентриках и убийственных трюках навевают мысли о прихотях фортуны, где риск русской рулетки соединился с золотым блеском паблисити.

В 1859 году французский циркач Жан Франсуа Гравле по прозвищу «Блондин» несколько раз прошел над водопадом по высоко натянутому канату, причем один раз шел с завязанными глазами и нес плиту, на которой одновременно готовил омлет. Александр Куприн посвятил французу рассказ «Блондель»: «Это он впервые дерзнул перейти через водопад Ниагару по туго натянутому канату, без балансира. Впоследствии он делал этот переход с балансиром, но неся на плечах, в виде груза, любого из зрителей, на хладнокровие которого можно было полагаться. После Блонделя осталась книга его мемуаров, написанная превосходным языком и ставшая теперь большою редкостью. Так, в этой книге Блондель с необыкновенной силой рассказывает о том, как на его вызов вышел из толпы большой, толстый немец, куривший огромную вонючую сигару, как сигару эту Блондель приказал ему немедленно выбросить изо рта и как трудно было Блонделю найти равновесие, держа на спине непривычную тяжесть, и как он с этим справился. Но на самой половине воздушного пути стало еще труднее. Немец “потерял сердце”, подвергся ужасу пространства, лежащего внизу, и ревущей воды. Он смертельно испугался и начал ерзать на Блонделе, лишая его эквилибра.

Рис.15 Страна за горизонтом

Зимняя Ниагара

– Держитесь неподвижно, – крикнул ему артист, – или я мгновенно брошу вас к чертовой матери!»

Английский моряк Мэтью Вебб, феноменальный пловец и ныряльщик, первый человек, сумевший преодолеть вплавь Ла-Манш, утонул в 1883 году во время неудавшейся попытки покорить Большой водоворот – «глотку бездонного желудка Ниагары». Летом 1911 года акробат Бобби Лич бросился в клокочущую пучину «Подковы» в специально изготовленной стальной бочке. Остался жив, хотя провел шесть месяцев в больнице, прежде чем оправился от переломов, которые получил во время падения. По капризу судьбы, умер он далеко от места своей славы, в Новой Зеландии, от осложнений после операции по ампутации ноги, которую сломал, поскользнувшись на апельсиновой кожуре.

«Мистер Адамс что-то кричал, но шум водопада заглушал его голос…»

Необходимо отдать должное другому русскому путешественнику, подробно и с удовольствием писавшему о великом американском чуде. Публицист и историк (основатель русской геральдики) Александр Лакиер в 1858 году опубликовал свое «Путешествие по Северо-Американским Штатам» с обширной главой о Ниагаре: «Недели, проведенной мною здесь, было едва достаточно, чтобы хорошенько ознакомиться с обеими сторонами водопада, с канадскою и американскою, пройти по всем обрывистым тропинкам у стремнин, подъехать почти к самому гиганту на пароходике “Дева Туманов” (The Maid of the Mist), досыта накачаться на скачущих волнах стремнин, быть облитым брызгами, и все-таки ничего положительного не узнать об этом великане: он подпускает к себе именно настолько, чтобы заманить, не более».

Непокорная Ниагара для русского человека пребывает в пространстве мифа, одновременно притягательного и пугающего. И обязательно с некоторой незавершенностью сюжета, сродни чеховской концовке рассказа, когда гимназист после неудачного побега в Америку упрямо выводит в девичьем альбоме: «Монтигомо Ястребиный Коготь».

В Мичигане

Во времена Ильфа и Петрова самым известным янки в Советском Союзе был Генри Форд. Его книги переводились и переиздавались. Систему высокой организации и производительности труда официально именовали «фордизмом». История «короля автомобилей и тракторов» даже вышла в 1935 году в биографической серии «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»). Первый американец, отмеченный в самой популярной в стране книжной серии.

Московские путешественники совершили двухдневную поездку в Дирборн (Dearborn), штат Мичиган, место рождения самого автопромышленника и место рождения современных Соединенных Штатов. Об этом написаны две главы книги. Как иронически выразились сами авторы в конце второй из этих глав, они совершили «осмотр одной из интереснейших достопримечательностей Америки – Генри Форда».

Гений серийного производства родился в июле 1863 года на ферме близ крошечного поселка Дирборн (теперь – пригород Детройта). Веривший в переселение душ, Форд считал себя реинкарнацией солдата-северянина, погибшего в битве под Геттисбергом в год и месяц его рождения. Сын ирландских иммигрантов-фермеров, Генри в молодые годы был чудаковатым слесарем-энтузиастом, над которым часто подтрунивали соседи, кем-то вроде деятельного «кустаря-самоучки с мотором» из «Двенадцати стульев».

Чисто американская метаморфоза случилась, когда Форду было уже под пятьдесят: из полуграмотного механика в миллионера, отца автомобильного конвейера, создателя «народного автомобиля». Мичиганцу принадлежит больше ста патентов, включая изготовление угольных брикетов (отдельная благодарность от любителей барбекю). Ему удалось совершить революцию не только в серийном производстве, но и в психологии миллионов. Этот писавший с ошибками фермерский сын навсегда изменил представление об автомобиле как об увеселительном дорогом экипаже, игрушке для богачей. «Автомобиль – не роскошь, а средство передвижения», – Остап Бендер всего лишь перефразировал основной принцип короля из Дирборна.

За год с небольшим до поездки в США в фельетоне «Директивный бантик» Ильф и Петров затронули извечную российскую дорожную тему: «Несколько лет назад, когда у нас еще не строили автомобилей, когда еще только выбирали, какие машины строить, нашлись запоздалые ревнители славянства, которые заявили, что стране нашей с ее живописными проселками, диво-дивными бескрайними просторами, поэтическими лучинками и душистыми портянками не нужен автомобиль. Ей нужно нечто более родимое, нужна автотелега. Крестьянину в такой штуке будет вольготнее. Скукожится он в ней, хряснет по мотору и захардыбачит себе по буеракам… Один экземпляр телеги внутреннего сгорания даже построили… Скорость была диво-дивная, семь километров в час. Стоит ли напоминать, что этот удивительный предмет был изобретен и построен в то самое время, когда мир уже располагал роллс-ройсами, паккардами и фордами?»

Рис.16 Страна за горизонтом

Завод Генри Форда. Почтовая открытка 1935 года

Компания Ford Motor открыла свое представительство и начала реализацию автомобилей в Российской империи еще в 1907 году. В годы гражданской войны на конфискованных детройтских моделях ездили как белые генералы, так и красные командиры, в частности, колесил комдив Чапаев, установив сзади своей машины, на манер тачанки, пулемет. В относительно мирные 1920-е годы американскую «мечту на колесах» могли позволить себе только избранные представители московской элиты. Лиля Брик писала отправлявшемуся в загранпоездку Маяковскому: «Очень хочется автомобильчик. Привези, пожалуйста. Мы много думали о том – какой. И решили – лучше всех Фордик». Муза Маяковского также неплохо разбиралась, какие нужно привезти запчасти к заграничному четырехколесному чуду.

В 1929 году СССР подписал контракт с концерном Форда на строительство автозавода в Нижнем Новгороде, который вскоре переименовали в Горький, а во всем мире до конца 1940-х называли «русским Детройтом». Теперь каждый городской житель «знал в лицо» фордов-скую черную «эмку» для начальства и трудягу грузовик–«полуторку».

«Хотя был конец тридцать пятого года, Дирборн и Детройт были переполнены рекламными экземплярами модели тридцать шестого. Образцы автомобилей стояли в отельных вестибюлях, в магазинах дилеров. Даже в витринах аптек и кондитерских, среди пирожных, клистиров и сигарных коробок, вращались автомобильные колеса на толстых файрстоновских шинах. Мистер Генри Форд не делал тайны из своей продукции. Он выставлял ее где только можно».

Недорогой и надежный фордовский седан 1935 года выпуска стал полноправным персонажем ильфопетровского травелога. С четырьмя пассажирами он тяжело взбирался на обледенелые перевалы Скалистых гор, застревал на вязкой обочине в провинции, даже попал в аварию, но всегда с честью выходил из всех испытаний. На этом «благородного мышиного цвета» автомобиле к советским читателям въезжала неоткрытая Америка из городков в одну улицу с повседневной жизнью простых обитателей, страна гладких хайвеев и уникальных природных ландшафтов, высокоразвитой техники и завидной культуры труда.

В 1960-х годах замминистра внешней торговли СССР Николай Смеляков написал книгу «Деловая Америка», весьма обстоятельную и объективную с точки зрения технического специалиста (редкий случай, когда советская техническая литература стала бестселлером). Автор приводил одну из историй, связанных с Генри Фордом: «Пришла наша группа русских инженеров на завод, принаряженная в белые сорочки с галстуками, начищенные ботинки и хорошие костюмы. Словом, как подобает инженерам, да еще появившимся на чужом заводе и в чужом доме. Вся группа вольготным шагом, озираясь по сторонам, направилась к цехам, чтобы увидеть, как американцы делают автомобили. По заведенному порядку на заводе никто без дела не ходил и не отлучался от своего рабочего места. Да и вообще трудно увидеть на заводской территории хотя бы одного пешехода, не говоря уже о группе людей. Старик Генри Форд (это было в годы первой пятилетки), сидя за рулем автомобиля и направляясь по обычному своему маршруту для посещения цехов завода, немедленно обнаружил шагающих по дороге людей без определенных занятий. Форд остановил машину, спросил:

“Кто? Почему ходите без дела?” Выслушав невнятные ответы, он приказал завтра же утром явиться к нему. На другой день каждый получил спецодежду и был поставлен для исполнения строго определенной операции в качестве рабочего».

«Форд выглядел моложе своих семидесяти трех лет, и только его древние коричневые руки с увеличенными суставами показывали, как он стар. Нам говорили, что по вечерам он иногда танцует», – поведали авторы «Одноэтажной Америки». Форд не любил новомодные фокстрот и чарльстон, отдавая предпочтение деревенской кадрили, а рабочим в Дирборн выписали несколько десятков учителей народных танцев. «У него близко поставленные колючие мужицкие глаза. И вообще он похож на востроносого русского крестьянина, самородка-изобретателя, который внезапно сбрил наголо бороду и оделся в английский костюм».

Свой «демократический» имидж Генри Форд порядком подрастерял, когда в собственной газете «Дирборн Индепендент» начал публиковать «Протоколы сионских мудрецов» и серию статей, винивших евреев во всех бедах, от захвата власти большевиками в России до снижения уровня чемпионата по бейсболу. Американские евреи ответили бойкотом фордовских автомобилей, а в Голливуде заявили, что отныне на экранах в аварии будут попадать только машины «старого Генри». Олигарху пришлось принести публичные извинения, свалив вину на редакторов, закрыть газету и распорядиться уничтожить тиражи своих антисемитских изданий.

Обо всем этом нет упоминаний в «Одноэтажной Америке» – у авторов были иные литературные задачи. Фордовский конвейер как бы вне политики, хотя московские гости высказывают озабоченность обезличивающим монотонным трудом на сборке машин (вспомним сталинское упоминание простого человека как «винтика» большого производства). Один из пассажей книги завуалированно пародирует стиль, который насаждался в стране после Первого съезда писателей: «Товарищ Грозный (представитель советского автопрома – Л. С.) стоял посреди цеха, и на его лице, озаряемом вспышками огня, отражался такой восторг, что полностью оценить и понять его мог, конечно, только инженер, просто инженер, а не инженер человеческих душ».

Рис.17 Страна за горизонтом

Лаборатория Томаса Эдисона в Музее Форда

Архитектором, который сформировал индустриальный облик Детройта и Дирборна, был Альберт Кан, имя которого Ильф и Петров произнести не могли. Сын немецкого раввина-иммигранта прекрасно поладил с Фордом и проектировал большинство промышленных сооружений не только для него, но и для двух других голиафов автоиндустрии – «Дженерал Моторс» и «Крайслер». С 1929 по 1932 годы детройтское бюро Кана создало для Советского Союза более пятисот индустриальных объектов-гигантов, в числе которых тракторные (то есть танковые) заводы в Сталинграде, Харькове, Челябинске, автомобильные заводы в Москве и Нижнем Новгороде, литейные и машиностроительные цеха в Свердловске, Нижнем Тагиле, Кузнецке, Магнитогорске. О великом вкладе строительной фирмы Albert Kahn и ее специалистов в советскую индустриализацию говорить категорически запрещалось, а все достижения приписывались безликому и секретному «Госпроектстрою».

«Фордовский метод работы давно вышел за пределы простого изготовления автомобилей и других предметов. Эта система в величайшей степени повлияла на жизнь мира», – за двумя ильфопетровскими главами, посвященными Дирборну, раскрывалась иная, манящая и отталкивающая цивилизация. С массовым автомобилем началась эпоха консюмеризма. Сама машина меняла лицо США: нужны были новые широкие автострады, заправки («бензинные киоски», по Маяковскому), станции техобслуживания, новые инфраструктуры и технологии. В 1925 году открылся первый в Америке универсальный магазин для покупателей, добирающихся до него на колесах. Делались даже прогнозы, что весь мир скоро превратится в фабрику, построенную на принципах Форда, с жестким разделением на управляющих и пешек, от которых инициативы и индивидуальности не требуется. В сатире-антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» (1932) Генри Форда почитали как пророка, а летосчисление вели со дня выпуска его первого массового автомобиля модели «T». Вместо «ей-богу» в новом обществе Хаксли принято выражение «ей-Форду», а вместо крестного знамения люди «осеняют себя знаком T».

После себя «великий Генри» оставил музей своего имени в Дирборне – один из крупнейших выставочно-просветительских комплексов на территории Соединенных Штатов. Ильф и Петров смогли увидеть начало грандиозного замысла Форда – воссоздание облика исторической Америки: «Деревня занимала большую территорию, и для осмотра ее посетителям подавались старинные кареты, дормезы и линейки. На козлах сидели кучера в шубах мехом наружу и цилиндрах. Они щелкали бичами. На кучеров было так же странно смотреть, как и на их лошадей. Въезд на автомобилях в Гринфилд-виллидж запрещен. Мы забрались в карету и покатили по дороге, давно нами не виданной. Это была тоже старомодная дорога, чудо пятидесятых годов девятнадцатого века, – грязь, слегка присыпанная гравием. Мы катили по ней неторопливой помещичьей рысцой».

Деревня Гринфилд-виллидж предлагает посетить патриархальный мир с помощью гидов-актеров, одетых в костюмы ушедшей эпохи. Сейчас таким не удивишь даже любознательного ребенка, но и в этом начинании Генри Форд был первопроходцем. Работающая деревянная мельница (старейшая в США), амбары, гончарная мастерская, плотницкая и кузница, где кипит работа, сельский магазин, в котором угостят свежим хлебом и сидром по старинным рецептам – эффект глубокого погружения в доиндустриальную эпоху.

Амбиции Форда не позволили ему остановиться только на ностальгически-этнографических декорациях. В его родной Дирборн привезены или бережно на месте восстановлены памятники научного и технического взлета США. «В музейную деревню целиком перенесена из Менло-парка старая лаборатория Эдисона, та самая лаборатория, где производились бесчисленные опыты для нахождения волоска первой электрической лампы, где эта лампа впервые зажглась, где впервые заговорил фонограф, где многое произошло впервые». Интересно, что Ильфу и Петрову посчастливилось встретиться с уникальным экскурсоводом – последним из тогда живущих сотрудников лаборатории Эдисона, и получить от него в качестве сувенира оловянную ленту фонографа, копию первой в мире звукозаписи.

Рис.18 Страна за горизонтом

Знаменитая фордовская «полуторка»

Посетители Гринфилд-виллидж могут войти в здание велосипедной мастерской из Огайо, где братья Райт в 1903 году собирали первый в мире самолет, и увидеть обстановку в доме лексикографа Ноя Уэбстера, автора самых популярных словарей (в Штатах он известнее, чем В. Даль в России). Здесь же офис великого биолога-селекционера Лютера Бербанка («американского Мичурина») и старый гараж, в котором механик Генри Форд колдовал над своим первым четырехтактным двигателем.

На страницах «Одноэтажной Америки» совсем нет описания большого Детройта, города контрастов во все времена, или даже мимолетных видов штата Мичиган из окна машины. Ильф и Петров совершают паломничество. Такого рода путешествие не предполагает поверхностных туристических впечатлений. Взоры обращены к чуду, и озарение не заставляет себя ждать: «По застекленной галерее, соединяющей два корпуса, в желтоватом свете дня медленно плыли подвешенные к конвейерным цепям автомобильные детали. Это медленное, упорное, неотвратимое движение можно было увидеть всюду… Это был не завод. Это была река, уверенная, чуточку медлительная, которая убыстряет свое течение, приближаясь к устью. Она текла и днем, и ночью, и в непогоду, и в солнечный день. Миллионы частиц бережно несла она в одну точку, и здесь происходило чудо – вылупливался автомобиль».

О провинциальной гордости

«Машина несется по дороге, мелькают городки. Какие пышные названия! Сиракузы, Помпеи, Батавия, Варшава, Каледония, Ватерлоо, Женева, Москва, чудная маленькая Москва, где в аптеке подают завтрак номер два: горячие блины, облитые кленовым соком; где к обеду полагаются сладкие соленые огурцы; где в кино показывают картину из жизни бандитов, – чисто американская Москва».

В одном пассаже «Одноэтажной Америки» объединены два серьезных упрека – вульгарные топонимические заимствования и невкусная еда. Вторая из проблем заключалась в следующем: путешественники для экономии времени перекусывали в придорожных закусочных или аптеках (drugstores).

Ильф и Петров раскрыли секрет странного симбиоза фармакологии с кулинарией: «Оттого что лекарства стали изготовляться на фабриках, больному легче не стало, – лекарства не подешевели. Но провизоры потеряли свой заработок. Его перехватили аптечные фабриканты. Для увеличения своих доходов околпаченные провизоры стали продавать мороженое, прохладительные воды, мелкую галантерею, игрушки, папиросы, кухонную посуду, – словом, пустились во все тяжкие. И теперешняя американская аптека представляет собой большой бар с высокой стойкой и вертящимися рояльными табуретками перед ней. За стойкой суетятся рыжие парни в сдвинутых набок белых пилотках или кокетливые, завитые на несколько лет вперед девицы, похожие на очередную, только что вошедшую в моду кинозвезду… Девушки сбивают сливки, пускают из никелированных кранов шумные струи сельтерской воды, жарят кур и со звоном кидают в стаканы кусочки льда».

Рис.19 Страна за горизонтом

Провинциальная аптека

В аптеке все-таки есть рецептурный отдел с дипломированным фармацевтом, хотя люди чаще заходят сюда, чтобы запастись кока-колой, кошачьим кормом, дровами для камина и даже книжной или журнальной продукцией… «Мы рассмотрели полку с книгами. Все это были романы: «Быть грешником – дело мужчины», «Пламя догоревшей любви», «Первая ночь», «Флирт женатых». – Нет, нет, сэры, – сказал мистер Адамс, – вы не должны сердиться. Вы находитесь в маленьком американском городке».

Когда-то юная Анна Ахматова завезла из Парижа в петербургскую богемную среду насмешливое прозвище «фармацевты», которым поэты и художники обозначали добропорядочных филистеров-буржуа, желавших приобщиться к таинствам нового искусства. Дочь петербургского провизора Алиса Розенбаум в те годы училась в одной гимназии с сестрой В. Набокова, а после эмиграции, сменив имя и литературный язык, стала одним из гуру интеллектуальной Америки.

Популярные сети аптеко-магазинов CVS или Walgreens продолжают удивлять широким выбором. Борис Пильняк писал: «В аптеках в Америке, как известно… можно лечиться, закусывая, и питаться, излечиваясь». Недорогие бумажные издания в мягких обложках (“pulp ёction”) в них также имеются. Более того, именно такая книга стала общедоступной в провинциальной Америке, где не было модных читательских клубов и сетевых книжных магазинов. В 1935 году общий тираж печатных произведений в Штатах достиг 150 миллионов, на которые приходилось менее трех тысяч книжных магазинов (сигарных лавок было более 18 тысяч). Ассортимент провинциального аптечного заведения с книгами зачастую вызывал улыбку, но на этих же полках в самой американской глубинке стояли нашедшие российского читателя Рэй Брэдбери, Флэннери О’Коннор, Стивен Кинг…

В Соединенных Штатах насчитывается две дюжины городов по имени Москва и почти столько же Петербургов – в штатах Мичиган и Огайо, Вирджиния и Небраска, Индиана и Пенсильвания. Многие из них заслуживают упоминания лишь в качестве курьезов американской топонимики. Есть даже крошечный рыбацкий Петербург на далекой, но не чуждой русскому сердцу Аляске.

В американской географии наблюдается инверсия: Москвой названы совсем небольшие населенные пункты, тогда как Петербурги занимают далеко не последнее место в анналах республики. Самая большая в Соединенных Штатах Москва (Moscow) – окружной центр с тридцатью тысячами жителей и место расположения университета штата Айдахо. Претензии на столичность отсутствуют в других «городах-тезках»: москвичи из Канзаса и Мэйна ведут неторопливый, полу-сельский образ жизни и очень ценят тихие подмосковные вечера.

Старейший из американских Петербургов находится в штате Вирджиния и возник он за тридцать лет до рождения царя Петра Первого. Petersburg был заложен как крепость на болотистых берегах реки Аппоматокс. Отсель поселенцы грозили индейцам и, впоследствии, сынам Альбиона. При строительстве Петербурга, как известно, широко использовался подневольный труд, и многие из его первых строителей не вынесли тяжелого, то есть жаркого местного климата. Мы не случайно упомянули императора Петра I: истово насаждаемый им в России табак – «трава никоциана» – был представлен лучшими сортами с плантаций Вирджинии.

Рис.20 Страна за горизонтом

Эдвард Хоппер «Полуночники» (фрагмент), 1942

Одна из американских энциклопедий утверждает: «Исключительную историческую роль Петербург сыграл в годы Революции и, затем, Гражданской войны». Истинный петербуржец – по обе стороны океана – не сможет не согласиться с таким заявлением. Только в истории США эти два важнейших события разделяют восемьдесят лет. А во время войны 1812 года американский Петербург получил прозвище «Кокардовый город» из-за залихватских, украшенных перьями шляп, которые носили его защитники. Несмотря на всю лихость и гусарство, «гроза двенадцатого года» не обошла обе страны: Наполеон спалил Москву и Кремль, британцы же захватили и сожгли американскую столицу с Белым домом и Капитолием.

В 1833 году в Петербурге была открыта первая железная дорога, связавшая между собой два американских штата. Покорение времени и пространства поражало воображение: путешествие из Петербурга в Северную Каролину длилось всего двенадцать часов. Наблюдательный путешественник Платон Чихачев, один из учредителей Русского географического общества, писал в 1839 году в журнале «Отечественные записки», что американские железные дороги, «рассматриваемые как орудие просвещения, имеют также свою поэтическую сторону», в них есть своя романтика: «…они могут так же сильно возбуждать страсти и какую-то всеобщую восторженность, как и какой-нибудь ритурнель из любимой оперы Беллини или грациозный пируэт Тальони».

Другой американский Петербург расположен на севере страны, в центральной части штата Иллинойс. Так и хочется написать: «Среди бескрайних, необжитых земель, под северным небом, в первой трети XIX века был основан город». Этот Петербург находится в центре огромного сельскохозяйственного региона в окружении необъятных кукурузных полей. Ближайший к нему городок носит название Афины. От Петербурга до Афин просто рукой подать: меньше часа езды.

Впрочем, и в такой глухой провинции кипели свои нешуточные страсти. Среди первых петербуржцев был молодой Авраам Линкольн, работавший в 1830-х годах землемером и почтмейстером. Историки утверждают, что здесь будущий президент США повстречал свою первую любовь Анну Ратледж. Та повесть была печальной: юная Анна была обручена с другим, а когда неудачная помолвка распалась, Анна, к великому горю Линкольна, скончалась от чахотки в возрасте 23 лет. История, достойная пера лучших представителей петербургской романтической прозы.

Рис.21 Страна за горизонтом

Писательский «форд» на заправке. Фото И. Ильфа

Американская литература подарила миру вымышленный город Санкт-Петербург, который, тем не менее, известен каждому. В этом городе жили любимые литературные герои Марка Твена – сорванцы Том Сойер и Гекльберри Финн. Под именем Санкт-Петербурга писатель вывел Ганнибал (Hannibal), штат Миссури, город своего детства.

«Одноэтажный» травелог Ильфа и Петрова полон иронии: «Есть несколько Парижей, Лондонов. Есть Шанхай, Харбин и целый десяток Петербургов… Есть Одессы. Не беда, если возле Одессы нет не только Черного моря, но и вообще никакого моря. Помещается она в штате Техас. Какого это одессита забросило так далеко? Нашел ли он там свое счастье, – этого, конечно, уж никто не знает».

Название южному городу дали немцы-колонисты из Украины, железнодорожные рабочие, которые помогали осваивать Техас – отсюда ностальгическое сравнение широчайших равнин-прерий с причерноморскими степями.

Обнаруженная здесь нефть вдохнула жизнь в маленькую Одессу, население которой быстро перевалило за сто тысяч жителей. Символ американской Одессы – кролик. С 1932 года здесь проходило родео, на котором бравые ковбои заарканивали… местных диких кроликов. Никто не спорит, что одесситам всегда было присуще особое чувство юмора. Необычное родео перестали проводить в 1977 году, когда возмутились защитники животных. Памятник, установленный здесь, – не просто длинноухий образ-китч, но самая большая статуя кролика в мире.

У Владимира Набокова в «Лолите» есть множество аллюзий на произведения Ильфа и Петрова, что заслуживает отдельного исследования. Есть и «черноморская» каламбурная запись, оставленная для Гумберта беглецом Куильти в мотельной гостевой книге: «П. О. Темкин, Одесса, Техас».

О небольших населенных пунктах американцы говорят: «one stoplight town» («городок с одним светофором»). В русской прозе встречалось похожее: «селение с полустанком». Ильф и Петров продолжают тему: «Через город проходит главная улица. – Называется она обязательно либо Мейн-стрит (что так и означает Главная улица), либо Стейт-стрит (улица штата), либо Бродвей. Каждый маленький город хочет быть похожим на Нью-Йорк. Есть Нью-Йорки на две тысячи человек, есть на тысячу восемьсот. Один Нью-Йоркчик нам попался даже на девятьсот жителей. И это был настоящий город. Жители его ходили по своему Бродвею, задрав носы к небу. Еще неизвестно, чей Бродвей они считали главным, свой или нью-йоркский».

Местный, почвеннический патриотизм янки во все времена вызывал некоторую насмешливую оторопь у русских литераторов. Ф. М. Достоевский в «Бесах» упоминал об одном американце, завещавшем свою кожу на барабан, «с тем чтобы денно и нощно выбивать на нем американский национальный гимн». У Бориса Пильняка есть хлесткий пассаж: «И – патриоты! – в восторге от самих себя, в восторге от своей страны (пусть у половины американцев даже отцы не родились в Америке)! – Америка – вершина человечества и цивилизации, венец творения! – и американцы – никак не космополиты: – что такое Европа или Азия?! – Афины, это где – в Мексике? – Москва, – ах, да, это, кажется, в штате Кентукки! – Одиссей, Вольтер, – это бондарь со Второй улицы? – но вообще это не важно, Америка никем, ничем и нигде не превзойдена и не может быть превзойдена! – впрочем, если европейцы там что-то придумывают, так это только для Америки! – все остальное – пустяки! – наш национальный флаг – даже на кладбищах!»

Самый крупный из «городов-побратимов» находится на западном побережье штата Флорида – вот здесь душа выходца с берегов Невы может возрадоваться. Южный Санкт-Петербург был назван не в память каких-то малоизвестных англосаксов, а в честь столицы Российской империи. Основателем города считается русский предприниматель Петр Дементьев, проложивший сюда в 1888 году железную дорогу и построивший среди флоридских болот деревянное здание вокзала в русском стиле.

Петр Алексеевич Дементьев, из дворян Тверской губернии, дослужился в императорской гвардии до чина капитана. Эмигрировав в США, он сменил имя на более произносимое Питер Деменс и занялся, с переменным успехом, предпринимательством. К несчастью, строительство железной дороги и закладка Санкт-Петербурга полностью разорили его. Ныне здесь, у берега моря, разбит парк его имени, где находится гранитный постамент в память основателя города.

В 1914 году «град Петра» стал свидетелем грандиозного по тем временам события. Здесь открылась первая в мировой истории коммерческая авиалиния. Петербургские аэропланы совершали полеты над заливом – не Финским, но Мексиканским. Пассажирский билет стоил немалые деньги: пять долларов.

Субтропический Санкт-Петербург быстро стал центром туризма, ибо «солнечный город» со всех сторон окружен водой и великолепными пляжами. Средняя зимняя температура флоридского Сент-Пита, как зовут его жители, равна средней летней температуре русской «Северной Венеции». Коренные петербуржцы так уверены в своей хорошей погоде и гордятся ею, что одна из местных газет имела давнюю традицию не выходить в те дни, когда нет солнца. В городе романтических закатов и девушек в смелых купальниках есть колледжи и театр, Музей изящных искусств и Музей истории Санкт-Петербурга. В качестве «вишенки на торте» туристов привлекает огромное стеклянное яйцо у лукоморья – музей Сальвадора Дали с доброй сотней его работ.

Полному тезке первого русского императора не довелось увидеть расцвет своего детища. Петр Алексеевич продал железнодорожные акции и переселился в Калифорнию, где содержал прачечную. В 1893–1914 годах Дементьев активно сотрудничал с петербургским (русским) журналом «Вестник Европы». Его очерки и статьи выходили под псевдонимом П. А. Тверской. Интересно, что читателями Тверского были такие разные персонажи, как император Николай II и Владимир Ульянов–Ленин. Имя Питера Деменса сегодня мало что говорит как русским, так и американцам. Полузабытая и полулегендарная личность, он тем не менее обозначил русское присутствие на пестрой карте страны за океаном.

О коровах и людях

«Ночной Чикаго, к которому мы подъехали по широчайшей набережной, отделяющей город от озера Мичиган, показался ошеломительно прекрасным. Справа была чернота, насыщенная мерным морским шумом разбивающихся о берег волн. По набережной, почти касаясь друг друга, в несколько рядов с громадной скоростью катились автомобили, заливая асфальт бриллиантовым светом фар. Слева – на несколько миль выкроились небоскребы. Их светящиеся окна были обращены к озеру. Огни верхних этажей небоскребов смешивались со звездами».

Жители Чикаго произносят название родного места как «Щщикаго», и в этом слышится особый шик. Главный город штата Иллинойс вытянулся длинной полосой вдоль берега необозримого, как море, второго по объему из пяти Великих озер. Собственно, этим и описывается архитектоника города: многокилометровые ленты бетонных и железных дорог, створы улиц, вечный непокой «города ветров». Ильф и Петров в комической сценке с неправильной парковкой их автомобиля и грозным чикагским полицейским подметили витающий здесь дух соперничества с Нью-Йорком, немаловажный для самоутверждения «столицы Среднего Запада».

Облик американских больших городов всегда поражал иностранцев. Анри Озер, профессор истории Сорбонны, посетивший США в начале 1920-х, писал: «Завод в Чикаго или скамейка в его метро в полдень – это настоящий этнографический музей».

«В парикмахерской на Мичиган-авеню, где мы стриглись, один мастер был серб, другой – испанец, третий – словак, а четвертый – еврей, родившийся в Иерусалиме. Обедали мы в польском ресторане, где подавала немка. Человек, у которого мы на улице спросили дорогу, не знал английского языка. Это был грек, недавно прибывший сюда, прямо к черту в пекло, с Пелопоннесского полуострова. У него были скорбные черные глаза философа в изгнании. В кинематографе мы внезапно услышали в темноте громко произнесенную фразу: “Маня, я же тебе говорил, что на этот пикчер не надо было ходить”.

– Вот, вот, мистеры, – говорил Адамс, – вы находитесь в самой настоящей Америке».

Рис.22 Страна за горизонтом

Грант Вуд «Американская готика», 1930

Шервуд Андерсон, которого нередко называют среди лучших литераторов двадцатого века, сказал: «Любой американец, много поездивший по родной стране, в конце концов оказывается в городе, который становится его домом. Можно родиться в городке или на ферме, но от большого города-дома не уйти никому. Для меня таким домом стал Чикаго».

Помимо Шервуда Андерсона немалое значение сыграл Чикаго в творчестве Теодора Драйзера, Эдгара Ли Мастерса, Карла Сэндберга. Последний посвятил своему городу немало выразительных строк:

  • Свинобой для всего мира,
  • Машиностроитель, хлебный маклер,
  • Хозяин всех перевозок,
  • Буйный, хриплый, горластый,
  • Широкоплечий город.

В Нью-Йорке долгое время высокомерно называли Чикаго «Западной деревушкой». Ко времени приезда сюда Ильфа и Петрова он стал вторым по числу жителей городом Америки и четвертым в мире. За пределами США Чикаго обгоняли только Лондон и Париж. Казалось, амбициозная «столица прерий» воплотила свои самые дерзновенные планы. Оставалось ли еще место для мечты на ветреных берегах Мичигана?

Небоскребы как здания и как философию придумали не на Гудзоне, а в городе у озера. Следующие сто лет прошли в борьбе за первенство, за самый лучший кусок неба. Ильф и Петров писали, что американские высотки «вызывают чувство гордости за людей науки и труда, построивших эти великолепные здания». Ретроспективно Чикагская архитектурная школа выиграла первенство, задав направление эстетических и функциональных поисков ХХ века.

Два события определили судьбу города: великий пожар 1871 года и основание Чикагского университета двадцать лет спустя. Как водится, в пожаре винили чью-то корову, опрокинувшую неосторожно оставленный в хлеву фонарь. Трехдневная огненная стихия практически полностью уничтожила центральную часть города, что позволило в дальнейшем перестроить и архитектурно преобразить столицу Среднего Запада.

Газеты писали, что размеры стихийного бедствия на Мичигане превзошли пожар Москвы во время войны 1812 года. Буквально несколько построек уцелело в огне. Самое известное из них – водонапорная башня, ставшая неофициальным мемориалом пожару. При любых других обстоятельствах это техническое сооружение, облеченное в угловатые формы неоготики, не представляло бы исторического интереса. После чикагской катастрофы водокачка оказалась старейшим зданием в центре города. По легенде, смотритель башни не покинул своего поста среди огненного хаоса и продолжал подавать пожарникам воду, а затем, чтобы избежать мучительной смерти, поднялся на верхний уровень и повесился. Местные жители считают, что призрак висельника иногда появляется в окне водокачки. Подобные истории никогда не смущали деятельных чикагцев, построивших вокруг башни новую, фешенебельную Мичиган-авеню, лучшую из улиц города.

После пожара 1871 года английская королева Виктория и видные политики Великобритании выступили с предложением пожертвовать книги в библиотеку Чикаго, но оказалось, что никаких публичных библиотек в городе не имелось. Поэтому первое литературное собрание разместили в уцелевшей водонапорной башне: книги хранились в резервуаре, а читальный зал был в ее кирпичном основании.

Первые сооружения «нового города» все еще копировали старосветские образцы. Мост через Чикаго-ривер смахивает на парижский мост Александра III. Самый крупный городской синематограф («Чикагский театр») фасадом повторяет Триумфальную арку французской столицы, а вестибюлем – версальскую часовню. Но в это же время зодчий Луис Салливен сформулировал основные принципы современной архитектуры («Форма следует за функцией»), а его ученик, Фрэнк Ллойд Райт, начал свои первые эксперименты с «органической архитектурой» в пригороде Чикаго Оук-Парке.

Новая эстетика урбанизма родилась, когда электричество стало вытеснять пар и появился лифт, внедрился стальной каркас, позволивший зданию расти в высоту, а люди познакомились с такими достижениями цивилизации, как сантехника, центральное отопление и вентиляция. Из этих прозаических, но необходимых вещей пассионарный дух пионеров Запада создал новаторские, мощные и запоминающиеся образы: из Чикаго в мировую архитектуру вошел силуэт делового высотного билдинга. И даже самое известное в «столице мира» здание на рубеже веков – «Флэтайрон» (Дом-утюг) на углу Бродвея и Пятой авеню – рождено людьми со Среднего Запада.

Америка настойчиво искала новый язык современного градостроительства. Несомненные успехи архитектуры двадцатого столетия остались за рамками русского травелога. Путешественники не увидели творений американского гения Фрэнка Ллойда Райта, хотя были совсем рядом: в Чикаго, Пенсильвании, Калифорнии, где находятся его главные работы. Создатель «органической архитектуры», он воплощал мечты о гармонии между строительными формами и окружающим миром. В 1935 году модель «Города широкого простора» Ф. Л. Райта выставлялась на Industrial Arts Exhibition (выставке промышленного дизайна) в Рокфеллеровском центре в Нью-Йорке. И в том же году началось строительство одной из архитектурных жемчужин Райта – «Дома над водопадом».

Америка предстала советским посланцам иной реальностью, другим миром, перевертышем за океаном. Фантастичен Нью-Йорк с его рекламным «дрессированным электричеством», невероятны гладкие дороги и технические новинки, и не менее фантастична американская природа с ее «неземными» пейзажами. При этом существует типологическое сходство СССР и США, стран-континентов, стран-утопий. Сравнения разбросаны по всей книге, иногда фельетонного характера, но зачастую иносказательные.

«Америка не знает, что будет с ней завтра – утверждали авторы “Одноэтажной”. – Мы знаем и можем с известной точностью рассказать, что будет с нами через пятьдесят лет». Как мы знаем задним числом, утопия не состоялась ни в одной стране.

Продолжить чтение