Читать онлайн В одном чёрном-чёрном сборнике… бесплатно

Артем Гаямов. «Никто любит меня»

Осень начинается в понедельник. Всегда, несмотря на календарь. Просыпаешься ни свет ни заря, смотришь на тяжёлые чёрные тучи, медленно ползущие по крышам старых домов, и бредёшь полусонный-полуживой на остановку. Втискиваешься в полный хмурых рож трамвай.

Внутри разит перегаром, по стёклам хлещет дождь. Карман распирает извечный блокнот – всегда наготове, хотя вдохновения нет и не предвидится. А в сумке – бутерброд и банка с мочой, потому что сегодня медосмотр.

Медосмотр означал, что до самого обеда мне придётся томиться в поликлинике, ёрзая то в очередях, то в кабинетах докторов. Таких докторов, которые всё время что-то пишут, пишут, пишут, а глаза от бумаг поднимают один-два раза, да и то лишь для того, чтоб показать, как их всё задолбало. Впрочем, нашлись и исключения.

Уролог, например, принялся выспрашивать о моей личной жизни. А когда узнал о полном её отсутствии, то победоносно покачал головой и сказал, что личную жизнь обязательно надо вести. Видимо, у него с этим был порядок.

Медсестра, больно проколов вену, заметила, что кровь жидкая, как вода. Хорошо это или плохо, я не понял. А старенький очкастый окулист почему-то заподозрил у меня дальтонизм и битый час совал в лицо выцветшие красно-зелёные картинки.

В общем, получив наконец заветное «здоров», я тут же сбежал из поликлиники. Даже Владика, застрявшего у терапевта, дожидаться не стал. Выскочил на улицу, с наслаждением подставил лицо под дождь, будто главный герой «Побега из Шоушенка», а потом накинул капюшон и пошёл на работу пешком.

На полпути промочил ноги, потом меня дважды окатили проносящиеся мимо машины, так что, миновав проходную, я подходил к родной термичке, уже снедаемый желанием скорей раскочегарить печи и хорошенько просушиться в тепле. Покрутил ключом, отпирая замок, и услышал за спиной голос Бори-блаженного.

– Здарова.

Он всегда здоровался именно так и вечно околачивался в коридоре, перед дверью своей полутёмной, захламлённой комнатёнки. Длинные сальные волосы были собраны в хвост, лицо испещрено морщинами, под глазами висели мешки, и только лишь взгляд, наивный и вечно растерянный, выдавал прячущегося внутри ребёнка.

– Привет, – бросил я через плечо, заходя в термичку.

Внутри всё как-то сразу наладилось, стоило лишь дёрнуть пару рубильников и нажать несколько кнопок. Привычно зашумела вентиляция, загудели печи, замерцали, сменяя друг друга, ярко-красные цифры температур, запахло нагревающейся футеровкой, и даже вдохновение – о, чудо! – вернулось.

С надкусанным бутербродом я устроился в углу, воровато покосился на дверь и вытащил блокнот, задумчиво забормотал:

– Кровь как вода. Хм… Вода, вода. Вода – ерунда. Вода – не беда. Города, слобода, череда, езда, пи… Стоп! – одёрнул я сам себя и покачал головой. – Перебор. Кровь как вода. Моя кровь как вода. Моя кровь – не вода. Не была никогда. Вот! Уже что-то! Не была никогда моя кровь как вода.

Роняя крошки на пол, я быстро записал две строчки в блокнот и спрятал его в карман, едва услышал снаружи голоса.

– Здарова.

– Здоровей видали.

Дверь распахнулась, и в термичку ввалился, потряхивая увесистым пузом, Владик. Красный, запыхавшийся, явно не в духе. С куртки и усов стекала вода.

– Чё ты меня не подождал?

– Да ничего. Просто хотелось оттуда свалить побыстрее.

– Ну вот а мне туда вообще больше не надо – сняли вредность.

– Как сняли?

– А вот так. Легко. Чё-то там, мол, с носоглоткой – печи, окиси металлов и всё такое. В общем, у термистов бывает, к вредной работе не годен.

– И что теперь? Пойдёшь на третий, к головастикам? Отчёты писать?

– Ага, – Владик усмехнулся. – И в МГУ поступлю. На физфак. Кому я на хрен нужен, Даня? Я – никто. Так что буду работать, как работал. Делать, что делал. Просто без вредности – на час дольше.

– Шеф так сказал?

– Я так сказал. А шеф промолчал. В знак согласия. Он там какого-то очередного крыса ждёт.

– Какого крыса?

– Ну а я знаю? – Владик пожал плечами. – Какого-нибудь важного.

Он скинул мокрую куртку и ушёл за перегородку, щёлкнул кнопкой чайника, вернулся, застёгивая на ходу спецовку. В этот момент дверь подалась, и сквозь расширяющуюся щель донёсся голос Саныча, начальника цеха.

– Сектор высокотемпературных испытаний. Современные печи, квалифицированные термисты.

Дверь открывалась неспешно – мудрый шеф давал «квалифицированным термистам» пару секунд на то, чтобы спрятать водку или, например, убрать ноги со стола. Невысокий, щуплый, он вошёл в термичку первым. Второй человек – незнакомый, в длинном пальто – тоже был невысоким, но из тех невысоких, что ощущают себя намного выше, чем они есть. И по странному совпадению действительно напоминал крыса.

– Здрасьте, – дисциплинированно поздоровались мы с Вадиком.

Крыс не ответил, даже не кивнул. Обвёл помещение начальственным взглядом и укоризненно заметил:

– Печи-то все иностранные. Нехорошо.

– Есть одна наша, – заверил Владик. – Но она на ремонте. Там термопару надо поменять. И петли.

– И футеровку, – подхватил я. – И нагреватели.

Крыс недоверчиво прищурился, не понимая, издеваемся мы или нет, а Саныч нервно улыбнулся, пригладил залысины и почти что ласково пообещал:

– Печку починим, Рудольф Иваныч. Обязательно. Наша есть наша – сто лет прослужит. Пройдёмте теперь в сектор горячей деформации.

Он церемонно пропустил крыса вперёд, а затем свирепо шепнул нам с Владиком:

– Это из министерства. – Погрозил кулаком уже в дверях и приказал: – Печь чините, подлецы!

– Здарова, – послышалось из коридора.

– Что?

Крыс из министерства явно растерялся, и мы с Владиком прыснули со смеху. Саныч вздрогнул, как ошпаренный, выбежал следом.

– Ох, простите, Рудольф Иваныч! Не обращайте внимания. Это маляр наш. Ещё с Советского Союза здесь работает. В конце восьмидесятых взяли по спецпрограмме. Трудоустройство отсталых или что-то в таком духе. Человеку шестьдесят лет в обед, а мозги десятилетнего. Ну не увольнять же?! Красит хорошо, плюс мать у него престарелая, да и сам…

Голос шефа затихал, затихал, пока совсем не потонул в гуле печей и шуме вентиляции.

– Наш маляр-то – молоток. – Владик, усмехаясь, ушёл за перегородку, вернулся с чашкой дымящегося чая. – Одно «здарова» для всех – хоть для нас, хоть для министерства. А он там рисует, ты в курсе?

– Кто рисует? Этот, из министерства?

– Да нет. Боря-блаженный. Я на днях в его каморку ходил, фехральку искал. Так там вся стена измалёвана.

– Чем измалёвана?

– Да людьми какими-то. Красиво, кстати, но жутковато. Ладно, забей. Может, пойдём покурим?

– Бросаю, забыл?

– Ну тогда давай печку чинить. Пока Саныч нам сюда министра не привёл.

Провозились мы в итоге до вечера, когда все нормальные работники – и с вредностью, и без – уже разбежались по домам. Старая футеровка сыпалась, как сухое печенье, и теперь руки, сколько ни мой, зудели от въевшейся керамической пыли. Яростно почёсываясь, мы с Владиком вышли в полутёмный коридор, и пока напарник запирал дверь, я вдруг заметил Борю, вздрогнул от неожиданности.

– Эй, ты чего тут?

Он стоял в полумраке лицом к своей комнатёнке, будто не решался войти. Дёрнул головой в мою сторону – в глазах горел страх.

– Эй, блаженный. Топай домой, – окликнул Владик и сам, подавая пример, направился к выходу.

– Боря! – мягко позвал я. Услышав имя, он снова крутанул головой, уставился настороженно. – Боря, да ты не бойся. Ну ляпнул ты там этому, из министерства – ничего страшного. Саныч за такое не уволит. Максимум пригрозит.

Боря явно потерял ко мне интерес и снова вытаращился в сторону своей каморки. Дверь была наполовину открыта, свет внутри не горел, в темноте стелился белый сигаретный дым.

– Там у тебя курит кто-то? – удивлённо спросил я и принюхался – куревом вроде не пахло.

– Никто! – вдруг отчаянно, надрывно заорал Боря мне прямо в лицо. На глазах его выступили слёзы. – Никто!

Да уж! Я ведь только пытался его подбодрить, но… Подбадривать женщин и блаженных – дело неблагодарное. Никогда не знаешь, чем обернётся. Я смерил Борю презрительным взглядом и процедил:

– Придурок.

Оглянулся, уже выходя из корпуса на улицу, – он стоял на том же месте и смотрел вслед. Неподвижный, отстранённый, будто статуя.

– Чё там? – поинтересовался Владик, когда я его нагнал.

– Да так. Осень – у психов обострение.

Придя домой, я первым делом приоткрыл окно. Когда бросаешь курить, нужно обязательно проветривать табачный дым, намертво пропитавший всю квартиру. Потому что запах этот манит, соблазняет, подначивает поискать где-нибудь наверняка недобитую пачку сигарет.

Борясь с этим подлым желанием, я устроился в кресле, уставился в галдящий телек и, рассеянно почёсываясь, сам не заметил, как уснул. И не просто уснул, а провалился в сон, будто в бездонную пропасть. Маялся там, метался, не находя себе места, не понимая, то ли я лежу, то ли лечу. А потом лицо вдруг обожгло порывом ледяного ветра.

Холод просочился под одежду, забегал по телу, словно ощупывал, осматривал, обыскивал. Касался то спины, то груди, то живота, то зада, пока не охватил меня всего целиком, с ног до головы, даже руки зудеть перестали. И вот тогда из темноты проступил белый полупрозрачный дым. Неторопливо, вкрадчиво, почти ласково окутал меня, заструился змеями, заскользил по лицу, потянулся в ноздри. И никакого запаха, даже малейшего. Только холод, причём невыносимый, сковывающий всё на своём пути, абсолютный. Минус двести семьдесят, или сколько там по физике?

Проснулся я только под утро. Дрожа всем телом, выбрался из кресла и скорее захлопнул приоткрытое окно.

* * *

Вторник на работе начался с двух новостей – плохой и очень плохой. Во-первых, свежеотремонтированная печь выдавала максимум сто градусов, а потом отключалась – снова чинить. Во-вторых, Боря-блаженный покончил жизнь самоубийством.

– Все ушли, кроме него, а дело к ночи – вахтёр разбираться пошёл, – возбуждённо тараторила Валя, цеховая табельщица. – Заглянул, а Боря мёртвый лежит. И кровищи лужа – вены вскрыл ножовкой.

– Мы когда уходили, у него там курил кто-то, – вспомнил я. – Дым был сигаретный.

– Не мог у него никто курить, – отмахнулась Валя. – Вы двое последние ушли. А ты, Данька, курить бросаешь, вот везде дым и чудится.

Перед обедом всех собрал Саныч и начал нести пургу в том духе, что «упустили, недоглядели, потеряли парня» и прочее, и прочее. Хотел даже слезу выдавить, но не сумел, поэтому резко сменил тон и перешёл к раздаче ценных указаний. Освободившееся помещение велено было расчистить от хлама, полы подмести, окна помыть, стены покрасить. А сделать всё это он доверил мне, Владику и Вале.

Работать начали уже после обеда. Заходить в бывшую Борину каморку никому не хотелось, поэтому первой запустили табельщицу. Однако, пробравшись в глубины комнаты, Валя громко охнула, а потом смачно выругалась, и нам с Владиком ничего не оставалось, кроме как поспешить даме на выручку.

Крови внутри не было. Лишь чистое пятно на грязном полу напоминало теперь о случившемся несчастье. Но табельщица смотрела не на пятно – застыла, уставившись на стену. А там чем-то чёрным были намалёваны десятки человеческих силуэтов. Размытые, все они стояли поодиночке и как будто спиной, утопая в какой-то пелене. Пелена была белой, под каждым силуэтом виднелись буквы. Я подошёл ближе, вгляделся – имена и фамилии. Прочёл несколько – все незнакомые.

– Углём, похоже, рисовал, – неуверенно произнёс Владик. – И мелом.

От рисунка явственно исходило что-то тревожное, больное, рождающее беспричинный страх. Будто здесь, в этой грязной комнатёнке, нашим взорам открылось нечто потаённое, запретное, какая-то другая сторона. Хотя и непонятно, сторона чего.

– Спиной стоят, – зачем-то сказал я.

– С чего ты взял, что спиной?

– Не знаю. Кажется.

«Повернулись спиной, прячут взгляд неживой», – вдруг пронеслось в голове. Я машинально полез в карман за блокнотом, но тут же одёрнул себя – не сейчас.

Валя же, как истинный человек дела, не стала болтать попусту, а ушла и вернулась с мокрой тряпкой. Торопливо, почти яростно заводила по стене, стирая силуэты. Работала она споро, явно желая скорее покончить с этим «тёмным» творчеством. Как вдруг замерла с тряпкой в руке и, уставившись в одну точку на стене, позвала:

– Дань, а ну подойди-ка.

– Чего, Валь?

– Гляди.

Она ткнула пальцем, и под одним из силуэтов, уже наполовину стёртым, я увидел свои имя и фамилию.

* * *

В итоге, сам не зная зачем, я записал все имена и фамилии, ещё не смытые табельщицей, и два дня этот список провалялся у меня в кармане. Потому что в среду с утра пришлось ехать к следователю давать показания. По повестке, конечно, но то, как всё было, я рассказал по личной инициативе. Ну, почти всё.

– Значит, вы последний говорили с погибшим.

– Получается, да.

– И что вы сказали?

– Да так – ничего особенного. Подбодрил немного, сказал, чтоб он не унывал, – промямлил я, а в ушах эхом пронеслось: «Придурок».

– А он, значит, выглядел унылым?

– Ну да, потерянным каким-то.

Следователю этого было вполне достаточно. Владика он продержал в своем кабинете и того меньше, чем меня, после чего мы с напарником отправились на работу красить Борину каморку. Валя тоже участвовала и всё ныла, что краска сильно воняет. Мы с Владиком никакой вони не чувствовали, но всё же пошли женщине навстречу и открыли окна настежь.

Вечером пили водку, прямо в термичке – выгоняли краску из организма. Домой я вернулся совсем пьяный, бродил по квартире и настырно искал сигареты, но, к счастью, не нашёл. Лёг спать, а проснувшись посреди ночи, увидел клубящийся над кроватью белый дым. Испугался до чёртиков, заорал и тогда уже проснулся по-настоящему. Ворочался, ворочался, никак не мог заснуть, а потом накарябал в блокноте две странные, депрессивные строчки:

«Я сольюсь с темнотой,

Так боясь темноты».

В четверг мы с Владиком, мучаясь от похмелья, кое-как пытались выполнять свои обязанности. Даже печку порывались чинить, но безуспешно, конечно.

В пятницу с утра к нам в термичку подогнали сразу несколько партий образцов для испытаний – на девятьсот, тысячу сто и – экстрим! – тысячу двести градусов. При такой температуре слишком легко было получить ожоги, поэтому загрузка и выгрузка выполнялись только вдвоём.

Я надел защитный фартук и две пары рукавиц, закрыл лицо щитком, сжал в руках длинные, тяжёлые клещи. Владик занял положенное ему место сбоку от печи и спросил:

– Готов?

– Готов.

Я подхватил клещами лоток с образцами, и напарник распахнул печь. Меня почти что ослепило ярко-оранжевым светом, волной ударил жар. Каждый раз это напоминало встречу с сатаной. На его территории, естественно, – в аду. Щурясь, я быстро вставил лоток в раскалённое жерло, а Владик торопливо захлопнул печь.

И только теперь, сбрасывая дымящиеся рукавицы и утирая со лба пот, я осознал, что список Бориных силуэтов жжёт карман даже похлеще, чем тыща двести. И жжёт тем сильнее, чем чаще я о нём думаю и чем больше пытаюсь что-нибудь разузнать.

Табельщице все эти имена-фамилии были незнакомы, Владику – тоже. И в заводском справочнике никого подобного не нашлось. Меня, в общем-то, волновали не эти люди, а только то, почему среди них оказался я.

– Да забей, – посоветовал Владик. – Просто рисовал знакомых.

– Ага. Откуда у него столько знакомых? И все не с работы. Даже вон какая-то иностранка есть.

– Мало ли. Может, видел где-то. Тебе-то чего?

А я и сам не понимал «чего мне». Просто мне не нравился белый дым во сне, не нравилась нарисованная мелом пелена, не нравилось, что самоубийца намалевал меня перед смертью. Будто… эстафету передал?

– Валь, скажи мне Борин адрес.

– Зачем тебе?

– Мать его навещу. Он ведь с матерью жил, да?

– Вроде да. Только ты смотри, аккуратно там. Она, говорят, тоже того, – табельщица выразительно покрутила пальцем у виска.

Борина квартира оказалась совсем неподалёку – минут пятнадцать пешком, и в обед я отправился по нужному адресу. Едва вышел из проходной, как вокруг поднялся ветер. Причём ледяной, зимний совсем, предвестник первого снега, а дул он будто сразу со всех сторон – и в лицо, и в спину.

Да по дороге ещё попались двое студентов – шли навстречу и ныли между собой, что Джордж Мартин никак не выпустит свои «Ветра зимы». Тоже мне умники! Дался им этот Мартин?! И почему «ветра»? Дерьмово звучит, лучше уж «ветры».

– Ветры зимы, – бормотал я, пряча шею в воротник. – Ветры зимы. Дуют ветры зимы. И в лицо, и в спины дуют ветры зимы. Нет, не то. В спину мне и в лицо дуют ветры зимы. Вот это годится.

Я остановился, чтобы записать строчки в блокнот, а когда огляделся, понял, что уже пришёл. Ободранная шестиэтажка возвышалась прямо передо мной, домофон в Борином подъезде не работал, горели красные буквы «Err» – повезло.

Обычно в таких домах воняет мочой и мусоропроводом, но здесь не пахло вообще ничем. Ни на первом этаже, ни на последнем перед нужной квартирой. Я позвонил – звук старого советского звонка пронзил пространство и время. За дверью послышалось приближающееся шарканье и бормотание, скрипучий голос требовательно спросил:

– Кто там?

– Здравствуйте. Я насчёт Бори…

– Умер Боря.

– Да, я знаю, извините. Я с ним работал и… В общем, он там рисовал разных людей и… меня нарисовал.

Услышав, как это звучит со стороны, я ощутил себя круглым идиотом, отвернулся от двери и стал спускаться по ступенькам. Неожиданно по лестничной клетке эхом пронёсся щелчок замка, и сухая старуха, завёрнутая в пуховые платки, словно мумия, хмуро велела:

– Заходь.

Через несколько минут я сидел на краешке протёртого кресла и, держа в руке чашку с плесневелым чаем, терпеливо ждал, пока Борина мать заговорит.

– Вчера похоронила, – наконец выдавила она, глядя в сторону. – Самоубийц не отпевают. Батюшкам, поди, виднее, кому наверху рады, а кому – нет.

– Мне бы узнать, кто эти люди, – я протянул список. – Какие-то Борины друзья, знакомые? Зачем он их рисовал?

– Сородичи, – старуха неприятно усмехнулась. – По несчастью. А рисовать – да, умел. Хорошо получалось. Только вот я отговорила. Конец восьмидесятых был, я сказала, какие щас картинки калякать – на завод, мол, иди. А что? – она вдруг взвилась, впилась в меня двумя колючками глаз. – Не права?! Не надо было? Думаешь, я виновата, да?! Я?!

– Да нет, что вы? Почему? С чего вы взяли? Я…

– Я, я, – противно передразнила старуха. Она подошла к окну и отдёрнула штору, демонстрируя сырые почерневшие обои. – Видишь плесень, да? А чуешь? Нет, не чуешь. Вот то-то! Уже ничего ты не чуешь. Ты теперь как они.

Приблизившись, старуха ткнула костлявым пальцем вначале в листок с фамилиями, потом мне в переносицу. От неожиданности я отпрянул, облился чаем и чуть не завалился вместе с креслом, вскочил на ноги.

– Взялись за тебя. Как за сыночка моего. Крепко взялись. Оно только с виду дымок, а хватка-то железная. Всё заберёт, жди! Боречка ждать не стал. Рисовать он хотел. Только этим и жил. Цветов уж не различал, а всё рисовал. И не дал это забрать.

Она наступала и наступала, выставив из-под платков палец и страшно тараща глаза, а я пятился, пятился, пока не оказался на лестничной клетке.

– Ты уж сам решай, – добавила старуха, прежде чем захлопнуть дверь. – Самоубийц не отпевают.

А я так и остался стоять на лестнице – в совершенном смятении и с чашкой плесневелого чая.

* * *

В воскресенье я решил навестить родителей и поехал на кладбище. В воздухе сегодня висел туман. Густой, промозглый, колючий, какой бывает только осенью. В тумане всё выглядит иначе – что-то размывается, что-то, наоборот, подчёркивается. Вот и кладбище казалось каким-то другим, чем обычно. Не просто местом памяти и скорби, а порталом на тот свет – зашёл в туман, постоял немного, присел у могил и сам того не заметил, как очутился по ту сторону.

Людей, несмотря на выходной день, было немного, а те, что встречались, походили скорее на тени или силуэты. Тёмные силуэты в белой пелене. Будто они… Нет, не встали из могил, а скорее уже умерли, но ещё не легли. То ли места пока не нашлось, то ли по чьему-то капризу этим мертвецам ещё позволялось ходить. Вот они и бродили по кладбищу неприкаянные среди своих уже обустроившихся сородичей.

Я долго сидел на корточках, машинально читая на могильной плите две фамилии, два имени, два отчества, два года рождения и один год смерти. Очень долго сидел, даже ноги затекли, потом наконец произнёс:

– Привет, пап. Привет, мам.

Забавно, что больше всего боишься сфальшивить, говоря с теми, кого уже нет. Именно им стыднее всего сказать что-нибудь лицемерное, «не своё» или же просто банальное. Да и никогда точно не знаешь, надо ли вообще что-то говорить. Может, им достаточно и твоих мыслей, а может, и без мыслей они оттуда, из другого мира, всё знают и понимают лучше нашего.

Как бы то ни было, я всё же достал блокнот, раскрыл, полистал, хотел уже начать читать, как вдруг смешался, зашмыгал носом и трусливо произнёс:

– Знаете, а я всё ещё пишу. Ничего конкретного, так – какие-то обрывки, отдельные строчки, куски. Я вам никогда не читал, стеснялся, и вот сейчас я… я…

Я мямлил всё тише, листал блокнот всё быстрее, а потом закрыл и спрятал в карман. Встал, с трудом разогнув затёкшие ноги, и пошёл в сторону выхода. Сделал вид, что ничего не случилось, что я – не слабак, не ничтожество, что всё по плану, только носом продолжал шмыгать. Шмыгал, но никаких запахов не чувствовал, ни единого.

Интересно, а чем здесь пахнет? Чем должно пахнуть кладбище? Чем пахло раньше? Я понял, что не помню. Какое-то время мучал память, пытаясь выдавить хоть что-то – без толку. Понюхал свою ладонь. Как раньше пахла она? А чем пахнут валяющиеся вокруг опавшие листья? А футеровка в термичке? Кофейня у метро? Ну с кофейней просто – она пахнет кофе. Но я не помнил запаха кофе.

Я вообще не помнил никаких запахов, и вот это было странно. Ведь потерять обоняние можно. Из-за ковида или ещё какой-нибудь хрени вроде той, что нашли у Владика, – чего-то там с носоглоткой. Но вот забыть запахи…

Тем временем туман сгустился настолько, что я ничего не различал даже в паре шагов. Шёл почти на ощупь, даже не понимая, на кладбище ли я до сих пор или где-то ещё. Только маленький круг земли оставался виден под ногами, словно перемещался вместе со мной по белой пустоте, не давая провалиться в неё.

Ледяной ветер вдруг ударил сразу и в лицо, и в спину. Туман вокруг меня задымился, опутал струями-щупальцами, и что-то обжигающе холодное со всей дури ткнулось в глаза. Я захлебнулся, оглушённый невероятной болью. Услышал страшный чавкающий звук лопающихся глазниц и слепым беспомощным котёнком полетел куда-то в пустоту.

Очнулся, лёжа в каком-то каменном углублении, будто в рамке. Растерянно заморгал, а когда зрение вернулось, увидел среди тумана нависший надо мной тёмный силуэт.

– Простите, – глухо, без интонаций произнёс мужской голос. – Встаньте, пожалуйста, с моей мамы.

Я неуклюже вылез из чьей-то могилы и заспешил прочь с кладбища, бормоча на ходу извинения.

* * *

Второй осенний понедельник выдался хуже первого. Серое утро за окном, сырой воздух, пропитанный молчаливой злобой умирающей природы. Яичница и кусок хлеба в тарелке, растворимый кофе в чашке. Всё без запаха и тоже какое-то серое.

Серые лица в трамвае, пустые серые взгляды, серая одежда, серые разговоры. Серый асфальт вокруг, серое настроение по дороге к проходной.

Миновав турникеты и уже подходя к своему корпусу, я заметил Валю. Она воодушевлённо фотографировала какую-то серую птичку, сидящую прямо на колючей проволоке заводского забора. Увидев меня, табельщица сама защебетала почти на птичий манер о том, какое хорошее у неё настроение, какая прекрасная сегодня с утра погода, какой чудесный выдался сентябрь и как вообще был прав Александр Сергеевич со своим «очей очарованье».

Я слушал, слушал с нарастающим удивлением, а потом не выдержал и спросил:

– Валя, ты что, больная?

Табельщица оскорблённо взвилась, сверкнула глазами и, уже отворачиваясь, выругалась: «Алкашня чёртова». После этого она отправилась к себе, я пошёл в термичку, и серая птичка тоже улетела куда-то по своим делам.

Новая рабочая неделя началась со старых забот. Печка – позор отечественного машиностроения – по-прежнему не работала, и мы по-прежнему с ней возились. Я погрузился в ремонт по уши во всех смыслах, а Владик время от времени отвлекался на непосредственные обязанности термиста – получал образцы и загружал в печи или же, наоборот, выгружал и отдавал. Всё, в общем-то, шло как обычно, пока не пришла очередь испытаний на тыщу двести – работа для двоих.

Я уже стоял, облачившись во всё необходимое – фартук, щиток, рукавицы, уже держал клещами лоток с образцами, уже сказал Владику «готов», но когда печь распахнулась, застыл от неожиданности, позабыв обо всём. Потому что излучение вместо ярко-оранжевого сегодня тоже оказалось серым. Таким же, как всё вокруг.

– Да ты что?! – Владик торопливо подбежал ко мне, выхватил клещи с лотком, сорвал уже занявшиеся огнём рукавицы. – Сдурел?! Сгореть хотел?! А ну, показывай руки! Нет ожогов, слава Богу!

– Похоже, я пропал.

– Пропал бы без меня.

– Нет, ты не понимаешь. Боря тоже цветов не различал. Мать его сказала.

– Ты сядь, передохни, а то бред какой-то несёшь. – Он усадил меня на стул. – Борина мать? А зачем ты к ней попёрся?

– Хотел чего-нибудь узнать.

– Ну и как? Чё-нить узнал?

– Да сам не понял. Но об этом она говорила. И про запахи, и про цвета.

– А что с ними?

– Я запахов не чувствую. И цветов не различаю.

Владик хмыкнул, задумался, потом с видом диванного вирусолога предположил:

– Может, какой-то ковидный дальтонизм?

– Слушай, я серьёзно вообще-то.

– Ну и я тоже. Разные ведь штаммы. Может, уже и такой есть.

– Да ты не понимаешь! Я не только их не чувствую, я их не помню. Не помню запахи!

– Ну а цвета помнишь?

– Не знаю, – я растерялся, почесал затылок. – Вроде помню.

– Ну и не парься. Осень, хандра. Снег пойдёт – всё пройдёт. А пока вот – на, рюмочку, – он плеснул в стакан водки, протянул мне. – Чтобы вкус не забыть.

Едва я успел осушить стакан, как в термичку проник – именно проник, чуть приоткрыв дверь и просочившись в образовавшуюся щель, – Саныч. Смерил взглядом стакан, потом – меня, затем – Владика.

– Что, подлецы, пьёте? А печь?

– Чиним, – хором откликнулись мы.

– Только там, по ходу, электроника глючит, – добавил Владик. – Регулятор.

– Глючит электроника, значит, топайте к Антонам, – велел шеф. – И смотрите, если до конца недели не почините – сниму надбавки.

Он вышел и плотно прикрыл за собой дверь. Владик указал пальцем шефу вслед и одними губами произнёс: «Подслушивает». Подслушивать Саныч взял привычку после Бориного самоубийства – очень теперь боялся ещё что-нибудь «упустить, недоглядеть».

– Какой хороший у нас начальник, – чётко и громко, будто под запись, произнёс Владик. – Верно, Даниил?

– Несомненно, Владислав, – поддержал я, чувствуя, как сто грамм начинают действовать, а проблемы пусть временно, но отступают.

Мы выкрутили из печки температурный регулятор и принялись по очереди мусолить в руках, будто надеясь починить таким способом. Наконец Владик вздохнул:

– К головастикам надо идти.

Идти никому не хотелось, поэтому скинулись в камень-ножницы-бумагу. Владик радостно чикнул мою бумагу своими ножницами, и я потащился на третий этаж.

Двух молодых инженеров с одинаковым именем Антон в нашем цеху прозвали головастиками и в целом не любили, считая чересчур заносчивыми, высокомерными и вообще противными. Хотя пользы головастики приносили порядочно. Один из Антонов лихо управлялся с оформлением отчётов, актов, форм и вообще любой документации. Другой не менее лихо чинил любую электронику, но и ту, и другую работу они обычно делали вдвоём. По принципу – один работает, другой руководит. Лично я про себя называл того из Антонов, что был немного повыше, Болеком, а второго – Лёлеком.

Вошёл я без стука и застал головастиков врасплох – по уши в каком-то сетевом шутере. В первый момент они испугались и торопливо погасили мониторы, но потом увидели, что это не Саныч, а всего лишь я, и снова погрузились в игру.

– Парни, тут вот, – я помахал регулятором. – Починить надо. Желательно сегодня.

– Желательно ему, – хмыкнул Болек, не отрываясь от экрана.

– Это тебе не образцы в печку класть, – поддержал Лёлек. – Тут тонкие материи, наука.

– С меня бутылка, – пообещал я. – Кока-колы. Двухлитровая. Ну или что вы там, молокососы, пьёте?

– Ладно, оставляй, – Болек указал пальцем на стол. – Гляну, что вы у себя в термичке спьяну натворили.

– Главное, чтоб сами до нас не чинили, – усмехнулся Лёлек. – Молотком с напильником.

После этого оба защёлкали мышками с удвоённым усердием, давая понять, что я могу идти. Но я не ушёл.

– А вот скажите мне кое-что, яйцеголовые, если вы такие умные.

– Да, мы такие, – равнодушно согласился Лёлек. Болек только недовольно покосился – похоже, из-за меня он проигрывал.

– Так вот скажите мне, зачем бы кому-то отбирать у людей запахи и цвета?

– У тебя ковид, что ли?

– Да не ковид. И… и не у меня. Так, вообще. Гипотетически.

– Гипотетически, – ухмыльнулся Болек. – Не думал, что ты такие слова знаешь.

– Гипотетически вопрос, кстати, интересный. – Лёлек закрыл шутер и задумался, подперев подбородок. – Отбирать запахи и цвета… Зачем? Для снижения энтропии? Запахи, цвета – лишний хаос, верно?

– Неверно. – Болек тоже выключил игру. – Если я отличаю красный от зелёного и чувствую, когда кто-то пукнул в электричке, это ещё не значит, что я создаю лишний хаос. – Он повернулся ко мне. – Может, скажешь наконец, гипотетик, у кого отобрали цвета и запахи?

– У Бори-блаженного. И вот у этих, – я достал из кармана помятый список, протянул.

– А кто это такие? – Лёлек пробежал глазами фамилии.

– Да чёрт их знает. Какие-то его знакомые. Но точно не с завода. В общем, без понятия.

– Так погугли. – Болек даже брови поднял от удивления. – Ты что, вчера родился? В соцсетях глянь.

– В соцсетях? – машинально переспросил я и тут же просиял. – Парни, да вы и правда мозговитые?

– Ясен хрен.

Лёлек пожал плечами, снова запуская шутер. Болек брезгливо вертел в руках неисправный регулятор.

В термичке интернет не ловил, а устроившись с телефоном в коридоре у стенки, я почти сразу был изгнан вездесущим Санычем. Поэтому гуглить Бориных «сородичей» начал только в трамвае, по дороге с работы. А продолжил уже дома за компьютером, попутно поедая печенье и попивая чай.

Если изначально я думал, что многих из списка вообще не найду в соцсетях, то по факту вышло наоборот. На каждые имя-фамилию – даже на вроде бы редкие – поиск выдавал по десять-двадцать страниц. Десятки страниц совершенно разных людей разного возраста из разных городов и даже стран. И я понятия не имел, кого конкретно имел в виду Боря.

Повезло лишь с иностранкой – такая страница нашлась всего одна. Вместо фотографии была картинка с тлеющей сигаретой на чёрном фоне, а над ней – написанный по-английски статус. «Nobody loves me».

«Никто любит меня, – машинально перевёл я и тут же сам себя одёрнул: – Бред».

Правильный перевод – «никто меня не любит», ведь в английском нет двойного отрицания, как у нас. И всё же первая версия засела в мозгу, вызывая какое-то гадостное тревожное чувство. А от чёртовой картинки с аппетитно тлеющей сигаретой зверски захотелось курить.

Я снова зарыскал по дому и на этот раз, к сожалению, отыскал заначку – полупустую пачку с предусмотрительно спрятанной внутри зажигалкой. Первую сигарету выкурил сразу, жадно, залпом, что называется. Вторую уже неспешно смаковал, развалившись перед компьютером и продолжая просматривать многочисленные страницы. Настырно выискивал хоть какие-нибудь совпадения, хотя и сам не понимал, какие именно совпадения нужны. Город, возраст, место работы или, может, любимое кино, музыка, книга?

Сигарета – четвёртая или уже пятая по счёту – лежала на краю старого, ещё отцовского пресс-папье. С кончика мирно струился дымок. Стол был накрыт оргстеклом, из-под которого радостно улыбались молодые, чёрно-белые родители. Мерно тикали часы, компьютерные вентиляторы монотонно жужжали на манер цикад, и я сам не заметил, как уронил голову и уснул.

А сигарета всё тлела и тлела, будто бесконечная. Дымок струился и струился, медленно расползаясь по комнате. Клубился, змеился, стелился по полу, поднимался к потолку, где-то сгущался, где-то рассеивался. И как-то незаметно, словно естественным образом, приобрёл размытые очертания человеческого тела.

Мастера-курильщики умеют пускать дым кольцами, но тот, кто сумел бы выдохнуть вот такое, несомненно, должен был править Вселенной. Полупрозрачная дымовая фигура, плавно колыхаясь, повисла в воздухе, повисела так немного и вдруг резко съёжилась – поджала свои дымовые ноги, склонила дымовую голову на скрещённые дымовые руки, будто подражая спящему за столом мне. А затем в таком вот скрюченном виде проплыла по комнате и осторожно, предварительно будто примерившись, слилась с моим телом.

«Никто любит тебя», – прошептало что-то внутри головы, и я проснулся в холодном поту.

* * *

– Чё такой смурной?

Время было послеобеденное. Владик сидел, закинув ноги на стол, с огромным пакетом чипсов в руках.

– Да так. Полночи в соцсетях торчал.

– Полночи в соцсетях? И чё, все мемчики теперь знаешь?

– Я не мемчики читал. Искал там… Ну тех, из списка.

– Никак не уймёшься? Настырный.

Слова перемежались с хрустом чипсов, и раздражало это неимоверно.

– Слушай, давай или говорить, или жрать, – вспылил я.

– Давай, – согласился Владик. Он принялся хрустеть чипсами с удвоенной частотой, потом улыбнулся, отложил пакет в сторону и оправил усы. – Ладно, шучу. Рассказывай.

– Да я… Ну, по большому счёту, мало что нарыл.

– Мало что – уже что-то, – подбодрил напарник. Он потянулся было снова к чипсам, но опомнился и стукнул себя по руке. – Извини. Я весь внимание.

– Ну вот, например, та девчонка-иностранка. У неё статус – «Nobody loves me».

– Никто меня не любит? Стандартное бабье нытьё. Что у нас, что за границей. А кто она вообще?

– Кулинар, кажется. В общем, любительница готовить, выдумывать новые блюда. Но это не главное. Ты лучше подумай – «никто меня не любит» или же «никто меня любит»? – я многозначительно взглянул на Владика, а тот вытаращил глаза и прыснул со смеху.

– Даня, ты чего, чокнулся? Какой ещё «никто меня любит»?

– Ладно, проехали. Слушай дальше. Другой пример – парень играл на гитаре, постил уроки, аккорды показывал, соло всякие там сложные разучивал. А потом что?

– Что?

– Написал: «Продаю гитару».

– Наверное, деньги понадобились, – Владик пожал плечами.

– Хорошо, поднимем ставки. Ещё один случай. Девчонка цветы выращивала. Какие-то там редкие, со сложным уходом. Скрещивала одни с другими, пыталась что-то новое намутить. Хвастала этим, фотки выкладывала. А потом прекратила.

– И?

– Ей под последним постом написали, мол, что там цветы, как поживают. А она ответила: «Я их выкинула». Нормально?

– Задолбало, значит. Или сами завяли. Дурацкое хобби, кстати. И вся эта сырая земля в горшках, только плесень разводить.

– Да хватит плечами пожимать! Достал! Раз ты такой неверующий, то готовься – щас будет самое главное. Я даже в блокнот себе переписал. Там один парень – тоже из списка – стал заметки выкладывать. Типа дневника, в духе «что вижу, то пою». Короче, писатель-любитель. Вот его последние четыре поста. Итак, слушай. Первый.

«Выхожу из дома как всегда. Дворник в ярко-оранжевом жилете метёт улицу. На углу мусорщики вытряхивают новенькие синие баки, отчётливо несёт гнилью. Ускоряю шаг, выхожу со двора, мимо пекарни – пёстрая вывеска всех цветов радуги, аромат свежеиспечённого хлеба. Спускаюсь по дорожке, иду вдоль путей, в сторону станции. Нескончаемые рельсы, отмеренные чёрточки шпал. В нос лезет креозот – запах путешествий, из детства. Навстречу, громыхая колёсами, несётся зелёный поезд – дальнего следования, точно по расписанию. В прямоугольниках окон вижу круги лиц, машу рукой. Иду на работу с улыбкой».

– Так себе, – скривился Владик. – Мне особенно про прямоугольники окон и круги лиц не понравилось.

– Погоди, не торопись. Вот второй пост.

«Выхожу из дома как всегда. Дворник в ярко-оранжевом жилете метёт улицу. На углу мусорщики вытряхивают новенькие синие баки. Выхожу со двора, мимо пекарни – пёстрая вывеска всех цветов радуги. Спускаюсь по дорожке, иду вдоль путей, в сторону станции. Нескончаемые рельсы, отмеренные чёрточки шпал. Навстречу, громыхая колёсами, несётся зелёный поезд – дальнего следования, точно по расписанию. В прямоугольниках окон вижу круги лиц, машу рукой. Иду на работу с улыбкой».

Так, теперь третий.

«Выхожу из дома как всегда. Дворник метёт улицу. На углу мусорщики вытряхивают баки. Выхожу со двора, мимо пекарни. Спускаюсь по дорожке, иду вдоль путей, в сторону станции. Нескончаемые рельсы, отмеренные чёрточки шпал. Навстречу, громыхая колёсами, несётся поезд – дальнего следования, точно по расписанию. В прямоугольниках окон вижу круги лиц, машу рукой. Иду на работу с улыбкой».

– День сурка какой-то, – сонно заметил Владик, роняя голову на грудь.

– Да при чём тут день сурка?! Ты что, ничего не понял?! Сначала исчезли запахи, потом цвета. Всё как у меня. Но самое главное – последний, четвёртый пост.

«Выхожу из дома как всегда. Иду на работу».

– И всё?

– И всё.

– Ну и правильно. Чего там сопли разводить? «Иду бухой, машу рукой».

– Борина мать сказала, что отберут всё. И что Боря не стал этого ждать.

– В смысле всё? Как это?

– А вот так, как там, – я кивнул на блокнот и, отвернувшись, тихо добавил: – Выхожу из дома – иду на работу. Выхожу с работы – иду домой. И всё.

Владик взял блокнот, начал листать, забормотал:

– Ну да, действительно. Вначале креозот с гнилью, потом зелёное-синее-оранжевое и… Слушай, а чё это за стихи? «Не была никогда моя кровь как вода». Твоё? Ты писал?

– Дай сюда, – опомнился я.

Вырвал у него блокнот, спрятал в карман, почувствовал, что краснею. Мысленно отругал себя: «Идиот! Круглый идиот». К счастью, в этот момент прочирикал местный телефон. Трубку снял Владик, а когда повесил, объявил:

– Головастики регулятор починили.

Мы скинулись в камень-ножницы-бумагу, и на этот раз победил я. Владик поплёлся на третий этаж, а я снова достал блокнот. В голове крутилось целое четверостишие.

«Забываем цвета,
Зарываем цветы.
Опускаем глаза,
Убиваем мечты».

Я так увлёкся, что даже пропустил мимо ушей, как вернулся напарник. А когда оторвал глаза от бумаги, увидел, что он сидит напротив, закинув ногу на ногу, и ухмыляется.

– Так, так, так. Значит, ты у нас чё, поэт?

– Отвяжись.

– А про что пишешь?

– Про природу, про любовь, – буркнул я. – Как все.

– Тебя сильно природа волнует?

– Нет, не сильно. Отстань.

– А любовь? Ты влюблён?

– Нет, не влюблён. Чего докопался? – этот разговор нравился мне всё меньше.

– А если не влюблён, то чего мозги пудрить? Поэт должен быть честен. Если не влюблён, то так и пиши: «Моё сердце пусто, я – никто и ничто».

– А ты что, тоже теперь в поэзии шаришь?

– Может, и шарю. Давай-ка, – Владик противно развалился на стуле, как зажравшийся режиссёр на кастинге, – прочти что-нибудь.

– Я свои стихи не читаю, – процедил я сквозь зубы. – Никому. Никогда. Даже родителям не читал.

– Ну тогда из тебя поэт как из говна пуля. Поэт людей вдохновляет. А лохи по углам щемятся, с тетрадкой.

И вот тут я уже вскипел.

– Ну если ты про лохов решил поговорить, то слушай, Владик. Ты настолько лох, что тебя даже как термиста забраковали. Ты настолько серый, что не можешь пережить, что кто-то рядом оказался не такой серый, как ты. Сиди здесь, жри чипсы, тряси брюхом, а я пошёл. Счастливо!

Идти и в самом деле было пора – часы показывали шестнадцать ноль три, а значит, все, кто с вредностью, могли расходиться по домам. Владик молча взял регулятор, отвёртку и, встав спиной, закопался в печке. Я сгрёб в охапку куртку, сумку и вылетел из термички, чуть не сбив Саныча, который, похоже, опять подслушивал под дверью.

* * *

Среда прошла, будто в тумане, в дыму, в растерянности, в полузабытьи. Как во сне, да и началась-то она именно с того, что я проспал. Причём проспал не на десять минут, не на полчаса, а так, что в сталинские времена меня наверняка бы расстреляли. Снилась мне, кстати, работа – там я просил прощения у Владика, а потом в термичку вплывали две роскошные стриптизёрши.

И когда я наконец проснулся и на всех парах помчался на завод, то всю дорогу прикидывал, как лучше извиниться перед напарником. Сказать, что я мудак? Или что мы оба мудаки, но я чуть больше? Или же признать его правоту насчёт стихов и поэтов? Нет уж, вот это вряд ли.

О том, что что-то не так, я начал догадываться ещё на проходной, когда тётка-охранница странно зыркнула на меня через стекло. А дальше странные взгляды посыпались уже горстями. И тем больше, чем ближе я подходил к термичке. Дверь была открыта и выглядела какой-то побитой, покоцанной. В проёме стояли двое – Саныч с каким-то незнакомым мужиком.

– Неосторожное обращение с огнём, – сказал тот как отрезал. – Возражений нет?

– Никак нет, – шеф вытянулся по струнке.

– Вас вызовут. Всего доброго, – мужик коротко кивнул Санычу и ушёл, в мою сторону даже не взглянул.

Бывают такие ситуации, когда себя чувствуешь кретином не в силу какой-то врождённой умственной отсталости, а потому, что сам заставляешь себя отставать от происходящего. Чувствуешь, что не готов идти с ним в ногу. Что нужно ещё хотя бы немного потупить, лишь бы не понимать, не признавать случившееся. Вот и я обвёл взглядом термичку, скользя глазами по почерневшим стенам, по обгоревшим печам, а потом глупо спросил:

– А где Владик?

– Нет Владика, – тихо ответил шеф. – Неосторожное обращение с огнём. – Он чуть помолчал, потом, словно извиняясь, продолжил: – Так всем легче будет. И следствию, и нам с тобой. А то что же это?! Второе самоубийство за десять дней? Эпидемия какая-то!

– Чьё самоубийство?

Я упорно отказывался соображать, рассеянно оглядывая термичку. Такую знакомую и незнакомую, родную и чужую одновременно, теперь, когда она была словно покрыта чёрной чешуёй.

– Ну тише, тише, – Саныч мягко похлопал меня по плечу. – Про самоубийство никто нигде не скажет и в бумагах не напишет. Хотя он же недаром изнутри закрылся. И печку-таки починил. А она до тыща трёхсот жарит, сам знаешь – зверюга. Вот все по домам ушли, а он починил, разогрел и тогда уже… сам… себя… Зачем? Ну скажи мне – зачем?! Чего ему не жилось?!

В этот раз шефу не пришлось выдавливать слезу – сама по щеке потекла. С минуту он молчал, может, правда ждал, что я объясню «зачем», а потом доверительно понизил голос почти до шёпота:

– Про тебя я не сказал. Не думай.

– А что про меня?

– Ну ты же как вчера на Владика орал! Наговорил всякого, а он через два часа с собой покончил? Так себе совпадение, нехорошее. Есть же статья теперь – доведение до самоубийства. Лучше с этим не связываться, помалкивать. А Владика жалко, понимаю, очень жалко. Он ведь, оказывается, поэт был. Вчера, когда ты ушёл, мне бумажку сунул, а там стихи. «Уколовшись едва, мы тупим остриё, изменяем словам и теряем чутьё». Сильно, да?

Я помню, что просто отвернулся и пошёл, ничего не сказав. Ноги еле слушались, едва гнулись, как деревянные. В ушах застыли стихи, последняя строчка. «И теряем чутьё». «И теряем чутьё». «Чутьё». Он написал это обо мне? О Боре и его «сородичах»? Или о… себе? «Что-то там с носоглоткой».

– Правильно, – крикнул в спину Саныч. – Иди домой, отдохни, оклемайся.

Я не обернулся. Вышел на улицу, закурил – зажигалка ходила в руках ходуном – и поднял голову. В кино в подобные моменты обычно льёт дождь – природа будто плачет. Но в данном случае природа, кажется, забила на чужие несчастья. Небо было чистое, светило солнце. Светило оно серым цветом, и хотя я точно знал, что свет должен быть жёлтый, но, копнув память, понял, что не помню, как выглядит жёлтый.

* * *

Время перевалило за полночь. Значит, уже четверг. Не важно.

В приоткрытое окно сочился холодный ночной воздух, доносился приглушённый шум далёкого шоссе. Сгорбленный, с опущенной головой, я неподвижно сидел в темноте. В одной руке держал блокнот, в другой – телефон. Блокнот, потому что там теперь были записаны не только мои стихи, но и Владика. А телефон, потому что весь сегодняшний день пытался связаться с людьми из списка.

Кидал заявки в друзья, строчил сообщения. О том, что я тоже забыл запахи и цвета. О том, что мой друг-поэт покончил с собой. В итоге, совершенно отчаявшись, я решился и признал, что сам тоже пишу стихи. Но Бориным сородичам на всё это было наплевать – большинство из них меня просто заблокировали, несколько человек не отреагировали вообще никак, хотя и заходили буквально сегодня, а один коротко ответил: «Пиши, пока можешь». Это был тот самый писатель-любитель, который раньше всё улыбался поезду.

Я торопливо набрал в ответ: «А что делать? Что можно сделать?» Но потом стёр, не стал отправлять. Знал, что он ответит.

Что делать? Выходить из дома – идти на работу. Выходить с работы – идти домой.

Эти люди из списка, они не были мертвы, но и не были живы. Скорее, полуживы. Или на треть, на четверть. Точный процент их живости, может, установили бы яйцеголовые Болек и Лёлек. А может, и нет.

Я ведь даже пытался понять, что такое энтропия и зачем её снижать. Нагуглил, что это мера хаоса, на этом и закончил. Какие-то побуждения, желания, цели если и рождались во мне, то почти сразу пропадали, раздавленные грузом пустоты. Но, несмотря на это, я ещё, кажется, мог сочинять стихи. Наверное. Так же как Боря тогда ещё мог рисовать – углём и мелом.

В общем, сейчас, к ночи, я уже и не пытался что-либо делать. И почти не удивился, когда повернул голову и разглядел в темноте дымовую фигуру. Зависшую в такой же сгорбленной, усталой позе, в какой сидел я сам. Только блокнота с телефоном в руках у дыма не было, да и сами кисти рук и ступни ног размывались – дым в этих местах то рассеивался, то сгущался.

Я кивнул, и дымовая фигура кивнула в ответ. Потом она помахала рукой, и я тоже помахал. Улыбнулся и готов был поклясться, что дым улыбнулся мне. Фигура проплыла по воздуху и слилась с моим телом. Влилась в меня, впиталась.

«Никто любит тебя, – шепнуло в голове. – Никто возьмёт лишнее и будет любить тебя вечно».

Я засмеялся, внутри стало как-то легко, хорошо, просто. Руки мои вдруг сами собой вцепились в грудь и вырвали кусок. Причём кусок не плоти и крови, а какого-то серого пластилина. Потом ещё один, и ещё. Не было теперь ни костей, ни органов, один лишь пластилин, в котором руки копались с нарастающим нетерпением, явно что-то ища.

«Ты станешь никто, а никто станет тобой».

Ноги окутало белой пеленой, и теперь я увидел других. Людей из списка, силуэты со стены, «сородичей». Словно какой-то второй слой реальности открылся, и всюду они. Стоящие поодиночке, увязающие ногами в белой пелене и почти слившиеся с окружающей темнотой. Гитарист, цветоводша, писатель, кулинар. Кто ещё?

Виднелись и пустые места. Это от тех, кто покончил с собой? Как Боря и Владик? Художник, поэт… Запахи, цвета, хаос… Кто-то может отличить красный от зелёного и чует, как пукнул сосед по трамваю, а кто-то использует запахи и цвета, чтобы сочинять, рисовать, играть, создавать нечто новое, творить.

Только теперь я понял, что объединяет всех потонувших в дыму – творчество! Вот он, их личный, персональный хаос! А куски пластилина всё падали и падали на пол, руки шарили внутри меня, продвигаясь глубже, нащупывая что-то тёплое, сокровенное.

«Никто слепит тебя заново».

Взгляд вдруг упал на чёрно-белые лица родителей под оргстеклом.

«Нет, спасибо. Меня уже слепили».

Это была моя собственная мысль, за которой последовало моё собственное решение. И раз уж никто так рьяно боролся с любым творчеством, я знал, чем его одарить.

– Я – никто, я ничто,
Моё сердце пусто.
Я нигде, никогда,
Моя кровь как вода.

Поначалу он, кажется, не понял происходящего. Может быть, даже принял эти строки за акт смирения. А вот «сородичи», задетые моими словами, зашевелились. И дальше я уже обращался к ним. К каждому.

– Ты – чужой, ты – другой,
Повернулся спиной,
Прикрываясь рукой,
Прячешь взгляд неживой.
Мы похожи с тобой,
Как две капли воды.
Мы слились с темнотой,
Так боясь темноты.

Обрывки, кусочки, сочинённые и мной, и Владиком, сливались воедино, как по маслу, образуя даже не стих, а какую-то вдохновенную речь, почти заклинание.

– Уколовшись едва,
Мы тупим остриё,
Изменяем словам
И теряем чутьё,
Забываем цвета,
Зарываем цветы.
Опускаем глаза,
Убиваем мечты…

Они оборачивались и смотрели на меня. То тут, то там среди темноты проблескивали взгляды, а некоторые из «сородичей» даже дёргали ногами, силясь высвободиться из вязкой пелены. Никто опомнился и впился в меня изнутри десятками раскалённых игл, когтей, зубов или чёрт знает чем ещё.

Тело было уже не из пластилина, а снова из плоти и крови, и от внезапного прилива раздирающей в клочья боли я задохнулся и почти потерял сознание. Но именно этого он и хотел – заставить меня сдаться, заткнуть раз и навсегда. Но я ещё не всё сказал, а потому, намертво сцепив зубы, мученически кривясь и дрожа, как эпилептик, зашептал:

– В спину нам и в лицо
Дуют ветры зимы.
Мы – никто, мы – ничто,
Но у нас есть лишь… мы.

Жгучая боль внутри достигла апогея, последнее слово вырвалось жалобным вздохом, и я отключился. Растворился, рассыпался, утонул в темноте, в неизвестности, в мириадах серых, мечущихся в дыму «сородичей».

А потом вдруг в руке что-то задрожало. Я открыл глаза и понял, что всё ещё сижу в кресле, держа блокнот и отчаянно вибрирующий мобильный. Глянул на экран – пришло несколько заявок в друзья и несколько подтверждений моих заявок. Устало усмехнулся – негусто для поэта-вдохновителя. Хотя лучше, чем ничего. Для начала, для затравки.

Я поднялся, ощупал себя, осмотрел и, удостоверившись, что весь мой «пластилин» на месте, подошёл к окну. Только-только начинало светать, и на востоке вот-вот должно было выглянуть из-за горизонта ленивое утреннее солнце. Телефон снова задрожал – на этот раз сообщение, от девчонки-иностранки. «Nobody’s gone».

И как это понимать? Никто ушёл? Никто не ушёл? Или и то, и другое сразу? Вот же чёртов английский! И что теперь думать? Ведь нет дыма без огня – это каждый знает. И где горит этот огонь, что так жаждет отобрать мой личный хаос? Когда это пламя снова пришлёт своего дымового подручного? Что я успею сделать до того момента?

Я не знал ответа ни на один вопрос. Поэтому просто стоял перед окном и, глядя на разливающийся рассвет, радовался его краскам.

Александра Никогосян. «Ведьмины болота»

Глава 1

… – Внимание! – гнусаво сказал громкоговоритель… – Поезд номер… Повторяю…

Молодой человек, над головой которого как раз и расположился гнусавый громкоговоритель, в повторах не нуждался. Он прекрасно понял, о чем идет речь, подхватил за выдвижную ручку небольшой чемодан на колесиках, повесил на плечо старенькую спортивную сумку и двинулся к выходу на перрон. Одет он был просто – джинсы, тонкий кашемировый свитер и кроссовки. Не слишком длинные светлые волосы, собранные в хвостик, и аккуратная, ухоженная бородка. Звали молодого человека Роман, двадцати шести лет, не женат.

Его можно было принять и за удачливого бизнесмена средней руки, и за врача, и за геолога. Да за кого угодно…

На самом же деле Троицкий Роман Викторович был потомственным священником, в его роду был даже священномученик, расстрелянный за Христа в тридцать седьмом году прошлого века.

* * *

За три с лишним года служения священником отец Роман научился любить совершенно посторонних людей как своих родных, с болью смотрел, как тяжелым грузом висят на них грехи, утягивают в тоску, отчаяние и депрессивное болото безразличия. Как мог помогал им вытаскивать на свет Божий эти забытые и полузабытые грехи, к исповеди подходил не формально, а ответственно и очень серьезно. Иногда люди стеснялись и не говорили самого важного, иногда и грех за грех не считали…

«Подумаешь, все так делают, я один, что ли…» – так мыслили многие, ошибочно полагая, что раз «все» – то не так уж и страшно…

Отец Роман твердо верил, что с его разрешительной молитвой Господь снимает с человека груз ошибок. Было тяжело, иногда очередь исповедников растягивалась на три-четыре часа, не меньше, особенно по праздникам, но и тогда отец Роман не отступал от своих правил. Не отпускал человека, пока не выскребет до донышка, не очистит до блеска тот сосуд, который доверил ему Господь. Отец Роман творил из грязной темной свалки достойное жилище для Духа Святаго.

Было тяжело. Очень. И физически, и духовно. Молился отец Роман за каждого искренне, самозабвенно, до упаду.

«Ну ничего, человек ко всему привыкает, – думал молодой священник, идя вдоль состава до нужного ему седьмого вагона. – Вот в дороге отдохну, да и места там красивые… Природа…»

Чемоданчик резво подпрыгивал на трещинках и бугорках разбитого асфальта, колесики его были приспособлены скорее для паркета, нежели для обычных дорог. С виду чемоданчик был небольшим и симпатичным, а внутри удобным и очень вместительным, что и прельстило молодого монаха.

Доехав до третьего вагона, нежный чемодан показал свой нрав, отплюнув от себя разом оба колеса. Отец Роман сбился с шага, оглянулся, оценил масштабы бедствия.

– Да уж… не гонялся бы ты, поп, за дешевизною… – пробормотал он, но расстраиваться не стал. Колеса тоже искать не пошел. Подхватил чемодан за ручку, поудобнее перевесил сумку и двинулся дальше.

* * *

Ехать ему было недалеко – одну ночь. На поезде, потом на автобусе. Совсем рядом.

Отец Роман нашел свое купе, закинул в багажное отделение искалеченный чемодан, сумку поставил на полку. Достал спортивный костюм, но переодеваться пока не стал, решил дождаться попутчиков и проводницу.

Присел возле окошка и стал рассматривать толпу, которая разноцветным облаком клубилась на перроне. Кто провожал, кто встречал, кто в одиночестве, как и сам отец Роман, искал свой вагон.

Сколько людей, сколько разных судеб!

«И всех, всех любит Господь, – подумал отец Роман. – Всех без исключения. А многие даже не знают об этом…»

Эта мысль неотвязно преследовала его уже который год, было очень обидно и жалко людей. Но… Насильно мил не будешь, и батюшка никогда и никому не навязывал свою точку зрения и свою веру. Только если спрашивали. А спрашивать в последнее время стали все чаще и чаще. И это радовало.

* * *

Наконец в купе заглянула девушка.

– Здравствуйте, – еле слышно прошептала она.

– День добрый! – приветливо откликнулся батюшка.

Девушка поставила на полку свой рюкзачок и села рядом с ним.

Громкоговоритель на перроне объявил об отправлении поезда и состав тут же послушно дернулся и медленно, почти бесшумно, поехал. Казалось, что не вагон едет, а перрон откатывается назад… Это потом, когда поезд наберет ход, начнется любимое отцом Романом перестукивание колес, под которое так уютно читать или просто дремать… Любил поезда отец Роман, ничего не поделаешь… Ты уже не здесь, но еще и не там… Дорога, и кто знает, что произойдет в этой дороге, и что там, с той стороны? С кем повезет познакомиться, с кем повстречаться? Случайных встреч не бывает, отец Роман знал это точно.

В купе вошла проводница, забрала у них билеты, взяла деньги за постель и чай и пошла дальше.

– Ну, с Богом! – тихонько сказал отец Роман, глядя в окно, и перекрестился.

Девушка тоже перекрестилась. На душе у священника стало тепло и радостно, как становилось всегда, когда он встречал родственную душу где-то вне храма. На шее у девушки отец Роман заметил шнурочек, на которых многие носили крестики.

По очереди переоделись в дорожную одежду. Оказалось, что костюмы у них совершенно одинаковые, только у девушки размеров на пять поменьше.

Почему-то это очень их рассмешило. Настороженность растаяла, они сели друг напротив друга и стали знакомиться.

Проводница принесла чай, и процесс пошел еще веселее. Девушка, которая представилась Вероникой, достала из рюкзачка пирожки, аккуратно разложила их по одноразовым тарелкам, следом на столе появились вареные яйца, картошка, огурцы и помидоры. Батюшка, сгорая от стыда, смог предложить только пачку магазинного печенья. Девушка улыбнулась и махнула рукой – ерунда, мол, какая, даже не думайте об этом!

Глава 2

После чая Ника спросила:

– А куда Вы едете, батюшка? В отпуск?

– Нет, меня перевели на другой приход. Служить еду, – ответил священник. – Деревня такая маленькая, но и им церковь нужна. «Ведьмины болота», слыхали?

В купе наступила какая-то нехорошая тишина. Вероника побледнела и опустила глаза. Внимательный иеромонах сразу заметил перемену в ее настроении.

– Что-то не так? – осторожно спросил он.

– Я там живу, – вдруг проговорила Вероника. – Не надо Вам туда, батюшка, не надо! – Ее бледная кожа, широко распахнутые испуганные глаза, дрожащие губы, очень насторожили батюшку.

– Объясните, в чем дело? – тихо, но настойчиво спросил священник.

Вероника вздохнула, закрутила тугим жгутом салфетку, которую давно тискала в руках, и решилась:

– Это не сказки, батюшка. Это действительно деревня ведьм и колдунов. Не нужен им храм!

– Значит, и Вы, Вероника, ведьма? Иначе как Вы там живете?

– Я – нет. И бабушка моя, Анна – нет. Остальные – да. Возвращайтесь домой, батюшка, не надо Вам туда!

– Да как же я вернусь, меня назначил Владыка на ваш приход… Ладно, думаю, все не так страшно, – слегка натянуто улыбнулся батюшка. – Приедем, разберемся… Да и решим, что с вашими колдунами делать. Утро вечера мудренее.

Умывшись и вернувшись в купе, отец Роман обнаружил, что Вероника уже лежит на своей полке, до подбородка натянув простынку. Было темно, только над его полкой был заботливо включен ночник. Батюшка улыбнулся.

Поезд начинал притормаживать, подъезжали к какому-то городу. Снаружи доносились распоряжения диспетчера о перегоне составов на другие пути, по потолку и стенам купе медленно проплывали отражения фонарей.

Батюшка взглянул на дорогие часы (подарок отца на окончание семинарии. Как тогда сказал отец? – «Береги время, сынок, его осталось не так уж много»). До утра оставалось совсем недолго. Отец Роман собрался было завалиться спать, но его взгляд совершенно случайно упал на Веронику.

Девушка не спала и даже уже не лежала. Она сидела в уголке своей полки, прижавшись спиной к стене и подтянув коленки к самому подбородку. Сверху натянула простынку и молча блестящими глазами смотрела на батюшку.

– Отец Роман, не надо. Не надо Вам туда ехать. Вы думаете, что компьютеры, смартфоны и прочая лабудень заменили древнее страшное зло?

– Ника… Я священник, я много чего слышал и видел. В том числе и одержимых. Это очень страшно, да. Но в наше время в центре страны в обычном лесу – целая деревня ведьм? Ну согласитесь, верится с трудом. И потом, название еще это – «Ведьмины болота», тоже жути навевает… Давайте спать, Ника. Храни вас Господь! И ангела ко сну!

Батюшка перекрестил Нику, перекрестился сам и улегся спать, уютно зарывшись в подушку.

Он закрыл глаза, погружаясь в сладкую дремоту под перестук колес… Прочел про себя девяностый псалом, потом пятидесятый, помолился святителю Николаю… И уже почти во сне начал творить Иисусову молитву. Эта молитва была для него как воздух.

Ника все так же сидела на полке, боясь сомкнуть глаза. И не зря. Воздух между полками купе сгустился, превращаясь в некое подобие скрюченной старухи.

Старуха злобно сверкнула глазами на Нику, но сейчас же перевела взгляд на священника.

Отца Романа как ледяной водой окатило. Спросонья он испугался, подпрыгнул, ударился головой о верхнюю полку… Страшная старуха мерзко захихикала и погрозила ему кулаком.

– Ну что, дурочка, – обратилась она к трясущейся Нике. – Кого тащишь-то с собой? Говорили тебе! Говорили?! Ох, тяжко тебе теперь будет, девка. Тяжко.

– Это не я! – ничего не соображая от страха, крикнула Ника. Его Владыка назначил!

При слове «владыка» старуху от хохота чуть не разорвало. А Ника потом еще долго будет корить себя за малодушие и трусость. «Не я!»

– Ой лиха беда,

Да черна вода,

Кто в болото зайдет,

Тот живым не уйдет!.. – зловещим голосом вдруг стала подвывать бабка. Внезапно бабкины руки покрылись блестящими черными перьями, нос вытянулся и превратился в длинный загнутый клюв.

– Не надо, перестаньте! – уже в голос рыдала Ника.

Старуха продолжала что-то каркать, но что именно – этого отец Роман понять уже не мог.

Он смотрел на представление со своей полки, и все это переставало казаться ему смешным. Он стал вслух читать «Да воскреснет Бог»…

Бабка зло сверкнула на него бездонными страшными глазами и пропала. Остался только болотный запах и небольшое черное облачко, впрочем, и то и другое быстро развеялось.

Отец Роман встал и подсел к Нике. Девушка была на грани обморока. Бледная, как привидение, с клацающими зубами и огромными испуганными глазами.

– Простите меня, отец Роман! – еле слышно пробормотала она.

– Простить? Да за что же?

– Ну… Я сказала, что это не я Вас везу, а Вы сами…

– Так ведь правду сказала! Чего ж извиняться! А что это было, я не понял?! Ты знаешь эту баб… Старушку?

– Да… Она приходила Вас предупредить.

– Ничего не понимаю. Как приходила? Что значит приходила? В идущий на полном ходу поезд? И где она сейчас?

– Она дома сейчас. А как приходила – не знаю. Честно…

– Ладно, Ника. Нам пару часов осталось поспать. Давай я тебе псалмы тихонько почитаю, а ты ложись.

Ника послушно сползла на подушку, натянула на себя одеяло и закрыла глаза. Со священником не страшно.

* * *

Наконец ее сморил сон, но даже во сне она вздрагивала и всхлипывала. Отец Роман без устали наизусть читал псалом за псалмом.

С каждым прочитанным псалмом молодой монах все больше убеждался, что все это было только видением, ночным кошмаром.

– Да, – говорил он сам себе. – Девочке что-то привиделось, а я в темноте принял тень за какую-то старуху… А стишки? – тут же спрашивал себя отец Роман. – Стишки эти «болотные», глупые, я тоже сам себе придумал? Господи, помоги! Пресвятая Богородица, спаси нас! Не понимаю, ничего не понимаю…

Взглянув на спящую Нику, он стал вспоминать свой вчерашний разговор с Владыкой. Сказано было немного, поэтому отец Роман помнил практически каждое слово.

Глава 3

Поздоровавшись и благословив молодого иеромонаха, Владыка указал ему на одно из кресел. Отец Роман послушно сел.

– В общем, дело такое, – помолчав, начал Владыка. – Поедешь в деревеньку одну, почти заброшенную. Там когда-то монастырь был, знаменитый на всю округу. Пропал монастырь. Ни в архивах, ни в летописи нету. Разрушили, видать, до основания, разорили подчистую. Даже камушка не нашли. Чудотворная икона там где-то спрятана. Надо найти.

– Простите, – начал отец Роман, – но если там не осталось даже церкви, то…

– Там есть изба, освященная под храм. Там и служить будешь, и жить, во второй половине.

Больше мне послать туда некого. Семейным даже на хлеб не хватает, прихожан почти нет. Да и просто… бегут оттуда все…

– Почему? – несказанно удивился отец Роман.

– Да ерунда, в общем… – как-то неохотно проговорил Владыка. – Говорят, в той деревне ведьмы да колдуны живут. Деревенька так и называется – «Ведьмины болота». Глупости, в общем! – Владыка неожиданно хлопнул ладонью по столу. – Бабьи сказки. Там и дворов-то, в этой деревне – то ли десять, то ли двенадцать. Вот и будешь, батюшка, окормлять местных, да монастырь потихоньку разыскивать. Хоть какие-то развалины, хоть пару камней должно же было от него остаться? Надо найти, будем восстанавливать. Больше мне послать туда некого. – И замолчал. Надолго. – Ах да! Вот тебе подъемные. Сколько-то протянешь, а потом еще поможем. Там тратиться и некуда. – Владыка протянул монаху тощенькую пачку денег.

Отец Роман взял деньги, посидел еще немного, потом встал и подошел к Владыке:

– Благословите, Ваше Преосвященство.

– Бог благословит! – перекрестил иеромонаха Владыка. – Завтра же и поезжай! Ну, с Богом!

Вспомнив этот разговор, отец Роман немного напрягся. Что за бесовщина происходит? Двадцать первый век на дворе. Ведьмы, колдуны… Старухи-вороны…

В конце концов, незаметно для себя, продолжая шептать молитву, отец Роман тоже задремал.

* * *

Солнечный луч резанул по глазам, и монах разлепил отяжелевшие веки. Спросонья даже не сразу понял, где он и что происходит. Перекрестился, взглянул на смятую подушку Ники. Самой девушки на полке уже не было. Она, уже одетая и причесанная, стояла возле окошка в коридоре, напротив их купе. Дорожный костюм она успела сменить на узкие голубые джинсы и джинсовую курточку.

Отец Роман прикрыл двери, переоделся, быстро сложил свою и Никину постель, свернул матрасы. Мусор со столика уже, похоже, утащила Ника.

Батюшка подхватил пакетик с умывальными принадлежностями и вышел из купе. Ника обернулась и заулыбалась.

– Доброе утро, батюшка! – от ночных страхов и следа не осталось. Свежее личико, сияющие глаза, толстая черная коса, перекинутая на грудь. Добрая, какая-то домашняя, милая улыбка. Глядя на нее, и отец Роман заулыбался. Потом ему ни с того, ни с сего вдруг подумалось:

– Интересно, как она живет в этой деревне? Там, поди и женихов-то нет. Колдуны одни… Господи, помилуй… Глупости какие. А дорога-то и закончилась, – с грустью отметил отец Роман. – А я своего любимого перестука колес так и не наслушался… Зато сны-то какие снились, – улыбнулся он, вспомнив старуху, покрытую перьями. Ясным солнечным утром ночной кошмар превратился в смешной сон.

Поезд замедлял ход. Городок, куда они приехали, был совсем крохотным, поезд останавливался здесь всего лишь на две минуты.

Глава 4

– Ну что, Ника, веди, – с улыбкой сказал священник. – Как добираться-то до этих твоих болот? Мне сказали, автобус ходит.

– Автобус – да. Только он приедет через два часа, а потом еще по окрестным деревням часа полтора мотаться будет. Проще всего пешком, через лес, – серьезно ответила девушка.

– Через лес проще? – удивился отец Роман.

– Ну да. Быстрее. Только вот… – Ника с сомнением взглянула на батюшкин чемодан. – Как вы с ним, да через лес?

– Ну-у, это-то как раз не проблема, – улыбнулся монах. – Мы его вот так! Раз! И в путь! – отец Роман поднял чемодан, обхватив его руками, и прижал к груди. Потом снова поставил на перрон, перевесил сумку через голову, справа налево, чтоб не сползала, и опять подхватил чемодан. – Ну, Ника, вперед!

Девушка улыбнулась, поправила свой рюкзачок и направилась к ступенькам, ведущим с перрона вниз. Дальше начиналась тропинка. Насколько хватало батюшкиного зрения, она прямой, как струнка, дорожкой вела прямо в густой смешанный лес. До леса было совсем недалеко.

Нести чемодан оказалось все-таки тяжело, хотя и был он размеров небольших. Священник то и дело перехватывал его поудобнее, но тот упрямо, словно живой, норовил выскользнуть из рук.

Ника, шедшая впереди, оглянулась и остановилась, глядя на мучения батюшки.

– А давайте, мы его на палку повесим за ручку и понесем вместе, – предложила она.

– Ну уж нет, – не согласился отец Роман. – Еще чего не хватало, чтоб девушки тяжести носили!

Ника внимательно взглянула священнику в глаза. Глаза у него были пронзительно-голубые, словно полуденное летнее небо.

«И вообще, – вдруг подумалось Нике, – какой же он красивый!», но она быстро отогнала от себя эти мысли и отвела взгляд. Отец Роман спокойно стоял, словно и не им только что любовалась красивая, совсем молоденькая девушка. Он уже давно привык, что к его внешности молодые, да и не очень, представительницы прекрасного пола относятся не так, как надо бы относиться к монаху. И научился не замечать восхищенных взглядов и не слушать шепотки за спиной.

– Так что? Идем? – спросил он Нику.

Та молча развернулась и пошла вглубь леса. Лес был густым, тропинка постепенно потерялась, заросшая травой и нападавшим на нее лесным мусором – шишками, ветками, целыми корягами… Стало понятно, что тропинкой этой почти никто не пользуется. Однако Ника продиралась вперед без всякого страха, и отцу Роману ничего не оставалось, как прижимать к себе скользкий чемодан и стараться не отстать. Бросить тяжелый чемодан было никак нельзя – там лежали иконы и книги.

«Она сказала – час. Всего один час», – успокаивал сам себя батюшка.

Минут через сорок Ника остановилась, сбросила с себя рюкзак и села на большое поваленное дерево.

– Привал, – объявила она, сдувая со щек и лба прилипшие волоски, выпавшие из растрепавшейся косы. Достала из рюкзака термос и две одноразовых стаканчика.

Батюшка с облегчением опустил чемодан на траву, снял сумку, ремень которой успел основательно натереть ему шею. И сел прямо на траву, вытянув ноги и прислонившись спиной к дереву.

– Далеко еще? – не сдержался и малодушно спросил он.

– Нет, совсем рядом. Полчаса еще – и дома, – улыбнулась Ника и протянула ему стаканчик с кофе.

– Слава Тебе, Господи! – с облегчением произнес священник и благодарно принял из рук девушки дымящийся стакан. – Спасибо, Ника! И когда ты успела кофе заварить? В поезде еще? У, шустрая какая, спаси тебя Господь!

Кофе придал сил, и оставшуюся часть пути преодолели легко. Батюшка даже по сторонам успевал поглядывать и любоваться густым нетронутым лесом.

Засмотрелся на пушистую елочку и наткнулся на спину Ники. Она остановилась и ждала батюшку. Впереди булькали, воняли, пускали пузыри и квакали болота.

Ведьмины болота.

– Идем? – спросила девушка.

– Куда идем? Как? По болоту? – батюшка покрепче прижал к себе чемодан и стал внимательно оглядывать местность в поисках кочек, мостков или хотя бы просто досок. Болото издевательски дышало и всхлипывало, никаких мостков батюшка не обнаружил.

– Прямо идем, – спокойно сказала Ника. – Это не болота, это неявь.

– Что? Неявь? Нет, подожди, смысл я понял, но что это за слово?

– Древнее слово, его у нас в деревне только и знают, – смутилась девушка. – Наваждение, морок… Ведьмы наложили, заклятье от чужих. На самом деле дальше такой же сухой лес, как и тот, что мы с вами прошли.

Отец Роман недоверчиво смотрел на Нику. Так не бывает! Нет никаких ведьм! И никаких заклятий нет! Предрассудки есть, самовнушение – есть, приметы глупые есть. А заклятий нет!

Ника весело рассмеялась и шагнула прямо на булькающую поверхность болота. Оглянулась на священника, поманила его пальчиком и смело пошла вперед. По болоту.

Отец Роман смотрел ей вслед, не зная, на что решиться. Лучше бы он потерял несколько часов и поехал на автобусе, как все нормальные люди… Это что же получается – Ника ненормальная?

Священник поудобнее перехватил чемодан и, не переставая читать молитву, шагнул вперед. Шаг, еще шаг, еще… Ника права – болота – только видимость! Под ногами шуршала обычная травка.

– Господи, помилуй, – прошептал отец Роман. – Куда я попал?

Глава 5

Болота, булькающие и пускающие пузыри, словно настоящие, они прошли быстро. Снова появились березки, елочки, какие-то кусты. И тропинка. По ней они и вошли в крохотную деревушку. Батюшка во все глаза смотрел по сторонам. Одна улица, десяток домов… И тишина. Только ветер шуршит по верхушкам деревьев.

– Ника, почему так тихо? Ведь это же деревня… Ну, коровы там, собаки… Курицы… Дети, в конце концов!

– Ведьмам курицы без надобности, – каким-то странным голосом, тихим и напряженным, ответила Ника. – А детей вы еще увидите.

Про детей девушка сказала таким тоном, что священнику как-то сразу расхотелось их видеть. Какие дети могут быть у колдунов и ведьм? Березовые чурки? Берестяные куклы?

Он уловил в голосе Ники нотки самого настоящего страха. Ему и самому сделалось как-то не по себе. Да как же она живет здесь? Почему не уезжает?

Дома стояли молчаливые, серые, будто нежилые… Друг напротив друга, по шесть с каждой стороны пыльной дороги.

– Ника! И это все? Вся деревня? – отец Роман надеялся, что Ника сейчас рассмеется и скажет, что во-он там, с той стороны, еще много домов и людей, и коровы там есть, и козочки…

Но девушка тусклым и мрачным голосом подтвердила то, чего так боялся батюшка:

– Да. Это все.

– Так. Отлично. – Монах взял себя в руки и спросил: – Мне сказали, что здесь есть изба, освященная под храм. Где?

– Давайте сначала к нам, а то бабаня… в смысле бабушка Аня, волнуется. А потом я Вам все покажу.

Они прошли по пустынной улице, в полной тишине, до самого крайнего домика. Домик был очень старый, скособоченный, почти по самые окошки вросший в землю.

– Осторожно, батюшка, здесь ступеньки нету, – предупредила Ника священника и ловко перепрыгнула зияющую пустоту. Небрежно бросила рюкзак на перекосившееся крылечко и распахнула перед отцом Романом дверь.

– Ника! – окликнул священник. – Подожди! Прежде чем я войду в дом, скажи мне, кто здесь живет.

Ника обернулась, и на какое-то мгновение священнику показалось, что девушка сердится. Но нет. Она улыбнулась и сказала:

– В доме только бабаня, мы с ней вдвоем живем. Не бойтесь.

* * *

В домике оказалось неожиданно чисто и уютно. Крохотные сени вели в одну-единственную комнатку. Половину комнатки занимала настоящая русская печка. Пол был аккуратно застелен полосатыми ковриками-дорожками. Остальное пространство занимали кровать с горкой подушек, большой сундук, а посередине комнатки красовался круглый стол, накрытый древней скатертью с бахромой.

За столом сидела и что-то вязала на спицах старушка. Именно старушка – милая, маленькая, кругленькая, в голубом платочке на седой голове. Отец Роман с трудом расцепил затекшие руки и наконец-то избавился от покалеченного чемодана, поставив его на пол.

Увидев внучку с незнакомым молодым человеком, старушка резво вскочила на ноги, бросила спицы на стол и подбежала к вошедшим.

– Ну наконец-то! Слава богу! Ника, что ж так долго-то, я уж волноваться начала! Автобус-то давно уехал! – она поцеловала внучку в щеку, оглядела и подозрительно спросила:

– Али пешком шли? Опять через болота эти проклятые? Ох, что же это я! Здравствуйте, батюшка! Благословите! Меня Анна Трофимовна зовут.

Она повернулась к отцу Роману и смиренно склонила голову, сложив перед собой ладошки лодочкой.

Отец Роман, давно переставший что-либо понимать, внимательно пригляделся к старушке, рассмотрел на ее груди крестик и только тогда перекрестил ее со словами: «Бог благословит». Потом повернулся к Нике.

– Ника, а что же это получается? Вот бабушка твоя говорит, что автобус уехал давно. Выходит, мы могли на автобусе доехать? Раньше? Зачем же ты меня обманула?

– Простите, отец Роман, – Ника густо покраснела, уши запылали пунцовым цветом. – Я просто прогуляться с Вами хотела… Бабаня, гляди, я вот джинсы себе купила. А тебе платок новый! Красивущий! Павлово-посадский. Не сердись! – и чмокнула бабушку в щечку.

– Прогуляться, значит, хотела, а, Ника? – Пробормотал батюшка. – Со мной и с моим чемоданом…

– Простите, – еще раз прошептала Ника.

– Ладно, Бог простит. Славно прогулялись, не расстраивайся! – ответил священник, оглядел маленькую комнатку еще раз и повернулся к хозяйке. – Вы, значит, Анна Трофимовна? Здравствуйте еще раз! А я – иеромонах Роман Троицкий. Ваш новый настоятель. Где церковь-то ваша, покажете?

– А как же, батюшка, дорогой, все покажем! Ключи-то от церкви как раз у меня и хранятся. Я и прибираю там, за порядком слежу. Вот только покормлю вас обедом, да и пойдем немедля! – безостановочно тараторила старушка, сноровисто бегая от печки к столу и обратно. – Идите-ка пока вон, умойтесь с дороги!

Ника вышла в сени, поманила за собой отца Романа. В сенях на стене висел древний ручной умывальник с ножкой-пимпочкой внизу. Под умывальником стоял тазик, рядом на гвоздике висело белоснежное полотенце.

– Надо же, раритет какой! – улыбнулся отец Роман. – Я с детства таких не видел.

– У нас и сортир на улице, – неожиданно съязвила Ника, покосившись на священника.

Отец Роман даже не нашел что ответить. Просто молча вымыл руки, сполоснул лицо и потянулся за полотенцем.

– А бабушка у тебя какая шустрая, а, Ника? – прервал он неловкое молчание.

– Ведьмы лечат, – хмуро ответила девушка.

– Как? – ахнул отец Роман и бросил полотенце на край тазика. – Она же православная! Как же она к ведьмам-то ходит?

– А она и не ходит. И не знает даже. Это я ей травки приношу разные, да в чай подмешиваю.

– Ника… – священник обессиленно привалился к стене. – Да как же можно-то? Сегодня же ко мне на исповедь!

– Не пойду! – взъерошилась Ника. – Помрет бабаня, что я одна делать буду?

На глазах у нее показались слезы, она захлюпала носом и отвернулась.

– О Господи! – беспомощно прошептал священник. – Прости, Господи, сохрани и помилуй! Ну и что мне с вами делать?

Ника промолчала, а отец Роман вдруг понял, почему отсюда уезжают священнослужители. Не от страха, нет. От безысходности. От невозможности что-то изменить. От глухой тоски в пустой крошечной избушке-церкви.

Но он не уедет! Костьми тут ляжет, а вытянет девчонку и старушку из этих болот! С Божией-то помощью разве есть что невозможное?

Только много позже иеромонах Роман поймет, какая непомерная гордыня сидела в нем…

Глава 6

На обед были борщ, маленькие чесночные сухарики и вареная картошка с укропчиком. В большой миске яркими летними красками играл овощной салат.

– Вы, батюшка, не бойтесь, я помню, что день сегодня постный, так и борщ сварила пустой. – сказала Анна Трофимовна. – Но вку-усный! Кушайте, батюшка, кушайте! Ника, к столу!

Отец Роман прочел молитву, перекрестил пищу и сел за стол. Баба Аня тоже перекрестилась и принялась ухаживать за гостем.

Ел голодный батюшка с превеликим удовольствием, все действительно оказалось очень вкусным. Еле сдержал себя, чтобы не попросить добавки. Негоже монаху объедаться. Поблагодарил хозяйку и спросил:

– Откуда у вас все это великолепие? В городе покупаете?

– Зачем в городе? – обиделась Анна Трофимовна. – Вон за домом огород. Там и картошка, и капуста, и свеколка… Огурцы, помидоры – все свое! Зелень разная. На зиму вот с Никушей запасы делаем, грибы собираем, ягоды. Только муку да яйца покупать приходится. Не растут они в огороде, – хихикнула бабушка.

– Ну, спаси вас Господь за угощение! Пора мне в церковь идти.

– Конечно, отец Роман, сейчас вот и пойдем. Ника, отдыхай, я провожу батюшку.

А священник вдруг разглядел в углу за печкой детскую люльку, подвешенную за массивный крюк к потолку.

– А люлька вам зачем? – не удержался батюшка. – Детей, вы говорите, нет…

– Да приржавела она там, наверху, – ответила Ника. – даже дядька Степан снять не смог. Ну и пусть висит, не мешает…

– Дядька Степан – это кто? Ведьмак? – не удержался отец Роман.

– Не ведьмак. Колдун.

– А разница в чем? – поинтересовался батюшка.

– Разница в штанах… – тихонько пробормотала Ника.

– Вероника! – всплеснула руками Анна Трофимовна. – Да разве ж можно так!

– Ну а что?

Отец Роман молча смотрел на Нику. Да, девчонка не простая. С характером.

– Ну ладно, пора и честь знать. Пойдемте, Анна Трофимовна?

– Иди, бабаня, я все здесь приберу, – ангельским голоском пропела Ника. Отец Роман только головой покачал. Ну и актриса.

* * *

Выйдя за калитку, Анна Трофимовна свернула в противоположную от деревни сторону.

Молча пошла по заросшей тропинке. Отец Роман так же молча шел за ней.

– Знаете, – вдруг начала разговор баба Аня. – А я ведь матушка. В прошлом. Пенсию не заработала, получаю копейки по старости. Никуше восемнадцать, учиться бы ей. Да замуж. Вот и отправляю ее то в город, то в Рыбинку – это село тут недалеко… Большое село, хорошее. Может, найдется жених, да и заберет ее из этих проклятых болот.

– Что же вы не переедете в эту Рыбинку? – тихо спросил отец Роман.

– Дык там дом покупать надо. А где деньги-то у нас?

– А как вы вообще здесь оказались?

– Да так же, как и ты, батюшка. Супруг мой, Царство ему Небесное, священником был. Отправили нас сюда. Нике годик был, она с родителями в городе осталась. А потом родители ее, сын мой да невестка, на мотоцикле проклятом разбились. Забрали мы Нику сюда, не в детдом же ее отдавать. Ей два года тогда было. А Николай Васильич мой через пару месяцев в болоте сгинул. Все остатки монастыря искал. Доискался… – горько закончила Анна Трофимовна.

– В каком болоте? – растерялся отец Роман. – Ника сказала мне, что это только морок, чтоб чужие не лезли…

– Какой же морок, коли батюшка мой сгинул там… А Ника – болтушка. С малолетства тут, все стежки-дорожки знает, вот и провела вас по сухому. Пошутила… Привыкла она тут жить, всему верит. И ведьм этих клятых совсем не боится.

– А Вы? – прямо спросил отец Роман.

– А я боюсь. До жути боюсь. Но Бог со мной, не так страшно, – старушка сжала в ладошке свой крестик. – Знаете, ходят такие слухи, что если кто из батюшек продержится здесь хотя бы полгода и отслужит Пасхальную службу, то ведьмы уйдут. А монастырь вернется.

– Скажите, Анна Трофимовна, неужели Вы действительно верите во всех этих ведьм и колдунов?

– Да как же не верить, батюшка, коли живу я рядом с ними почти двадцать лет? Многого навидалась. Верю… Да…

– А кто они?

– Они-то? Они, батюшка, не люди.

– Как это? – поразился священник.

– Ну вот так. Есть люди, создания Божии. А есть не люди. Из человека сделать ведьму или колдуна невозможно. Порода другая. Понимаете?

– Нет, – честно ответил отец Роман и надолго задумался.

Наконец тропинка уткнулась в большую избу, на крыше которой тускло поблескивал православный крест.

– Ну, вот и пришли, слава богу.

Глава 7

Церковная избушка стояла чуть поодаль от деревни, на пригорке, за избушкой был овраг, по дну которого протекала мелкая говорливая речушка. Дальше, насколько хватало глаз, были болота и лес…

– Во-он там Рыбинка, – махнула рукой в сторону заовражья Анна Трофимовна. – Там и мостки хорошие через болота. Там все ходят-то… И автобус там.

Анна Трофимовна достала связку ключей, побренчала ей, перебирая в поисках нужного.

– Ну вот, батюшка, налево – Ваша комнатка, направо – церковь. – Сказала старушка.

Из сеней и вправду вели две двери. А еще в сенях была печь, которая обогревала сразу обе комнаты. Левым боком келью, а правым – церковь. Там же лежали аккуратно сложенные дрова, стоял большой сундук и старая рассохшаяся бочка.

Для начала отец Роман свернул налево – в свое будущее жилище. Оно тоже оказалось запертым.

Анна Трофимовна уже отыскала нужный ключ и без промедления отперла двери. Отец Роман шагнул в свою комнатку. Огляделся. Кровать, стол, две табуретки, несколько икон на полке в углу. Бок печки занимал целую стену. Роль шкафа играли, по-видимому, несколько больших гвоздей, вбитых в стену возле двери. На одном из них висел зимний толстенный тулуп…

– Ну вот и отлично! – воскликнул довольный батюшка, освобождаясь, наконец, от чемодана и сумки. – Слава Богу!

– Слава Богу! – эхом откликнулась Анна Трофимовна. – Какое счастье, что Вы приехали, батюшка! А то ведь старая я, – вдруг пригорюнилась старушка. – Думала, помру, да и закопают, как собаку, и отпеть будет некому. Вы уж у нас подольше продержитесь, а, батюшка? А кушать у нас будете. И не возражайте. Вам все равно негде продукты брать. И платить вам никто ничего не будет. Прихожан нет. Довел же Господь терпеть эдакое на старости-то лет… И по супругу моему, по деткам никто панихиду сколько уж не служил…

Анна Трофимовна настолько расстроилась, выплеснув из себя свои горести, что расплакалась уже по-настоящему.

Пришлось отцу Роману старушку успокаивать и обещать, что он не уедет, пока ее не отпоет и не похоронит как положено. Для неверующих людей так себе утешение, но баба Аня успокоилась, заулыбалась, утерла лицо концами платочка.

– Ну что, Анна Трофимовна, теперь в церковь?

– Ох, да-да, что ж это я, – старушка торопливо отсоединила от общей связки ключей колечко, на котором висело три больших ключа, и протянула священнику. – Вот, батюшка, от Вашей комнаты, от домика и от церкви. Владейте! Осматривайтесь, устраивайтесь, а я побежала. А на ужин приходите, мы с Никой Вас ждать будем!

– Подождите, Анна Трофимовна! Спаси Вас Господь за то, что церковь хранили да присматривали. У меня один вопрос и одно… не знаю… В общем, на ужин я не приду, вы уж не обижайтесь! Я монах, ужинать давно отвык. Мне бы только чайник да чашку…

– Есть, отец Роман, все есть! У Вас в комнатке все и найдете.

– А вот еще вопрос… – помолчав немного, продолжил священник. – Скажите, Анна Трофимовна, стоит ли мне идти знакомиться с жителями деревни? Ну, со всем этими колдунами, ведьмами… Все равно мне придется ходить по деревне и окрестностям, остатки монастыря искать…

– Ну а что ж… Сходите, – тихо, нехотя откликнулась старушка. – Сходите. Вы им пока что не враг, вообще никто… Простите. Только знайте – имени у них спрашивать нельзя, не ответят. Все колдуны – Степаны, все ведьмы – Глафиры. Так уж повелось.

– Как же вы их различаете? – Удивился батюшка.

– А на что мне их различать? Да Вы сами потом поймете, – невесело улыбнулась Анна Трофимовна. – Что ж, побегу я.

– С Богом! – ответил отец Роман и повторил – Спасибо за все еще раз, Анна Трофимовна! Ох, подождите, забыл, еще вопрос! Где тут у вас кладбище? Надо бы сходить, панихиду отслужить…

– Кладбище? – Анна Трофимовна как-то странно посмотрела на батюшку. – Да ведь не помирает у нас никто. Хотя… Выйдете из церкви, повернете налево, в лесочек, там тропинка и полянка. Сами увидите. Только надо ли оно Вам?.. Ну, побежала я!

Анна Трофимовна ушла. Отец Роман распаковал сумку и чемодан, расставил свои книги и иконы, зажег лампадку.

Взял ключи и пошел знакомиться с церковью.

Комнатка, освященная под храм, была небольшая и до слез пустая, нищая, хоть и чистенькая.

На стенах были пришпилены большие, вырезанные из настенных календарей бумажные иконы, роль подсвечников играли два тазика с песком… Алтарь был отделен красной потрепанной занавеской.

Батюшка с опаской и громко бухающим сердцем отдернул занавеску и ступил в алтарь. Огляделся. Удивился. Огляделся еще раз, уже внимательнее. И упал на колени:

– Слава Тебе, Господи!

В алтаре было все как положено, вся необходимая для богослужения утварь.

Большое деревянное Распятие, семисвечник, несколько настоящих, ручного письма древних икон… В том числе икона Божией Матери «Взыскание погибших», в честь которой и была освящена эта церковь. И монастырь, который предстояло найти и восстановить батюшке, – тоже был в честь этой иконы. Очевидно, что и чудотворной была она же…

Большое Евангелие, богато украшенное разноцветными камушками и с серебряными уголками. В качестве закладок из Евангелия выглядывало несколько атласных ленточек. Апостол, Псалтирь… Потир, антиминс, дискос[1]… Все, все было готово для совершения литургии.

«Только вот где я просфоры брать буду? – задумался батюшка. – Придется с Божией помощью самому печь научиться».

Вдоль стен стояли большие емкости с лампадным маслом и несколько больших ящиков с хорошими, большими восковыми свечами.

Надо растопить печь и идти в деревню. Идти не хотелось. Очень. Батюшка затеплил в алтаре лампадки, долго стоял и молился.

Может, сначала на кладбище?

«Не малодушничай!» – сам себе приказал отец Роман. Прошел в свою комнатку, быстренько надел подрясник, на голову – выцветшую скуфейку, подпоясался кожаным ремнем с тяжелой пряжкой. Большой наперсный крест, подумав, надел на шею, но спрятал под подрясник. Намотал на руки четки и вышел из комнаты.

В монашеском одеянии отец Роман вмиг переменился. Какой там врач, какой геолог?! Монах, истинный воин Христов. Былинный богатырь. Синие пронзительные глаза смотрели из-под низко надвинутой скуфьи так, словно бы видели все насквозь. Переодевшись, отец Роман сразу почувствовал себя лучше, привычнее и защищеннее. В джинсах он ощущал себя каким-то… голым.

Монах вышел на крылечко, запер двери на ключ и отправился по пыльной тропинке назад, в деревню. Шел он медленно, перебирая четки и глядя себе под ноги.

Глава 8

Возле калитки домика Анны Трофимовны его окликнула Ника:

– Отец Роман! Какой Вы красивый! В деревню?

– Да, Ника. Расскажи, что там и как.

– Ну что как… С одной стороны три Степана – колдуны. С другой – две ведьмы – они Глафиры. Ну и все.

– Пять получается, – задумчиво сказал батюшка. – А домиков-то больше! Где же остальные?

– Не знаю, – беспечно пожала плечами девушка. – Всегда так было.

– Ну… Всегда так всегда. Да, Ника, у меня к тебе просьба. Ты печку топить умеешь?

– Батюшка! – звонко рассмеялась Ника. – Конечно, умею! Я ж всю жизнь в деревне! Вот когда мне лет пять было…

– Хорошо, Ника, спасибо. – Отец Роман протянул девушке ключи от церкви. – Протопи, пожалуйста. Сыровато там.

* * *

Первый дом, в который пришел иеромонах, принадлежал колдуну Степану. Дом пускать священника явно не хотел. Уже в сенях батюшке пришлось вступить в небольшое, но кровопролитное сражение.

Войдя в сени, отец Роман остановился на пороге, давая глазам привыкнуть к почти полной темноте. Немного света пробивалось сквозь сроду немытое крошечное окошко под самым потолком.

Наконец батюшка решился и сделал первый осторожный шаг вперед. И немедленно зацепился подолом подрясника за какую-то железяку. Подол затрещал, железяка зло заскрипела и задребезжала. Батюшка нагнулся, отцепил подрясник и осторожно шагнул в сторону… И, разумеется, наступил на грабли, которые хоть и немного боком, но все-таки исправно сделали свое дело – подскочили и длинной деревянной ручкой пребольно ударили батюшку по голове. Удар немного смягчила скуфейка, но щеку все равно разодрала какая-то заноза. Отец Роман почувствовал, как по щеке потекла кровь.

Оглядевшись по сторонам, он приметил большую бочку с крышкой, на которой стоял ковшик. Монах осторожно сунул палец в ковшик. Обычная прохладная жидкость, наверное, вода. Уже не осторожничая, он зачерпнул в ладонь воды из ковшика, желая промыть кровоточащую рваную рану. Щедро плеснул жидкость на щеку и взвыл. Жидкостью оказался крепчайший, ядреный огуречный рассол… Рану как огнем обожгло.

Отец Роман как мог стер рукавом рассол со щеки, разодрав при этом рану еще сильнее.

Постоял, перекрестился, помолился. Сделал следующий осторожный шаг, попал ногой в какую-то лоханку. Пока высвобождал ногу из этого корыта, почувствовал, как вторую ногу, словно змея, обвила толстая веревка. А может, и правда – змея?

Отец Роман остановился, содрал с ноги мелкое корыто, с шумом отбросил его как можно дальше вглубь сеней. Нагнулся и стал высвобождать вторую ногу из веревки, понимая, что только больше запутывается в ней… Пришло в голову, что хозяина нет, а дом стережет этот вот хлам.

«Да ты с ума сошел, Роман! – сам себя одернул священник. – Какой хлам, какие сторожа? Обычные вещи! Просто не видно ничего, вот и не могу пройти. А ну, монах, возьми себя в руки!»

Отец Роман снова начал молиться. Спокойно, виток за витком, распутал веревку и аккуратно положил ее возле бочки. Осторожно двинулся дальше, обходя веревку и грабли стороной, и наткнулся на большой сундук, пребольно ударившись коленом об оббитый железом угол. Нагнулся, чтобы потереть ушибленное колено. Оперся одной рукой о сундук. Сундук немедленно поехал в сторону, как по рельсам. Не удержавшись на ногах, батюшка рухнул в подпол, который и скрывался под сундуком.

Приземлился он на кучу досок, из которых торчали острые гвозди. Под богатырским телом батюшки доски затрещали, заскрипели. Сломанными острыми зубьями хватали священника за рясу, до крови расцарапали лицо и руки.

Да еще и скуфейка при падении куда-то отлетела.

Батюшка почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Да что же это такое! Ссадины болели, разодранная щека благоухала солью, чесноком и укропом, жгла огнем…

Отец Роман осторожно пошарил вокруг себя в поисках скуфьи, стараясь делать как можно меньше движений. Нашел! Ухватил свою шапочку, но она вдруг яростно запищала и укусила батюшку за руку.

«Крыса!» – с омерзением сообразил монах и отбросил гнусную тварь подальше. Сердце выскакивало из груди. Ну и что – крыса? Тоже тварь Божия! Да вот только Божия ли, здесь, в этом колдовском логове? Тут же со всех сторон раздался писк, срежет и шебуршание серых тварей.

Отец Роман пошевелился, с осторожностью выбираясь из кучи занозистых, со множеством торчащих гвоздей досок. Взглянул наверх. На пол что-то мягко шлепнулось. Он нагнулся, провел рукой по пыльному полу. Скуфья! Она, родная! Батюшка осторожно отряхнул ее от пыли, перекрестил и надел обратно на голову.

Теперь надо выбираться отсюда. Раз уж на весь этот шум и грохот, что учинил в сенях батюшка, из избушки никто не выглянул, то встречаться с ним явно не хотят и помощи ждать неоткуда.

В подполе стояла непроглядная темень, но батюшка каким-то образом сумел нащупать среди обломков целую длинную доску. Примерился, приставил ее к краю дыры в потолке…

Перекрестился и начал осторожно, еле-еле ползти по доске наверх. Больше всего на свете он боялся услышать треск и рухнуть обратно в подпол с крысами. Но Бог миловал. Добравшись до верху, он крепко уцепился пальцами за края дыры, немножко полежал на доске, собираясь с силами, и резко подтянулся, перекинув тело наверх, в сени. После кромешной тьмы подпола сени показались ему достаточно светлыми. Он еще раз оглядел все вокруг. Заметил топор, огромный молот, моток колючей проволоки… Какое счастье, что он не попался этим «стражам» по пути!

На этом знакомство с домом закончилось. Первого колдуна Степана отец Роман так и не увидел.

* * *

Во второй дом отец Роман попал без труда. Посреди комнаты, словно поджидая его, стоял кряжистый бородатый мужик лет пятидесяти, очень похожий на древний лесной пень, мшистый и заросший чем попало.

– Здравствуйте, – сказал священник. И тут же подумал, что желает здравствовать колдуну…

– Ну… – буркнул колдун.

– Вы Степан?

– Ну…

– Простите, отчества Вашего не знаю.

– Ну…

Отец Роман начал потихоньку закипать.

– Позвольте представиться – я иеромонах Роман, новый настоятель церкви.

– Ну…

После десятого или пятнадцатого «ну» священник поймал себя на мысли, что ему хочется взять полено и треснуть колдуна по нечесаной заросшей голове. Сдержался. Понял, что делать ему здесь больше нечего.

– Прощайте, – сказал он.

– Ну-ну, – донеслось в ответ.

К третьему Степану священник даже не пошел. Издали увидел такого же лесного пня, как и второй Степан. Третий колдун стоял возле своей калитки, усмехаясь и поигрывая топориком, и смотрел на батюшку.

Батюшка плюнул, перекрестился и направился на другую сторону улицы – к ведьмам.

Ведьмы оказались поприветливее. Первая Глафира, красивая, дородная, румяная, очень приходу батюшки обрадовалась, все зазывала чайку отведать – «душистый, на травках!».

Батюшка, услышав слово «травки», шарахнулся от Глафиры, как от чумной. Ну уж нет, он как-нибудь без чайку.

Развернулся и пошел прочь, слушая, как за спиной издевательски, но все-таки непостижимым образом привлекательно и завораживающе, звучит смех первой Глафиры.

Второй домик оказался пустой, где пребывала хозяйка – только ей и известно.

А вот третий дом принес отцу Роману много интересного.

Спокойно прошел через двор, опять же заросший сорняками, постучался в дверь. Из домика послышалось приветливое:

– Проходите, батюшка! Открыто!

Отец Роман решил ничему не удивляться, потянул на себя дверь, та со скрипом распахнулась, и священник шагнул в комнату. Огляделся. Печь (ну куда же без нее!), кровать, стол, шкаф, чистенькое окошко. На окошке какие-то цветы в горшках. Лавочки вдоль стен. Обычный деревенский домик.

Хозяйка, очевидно, последняя, третья Глафира, тоже была симпатичной и приветливой. Толстая русая коса вокруг головы, блестящие серые глаза, нарядное платье…

– Здравствуйте, – осторожно начал священник.

– Здравствуйте, отец Роман!

Священник на секунду опешил, потом все-таки решил продолжить разговор:

– Я новый настоятель церкви, иеромонах Роман Троицкий. Надеюсь…

На что надеялся батюшка, узнать не удалось.

Из угла вдруг послышалось шипение, сначала неразборчивое, потом достаточно ясное, чтобы отец Роман сумел разобрать:

– Нашш штоятель… Штоятель, да не нашш, не нашш…

– А ну, тихо будь! – прикрикнула хозяйка. Шипение прекратилось. – Не обращайте внимания, батюшка, не слушайте ее!

– Не нашш… не нашш…

Батюшка пригляделся и в темном углу на лавке сумел разглядеть кучу тряпья, из глубины которой сверкал один-единственный, но зато очень выразительный злобный глаз.

– Кто… Что это? – спросил отец Роман.

– Да кто ж там может быть, – рассмеялась Глафира. – Тряпье одно! Вот, смотрите, пальто старое, тулуп, шаль… – Глафира одну за другой поднимала вещи и демонстрировала их батюшке. – Платье мое…

Платье она обратно в кучу не бросила, а стала рассматривать на свет, вертела его туда-сюда.

– Вот ведь паршивка, и платье мое уперла!.. – воскликнула ведьма.

– Кто паршивка? – немедленно уцепился за слова отец Роман.

– Да кто… Куча эта… Ууу, я тебя! Размету и сожгу, поняла?

Тряпье не испугалось, собралось обратно в кучу, не забыв прихватить и платье, и оттуда снова послышалось шипение:

– Не нашш штоятель… Не нашш…

– Глафира, где все ваши дети? Почему в деревне нет детей?

– Дети? – удивилась ведьма. – А зачем ведьмам дети? И потом, детей может иметь либо верховная ведьма, либо тот, кому она разрешит.

– А кто у вас верховная ведьма?

Глафира сначала уставилась на батюшку с неподдельным изумлением, а потом начала хохотать. Хохотала долго, до упаду. Тряпичная Куча тоже шипела и шамкала что-то.

Священник постоял еще немного, развернулся и, не прощаясь, вышел.

На свежем воздухе голова начала проясняться. Отец Роман подивился своей глупости – и чего он вообще пошел к этим… не человекам? Что хотел узнать? Зачем, зачем?

Глава 9

Монах шел по пыльной дороге, молился и перебирал четки. Ссадины и ушибы нещадно горели, но он старался не обращать на это внимания. Возле дома Анны Трофимовны ему пришлось притормозить. Баба Аня стояла у калитки и словно бы поджидала его.

– Боже мой! – воскликнула она. – Что с Вами, батюшка?!

На бабушкин крик из дома выскочила Ника. Мрачно взглянула на священника:

– Ну что, сходили, познакомились?

– Сходил, – виновато ответил отец Роман.

– И с кем же Вам посчастливилось побеседовать? – язвительно поинтересовалась Ника.

– Ника! – прикрикнула Анна Трофимовна. – Помни, с кем разговариваешь!

– Ничего, Анна Трофимовна, ничего страшного. – Тихо сказал священник. – А побеседовал я со Степаном, который все время говорит «ну», и с Глафирой, у которой куча тряпья говорящая. Шипела на меня все время, – неожиданно пожаловался священник.

– Ну понятно. Значит, в дом Вас не пустили Степан-крыса, Степан-топор и Глафира-травница.

– Возможно. Скажите, речка там, в овраге, чистая? Мне бы искупаться… Да подрясник постирать.

– Да зачем же речка, батюшка, дорогой! – воскликнула Анна Трофимовна. – Сейчас баньку затопим! Огород мне сегодня поливать не надо, такой славный дождичек прошел, время есть…

Батюшка оглянулся на сухую пыльную дорогу, на поникшие травки и мелкие цветочки…

– Дождичек? – с недоверием переспросил он. – Какой дождичек? Сухотень кругом.

– А-а… Так это у нас над огородом поливало, а им дождик ни к чему.

Отец Роман ничего на это не ответил, молча поклонился и пошел своей дорогой. Банька – хорошо. Речка – безопаснее.

* * *

Всю ночь батюшка молился. Прочел свое длинное монашеское правило, псалмы, акафист «Слава Богу за все». Только под утро его сморил сон. Тяжелый, страшный, нехороший.

Проснулся отец Роман часа через три с дико болящей головой и ломотой во всем теле. Судя по солнцу, было часов восемь утра.

С трудом, как складная линейка, поднялся с колен (так и уснул перед иконами на коврике, руки и голову положив на табуретку). Немного размялся и решил пойти на речку, еще раз искупаться. Вчера ему там понравилось. Водичка прохладная, чистая-чистая. Даже рыбки какие-то плавают.

Сегодня у него еще одно важное дело – кладбище. Может, панихиду отслужить надо… Починить что, поправить на могилках. Ведьмы этим делом явно не озабочены.

Батюшка снял с гвоздика чистый запасной подрясник (вчерашний, пострадавший в доме Степана-крысы, до сих пор сох в сенях, развешенный на веревке перед печкой), взял полотенце и отправился на речку.

После купания отцу Роману полегчало, и он стал собираться на кладбище. Долго думал, что ему с собой взять, и в результате решил ничего не брать, а сходить только на разведку. Прихватил только Псалтирь и кадило.

* * *

Как и обещала Анна Трофимовна, кладбище он нашел быстро. Налево, в лесочек по тропинке, там полянка и кладбище…

Сразило батюшку другое. Кладбища-то как такового – не было! Ни одного креста, ни одного памятника. С трудом разыскал в траве небольшой холмик. Из этой единственной могилы и состояло все кладбище. В изголовье могилы лежал, наполовину вросший в землю, небольшой серый камень. На передней, кое-как обработанной стороне было написано одно слово: «Степан». Ни дат, ни фамилии.

– Ну, значит, так, – тихонько пробормотал батюшка и принялся разжигать кадило. – Мир праху твоему, Степан.

– Спасибо, – раздался детский голосок со стороны камня. Батюшка от неожиданности подскочил и едва не выронил кадило. Осторожно поднял глаза. Рядом стоял мальчонка лет восьми. Весь испачканный землей, глиной, какими-то корешками, взъерошенный. Бледная, до синевы, кожа и темные впадины глаз.

Отец Роман почувствовал, как по спине у него заструился холодный липкий пот. Захотелось убежать.

Но он не убежал. Осенил себя крестным знамением и спросил:

– Ты кто?

– Степан я, – с готовностью ответил мальчонка.

– А что ты здесь делаешь, Степан? Зачем тут гуляешь?

– Я не гуляю. Я тут живу.

– Господи, помилуй, – тихонько пробормотал батюшка. Кажется, он уже все понял, но продолжал расспросы.

– Где живешь? В деревне? Или в Рыбинке?

– Зачем в деревне? Тут живу. – Мальчишка ткнул пальчиком в могилу. – Только мне скушна, вот я и вылазию… Мамка меня веревкой привязала, чтоб по деревне не шлендрал. Вот я и сплю.

– Ты живешь в могиле? – еле дыша, спросил отец Роман.

– Ну да, говорю же тебе! Конь меня убил! – Мальчик посмотрел на небо, на верхушки деревьев и заключил: – Почти сто лет назад. А мамка мне паровоз принесла, чтоб не скучал. – И показал отцу Роману яркоокрашенный, но облупившийся и грязный деревянный паровозик.

– Подожди, какой конь? Нет ведь в деревне живности!

– Ну вот с той поры и нет. Съели, – спокойно ответил пацан.

– И коня?

– Ну а что ж? И коня! Вон он меня как! – мальчишка повернулся, давая батюшке возможность рассмотреть рваную рану на затылке, промятый череп, мешанину из волос, костей, крови и грязи.

Батюшка содрогнулся и только сейчас понял, что разговаривает с призраком! Душу – ее веревкой не привяжешь! А вот призрак… Кто его знает… В призраках отец Роман не разбирался.

– А отвязаться и пойти погулять ты не можешь? – с опаской, осторожно спросил батюшка.

– Нет, – с сожалением проговорил призрак. – Веревку мамка зачаровала. Не развязывается.

– А… А кто твоя мама? – тихо и осторожно спросил батюшка.

– Знамо кто! Верховная!

– А зовут ее как?

– А кто ж знает, – хихикнул призрак.

Батюшка раскрыл псалтирь и хотел подойти поближе, но призрак честно предупредил:

– Не подходи. Укушу!

– Почему? – опешил батюшка.

– Потому что ты – живой. Хотя меня мамка и так оживить обещала. Совсем скоро. Только ей надо, чтоб кто-нить из церковных помер. Инди… Инги…

– Ингредиенты? – невольно подсказал батюшка.

– Ага! Они! Нетути их. Волосы там, ногти свежие… Вот и ждет маманя…

Мурашки забегали по всему телу батюшки, и он отступил от могилы на пару шагов. Он понял, почему деревня терпит под боком присутствие церкви.

А призрак, заинтересовавшись кадилом, протянул руку потрогать позвякивающие бубенчики на цепочках. Длины детской руки явно не хватало, и призрак, прикованный веревкой к могильному камню, стал руку отращивать… Отрастив ее метра на два, наконец, коснулся кадила…

Батюшка, не выдержав всего этого, развернулся и позорно бежал.

А вслед ему несся по полям и лесам довольный, звонкий детский смех и издевательское, насмешливое карканье ворон…

Глава 10

До самого дома, подхватив полу подрясника, батюшка бежал. Такого ужаса он не испытывал никогда. Даже в злом доме Степана-крысы.

Добежав до своей избушки, он увидел, что на крыльце сидит старый, сгорбленный, насупившийся дед.

– Господи, помилуй, – прошептал отец Роман и перекрестился. – Это еще кто?

Дед услышал шаги и поднялся навстречу священнику.

– Здравствуй, батюшка, благослови, – и подставил ладошки лодочкой. – Раб Божий Савелий.

В руках у батюшки была тяжелая книга и кадило. Он слегка запутался, перекладывая вещи из одной дрожащей руки в другую. Наконец освободил правую и благословил деда.

– Жить у тебя буду, – дед безапелляционно поставил священника перед фактом. – Я из Рыбинки. Мои все перемерли давно, одному плохо. Вот я, значит, к тебе… Не прогонишь?

– Нет, – разглядывая большой серебряный крест на шее у деда, ответил отец Роман. – Живите. А как вы узнали, что я приехал?

– Ты печку вчера топил? Дом-то на пригорке, далеко видно. Вот я и догадался. – Довольный дед прищурился и добавил: – Ну и стрекоза ваша, Вероника, разнесла ужо по всей деревне. Все свои запасы привез.

Дед подошел к стоявшей неподалеку тачке и стал перечислять:

– Картоха, капуста, огурцы, сало… Ну да сало тебе ни к чему, сам съем… Мука вот. Сахар. Соль. Все, что было, выгреб и привез вот.

Съестным припасам отец Роман обрадовался, но больше, конечно, он обрадовался тому, что рядом с ним будет жить обычный, нормальный человек.

«Уверен, что обычный? – сам себя спросил монах. И сам же себе ответил – Уверен!»

– Спаси тебя Господь, дед Савелий! – от всей души поблагодарил деда монах, не в силах сдержать улыбку.

– А где был-то? – неожиданно спросил дед.

Отец Роман помрачнел:

– На кладбище ходил.

– Ох, беда! Что ж тебя, милок, к призраку-то понесло! Ох, беда-а! – вдруг по-бабьи запричитал дед. – Они ж тапереча от тебя не отстанут!

– Кто? Ведьмы?

– Они, – подтвердил дед, опасливо оглядываясь по сторонам. – Пока к нему никто не ходил, они спокойны были. А таперича им оживлять его надоть! Да поскорее!

– Что ж делать-то, дед?

– Тебе кто дорогу-то указал?

– Анна Трофимовна.

– Анна? Ох, не к добру это, ох, не к добру.

Тут батюшка и заподозрил, что Анна Трофимовна и есть та самая верховная ведьма… А он ел у нее…

– Так, дед Савелий, я очень рад, что ты пришел! Будем начинать служить! Вот прямо в это воскресенье и начнем! Только вот в Озерки съезжу, просфоры у них возьму. А потом уж сами научимся… В Рыбинке, насколько я понял, церкви нет?

– Не-ет, – протянул дед Савелий, – лет шестьдесят ужо, почитай, как нет. И к тебе они ходить не будут. Не приучены.

* * *

Этим же вечером отец Роман стоял у себя в келье и пытался молиться. Молитва не шла. В голову лезли веревки, грабли, крысы, призраки.

«И все это за два дня, – тоскливо размышлял батюшка. – Подумать только, всего два дня назад я бы даже не поверил, если бы мне все это рассказали…»

Он закрыл молитвослов и вышел на улицу. Там дед Савелий, кряхтя, пытался подвязать кусок рельса к дереву.

– Вот, колокол у нас будет, – отдуваясь, сказал он.

– Дед Савелий, ну чего ж сам-то? Позвал бы меня!

– У тебя свои дела, батюшка! Ты не смотри, что мне сто лет, я еще ого-го!

– Сколько? – поразился батюшка.

– Да-да! – довольный произведенным эффектом, подтвердил дед. – Сто! Ну вот, готово! – дед подергал веревки, потуже затянул все узлы. Поднял с земли неизвестно где раздобытый им металлический прут и тихонько ударил им по рельсу. Железяка послушно отозвалась тихим звоном.

– Во! – сказал довольный дед. Отец Роман заулыбался.

– Дотянуть до Пасхи – вспомнилось ему, – а что! И дотянем!

Спальное место дед Савелий отвоевал себе в сенях, на большом сундуке.

– И за печкой присмотрю! – был его главный аргумент. – А тебе, отец Роман, келья нужна! Иди вон, молись за нас!

Попили чайку, дед завалился спать, а отец Роман вернулся в келью. Поправил фитилек лампадки, зажег несколько свечей и приготовился к молитве. И вдруг заметил на окне, под горшком с фиалками, какую-то записку. Сердце пропустило один удар, а потом бешено заколотилось.

Он осторожно потянул записку за уголок и вытащил небрежно вырванный из тетради листок.

Сел за стол, положил записку перед собой, но, прежде чем прочесть ее, сидел и долго молился. Опять стало страшно.

«… Дорогой брат во Христе! Это проклятое место, уезжай отсюда поскорее! Ни в коем случае ни с кем не разговаривай! Никому не доверяй, брат, никому! По деревне не ходи! На кладбище ни ногой! Если заговоришь с ними – они выпьют из тебя все соки, сделают шизофреником и параноиком с манией преследования. Уезжай! Храни тебя Господь – твой брат во Христе иерей Божий Николай (Правдин)

УЕЗЖАЙ!»

Отец Роман дважды прочел записку. Задумчиво сложил ее вчетверо и подсунул обратно под фиалки. Все равно все запреты он уже нарушил.

Открыл молитвослов и принялся за молитву.

Глава 11

Кое-как пережили с дедом осень. Отец Роман научился печь просфоры, дед приловчился звонить в рельс, звук получался, как у настоящего колокола. Только вот на службу этот колокол звал только одну Анну Трофимовну. Она же пела на клиросе. Ника в церкви не показывалась.

Изводила батюшку то дерзостями, то вдруг ангельской улыбкой с опущенными ресницами.

В свободное время батюшка и дед Савелий ходили по грибы, сушили и солили на зиму.

Наконец полили непрерывные дожди, все засели по домам. Серая, промозглая осень настроения не улучшала.

Отец Роман и дед Савелий все время проводили в церкви. Если не молились, то просто сидели, прижавшись спинами к боку теплой печки, и слушали дождь.

К отцу Роману повадилась таскаться Куча Тряпья. Смотрела в окно и шипела:

– Не нашш штоятель… не нашш…

Иногда слышалось ржание лошадей, лай собак, похрюкивание и повизгивание. Хохот, свист, вопли…

Монах и дед молча переглядывались и принимались дружно читать девяностый псалом.

Иногда отцу Роману звонил Владыка и каждый разговор начинал с осторожного: «Живой, батюшка?»

Частенько ночью приходил Степан-топор и молча пялился на них в окно.

А в ночь перед Рождеством пришел мальчишка-призрак. Видимо, мать, Верховная ведьма, выпустила его погулять. Призрак тоже остановился под окном и стоял там очень долго, не мигая глядя на людей и нарядную елочку. На голове и плечах его уже образовались целые сугробы, но он не обращал на это внимания.

Рождественская ночь оказалась самой страшной. На улице выло, ржало, колотилось в дверь и окна, по крыше кто-то ходил, а во все окна пялились непонятные существа. Батюшка узнал только двоих – Кучу Тряпья, шипение которой было слышно даже сквозь двойные рамы и вьюгу, да призрака Степана.

Для батюшки все дни стали сливаться в один длинный, непрекращающийся кошмар. Его повсюду преследовали крысы, тряпки, какие-то шепотки за спиной, смех. Стоило лечь спать, как под окном появлялся призрачный ребенок. Спать батюшка перестал, есть тоже. Ходил изможденный, с красными глазами, служил еле-еле.

Если и удавалось поспать, то только днем, пару часов, под присмотром деда Савелия. Ночей отец Роман стал откровенно бояться.

Так дотянули до Великого поста.

От батюшки остались одни глаза, и те он старался спрятать. Остерегаться он начал даже Анну Трофимовну. Та все видела и понимала, но только горько вздыхала.

Глава 12

А на Пасху Анна Трофимовна умерла. И отец Роман тут же перестал ее подозревать. Хотя, если подумать, какая уже разница?

Ночью втроем отслужили Пасхальную Службу, вдоволь накричались «Христос Воскресе! – Воистину Воскресе!» – благо, нечисть в эту ночь вела себя ниже травы, тише воды.

Дед Савелий умудрился извлечь из рельса почти пасхальный перезвон, то стуча по ней железным прутом с разных сторон, то вдруг начинал мелкими перестуками пробегаться сверху донизу и обратно. В общем, звон получился что надо! Даже батюшка слегка порозовел.

А Анна Трофимовна вышла из церкви, присела на лавочку подышать. Подозвала отца Романа и вдруг сказала:

– Обман все. Я все вспомнила! Прости, батюшка! Господи, помилуй! – закрыла глаза, сделала последний вдох, и Анны Трофимовны не стало.

* * *

Дед Савелий сколотил гроб, выстругал красивый крест. Батюшка ни столярничать, ни плотничать не умел, поэтому чувствовал себя очень неловко.

Выкопали на сухом высоком холме могилку, вдвоем отнесли туда гроб, с трудом, на длинных полотенцах, опустили его в могилу. Ника стояла рядом, глаза ее были сухими, но красными, а лицо бледным, почти белым.

– Христос воскресе, Анна Трофимовна! – еще раз напоследок сказал иеромонах Роман, и так же, втроем, вернулись в церковь.

Дед Савелий устроился поспать в сенях – устал.

Отец Роман и Ника прошли в келейку монаха.

Ника молча села на табуретку возле окошка. Отец Роман подошел и также молча погладил ее по голове. Девушка обернулась и сказала:

– Ну что, отец Роман, вы выиграли.

– Не понял, Ника, – удивился монах. – Что выиграли?

– Все, – устало ответила девушка. – Помните, я говорила вам про договор? Кто отслужит здесь пасхальную службу, того и место?

– Честно говоря, Ника, я уже и подзабыл. Не до того было. А теперь мне интересно, кто заключал договор?

– Нет никакого договора. Я неправильно выразилась. Решение такое ведьмы приняли. А ведьмы никогда не врут.

– Хорошо, конечно, но что дальше? Монастырь я так и не нашел…

– Будет вам ваш монастырь. Мы уходим.

Отец Роман помолчал, переваривая услышанное. Потом вскинул на Нику пораженный взгляд:

– Мы? Ты сказала – мы? Ника!

– Степан, поди-ка сюда, малыш! – позвала вдруг Ника. Из ничего, из воздуха и теней, соткалась мальчишеская фигурка. Отец Роман моментально узнал малыша-призрака. – Покажись дяде.

Мальчишка с готовностью повернулся. Круглый чистенький затылок, без единой царапинки, светлые шелковые волосенки, которые так и хочется погладить…

Отец Роман смотрел на мальчишку, еще не до конца понимая, что все это значит.

– Видишь? – сказал пацан. – Мама сказала, что оживит меня, и оживила!

– Но подожди! – закричал священник. – Ты говорил, что твоя мама – Верховная ведьма!

– Ну да…

– Ника! – отец Роман в ужасе повернулся к Нике. Та сидела как ни в чем не бывало. О чем-то думала…

– А знаешь, монах, я ведь тебя приворожила…

– Что? – задохнулся отец Роман. – Что ты сделала?

– Да в общем, в результате ничего. Твоя любовь к Богу оказалась сильнее моих приворотов. Так что живи спокойно.

– А Анна Трофимовна? Что за травки ты ей давала?

– Наведенную память поддерживала. Я ж лет на двести ее старше, – вдруг хихикнула Ника. – Внученька…

– Ну а болота? – почти жалобно спросил отец Роман.

– Нет никаких болот, – вздохнула ведьма. – Нет! Или что же, монах, ты хотел, как твой Бог, по болоту, аки посуху?..

Монах опустил лицо в ладони и так просидел довольно долгое время.

«Да… Если вам дороги жизнь и рассудок, держитесь подальше от торфяных болот[2]…» – вдруг вспомнилась одна из любимых книжек детства.

– А крестик, Ника! Ведь ты носишь крестик!

Ника молча вытянула из-под свитера веревочку. К ней крепко-накрепко был пришит потертый кожаный мешочек. Амулет.

– Значит, ты все-таки ведьма, – еще раз, словно не желая примириться с очевидным, прошептал батюшка.

– Верховная ведьма! А это мой сын Степан. Живите спокойно. Мы уходим.

Батюшка молча смотрел, как ведьма и маленький колдун превращаются в два серо-голубых облачка и медленно вытягиваются в распахнутую форточку.

«Вот и все, – устало подумал монах. – А монастырь я так и не нашел»…

Его свалил сон. Строгий пост, бессонные ночи, длинные службы и потрясения последних событий отняли у батюшки почти все силы.

* * *

Проснулся он от дикого крика деда Савелия. Вскочил, уронив табуретку, и выбежал в сени. Что-то неуловимо изменилось, но монаху было не до этого. Дед пронзительно и невнятно кричал где-то снаружи, совсем рядом.

Отец Роман выскочил из избушки, и сразу же со всего маху влетел в спину орущего деда.

– Дед! Дед Савелий! Что ты?! Что?!

Дед замолчал, обернулся, взглянул на монаха шальными глазами и одними губами прошептал:

– Смотри…

Отец Роман посмотрел. Вынул из кармана подрясника смартфон, поелозил пальцем по экрану и сказал:

– Владыка, Вы должны это видеть! Срочно! Уверен. Да.

Вместо пыльной жуткой деревни, немой и страшной, за ночь вернулся утраченный монастырь.

Толстые каменные стены ограды, кирпичные постройки, в которых явно угадывались трапезная, братский корпус, домик игумена. И, конечно, великолепный красавец-храм с высокой, крепкой колокольней. Даже снизу было видно, что колоколов там намного больше, чем один…

Их избушка тоже оказалась в ограде монастыря и служила, по-видимому, сторожкой.

Отец Роман вместе с дедом Савелием поднялись по ступенькам, перекрестились, дед потянул ручку двери. Она неожиданно легко распахнулась перед пришедшими.

Отец Роман шагнул в церковь первым.

И ахнул. Ни пылинки, ни паутинки, сверкает золото окладов, горят все лампадки…

Царские врата расписаны вручную и украшены резьбой в виде цветов, птиц и виноградной лозы. Алтарь тоже сиял и переливался чистотой и красотой.

– Господи! – закричал отец Роман, падая на колени. – Слава Тебе, Господи!

– Батюшка! – тихонько позвал монаха дед Савелий. – Вот она!

Отец Роман вскочил, вышел из алтаря и увидел посреди церкви коленопреклоненного деда и аналой[3], на котором лежала ОНА – чудотворная икона Божией Матери «Взыскание погибших».

Икона мироточила, а по всей церкви плыл неземной, свежий, чудесный аромат.

* * *

Игумен[4] отец Роман отложил псалтирь, встал и посмотрел в окно. К Троице в монастыре было уже около тридцати братий – трудники, послушники, монахи… Дед Савелий жил в сторожке и был счастлив.

Игумен смотрел на монастырский двор, и ему вспоминалась страшная мертвая деревня.

– Да… – подумал он неожиданно, – а ведь через год-два все будет казаться дурным сном. Надо записать, пока не забыл. Ни у одного монастыря нет такой летописи, – грустно усмехнулся отец Роман.

Покопался в ящике стола, вытащил оттуда толстую чистую тетрадь, раскрыл ее и написал:

… – Внимание! – гнусаво сказал вокзальный громкоговоритель… – Поезд номер… Повторяю…

Громкоговоритель расположился как раз над моей головой, поэтому в повторах я не нуждался. Подхватил сумку, чемодан и двинул на перрон. Я люблю дороги… Кто знает, что ждет тебя с той стороны?..

Игумен отложил ручку… К Никто любит меня то ж ему поверит? Ну и пусть. Он просто напишет, как все было…

… Да, как все было. Или не было…

Евгения Райнеш. «Лунный зверь»

По степи катится удушливый запах жженой полыни. В беззвездной тьме, где клубы дыма затмевают слепое небо, а луна сочится сквозь мглу тощим дрожащим светляком, багровеет вдали приземленными волнами степной пожар.

– Ой, горько, Горислав, горько, – горбится под ногами трава.

Шаг, еще шаг. Боже, какая боль! По босым ногам боль.

«Ой, так горько, Горислав, что уже сладко», – соловеет все еще сомневающийся рассвет.

Горислав кружит в темноте. То едва продвигается на ощупь, то почти летит над горькой травой, окрыленный внезапной уверенностью. Он гнался за зверем с тех пор, как помнит себя. А теперь так близко, что чувствует едкий мускус животного страха. Вдыхает запах до того, как слышит вой. Гориславу грустно. Ему знакома эта сладкая боль в груди. И надрывный крик. И бесполезность жертвы. Он и зверь – одно. Горислав всегда знал это.

Зверь чует, что идет Горислав, оставляя за собой пожарища. Горит сухая полынь. По степи огонь не вспыхивает, а катится. Ветер несет пламя. «Жарко, Горислав, жарко», – жалуется под обожженными ногами степь.

Вскидывает свободную руку к опаленным глазам. Рядом, уже совсем рядом. Горислав слышит хрип. Зверь в капкане. Горислав стискивает двумя руками виски. Слишком сильная боль. Вспыхивают в темноте два приплюснутых желтых блюдца – зверь смотрит на Горислава.

– Ты возьмешь меня с собой к звездам? – шепчет, не двигаясь от боли, человек. Хочется смотреть на загнанную жертву вечность. Но Горислав знает, что при свете дня зверь станет другим. Ему нельзя ждать утра, уже пахнет рассветом. Жертва не опускает глаза.

– Не опускай глаза, – просит Горислав.

В глазах у зверя слезы.

– Ты поплачь, – разрешает Горислав.

В груди пробегает дрожь от сладкой боли. Почти баюкает он зверя. Протягивает руку. Сейчас дотронется до свалявшейся шкуры. Сейчас…

Зверь рвется из капкана, мощным толчком отталкивается от земли. Горислав летит в сторону от удара мощной лапы, хватает руками воздух… Только воздух хватает руками Горислав.

Он открывает глаза, не понимая, почему ему холодно, когда только что от пожарища было невыносимо жарко. Горислав корчится на гладком полу. В окно бьет розовый свет, щедро рассыпая себя по веселенькому кружеву. «Здорово, что Машка повесила эти абсолютно безвкусные занавески в мастерской», – улыбается, еще не проснувшись, Горислав.

И тут же удивляется глупой мысли, садится и обводит глазами заваленную всяким живописным хламом студию, словно впервые рассматривает свои непроданные картины, развешанные по стенам. Потом только спохватывается, что сидит голый на полу мастерской, по всему телу – жирные пятна масляной краски. С удивлением подносит к глазам ладони в ржавой пожарной копоти. От рук скользит взглядом к мольберту. Там только что написанная картина, еще не просохли краски. Горислав зажимает рот рукой, чуть не крича. На холсте, готовый к прыжку, застыл его Лунный зверь. Он еще несовершенен, но, несомненно, в глазах у Лунного зверя то самое непереносимое желание сладкой боли. Он почти поймал его. Но только почти. Зверь прекрасен, но не так, как должен быть. Горислав тихо стонет и опять откидывается на пол, придавленный тяжестью собственного сердца.

1

– Гаррик, старый пес, ты еще живой? – толстый Венька, законодатель мод, бабник и любитель вкусно пожрать на халяву, приближался, пыхтя и сметая все на своем пути внушительным пузом. В голове у Гаррика пронеслась паническая мысль, что если он и остался жить после инфаркта, то сейчас точно задохнется в объятьях Веньки. Ко всему прочему толстяк явно намеревался целоваться.

– Да, слава Богу, обошлось, – уворачиваясь от грядущих приветствий, насколько можно дружелюбней выдавил из себя Горислав.

– А врачи что говорят?

Венька доверял врачам и здоровому образу жизни. Он был преданный и осторожный любитель всего правильного и безопасного. Его натюрморты сочились свежими продуктами, если яблоки – то до глянца крутобедрые и красные, если ветчина – нежно-розовая. Кроме продуктовых натюрмортов, Венька ничего рисовать не пробовал, ему хватало – покупали, как горячие пирожки, которые он тоже, кстати, изображал с неизбывной любовью.

– Да говорят, что излишеств мне нельзя теперь.

– Ну, какие излишества у нас, бедных художников? – скорчил скорбную физиономию Венька. – На выставку идешь?

Вопрос был явно риторический, так как стояли они на крыльце выставочного зала. Гаррик даже сквозь стеклянные двери ощутил напряжение пространства.

– Вот же черт, – бросил в сердцах. – Машка здесь уже?

Венька пожал плечами:

– Судя по всему…

Как-то шестым чувством Гаррик понял, что происходит. Бросив Веньку на полуфразе, устремился внутрь.

Его работ в этой галерее не было, да и не могло быть. «Собиратели чудес» – так называлась экспозиция, призывающая каждой картиной радоваться жизни. Гаррик пытался радоваться, но у него это всегда плохо получалось. Никогда в его работах не светились всепрощающим теплом глаза. Он, Гаррик, был охотник. Не собиратель.

Не его это: умилительные Красные Шапочки на коленях у Серых волков, взлетающие в бездонную высь города, заслужившие небывалую легкость, Венькины же наливные яблочки да пироги из чудо-печки…

Но сейчас благодушие и умиротворение явно были нарушены. В гнетущей тишине между ценителями сказочного искусства проносился пугающий шорох. Это трепетали картины, развешенные на тонких, но крепких бечевках. От напряжения, витающего в воздухе.

Ну, и еще нечто нарушало чопорность и правильность пространства.

– Что, не слышите? Они чувствуют его приближение… Картины эти ваши сопливые чувствуют.

Гаррик не ошибся. Машка была уже на хорошем взводе. Покачивался ее длинный вытянутый профиль, именно она размахивала бокалом, притягивая к себе внимание внезапно притихшего зала. Шампанское небольшими всплесками расцветало на ее белой футболке.

– А, бл…ди, испугались… Теперь-то точно…

– Мария! – выдохнул Гаррик с привычным отчаянием.

Он тут же понял, что для него вечер окончен, так и не начавшись.

– А… – ласково обернулась Машка. – Ты пришел. Один? Никого нет с тобой? Чувствую, что нет.

Посетители, увидев Горислава, отмерли, зашевелились. Они были постоянными любителями, не пропускавшими ни одну выставку в их не столичном и редком для таких событий городе, и знали, что при появлении Горислава скандал откладывается.

Он же, подхватив резко поникшую, сразу вырубившуюся Машку, поволок свое сокровище к выходу. Оставшиеся приняли их странный уход как данность. Привыкли.

Заплатив таксисту сверх счетчика (Машке то и дело было плохо, приходилось останавливаться), Гаррик доволок подругу до мастерской, скинул на продавленный топчан. Разминая руки, походил по комнате. Подошел к завернутой в мохнатую тряпку картине, присел на корточки перед закутанным полотном, потерся щекой о махровую ткань:

«Ну, здравствуй, моя неудача. Здравствуй, мучитель мой лунный».

Показалось? Или нет? Только шевельнулись махры, пошли слабыми волнами, словно что-то вдруг заворочалось внутри. Гаррик успокаивающе похлопал по раме, жесткой и сквозь тряпку. Даже не удивился. Просто порадовался в очередной раз, что не развернул картину. Пусть ее – завернутая. Так лучше. Спокойнее.

Походил еще в сумерках, не включая лампу. Тени ползали слепыми котятами в отсветах надвигающейся луны. Гаррик потрогал одну носком башмака, тень испуганно съежилась, отползла. Присапывала Машка.

«Утром пить захочет», – предусмотрительно подумал Гаррик.

Пошел налить ей воды в большой прозрачный графин, поставил рядом с топчаном на пол. «Завтра оценит». Накрыл подругу потертым шерстяным пледом. Походил еще, попинал тюбики с засохшей краской, разбросанные по полу. Делать было больше нечего. Можно, конечно, поработать, но не хотелось. Гаррик, завернувшись в шерстяной плед номер два, улегся на диван номер два, поворочался и заснул.

1 Богослужебная утварь, необходимая для совершения Божественной литургии. Потир – чаша для причастия.

2 Отец Роман немного путает цитату из книги Артура Конан Дойля «Собака Баскервилей».

3 Высокая тумбочка в церкви, куда кладется праздничная икона, или икона дня.

4 Настоятель.

Продолжить чтение