Читать онлайн Пищевая цепь бесплатно

Мерат

– Спасибо, полковник!

Худой мужчина с пышной бородой и седыми висками второпях козыряет и машина растворяется в клубах пыли. Я все еще слышу, как она подпрыгивает на ухабах, дребезжит багажником, но смесь запахов пота и бензина рассеивается, только пыль по-прежнему стоит столбом.

Где-то вдалеке завернутая в паранджу старуха тянет за собой козу. Коза протестует: трясет рогами, упирается копытами, оглашает округу тоскливым блеянием. Их заведомо неравное противостояние разворачивается на фоне гигантского плаката «Coca-Cola», изорванного и пожелтевшего от времени. За последние пару лет такие картины превратились в привычные, даже заурядные атрибуты ближневосточного колорита, но, наслаждаясь зрелищем, я все равно добавляю к полуторачасовому опозданию еще пару минут.

Вторая и последняя вещь, что заслуживает моего внимания в радиусе десятка километров – это грузовик. Сверкающий новизной едва спущенного с конвейера пластика, он смотрелся бы органично на улицах одного из тех столпов цивилизации, где банка колы стоит дешевле литра питьевой воды.

Несмотря на палящее солнце, водитель снаружи. Молодой – на пару лет младше меня самого – парень в солнцезащитных очках, в этих краях столь же неуместный, сколь и его автомобиль.

– Ну что, заблудился? – спрашиваю, приблизившись.

– Ты заблудился. – бросает он в ответ, не повернув головы.

– Возможно. Но я не искал проводника.

Парень снимает очки, прищуривается и внимательно изучает мое лицо.

– Сорри. Я ждал кого-то из местных. Ян.

– Мерат. – мы пожимаем руки. – Где остальные?

– Их не будет.

Так и знал, что не обойдется без подвоха. И быть иначе не может, когда на тебя внезапно сваливается щедрое предложение не напрягаясь подзаработать деньжат.

– Ага. Что значит не будет? Где сопровождение?

– Имперские ВКС перепутали колонну с повстанцами. Необъяснимо. Наверное, пилот был пьян.

– Пьян? Мужик, имей уважение. Ты говоришь об имперской авиации, а на дворе 2017 год. Уверяю тебя, он был обдолбан.

Рука с очками вздрагивает и замирает у самого подбородка, его скулы напрягаются, затем блестят идеально-ровные, белоснежные зубы:

– Смеяться над словом лопата?

– Что?

Оказавшись совершенно один в незнакомой обстановке, он явно нервничает, не может не нервничать, хотя и пытается сохранить внешнее спокойствие. Как занесло его в богом забытую дыру, кто и зачем доверил ему этот груз? Стрелял ли он когда-нибудь в человека?

– Я говорю: либо два дня ждем замену, либо едем одни. – отвечает Ян, вернув лицу выражение полнейшего безразличия.

Может, он вообще умственно-отсталый? Я подбираю слова, стараясь не отпустить язык на то расстояние, за которым следует удар по морде.

– Два дня? Проторчим здесь еще пару часов и выедем на катафалке.

– Значит, выбор еще проще.

Не дожидаясь ответа, он запрыгивает в кабину грузовика. Но я и не думаю следовать примеру. Мне обещали легкую прогулку по радуге из желтого кирпича, на том конце меня должен ждать горшочек с баблом, а не пуля в лоб. И теперь я должен знать, кто станет моим товарищем: безмозглый страшила, железный дровосек или маленькая девочка.

– Знаешь, мы ведь не о таком договаривались. Я мог бы… Не знаю даже… Просто развернуться и уйти?

Он фыркает и будто бы на его лице мелькает презрение.

– Ты этого не сделаешь.

– Вот как? С чего бы?

– Иначе мне нашли бы другого проводника. За деньги, что тебе платят, ты прошел бы всю дорогу пешком.

Я смеюсь. Не над ответом – над тем, что он попал в самую точку.

– И не пытайся торговаться. Я лично не имею никакого отношения к финансам.

– Значит, ты не помешаешь мне уйти.

– Нет. Но не надейся, что тебе позволят сохранить аванс.

Последнее слово он произносит с легким нажимом и ухмыляется.

Ладно, придурок не похож на маленькую девочку, а прочие варианты меня устраивают. И то, что полученные деньги я уже потратил, не имеет к этому совершенно никакого отношения. Ни малейшего.

– Окей, страшила, убедил.

Я жду, что он переспросит, но ему плевать.

– Тогда не трать время.

Кровь из носу нужно выехать как можно быстрее, но война стоит на пороге и все, кто могут, бегут из города. Вскоре мы намертво застреваем в пробке. Где-то впереди бесконечная вереница машин растворяется в ею же поднятой пыли, вокруг мелькают красные бородатые лица и овечьи морды, из под платков звучат визгливые вопли и рыдания. Воздух тяжелый, не столько от жары, сколько от запахов пота, страха и промокшей шерсти.

За полчаса мы едва продвинулись на пару сотен метров. В ушах звенит от гомона, скотина блеет и кудахчет, издает абсолютно весь существующий в природе спектр скотских звуков, а люди ему вторят и справляются намного лучше.

Но ничто, кроме плотно сжатых губ, не выдает в моем спутнике раздражения.

– Через полтора километра развилок, поворачивай направо.

– Это не та дорога.

– Через пустыню чуть дольше, но спокойнее.

Ян кивает.

Пробка остается позади, узкая колея устремляется сквозь однообразный каменистый пейзаж. Издалека слышатся взрывы, по встречной второпях проносится помятая военная техника со следами сажи на бортах. Где-то за холмами трещат вертолеты.

Потом все стихает. Единственным движением, что может уловить глаз, остаются парящие над раскаленной землей потоки нагретого воздуха.

– Включи музыку.

– Нет музыки.

– В смысле?

– Я не слушаю музыку.

– Ты человек вообще?

Но Ян лишь пожимает плечами и между нами надолго повисает молчание, такое же скучное и монотонное, как раскинувшийся по обе стороны от дороги рельеф. Наушников нет, интернета, естественно, тоже и с каждым километром скукота становится все более невыносимой. Но я не против скоротать время старым и действительно добрым способом. Честно. Даже с этим чуваком.

– Так что мы везем? – спрашиваю, нацепив самую дружелюбную из своих мордашек.

Он бросает короткий взгляд и тут же отворачивается. На этот раз не показалось: ублюдок точно считает меня каким-то дерьмом. Отвечаю таким же выражением и глаза надолго устремляются в мелькающую за стеклом пустошь.

Через полторы сотни километров мы меняемся местами. Ян долго ворочается, вертится, наконец засыпает. Унылая атмосфера в салоне тут же развеивается, да и снаружи тоже: солнце стоит в зените, асфальт давно закончился и каменистая пустыня сменилась холмами и предгорьями.

Где-то на севере, в горах должен был находиться древний храмовый комплекс. Построенный почти 4 тысячи лет назад, он представлял из себя бесценный образец культурного наследия, пережил крестовые походы, землетрясения и черт знает еще какую хрень, о которой мне не рассказывали в школе и не писали в соцсетях. Но пару месяцев назад туда пришли повстанцы и все взорвали. Сукины дети.

Засмотревшись за горизонт, я в последний момент успеваю заметить мелькнувшую под колесами тень. Не пристегнутый Ян впечатывается в лобовое стекло и я прикусываю язык, чтобы не заржать.

– Что за…?

– Сорри. – я останавливаюсь и выскакиваю наружу.

Пряча ухмылку, обхожу машину кругом. То ли зверь успел удрать, то ли мне вообще привиделось.

– Это что было? – спрашивает Ян, потирая лицо.

– Показалось, чуть не сбил собаку.

– Собаку?

– Ну.

– Это пустыня. Здесь нет собак. – сквозь зубы говорит он, смерив меня уже привычным взглядом.

– Я знаю. Но, может, это была какая-то пустынная краснокнижная собака. Они-то здесь вполне могут оказаться.

– Краснокнижная собака? Просто… Просто представь, что у тебя в кузове последний экземпляр этой ебаной красной книги. Или не знаю, Ноев Ковчег. Больше так не делай.

– Ладно.

Поездка продолжилась, как и раньше – в гробовом молчании. От скуки или природного любопытства, но вопрос о содержимом кузова донимает меня все больше. По грубым прикидкам вес груза не больше 500 килограмм и это кажется странным.

– Взрывчатка, да?

– Что?

Киваю затылком в сторону кузова.

– Нет. Просто будь осторожнее.

– Точно оружие. Но не имперское. Конфедераты помогают повстанцам, да?

– Почему не имперское? – спрашивает он, как спрашивают, когда хотят чтобы кто-то отвязался.

– Я тут два года военный инструктор. Я знаю, кому и как уходит имперское оружие.

– Что нужно Империи здесь?

– Понятия не имею. Мне говорят «летишь завтра», я не спрашиваю «зачем?». Я спрашиваю «сколько?».

– Умирать не жалко ради денег?

И снова этот тон. Вроде и спрашивает, но как же ему наплевать.

– Да тут спокойно. Местные нам задницы вылизывают и пылинки сдувают. Кроме того… За что еще умирать? За Императора? Отец сделал это в Эмирате в 95. С моей семьи пока хватит.

– В Эмирате, серьезно?

В его голосе прорезается интерес, он отворачивается от окна и бросает на меня настолько странный взгляд, что даже на лице его смотрится чужеродно.

– Во время штурма Отважного. Что тебя удивляет?

– Не удивляет. Мой отец там же. В 96.

– О как… Что с ним случилось?

– Это было… Частное предприятие. Подорвался на растяжке. все, что я знаю.

– Так у вас целая династия. Неплохо. Там точно оружие!

И Ян улыбается.

– Раскусил.

Солнце склонилось к закату, тени утроили свою длину, грузовик продолжает петлять меж холмов. Мне наконец удалось его разговорить и мы еще долго поддерживаем вялую беседу, болтаем в основном про мировую политику – самую идиотскую тему, которую только можно представить и, я уверен, мало интересующую нас обоих, но подарившую хоть какие-то точки соприкосновения.

Я собираюсь заставить его снова сесть за руль, но шум постороннего двигателя разбавляет монотонное гудение грузовика – из-за скал выруливает помятый грязный внедорожник. Спустя секунду доносятся вопли на безобразной местной тарабарщине, которую я вполне мог бы выучить за прошедшие годы, если бы не имел ни капли самоуважения.

Выстрел в воздух.

– Что они кричат? – спрашивает Ян.

– Вежливо просят двигаться как можно быстрее и ни в коем случае не останавливаться. – говорю, вдавливая ногу в газ.

– Сможешь оторваться?

– Смог бы на равнине. Километрах в 50 есть аэродром с нашими, рвем туда.

– Там будет досмотр?

– Если ты не возражаешь, я предпочел бы решать проблемы по мере поступления!

Ян достает из-за спинки сиденья автомат и опускает стекло, готовясь открыть огонь. Повысив голос до крика, пытаюсь предотвратить смертельную ошибку:

– Знаешь, пока ты этого не сделал, есть шанс, что они просто заберут тачку!

Ян стреляет. Пули выбивают искры из бронированных пластин на капоте преследователей.

– Теперь нет. – без улыбки отвечает он.

Тут же раздаются ответные залпы.

– Умирать-то не жалко ради денег?

– У меня нет денег.

Почти все пули отскакивают от кузова, одна сносит зеркало с моей, водительской стороны, еще несколько прошивают задние колеса и движение грузовика становится натужными. Отлично, эта сука на гражданской резине.

Из внедорожника слышится улюлюканье. Они продолжают палить по колесам, Ян пробует ответить тем же, но то ли промахивается, то ли бандиты оказываются лучше подготовлены.

– Мы не доедем. – говорит он и голос спокоен.

– Без вариантов! Слушай сюда, мужик, сейчас свернем, бросаем тачку и бегом! К утру будем на аэродроме, я знаю дорогу.

Он не отвечает. Он перезаряжает автомат.

Я выворачиваю руль и грузовик почти успевает скрыться из виду. Очередная пуля пробивает боковое стекло, меня засыпает осколками. Машина съезжает с дороги и окончательно теряет скорость.

Тяну Яна за рукав.

Ян вырывается.

Вдох, выдох, прыжок. Бежать, пригибаться, петлять меж камней. Вдох, выдох, прыжок – и я на дне ущелья, падаю на жесткую землю.

Позади все еще звучат выстрелы, а рядом – никого. Мне удалось покрыть приличное расстояние, намного большее, чем казалось во время бега и, кажется, я в безопасности.

Но только я один. Он остался у грузовика. Залег за камнями, пытается отстреливаться и именно это подарило мне возможность не словить пулю посреди дистанции. Но преследователей трое и постепенно его обходят с разных сторон.

Несколько секунд привожу в порядок дыхание и вглядываюсь в горизонт, туда, где в предзакатном мареве сокрыт аэропорт.

Отворачиваюсь.

Ян.

Я этого не вижу, но чувствую: где-то над его головой зависли гигантские песочные часы и шелест их будет преследовать меня до самого конца. Методично и неотвратимо они отсчитывают секунды, быть может минуты – последние мгновения его жизни.

Ругаясь и проклиная идиота, ползком взбираюсь на холм, рву джинсы об острые камни, теряю телефон, но в конце концов занимаю удобную позицию.

Достаю пистолет.

Пять выстрелов, может, шесть.

Последний бандит бросает оружие и, петляя между камней, стремительно растворяется в пустыне.

Беги, приятель, беги. Я дарю тебе жизнь. Не уверен, что ты ее заслуживаешь, но мне не жалко.

Ублюдок растворяется в пустыне и пространство погружается в тишину.

– Ты там живой?!

Внизу за скалой мелькает кулак с оттопыренным большим пальцем и, бессильно разжавшись, тут же падает на песок.

Скатившись вниз, нахожу Яна в полном порядке – он лежит на земле, раскинув руки в стороны и беззвучно смеется.

– Почему ты еще не на аэродроме? – спрашивает, скалясь во все зубы.

Хороший вопрос.

– Империя своих не бросает. – гордо объявляю, скрестив за спиной пальцы.

– Кажется, ты сказал, что этим путем будет спокойнее.

– Спокойствие познается в сравнении.

Мы достаем еду и, сидя на камнях, не спеша утоляем разыгравшийся голод. Высоко над головой кружит небольшая стая грифов – птицы уже прицениваются трупам. Потом Ян меняет резину, а я шарюсь по склону в поисках телефона.

– Знаешь, что самое хреновое? – кричу, поднявшись на вершину.

– Ну?

– Если расскажу кому из своих… Мне ведь никто не поверит!

Хотя до меня не доносятся звуки, я вижу, как он смеется.

– Если хочешь, могу выписать тебе справку!

Поездка продолжается.

Меня, да и Яна, думаю, тоже накрыло чувство, что приходит только когда выпутываешься из какой-нибудь жести: вроде и не обращаешь внимания, двигаешься дальше и только позже осознаешь произошедшее. Происходит это само собой, но сразу будто крылья за спиной вырастают. Удивительное чувство.

Но кое-что все же не дает мне покоя.

– Так это не просто оружие.

– Я же сказал – ты меня раскусил.

– Нет. Я слежу за расходом топлива. Там и полтонны не наберется.

Ян усмехается.

– Бросай это дело. Ты никогда не догадаешься.

– Ядерная боеголовка? Ботулотоксин? Come on, мужик, ты мне теперь должен!

Вечер сменился ночью, ночь сменилась рассветом, но воздух по прежнему пыльный и сухой. Скоро должна вернуться и жара. Я так и не утолил свое любопытство, но сам не заметил, как пролетел остаток пути.

Еще до того, как солнце поднялось над горизонтом, мы заезжаем на территорию заброшенной тюрьмы или военной базы. И что-то витает в воздухе такое, от чего я деньги готов поставить – это именно тюрьма.

Ян припарковывается в конце длинного ряда точно таких же грузовиков и нескольких цистерн.

По дороге к зданию я почти не вижу людей, а те, что встречаются, выглядят странно и пялятся на меня тупыми, хищными глазами. Точь-в-точь сторожевые псы. Бледные татуированные сторожевые псы. Выдрессированные, но злые и расхлябанные, будто знают – хозяева сейчас далеко.

Бог свидетель, я видел много разных людей, но от их цепких взглядов становится не по себе.

– Что не так с этими парнями?

– Не обращай внимания. Профдеформация.

Навстречу выходит человек.

– Мы начали волноваться. – приблизившись, вместо приветствия произносит седой мужик, явно не местный.

– Не без причин. – отвечает Ян. – Ваше желание сэкономить едва не обернулось катастрофой.

Зрачки незнакомца расширяются, дыхание замирает.

– Пассажира не беспокоили. – добавляет Ян.

Уже начавшее сереть лицо вновь обретает цвет.

– Мои личные извинения. Это не было продиктовано злым умыслом. С годами все сложнее удержать в памяти незаметные, но важные нюансы. – он поворачивается ко мне и кивает в сторону. – Спасибо за содействие. Когда будете готовы, вас доставят в любую точку страны.

Две пары глаз смотрят на меня в ленивом ожидании, давая понять, что говорить больше не о чем.

– Ну что, прощай?

Мы обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам и старик пялится с открытым ртом. Уж не хватил ли его инсульт?

Не важно. Я ухожу.

Двое за спиной о чем-то едва слышно переговариваются и тихие звуки этой речи рассеиваются через пару шагов, что были намеренно неспешными. Что же, видимо, некоторым тайнам не суждено выползти на свет. Я поднимаю голову и наконец ускоряюсь – пусть в жопу засунут свои секреты. Не больно-то и хотелось.

– Эй, брат! – кричит Ян через сотню метров.

Не оборачиваясь, чтобы не палить улыбку.

– Хочешь узнать, что там внутри? – доносится его голос.

Я разворачиваюсь и снова иду навстречу. Нарочито медленно, словно нехотя. Мне ведь совсем не интересно.

– Сколько?

Незнакомец называет число.

– Сколько?

Он повторяет. Во рту ссыхается.

– В чем подвох? Это и правда какой-то супершпионский роман, да?

– Нет. – усмехается Ян. – Мы играем в другом жанре.

– В каком?

– Ужасы. – отвечает незнакомец.

Ян смеется, но лицо старика по-прежнему серьезно. Откуда-то с гор налетает порыв холодного, почти морозного ветра и кожа покрывается мурашками.

Зои

Грохот за окном.

Не гром и не салют – непонятно что. Спустя мгновение по всему городу расползается поднятый автомобильными сигнализациями оркестр. 4 часа утра, пожалуйста, дайте мне поспать! Но оркестр не унимается и только спрятав голову под подушкой, удается найти покой. А через мгновение приходит душераздирающий звон. И хотя мне положено еще целых 5 минут, второй будильник трезвонит сразу.

После третьего я обязана встать.

Самое трудное, выбраться из под груды одеял. Несколько дней назад наступила оттепель, ветер сменился и теперь круглые сутки обдувает две из четырех тонких, наружных стены моей квартирки. А в котельных давно растягивают последние остатки топлива и центральное отопление едва способно пропитать теплом оставленные на ночь шерстяные носки.

Самое трудное, добраться до раковины. Холод вгрызается в кожу задолго до того, как успеваешь натянуть на себя несколько слоев одежды и нет никакого способа узнать заранее, есть ли в кране горячая вода.

Самое трудное, пока не засвистит на кухне чайник, приглашая наконец отведать политую вареньем булочку, да приободриться крепким чаем. После этого можно жить: не без помощи телефона справиться с календарем, сложить в сумку нужные книги, кое-как привести себя в порядок и собраться на электричку.

Подъезд гудит. Обычно тихий столь ранним утром, сейчас он пропитан сбивчивой речью, топотом ног и голосами десятка телевизоров.

На улице отвратительная и совсем не свойственная концу зимы погода. С расстегнутой курткой холодно, в застегнутой тут же становится жарко; повсюду слякоть, небо затянуто тяжелыми облаками, вот-вот пойдет то ли дождь, то ли снег, а может и вовсе что-нибудь промежуточное. Даже солнечного света будто меньше, чем обязано быть в это и без того не светлое время суток.

У магазина напротив неестественная очередь, то же на другом конце улицы. Густые столбы черного дыма поднимаются с окраин – кажется, там расположена воинская часть. Соседи суетливо кидают в машину туго набитые сумки. Так и не ответив на мое полусонное «Здравствуйте!», эти милые, дружелюбные люди заталкивают следом зареванных детей и всей семьей исчезают в неизвестном направлении.

Наверное, что-то случилось, но как обычно до меня доходит в самую последнюю очередь.

Захожу в интернет.

Началась война. На нас напали.

Новостные сводки расплываются перед глазами, слова и буквы кажутся знакомыми, но упрямо отказываются складываться в текст.

За спиной хлопает дверь подъезда и на самой границе зрения мелькает чья-то спина. Голоса, шум двигателя. Тишина. Снова дверь, снова шаги.

– Стоишь, как вкопана! – кто-то из соседей будто невзначай пихает локтем под ребра и, размахивая дорожной сумкой, почти бегом скрывается за углом.

Я наконец поднимаю голову. Небо успело посветлеть. Как же хочется услышать голос мамы… Но сотовая связь не работает, а мессенджерами она не пользуется.

Наверное, это не по настоящему. Наверное, это сон и совсем скоро я вернусь в свое уютное, неспешное колесо из тяжелой дороги, бесконечного недосыпа и напряженной работы в колледже. Но проснуться не получается и, не подыгрыв внезапному кошмару, я следую распорядку дня, что давно заучен до автоматизма.

Автобусы не ходят. К счастью, до электрички можно добраться пешком, миновав лесопарк и частные дворы – тихие, безлюдные места, что в темное время суток лучше обходить стороной. Но сегодня узкая, протоптанная в подножном месиве дорожка необычайно многолюдна и, задетая чьим-то плечом, я едва не ныряю в кучу почерневшего прошлогоднего снега.

А на железнодорожной станции и вовсе скопилась чудовищная масса народу. Люди тащат огромные чемоданы и баулы, толкают перед собой нагруженные тележки, со всех сторон в уши врезается ругань и надрывистые рыдания маленьких и не очень детей. Протискиваясь мимо, кто-то больно бьет по ноге кошачьей переноской и переноска отвечает грозным шипением. Прости, котик, я не хотела.

С каждым шагом все сложнее двигаться вперед. Нет никакой надежды протиснуться на перрон с моим хрупким телосложением, что уж говорить о возможности попасть в вагон?

Но это и не нужно, поезда тоже не ходят.

Кто-то в толпе уверяет, что имперская авиация разбомбила пути. Другой говорит, нет, вся железная дорога перенаправлена на нужды армии. Третий спорит: машинисты сбежали за границу, прямо на электричках. Забили вагоны своими родственниками, вещами, а оставшиеся места продали по тысяче долларов за штуку и сбежали за границу.

Почему все эти люди остаются на станции? Не знаю, но идея не так уж плоха. В толпе, кажется, спокойнее и даже потное плечо стоящей по соседству тетки внушает чувство уверенности и защиты.

Все равно возвращаюсь домой. Чуть-чуть постояв посреди комнаты, умываюсь холодной водой, пересчитываю деньги и продукты. На всякий случай повторяю процедуру еще несколько раз и, как оказалось, совершенно правильно: результат все время разный.

Очередь к банкомату растягивается на много часов. Курс доллара кажется какой-то шуткой, но под табло я стою почти все утро, а смеяться так и не захотелось. За миг до того, как подходит моя очередь, в банкомате заканчиваются наличные. Секунду назад неопрятного вида мужчина смял в кулаке несколько купюр и вороватым шагом ускользнул в переулок, а мне уже не досталось ничего. Ну точно, это сон. Реальность просто не могла поступить настолько жестоко. А в магазине удается взять лишь пакет химозного хлеба для сэндвичей, да банку шоколадной пасты – последнее, что еще остается на прилавках.

В который раз пытаюсь дозвониться до мамы. Уплетаю дюжину бутербродов с шоколадной пастой, достаю учебники, но, так и не открыв, следующие несколько часов кутаюсь в плед и бесконечно обновляю ленту новостей.

В середине дня в город заходят гигантские военные машины. Щетинясь пушками, проползают уродливой колонной возле моего дома. Я вижу их из окна. Слышу, как гусеницы дробят положенный в прошлом году асфальт и сминают плохо припаркованные на обочине авто.

Следом появляются люди. Группами и поодиночке выглядывают из подъездов и переулков, сливаются нестройной толпой и тянутся за ними на площадь. Я присоединяюсь и нас становится все больше. Народ скандирует имя царя, поет гимн и другие патриотические песни и те, кто не знают слов разучивают на ходу. Потом в захватчиков летят камни. Под восторженные вопли несколько парней запрыгивают на броню головной машины и срывают имперский флаг. Вокруг кричат и аплодируют, я тоже изо всех сил хлопаю в ладоши.

И танки уезжают.

Незнакомая девушка обнимает и крепко целует меня в щеку, мы визжим и, схватившись за руки, бросаемся в пляс. Даже солнце выглядывает из-за туч. Висевший на душе камень теряет львиную долю своего веса. Самое страшное позади. Я почти проснулась. Уже завтра жизнь вернется к своему размеренному распорядку. Когда-то он казался до боли опостылевшим, нередко заставлял плакать в подушку, сейчас же в целом мире не найдется ничего более родного и желанного.

Появляется полиция. Сотни фигур, с ног до головы упакованных в черную броню, с огромными металлическими щитами выше моего роста и тяжелыми дубинами. Больше всего они похожи на роботов. Но роботы просто не могут быть настолько жестоки.

Воздух трещит, люди кричат от боли. Пожилой мужчина падает передо мной с рассеченным затылком и не может подняться. Я протягиваю руку, но толпа оттесняет в сторону. Оглядываюсь – на том месте стоит автозак. В надежде разглядеть его седую голову, всматриваюсь в мельтешащую массу, но ноги сами собой разворачиваются и бегом уносят в противоположную сторону.

Входная дверь хлопает за спиной, да так, что стекла по всему дому покрываются дрожью. Я не плачу. Просто слезы по щекам текут, вот и все.

Телефона нет. Я не могла выронить его из кармана узких джинсов, а значит – вытащил в толпе кто-то из моих соотечественников. Вытираю слезы рукавами и те промокают до самых подмышек.

Где-то в шкафу прячется старый побитый смартфон, но номеров в памяти нет, а салоны сотовой связи не работают.

Монотонно обновляю ленту новостей. За окном давно стемнело, но оторваться от крошечного экрана с уродливой трещиной выше моих сил. Вот-вот и прогонит захватчиков бесстрашная царская армия. Вот-вот и развернут свои пушки чудовищные черные машины, уползут обратно в темные норы имперских военных баз, увидев, что им у нас не рады. Но снова и снова читаю о разгромленных дивизиях и сдающихся городах.

Лежа в кровати, кутаюсь в зимнее одеяло и воображаю улыбчивое, покрытое теплыми морщинками лицо. Тянусь сквозь разделяющее нас пространство, упрашиваю не волноваться, снова и снова повторяю: все со мной будет хорошо. Надеюсь, услышит и поверит. Все равно ведь будет волноваться. Наверное, места себе не найдет, пока я не найду способа позвонить. Но пусть ей станет хоть на самую капельку спокойнее.

Осталось успокоиться и самой.

На следующее утро над мэрией развевается имперский флаг и новый мэр, которого никто никогда не видел прежде, объявляет, что город отныне находится под юрисдикцией империи. Его голос такой противный, что кажется, будто даже складки на заплывшем жиром подбородке норовят сбежать подальше с обрюзгшего лица.

Впервые в жизни я ощущаю столь мощное единение с окружающими людьми, испытываю гордость от того, что говорю на одном с ними языке. Каждый мужчина среди огромной массы стал мне братом, а женщина – сестрой. Это чувство горит огнем и начисто развеивает страх, что запустил свои холодные щупальца, пока я сидела в одиночестве в пустой холодной квартире. Я точно, знаю: я люблю свою страну.

Но телефон все равно держу в закрытом на молнию нагрудном кармане.

А в самозванца летят камни.

И снова появляется полиция.

Я падаю. Кажется, кричу, но собственный голос тонет в окружающей буре и чей-то грязный ботинок обрушивается на асфальт в миллиметрах от моего носа, второй задевает пальцы, третий вонзается прямо в бок и воздуха становится так мало!

Но вдруг мелькает знакомое лицо, меня хватают за одежду и так же внезапно я снова на своих ногах – дрожащих и нетвердых. А площадь сменяется безлюдным переулком и хаос стихает за спиной.

Оказывается, я сижу в машине. Когда-то, еще до того, как мама переехала в другой город, мой спаситель жил в соседней квартире. Дружелюбный, приветливый, он в то же время обладает серьезнейшим, полным ответственности лицом и руками, что всегда покрыты мозолями.

– Давай-ка ты у меня поживешь. – говорит он, задумчиво теребя пальцем нижнюю губу и глядя в лобовое стекло старенького внедорожника, что вдруг оказался доверху залит моими слезами.

– Спасибо. Все в порядке. – отвечаю, стараясь не шмыгать носом совсем уж неприлично. – Вернусь к себе.

– Ну что ты там одна будешь делать? Сейчас время такое, вместе надо держаться.

– Нет-нет! Я наверняка буду вам мешать.

– Как же ты помешаешь? – его лицо расцветает добродушной улыбкой – Наоборот, помогать будешь! И потом, если я тебя отпущу, как же маме твоей в глаза смогу посмотреть?

В компании обновлять ленту новостей становится спокойнее, хотя новый друг и считает это полнейшей тратой времени. Ему интереснее копаться в гараже или наколоть дров, да выгодно обменять их на бензин. Он не сидит в соцсетях и узнает новости из телевизора, но не смотрит фильмы; одежда иногда смотрится на нем смешно, зато крепкая и очень теплая.

Порой нелегко понять этого человека, столь непохожего на всех моих близких, но я как могу прибираюсь в доме, готовлю и даже научилась кое-каким огородным делам. Теперь на окне моей комнатки – небольшой, но пропитанной ароматом самого настоящего дерева – стоят аккуратные ряды наполненных землей картонных коробочек. Я знаю, ничто в них не изменится ближайшую неделю или даже больше, но все равно не могу удержаться и каждое утро подолгу выискиваю крохотные зеленые росточки.

А вечерами мы сидим на веранде и пьем чай с малиновым вареньем.

– А что, Зойка, выходи-ка ты за меня замуж. – говорит он с доброй улыбкой и хитрым прищуром на глазах.

Я заливаюсь хохотом, представляя мамино лицо, заявись к ней однажды в гости с мужчиной, что годился бы мне в отцы и даже пару раз звал на свидание ее саму.

– Давай, мы тут с тобой такое хозяйство забабахаем! – продолжает мужчина и подмигивает.

Мои щеки наливаются краской уже совсем по другой причине.

– Не-е-ет! Мне надо учиться. Я хочу закончить колледж.

– Это правильно, это дело нужное. И специальность у тебя такая хорошая. – кивает он, и обхватив чашку огромными ладонями, устремляет мечтательный взгляд куда-то вдаль.

Тем временем экзамены стали ближе на целых семь дней, а из города по-прежнему не выехать. За прошедшее время я пропустила столько занятий, сколько не пропускала за весь семестр. Получится ли теперь закончить колледж с отличием? И не придется ли после этого отправиться на фронт? Наверное, если надо, то я готова. Но думаю, война к тому времени закончится – не может же она длиться вечно.

Впрочем, до экзаменов не один месяц, а развивающийся над мэрией флаг оптимизма по-прежнему не внушает.

Ян

«Просыпайся.»

В считанных сантиметрах от моих ушей на полной скорости сталкиваются два товарных поезда, вагоны сминаются в гармошку, взлетают на воздух и лопаются рельсы. Удар за ударом отбивает сердце, в ушах звенит, но что происходит, я не знаю – стою на кровати, упираюсь в низкий потолок и вращаю головой в поисках пистолета.

Ощущаю теплое, будоражащее волнение, сродни легкой щекотке. Сердце начинает биться спокойнее и ровнее. Все нормально. Нин Сикиль смеется. Я умудрился заснуть на ее кровати, хотя обычно не позволяю столь грубых нарушений субординации.

– Что это было?

«Залп батареи 420-миллиметровых орудий. 1914 год.»

420-миллиметровых? Хотел бы я это видеть, но так и не научился воспринимать от нее визуальные образы – только слышать.

Сейчас она сидит ко мне спиной, бледная, почти белая, даже блестящая и свет тусклой лампы отражается от миллионов крошечных чешуек.

– Прости. Меня что-то вырубило. – говорю, собираясь уходить.

«Нет. Включи телевизор. Сейчас начнется.»

– Начнется что?

Она не отвечает и я беспорядочно щелкаю каналы. На всех одно и то же: просторный зал с колоннами, отраженный от мрамора свет. Дорожка из красного бархата, ведущая к золотому трону. На троне – человек, чей истинный возраст не способны скрыть усилия гримеров, операторов и пластических хирургов.

Он говорит и говорит долго, несет всякую чушь, которую всегда слышишь из телевизора и от которой будто черви просачиваются сквозь барабанную перепонку, откладывая яйца глубоко в мозгу. Потом до меня доходит, что говорит он о войне.

В этом ее ирония: когда я очнулся ото сна под звуки давно погасших сражений, миллионы людей просыпались вместе со мной от воя бомбардировщиков и дрожи, что сотрясала стены их домов.

– Интересно. Но нам-то какая разница? Через 3 дня все закончится.

«Не закончится.»

Значит, не закончится.

Хорошо. Я устал от жара и песка.

420-миллиметровые Большие Берты давно гниют в земле, но человечество обзавелось куда более разрушительными игрушками. Так шагает по Земле прогресс и каждый обязан следовать в ногу, а промедление не прощается никому. Но поспевать за ним все сложнее. Внезапные исчезновения порождают все больше любопытства. Журналисты, борцы с коррупцией, случайные свидетели – когда-то их можно было закопать в лесу или засунуть в психиатрическую лечебницу под вымышленным именем. Теперь они называют это карательной психиатрией и ввели повсеместное видеонаблюдение.

Впрочем, по-прежнему работает старый способ, не только простой, но отвечающей самой природе Семьи.

Следовать за войной.

***

Шум колес заглушает щелканье зажигалкой и я спохватился слишком поздно – вместе с вонью сигаретного дыма приходит покалывание в пальцах, а перед глазами расползается неяркое радужное сияние. Первые признаки мигрени.

– Потуши.

Шкура вздрагивает.

– Одну. Ну пожалуйста. – просит он и съеживается в размерах.

Шкура – мой водитель, один из тех, кого называют ур-сакх, но чуть крупнее и чуть сильнее большинства прочих. Стремясь походить на хозяев, он наголо бреет волосы и никогда не загорает. Другие ур-сакх подпиливают зубы, раздваивают языки и забивают тела татуировками в попытках сымитировать чешую, ему же хватило пары аккуратных и довольно сложных рисунков. Недостаток преданности или понимание того факта, что примитивное попугайство лишь оскорбляет объект подражания, но так или иначе – водитель он отличный.

В этот раз дорога проходит без осложнений и грузовик несется по шоссе в составе небольшой колонны. За окном мелькают пашни и перелески, дождя нет, но крупные капли то и дело бьются о лобовое стекло. То время, которое называют ранней весной.

Ведущая машина равняется с длинным рядом стоящей на обочине обгоревшей военной техники.

– Останови.

Следом тормозит вся колонна.

Ветер успел развеять запахи паленой мертвечины и глубокие ритмичные вдохи помогают бороться с подступающей головной болью. Я разминаю конечности, прохаживаясь вдоль почерневших остовов и беспорядочно лежащих обугленных тел. Одному парню досталось меньше других. Какое-то время, пока горели его ноги, он пытался отползти от полыхающих топливных цистерн. Не обращая на меня внимания, пара крупных черно-серых птиц клюют его лицо.

Когда голова слегка проясняется, делаю несколько фотографий и возвращаюсь в грузовик. Какой-то безымянный ур-сакх вышел стрельнуть у Шкуры сигарету.

– Мясца захотелось. – ухмыляется он, кивая на почерневшие, запекшиеся на костях останки.

– Чем их так, интересно? – отвечает Шкура, не глядя на приятеля.

Его рот приоткрыт, пальцы подрагивают, а глаза беспорядочно бегают по обочине. Он тянется за сигаретой уже для себя, но ловит мой взгляд и нервно сглатывает.

– Одну можно? Последняя, больше нет. – фальшиво-жалобным тоном скулит он и сминает в кулаке пустую пачку.

Я киваю. Пачка летит в окно, а дорога продолжается.

Пытаюсь заснуть. Сон приходит, но тяжелый и прерывистый.

Просыпаюсь уже глубоким вечером, но все равно не чувствую себя отдохнувшим. Голова пыльная и квадратная, как часто бывает, когда очнувшись, думаешь, что лучше бы вообще не спал. В такое состояние я погружен давно и только с Ее пробуждением могу рассчитывать на свой собственный, полноценный сон.

Колонна едет через лес, дорога узкая, но ровная – асфальт положили совсем недавно. Снова тянет сигаретным дымом.

– Ты сказал, это последняя.

Шкура вздрагивает, отводит глаза и выкидывает окурок. Рядом с коробкой передач валяется новая, уже полупустая пачка. Червяк несчастный. Только и делает, что пользуется моей добротой.

Звонит спутниковый телефон.

– Где вы? – спрашивает женский голос.

– Не знаю.

– Все под контролем?

– Да.

– А, я вас вижу!

Через пару минут машины проезжают КПП. На первый взгляд мы в какой-то дыре, среди невысоких ничем не примечательных строений, покрытых уродливой, облупившейся краской. Похоже на какой-то древний старо-имперский санаторий.

Но я знаю, что это не так.

Шкура паркуется. Снаружи я разминаю затекшие конечности и снова сражаюсь с головной болью.

– Глашатай! – женщина с телефоном кивает, на долю секунды пряча глаза у самой земли. – Мы ждали раньше, я уже начала…

– Привет, Марьям.

Она выглядит не лучшим образом. Стала меньше за собой следить и набрала пару лишних килограммов. В свете фар я отчетливо вижу отросшие седые корни ее волос.

Мы познакомились недавно, когда она только получила допуск в самые тонкие и чувствительные дела Семьи. На тот момент она еще не красилась и была сравнительно молода.

Марьям – талантливый, исполнительный менеджер, дочь обеспеченных родителей, имеет престижное образование, знает множество иностранных языков и могла бы рассчитывать на завидную должность в крупной международной компании или даже правительстве. Она с легкостью заводит полезные знакомства, интуитивно чувствует, кого проще подкупить, кого можно соблазнить, а кого достаточно запугать. Она без труда могла бы обеспечить своим близким безбедное существование, но, будучи карьеристкой, всегда мечтала о большем. И ей не повезло – судьба свела не с тем человеком. Он сделал предложение от которого было слишком трудно отказаться.

Наверное, в тот злосчастный день она кивнула на пункт контракта, обязывающий к его пожизненному соблюдению и, будучи безукоризненным знатоком своих прав и свобод, выдала что-нибудь до смешного наивное:

– Это ведь незаконно.

– Значит, – с улыбкой отозвался тогда рекрутер, – Ты всегда сможешь разорвать его в судебном порядке и поиметь с нас еще миллион-другой.

Ну что могло пойти не так?

Она оказалась слишком талантливой и мы не стали размениваться по мелочам. Ее наделили связями, предоставили в распоряжение безграничные ресурсы. Превратили в гигантскую паучиху и посадили в самый центр паутины, той паутины, что плелась и опутывала человечество в течение столетий. Теперь, когда у нас возникают проблемы, которые не решить силой – мы вызываем Марьям. Она знает, за какие потянуть нити.

В чем для нее проблема? Чем больше нитей привязано к пальцам, тем короче на шее поводок.

– О, да, прости. Добрый вечер. – ее лицо окрашивается вымученной улыбкой.

– Не тесновато ли здесь? Выглядит так себе.

– Так и должно быть. Самое интересное внизу. Когда-то здесь находился бункер Отца Народов…

Она замолкает на полуслове, увидев, как ур-сакх вскрывают кузов.

Кто-то подогнал погрузчик, я залезаю в кабину и под возбужденное перешептывание извлекаю наружу тяжелый стальной саркофаг.

Лунный свет скользит по его поверхности и возбужденный стон прокатывается по стихийно собравшейся толпе. Но у меня нет времени на шоу и, увидев, что погрузчик не остановится, ур-сакх взрываются: пихают друг друга локтями, расталкивают соседей, огрызаются и десятки рук тянутся к саркофагу со всех сторон. Никто не обращает внимания, когда я переезжаю чью-то ступню – молитвенные возгласы почти заглушают вопли покалеченного. Те, кому удалось прикоснуться, будут помнить об этом годами.

Марьям стоит в стороне, выглядывает из-за спин, почти не дышит, не моргает.

– Иди сюда. Покажешь мне дорогу.

Она вздрагивает и, сбросив паралич, робкими движениями просачивается сквозь толпу. Но приехавшие со мной ур-сакх ее не знают, а их полуживотный, религиозный экстаз требует выхода. Сомкнув спины, они загораживают проход и в стадном порыве им вторят остальные. Марьям оказывается зажата плотным кольцом – ни вперед, ни назад. Кто-то тянет за одежду; нарочно оказавшись рядом, Шкура впивается пальцами в ее талию, затем его рука скользит ниже. Я могу прекратить происходящее одним словом, но делаю это, лишь когда Марьям сама устремляет ко мне умоляющий, предпанический взгляд.

Толпа расступается и я сажаю женщину рядом с собой.

Когда погрузчик проезжает гигантские металлические затворы бомбоубежища, ее дыхание успокоилось и ничто не выдает пережитого, кроме помятой, растрепанной одежды. Но, обретя спокойствие только внешне, она так и не собралась ее поправить. Я делаю это сам, пока мы спускаемся на грузовом лифте и чувствую как мягкая кожа под моими ладонями дрожит и покрывается мурашками.

– Ты хорошо справляешься. Они проснутся и станет проще.

Она кивает, но ничего не говорит.

– Ты же помнишь, что Нин Сикиль предпочитает жить отдельно?

– Да-да, конечно! Я покажу, вам понравится.

Створки лифта наконец разъезжаются. Подземные коридоры, пока еще почти не населенные, кажутся пустыми. Хотя бункер был построен много десятилетий назад, работа здесь не прекращалась и нанятые Семьей строители превратили это место в настоящий лабиринт, обширный и очень глубокий.

– Обитель, достойная Семьи.

– Безусловно.

Когда мы прибываем на место, я позволяю женщине уйти. Будто не зная, что находится в безопасности, она выскальзывает бесшумно и слишком быстро. Шкура приносит несколько инфракрасных ламп и уезжает на погрузчике, а я закрываю на ключ двери апартаментов и наконец отпираю саркофаг.

Она лежит на боку, на мягких скомканных одеялах, поджав колени к груди, словно в колыбели. Металл под ее когтями покрыт тонкими, но глубокими царапинами и ткань в этом месте усеяна железной стружкой. Она не двигается, она холодна, словно мертвая. Но смерть чужда ее божественной природе.

Опустившись на колени, ощущаю каждый изгиб свернувшегося передо мной тела. Под инфракрасным светом Нин Сикиль начинает дышать чаще, ее глазные перепонки слегка подергиваются. Проходит и моя мигрень. Я вдавливаю пальцы в чешую, столь плотную, что с трудом поддается массажу. Это тяжелая работа, очень скоро кисти начинают болеть. Но это не важно. Слишком долго я был пуст и одинок. Человек не создан для одиночества, разлука – болезненна. Теперь все проходит. Предчувствие скорой встречи заставляет руки двигаться быстрее, прилагать все больше усилий, отдаваться процессу целиком, забыв про физический дискомфорт.

Она просыпается. Слепой покрытый чешуей котенок трется лицом о покрывала, приоткрывает глаза и сквозь ярко-желтые радужки на меня смотрят две пары глубоких черных зрачков.

«Я хочу девочку.»

Меня заполняет голод.

Марьям

Тяжелые, длинные гудки в телефонной трубке наконец обрываются и где-то на другом конце провода слышится задорный, звонкий голосочек. Все приключившиеся со мной несчастья тают в нем, словно сахар в крепком, бодрящем поутру кофе.

– Ну, привет, поросенок. – говорю, сбрасывая обувь и забираясь с ногами в кресло. – Рассказывай, как у тебя дела.

– Привет, мам. Нормально, все хорошо.

– Как папа?

– Нормально.

– Чем сегодня занималась?

– Ничем, в школе была.

– Ты обещала позвонить после контрольной.

– Блин, извини, у меня телеф…

– Выражанцы, милая.

– Упс. Прости.

– Хорошо. Так что там с твоим телефоном?

– Он разрядился.

– Вот как? Но сейчас он заряжен.

– Извини, я забыла.

– Ладно, ничего страшного. Как прошла контрольная?

– Нормально. Слушай, мам, тут опять Джоди пришла, я тебе завтра позвоню, хорошо?

Ответить я не успеваю – снова гудки, теперь короткие.

Джоди.

Ее мать, Анджела – та еще сучка. Она красит ногти в чудовищные цвета, ни дня не работала с тех пор как вышла замуж и постоянно торчит в солярии – наверное, хочет сдохнуть от меланомы или какого-нибудь другого жуткого рака. А недавно сделала себе ужасную, самую отвратительную хейлопластику, которую я когда либо видела в своей жизни. Отец Джоди то ли в баскетбол играет, то ли читает реп, а может, прости Господи, занимается и тем и другим одновременно.

Боже, когда-нибудь у нее появятся нормальные друзья. Хорошо бы до того, как начнется переходный возраст.

Медленно, но верно во мне вызревает желание заняться кое-чем таким, что я в последнее время и так делала слишком часто. Увы, сила воли никогда не входила в число моих достоинств, а пара бутылок хорошего вина в неделю – вовсе не алкоголизм. Кроме того, достойной женщине весьма не просто найти более подходящее занятие после того, как ее облапало стадо обезьян.

Случайный взгляд в зеркало по пути к мини-бару и в ярком электрическом свете бросаются в глаза бледно-серые корни волос. Умудрилась пропустить очередную краску. Понятно, что в царящем вокруг бардаке и собственное имя забыть немудрено, а волосы, когда теплеет, просто начинают расти быстрее. Но все же это непростительно.

Поправляю рукой прическу. Несколько длинных волосков застревают меж пальцев и остаются лежать на ладони. Конечно, в этой кишащей червями навозной куче, где вынуждена я проводить последние цветущие годы своей жизни, никто не обратит внимания на мою седеющую башку. Но это уже слишком.

Снова звенит телефон. Другой, не тот, по которому звонят просто так. Хорошего это не предвещает, но хотя бы развеивает намечавшийся приступ депрессивной рефлексии.

– Марьям, мне нужна девочка.

Девочка? О, Боже…

– Ты меня слышишь?

– Что… Ре-ребенок?

– Нет. Не думаю. Просто молодая женщина.

Я выдыхаю, прислоняюсь лбом к холодному стеклу и закрываю глаза.

– Там… Там таких нет. Только солдаты. Я сейчас же отправлю охотников.

– Нет. Слишком долго. Ты уже нашла Шкуру?

– Шкуру?

– Тот придурок, что лапал тебя за задницу наверху.

– Нет…

– Найди. Только не затягивай с ним и не ломай. Пусть потом сразу готовит машину.

– Я поняла.

Он кладет трубку.

Снова ощущаю бесчувственные и механические прикосновения этого человека. Ни холода, ни тепла, ни нежности, ни даже грубой, вульгарной похоти или мимолетного сексуального подтекста. Он трогал меня словно хозяин, что поправляет вздыбленную шерсть на спине своей собаки.

Мерзко? еще как мерзко.

Но в зеркале стремительно расползается восторженно-кровожадная ухмылка и нету никаких сил ее сдержать. Ну же, девочка, ты должна быть выше этого…

«Только не затягивай с ним…» Что же, вечер перестает быть томным. Что бы такое сделать со слизняком? Фирма оплачивает все. Кажется, я видела этого типа с сигаретой. Пожалуй, заставлю выкурить целую пачку. А может и две. Пока не начнет блевать.

– Не бойся, милая, мамочка не на долго.

Прощаясь с притаившейся за зеркалом бутылкой, отправляюсь на охоту за Шкурой.

Зои

У нас закончился собачий корм. Потенциальный жених отправился в город и должен был вернуться всего через пару часов, но внезапно наступает вечер, а я все еще одна.

Если не считать Гектора – сурового беспородного пса, настолько огромного, что кажется, я могла бы прокатиться на нем верхом. Он шастает по двору и голодно шевелит ушами под звуки кудахтанья соседских кур или мои робкие попытки выглянуть на крыльцо.

Варю овсяную кашу с найденными в холодильнике мясными ошметками. Осторожно, держа миску на вытянутой руке, ставлю у самой двери и тут же прячусь. Сначала Гектор встречает подношение с удивлением, долго и недоверчиво смотрит коричневыми, размером с блюдца глазами, но в итоге расправляется с ужином вдвое быстрее, чем обычно. А после еды поглядывает на меня уже теплее и будто бы даже без гастрономического интереса.

Пользуясь его благорасположением, выхожу за ворота участка и изо всех сил всматриваюсь в уходящий вдаль проселок. Вот-вот и вынырнет из-за поворота потертый внедорожник, вот-вот и разразится тишина ревом старого двигателя.

Почти стемнело. Проселок утонул в темноте. Не важно, я все равно узнаю его по свету фар.

Кромешная темнота. Только в ярком свете соседских окон по-прежнему можно рассмотреть какие-то детали.

Что-то случилось. Что-то не так.

– Опять забухал, скотина недорезанная. Чай, через неделю вернется. – кривится пожилая женщина неприятного вида из дома напротив, отворачивается и сплевывает на землю.

Но я ведь знаю, что он не пьет – во всем доме ни единой капли алкоголя!

Старуха снова поднимает глаза и смотрит на меня каким-то странным взглядом.

– Ты заходи, дочка. Поужинаешь, у меня переночуешь.

– Спасибо, нет!

Захлопываю калитку и возвращаюсь на свой участок.

Ночью не смыкаю глаз. Вслушиваюсь в каждый доносящийся снаружи скрип.

Утро. Оказывается, все-таки спала.

Весь день слоняюсь по участку, а пес не отстает ни на шаг, угрюмо поглядывает по сторонам и тихо рычит, заслышав за забором незнакомые шаги или шум двигателя.

Я так больше не могу.

Иду в город пешком. На улицах почти нет людей, зато полно военных. Стараясь не обращать на себя их цепкие взгляды, я обхожу стороной открытые места – проверяю несколько магазинов, спрашиваю на кассах и обхожу редких общих знакомых. Но пропавшего никто не видел, а бесконечные, словно на пришельца, взгляды и настойчивые уговоры остаться переночевать в конце концов достают окончательно. На все взятые с собой деньги покупаю тяжеленную пачку собачьего корма и возвращаюсь.

Мы попросту разминулись. С ним все в порядке, все хорошо. Он давно вернулся и сам меня уже ждет. Наверное, тоже волнуется. С минутку перевожу дыхание и, уже трудом передвигая ногами, преодолеваю последние несколько сотен метров.

А дом по-прежнему пуст.

Съедаю полбанки варенья и долго пытаюсь затащить Гектора внутрь. Воспитанный твердой рукой, он стоит столбом едва просунув морду за порог и наотрез отказывается ступать на запретную территорию. Так и не совладав с его упрямством, лежу в постели с закрытыми глазами, но без капли сна.

Пожалуй, я согласна выйти замуж. Ты только вернись.

В очередной раз воображаю недоумение на мамином лице, но в этот раз не получается даже хихикнуть.

Глубокая ночь. Тяжелые удары сотрясают ворота участка. Снаружи доносится крик и я различаю до тошноты омерзительный, чужеродный говор. Гектор не лает – он рвет и мечет. Грохот, грязная, вульгарная ругань. Если не отвечать и не включать свет, они уйдут. Ведь ничего другого им просто не останется.

Ну когда же, когда же они уйдут?

Надо загнать Гектора в дом – вдруг перепрыгнет через забор и кого-то покалечит? Едва успев добраться до входной двери, слышу, как ломаются ворота. Лай сменяется рычанием.

Гром! Это… Выстрел?

Под взрыв грубого хохота Гектор захлебывается визгом.

Распахивается дверь, одно за другим в дом вваливаются три тела в военной форме. В ноздри бьют запахи грязных туш, пороха и перегара. Короткая тишина взрывается похотливым гоготом.

Я на полу. Вспотевшие, засаленные лапы просачиваются под футболку и скользят по моей коже.

– Уважь освободителей, милая! – скалится один из них, впиваясь в мои губы.

Чувствую на зубах его язык. Я не хочу ему навредить. Я просто хочу, чтобы он ушел.

Но человек кричит от боли и отшатывается.

– Шлюха. – звучит из темноты новый голос.

Вспышка, лицо немеет от боли.

Джинсы начинают сползать.

Не могу пошевельнуться. Скользкая пятерня до боли сжимает грудь, холодные пальцы впиваются в мои ноги и тянут в разные стороны. Тот, кого я ударила, пристраивается посередине. Снимает штаны, затем грязное, покрытое пятнами белье.

Нет, прошу вас, не надо! Я умоляю, пожалуйста!

Соленая, вспотевшая ладонь на моих губах. Уродливый кривоватый отросток приближается к моей…

Грохот. Его голова разлетается на куски, а тело мешком падает на пол. Пульсирующие струи горячей крови вырываются фонтанами из того, что осталось от его шеи и бурными потоками заливают мои бедра и живот.

Забрызганные мозгами, покрытые кровью и осколками костей, втроем мы сидим или лежим в тех же самых позах. Слушаем угасающий в ушах звон.

Стоящая в дверном проеме фигура.

Один из бандитов отпускает мою ногу, тянется к перевязи с автоматом. Пистолет незнакомца небрежно отклоняется на пару сантиметров в сторону. Почему-то в этот раз голова не взрывается, ее просто отбрасывает к стене.

Последний пытается отползти. Совсем не похожий на насильника, теперь он лишь подросток – напуганный до смерти и зовущий свою маму.

Незнакомец приближается. Его нога обрушивается мальчику на голень – тот кричит и начинает извиваться. Пистолет медленно опускается, смотрит ему в пах.

– Мужик, я не хотел, я говорил им! Пожалуйста, я же…

Каким-то чудом успеваю зажмуриться. Еще один выстрел. И ужасающий визг. Прижав руки к промежности, он катается по полу, всхлипывает, сотрясается в рыданиях и уползает, оставляя на полу широкую алую полосу. Сколько же ему лет? Точно младше меня.

А незнакомец провожает его скучающим, ленивым взглядом. За миг до того, как голова раненого скрылась за углом, звучит еще один выстрел и мир погружается в звенящую тишину.

Незнакомец стоит надо мной, склонив голову набок и осматривает равнодушным взглядом. Зевает. Опускается на колени, поправляет то немногое, что осталось от моей одежды. Прикрывает подобранными с пола джинсами.

– Можешь говорить?

Открываю рот. Не могу. Ни слова, ни звука.

Утвердительно киваю.

– Тебе лучше поехать со мной.

Снова киваю.

– Отмойся от крови и переоденься. Я не смогу провезти тебя через блокпост в таком виде. Вещей не бери. Я буду ждать в машине.

Его шаги стихают на улице.

Далеко не сразу, но кое-как я выполняю указания и перепрыгивая трупы и кровавые лужи, тоже выбираюсь наружу.

Гектор лежит на боку, с коротким хрипом вздымается его широкая грудь. Увидев меня, он несколько раз бьет по земле хвостом и закрывает глаза. Я опускаюсь на колени, комкаю пальцами густую шерсть и зарываюсь в нее лицом, хочу ощутить биение огромного теплого сердца, но пес уже не дышит. Все равно глажу его по голове. Этот здоровяк заслуживал намного больше ласковых слов и прикосновений, но по какому-то нелепому, совершенно чудовищному стечению обстоятельств я прикасаюсь к нему впервые и даже не могу как следует оплакать – слез больше не осталось. От осознания этой несправедливости последние одинокие капли стекают по щекам и впитываются в его остывающий подшерсток.

Накрываю тело брезентом и, оставляя за собой только трупы и выломанные двери, я навсегда покидаю место, что в чуть менее жестоком мире могло бы стать мне домом.

Машина оказывается черным военным внедорожником, за рулем сидит странный бритоголовый тип. Прячась от его взгляда, забиваюсь на заднее сиденье. Незнакомец здесь же, сидит, откинув голову назад. Он выглядит сонным и уставшим, но то ли не позволяет себе заснуть, то ли не может сделать этого в машине.

Едем молча, на выезде из города стоит военная техника. Повинуясь указаниям вооруженных людей в балаклавах, незнакомец достает какие-то документы и выходит наружу.

В зеркале заднего вида я вижу хищные глаза водителя и непонятные татуировки, что выглядывают из под его воротника. Не глядя на меня, он словно по привычке достает сигарету, засунув в рот, тут же вытаскивает и смотрит на нее с выражением обиды и недоуменного отвращения. Несколько секунд крутит в пальцах, затем его лицо дергается и сигарета летит в окно.

Отвернувшись, прижимаюсь щекой к боковому стеклу.

Незнакомец общается с военными. Фигуры с автоматами просвечивают машину фонарями. Сердце отбивает тревожный барабанный ритм.

Он возвращается. Нас пропускают, машина снова набирает ход.

– Эй. – я протягиваю руку и дотрагиваюсь до его ладони. – Как тебя зовут?

Незнакомец смотрит мне в глаза впервые с момента встречи.

– Ян.

Я не могу сходу назвать его возраст, но вряд ли он старше тридцати; симпатичен и хорошо сложен, но до пугающего холоден – глядя на него совсем не кажется невозможным, что меньше получаса назад он хладнокровно казнил трех человек. Зачем он убил безоружного? Будет ли об этом вспоминать, приснятся ли ему их мерзкие рожи?

Мне вот точно приснятся.

Я придвигаюсь ближе и кладу голову на его плечо. Закрываю глаза.

– Спасибо, Ян.

Он не отвечает.

***

Просыпаюсь. Снаружи день, машина стоит. Ян кивком манит за собой.

– Где мы? Что это за место? – спрашиваю, пытаясь проморгаться от яркого света, пока мы двигаемся к невзрачной трехэтажной постройке.

– Гуманитарная миссия.

Вокруг мельтешат неприятные лица: гладко выбритые, костлявые, покрытые странными татуировками. Они похожи на водителя, но намного более отталкивающие. Не сразу понимаю в чем дело, потом вижу – в их глазах, они совсем пустые.

– Кто эти люди?

– Волонтеры.

Внутри здание выглядит совсем иначе. Мы проходим через гигантские металлические ворота: массивные и настолько широкие, что, наверное, за ними можно пересидеть даже атомную войну. Спускаемся на лифте и то ли он такой неспешный, то ли шахта уж очень глубокая, но время в нем течет медленно, словно сгущенное молоко.

Внизу вижу женщину – настоящую красотку, одетую стильно и строго, но с уставшим, стареющим лицом. Поймав мой взгляд, она отворачивается, ускоряет шаг и быстро исчезает из вида. Так поступают почти все, кто встречается на пути, другие же и вовсе делают вид, что меня не существует. Только татуированные, благоговейно расступаясь перед Яном, бросают нечитаемые взгляды.

Я будто сделала что-то не так. Заставила всех этих людей обратить на себя внимание какой-то неуместной, бестактной выходкой. И подземные коридоры с каждым шагом становятся все более темными, все более тесными.

Я ежусь, покрепче хватаю Яна за руку. Говорю, мне страшно, мне не нравятся все эти люди.

– Они просто очень устали. – отвечает он.

– Куда мы идем?

– Пришли. – он отворяет массивную дверь и достает ключи. – Располагайся.

От легкого толчка в спину я ныряю в дорогие гостиничные апартаменты. Не верится, что это действительно для меня. Наверное, только очень богатая женщина может позволить себе такую обстановку. Почему-то кажется, здесь живет именно женщина.

В помещении царит беспорядок, а у самого входа возвышается гора нераспакованных коробок. С каждой секундой глаза все больше разбегаются, но тусклое освещение не дает осмотреться как следует. В самом центре холла несколько тускло-красных ламп озаряют своим светом большой металлический ящик – странная и жутковатая картина.

Вдруг лязгает за спиной дверь и ключ поворачивается в замочной скважине ключ.

Вздрогнув, задеваю одну из коробок и что-то со звоном вываливается на пол.

Меч. Настоящий, наверное, рыцарский меч, почти как в фильмах, но без золота и драгоценных камней. Почему-то странного, коричневатого оттенка, будто не из железа. Я никогда не видела ничего подобного, но с первого взгляда чувствую, что это вовсе не киношный реквизит. Совсем нет. Это – одна из тех вещей, в которых чувствуется история. Одна из тех вещей, что даже оказавшись в совершенно пустой, грязной комнате с голыми стенами, сделают ее музеем.

Несколько раз взмахиваю перед собой тяжелым клинком и со свистом рассекаю воздух. Чувствую себя увереннее, бережно заворачиваю оружие в ткань и возвращаю на место.

Посторонний звук.

Из металлического ящика появляется бледная нога в сетчатых стриптизерских колготках. Хочется хихикнуть. Но колготки-ли это? Затем такая же рука с длинными, нарощенными ногтями. А ногтями ли? Потом происходит что-то совсем странное: я вижу ярко-желтые змеиные глаза с двумя парами зрачков и все прочее перестает иметь значение.

Глаза медленно увеличиваются в размерах, заполняют собой сначала помещение, а затем и мой разум.

Ни страха, ни войны. Ни Гектора, ни Яна. Все это есть, по-прежнему существует, но в уголках сознания столь же далеких, сколь и незначительных.

Гипноз? Ну и пусть. Главное, что мне хорошо и совсем не страшно.

Марьям

Все утро трещит голова. Надо было меньше пить. Впрочем, я слышала, что у запойных алкоголиков не бывает похмелья, а значит, пить больше – тоже неплохой вариант. Но прямо сейчас даже воображаемый запах вина вызывает тошноту.

Жутко хочется на ком-нибудь сорваться. Увы, хорошее воспитание и свойственная от природы доброта не позволяют отыскать жертву среди ни в чем не повинных. И как назло, впервые за долгие месяцы, в этой кишащей дегенератами и прочим отребьем дыре все словно сговорились вести себя идеально.

Только ближе к обеду я наконец обнаруживаю подходящее тело.

К великой радости, обычно у меня нет никаких дел на этом этаже: он насквозь пропах резкими запахами пива, дешевых дезодорантов и маскулинности, здесь днем и ночью делают ставки на исход войны, обсуждают футбол, машины и содержимое моего бюстгальтера. Затем снова футбол. Спорт, тачки, сиськи. Тачки, сиськи, спорт. И, конечно же, война. Бесконечный круг бесконечно возвышенных интересов.

Вокруг рябит от изображений десятков экранов, хриплые голоса вперемешку с радиопомехами звучат из валяющихся на полу наушников.

Целая группа наемных работников с многочисленными военными специальностями должна сидеть здесь 24 часа в сутки и анализировать происходящее в зоне боевых действий, составлять прогнозы, обеспечивать нашу собственную безопасность и координировать охотников: направлять их туда, где исчезновение нескольких человек не вызывает подозрений.

Короче говоря, в самый разгар боевых действий здесь должна кипеть работа. Но именно сейчас для полного антуража не хватает только блуждающего по коридорам перекати-поля. Единственный же человек в поле моего зрения и формальный начальник всего этого петушиного клуба, досматривает десятый по счету сон. Развалившись в кресле, закинув ноги на клавиатуру, с завидной безмятежностью похрапывая.

Пинаю его по голени. Он дергается, приоткрывает глаза, лениво шевелит ресницами.

– Где все?

С минуту он зевает, протирает глаза и наконец позволяет себе окинуть взглядом полное отсутствие своих подчиненных.

– Хм… Странно. Часа четыре назад все были здесь.

– Твои отчеты полное дерьмо.

– М… Че за отчеты?

– Об оперативной обстановке на фронтах.

– Боже, да что ты понимаешь в оперативной обстановке, женщина? – он картинно вздыхает и ни мало не смущаясь моего испепеляющего взгляда, позволяет созерцать свои сонные потягивания.

В наушниках слышится грохот, один из голосов обрывается и целиком уступает место помехам. Второй по прежнему не оставляет попыток докричаться.

– Там что-то происходит. – киваю я.

Мерат подбирает наушники, прислоняет к уху и несколько секунд вслушивается с крайне сосредоточенным лицом. Пожимает плечами.

– Кто-то отправился в Вальхаллу.

Не глядя отбрасывает наушники в сторону.

– Ты халтуришь. Может, я и не военная, но точно не идиотка. Твой утренний доклад занял пол страницы.

– Краткость – сестра таланта, мамочка.

– Не называй меня так. Нет у тебя никакого таланта. Не понимаю, зачем Они тебя держат.

– Затем, что в отличие от тебя, Им хватает мудрости ценить меня по достоинству.

Запускает руку в штаны, долго и с упоением чешется. Прерывается. Чтобы поковыряться мизинцем в ухе.

– В таком случае, неплохо бы иногда демонстрировать свои достоинства на деле.

– На деле?

Внезапно его лицо светлеет. Я отворачиваюсь, в ожидании порции искрометного юмора на тему демонстрации достоинств.

– На деле, точно. Пожрать надо. Пойдем поедим!

Он что, приглашает меня на обед?

– Давай. Расслабимся, перекусим спокойно. – повторяет он.

Идея удивительно хороша. Не помню, когда я последний раз принимала пищу не в одиночестве. Он в очередной раз потягивается, раскидывает во все стороны сухие, мускулистые руки и несколько симметричных кубиков пресса смотрят на меня из под некстати задравшейся футболки.

– Ну же, пойдем.

– А отчет? – голос звучит совсем не так сурово, как хочется.

А нижняя половина тела становится ватной.

– После обеда, мамочка, обещаю.

Десятью минутами позже мы сидим за небольшим столиком в просторном, дорого обставленном помещении с высокими потолками. Это ресторан. Ур-сакх запрещено его посещать, он предназначен в основном для наемников, поэтому зал никогда не заполняется даже на половину, а сейчас и вовсе пустует. Порой здесь без какого-либо повода случаются разнузданные вечеринки, иногда они переходят в оргии. Неплохо было бы бывать здесь почаще, но обычно местные обитатели, включая меня, предпочитают есть и тем более пить в одиночестве.

– Знаешь, что мне здесь не нравится? – спрашивает Мерат.

– Ты имеешь ввиду ресторан?

– Да, в том числе. Но я сейчас говорю в целом. Что меня не устраивает в нашей работе, ты знаешь?

Его голос звучит, словно мы коротаем время за чашечкой кофе в офисе корпорации, что занималась бы продажей какого-нибудь высокотехнологичного дерьма, перемываем косточки боссу-извращенцу или фантазируем на тему квартальных премий.

– Ума не приложу.

– Ну! Говорю тебе, Марьям, здесь не все так идеально.

– Удиви же меня. – говорю и отворачиваюсь.

– Дело вот в чем. Изобилие стало для нас обыденностью. Мы разучились ценить маленькое бытовое волшебство. Дрыхнем до обеда, зарабатываем столько, сколько… Черт, да я понятия не имею, сколько зарабатываю. Я ношу кроссовки, посмотри на них, – он выставляет ногу в проход и тыкает пальцем в свою уродливую, безвкусную обувь. – Это лимитированная партия, таких всего 10 или 20 штук. Каждый раз, когда слышишь лидера всех мировых чартов этой недели, знай: я ношу буквально, слушай меня, Марьям, в прямом смысле именно то, что было у этого парня на ногах! Представляешь, сколько они стоили? Да я слона мог купить, настоящего живого слона! Но это еще не самое страшное. У меня из ушей уже лезет икра, хамон и лангусты. Это ужасно. Так быть не должно. С этим надо бороться!

Наклонившись над столешницей, он приближает свое лицо и медленно произносит:

– Сегодня я начну со всем этим бороться. Я буду жрать дерьмо, Марьям. Прямо сейчас. Прямо на твоих глазах. И тебе советую последовать примеру.

Он бьет ладонью по столешнице. Выбритая татуированная официантка, появления которой я не заметила, принимает заказ на картошку фри, майонезный соус и бургер из самой дешевый говядины.

– Спасибо за приглашение. – отвечаю, стараясь не смеяться слишком искренне, но уголки глаз предательски намокают. – Но я и так на диете.

Официантка быстро приносит его еду, моя пока задерживается. Приходя в себя после длительного монолога, Мерат начинает жрать и его небритый подбородок тут же покрывается густой смесью кетчупа и мясного сока. Очаровательно тошнотворное зрелище. По старой привычке я выкладываю перед собой телефон, он все равно бесполезен: любая связь со внешним миром может осуществляться исключительно с помощью стационарных аппаратов.

Мерат, поглощаемый бургером, мгновенно реагирует.

– Это кто? – кивает он на заставку, не переставая жевать.

– Мужчина. Муж. Отец моего ребенка.

– Сын, дочь?

– Дочь.

– Почему поставила не ее?

Вопрос заводит в тупик. По дочери я действительно скучаю больше.

– Когда надоест поставлю ее. А может сразу обоих.

– Сколько ей ле…

– Так, что ты думаешь, будет дальше?

– Ты о чем? – его брови скользят вверх.

– О войне. – говорю я, отмечая, как легкие дуновения воздуха развеивают в его зрачках последние воспоминания о моей дочери.

– А… Да, слушай, трудно сказать, пока все заглохло. Наступление выдохлось. Сможет ли Император быстро собрать резервы? Сможет ли Царь отбить захваченные территории? И то и другое, видимо, только частично.

– И что в итоге?

– Не знаю. Долгий и кровавый вяло-текущий конфликт? – он безмятежно пожимает плечами и наконец вытирает рот салфеткой.

– Все, как Они любят.

Я отворачиваюсь, но Мерат будто и не обратил внимания на проявленную слабость.

– Казино всегда в выигрыше, ты же знаешь. – отвечает он столь же безмятежно, как и всегда.

– А что будет делать Альянс?

– Не знаю. Кричать и плакать, наверное.

– А Конфедераты?

– Подольют масла в огонь? Поживем – увидим.

– Трудно сказать, не знаю, увидим. Да за что тебе вообще платят?

– Говорю же, я – гений, чьих талантов ты не способна оценить в силу свойственного всем посредственным управленцам узколобия.

– А может в силу того, что ты ведешь себя, как полный придурок?

Его лицо становится фальшиво-задумчивым.

– Тоже вариант. Но это неизбежный побочный эффект моей гениальности. Настоящим талантам умные люди прощают небольшие странности. Бери с них пример!

Он подмигивает, сминает в кулаке салфетку и прицельно бросает куда-то за спину. Снаряд отскакивает от чьей-то спины. Человек оборачивается и ловит мой взгляд.

Забыв про еду, Мерат улыбается, сверкает застрявшими между зубами кусочками мяса и наслаждается последними секундами своей жизни.

Сейчас ему свернут шею, вырвут глазные яблоки и сквозь открывшиеся раны напихают в башку грязных салфеток. А мне попадет просто за то, что была всему этому свидетельницей. Боже, позвольте просто сдохнуть от инсульта…

Ян падает на диван, касается моего плеча и запускает пальцы в картошку фри.

– Ну че, как дела? – спрашивает Мерат, не переставая светиться.

– Спать хочу.

– А чего не заходишь?

– Не знал, что ты здесь. Мы только приехали. Что нового?

– Марьям хочет меня уволить! Говорит, отчеты плохие.

Ян поворачивает голову.

– Что!? Нет! Я такого не говорила!

– Нормальные у него отчеты, расслабься.

– Как скажешь… Мне пора.

Пытаюсь протиснуться мимо, но уж слишком низко находятся глаза глашатая, и нет никакого желания делать это спиной. Разворачиваясь, задеваю стол – тот ощутимо шатается и банка с колой едва не падает на колени Яна.

– Прошу прощения.

Со спины доносится гнусный хохот Мерата, мое собственное лицо предательски полыхает. Тот фокус с глазами и грязными салфетками… Охотно провернула бы его сама.

Ян

– Ты что, реально отчеты пишешь?

Шаги Марьям стихают за спиной, Мерат кривится и отбрасывает огрызок бургера на стол.

– Пока большие боссы питаются кровью, наиболее бесполезные из их прихвостней самоудовлетворяются отчетами и прочей херней. Но я, брат, – он вдруг ухмыляется, – Могу накормить всех. Я, знаешь ли, заправский кашевар.

Он запрокидывает голову и ухмылка взрывается негромким, но заразительным смехом. Мне полагается ответить тем же.

Мерат сопротивлялся до последнего. Травил анекдоты про вампиров, думал, что подыгрывает мне и с недоуменным возбуждением поглядывал на смс о пополнении банковского счета. Закусывая губы, подергивая головой в такт одному ему слышимому ритму, он сотни раз перечитывал одни и те же сообщения. Мне приходилось звать трижды, чтобы привлечь его внимание. Готов поспорить, он делал это даже перед сном. Я мог бы прокрасться к нему глубоким вечером, сорвать одеяло и увидеть на стыдливо гаснущем экране только голые цифры.

Это пока он не увидел ее. А после ничего и не изменилось, только аппетиты выросли.

– Я тут вот о чем подумал. – продолжает Мерат. – Наша пищевая цепочка построена на крови. Кровь – основа пропитания всего человеческого общества. Политики и бюрократы пьют ее из простых работяг вроде меня каждый день, ты понимаешь? Вот почему я здесь. Меня тошнит от лицемерия!

Я снова смеюсь, хотя знаю, что он лукавит.

Все мы больны сердечным недугом и только золото способно его исцелить. Так сказал когда-то Эрнан Кортес императору Монтесуме, отвечая на вопрос о всепоглощающей жадности конкистадоров. Ничто с тех пор не изменилось. Особенно тот факт, что не является золото никаким лекарством. Золото – это сама болезнь. Легальный и социально-поощряемый наркотик, действию которого подвержено 7, 8 или сколько там миллиардов счастливых участников крысиных бегов, что представляют из себя совокупное человечество.

Все население планеты – наркоманы. А планетой управляют дилеры. Наверное, поэтому столь глубокому презрению подвержены прочие ответвления этой касты. Те, кто осмелился променять единственного достойного поклонения идола на спиды, героин и прочую дрянь.

Но Мерату это не грозит. Он болен терминально. Такие своих идолов не меняют и становятся одним из тех надежных столпов, на которые всегда может положиться Семья.

Появляется официантка.

– Налетай, угощайся. – больной кивает на тарелку со смешной порцией длинных зеленых стручков и куском куриного, предположительно вареного мяса.

– Что это?

– Фасоль.

– Зачем она это ест?

– Клетчатка.

– И что?

– Ты не знаешь? Серьезно? – ухмылка Мерата становится шире и я жду, позволяя насладиться его собственным остроумием. – Ну так, слушай внимательно. Сейчас ты узнаешь величайший мужской секрет их всех, что когда-либо раскрывала эта планета. Готов? В общем, дело вот в чем: женщины и клетчатка…

Я и правда слушаю внимательно, Мерат не подведет, в конце концов это и правда будет весело.

Зои

Тепло и спокойно. Сквозь прорези в синих занавесках виднеются часы. Наверное, сломанные, потому что большая стрелка двигается рывками и стоит лишь моргнуть – прыгает на несколько делений вперед, а иногда и вовсе назад.

Порой время все же обретает более правильное течение, но каждый раз такие периоды обрываются с появлением аккуратного человека в медицинском халате. Он выглядит столь уверенно и солидно, что никаких сомнений не остается: все хорошо, я в надежных руках.

И словно по волшебству возникает из его кармана шприц, затем исчезает где-то за границей поля зрения, появляется снова, но уже пустым. А я проваливаюсь в мягкое, ватное облако, едва успевая окинуть взглядом исчезающую белоснежную спину.

Так происходит и в этот раз, но распорядок событий в последний момент нарушен звонкими шагами и чьим-то голосом.

– Что ты хотел?

Занавеска сдвигается в сторону и появляется женщина. Кажется, я видела ее раньше, но в упор не могу вспомнить где. Врач откладывает шприц, оборачивается и упирает руки в бока.

– Что мне с ней делать?

– Ты меня спрашиваешь? – не повернув в мою сторону головы, женщина поджимает губы. – Откуда она взялась?

– Глашатай притащил.

– Вот и делай, что он сказал.

– Твою мать, Марьям, если бы все было так просто, я обошелся бы без твоей «помощи». Он не сказал ничего.

– Ну, значит найди его и спроси. Все, что происходит в этом отделении – твоя ответственность.

– Не буду я никого искать! Общаться с ними – твоя ответственность.

– Я даже не знаю, кто ее принес!

– Твои проблемы.

На несколько секунд это заставляет женщину задуматься, затем ее лицо светлеет.

– Вообще-то, нет. Она ведь не в моей койке разлеглась.

Они долго сверлят друг друга презрительными взглядами.

– Скину в инкубатор, а если спросят, скажу, что это была твоя идея. – объявляет врач, мерзко ухмыляясь.

– Только попробуй. – фыркает женщина и через несколько секунд о ней напоминает только удаляющийся цокот каблуков.

– Сука. – вполголоса бросает врач вслед и тоже исчезает за занавеской.

«Инкубатор» – лишь этому слову удается проникнуть сквозь окутавшую сознание пелену. От него веет холодом, даже на слух оно звучит тошнотворно и начисто развеивает ощущение теплого, почти безмятежного покоя. Пусть я с трудом вспоминаю свое собственное имя, понятия не имею, где нахожусь, но ни в какой инкубатор по своей воле не отправлюсь.

Пора действовать.

Минутная стрелка продолжает вялое движение по циферблату, а я едва могу пошевелить пальцами. Но лекарство выводится из организма все быстрее и свобода движения конечностями возвращается. Пока еще непослушными, словно деревянными, но постепенно обретающими уверенность и даже отдаленное подобие силы.

Неожиданно и слишком резко – до боли в висках оживают в памяти воспоминания последних дней. Вспоминаю внезапно и сразу все: чудовищные глаза, смерть Гектора, запах перегара и грубые, сальные прикосновения. Войну. Маму.

Оказывается, я лежу на больничной кровати и вид мой до страшного непотребен. Вырываю из вены капельницу и тонкая алая струйка скользит по предплечью. Срываю с груди пульсометр и висящий на стене компьютер отзывается громкими тревожными гудками. Стиснув зубы, сантиметр за сантиметром извлекаю из своего нутра тонкий, пластиковый шланг и низ живота отдается омерзительным жжением. Отбрасываю его на пол – он сворачивается змеей – и долго вытираю о постель перемазанную вазелином руку. Всего лишь мочевой катетер. Я видела их не раз, даже ставила.

Оборачиваюсь простыней, вооружаюсь найденным поблизости шприцем – он наполнен прозрачной, неотличимой от воды, но очень подозрительной жидкостью.

Стою посреди длинного зала, обрамленного рядами таких же синих занавесок. Впрочем, почти все из них сложены, а стоящие за ними кровати пусты. За спиной все еще звенит аппарат жизнеобеспечения и надо бы скорее вытащить его из розетки, но то ли всхлип, то ли стон раздается из соседней палаты.

Звук повторяется. Одним только пальчиком отодвигаю край полотна.

Человек бледный, как снег, с безволосой, покрытой шрамами и уродливыми татуировками кожей, прикован к кровати наручниками. Увидев меня, он облизывает губы раздвоенным языком, вытягивает шею и несколько раз клацает челюстями.

А потом начинает выть и с каждой секундой звуки его голоса становятся все громче и надрывнее.

Монитор кричит с одной стороны, человек с другой. А я стою посередине и вращаю головой.

– Эй, какого… А ну вернись в кровать!

Врач появляется на противоположном конце зала и бросается ко мне.

– Я… Простите…

– Я сказал в кровать!

Он хватает за локоть, тащит, мне больно, я пытаюсь вырваться, он разворачивается и я вижу в его глазах ненависть, с которой никогда не смотрели на меня прежде. Чем заслужила я такое отношение? Наверное, сделала что-то не так. Наверное, надо извиниться.

Его ладонь разрезает воздух – звон, вспышка в глазах и снова немеет половина лица.

Я в темном коридоре. Чувствую запах провонявших потом и перегаром солдатских тел; слышу их гадкий, тошнотворный смех и ощущаю скользкие, холодные пальцы, что вцепились в мою промежность.

Пронзительный визг возвращает в реальность. Врач валяется на полу, скорчившись и прижимая ладони к шее. Ручьем текут слезы по его лицу, он трясется, а воротник халата – алый, как почему-то и моя сжимающая шприц рука.

Я поднимаю глаза, ожидая снова увидеть застывшую в дверном проеме фигуру с пистолетом. Но мы по-прежнему вдвоем.

Это сделала… Я?

Что же я натворила? Он лежит у моих ног в предсмертной агонии, он умирает и это моя вина – я убила его, пырнула в шею. Повела себя как последняя дура, он просто меня лечил, он хотел помочь…

Теперь меня посадят в тюрьму. Я убила человека и буду сидеть в тюрьме.

Резкий топот заглушает рыдания врача. Озлобленные, татуированные морды толпой вываливаются из коридора.

Бежать. Вперед, туда, где нет перед глазами стен!

В спину несутся проклятия, по бокам мелькают пустые, плохо освещенные тоннели и запертые двери. Одно за другим сменяются темные ответвления, похожие на змеиные норы, откуда выскальзывают новые и новые преследователи, все как один страшные и отвратительные. Время слилось, превратилось в бесконечную адреналиновую скачку.

Бегу вперед, пока есть силы. Пока бежать не оказалось некуда. Свернула не туда и очутилась в тупике, в грязной туалетной комнате.

Топот разрывает барабанные перепонки. Запрыгиваю в одну из кабинок и залезаю с ногами на унитаз. Держусь обеими руками за шприц, выставив перед собой погнутую окровавленную иглу. Топот и крики приближаются, долбят по ушам, становятся невыносимы.

И начинают стихать. Не переставая вопить, толпа преследователей проносится мимо.

Закрываю глаза. Дышу, просто дышу.

За что же мне все это?

Наверное, я могу выбраться наружу, достать из стены какую-нибудь решетку и проползти незамеченной через вентиляцию. Ведь именно так всегда происходит в кино. Где-то глубоко на заднем плане сознания мысль кажется сомнительной, но это и не важно. У меня все получится. Обязательно получится. Иначе я просто не выдержу. Иначе разорвется сердце.

И вот я легко и беспрепятственно проникаю к свободе сквозь узкие вентиляционные шахты и подставляю лицо долгожданному солнечному свету. Именно солнечный свет – это защита и безопасность. Не знаю почему, но солнечный свет – избавление от всех выпавших на мою долю испытаний.

Наверное, я пришла в себя, потому что сердце уже не отдается в ушах болезненным ритмом, а пальцы рук и ног начинает покалывать от холода. Открываю глаза.

Стены кабинки, покрыты уродливыми, похабными рисунками, нечитаемыми надписями и разводами грязи, о происхождении которой не хочется даже думать. Почти готова опуститься на пол и краешком глаза выглянуть из под дверцы.

Снова шаги. Неторопливые, но быстрые и уверенные. Им вторят такие же. Внезапно звуки смолкают совсем рядом с моим укрытием. Снаружи слышатся приглушенные голоса:

– Нин Сикиль.

– Нун Гараш.

– Наша встреча весьма удачна. Нун Гараш приглашает Госпожу присоединиться к нему на ближайшей охоте.

Второй голос кажется знакомым. Я слышала его совсем недавно.

– Нин Сикиль ценит приглашение, но предпочла бы охотиться в одиночку.

– Нун Гараш понимает, – в интонациях говорившего слышится насмешка, – И полностью разделяет подобные предпочтения. Однако, он настаивает.

– Если Нун Гараш желает пообщаться, то Нин Сикиль желает знать о предмете разговора заранее.

– Предметом разговора является один старый внутрисемейный вопрос.

Короткая тишина снова нарушается знакомым голосом:

– Слушай, Салазар, при всем уважении, но ты либо прямо говори, либо ничего не выйдет.

Голос утратил свой официоз и я наконец вспоминаю этого человека. И он мне тоже не друг, но если враг, то враг хотя бы знакомый.

– Давай не посреди коридора об этом. – вздыхает его собеседник.

Тяжелые шаги смолкают в считанных сантиметрах от моего убежища, голоса зазвучат громко и отчетливо. Выглянув из-под двери, я легко могла бы протянуть руку и дотронуться до их обуви.

– Не знаю, поймешь ли ты о чем речь, но мы желаем вернуться к разговору, который в последний раз поднимался в этих самых стенах примерно 80 лет назад. Некоторые, кхм… Аспекты… Существования семьи требуют переосмысления и Нун Гараш хотел бы просить о скромной возможности припасть к источнику ее неоспоримой мудрости.

На этот раз оба замолчали надолго.

Издалека слышится приглушенный топот множества ног и крики доктора.

Хотя бы удалось не запятнать свою совесть убийством. Впрочем, что даже тюрьма начинает казаться благополучным исходом. Но дойдет ли дело до тюрьмы? Захотят ли эти бледные, змееподобные чудовища передать меня в руки правосудия? Не лучше ли было умереть?

– Она здесь, я видел по камерам! – кричит доктор и толпа вламывается в туалет.

Преследователей много – я слышу, как задние напирают на передних, наступают им на пятки и заталкивают внутрь. Но передние застывают, словно замороженные.

– Это что?

Ян произносит два слова, вроде бы спокойно, но я вижу, как выглядит он, стоя в забрызганном кровью коридоре над человеком, которому только что пустил пулю прямо в живот.

– Мы… Девка сбежала… Здесь прячется. – запинаясь отзывается доктор.

Одна за другой распахиваются по направлению ко мне дверцы кабинок. Настал момент когда нужно смириться и сохранить остатки человеческого достоинства. Выйти самостоятельно и не позволять им вытаскивать себя силой.

Но я не успеваю.

Дверь открывается, я держусь обеими руками за шприц и до боли в позвоночнике вжимаюсь в стену.

Ян смотрит спокойно, в его глазах ни злобы, ни удивления.

– Вылезай. – говорит он.

Слова застревают в горле.

– Давай, вылезай. – повторяет он.

Я не пойду в инкубатор. Хочу объявить об этом твердо и уверенно, но с языка срываются только всхлипы.

– Ты пойдешь со мной. Не бойся.

– Нет. Это плохая идея. – тихо шепчет тот, кого зовут Салазар.

И двое медленно переглядываются. Потом их взгляды снова обращаются ко мне. Салазар делает шаг и что-то жуткое в его взгляде заставляет взмахнуть иглой.

Но Ян кладет руку на его плечо и тот отступает.

– Пойдешь, сучка, пойдешь! Вылезай тебе сказали! – кричит врач, подпрыгивая за их спинами.

– Она не хочет в инкубатор. – не глядя бросает ему Ян.

– Не хочет?! Она меня чуть прикончила, а теперь не хочет?!

Крупные капли слюны вылетают из его рта и оседают на лицах Яна и Салазара. Они снова переглядываются. Я этого не вижу, но чувствую: все находящиеся в помещении устремляют взгляды на врача.

Мертвую тишину нарушает Ян.

– Нин Сикиль благодарит за приглашение. Шпионкой я займусь. А ты, – его губы трогает едва заметная улыбка. – Помоги доктору наклеить пластырь.

Врач бледнеет и пятится. Что-то повисло в воздухе такое и мелькнуло в его глазах… Не знаю, что произойдет, но этого человека мне жаль.

Салазар улыбается и подает кому-то знак. Взрыв неприятного, похожего на лай, смеха. Несколько татуированных рук хватают врача и уволакивают прочь, под звуки рвущегося с треском окровавленного халата.

Гвалт и крики стихают в отдалении.

– Пойдем. – зовет Ян еще до того, как снова наступает тишина.

– Никуда я с тобой больше не пойду!

Снова взмахиваю оружием. Ян закатывает глаза и шприц летит в мусорное ведро. Он отступает на пару шагов и снова манит за собой.

– Давай. Все самое страшное позади. Ну же. Я тебя не обманывал.

– Не обманывал?! Ты… Ты меня… Да что это вообще такое… Что это за место? Что здесь происходит?!

– Не говори, что это было хуже того, от чего я тебя избавил. Я дважды спас твою жизнь, один раз – чтобы ее забрать. Я поступил бы так снова, но в этом больше нет нужды. И если жизнь по прежнему тебе дорога – я твой единственный шанс ее сохранить. А если нет – просто скажи. И все закончится здесь и сейчас.

Он ждет. Достоинство ускользает и с каждой секундой словно опухоль вырастает в горле ком. Все случается само собой: слезы брызжут во все стороны внезапным и бурным потоком.

Я снова слышу его голос, но не разбираю ни слова. Чувствую как что-то ложится на мои плечи. Его куртка. А простыня давно лежит где-то на полу. Это – самый унизительный момент моей жизни. Звуки его голоса тонут в сплошной завесе слез.

Внезапно я взмываю в воздух.

– Отпусти.

– Ты пойдешь сама?

– Да.

Плотнее запахиваюсь в куртку, поднимаю голову и до конца дороги смотрю только перед собой. Но смотреть и не на что: все те же однообразные, клаустрофобные коридоры, уже знакомый лифт и скалящиеся, неосвещенные змеиные норы боковых ответвлений.

Не знаю, сколько пришлось пройти, но дорога заканчивается в каком-то помещении и если бы не отсутствие окон, я приняла бы его за обычную квартиру.

– Где мы?

– Я здесь живу. Вернусь вечером. Можешь делать все, что захочешь, но никуда не выходи. Поняла?

– Да…

И я остаюсь одна.

Наученная горьким опытом, стою, не шевелясь и не спускаю глаз с массивного шкафа. Но ничьи глаза не прячутся в его глубине и только одежда предстает моему взгляду.

Другая мебель тоже выглядит безопасной и я осматриваюсь внимательнее. Отмываюсь от крови теплой водой и натягиваю первое попавшееся под руку – оно совсем не по размеру, но выбирать не из чего. Все еще дрожу, не то от холода, не то от пережитых впечатлений.

Снова осматриваюсь. Обстановка предельно спартанская, а единственной личной вещью оказывается зубная щетка. В третий раз инспектирую шкаф. Одежда чистая и опрятная, но до ужаса скучная и однообразная: упаковки одинаковых черных и белых носков, такие же футболки без принтов, что отличаются лишь формой выреза, несколько пар синих джинсов, одни черные и кожаная куртка, почти такая же как та, что недавно висела на моих плечах.

Стационарный телефон. Сердце ускоряет ритм. Почему-то Ян не запер входную дверь и я до упора поворачиваю замок. Не то, чтобы это должно меня обезопасить – всего лишь дать несколько лишних секунд скрыть следы преступления, пока скрипит в замочной скважине ключ.

А телефон выглядит странно. Но трубка вроде бы гудит как полагается и, кажется, аппарат в рабочем состоянии. Уходит время, чтобы научиться набирать номер, вращая причудливое колесо. Звоню в полицию. Сигнал обрывается еще до того, как слышатся длинные гудки. То же происходит со всеми остальными экстренными службами.

Кто-то рвется в дверь, телефон летит на пол и повисает на проводе.

Стучат. Слабо и негромко, совсем не так, как сделал бы это Ян, если бы вообще стал поступать подобным образом. Глазка в двери нет, но кто бы ни стоял сейчас по ту сторону, открывать я не стану ни за что на свете, даже голоса не подам, а посетителю рано или поздно придется уйти ни с чем.

– Открой, пожалуйста, дверь. – слышится приглушенный женский голос. – Я принесла тебе одежду.

А может, все-таки открыть?

– Я знаю, что ты там и ты меня слышишь. Нам обеим будет лучше, если ты меня впустишь.

Сдаюсь.

Эту женщину я видела уже дважды. Она шагает внутрь, робко, но с любопытством окидывает взглядом помещение – наверное, тоже здесь впервые – и только после обращает внимание на меня.

– Меня зовут Марьям.

– Зои.

– Как ты тут, Зои?

Ее интерес не кажется искренним.

– Ты в порядке? – повторяет она.

Снова фальшь. Она больше не кажется красивой, в отличие от самой первой нашей, мимолетной встречи.

– Значит, теперь вам стало это интересно?

Ее глаза на миг расширяются. Я думаю, она начнет кричать и это кажется весьма подходящим ее стервозной мордашке, но вместо этого Марьям вдруг отводит взгляд куда-то в сторону.

– Я… Мне жаль, что ты оказалась здесь. – произносит она, будто с трудом подбирая слова. – Но до этого момента я ничем не могла тебе помочь. Позволь мне сделать это хотя бы сейчас.

И все-таки она красивая. Явно не местная. Говорит с очаровательным, мелодичным акцентом, от ее голоса веет искусно выдержанным вином, изящными дамскими шляпками и кофе с круассанами. Наверное, в других обстоятельствах я схватилась бы за малейшую возможность подружиться.

– Как великодушно с вашей стороны. – я поджимаю губы и отворачиваюсь.

Кроткое выражение чувства собственной вины на ее лице сменяется раздражением и усталостью.

– Боже, да как хочешь. Будто без тебя проблем мало.

Она брезгливо кидает на пол пакет с какой-то одеждой и направляется к телефону. Оказывается, он нужен, чтобы заказывать еду. Но необходимые инструкции едва не проходят мимо ушей, а Марьям уже собирается уходить.

– Если вдруг решишься попробовать сбежать… У тебя не получится, но если все же попытаешься… Что бы ни случилось, ни при каких условиях не спускайся вниз.

Ее голос снова теплеет, она смотрит на меня долго и выжидательно. Наверное, это лучший момент растопить возникший между нами лед. Я и правда нуждаюсь в этой женщине, нуждаюсь хоть в ком-то живом и неравнодушном, а на языке вертится великое множество вопросов.

Но так они и остаются не заданными. Марьям уходит.

Проходят часы. Наверное, я хочу есть. А следом за этой мыслью обрушивается голод, придавливает, словно бетонная плита. Секунду назад я думать о еде не могла и вот уже коленки подгибаются от слабости.

Бросаюсь к телефону. Холодный, полумеханический голос со странным акцентом долго и монотонно озвучивает названия блюд и продуктов. Большую часть из них я встречала только в кино, а о существовании иных и вовсе не подозревала до текущего момента. Когда в голове становится мутно от осетрины и омлетов из черепашьих яиц, я набираюсь смелости остановить говорящего и прошу макароны с сосиской.

Больше всего на свете я мечтаю о самой что ни на есть обычной и заурядной сосиске. Но странная на вид и будто немая разносчица еды приносит что-то совершенно невообразимое. Увы, не чувствую ничего общего с тем, что покупала я в магазине рядом с домом, когда возвращалась из колледжа, едва волоча ноги.

И вкус проходит мимо. Еда лишь утоляет голод, но не приносит свойственного ей чувства сытого удовлетворения и покоя.

С такой проблемой я не раз сталкивалась в своей жизни и все они решаются ударной дозой сладостей. Но беспокоить сотрудников снова и так быстро мне неловко.

Сижу в кресле. Хожу по комнате кругами. Одним глазком поглядываю в пустой и мрачный коридор. Укладываюсь на небольшой и очень жесткий диван – не ложиться же без спроса на чужую кровать.

Просыпаюсь спустя много часов. На часах ранее утро, я по-прежнему одна. Завтракаю овсяной кашей с изюмом.

Снова брожу кругами. В который раз обыскиваю ящики и шкафы. Не нахожу ничего, что могло бы прояснить мое положение, ответить на висевшие в воздухе вопросы или рассказать хоть что-то о человеке по имени Ян.

Хорошо бы принять горячую ванну. Долго рассматриваю в зеркале странные отметины на своем горле и ограничиваюсь лишь коротким душем: уж очень не хочется, чтобы он застал меня посреди процесса.

Когда каждая мелкая деталь моей темницы выучена наизусть, я снова хочу есть. Не столько от голода, сколько от скуки.

В этот раз непременно дослушаю занудный голос до конца. Как всегда переоцениваю свое терпение. Набираю целую гору каких-то вкусностей. И все они оказываются совершенно не тем, чего требует душа.

Пью чай и мысленно вспоминаю все, что успела почерпнуть из учебников. Наверное, выпускные экзамены в этом году пройдут без меня.

Снова хожу кругами, кругами и еще раз кругами.

До самой ночи так никто и не пришел.

Марьям

Весь вечер сижу у телефона, в пол уха слушая доносящиеся из ноутбука новостные сводки. Спокойнее было бы убить время чем-то из бесчисленного множества фильмов или, прости Господи, сериалов, но нет ни малейшего желания выбирать из них один единственный, а, самое главное, я так давно не проводила время подобным образом, что это стало казаться моветоном.

Надо бы еще раз навестить Зои, но девочка ясно дала понять, что не нуждается в моем обществе. И в глубине души я могу ее понять.

Продолжаю пялиться в экран. Уже ближе к ночи изображение перемещается в студию и серьезные, хорошо одетые люди с умными лицами обсуждают вероятность начала ядерной войны.

Выключить, захлопнуть крышку? Не потому, что эта тема меня не интересует, нет. Она пугает до чертиков. Но даже в столь жутком аккомпанементе мелодичные звуки родной речи все равно звучат лучше того собачьего карканья, что приходится слушать в последние годы от большей части окружающих меня… Людей. Пусть хоть сегодня побудут людьми.

А телефон по прежнему молчит. Конечно, никто не мешает позвонить и самой. За последние месяцы я почти смирилась с необходимостью поступать именно так: первой говорить «привет», задавать вопросы, далекие от вещей, что на самом деле происходят в жизни моих любимых, получать короткие, лишенные эмоций ответы и не иметь никакой возможности поделиться кошмарными событиями моей собственной жизни. Довольствоваться лишь звуками их голосов.

Я все равно люблю такие разговоры.

Но именно сегодня хочу почувствовать себя по-прежнему желанной.

Телефон молчит. Наверное, где-то взорвалась бомба и повредила вышку. Впрочем, я знаю, что на самом деле это работает не так. Пора готовиться ко сну. Увы, с последней таблеткой снотворного я расправилась буквально вчера. Ну почему, почему я не вспомнила об этом днем? Придется опять идти к Милтону, смотреть на его мерзотную, надменную рожу и второпях изобретать бессмысленный колкий ответ на очередную порцию насмешек.

Заснуть без помощи таблеток? Мой организм все еще способен справиться со столь нетривиальной задачей.

Словно в насмешку, голоса в ноутбуке на миг смолкают и снаружи доносит шквал визгливых воплей. Ур-сакх сходят с ума в ожидании охоты: носятся по коридорам, калечат друг друга и орут. Но хуже всего, что их крики я понимаю.

Они как дети. Не те, что сидят на детских площадках в смешных шапках с помпонами, играют с песком и размахивают пластиковыми совочками. Другие. Которые воровали, поджигали волосы своим сестрам и мучили животных, а теперь, обритые наголо, проводят остатки детства в заведениях с зарешеченными окнами и большими красными кнопками под столом каждого учителя. Детства, которое никогда не имело места быть.

Никто не рискнет ко мне приставать, но я все равно кладу в карман электрошокер и отправляюсь по пустым, погруженным в полутьму коридорам.

Крики становятся громче. Обретают ритм, сливаются в унисон. Теперь это музыка. Не классика, и даже не хип-хоп – уродливая содомистическая ария, полная первобытного восторга и упоения самыми отвратительными формами насилия.

Через пару сотен шагов из-за поворота появляется и оркестр: вопящая, беснующаяся толпа, в центре которой, на забрызганном кровью полу катаются две бледные, полуголые фигуры.

Месят друг друга кулаками, душат, впиваются зубами. Под их ногами мелькает… Что это? Вырванный человеческий глаз? Нет. Так не бывает. Мне показалось. Мне просто показалось.

Бьющаяся в экстазе масса не обращает на меня внимания. Протискиваясь на цыпочках вдоль стены, ускоряю шаг и растворяюсь в следующем коридоре. Напрасно пытаюсь вытрясти из головы вид окровавленного глазного яблока. Того, которого не было. Того, что просто привиделось.

Лифт приходит быстро, но лучше бы я ждала хоть час.

Внутри кабины уже знакомая официантка хорошо проводит время с двумя татуированными телами: тихо постанывает, под звуки ритмичных шлепков и тяжелого мужского дыхания. Одно из тел – Шкура.

Увидев друг друга, мы застываем. Через мгновение его морда озаряется мстительным выражением. Он сально ухмыляется, складывает губы в трубочку и несколько раз причмокивает.

Пытаюсь отвернуться.

Он наконец отрывается от официантки, делает шаг в сторону и демонстрирует содержимое своих спущенных штанов. Скалится, манит меня внутрь кривым пальцем.

– Да ты совсем охренел?!

Нимало не смутившись, скот продолжает полировать меня свинячими глазками, двигает тазом, тычет себе в пах и трясет членом.

Я наконец осиливаю скрыться из поля его зрения, через секунду снова слышатся шлепки: громче и быстрее, стоны сменяются повизгиванием. Зажмуриваюсь, затыкаю уши, но звуки уже пустили корни где-то в глубинах моего мозга и нет от них никакого спасения. Через минуту створки лифта смыкаются, но я уже знаю, что за картины будут преследовать меня в кошмарных снах ближайшие несколько недель.

Следующий лифт отправляет на нужный уровень в одиночестве и пространство наконец погружается в тишину. Больница встречает атмосферой кладбищенского покоя. Чем глубже – тем ближе к Ним.

Из мусорного ведра у входа в кабинет Милтона свисают изорванные, перемазанные кровью куски белой ткани. Мысленно ставлю галочку напротив мелкой необычной детали больничного интерьера.

Его кабинет пуст.

Зову врача по имени и пара разбуженных криком ур-сакх тут же поднимают вой, их стоны дополняются звяканьем наручников.

Я нахожу врача по запаху табачного дыма и не сразу узнаю в обычной одежде. Он лежит на кровати уставившись в потолок и даже не поворачивает головы. Пепельница наполнена до краев.

– Какого черта ты молчишь?

Не отвечает.

– Мне нужно снотворное.

Не глядя кивает на стоящий поблизости пузырек.

Забираю лекарство и на ходу проверяю этикетку: с придурка станется подсунуть мне слабительное.

Уже у самого выхода из отделения в глаза снова бросается мусорное ведро. Вытаскиваю и расправляю изорванную окровавленную ткань – его халат.

Наверное, я могу сделать вид, что меня это не касается. Оно и правда не касается. Но я не могу.

– Опять?

Трясущейся рукой Милтон затягивается и медленно качает головой, выпроваживая меня прочь.

– Нет. – отвечает, увидев, что я не собираюсь уходить.

– Не держи меня за дуру. Что случилось?

Молчит. Я приближаюсь и сажусь рядом на кровать.

– Кто это сделал? Ты должен сказать глашатаям.

Бросает на меня короткий, затравленный взгляд и снова отводит глаза. Нетвердой рукой стряхивает пепел себе на одежду.

– Это был Салазар, Марьям. – тихо произносит он.

Салазар… Глашатаи редко проявляют бессмысленную жестокость. Их наказания болезненны для тела и для души, порой чудовищны. Но никогда не являются самоцелью.

Любое их действие, пряник или кнут, всегда преследует одну единственную цель: выжать из человека максимум эффективности, заставить каждый крошечный винтик, каждую шестеренку своего уродливого, человеконенавистнического механизма работать на полную и целиком отдавать себя на благо хозяев.

Тогда, со Шкурой, мне дали пряник. Но тем же вечером, сидя в ванной с бокалом вина, я все равно почувствовала себя грязной, словно свинья. В тот день на меня выплеснули ведро помоев, а после откупились дырявой, насквозь провонявшей салфеткой. И омерзительнее всего, что это работает. Среди ур-сакх ходит легенда о том, что самый жестокий охотник однажды станет бу-уда-бар. Наемным работникам год от года вешают на уши лапшу о безбедной старости и роскошной вилле где-нибудь на пурпурном берегу.

Но, судя по кое-каким архивным накладным, что были написаны от руки на старой, давно пожелтевшей от времени бумаге, количество членов Семьи неизменно вот уже не одно столетие, а мой предшественник умер от инсульта прямо за рабочим столом.

А Милтону дали кнута. На мой взгляд он давно заслуживал хорошей порки. И для начала это известие вызвало слабую, едва тлеющую искру удовлетворения. Но, как и в случае с пряником, она тут же погасла, уступив место пустоте.

– Почему? За что?

– Из-за девки.

– Прости. Я не этого хотела.

– Не извиняйся. Я сам виноват.

– Не говори чепухи! Нет никакой вины в том, что ты попался под руку садиста и психопата!

По-прежнему не глядя на меня, он качает головой.

– Нет. На какой-то миг я забыл, где оказался. Здесь есть те, кому все позволено. И те, кого можно использовать, о кого вытирают ноги. Я ведь хороший врач. Они приходили ко мне… Я помогал. Давал то, что было нужно. Считал это партнерством. Но она ткнула меня моим же шприцем, а потом… Потом просто не захотела в инкубатор. И я решил, что заслуживаю возможность перейти в другую категорию. Стать тем, кто использует. Тем, кто вытирает. Наверное, в глубине души я всегда мечтал о чем-то подобном. О власти. О безнаказанности. Я сам виноват. Пусть этот случай станет мне уроком.

– Будем считать, ты прошел обряд посвящения.

– Я ненавижу это место. Оно делает из меня чудовище.

– Не сдавайся. Не позволяй им превратить тебя в жалкое пресмыкающееся, что готово на любую подлость и не вынимает языка из задницы хозяев, оно того не стоит!

Он наконец поворачивает голову и смотрит мне в глаза.

– Прости меня.

Этот тон… Перехватывает дыхание.

– За что?

– Я не делал твою жизнь проще. Мне казалось, это такая игра: ты бесишь меня, а я тебя. Мы словно сидели по горло в болоте. Унижали друг друга и плескались грязью. Я думал, ты такая же, как они. Не видел, что на самом деле… Ты тоже тонешь.

Наши глаза встречаются и встречаются надолго. Его взгляд скользит ниже, на мои губы, лицо приближается и я чувствую горькие запахи виски и табака, но даже это кажется по-странному притягательным. Острое желание что-то сказать, но в голове до тревожного пусто.

– Извинения приняты. Доброй ночи.

Едва не забыв снотворное, выбегаю прочь.

Мерат

Огненный шар висел перед нашими глазами почти на протяжение всей дороги, но вплотную коснувшись горизонта, утонул в облаках и напоследок затопил лобовое стекло оранжевым заревом. Когда наконец погаснет и оно, попробую заснуть.

Вообще-то, я собирался отоспаться перед охотой, но в последний момент все же расставил приоритеты правильно: смотрел футбол, пил пиво, снова жрал какое-то дерьмо.

Это ничего, еще часок у меня есть. И развалившаяся за спиной суперхищница совсем не помешает.

– Будь осторожнее.

Сначала думаю, Ян говорит водителю, но машина едет плавно, почти бесшумно и бледная морда все так же безукоризненно бестолкова. А в зеркале заднего вида мелькает застывшая в ухмылке пасть.

– Война изменилась. Такого ты раньше не видела. – продолжает Ян.

Она полулежит на заднем сиденье, закинув ноги на колени своему глашатаю и кутается в безразмерную люксовую шубу. Не разбираюсь в мехе, но спорить готов, что представителей этого вида на Земле осталось не больше десятка особей.

Ян достает телефон. Почти касаясь друг друга, двое склоняются над экраном. Я тоже видел эти фотки: десятки обгоревших тел, сожженные машины. Большая часть из тех парней умерли внезапно, толком и не поняли, что произошло. Вот они сидят, с ухмылками чешут бритые головы и наяву видят девок, что гостеприимно распростертыми ногами встречают на подъезде к вражеской столице… И вот их накрывает смерть.