Читать онлайн Школа бесплатно

   «Мы обменивались видениями, метафорами или снами; до и после мы оставались каждый сам по себе, вечер за вечером переглядываясь поверх чашечек с кофе»

   Хулио Кортасар, 

   «62. Модель для сборки»

   За пару часов до рассвета плыть над глубокой Москвой в фиолетовом теплом воздухе: осторожно огибать черные громады высоток, спускаться к самым крышам тихих арбатских домов и слышать шелест деревьев и шин такси, изнутри сонно светящихся, пролетающих на красный свет по пустынному мокрому асфальту; варьировать полет – вдруг взмывать вверх, стремительно скользя вдоль немых черных окон, избегая касания с туго натянутыми проводами от столба до столба – выше, выше, чтобы парить над городом и видеть пунктир фонарей внизу и меняющиеся цвета загипнотизированных светофоров, и кружить над спящими домами, и лететь дальше, кожей чувствуя нарастающий гул тревожного московского утра, ковшом воды опрокидывающегося навстречу дню – неизменно новому, неизменно страшному, волнующему и зыбкому, дню, который неизвестно чем кончится.

   Помнишь ли, Ад, ту ночь, когда ты пришла ко мне с ливанским гашишем, завернутым в фольгу от шоколада? Тогда тоже как раз прошел дождь, окно было распахнуто в июнь, в ночь, и в мокром асфальте вспыхивали и гасли огни ускользающих в темноту машин.

   Ты устроилась на корточках перед низким столиком, лезвием скоблила гашиш, улыбалась, слизывала с пальцев светлый порошок и рассказывала что-то о ком-то кого, должно быть, я знала.

   И тогда – лишь только сладкий дымок отстранил нас от самих себя и изменил время, так что циферблаты часов потекли, как у Дали, блинами сползая с невидимых поверхностей, – тогда, глядя в окно на значительно приблизившиеся звезды, я вдруг ясно увидела и поняла, что этого больше никогда не будет, потому что именно сейчас наша жизнь подходит к той точке, от которой начинается мирное скольжение к смерти.

   «Пройдет совсем немного времени, – прыгали зеленые светящиеся буквы на стенах и за окном вперемешку со звездами, – и мы все расстанемся, разъедемся, переженимся, начнем зарабатывать деньги, делать карьеру и детей, переписываться и спать по ночам. Мы еще не скоро умрем, мы не рассоримся и даже не разочаруемся друг в друге, просто будет в жизни такой поворот, за которым наши дороги разойдутся, и пропадет из виду эта летняя ночь после дождя, распахнутое окно, Адские пальцы в гашише, эти пестрые шаровары, сшитые из индийских платков и поднимающаяся корка кофе в джезве, тонко дымящейся на плитке в углу. И потом: полет над глубокой Москвой за пару часов до рассвета, фиолетовый теплый воздух; и потом: ночная крыша общежития Школы с рядами кирпичных отдушин, с выступом лифтового отсека, на который можно подняться по навесной лестнице и попасть в закуток, где летом загорают голенькими… Пропадут, как растают, затоптанные в гудрон крыши окурки, хлопающая и скрипящая на ветру дверь, уводящая с крыши на черную лестницу, насквозь прошивающую все шестнадцать этажей общежития – дома, где так много не спят…»

   Помнишь ли, Ад, как быстро таял твой гашиш, как высыпали в окно переполненные пепельницы, и ветер уносил и развеивал чистейший пепел наших обкуренных диалогов? А мы, вздрогнув от посветлевшего неба, с первой вспышкой солнца (как вампиры!) отправлялись спать.

   Тепло ли тебе в Индии? Почем в Кашмире стакан травы? Московское небо раскалывается надвое, выпуская из-за пазухи солнце, бесстрашно усыпляющее вампиров и приступы рефлексии по началу девяностых.

   Рассвет уплыл, но прежде, чем все окончательно забыть, прежде чем…

   * * *

   Просто дорога с тротуарами по обе стороны: мимо северных павильонов ВДНХ, мимо киностудии имени Горького (запыленно-заколоченная дверь с древней табличкой «Вход со двора»). Как раз на повороте – столб с жестянкой: «Улица В. ПИКА». Если у «П» убрать всего одну палочку, получится «Улица В.ГИКА». И это правильно, потому что ВГИК (то есть Школа) – тут же, за поворотом: четырехэтажный, в густой темной зелени старых деревьев, с высокими мощными окнами и входными дверями из какого-то тяжелого дерева, с симметричными фонарями над дверями и с табличкой, что, значит, это и есть Школа.

   Напротив, через дорогу, за почти кремлевской бетонной стеной – сумрачная цитадель института марксизма-ленинизма с зарешеченными окнами и густой защитной зеленью деревьев. Есть древняя школьная легенда, что однажды кто-то в одном из этих далеких тусклых окон оставил на столе кое-какие секретные документы, а некий сокол с операторского факультета умудрился их сфотографировать из окна четвертого этажа Школы и затем дерзко переправил снимки растяпам-марксистам, после чего в цитадели был страшный переполох, окна зарешетили и, уж надо думать, перестали бросать документы, где попало.

   Далее по дороге со стороны цитадели начинаются лабиринты корпусов гостиничного комплекса «Турист», давно обжитые вгиковцами благодаря приличным недорогим буфетам; напротив, через дорогу, под самым боком Школы со стороны учебной студии – корпуса гостиницы «Байкал», куда в хорошие дни студенты бегают на большой перемене покурить в баре на втором этаже под рюмку коньяка, недурной кофе и дорогие, но вкусные ресторанности.

   Напротив «Байкала», как раз на углу, где петляющая в дебрях новомосковских высотных дворов дорога выводит сорок восьмой маршрут троллейбуса к конечной остановке – здесь перекресток и горит светофор, и отсюда тот же «сорок восьмой», начиная обратный путь, поворачивает к Школе и делает остановку как раз напротив, под стеной цитадели. Далее, слегка покружив и обогнув бетон монумента «Рабочий и крестьянка», «сорок восьмой» выруливает на длинный и прямой проспект Мира, по которому и пилит себе мимо образцовых домов сталинского ампира, пока не начнут появляться низенькие купеческие домики и Колхозная-Сухаревская площадь не завлечет в узкие и кривые улочки, в которых и бьется истинно солнечное сердце Москвы.

   На задворках громады «Детского мира» троллейбус делает конечную остановку и опять идет на новый круг.

   * * *

   Саша сделала два круга на «сорок восьмом», прежде чем это до нее дошло. Троллейбус сонно урчал, через толстое стекло пригревало солнышко, водитель и не думал объявлять остановки, а провинциальная гордость не позволяла у кого-нибудь спросить: «Извините, где лучше выйти, чтобы попасть во ВГИК?»

   В третий раз очутившись на задах «Детского мира», Саша почувствовала тоскливое головокружение, а узнавая по ходу маршрута дома и пейзажи, готова была расплакаться. Но тут ей и повезло.

   От этих двух, с размаху плюхнувшихся на сидение впереди, Школой несло за версту. Оба были худощавы, темноволосы, загорелы, в тертых широких джинсах и ярких майках навыпуск.

– Значит, Чешир ей простил. Уж это ему свойственно, – сразу заговорил один, коротко стриженый бобриком (рассеянно обернувшись назад, он поразил Сашу внушительной челюстью киногероя).

   Второй – с черной увесистой сумкой на длинных коленях – мягко поправил очки в металлической оправе и жизнерадостно оскалился великолепными зубами.

– Арсен, друг мой, – пропел он ласково и назидательно, – все люди делают только то, что им свойственно. Лейле свойственно сорвать съемки бывшего мужа, чтобы умчаться черте куда с вечно укуренным зайцем Кико. Чеширу свойственно простить ей это и найти другую актрису. Вот и все!

– А мне свойственно остаться в дураках, – срывающимся тенорком завершил Арсен и хмуро отвернулся к окну.

   Очкарик хмыкнул и, сморщив нос, почесал в затылке.

– Ах, Арсений, – произнес он укоризненно, – неужели у тебя еще не прошло? Забудь ты ее, тем более, сейчас, в ее положении…

– Пятый месяц! – с ужасом прошептал Арсен, носом ткнувшись в стекло, за которым проплывали крепкие икры Мухинской пастушки. – Сказала, что летит с ним в Испанию – знакомиться с мамой.

   Очкарик, до сих пор перед Сашей безымянный, громко – завершающе вздохнул, поднялся и направился к задним дверям. Нехотя отлепившись от окна, за ним последовал Арсен, а за ним – взволнованная услышанным Саша.

   Троллейбус развернулся и с грохотом распахнул дверцы у огороженной зелени тихого трамвайного парка, у лужи, разлившейся после дождя на полдороги.

   «И где же тут может быть ВГИК?» – подумала Саша, вслед за приятелями выпрыгивая в парной теплый воздух.

– Нет, она все-таки стерва! – вдруг воскликнул Арсен, неожиданно замирая на месте, так что Саша едва на него не налетела. – Я ей предложение сделал, чуть из Школы не вылетел, а она – с этим торчком, в Испанию…

   «Вот это жизнь!»

   Очкарик молча шел вперед. В смущении догоняя трезвомыслящего приятеля, Арсен нахмурился и буркнул, кивая на приближающуюся вывеску продовольственного магазина:

– Толик, давай зайдем кефиру купим, тошно мне после вчерашнего.

   В ожидании приятелей-проводников Саша пристроилась за телефонной будкой слева от магазинных дверей, где можно было, не высовываясь, наблюдать за входящими-выходящими; достала из рюкзачка смятую пачку болгарских сигарет и закурила, беспечно поглядывая на снующих людей, на просвистывающие мимо по шоссе машины.

   Вдруг налетела теплая воздушная волна, от которой дрогнуло сердце: запах, вмещающий лето, свободу надежд, чистые дожди – и Саша почувствовала, что то ли все это уже было, то ли еще только-только начинается.

   * * *

   По буфету Школы гуляло солнце. Рядом с прилавком гудел, нагреваясь, огромный электрический самовар; слова и интонации порхали над столами, как бабочки.

– Стакан персикового сока, пожалуйста.

– … совершенно великолепная история о женщине, которая…

– … приколись, два стакана травы и пять…

– Первый раз вижу в России педераста.

– … и куча дел на учебной студии…

– Чай. Без сахара.

– Счастливая, едешь в Индию. Обещай, что привезешь хоть что-нибудь…

– … по крайней мере…

   За столиками сидели новоиспеченные и старые, не успевшие свалить на каникулы, студенты (всего ничего по сравнению с учебным годом, когда в буфете негде яблоку упасть): Ада, Микки, Антоша, Чешир, длинная Вера, Еврей, Збыш, Никос, Нина и Череп.

   Еврей в молчании заглотил две порции скверного плова и умчался на учебную студию – к большому огорчению длинной Веры, мгновенно утратившей на пятьдесят процентов интереса к беседе с улыбающимся Чеширом.

   Микки и Ада уплетали «оливье», переговариваясь с Антошей, который тянул из стакана сладкий кефир и осторожно поглядывал на веселых новеньких – Збыша с Никосом, сидевших через столик в компании с горой бутербродов на тарелке.

   Нина пила абрикосовый сок за столиком у самовара и поочередно привлекала внимание то Чешира, то Никоса со Збышем, то (тревожное) Антоши. В другом конце зала, прячась за колонну, пил несладкий чай Череп и с Нины глаз не сводил.

– Возьмем штук пять бутылочек, чтоб как вещи привезем, сразу обмыть новоселье. Запомни, Збыш, это старинный русский обычай – все новое нужно обмывать водкой, иначе толку не будет. Пробухаем всю ночь, снимем каких-нибудь девчонок. Парня этого, соседа, позовем – как его там? – Шамиля Курватдинова.

   Белый, крепко сбитый Збыш (глубокие медвежьи глазки синего цвета, голова, благодаря стрижке, со спины похожая на аккуратную малярную кисть) – Збыш при произнесении имени Шамиля Курватдинова приоткрыл свой красногубый девичий рот и положил обратно надкусанный, четвертый по счету, бутерброд.

– Курватдинов? – и Збыш уставился на Никоса с широкой, радостно-недоверчивой улыбкой.

   Длинный, худой, горбоносый, дочерна загорелый Никос («Нос на палке», – между прочим подумала длинная Вера), энергично дожевывая бутерброд и потянувшись за следующим, ухмыльнулся.

– А что такого? Парень татарин. Кажется, мультипликатор – так та теха в деканате сказала.

   Пока Никос жевал и договаривал, Збыш смотрел на него с самой ясной улыбкой, но вдруг неожиданно и громко хрюкнул на весь буфет (чем привлек всеобщее внимание), в ужасе залепил рот обеими руками и, низко согнувшись над столом, затрясся в поросячьем повизгивающем смехе.

– Браво! – крикнул Антоша и хлопнул в ладоши, демонстративно поощряя отвратительный хрюк.

   Никос, не задумываясь над причиной Збышева смеха, с готовностью загоготал над его красными ушами, громким хрюком и аплодисментами Антоши.

   «М-да, – подумала Нина, отпивая сок маленькими глотками, синими глазами поверх стакана наблюдая, как Збыш сморкается в огромный клетчатый носовой платок, – как пить дать – иностранцы. Только иностранцы могут так непринужденно хрюкать и сморкаться».

   Збыш действительно громко высморкался, утер слезы, проговорил шепотом: «Курватдинов» и снова затрясся всем телом, пряча красноухо-красногубое лицо руками.

– Кто хоть немного ориентируется по-польскему…

   (Негромкий голос, ударение смещено на предпоследний слог – все поляки так делают).

   Никос, сотрясаясь от приступов смеха, ткнулся лбом в край стола.

– Мы дураки, – с трудом выговорил он сквозь сип и шип. – Мы с тобой как два дурака…

– Какие славные ребятишки, – сказала длинная Вера, превосходно ощущая себя в новом светло-зеленом безрукавном платье, высоко оголявшем ее загорелые руки и ноги. – Посмотри, Чешир, какие они гладенькие и чистенькие – наверное, шведы.

   Чешир посмотрел на сползающих под стол приятелей, усилил благосклонную, никогда не исчезающую с лица улыбку, и вернулся к ореховому пирожному в своей правой руке.

– Это не шведы, – промурчал он и осторожно, стараясь не обсыпать орешки, доел пирожное, заставив Веру еще пару минут в нетерпении морщить нос, ожидая продолжения.

– Это не шведы,– повторил он, тщательно отирая платочком уголки рта и улыбкой выражая немыслимое довольство жизнью («Не человек, а одна улыбка – Чеширский кот какой-то»,– подумал Череп у себя за колонной и попал в точку).– Эти зайцы – поляк с греком, я видел их в иностранном деканате. Художники, будут соседями Еврея.

– Великолепно, – хмыкнула Вера.

– Столько травки, да еще водка – вы с ума сошли, мы же улетим! – театрально заломил руки Антоша, розовея под провоцирующим взглядом Микки.

– Приколись, Кальян сделает плов с анашой, – радостно сообщила Ада, от «оливье» переходя к большому зеленому яблоку.

   Антоша вспыхнул. Микки взглянул на него ласковыми блестящими глазами – абсолютно черными и круглыми – и сказал тепло и сладко, мягко растягивая слова:

– Даже представить страшно, Антоша, чем может закончиться этот вечер. А завтра лететь в Индию. Труба, я понял, что нужно привезти тебе в подарок! Есть такие культовые глиняные статуэтки в форме э.., – Микки в притворном замешательстве прикрыл ладонью рот (глаза радостно блестели), – в виде женской этой самой, на букву «п»… Ах! Но, может быть, тебе лучше мужского, на букву «х»?

   Антоша не знал, куда девать глаза. Во взгляде Микки было столько дьявольского простодушия! Ада улыбалась все шире, шире…

   «Издеваются, гады, – подумал Антоша, начиная злиться.– Ну, ничего, я им устрою».

   Ослабевшие от смеха Збыш с Никосом подхватили свои кожаные рюкзачки и доплелись до буфетной стойки, заказав рыжей буфетчице два двойных кофе.

– Шамиль Курватдинов, – шепнул Збыш, остаточно хрюкая в кулак.

– Пошел ты, сил моих нет, – был ему ответ.

   Никос смотрел, как полная ловкая рука буфетчицы в одно мгновенье засыпает в стаканы по две ложечке растворимого кофе и с грохотом выставляет их на стойку, присовокупив два пакетика разового сахара и мелочь сдачи.

– Покурим и двинем, – сказал Никос, направляясь со своим стаканом к гудящему кипятком самовару.– Только представлю себе все наши баулы…

   Наблюдая, как, залив свой двойной кофе кипятком, Збыш и Никос с блуждающими на лицах улыбками выходят из буфета, Череп подумал, что с такими отвязными неплохо бы познакомиться.

   «А эта, – продолжил он мысль, выдвигаясь из-за колонны так, чтобы снова видеть Нину, – эта, кажется, на них чихала. Серьезная, как писательница. А глаза – синие, – Череп умильно улыбнулся. – Королева Гвиневера».

   После исхода Никоса и Збыша в буфете стало значительно тише и спокойнее. Длинная Вера пересказала-таки Чеширу свой сценарий и теперь требовала немедленной ответной реакции, в то время как он, пропуская воздушные потоки ее речей мимо своих тонких, плотно к голове прижатых ушей, с интересом наблюдал, как бессовестные Ада и Микки доводят Антошу до белого каления.

   «Хорошо бы в Ялту до сентября, – думала Нина, допивая сок и с сожалением глядя в прозрачное донышко стакана. – Хватит, натрудилась, оправдала все возложенные надежды, можно и оттянуться. Буду загорать, пока не почернею как негра. И остригусь наголо, чтоб без этих дурацких прибамбасов на голове – буду лысой, как колено, как вон тот придурок за колонной».

– Да, я не баба, и все меня пинают за это! – вдруг громко и пронзительно воскликнул доведенный Антоша, оскорблено поднимаясь над хихикающими Адой и Микки. – Да, нет у меня этих сисек, этой противной, вонючей…

– О! – замахал руками Микки, в восторге пиная под столом Аду.

– Обломись, Антоша, никто не хотел тебя обидеть, – гыкнула она, в свою очередь пиная Микки.

   Буфетчица выразительно хмыкнула. Под веселыми взглядами, но с гордо поднятой головой, Антоша покинул собрание.

– О, Господи, Чешир, отвлекись ты, наконец, от этих дурацких мизансцен,– сказала длинная Вера, за подбородок поворачивая к себе Чешировскую улыбку.– Ну вот, что ты скажешь, например, об этом эпизоде, где герой рассказывает совершенно великолепную историю о…

   Арсен и лучезарный Толик с бутылками из-под кефира в руках, распахнув тяжелые школьные двери, вошли, двинувшись навстречу своим отражениям в большом круглом зеркале на стене. Под зеркалом на скамейке сидел спиной к спине к самому себе черный парень в аккуратно застегнутой майке-поло.

– Привет, Доминик, почему не в Африке? – не напрягаясь, сострил Толик, ставя под скамейку кефирные бутылки.

   Доминик вежливо оскалился, старательно пожал руки обоим приятелям и предупредительно поднес к сигарете Арсена свою красивую зажигалку.

– Приколись, Доминик,– ткнув пальцем в переносицу очков, с удовольствием завел свою шарманку Толик, усаживаясь рядом на скамейку и закидывая ногу на ногу.– Послезавтра ехать в Ригу с Мосфильмом на съемки, а тут такой облом: взяли с проявки пленку…

   Глубоко затягиваясь, выпуская дым тонкой струйкой, Арсен бессмысленно смотрел в зеркало, безразлично разглядывая рыжуху с короткой челкой, чуть не носом читающую что-то там на доске объявлений при входе. Рыжуха была в узких голубых джинсах и желтой майке почти до колен, а на плече болтался смешной самопальный рюкзачок из верхней части старых джинсов, до сих пор сохранивших выпуклости чьей-то задницы (Арсен поймал себя на том, что невольно прикидывает: не задницы ли самой рыжухи?).

   «Как много девушек хороших. Но лишь одна…»

– … в конце концов, если пленочный брак – при чем тут я?

   Доминик, скаля белые зубы, кивал жестикулирующему Толику. Из зеркального предбанника буфета вывалились хохочущие парни со стаканами кофе в руках, уселись на ступеньках лестницы. Голос Толика звучал чересчур энергично и жизнерадостно – невыносимо. В какой-то момент Арсен почувствовал, что его начинает тошнить.

– Послушай, – произнес он, яростно топча окурок своим прекрасным кожаным мокасином,– кажется, ты хотел найти Чешира и зайти на учебную студию.

– А Чешир здесь, в бюфет, – с готовностью сообщил Доминик, кивая, для наглядности протягивая руку в соответствующем направлении (приятели невольно повернули головы вслед за черной рукой и как раз увидели пылающего Антошу, негодующе выскочившего вон из буфета).

– Ну, бывай!

   И Арсен с Толиком, сделав ручкой, мимо курящих на лестнице Збыша и Никоса, через зеркальную курилку прошли в буфет.

– … совершенно великолепную историю о…

   Чешир улыбался, глядя, как от дверей буфета к нему направляются юные и прекрасные друзья: мужественно-сумрачный Арсен с прекрасно развитой челюстью и сверкающий очками Толик.

– Прошу прощенья, – пропел Толик, галантно прерывая Веру на предлоге «о», одаривая ее женолюбивым взглядом. – Прекрасно выглядишь. Чешир, жму руку!

   Арсен хмуро всем кивнул и нехотя опустился на свободный стул рядом с длинной Верой, предварительно отодвинувшись от нее подальше (Вера только хмыкнула).

   Толик помахал Ад-Микки и уселся рядом с Чеширом.

– Ну что, – начал он, обнимая спинку чешировского стула, – экзамены сбросил и кайфуешь? – Чешир кивнул, улыбаясь. – А у меня такой облом, приколись: пятьдесят процентов пленочного брака в курсовой Гонзо, и это накануне работы с Мосфильмом!..

   Чешир молча улыбался, слушая монолог Толика, глядя на головы Ады и Микки, заговорщически сдвинутые над столом.

– … Гонзо с четвертого режиссерского – я снимал его двухчастевку и вот…

   «Лей-ла, Лей-ла, – Арсен полулежал на стуле, выставив в проход между столиком свои худые, непринужденно широко расставленные колени. – Лей-ла, Лей-ла». Руки по локоть в карманах, челюсть – вперед.

   «Ничего себе, – подумала Нина, с интересом поглядывая на это смуглое сумрачное лицо: по-кошачьи сощуренные глаза, агрессивная челюсть. – Очень даже ничего. Прямо Джек Эндрюс из Ирвина Шоу».

   «Лей-ла, Лей-ла»

   «И чего она уставилась на этого, челюстного?»

   «Интересно, Шамиль действительно пошел на учебную студию или…»

   «Так и придется переснимать за зайца-Толика»

   «Значит, это и есть Школа? Значит, поступила – новая жизнь?»

   В одно мгновенье перед доской объявлений у самых входных дверей Школы Саша рухнула с безумнейших радуг надежды на черно-белое дно тоски. На стандартном листке хладнокровно и четко был отпечатан список зачисленных на отделение кинодраматургии – столбик благополучных, совершенно дурацких фамилий.

   «Опоздала!» – было первое слово, гулко прозвучавшее в Сашиной голове. Где-то рядом (на лестнице у буфета) кто-то громко, с хрюком, загоготал. Донесся запах дорогих сигарет.

   «Курить, курить!»– пронеслось аршинными красными буквами поверх беспорядочно-отчаянного: «Так и знала – не нужно было ждать, ведь говорила – июль кончается, а тут – во всяком случае, если бы – ничего не поделаешь – Супер-Билли».

   Тут Саша вспомнила Аду и всем сердцем пожелала, чтобы она была еще здесь, чтобы никуда не уехала на каникулы (а она и была тут, в двух шагах – пересчитывала наличность, раскладывая деньги на своих и Миккиных джинсовых коленках).

   «Ад, я опоздала на экзамены!»– Саша повернула голову, увидела себя в круглом зеркале на стене и от этого одинокого отражения вдруг почувствовала себя такой несчастной, жалкой, осмеянной всем этим громоздким зданием, колоннами, чьим-то гоготом на лестнице и вот этим самым зеркалом.

   «Неужели назад, домой?»– ужасом добила следующая мысль, и тут же застучали отрицательные молоточки в сердце: «Нет- нет – нет, нет – нет – нет!»

   В рюкзачке, в томике стихов Эдгара По, было вложено несколько бумажных купюр, выданных родителями на месяц достойной абитуриентской жизни. «Гори оно все синим пламенем – сегодня же деньги пропью, и тогда, может быть, уеду, – решительно взяла себя в руки Саша, языком слизывая слезы. – Только бы Адка была здесь. Господи, прости меня и за все сразу».

– Поехали!

– Поехали! – с ударением на предпоследнем слоге.

   Оба затушили окурки в стаканах из-под кофе, а стаканы оставили на ступеньке у стены (уборщица потом очень ругалась).

   Легко и радостно пролетая к дверям мимо застывшей у доски объявлений Саши, неравнодушный к женскому полу Збыш обернулся, заметил большую красивую слезу на загорелой щеке и ощутил мгновенную вспышку сочувствия и сострадания к незнакомой плачущей девушке.

   С неизменной Сашей в арьергарде покинули Школу Арсен и Толик, отправившиеся в общежитие пешком по узкой асфальтированной дорожке вдоль буйной зелени. В два часа по полудню начал крапать тихий дождик. Большие темные деревья у Школы зашевелились, распрямляя заблестевшие листики.

   Нина, едва вышла, как села в подвернувшийся «Москвичонок» с водителем-женщиной за рулем (второй режиссер с Мосфильма), мгновенно предложившей ей сняться в фильме про спецназ.

   Ада и Микки, вжимая головы в плечи, весело перебежали через дорогу, как раз успев на подошедший «сорок восьмой». Длинная Вера, намеренно замешкавшись при выходе, на троллейбус не побежала. Чуть в стороне от остановки на обочине стоял ее Еврей и безмятежно голосовал такси. Довольно улыбаясь, Вера прикурила от Чешировской зажигалки, махнула лапкой и грациозно перебежала через дорогу, загорелой рукой держа над головой ярко-красную папку со сценарием о несчастной любви.

   Подбежав ко вздрогнувшему Еврею, она, смеясь, поцеловала его в дождем закапанную щеку, расхохоталась на свою промокшую сигарету и, – болтая и вертясь, – изо всех сил принялась махать папкой проезжающим машинам. Уже через минуту затормозила бледно-голубая «Волга», парочка в нее уселась – хлопнули дверцы, взревел мотор, и машина унеслась прочь.

   Благодушно улыбаясь-покуривая под большим черным зонтом, Чешир проводил «Волгу» дружелюбным взглядом и неторопливо направился в общежитие пешком.

   Если от проспекта Мира сесть на одиннадцатый трамвай, как раз заворачивающий на Галушкина, то можно проехать всего одну остановку и выйти прямо против сверкающего стеклом подъезда общежития Школы, торчащего в компании своих близнецов – шестнадцатиэтажек: общежития военного училища инженеров-пожарных (это слева), политехнического института и института финансов (это справа и далее).

   Общежитие Школы прекрасно, пусть и потрепано жизнью людей неуравновешенных. Возможно, длинные узкие коридоры всех шестнадцати этажей монотонны и тусклы, а двери по обе стороны обшарпаны или изрисованы, или держатся на честном слове, не раз выбитые по пьяной лавочке. Может быть, кое-где на общих кухнях (в начале коридора – сразу направо) побиты стекла, воняет мусоропровод и вообще достаточно окурков и прочего свинства там и тут. Зато здесь есть запах масляных красок и дерева, и кофе, и анаши, и есть буфет на девятом этаже и чудесная атмосфера вольницы.

   Необыкновенная жизнь общежития проходит за дверями блоков, чьи номера начинаются с номера этажа и заканчиваются номером блока по счету с левой стороны, начиная от лифтов. (Цифры «1103» на белой двери, в которую нетерпеливо звонил Антоша, означали не больше, не меньше, а блок третий от лифта на одиннадцатом этаже).

   В каждом блоке имеются туалет, ванная комната с квадратной сидячей ванной, довольно просторная прихожая, в большинстве случаев переделанная под личную кухню, и две изолированные комнаты, в каждой из которых живут по одному, двум или более человек – в зависимости от курса, семейного положения, изворотливости и темперамента.

   В конце июля жизнь общежития если не замирает вовсе, то все-таки становится гораздо тише. В коридорах гуляют сквозняки, буфет большей частью времени пустует, и буфетчицы, скучно уставившись в голубое окно, под вентилятор мечтают об отпуске.

   «It’s summertime and the living is easy…»

   В чьем-то окне наверху пела Махалия Джексон. Ева поставила свой кофе на плиточный пол балкона и уселась поудобнее: спиной к стене, эффектными ногами в спортивных брюках цвета морской волны – в прутья ограждения; щурясь, поглядывая вниз, на мельтешащую улицу Галушкина. Спустя полных шестнадцать секунд, вяло отсчитанных про себя, на балкон вышла замешкавшаяся Рита с руками, занятыми сигаретами, спичками, ключами, стаканом с кофе и мороженым.

– Парилка, – проворчала Ева, пока Рита устраивалась рядом, оправляя широченную алую юбку, гремя браслетами на полных руках. – Мне кажется, обязательно будет дождь.

   Рита ложечкой вынула мороженое из бумажного стаканчика, разделила на две части, одну плюхнув в стакан Евы, другую – в свой. Отпивая теплый кофе из-под сладкой глыбы мороженого, Ева, с равнодушным близоруким прищуром глядя вниз, на ярко-желтое пятно майки замешкавшейся на ступеньках общежития Саши, сказала:

– Кайф. Просто идеальный момент для самоубийства. Мне кажется, я понимаю, почему Педро выпрыгнул из окна.

   Красно-рыжая, стриженная под каре Рита – крупная, яркая – взглянула на подругу любопытно – грустно и, коротко звякнув браслетами, закурила.

– Почему, сука?

   Нежный болгарский акцент Риты самые скверные русские ругательства превращал в слова дружбы и любви. Именно она придумала «Клуб сук», куда по желанию могли войти все девушки, не страдающие от несчастной любви и мужской непостоянности – во всяком случае, стремящиеся не страдать. В клуб входил весь блок одиннадцать-двенадцать (Рита, Ева, ромашка-Дейзи и Селия), а также несколько сук с других этажей (Антоша с актерского тоже подбивал клинья).

   Всем желающим узнать историю возникновения клуба и самого обращения «сука», Ева с веселой иронией рассказывала, что все началось с кубинки Селии, тяжко осваивавшей русский язык. Услышанное где-то слово «сука» покорило Селию простотой и краткостью звучания, так что она немедленно стала называть соседок по блоку этим словом. Едва обескураженные болгарки и Ева попытались протестовать, как Селия в отчаянии соврала, что по-испански «сука» значит нечто типа «моя дорогая», после чего слово таки прижилось. Когда позже от колумбийца Гонзо Ева узнала, что ничего подобного в испанском языке нет и перевод возможен только русский, это уже не имело значения – все привыкли. «Сука» утратила свою ругательность и, в конце концов, зазвучала невинно и даже с оттенком ласковости.

– …Почему, сука?

   Ева попивала свой кофе – глиссе, щурилась и улыбалась.

– Когда вот так сидишь на балконе или в окне: экзамены успешно сданы с похвалами мастера, в кармане – билет домой, на сердце – ни следа печали, ни одной проблемы на сто верст кругом…

   (Внизу, под козырьком входа сидела на ступеньках девушка в желтой майке и задумчиво курила).

– …Он допил свой кофе, выкурил вкусную сигарету и прыгнул в предрассветную ночь – «ночь нежна»! – пока все еще хорошо, и только двадцать лет, и тебя еще не выгнали из Школы, не разлюбили девушки, пока не пришлось терять, стареть, хоронить родителей…

– Я понимаю, что ты хочешь сказать,– быстро проговорила Рита, кивая.

– Когда он умер, у него не было для того ни одной причины и в этом-то, наверное, настоящий смысл. Ни одна дура с экономического не могла сказать, что он умер из-за какой-нибудь там Оли или Наташи, вообще из-за чего-то подобного. Есть что-то невозможно пошлое в самоубийстве по причине несчастной любви.

   Ева перевела дух, ладонью откинула назад длинную каштановую челку. Тепло и ласково упали на руку первые дождевые капли, умудрившиеся, не растаяв на солнце, долететь до земли. Кто-то там, на небе, увеличил напор, и капли стали чаще и тяжелее.

   Поспешно поднявшись, шагнули с балкона в гудящую вентилятором сонность буфета, заказав еще по двойному кофе, устроившись за столиком у балконных, настежь открытых дверей.

   Смытая грибным дождем улица внизу походила на полотна импрессионистов.

– …Аnd the living is easy,– тонко подпела Ева толстушке Махалии, повторно зазвучавшей из окон наверху.

– А кофе он не допил, бедный Педро, – Рита затягивалась сигаретой, резкой струей выпускала дым, и браслеты на ее руках тревожно метались от локтя к запястью.

   На открытой площадке одиннадцатого этажа, у высоких железных перил стояла Саша, докуривая последнюю сигарету из мятой пачки, глядя на дно бетонного колодца, образованного серой стеной соседнего общежития пожарных, его квадратной пристройкой и вертикалью всех шестнадцати этажей общежития Школы, где под и над Сашей шли точно такие же открытые площадки, какими заканчивается каждый этаж.

   Внизу, за квадратной пристройкой пожарных, гремела и дребезжала улица Галушкина – с двусторонним движением, с трамвайными путями посередине, с тротуарами, магазинами, с высящейся подковой «Космоса» по колено в пяти-семи-девятиэтажках, чередой удаляющихся вдаль, сверкающих окнами.

   Закапал теплый грибной дождик, зазвенел, тронувшись от остановки, красный трамвай, быстрей задвигались цветные яркие пятна. Саша достала из рюкзачка очки, и пятна превратились в целеустремленные человеческие фигурки. Подгоняя медлительно растянутые, тоскливые минуты неопределенности, она бросила вниз догорающий окурок, проследила его падение на далекий асфальт и, сунув очки назад в рюкзак, любопытно толкнула дверь на черную лестницу, залитую светом длинных, закапанных дождем окон и беленых стен.

   Бутылка томатного сока, купленная еще утром на вокзале, с первого раза открылась о железные перила. Жадно отпивая из горлышка, Саша опустилась на ступеньку, прямо напротив стены с надписью «Бей жидов!». Горло саднило от всех выкуренных с утра сигарет, ноги гудели, желудок давно опустел и начал переваривать собственные стенки.

   Там, вне теплого чрева общежития, освежались дождиком сотни кафе и пельменных, но выходить наружу не было никаких сил. Кроме всего прочего, при входе в общежитие Саша оставила на вахте свой комсомольский билет и, напуганная неподкупностью местных вахтеров, не желала лишний раз попадаться им на глаза. Таким образом, комсомольскому билету судьба была сгинуть в административных недрах общежития, но теперь это совершенно Сашу не беспокоило – в конце концов, вовсю шла Перестройка, и все вполне могло закончиться многопартийной системой.

   Допив сок, Саша оставила бутылку на ступеньке («Я на бутылки студентиков наших дочке машину купила!» – умильно хвасталась уборщица в лифте), достала из рюкзачка плавящуюся губную помаду и поверх «Бей жидов!» написала ярко-красно «Long live the Beatles!» – не придумав ничего лучше.

   В крапленые дождиком окна отраженно подсвечивало солнце. Несколькими этажами выше кто-то грохнул дверью и, невнятно ругаясь, начал неторопливо спускаться. Дверь хлопнула второй раз. «Ты куда, мать вашу?»– крикнул голос с сильным акцентом. «Куда глаза глядят»,– ответил другой, без акцента.

   Саша торопливо подхватила свой рюкзачок, вернулась на площадку балкона (на мгновение оглушили звуки и шумы улицы) и здесь толкнула дверь, ведущую в сумрачный и длинный коридор одиннадцатого этажа.

   Навстречу, от лестницы в противоположном конце, шли, беспечно болтая, две девушки.

– …А этот Диего случайно не хромает? – громко поинтересовалась длинноногая шатенка, сдувая с лица челку, ехидно кривя рот.

– Причем тут хромает, сука? – обиженно проговорила вторая – вся яркая, звенящая браслетами.

   «Ничего себе – сука! – это то есть как?»

– Просто по твоему описанию выходит чистый Байрон, – поравнявшись с незнакомой девушкой, любопытно взглянувшей чуть печальными глазами, Ева между прочим отметила, что это та самая, что недавно курила на ступеньках общежития, пока они с Ритой болтали на буфетном балконе.

– Клянусь, сука, он именно такой, зачем придумывать, не стоит, правда, – уже за спиной слышала Саша голос иностранки и завершающе ироничное:

– В конце концов, он просто попросил у тебя спички.

   Саша постояла, слушая, как захлопнулась дверь в конце коридора, мгновенно приглушив голоса и смех. На интересующей ее саму двери все было – увы! – без изменений: та же записка «Будем после обеда. Ада и Микки» с эквивалентом по-английски, и то же самое мертвое молчание в ответ на беспрерывный звонок.

   Неизвестно какое именно слово, взгляд, интонация Микки по дороге из Школы в общежитие возбудили в Аде дух противоречия, но, уже входя в лифт на первом этаже, она готова была затеять ссору по поводу и без.

   Микки нажал кнопку «11», кнопку «ход», повернулся к ней (дверцы сомкнулись, лифт дернулся вверх) и изготовился закурить свой «Camel».

– Мой Ад, дай мне спичку.

   Еще в курилке Школы было выяснено, что в последнем коробке осталась последняя спичка, и что никто не изъявляет желания сбегать купить новые. И вот теперь Микки стоял и ждал с протянутой рукой.

– Фиг тебе, – себе на удивленье ответила Ада и крепче сжала коробок в руке.

– Ад, пожалуйста, дай мне спичку, – повторил Микки, улыбаясь.

   Лифт остановился на четвертом, впустив хмурого Арсена с руками по локоть в карманах джинсов и горстку улыбающихся вьетнамцев.

– Я говорю, Мик, обломись, спичка моя.

   Опытный Арсен сходу почуял закручивающуюся склоку, повернулся к обществу спиной и всецело сосредоточился на цифрах этажей.

   Микки, с высоты метр девяносто два глядя в голубые Адские глаза, поднял смуглый указательный палец в предупреждающем жесте.

– Ад, если ты немедленно…

   Ада немедленно отпрыгнула в угол и завизжала так пронзительно, что у вьетнамцев заложило уши.

– Вы все видели, я пальцем не коснулся эта женщина, – срочно призвал всех в свидетели Микки, обращаясь к вьетнамцам, как учитель к детям.– Я только хотел просить Ад одна спичка…

   Ада снова радостно завизжала. Лифт незапланированно остановился на девятом этаже, вьетнамцы облегченно высыпали наружу, и вместе с ними вырвалась торжествующая Ада. Завершая инцидент, Арсен торопливо нажал на «ход». Лифт поплыл вверх.

– Она ненормальная,– вздохнул Микки, кротко глядя на Арсена, мысленно рисуя картины Адского четвертования, сожжения и развеивания праха над Гималаями.– Эта женщина сведет меня с ума. Ты видел? Ненормальная.

   Распахнувшись, лифт выжидательно замер на одиннадцатом этаже. Микки взглянул на вдавленную Арсеном кнопку пятнадцатого и что есть сил нажал на «ход».

– Ты к Гонзо? Я тоже. Совсем не хочу идти домой. У меня есть травка и уж лучше я выкурю ее с тобой и Гонзо, чем с Ад. Пусть одна пьет свою водку и прикуривает от этой спички.

   Лифт остановился, и Микки, беспрерывно болтая, поспешно вышел вслед за молчаливым Арсеном, без единого слова последовавшего прямиком к двери с аляписто изображенным испанским флагом и корявыми цифрами углем: «1503». Табличка рядом с дверью имела вид: «Gonzo – 2, Kiko & Leila – 1».

   Арсен исподлобья уставился на кокетливое Leila (сердечко вместо точки над i) и вдруг решительно позвонил одним долгим звонком. Микки тут же примолк и любопытно-удивленно посмотрел на компаньона.

– Ты думаешь, Кико и Лейла все-таки вернутся?

– Вернулись. Вчера, – буркнул Арсен, безнадежно прислушиваясь к тишине за дверью.

   Микки пораженно округлил и без того круглые глаза, хотел что-то спросить, но тут из блока раздался отчаянный вопль, и дверь неожиданно распахнулась.

   На пороге стоял бледнолицый малый в красных мятых трусах до колен и не менее мятой майке навыпуск.

– А-а-а, мать вашу, опять гости! – выкрикнул бледнолицый высоким ломким голосом с сильным акцентом.– Арсен, я не виноват, эти проклятые наркоманы я не знаю где, но вечером точно будет праздник с много водка и анаша. Моя голова будет взрываться, как бомба, потому что в эта страна люди пьют водка вместо вода, можно идти с ума очень легко, бедный Гонзо. Чего стоите, как дурак, заходите, мать вашу.

   Бледнолицый повернулся и пошлепал в раскрытую дверь своей комнаты. Арсен тоскливо взглянул на соседнюю – запертую – и последовал за ним, слыша, как хихикает Микки за его спиной.

   В комнате Гонзо был страшный бардак: на полу, на сдвинутой диванной крышке, старом продавленном кресле цвета свежеободранной туши, на письменном столе и стульях – всюду в беспорядке валялись скомканные вещи, грязная посуда и переполненные пепельницы. Под окном стояли два распотрошенные чемодана и один вывернутый рюкзак «Ермак».

   Арсен равнодушным взглядом окинул комнату, не нашел ничего нового или интересного и, не вынимая рук из карманов, плюхнулся тощим задом на диванную крышку, так что разведенные коленки оказались на уровне его ушей. Микки уселся рядом с точно так же неудобно задранными коленками и с доброжелательной улыбкой стал наблюдать, как сердитый Гонзо роется там и тут в поисках ЧЕГО-ТО.

– Гонзо, какие у тебя красивые эти трусы и майка, – восхитился он, чтобы с чего-то начать.– Очень красиво, правда, ты всегда так независимо одеваешься.

   Гонзо яростно пнул ногой растерзанный рюкзак и бросился на письменный стол.

– Мать вашу, ночью спрятал «Беломор» целая пачка и улетел. Где прятал? Точно знал, но забыл.

   Он с грохотом вывалил на пол все четыре выдвижных ящика стола, добавив к общему бардаку кучу разлетевшихся рукописей на испанском и русском, потоки карандашей и ручек, водопады фотографий, скрепок, ароматизированных салфеток, пустых зажигалок и порнографических карт.

   Микки, поощрительно улыбаясь творимому беспределу, подхватил двумя пальцами одну из карт с непристойной девкой, повертел перед носом, вздохнул, подбираясь к волнующей его теме женского свинства, неблагодарности, гнусности.

– Гонзо, приколись, я поссорился с мой Ад. Этот раз – навсегда. Завтра лечу в Дели – один, Гонзо.

   Гонзо, невнятно ругаясь на испанском, застрял на собственной рукописи, недовольно перечитывая один и тот же абзац.

– Ах, эти трусы и майка, – с опозданием ответил он Микки, в сильнейшем раздражении откидывая листы в сторону.– Это не мой, это вещь Кико. Ужасно, Мик, весь мой вещь оказался очень грязный и последний рубашка и джинс эта ночь заблевал, так стыдно.

   «Не хочет говорить про мой Ад и я», – обиделся Микки, хмурясь.

   Арсен неподвижно смотрел на белую стену напротив. На какое-то мгновенье наступила совершенная тишина. Гонзо в задумчивости огляделся.

– Что-то ты говорил про Ад?

   Микки несказанно оживился, заблестел глазами и, подавшись вперед, ярко и сочно передал всю сценку в лифте.

– Это уже не увлекательно, Мик, – ответствовал Гонзо, неподвижно уставясь на старомодный шкаф, приобретенный год назад в комиссионке за Яузой (с грузчиками потом была пьянка).– Вы второй год бьетесь, это все знают. Ты бьешь Ад, Ад бьет ты, вам хорошо. Садомазохизм, гармония – завтра полетите вместе, мать вашу

   Микки надулся, мысленно порешив никогда больше не откровенничать с Гонзо и, возможно, даже не курить с ним анашу.

– Ты не понял, Гонзо, этот раз – труба…

   Фраза повисла в воздухе. Гонзо со стулом в руках подобрался к шкафу, стоптанными кедами осторожно ступил на неустойчивую поверхность и в пыли расщелины между коробками с пленкой обнаружил искомые папиросы.

   Мгновенно атмосфера в комнате разрядилась – Гонзо издал радостный крик и, счастливо возвышаясь надо всеми, кинул папиросы в ловкие руки Микки.

– Oye, coie! Я точно знал. Забей, мать вашу, вон там кайф, в кружка, – и, спрыгнув с качнувшегося стула, Гонзо указал на большую пивную кружку, невинно стоявшую на полу у дивана.

   «Ах, гадость какая, наркомания», – с отвращением подумал Арсен, глядя, как длинные пальцы Микки быстро и красиво потрошат беломорину, мнут на влажной ладони зеленоватый порошок, как откровенно предвкушает порочное удовольствие Гонзо, вальяжно развалившийся в дохлом кресле поверх каких-то желтых тряпок. Арсен презрительно выдвинул челюсть, скрипнул зубами и уже строго порешил уйти, но вместо того неожиданно для самого себя быстро спросил:

– Гонзо, а водка еще осталась?

– Осталась, – равнодушно кивнул Гонзо, водружая на тонкую переносицу прямого носа круглые очки с зелеными стеклами. – Возьми вон там, в холодильник.

   Сразу как будто стало легче дышать. Лицемерно-тяжело вздохнув, Арсен поднялся, подошел к холодильнику, расписанному райским кущами, открыл дверцу и, обмазавшись краской, тихо выругался.

– Рисовали до утро я и Лейла, – умиротворенно улыбаясь, пояснил Гонзо, сквозь зеленые стекла наблюдая, как бережно вынимает Арсен из холодильника тоненькую чистенькую бутылочку.– Приколись, Мик, ночь приехали из жопа география Кико и Лейла, заставили всех пить водка и курить анаша, а потом Кико и он, – Гонзо с тонкой усмешкой ткнул пальцем во вспыхнувшего Арсена,– пошли мерить стена в общежитие, а Лейла принесла краска, кисти и вот эта трусы и майка, потому что я уже испортил свой джинс и рубашка тоже. И мы стали рисовать на холодильник – ты видишь, очень красиво, только краска почему-то не хочет сохнуть.

   Микки, улыбаясь, ловко и нежно забил здоровенный косяк, с любовью огладил наслюнявленным пальцем и воспитанно протянул для первой затяжки хозяину.

– О, нет, Мик, ты взорви этот, мать вашу, косяк,– любезно отводя жестом косяк, произнес Гонзо.

– Кто-нибудь будет водку? – спросил Арсен, возвращаясь из ванной со свежеополоснутыми стаканами.

– Спасибо, я пока не хочу, – медоточиво отказался Микки, со смаком поднося к косяку Гонзовскую зажигалку. Гонзо сморщился и обеими руками сделал отрицательный жест.

   Арсен зубами сорвал водочную крышечку и твердой рукой налил себе классические сто грамм в граненый стакан. Густой травяной дымок уже сладко расползался по комнате, выплывая в распахнутое окно, за которым то шелестел, то пропадал тихий дождь.

– Ну, что ж, – мрачно произнес Арсен и махом опрокинул стакан.

– Как эти русские так сразу пьют стакан, – восхищенно заметил Микки, передавая косяк Гонзо.

– Русские молодцы, – неторопливо затягиваясь, кивнул Гонзо и откинулся на спинку кресла, зелеными очками уставясь в неровный потолок,– только Арсен не русский. Советский, конечно, но не русский. Кто ты, Арсен?

– Казах,– закуривая, отозвался Арсен, криво усмехаясь.– Отец казах, а мать русская.

– Вот видишь, Гонзо, мама у него русская, – заметил Микки, удовлетворенно раскидывая руки по спинке дивана.

   Арсен посмотрел на закрытую входную дверь, на дождик за окном, подсвеченный солнцем, постепенно принимающим розоватый оттенок; налил себе еще один стакан и, нахмурившись, оглядел собрание.

– Никто не будет? Ладно.

– Выпей за независимость Казахстан, мать вашу,– предложил безмятежный Гонзо.– Я уверен, Советский Союз скоро будет – пуф-ф-ф! – и он всем телом изобразил процесс распада.

– Я не хочу, чтобы Союз распался, – опрокинув стакан, запальчиво воскликнул Арсен.– У меня все друзья в России – Глум, Моррисон, Толик…

– Не говори мне про Толик! – немедленно дернувшись, закричал Гонзо, осыпаясь анашинным пеплом. – Этот hijo de puta испортил мой курсовой, а теперь убегает с Мосфильм! Я должен переснять целый часть, мастер ругался очень, если фильм не готов в сентябрь, Гонзо летит к мама в Колумбия! Я мог ехать отдыхать где-то, но сижу в Москва как дурак, а Толик дает вместо себя какой-то Чешир…

– Но разве Толик, – неуверенно заступился Арсен, – пленочный брак…

– Никакой пленочный брак! – как ненормальный заорал Гонзо. – Мы вместе курили кайф, но не я оператор, чтобы делать резкость – целый часть не в фокус, мать вашу.

– Обломись, Гонзо, – бальзамом на раны полился умиротворяющий голос Микки,– Не нужно плакать, нервничать. Чешир хороший оператор, он сделает твой фильм в фокус, все будет просто ПРЕ-КРАС-НО! Приколись, какая трава улетная, – и он снова неслабо дунул, отчего глаза его еще больше покраснели.

   Гонзо замолчал, нервно завладел влажным окурком и, подкрутив остатки анаши в аккуратную «пяточку», несколькими энергичными затяжками ее добил.

– Кайф – труба, – констатировал Микки, удобно устраиваясь на диване, осторожно вытягивая ноги по полу так, чтобы не задеть Арсена, одиноко засевшего на другом конце с водкой и стаканом в руках. – А теперь, Гонзо, расскажи мне про Кико и Лейлу, я так давно их не видел. То есть, я хочу сказать, мне не понятно, для чего Кико и Арсен меряли стены в общежитие.

   Арсен, еще более помрачнев, залпом опрокинул свой стакан и дергающимися руками полез в карман джинсов за сигаретой.

   Гонзо закрыл глаза за зелеными стеклами и затрясся от тихого смеха.

– Это все Кико, – сказал он, поскрипывая креслом. – Кико проиграл мне сто баксов…

   За открытой дверью буфетного балкона, за мокрыми стеклами, открывающими импрессионистскую рябь мельтешащей розовой улицы внизу, то шелестел, то пропадал дождь, как будто во вспыхивающих лучах вечернего солнца капли вдруг высыхали у самого основания неба.

   Широко-потрясенно улыбаясь безупречными зубами, Ада сидела в буфете на девятом за крайним столиком – с небрежной сигаретой в пальцах, прикуренной от пресловутой спички – сидела и переводила ликующий голубой взгляд с Лейлы на Кико и с Кико на Лейлу.

   На шоколадной Лейле были яркая безрукавка и джинсы, обрезанные почти под бикини, смело оголявшие маленькую загорелую Лелькину попку. Лейла сладко улыбалась, прищуривала чуть удлиненные глаза цвета тающего шоколада, демонстрировала шоколадное пузо («Пятый месяц!») и говорила голосом, в котором также чудился легкий привкус все того же, сладкого с горечью, шоколада.

– Ах, это все Калифорния, мы совсем потеряли голову, – угощаясь молочным коктейлем, в то время как Ада сотый раз на день дула двойной кофе.– Зато теперь у нас будет мальчик или девочка, а может, сразу и то, и другое – у моей бабушки по материнской линии была двойня, а ведь это передается через поколение.

   Кико, всем своим меланхоличным молочно-белокурым обликом опровергая миф о горячей испанской крови, спокойно курил, глубокомысленно изучая сложные зигзагообразные траектории голубоватого дымка, лирически улетающего в открытую дверь балкона.

– Труба, ну вы даете, – плывя в улыбке, в который раз повторила Ада.– Мы тут вас и ждать перестали.

– Где мы только не были! – воскликнула Лейла с энтузиазмом.

– Мы не были в Испании, – меланхолично заметил Кико, не переставая следить за дымом.

   Лейла захихикала.

– Завтра летим в Мадрид, – проговорила она, доверительно наклоняясь к Аде. – Вообще-то мы сразу хотели туда лететь, так как сомнений в беременности уже не осталось, а мама Кико – крутая католичка, можешь представить как все это для нее серьезно. Но на всякий случай мы решили все-таки залететь в Москву – уточнить, выгнали Кико или, вдруг, еще нет.

– Исключили, – с сожалением покачала светлой, по-мальчиковски стриженой головой Ада.– Но я думаю, все-таки нужно попытаться…

   Кико равнодушно курил, мечтательно глядя на дым.

– Гонзо нам сразу сказал, – кокетливо вздохнула Лейла. – Но мы совсем и не обломились: коню понятно, что даже в Школе не потерпят пропуск в пять месяцев и неявку на летнюю сессию.

– Труба,– прокомментировала Ада, прикуривая от зажигалки Кико новую сигарету. – Такие новости не оставят равнодушной маму-католичку. Ты не боишься, что она тебя выставит, особенно если ты заявишься в этих шортах?

   Лейла коротко хихикнула, бросив косой взгляд на Кико.

– Я согласна принять католичество.

   Кико со вздохом потушил окурок в стакане из-под кофе и неторопливо открыл пачку «Мальборо», отманикюренными пальцами выуживая новую сигарету.

– Ни одной ровной стены, – проговорил он как будто в глубокой тоске.

   Лейла расхохоталась на весь буфет и, беспечно закурив из пачки Кико, объяснила:

– Приколись: зайка Кико с зайкой Арсеном всю ночь измеряли высоту стен по всему общежитию.

– Труба, – с новой силой заулыбалась Ада.

– Этот мать вашу Гонзо, – неторопливо начал Кико на своем почти безупречном русском, – кого хочешь сведет с ума. Мы приехали ночью только на один день – узнать мои дела в Школе – но Гонзо нужно, чтобы все кругом валялись пьяные и укуренные.

– Дым коромыслом, – поддакнула Лейла. – Гонзо с Кико смотались в таксопарк и навезли кучу водки, а потом пришел Жорик и продал нам два стакана травы.

– Гонзо сказал, что в общежитии все стены разные и кривые, – ровным глубоким голосом продолжил Кико. – Я сказал, такое невозможно – дома строятся по проекту, все очень точно: высота, длина и так далее. Мы поспорили на сто долларов.

   Ада и Лейла покатились со смеху.

   –О, счастливчик Гонзо! – восторженно воскликнула Ада. – Ни за что ни про что получить сто баксов! Кико, как ты мог так проколоться?

   –Ни одной ровной стены, – задумчиво проговорил Кико, не отрывая взгляда от свернувшегося голубым драконом дыма. – Высота все время разная, мы мерили через каждые два метра на третьем, четвертом, десятом и пятнадцатом. На мои сто долларов Гонзо совсем провоняет анашой.

   С удовольствием чередуя кофе и сигарету, Ада поспешила заступиться за товарища.

– Нет, Кико, Гонзо не до того, вы ведь слышали, что Толик запорол ему курсовую? Конечно, тут не один Толик виноват – Гонзо устроил на съемках потрясной обкурняк и бедняга просто улетел…

– Проклятый наркоман, – с меланхолической улыбкой проговорил Кико.

– …Приколитесь, что тут было – целая часть не в фокусе, а половина актеров разъехалась. Мастер приказал все переснять к сентябрю или кранты, и Гонзо с горя еще круче подсел на травку, благо чуйки навезли – вагон. К тому же Толик сваливает на съемки с Мосфильмом и вместо себя подсовывает Чешира, которого Гонзо совсем не знает.

– Куда ни плюнь, попадешь в моего бывшего мужа, – заметила Лейла. – Но Гонзо повезло – Чеширчик снимает в фокусе даже после недели обкурки.

   Ада вдруг замерла, округлив глаза, забыв смахнуть пепел с сигареты, беззвучно упавший на ее джинсовую коленку.

– Кстати, Гонзо рассказал вам уже про Педро?

   Кико прикрыл глаза рукой и молча кивнул. Лейла вздохнула, мелодично помешивая ложечкой в стакане.

– Гонзо сказал, но ты же знаешь, как трудно что-то понять, когда он обкурен более трех дней. И потом – Педро…

– Он был лучше всех нас, ублюдков, – заявил Кико, глядя через балконную дверь на город внизу.

– Это было в июне, сразу после последнего экзамена, – негромко заговорила Ада. – Непонятно – то ли сам выпал из окна своей комнаты, то ли кто-то ему помог. Потому что Педро был не такой чтобы…

– У Педро не было причин для самоубийства, – с нажимом проговорил Кико. – Уверен, это был несчастный случай. А где Жужу и Сабах?

   Ада вздохнула.

– Жужу уехала в Алма-Ату дирижировать каким-то там симфоническим оркестром. А Сабах исчез – совершенно невероятно, но с той ночи его больше никто не видел.

– Бедный зайка, я так его любила – я, конечно, Сабаха имею в виду, – Лейла наклонилась над своим стаканом, вздохнула и отпила. – Всегда мечтала иметь абсолютно черного кота.

   Скучающая буфетчица, устав от чтения, отложила на подоконник потрепанную книгу («Унесенные ветром», часть первая) и погромче включила радио. На мгновенье с полу-фразы ворвался размеренный голос Горбачева. Буфетчица дала обратный ход.

– Сколько мы вчера за Педро косяков дунули – не сосчитаешь, – печально глядя на Аду, сказала Лейла, вертя в узких ладонях стакан. – Только Арсен и голубенький Антоша трахнули водовки. Нет, сегодня нам нужно всем собраться и помянуть его по-христиански, выпить за помин души.

   Кико, снова уставясь на дым, кивнул.

– У нас сегодня вроде бы тусовка, – невольно скривившись, произнесла Ада, – вроде бы проводы, мы ведь завтра должны лететь в Дели. Но после ссоры с Микки – не знаю…

– Приходи к нам, – радушно пригласила Лейла. – У нас тоже будет праздник – и проводы, и Педро, и все на свете. И Микки зови – вдруг вы все-таки помиритесь.

   Кико неторопливо поднялся и с самым равнодушным видом потянулся к большой кожаной сумке у Лейлиных ног. Она решительно этому воспрепятствовала.

– Обломись, эту сумку мы с Ад дотащим, когда тут натусуемся, иначе Гонзо и кто там сейчас у него пасется, сметут все еще до вечера. Праздник так праздник, черт возьми!

   Кико не стал спорить. Пожав плечами и кивнув Аде на прощанье, он еще раз повторил приглашение на праздник и с достоинством вышел из буфета.

   Строго проследив за его уходом, Лейла нагнулась к сумке и извлекла из нее плитку пористого шоколада в шуршащей фольге.

– Кайфно идет под кофе, хотя мне сейчас и нужно во всем этом ограничиваться. Ад, возьми еще по двойному.

   Дождик за балконной дверью зашелестел быстрее, примешивая к острому запаху растворимого кофе удивительный озон, всегда дающий необъяснимое предчувствие чуда. Лейла потянулась, по-кошачьи зевнула, прищурилась. Вдруг выглянуло солнце, и шелест дождя растаял в гудках и звонках улицы. Лейла облокотилась обеими руками о стол, улыбаясь, наблюдая глазами-вишнями, как Ада откусывает шоколад белыми крепкими зубами.

– Ад, зайка, рассказывай скорее, что там у вас с Микки – мне так интересно. Неужели все только из-за одной спички?..

   Не пришлось ни стучать, ни ковыряться в замке ключом, выданным комендантом общежития: дверь блока была распахнута настежь, так же, как и одна из внутренних (комната налево), поэтому первое, что он увидел, было небо – мягко шелестевшее солнечным дождем небо в открытом окне.

   Берто поудобнее ухватился за ручки своих объемистых чемоданов, втащил их в прихожую, привалив к запертой двери. В распахнутой комнате никого не было, только зеленый пушистый ковер на полу, широкий разложенный диван у одной стены, письменный стол – у другой. На лужайке ковра между диваном и столом, как цветочки, пестрели маленькие яркие подушки да пепельницы с окурками. На письменном столе работал телевизор с выключенным звуком – бегло взглянув на экран, Берто сразу признал первые кадры «Репетиции оркестра» Феллини: музыканты собираются, настраивая инструменты и представляя самих себя.

   Берто шмыгнул носом и, потоптавшись на месте, решился-таки вставить ключ и открыть свою – с этого дня – комнату.

   Здесь было пусто и душно, так что первым делом он кинулся открывать окно – большое, пыльное, в капельках дождя окно, с грохотом открывшееся, впустившее запах дождя, мокрой зелени и земли. Внизу была футбольная коробка с фонарем по боку, узкая огибающая полоска дороги, огражденная лепниной забора пышная зелень огромных деревьев с белыми корпусами больничного городка, а дальше – извилистая, как змейка, Яуза с акведуком, перекинутым через нее, с зеленым полем, с чистым цветным рисунком окраинной Москвы в перспективе: выныривающие из островков зелени белые верхушки многоэтажек, убегающее черте куда шоссе, сверкнувшее золото креста крошечной церквушки вдалеке…

   Берто, улыбаясь, повернулся от окна в комнату, тут же густым баритоном потрясенно выдохнул эквивалент русскому «елки-палки» и подтянулся на руках, усевшись в окне – спиной к небу.

   В этой полупустой комнате с голыми стенами, кое-где разбавленными голубовато-желтыми ляпухами («Это нарисовано как идет снег», – позже объяснит Хорхе), кроме единственной драной диванной крышки на полу и шаткого стула рядом – в углу, прямо напротив сидящего в окне и глазам своим не верящего Берто, сверкала и блистала настоящая ударная установка.

   «От радости в зобу дыханье сперло», – припомнилось кстати в муках вызубренное на подфаке университета, и впервые ясный смысл русской абракадабры нарисовался в возбужденном радостью сознании. Не успев словесно выразить все свои впечатления, Берто сжал коричневые кулаки и сказал вслух только: «Fantastica!». В этот же момент в дверях появился и замер с выражением ужаса на лице невысокий щуплый парень с красной банкой в руках.

   Ровно три секунды Берто в окне и парень на пороге молча смотрели друг на друга. Затем парень, прижимая банку к груди, выкрикнул что-то нечленораздельное и кинулся вперед, словно бы собираясь выбросить Берто вон из окна.

   Берто поспешно спрыгнул на пол.

– Quien eras tu? – спросил парень, внимательно разглядывая Берто и, видимо, успокаиваясь.

– Берто, с Кубы, меня сюда поселили, я поступил на мультипликацию, – с облегчением ответил Берто по-испански, протягивая руку для пожатия.

   Рука была горячо сдавлена влажной ладонью незнакомца с банкой.

– А я Хорхе, оператор, из Мексики. Вообще-то на этом этаже живут художники, но я… Парень, как ты меня напугал, когда я зашел и увидел, что комната открыта и кто-то сидит в окне!

   Берто, вежливо посмеиваясь, кивал курчавой головой, не решаясь сразу заговорить об ударных. Окончательно успокоившись и даже повеселев, новый знакомец жестом пригласил следовать за собой.

   В прихожке, в уютно обустроенном под кухню закутке, Хорхе нажал на какую-то кнопку, и неоновые лампы ровно осветили длинный, крытый клеенкой стол вдоль стены, увешанной сковородками, ковшиками и прочей кухонной утварью. Хорхе поставил на стол свою банку, включил красный огонек электроплитки в углу и, усадив Берто на скрипучий стул, принялся хлопотать: бегать в ванную за водой, ополаскивать грязные стаканы и при этом непрерывно стрекотать на приятном слуху родном испанском.

– Здесь, в твоей комнате, жил один парень, испанец – мой друг и друг многих, Педро. Это он нарисовал на стенах падающий снег, ты видел?

   Красная банка была раскрыта и обнаружила в себе аромат свежемолотого кофе. Хорхе, ухнув, стащил с себя взмокшую футболку и вытер ею влажный волосатый торс.

– Месяц назад, в июне, Педро выпрыгнул из окна. Да-да, можешь теперь представить, что я почувствовал: ушел, и комната была, как всегда, заперта, пришел – дверь настежь, и кто-то сидит в распахнутом окне! Я подумал, дух самого Педро вернулся, чтобы меня напугать. Ты знаешь, Педро любил устраивать розыгрыши.

   Хорхе вздохнул, поставил на раскалившуюся спираль плитки кофейную джезву.

– Жить не могу без кофе, без настоящего. А в этой стране люди гоняются за растворимым в ярких баночках. Чего им тут не хватает, так это ярких банок, если ты меня понимаешь, парень…

   Тонкие мускулистые ноги Берто – в джинсах, обрезанных по колено – отдыхали, блаженно вытянутые. Сославшись на больную печень, он отказался от предложенной сигареты и заранее – от кофе. Хорхе только пожал плечами, закурив ароматную «Клеопатру» с голубым фильтром.

– Когда ты пришел, я как раз ходил молоть кофе к одному парню – Гонзо из Колумбии. Он был самым лучшим другом Педро. До сих пор не может придти в себя, много пьет и всякое такое. Гонзо считает, что Педро кто-то специально толкнул в окно, но я думаю, это самоубийство. Педро был такой сумасшедший парень, ты не представляешь.

   Специально для Берто из низенького холодильника «Саратов» Хорхе вытащил пакет молока и батон. Жадно кусая прохладный мягкий хлеб, запивая молоком, Берто мимо ушей пропускал безостановочный треп нового соседа, перешедшего на Россию в общем, на русских женщин – совсем, кстати, не бреющих ноги, абсолютно.

– Послушай, Хорхе, – вклинился он в первую же возникшую паузу, пока Хорхе набирал в легкие воздух, прежде чем перейти к рассказу о девушках с экономического факультета, – чья это там ударная установка, в комнате, э?..

   Хорхе трагически взмахнул рукой.

– Это была штука Педро. Он здорово стучал, хотя девушкам внизу это не очень нравилось. Знаешь, он любил встречать рассвет и играть что-нибудь такое из «Пинк Флойд».

   Берто в волнении отставил в сторону молочный стакан.

– Я тоже немного умею – дома на Кубе я играл в одной группе, мы пели свои песни, выступали на праздниках. А чья это установка сейчас?

– Она твоя, парень, если ты не против, – не отрывая напряженного взгляда от поднимающейся корки кофе в джезве на плитке, равнодушно отозвался Хорхе. – Во всяком случае, с тех пор как Педро нет, никто на нее не претендовал.

   Сердце радостно заколотилось и, мгновенно напрягшись, ноги уже изготовились бежать в комнату, к барабанам и тарелкам, но Берто приказал себе продолжить дружеское знакомство, оставив барабаны на потом.

– Тебе придется попотеть, прежде чем твоя комната примет нормальный вид, – кивком головы приглашая следовать за собой, посочувствовал Хорхе, торопливо внося в комнату аромат кофе и сигареты, смешивая его с ароматом дождя из открытого окна. – Садись, где хочешь, но лучше на ковер – тогда можно будет представить, что мы в лесу на пикнике.

   Хорхе поставил джезву на деревянную подставку и включил магнитофон, отправившись ополаскивать пепельницу.

   Полулежа на зелени ковра, удобно пристроив под локоть ярко-желтую подушку, Берто, паря и улыбаясь, совершенно блаженно, бессмысленно слушал флойдовскую музыку – «Dogs of war» – песню о войне, о ненависти, с которой совсем не сочеталось ни его настроение, ни оживленные физиономии на немом телеэкране.

– Хорошо, я буду кофе, наливай, – беспрерывно улыбаясь, сказал он, когда вернулся Хорхе с мокрой сияющей пепельницей.

– Смотри, я не хочу, чтобы у тебя потом были проблемы, печень – это так неприятно, у моей тетушки из Панамы больная печень, – заметил Хорхе, по-турецки усаживаясь напротив Берто, аккуратно расставляя стаканы.

   Берто беспечно махнул рукой, готовый рассмеяться просто так, не из-за чего.

– Подожди, не наливай! – вдруг не выдерживая, делая останавливающий жест ладонью, вскакивая. – Подожди, я только пойду, стукну пару раз и тогда – кофе, идет?..

   Хорхе рассмеялся, согласно кивая.

   Какие мысли теснились в голове и лезли вон, выливаясь в легком дрожании палочек, сжатых во влажных ладонях, когда, глядя на голубой квадрат окна, зеленоглазый мулат – тонкий и чуткий, как натянутая тетива лука, готовая взорваться полетом стрелы, несущей смерть или весть, – замер на кожаном сидении среди россыпи разнокалиберных барабанов и золота тарелок? Вот он дрогнул, нащупывая ритм, уже рождающийся в груди, в венах, в сердце, в этой новой комнате, новой жизни. Негромкий, четко различимый ритм бегущего под откос поезда, набегающей сильной волны, прозрачной зеленью обрушивающейся на берег, стремительно уносящей худого курчавого пацана с пляжей Барадеро в неизвестность зим, чужих лиц, языка, правил игры, в отчужденность лета, пахнущего пылью, раскаленным асфальтом, кожей такси.

   Та-тата, та-тата, тата…

   Короткие письма домой: трудности языка – учиться интересно – экзамены – мультипликация – «Мама, первый мультик будет посвящен тебе»…

   Прилив и отлив, настигающая волна – прозрачный малахит – бегущий под откос поезд: вперед, вперед, что-то-будет-что-то-будет-что-то…

   Хорхе со стаканом кофе в руке зашел в белую комнату, где по стенам шел, падал, замирая, желто-голубой московский снег, а за голубым окном капал теплый дождь.

– Слушай, а у тебя получается, – сказал он, плечом приваливаясь к дверному косяку, отпивая кофе, обжигаясь. – Педро сказал бы: «В кайф!»

   Они выпили три джезвы кофе.

– Кайф! – с удовольствием произнесла Лейла, закуривая очередную сигарету, ласково улыбаясь сияющей Аде. – Как я прикалываюсь к вашим с Микушей ссорам, ты бы знала. Всегда ясно, что все равно вы сто раз помиритесь и помрете вместе где-нибудь на тибетском перевале.

   Лейла печально вздохнула, подперев щеку кулаком.

– А вот когда у меня ссора с очередным любимым, это значит – пора разбегаться. У меня по жизни все такие ссоры, в которых ну ни на пяточку любви, одна ненависть.

– Видела бы ты лицо Микки, когда последний раз он чуть не сломал мне руку! – обиделась Ада.

   –Ну что ты, – замахала на нее руками Лейла, – вы такие зайки, не деретесь, а тискаетесь. А вот что было у нас с Кико неделю назад – я тебе скажу, если б не мое пузо…

   Ада, наморщив лоб, попыталась было вспомнить что-нибудь кровь леденящее из их с Микки отношений, но тут в буфет вошла бледная грустная девушка в желтой майке и вытертых джинсах, с рюкзачком – «задницей», волочащимся за ручки по полу. Мгновенно перед Адским взором пронеслись красочные кадры ялтинской осени: профилакторские корпуса, мадера на разлив и кофе за столиками на набережной. Ада открыла рот, несколько мгновений не могла подобрать слов, а потом крикнула: «Саша!»

   Так неожиданно скоро меняется жизнь. После всех переживаний и мытарств Саша сидела рядом с заботливо суетящейся Адой напротив теплых Лейлиных глаз, взволнованно поглощала бутерброды с сыром и колбасой (все исключительно из кожаной Лейлиной сумки), обжигалась вновь заказанным двойным кофе, благодарно улыбалась и в паузах рассказывала свою печальную историю непоступления.

– На сорок страниц рассказов и один короткометражный сценарий из жизни панков. Я была так уверена, что все это пройдет, потому и не дергалась, а тут еще появился этот Супер-Билли, и поступление временно отошло на второй план.

   Ада с Лейлой понимающе заулыбались – закивали.

– Сначала я думала, что вызов на экзамены вот-вот придет, к тому же Супер-Билли сказал, что экзамены во ВГИКе могут быть когда угодно, даже зимой. Короче, я протянула время, потом поссорилась с Супер-Билли и решила все-таки ехать без вызова. И вот…

– Труба, нужно было связаться со мной, я бы все узнала на кафедре, – всплеснула руками Ада.– Ты же знаешь нашу хваленую советскую почту – твои работы могли просто не дойти!

   Саша понурилась, ложечкой помешивая кофе.

– Подумаешь, нашли из-за чего обламываться, – ласково щурясь на греющее через стекло солнце, проворковала Лейла. – Не успела на экзамены! Лично я в жизни не была студенткой Школы и чувствую себя неплохо. Я сто раз снималась во всевозможных учебных фильмах половины операторского факультета, написала миллион рецензий для киноведов-иностранцев и сценарных заявок – для режиссеров. Вся проблема в том, чтобы найти себе здесь мужа, ну или просто парня с комнатой. Лучше, конечно, иностранца, потому что наши или бедные, или все пропивают.

– О, Господи, – расстроилась Саша, переводя взгляд с легкомысленно рассуждающей Лейлы на весело скалящуюся Аду. – А если я не выйду тут замуж и ни в кого не влюблюсь?

– Не бери в голову, – успокоила Ада. – В чем-то Лейла права. Тебе нужно зависнуть тут на год, до следующих экзаменов. Походить вольнослушателем на занятия, примелькаться, чтобы тебя знали. Тогда и поступить будет легче.

– А где я буду жить? – все больше напрягаясь, поинтересовалась Саша.

– Вот я тебе и говорила про парня с комнатой, – захихикала Лейла, туша окурок в стакане, поднимаясь, потягиваясь.

   Ада также встала, на ходу допивая свой остывший кофе.

– Пошли, сегодня обширная программа на ночь. Все должно решиться как-нибудь само собой.

   Из окон наверху сотый раз за день Махалия пела Гершвина.

   А дело шло к вечеру. Никос сказал:

– Ну, что ж, жить можно, хоть и не Париж.

   Збыш, взволнованно сопя, с шумом открыл окно, впустив теплую свежесть и звон трамвая – подышал, вернулся к дверям и молча поволок тяжелые сумки-чемоданы в угол у окна.

   Ослепительно пуста была комната, только сложенная диванная крышка торчала у белой стены. Никос упал на нее, вытянув по полу длинные палки ног в голубых джинсах, классически продранных на дочерна загорелых коленках.

   Збыш потоптался у окна, глядя на цветной горох народа, хлынувший от остановки к вагонам подошедшего трамвая.

– Мне нравится без мебели, – чуть в нос негромко произнес он, поворачиваясь в комнату. – Будем спать на полу в спальных мешках, а стены обязательно разрисуем, что-нибудь красивое.

   И Збыш, закурив, дымком сигареты изобразил в воздухе абрис «красивого».

– Дурак, – дружелюбно отозвался Никос.– Мебель мы натащим со всего общежития или вытрясем из этого жида-коменданта. «Спать в спальных мешках»! А если я девушку приведу? А письма домой писать или, к примеру, жрать?

   Збыш заулыбался, радуясь солнышку, высохшему дождю, перспективе еды и девушек.

   Никос ударил себя по коленям.

– За работу, Польша! Будем охлаждать напитки, – и пошаркал стоптанными не зашнурованными кроссовками в ванную.

– Приколись, – тут же раздался оттуда его восхищенный голос, – здесь ванна сидячая, размером с квадрат Малевича. Тащи водку и пиво!

– И две бутылочки шампанского для дам охладим, – хлопотливо засуетился Збыш у развалившейся под окном сумки, полной алкоголя.

   Никос на всю мощь включил холодную воду, пошарился в поисках пробки, нигде не нашел и, стянув с себя майку, заткнул ею сливное отверстие. Глядя как бурно набирается вода, он зевнул, почесал в паху и как раз получил из рук Збыша первую партию водки.

– Кинь платье!

– Тише ты! Держи.

   Еврей на цыпочках прокрался к двери и прислушался.

– Моются они там что ли?

   Длинная Вера хмыкнула.

– Холодной водой? Мой друг, горячую воду вчера отключили. Но, конечно, если они моржи…

   Она встала и, двигаясь, как рыбка в воде, натянула свое зеленое платье-майку на голое тело. Дождь за открытым окном окончательно высох и в комнату беззвучно упал наклонный столб вечернего красноватого солнца, идущего на посадку. Еврей, наскоро задраив шорты, пересек столб как рентгеновский луч, наклонился над низким диванчиком и аккуратно застелил его атласным малахитовым одеялом. Обнаружив рядом на полу свернувшийся розовый комок трусов, поддел его босой ногой и отбросил Вере.

– Не забывай, ради Бога.

   Вера хихикнула и принялась кокетливо-долго надевать предмет туалета.

– Шамиль, ну чего ты дергаешься? Вот подумаешь, оставил бы себе на память – если я, конечно, тебя на себе не женю.

– Не женишь, – огрызнулся Еврей, нервно расчесывая свои длинные черные волосы индейца Джо. – Неужели не понятно – тут новые соседи вселяются, иностранцы, фиг знает, что они подумают, если увидят тебя и твои трусы у дивана.

– Они поймут, что к ним ты приставать не будешь, – удовлетворенно улыбаясь широкими розовыми губами, Вера уселась на краешек низкого дивана (голые руки-ноги были ослепительно-золотисты) и, свесив набок спутанные желтоватые волосы, закурила. – Расслабься, видела я в Школе твоих новых соседей. Нормальные ребятишки, вот увидишь, как тут у вас будет весело. Держу пари, что сейчас они остужают в ванной водку и все такое.

   Еврей мимолетно просветлел, почесал затылок и глубоко вздохнул, словно готовясь к прыжку. Он подошел к двери, оглянувшись на Веру, сделал ей знак сдвинуть колени вместе и открыл дверь.

   Как внезапно и нежно розовеет летний вечер, бросаясь из горячего золота дня в набегающую тень ночи! Ева сидела в кресле-качалке Риты и смотрела в окно, выходящее на север, на места, где Яуза и вдалеке зелень Лосиного острова. Солнце садилось там, на другой стороне общежития, а здесь, в незаметно потемневшей комнате, был виден лишь багрово-розовый отсвет в воздухе, на деревьях и в стеклах посылающих огненный СОС окон.

   Где-то далеко, в Болгарии, в Софийском аэропорту, целовали и обнимали Риту родители, а, может, они все вместе уже садились в машину и ехали домой, и Рита забывала печаль по мифическому Диего, всего-то что попросившего у нее спички на пятачке перед школьным буфетом.

   Где-то далеко, в Белоруссии, в городке под Минском, мама, должно быть, варила грибной суп со шкварками и смотрела на календарь и говорила: «Завтра в это же время Ева будет уже в пути».

   Поезда, поезда, железно-смазочный запах прокуренных тамбуров, грохот колес на шатких стыках вагонов, скоростные картинки за окном. Домой, домой… «Послезавтра в это же время я буду уже дома», – сказала сама себе Ева, но не почувствовала ничего.

– Сварить кофе? – спросила громко, как будто Рита была еще здесь или плакатный Сэмюэль Беккет на стене мог дать утвердительный ответ. Вместо того кто-то постучался. Ева, обрадовавшись, кинулась открывать дверь.

   Тонкий мулат («Вот где цвет настоящего кофе!»), робко улыбнувшись, кивнул буйно-курчавой головой и, напряженно округлив светло-зеленые глаза, заранее страшась соприкосновения с великим и могучим русским языком, выговорил густым баритоном:

– Извините – э – девушка с Куба, здесь – один парень Мексика – Селия – сценариста – э?

– Вы хотите сказать, что ищите кубинку Селию со сценарного, вам Хорхе из Мексики сказал, что она здесь живет, да? – тонким голоском пай-девочки расшифровала Ева, сочувственно кивая.

   Незнакомец благодарно кивнул, радуясь, что больше ничего не потребовалось объяснять.

– Так Селия давно уехала на каникулы – сначала к тетке в Испанию, а потом домой на Кубу, – продолжила Ева, отступая назад и жестом приглашая парня войти и быть гостем.– А вы с землячкой хотели познакомиться? Заходите же!

– Я – нет, время, много работа, – категорично-испуганно открестился Берто, понемногу пятясь, ни в коем случае не желая мешать своим визитом такой красивой высокой девушке.

   Ева, оживившаяся было перспективой поболтать с кем-нибудь под кофе и гренки, обиженно поджала губы, и светлые глаза ее стали прозрачно-холодны.

– Ну, как хотите, я в общем-то не навязываю свое общество, просто мы могли бы попить кофе и…

   Такое количество малопонятных быстрых русских слов, нанизанных на высокомерно-учтивую интонацию, совсем напугало гостя. Жестикуляцией изобразив, что не пьет кофе из-за больной печени, кивая, он попятился в откровенном бегстве.

   «Подумаешь – печень, у меня тоже печень,» – раздраженно захлопывая дверь, подумала Ева, взяла с полки золотистый цилиндр албанской ручной кофемолки, засыпала в нее кофейных зерен и принялась крутить ручку.

   «Русалка, настоящая русалка, – взволнованно шаркая пляжными шлепанцами, думал Берто, мимо лифтов направляясь к лестнице. – Первый мой мультик будет точно – «Русалочка». Сделаю красиво, с музыкой, почище диснеевского».

   В это время один из лифтов с грохотом раскрылся, заставив Берто машинально обернуться. Из лифта, охорашиваясь, вышел грациозный Антоша.

   «А вот и принц, мать его так, марикон! – презрительно сощурился Берто, всем нутром чуя пидараста. – Что и говорить, если даже в этой стране…»

   Антоша, вполголоса мурлыча песенку, прошел, не взглянув на Берто, к двери блока одиннадцать-ноль-три и принялся в очередной раз безуспешно звонить этим гадам Ад и Микки.

   Над общежитием Школы стояла Ночь. Цветом сливаясь с ночью, огромный гладкий кот Сабах сидел на краю ограждения крыши – достойно обернувшись хвостом, зелеными ясными глазами глядя на город внизу.

   Бескрайний, иссиня-черный город – неровная поверхность огней, пунктирно обозначающих рельеф выступов многоэтажек и страшных пропастей между ними – и еще более глубокое небо той же черной синевы, наполненное беззвучно улыбающимися звездами – все это волновало Сабаха не больше, чем тусклые запахи из кирпичных отдушин. И все же на краю крыши общежития полуночников он сидел и смотрел.

   Отчего люди не спят? Беспечно несут ночную стражу, не чувствуя головной боли и выворачивающей зевоты – чтобы курить, выкуривать тонны сигарет, пирамиды маленьких картонных коробочек, дающих сизый дымок, запах и горький привкус во рту. Чтобы думать, ходить по комнате, по желтым длинным коридорам, подниматься с этажа на этаж в светящемся вздрагивающем лифте, чтобы видеть и познавать лица, чтобы к утру их любить или забыть или утратить. Чтобы ловить бабочки-слова и прикалывать их булавкой к бумаге, запоминать и переиначивать, и пить с друзьями, и видеть ночь, как она есть – с огнями, запахами и молчанием, и смотреть в темное окно, сквозь свое призрачное отражение, и видеть смену цветов неба ближе к рассвету, когда расходятся друзья и засыпают любимые, и среди застывших мыслей и переполненных пепельниц кончаются сигареты. Какая привилегия – не спать по ночам и видеть то, что никогда больше не приснится.

   Сабах невесомо спрыгнул с барьера ограждения и скользнул в глухое пространство черной лестницы.

– …Если хочешь, можешь выбрать другую кассету, что ты любишь, – любезно предложил Микки, наблюдая, как тихо и серьезно Саша рассматривает спинки прозрачных аудиокассет, выставленных на полке рядом с книгами.

– Не нужно, я люблю «Квинов», – покачала головой Саша и возвратилась в свое кресло, немея от присутствия малознакомого молодого человека под два метра, огненновзорого и патлатого.

   «Квины» пели «Bohemia rhapsody» – музыка, под которую так приятно расслабиться. Ада, готовя кофе, вся сияла и светилась.

– Мик, Лейла и Кико пригласили нас сегодня к ним.

   После примирения взаимные взгляды и улыбки обоих не знали границ нежности и умиления.

– Ах, как это хорошо, когда возвращаются друзья, и люди снова видят лица друг друга, – произнес Микки, с невыразимым чувством глядя на Аду. – Я тоже видел Кико у Гонзо, он сказал, что завтра они улетают навсегда. Это правда, что у Лейлы вот такой живот?

   Ада с энтузиазмом подтвердила.

– Честное слово, я тоже хочу быть папочкой, – нараспев произнес Микки, протягивая к любимой руки.– Подойди ко мне, Ад мой, я хочу тебя поцеловать.

   Саша целомудренно зарылась в стихотворный томик Эдгара По, неловко перескакивая с одной строки на другую: «…то было жаркой полночью… не ты, но… блеск…»

– Кофе! – над самым ухом крикнула Ада, с трудом перекрывая разбушевавшихся «Квинов». – Я положила три ложки сахара. Хватит?

   Саша отбросила стихи и жадно глотнула. Горячий и крепкий.

– Хватит, спасибо.

   Микки блаженствовал, по-турецки сидя на широком, крытом клетчатым пледом диване, загадочно манипулируя с длинной пустой «беломориной».

– Ты куришь кайф? – громко, через музыку, спросил он Сашу.

   Саша растерянно посмотрела в его сторону и увидела свое бледное отражение в оконном стекле (в роли занавесок с багетки свисало блестючее сари).

– Кайф? В смысле, наркотик?

– Труба, какой это наркотик, – негромко смеясь, возразил Микки, пустой гильзой папиросы быстро зачерпывая зеленоватый порошок, крошечной горкой насыпанный на его влажной ладони. – Анаша, план, травка – стимулятор творчества.

   Ада, прихлебывая кофе, утвердительно кивнула, широко улыбаясь, сверкая чисто-голубыми безоблачными глазами.

– Трава улетная, чуйка.

– А плов с анашой ты пробовала? – добивая Сашу ее провинциальной неиспорченностью, осведомился коварный индус. – Сейчас Кальян принесет. Я сам хотел приготовить, но времени совершенно не хватает, а завтра мы летим в Индию, это такая труба, ты же понимаешь. Вся посуда куда-то подевалась – не знаю, может быть, тебе удастся навести у нас порядок.

   И с этими словами Микки галантно преподнес Саше туго забитый косяк.

– Не знаю, останусь ли я здесь, – заметила Саша, неумело раскуривая косяк, в смысле, наркотик. – Я тут никого не знаю, наверное, лучше сразу уехать после вас, вернуться домой и готовиться к следующему году. Меня ведь и вахтеры тут не пропускают. Сегодня такая рыженькая тетка забрала мой комсомольский билет.

– Ерунда, скоро ты все узнаешь, – смеясь над Сашиными манипуляциями с косяком, заверила Ада. – Ты куришь его как простую сигарету! А через вахту надо идти уверенно, говорить, что поступила на первый курс и студенческий еще не получила. За лето к тебе привыкнут и перестанут цепляться. Но рыжая Эльза – это труба, она всех знает в лицо. В ее дежурство нужно просто не выходить – она меняется через каждые четыре-пять дней.

   Саша, притихнув, мотала на ус новые правила и премудрости.

– Может, я все-таки уеду.

– Посмотришь, – отвечала Ада, доставая из письменного стола бутылку водки. – Вместе с кайфом – улетно. Давайте, пока никого нет – за встречу.

   Микки передал Аде дымящийся косяк, поднялся и ножом умело срезал водочную крышечку.

– Водка – это такая гадость, – сообщил он, разливая зелье по стаканам,– но иногда совершенно необходимо хорошенько надраться.

   «Квины» щелкнули и смолкли. Несколько секунд стояла звенящая тишина, в течение которой Саша, не узнавая, смотрела на свое отражение в почерневшем окне. Ада подошла к магнитофону и, не глядя, поставила новую кассету.

– «I`ve gonna leave you», – с первых же аккордов безупречно отгадал Микки, лихо опрокидывая стакан водки и улыбаясь Саше. – Очень печальная песня о любви. «Baby, baby, I`ve gonna leave you» – ты понимаешь по-английски?

– Понимаю, – кивнула Саша, болезненно передергиваясь от водки, готовая расплакаться, рассмеяться или вылететь в окно вместе с дымом.

   Открылась дверь, и в пронзительных гитарных пассажах появился длинный конопатый парень с огромным казаном в руках.

– Кальян! – пронзительнее Планта закричала Ада, взмахивая косяком, передавая его Саше. – Это Саша, знакомься, она будет тут жить, пока мы в Индии.

   Саше понравилось, как галантно Кальян сложился вдвое, чтобы пожать ей руку и повторить свое имя: «Кальян, очень приятно». С ним хотелось быть откровенной, тем более что в пальцах снова дымился свежий косяк, пахнущий лесным летним костром.

– Не знаю, останусь ли я, бейби, бейби, я все-таки уеду, уйду, оставлю тебя, так нужно – печальная песнь о любви. Я никого здесь не знаю, видишь ли, Безобразная Эльза сцапала на вахте мой комсомольский билет – краснокожую книжицу – правда, у меня еще есть профсоюзный, я ведь полкурса проучилась на инязе, ты знаешь? Но все равно – лучше просто никуда не выходить из общежития, свернуться калачиком и плакать. Ты-то хоть понимаешь по-английски? Могу перевести вот эту строчку: «Бэйби, бэйби, я уйду, уеду, оставлю тебя» – или что-то в этом роде.

   Оказалось, однако, что ничего подобного Саша не говорила, или говорила, но совершенно беззвучно, и смотрела в прозрачность нового стакана водки, в то время как Кальян расхваливал свой анашинный плов, Ада гремела тарелками, а Микки улыбался, повторяя темными губами: «Baby, baby, I`ve gonna leave you» и тряс блестящими кольцами волос, и играл на невидимой гитаре соло не хуже Джимми Пейджа, а от паров волшебного плова все стало медленно и плавно перемещаться к потолку, правее люстры.

   Весело и странно было наблюдать, как в розовом отсвете люстрового плафона Ада, хохоча, бултыхается, пытаясь передать тарелку плова вниз, в бестолковые Сашины руки, зажившие собственной жизнью. Кальян со своей тарелкой и водочным стаканом радостно висел рядом с Адой, и в конце концов там же оказался и Микки, возлежащий на диване, и все они принялись есть плов и гонять косяк по кругу, и каждый раз, когда пытались протянуть его вниз, Саше в кресло, терпели полное фиаско, орали, хохотали и плюхались, как поплавки в воде.

– Вот не думала, что все будет так здорово, так весело. Я уже думала, что уеду, уйду, оставлю этот город, потому что, бэйби, печальна песнь о любви и никого, а главное, на вахте – опоздала, Супер-Билли.

   Возникло откуда-то лицо кавказской национальности – нос, глаза и все прочее, да в белом воротнике, с пером берет и шпага – и сразу принялся щелкать пальцами, как кастаньетами, перед Сашиным лицом:

– Бить или не бить? Вот, понимаешь, в чем вопрос!

– Ха-ха-ха! – покатилась со смеху Саша, а за ней и все трое там, наверху.

– Вернись! Вернись!

– Нет уж, я уйду, уеду, оставлю тебя, потому что…

   Лицо обиделось, это точно, а все держались за животики, не остановишь.

– Жорик, не обижайся…

– Ах, так тебя зовут Жорик, а то я все «лицо» да «лицо». И на что же ты обиделся? Ужасно все печально, но ведь никто никогда не желает обидеть.

   Жорик исчез, а вместо него появился грациозный молодой человек с зализанными назад волосами, звонко хохочущий.

– Ах, вот как – Жорик и «Гамлет»! Умора, ха-ха-ха!

– Кто там упал из окна? Чушь это, сердцем чую, что кто-то его…

– Кофе! Кофе!

   Горячий и крепкий.

– Я три ложки сахара положила, хватит?

   –Хватит, спасибо. Как это там: «Скажи мне что-нибудь по-немецки» – «Ich liebe dir» – «Не «dir», а «dich» – «А теперь посмотрим, как эти придурки в Школу пойдут».

– Да я убью его, лядова пидараста!

– А-а! Спасите, помогите!

– Вспомнила! Плагиат, граждане, это же веселое чаепитие из «Мери Поппинс»!..

   Микки, гремя, порылся в кассетах и поставил негромкого Криса Ри. Ада выключила из розетки закипевший электрочайник и, радостно скалясь, с глазами по ту сторону васильковых полей, наклонилась над Сашей:

– Вернись, вернись! Кофе. Я три ложки сахара положила, хватит?

– Хватит, спасибо.

   Горячий и крепкий. Обжигающий.

– Сколько можно пить кофе? Готова поспорить, что все это уже было – эпизод с кофе.

– Труба. Мы не пили кофе с тех пор, как Кальян притащил свой плов. Что, улетела?

   Стало совершенно ясно, что время материально и состоит из кубиков: кубик вперед, кубик назад – перестановочка. Нужно поставить каждый точно на место, тогда получится какой-нибудь рисунок – хрюшка или зайчик.

– Значит, мы еще не пили кофе, только что? А что там с Жориком и таким зализой?

– Облом, Жорик так обиделся, труба как неудобно. Нужно было остановить его, Микки!

– Да, но, Ад, зачем смеяться над его акцент, я тоже имею акцент, а он старался, это его любимая роль.

– А Антоша! Один «паровозик», и он уже полез признаваться в любви Кальяну.

– Да я убью его, лядова пидараста! – взревел Кальян, вскакивая и снова садясь.

   Саша слушала, как кубики медленно встают на свои места.

– А что там с немецким языком? Я с кем-то спорила как говорить…

– Вот уж не знаю, с кем ты спорила. Я только видела, что ты стала совсем маленькая, как чайная ложка, закатилась куда-то в угол кресла и смотрела на всех печальными глазами.

– Глазами чайной ложки.

   Микки встал и подошел к открытому окну. О, какая там была ночь с этим черным цветом синего оттенка и всеми звездами! Микки наполовину высунулся наружу и посмотрел вверх.

– У Гонзо-Кико-Лейлы, кажется, очень весело, – объявил он в комнату. – Если не ошибаюсь, они слушают Дюк Эллингтон и что-то едят, потому что запах чувствую улетный.

   Ада и Кальян тут же разом вскочили и принялись кричать, что нужно скорее идти туда, потому что ведь всех приглашали и там, наверное, много народу и весело.

– Они сегодня скупили пол-Елисеевского магазина и рынка, – сказала Ада, взволнованно закрепляя разъезжающуюся «молнию» джинсов. – Мы с Сашей помогали Лейле тащить эту сумку – там такие классные консервы и всякая колбаса…

– Какой интересный плов, – заметила Саша, задумчиво обрывая Адскую гастрономию. – Я съела целую тарелку, а есть хочется еще сильнее.

– Это из-за травки, – объяснила опытная подруга. – После алкоголя бывает сушняк, а после травки – свиняк, есть ужасно хочется.

– Айда, айда, я хочу сыра, колбасы, нормальной еды, – с казаном в руках направился к дверям Кальян. – Я нормальный человек, я не наркоман, пусть этот плов едят Кико и Гонзо – я знаю, они приколятся.

   Микки выключил магнитофон и в наступившей тишине, обведя всех восторженным взглядом, произнес (скрученные черные пряди падали на лицо, закрывая правый глаз):

– Какие мы хорошие – Ад, Саша, Кальян и даже я!

– Микки! – умилилась Ада.

   Сари на окне воздушно поднялось, махая вслед – гулкий стук, шелест шагов, топ, шарканье, голоса и смех.

– Тебя я видел раз, один лишь раз…

   «Кого видел?»

– Как интересно: всю ночь в поезде я читала стихи По и размышляла, что же меня ждет. Я думала, все будет как-то по-другому и сейчас вижу, что мечтала о чем-то скучном и пошлом, а на самом деле все гораздо лучше.

– Что ты там все время шепчешь?

   Вдруг оказалось, что Ада летит рядом, по спирали матово-желтого бесконечного коридора. Мелькающие впереди Микки и Кальян с казаном в руках вдруг свистнули и исчезли в мигнувшем лифте.

– Ах так! – рассердилась Ада. – Ну, я им устрою!

   Саша вслед за ней полетела вверх по лестнице, невесомо паря над ступенями. За стеклянной стеной молчала все та же ночь – черно-синяя, с красно-желтыми огнями, беззвучная.

– Куда мы бежим? – едва поспевая за стремительной Адой, поинтересовалась Саша.

– К Лейле и Кико, – Ада, не останавливаясь, проскочила в коридор мимо метровых цифр масляной краской, извещавших, что этаж никак не пятнадцатый, но тринадцатый.

   Они подошли к блоку тринадцать-ноль-три и замерли, прислушиваясь: за дверью, украшенной набитыми в виде закрытых ставен досками, звучало что-то крайне тяжелое.

– Странно, дверь похожа на Еврейскую, но я точно знаю, что у него нет магнитофона – один самородок из Калуги разбил его в прошлом году, – заметила Ада, пробно пихаясь. Дверь оказалась открытой.

– Все-таки неудобно, может, лучше позвонить? – проговорила Саша, чувствуя, как сами собой закрываются тяжелые веки.

   Ада, глядя на нее, захихикала, наблюдая как стекает, смываясь, Сашин грим застенчивой неискушенности – вот уже она качнулась, хмыкнула, хрипло засмеялась и заметила:

– Труба, кайф какой улетный – что-то я ни во что не въезжаю…

   После двух водок у Збыша было видение: из пыльного полированного ящика, на котором сидел абсолютно черный незнакомый кот, выплыло облачко с нарисованным скрипичным ключом и нотами. Збыш по дивану подполз к Еврею, вяло сопротивлявшемуся ласкам длинной Веры, и негромко спросил:

– Твой кот?

– Какой кот? – удивился Еврей, стряхивая Веру и поднимаясь с дивана.

   Никос, разлив водку по стаканам, лично оформил в единственный фужер шампанское и поспешил преподнести его покинутой, для чего опустился перед ней на колени и попытался произнести речь.

– Самое прекрасное в женщине, на мой скромный взгляд…

– … Да вот же, на ящике.

   Еврей в недоумении посмотрел в направлении Збышевой руки и не увидел никакого кота.

– Нет у меня никаких котов, а это, между прочим, не ящик, а колонка, только старая.

– … Ким Бейзингер – просто кукла, а у тебя такой особенный цвет глаз и потом – одухотворенность. Позволь, я тебя нарисую.

– Меня Еврей рисует.

   Еврей и Збыш подошли к колонке – и действительно, никакого кота и в помине не было.

– Был у меня магнитофон, – с пьяной сентиментальностью сметая с колонки пыль, вздохнул Еврей. – В прошлом году его топором порубал один тут, по пьяни.

– Правда? – восхитился Збыш, широко улыбаясь. – А, может, получится подсоединить к этой колоночке мой плеер? Я думаю, что с музыкой…

– Я спрашиваю, кто пить за вас будет, эй, вы! – гаркнул Никос, только что получивший звонкую пощечину за попытку поцелуя.

   Раскрасневшаяся и чудо как похорошевшая Вера, недобро улыбаясь Никосу в затылок, поднялась с неприличного для ее мини дивана и устроилась в зеленом кресле между диваном и столиком, заставленным стаканами и остатками угощенья. Еврей со Збышем послушно оставили колонку и расселись на диванчике, разобрав стаканы.

– Выпьем за любовь и взаимопонимание! – с пафосом произнес Никос.

   Вера фыркнула и отпила несколько глотков из фужера, закусывая шоколадными конфетами из красивой коробки.

   Залпом выпили водку.

– Сейчас будет музычка, – утирая рукавом красногубый рот, пообещал Збыш и убежал в другую комнату к своим чемоданам.

– А вот что интересно, – задумчиво хрустя маринованным огурцом, нетвердо выговорил Еврей, сквозь ресницы поглядывая на Никоса, усмехаясь, – какой ты грек, если так хорошо говоришь по-русски, да и вообще весь такой свой.

– Я русский греческого происхождения, – с достоинством пояснил Никос, закуривая, осторожно поглядывая на Веру. – Мне было пятнадцать, когда предки свалили из Ташкента в Грецию. Так что все советские понятия, как ты понимаешь, в моей благодарной памяти. Греки никак ко мне не привыкнут – или я к грекам. Хотя, слов нет, Греция – рай земной.

   Вера небрежно протянула руку к своей симпатичной сумочке на полке над столиком и достала пачку «Ким».

– К Вашим услугам, – любезно изогнулся Никос, не помнящий зла, предупредительно поднося зажигалку к длинной белой сигарете в розоватых, с перламутром, губах.

– А мне вот тоже интересно – какой ты еврей, если ты Курватдинов?

   Вера злорадно хохотнула. Еврей стрельнул у Никоса сигарету и, вздохнув, закурил.

– У меня отец еврей, они с матерью давно в разводе, вот она и нагрузила меня своей татарской фамилией. Всю жизнь скрывал, что отец еврей, а тут с этой Перестройкой быть евреем стало круто. Прикинь, даже документы подделывают, чтобы в Израиль свалить.

– Наслышан, – кивнул Никос, боковым зрением наблюдая, как Вера кроит насмешливую мину, разглядывая свои холеные пальчики.

   «Нос у него большой, вот что плохо»

– Приколись, столько бабок отдал, чтобы сменить материну фамилию на отцовскую, и облом – все равно все знают меня как Курватдинова, а не Лихтенштейна.

– Ну, определенного успеха ты все-таки добился, – растягивая слова, вставилась Вера. – Теперь практически все зовут тебя Евреем.

   Никос, не теряя надежды, улыбнулся ей.

   «Будь я на месте этого Лихтенштейна, я бы взял ее сейчас за щиколотки…»

   Что-то напевая себе под нос, появился Збыш, нагруженный кассетами и проводами, опустился на колени перед колонкой и принялся чего-то там возиться.

– У нас будет музыка? Великолепно! – захлопала в ладоши Вера, чувствуя себя неотразимой под страстным взглядом Никоса.

   «Как все-таки обидно, что Шамилька совсем не умеет ревновать»

   Тонкой струйкой выпуская сигаретный дым, покачивая ногой в плетеной босоножке, Вера поглаживала свою золотистую гладкую коленку и смотрела, прищурясь, как Еврей встает, подтягивает шорты и шаркает к черному квадрату окна.

– У кого это там музыка? – Еврей перегнулся через подоконник и задрал голову. – Наверное, Гонзо опять укурился.

– Укурился? Анаша? – подскочил Никос. Отбрасывая в сторону свой окурок, глядя на многозначительно улыбающуюся Веру. – Здесь курят травку, да? Это можно устроить?

– Здесь можно все, – сказала Вера, длинными пальцами туша сигарету в пепельнице.

   В этот момент грохнули «Цеппелины», и Збыш сам подскочил от неожиданности, торжествующе обводя всех синим взглядом. Никос дернулся и с чувством изобразил ломки гитариста. Вера дерзко улыбалась – нога на ногу – и Збыш сказал себе, что еще немного, и он увидит какого цвета у нее…

   В восторге он крутанулся, выкрикнул вместе с Плантом: «O, baby!», и дверь распахнулась, и на грудь ему упала девушка с рыжей челкой и блуждающей улыбкой. В этот момент сознание Збыша сделало энергичный скачок вперед, заставив миновать стадии удивления, знакомства и приглашения на танец. В следующий момент он уже крепко обнимал незнакомку и, улыбаясь, что-то слушал и говорил.

– Эта песня практически бесконечна, – ничему не удивляясь, сказала Саша возникшему из воздуха приятному красногубому блондину. – И, наверное, это может означать только одно: нужно уйти, уехать, оставить тебя прямо сейчас.

– Это только песня, она не про нас, – успокоил ее Збыш, ощущая волнение от того, что ладонь в его ладони стала теплеть, и чайные глаза, смотрящие сквозь него, недоуменно возвращаются откуда-то из прекрасного далека, рассматривая его близкое незнакомое лицо.

– Труба, Еврей, я была уверена, что это пятнадцатый этаж, мы ведь все шли к Гонзо и компании, а Микки с Кальяном сбежали лифтом, – кричала где-то кругом Ада, и Никос уже разливал всем водку и усаживал ее на диванчик рядом с собой, отчего Вера захмурилась.

– Интересно, что эта песня как будто внутри меня, она была еще прежде – в поезде и даже раньше, ее слушал Супер-Билли, и с тех пор она словно приклеилась ко мне и стала частью меня. А, может, это я – только часть песни? Хотя, не удивлюсь, если все это мне только снится.

– Нет-нет, не снится, потому что я сам подключил свой плеер к этой колонке и вставил первую попавшуюся кассету, а это оказались «Led Zeppelin», – глядя прямо в глаза Саше, негромко произнес Збыш («голосом детских спален!»), ведя ее на пятый медленный плавный круг в направлении открытого ночного окна.

– …Мне – водку, – говорила Ада, веселясь от того, что Никос уже обнимает ее за плечи и, безусловно, с верой смотрит в будущее. – Саша, тебе чего – водки или шампанского?

   «Видел бы Микки, куда сейчас отправилась рука этого носатого»

– Нас приглашают выпить, – сказал, улыбаясь, Збыш, и Саша удивленно огляделась и увидела сидящих на низком диванчике с высоко задранными коленками, радостно скалящихся Аду, обнимающего ее смуглого парня, потом еще одного, длинноволосого, похожего на хиппи, поглаживающего с самым рассеянным видом голые загорелые ноги длинной девицы с желтыми волосами, рассевшейся в кресле с фужером и конфетой в руках. Девица левой рукой облокачивалась о стол, по другую сторону которого стояло еще одно, точно такое же зеленое кресло.

– Но это же не Микки! – воскликнула Саша, оказавшись в этом самом кресле, чувствуя волнение обнимающей чужой руки.

– Какой еще Микки? – нахмурился Никос под удивленным Сашиным взглядом, сердясь, что вместо ответа Ада безостановочно хохочет.

– Сбежал от нас лифтом, – от души веселясь.

– Ад, представь нам свою подругу, – щурясь и улыбаясь, поигрывая фужером с пузырящимся шампанским, томно произнесла Вера.

– Это Саша, – громко объявила Ада, и все любопытно на Сашу уставились. – Она опоздала на вступительные экзамены, но будет пока ходить вольнослушателем, чтобы поступать на будущий год. На сценарный – она труба какая талантливая.

   Саша подняла глаза и увидела совсем близко другие – ярко-синие, с поволокой.

– Ты просила шампанское, – сказал Збыш.

– Так кто такой Микки? – не унимался Никос.

   Опрокинули стаканы с водкой.

– Давай лучше потанцуем, – предложила раскрасневшаяся Ада, поднимаясь и приводя в порядок «молнию» на джинсах.

– У меня, кажется, совсем поехала крыша, – наблюдая, как нетвердо задвигались в медленном танце Ада и Никос, заметила Вера, бросая взгляд на Еврея. – Нет ли у тебя чуть-чуть травки?

   Пряча пустую водочную бутылку в стол, Еврей отрицательно покачал головой.

– Тогда пойдем варить кофе, – Вера решительно поднялась и за руку утянула его в кухню-прихожку, осторожно прикрыв за собой дверь.

   «Труба»

   Ада, чуть отстранясь от качнувшихся к ней сухих узких губ, тихо засмеялась. Никос улыбнулся и быстро поцеловал ее в нос. Смеялась, смеялась.

   «Какие глаза – совершенно голубые. Ада – русский Ад»

   В кухне-прихожке Вера включила свет (синяя голая лампочка под потолком), поставила рычажок электроплитки на «тройку» и приказала Еврею налить в кофейник воды. Наблюдая за его заплетающимися ногами, нетвердо переступающими порог ванной, она спросила, в очередной раз закуривая:

– Интересно, ты меня совсем не ревнуешь?

   Еврей включил холодную воду и первым делом подставил под струю разгоряченное лицо.

– К кому?..

– …Как тебя зовут? – спросила вдруг Саша, не зная куда деваться от вида целующихся посреди комнаты Ады и Никоса.

– Збышек, то есть Збигнев, а Никос зовет меня Збышем, – ответил Збыш, облизывая пересохшие губы, неотрывно глядя на удивленный изгиб ее рта.

– Ты – поляк, – строго нахмурилась Саша.

– Естественно, – ответил за приятеля Никос, переполненный чувствами, пламенный и чуткий, как чиркающая спичка. – Збыш, дай зажигалку.

   Музыка громыхала. Плант пронзительным голосом делал свечу, уплывая к седьмому небу. Ада и Никос стояли под плетеной люстрой голова к голове и, покачиваясь, прикуривали от одной зажигалки.

– Я пересяду, кресло освободилось, – напряженно произнесла Саша, высвобождаясь из больших и надежных Збышевых рук. Он потянул ее назад.

– Я сам уйду, если хочешь.

   Обиженно порозовев, поднялся, пружинисто отошел к распахнутому окну и, подтянувшись, сел на подоконник – сцепив руки, улыбаясь.

   «Подумаешь»

   Саша тоже покраснела и уставилась в пол.

   Дверь открылась, и из прихожки появились длинная Вера с дымящимся кофейником в руках и Еврей с розовым фонарем. Яркий верхний свет потух. Еврей скинул кроссовки-лапти, прошелся босиком по темному глянцу диванчика и пристроил фонарь в углу.

   Загорелся мягкий матовый свет – ночной, бросающий на лица интересные тени. Саша подняла глаза и посмотрела на Збыша в окне. Он сидел на фоне чернильницы неба – крепкий, белоголовый, со стрижкой-кисточкой – и улыбался ей своим красногубым ртом.

– Ради Бога, не сиди так в окне, – разливая кофе по стаканам, громко сказала Вера, тут же переводя взгляд на Сашу, дружески улыбаясь. – У нас тут совсем недавно один классный парень таким вот образом упал с двенадцатого этажа.

– Кто упал? – поинтересовался Збыш, уже пристраиваясь на полу у Сашиных ног, головой касаясь ее колен.

   В расставленных на столике стаканах дымился черный кофе. На какое-то мгновенье смолкла музыка. В тишине на лицах лежали темно-розовые тени от фонарика.

– Я уже слышала сегодня эту историю, – хмурясь ускользающей памяти, сказала Саша.

   –Дело в том, что, возможно, я была последней, кто видел Педро живым, – наслаждаясь собственным томным голосом, произнесла Вера, легко скользя розовым пальчиком по обжигающей грани кофейного стакана. – Я была у него; мы немного покурили кайф, послушали музыку – у Педро был совершенно великолепный холодный джаз, а я как раз писала сценарий о джазменах. В общем, все невинно. И вдруг он совершенно неожиданно полез мне под юбку. Это был нонсенс, нечто абсолютно невероятное для наших с ним отношений. Разумеется, я обиделась и ушла.

   Ада выразительно хмыкнула.

– Я слышала, на подоконнике нашли окурок «Мальборо», а не косяк, – заметила она насмешливо.

– Подумаешь, труба какая, – пожала плечами Вера. – Всем известно, что когда кончались папиросы, Педро забивал анашу в свои «Мальборо» – в этом они с Гонзо были абсолютно одинаковы.

   «Съела?»

   «Кажется, она действительно воображает себя Ким Бейзингер»

– А, я вспомнила – ты же рассказывала про этого Педро в буфете мне и Лейле! – разрядила обстановку простодушная радость Саши.

– Какой Лейле? – встрепенулся Еврей. – Лейле?!

– Она сюда придет? – равнодушно пробормотал Никос, обжигаясь кофе, плотно прижимаясь коленом к коленке Ады.

– Какая Лейла, я говорю?! – снова заорал Еврей, вскакивая.

   Шумный пассаж Джимми Пейджа накрыл первый взрыв голосов и воплей. В распахнувшуюся дверь ворвались блаженно-радостные: беременная Лейла в платье цвета пламени, Кико с растрепанными пшеничными усами, вращающий огненными зрачками Микки, мгновенно оценивший совмещенные коленки Ады и Никоса, бледноногий Гонзо в красных трусах и майке, с зелеными очками на носу, неуклюжий Кальян, все по пути задевающий-опрокидывающий, а также миниатюрный, радостно подпрыгивающий Хорхе, без угрызений совести оставивший в одиночестве комнаты, где все время идет снег, ничуть этим не огорченного Берто.

   Волна взметнулась и обрушилась на песок, разметав всех по комнате, доверху заполненной великой музыкой. Хохочущий Еврей, подхватив Лейлу в кружение, восторженно пялился на ее живот, отчего она зашлась зефирным смехом и долго не могла отвечать на вопросы.

– Может быть, я всем буду мешать, но хочу немного тут посидеть, – с тигриной кротостью заявил Микки, присаживаясь на диванчик рядом с Никосом и приятно рдеющей от пикантности ситуации Адой.

– Микки, почему вы сбежали от нас с Сашей? – лукаво погрозив пальцем, произнесла она медовым голосом, осторожно отодвигая от Никоса коленку.

– Но я вижу, Ад, ты очень этому рада.

   Никос смекнул, что к чему, и нырнул в сторону, очутившись рядом с томно улыбающейся Верой, через столик угощающей Сашу шоколадными конфетами. Саша, жуя конфету, поглаживала черного котищу, пристроившегося на ее коленях, явившегося невесть откуда, холодно взирающего на розовое ухо Збыша у Сашиных колен.

   Збыш смотрел на безумие вальса беременной девушки с хохочущим Евреем, на склоняющееся откуда-то сверху бледное лицо с зелеными кружочками вместо глаз. Лицо улыбалось, белая рука протягивала толстую тугую папиросу – то ли Збышу, то ли Саше. Збыш обернулся и увидел, как черный кот вальяжно спрыгивает с Сашиных колен.

   –Опять анаша, – покорно улыбаясь, сказала Саша, принимая косяк, и, обращаясь к Збышу, добавила, светски указывая косяком, как указкой, на бледное склоненное лицо Гонзо:

– Правда, этот парень похож на Эдгара По? Хотя, если честно, не знаю, какого цвета у него глаза и никогда не видела самого Эдгара Аллана, но, видите ли, я читала его стихи в переводе Бальмонта и нахожу его вдохновеннее Брюсовского, не смотря на то, что утверждается, будто у Брюсова он точнее.

   Збыш согласно улыбался где-то внизу, жадно и любопытно следя за вздрагивающей в Сашиной руке папиросой, рисующей дымом корабли и дальние башни монастырей.

   Зеленоочковый тип задвигался, засуетился; тяжело опираясь о Сашины коленки, уселся на пол рядом со Збышем, беспрерывно болтая что-то на непонятном испанском языке.

– Гонзо, меня зовут Гонзо, – произнес он, наконец, по-русски, протягивая руки для пожатия одновременно и накрест Саше и Збышу. – Режиссер. А вы? Совсем новый лицо, мать вашу.

   Збыш торопливо представился, путаясь в ударениях и смешно произнося звук «л», отчего Саше, сравнивающей польский и латиноамериканский акценты, вдруг безумно захотелось смеяться. Вместо этого она строго посмотрела на сияющего Збыша и, передавая ему косяк, взяла на себя труд предупредить:

– Это анаша, в смысле – наркотик, чревато привыканием. Очень опасно. Я уже много сегодня курила, но на меня это почему-то не действует совершенно.

   Гонзо, запрокинув к потолку зеленые очки, беззвучно расхохотался, а Збыш, сделав короткую энергичную затяжку, прыснул в кулак, посмотрел на Сашины улыбку и глаза, поцеловал в розоватую скулу и сказал тихо, смеясь: «Проклятые наркоманы». Саша тоже рассмеялась и тут только заметила, что исчез с колен черный кот.

   Кот, помотавшись под ногами танцующих Лейлы и Еврея, вспрыгнул на плечо низко сидевшего на диванчике Кико, в то время как соседний Хорхе произнес «За наследника Кико!», выпил свой стакан и повернулся к застывшему с полным стаканом в руке приятелю.

– 

Cono! Este es el gato Pedro!

   Не все так испугались, как пружинкой взметнувшийся Хорхе с округлившимися от страха глазами. Ада подскочила, в восторге схватила кота на руки, поворачиваясь к Микки, все еще дующемуся за Никосовы коленки.

– Труба, Микки, помнишь, как мы хотели сразу его забрать, но он куда-то исчез? Мы берем его – Сабах, Сабах, котяра, будешь у нас жить?

   Кико глубоко вздохнул и, ни на кого не глядя, залпом опрокинул свой стакан.

– Кико, тебе плохо? – опустилась рядом на корточки, участливо заглядывая в глаза, слегка хмельная Лейла с дымящимся косяком в пальцах.

   Кико задумчиво посмотрел на свои руки.

– Мы сегодня про него говорили, в буфете, – проговорил он медленно, улыбаясь ее озабоченному лицу. – Я рад, что он появился. Всегда любил его, ты знаешь.

   –Кайф, теперь у нас будет черный кот. Саша согласна приглядеть за ним, пока мы не вернемся, – сообщила Ада и дождалась от Микки ответной улыбки.

   Збыш приподнялся, одной рукой опираясь о Сашины колени, посмотрел через сутулую спину Кальяна на улыбающуюся Аду с Сабахом на руках и заявил Саше, что кот – тот самый, что сидел у нее на коленях, а до того – на колонке, вдруг бесследно исчезнув.

   Еврей, сосредоточенно затягиваясь косяком, сделал круг по комнате и остановился перед Збышем и Сашей.

– Значит, все-таки кот на колонке был, сидел кот? – произнес он, начиная потихоньку смеяться. – А я думал, ты, Збыш, пьян. Но теперь вижу, что кот был, потому что это Сабах, кот самоубийцы, такие на все способны.

– Коты очень таинственны, – взволнованно поведала Саша, не в силах сосредоточить взгляд на ком-то отдельном. – Коты живут в параллельном мире, другом измерении – я могу нарисовать.

– Давай, – согласился Еврей, качнувшись, как озерный камыш от ветерка в сумерках.

   Рядом очутилась длинная Вера с загорелым золотом рук и ног. Обняла Еврея сзади, ткнулась подбородком ему в плечо, заставив невольно поежиться. Еврей медленно закрыл глаза.

– Почему кончилась музыка? – весело крикнула Ада, гладя Сабаха, стриженым затылком чувствуя прощающий взгляд Микки.

   Збыш тихо ахнул и бросился ставить Тома Уэйтса.

– Будем рисовать? – спросила Вера, из-за Еврейского плеча сверху вниз глядя на застывшую в кресле Сашу.

   Еврей открыл глаза.

– Нет. Рисовать котов, входящих в другое измерение, очень опасно.

   Взревел Том Уэйтс.

– О, Том Уэйтс! – воскликнула Вера, томно закатывая глаза, покачиваясь вместе с Евреем.

   Снова появился быстроглазый чернявый Хорхе и, заслонив от погрустневшей Саши Збыша, легкомысленно болтающего о чем-то с хохочущей Лейлой, сказал…

   То есть, совершенно неважно, что он сказал, потому что Никос отправился в туалет, где ему пришлось долго возиться с дверной ручкой, открывая и закрываясь, а Ада, полулежа на диванчике, целовалась с окончательно простившим ее Микки, а рядом, чувствуя себя не совсем удобно с высоко задранными коленками, сидел Кико, куря переданный ему уходящим Никосом косяк, лениво поглаживая усы, с неприязнью думая о красногубом поляке, развлекающем шутками Лейлу, о ночи цвета индиго, о нашедшемся Сабахе и открытом окне… В это время Вера, мягкими розовыми губами со съеденной губной помадой захватывая тонкое смуглое ухо Еврея, горячо шептала ему призыв пойти в душ, а Гонзо в зеленых очках сидел в кресле через столик от Саши и, прижимая к себе равнодушного Сабаха, зарываясь в короткий бархат шерсти тонким носом, перешептывался с ним по-испански, бесконечно спрашивая: «Quen lo empujo, Sabah, quen lo empujo?», и вглядывался в зеленое стекловидное тело кошачьих глаз – холодных, не желающих ответа; а Кальян, получив от Кико мешочек с травкой и благославение, сидел по-турецки в углу дивана на изумрудном атласе одеяла и ловко, молча, без мысли, без слова, забивал новый косяк взамен выкуренному и выброшенному в распахнутое окно лететь в ночь, где светилось затаенно окно на пятнадцатом – потому что оставшаяся одна во всем абитуриентском блоке Нина, подобрав ноги, сидела на диване и, стараясь не думать о глупом предложении сниматься в кино, читала Борхеса в малиновом переплете, а мысли ее путались, переплетались – съемки в Крыму (роль немой), челюсть киногероя, собственная фамилия в списке зачисленных на отделение кинодраматургии – и совсем не касались Черепа, который как раз бродил по желто-освещенным, гудящим лампами дневного света коридорам общежития, поднимался и опускался в дребезжащем лифте и пешком по черной и белой лестницам – все в безуспешных попытках встретить ее, девушку с условным именем королева Гвиневера, с глазами синими, как вечерний снег, бесконечно идущий в комнате на двенадцатом, где никак не мог уснуть бессонный Берто, в который раз поднимающийся с диванной крышки, садящийся на дерматиновый табуретик ударной установки, глядя в окно – тихое в ночи – в которое выбросился тот, чей дух наверняка еще был здесь, в звенящем золоте тарелок, чьи мысли и голос еще не стерлись с этих стен, навеки записанные поверх нарисованного снега – и Берто дрожью барабанов выводил тревожный, нарастающий ритм: ритм бегущего под откос поезда, набегающей на золотистый песок волны – стекловидного тела, похожего на кошачий глаз – и этот четкий негромкий ритм не давал спать Еве, корчившейся на узкой железно-панцирной кровати этажом ниже, закрывавшей глаза и слышавшей стук колес поезда, отвезущего ее завтра домой, домой… Она хотела закрыть окно – но тогда будет слишком душно, невыносимо, лучше слушать стук колес, покачиваясь в такт стремительному бегу поезда, нервно вздрагивающему на стыках. Домой, домой, домой…

   … Хорхе что-то говорил и уже по-особенному смотрел на Сашу, как будто обращаясь только к ней, единственно, но это был бессовестный обман, Сашу снова надули – подмена, подлог, провокация – а Збыш все еще болтал о чем-то с Лейлой, а она все хохотала – но она же беременная и улетает в Испанию! – но важно ли это на самом деле?..

– Посмотрите: обязательно каждый раз, когда я глажу Сабах, он поднимает хвост совершенно перпендикулярно, – медленно произнес Кико, гладя Сабаха, глядя на смеющееся круглое личико Лейлы. – Наверное, так он хочет сказать мне, что его спина закончилась?

   «Когда-нибудь я ее убью»

   И тут оказалось, что в пальцах снова это, сладко дымящееся, а на коленях черный Сабах, бежавший сначала от Гонзо, потом от Кико, несущий весть Збыша.

– Тебя я видел раз, один лишь раз. Ушли года с тех пор, не знаю сколько, – произнес Сабах, ничего не говоря, но так внятно, как будто прошли века и пора осмыслить свершившееся – пристально глядя в туманные Сашины глаза, слово-в-слово передавая мысли вроде бы Збыша, который не мог отлучиться от дамы в интересном положении, но скоро будет.

– Мне чудится, прошло немного лет. То было знойной полночью Июля; – Саша кивнула, благодарно улыбаясь Сабаху за то, что передал, не забыл за все время ни слова, и, подойдя к окну, посадила его на подоконник, сама облокотившись рядом, вдыхая тепло, черно-синий цвет (и надежду!), и ровный свет Луны, и четкую геометрию звезд, и чьи-то каблучки по асфальту, и голоса, и ночную акустику (и надежду!), и запах еще не просохшего дождя на деревьях, на темном мерцающем асфальте, и вчера, и сегодня – и надежду…

   Кивая и длительно моргая тяжелыми ресницами, она передала ответ через отражающие кристаллы кошачьих глаз:

– Зажглась в лазури полная луна, с твоей душою странно сочетаясь, она хотела быть на высоте и быстро шла своим путем небесным, – Саша протянула руку вперед, к Луне над черными крышами, силясь объяснить все как можно более понятно. – И вместе с негой сладостной дремоты упал на землю ласковый покров ее лучей сребристо-шелковистых, прильнул к устам полу-раскрытых роз…

   «Полу-раскрытых роз» – где-то это уже было…»

   Под хриплую, зябкую песню Уэйтса медленно двигались в танце Кико и Лейла – ее маленькое лицо с ласковыми глазами у него на плече, его сухие белые руки на красной ткани ее платья, а между ними – свернувшийся зародыш ребенка в ее загорелом животе.

– И умерли в изнеможенье розы, их души отлетели к небесам, благоуханьем легким и воздушным…

   Кто это сказал – Кико или Збыш, стоящий так рядом у открытого окна, что Саша видела трещинки на его губах – улыбающихся – и появилось внезапное ощущение тихо приложенного к спине влажного полотенца.

– В себя впивая лунный поцелуй, с улыбкой счастья розы умирали, – не двигаясь, глядя в глубину ее глаз.

   Мелькнули и пропали где-то в розоватом полумраке комнаты, наполненной музыкой и голосами, зеленые стекла Гонзо, его тонко улыбающийся рот; потом Сабах потянулся, слегка потерся о Сашино плечо и, ворча, спрыгнул на пол.

– И очарован был цветущий сад – тобой, твоим присутствием чудесным…

   Действительно, совсем не пахло анашой или табаком – это пахли розы, хотя на полке над столиком в керамической пыльной вазе стояли всего лишь луговые ромашки и сиреневые стрелки Иван-чая – все собрано на берегах Яузы Евреем во время меланхолической прогулки на Лосиный остров.

   «Но это совершенно не важно, что стоит в вазе – главное, чем это пахнет»

– Какая ночь, – сказал, улыбаясь, Збыш, глядя синими-синими глазами.

– В такую ночь глупо сидеть в комнате.

   Возвращаясь словно откуда-то издалека, Саша, опасаясь смотреть в незнакомое пристальное лицо, огляделась и увидела: тонкие улыбающиеся губы Гонзо, сидящего в кресле, что ближе к окну – незагорелые ноги вытянуты, бледный овал лица в зеленых слепых очках повернут к Саше, к Збышу, к лениво спрыгивающему с подоконника Сабаху, направляющемуся по заляпанному разноцветными красками полу под ноги нежно обнявшимся, медленно покачивающимся в танце в розовом слабом свете Лейле и Кико, похожим на кораблик, приближающийся ко сну; как раз за ними – открывающаяся дверь и входящие, смущенные и довольные друг другом Вера и Еврей, неплохо расслабившиеся в ванной, где всего-то что через стеночку впал в тяжелое оцепенение Никос, не сумевший открыть дверь с этой хитрой ручкой-запором, бессильно опустившийся на прохладный унитаз, забытый всеми; а Микки с Адой, лежа на диване, обменивались благожелательными взглядами и влажными поцелуями между затяжками одной на двоих сигареты; а Кальян в углу дивана, вздернув худые длинные колени, лежал, глядя в потолок голубыми, ясно раскрытыми глазами; а Хорхе на корточках перед низким квадратом столика, с дымящимся косяком в одной руке на отлете, задумчиво сооружал себе бутерброд из остатков пиршества растерзанного натюрморта.

– Вся в белом, на скамью полусклонясь, сидела ты, задумчиво-печальна, и на твое открытое лицо ложился лунный свет, больной и бледный…

   Пристальным взглядом, улыбкой, Збыш, плавными витками поднимавшийся в головокружительное будущее и увлекая за собой Сашу, закурил и сел на подоконник, спиной к открытому пространству окна.

   «Кто это сказал: « Ради Бога, не сиди так в окне»?»

– Меня Судьба в ту ночь остановила, Судьба, чье имя также значит Скорбь, она внушила мне взглянуть, помедлить, вдохнуть в себя волненье спящих роз…

– …Высота десять тысяч пятьсот – как слышно, прием, – пробормотал, мучительно морщась, покачиваясь с крепко зажмуренными глазами, Никос на унитазе в ловушке туалета.

   Вера уселась в кресло у дивана, всплеснула руками на жалкий бутерброд Хорхе и принялась что-то быстро говорить, поднимаясь, заглядывая на полку над столом, доставая свертки сверху и снизу, из столового нутра, начиная ловко нарезать хлеб и колбасу и сыр.

– И не было ни звука, мир забылся, – глаза-вишни падали в прохладу глаз Кико – зеленоватая гладь с кубиками льда, – и он шептал ей что-то на маленькое ухо с золотой сережкой, и она тихо улыбалась.

   –Людской враждебный мир – лишь я и ты…

   «И наш ребенок, Эрнесто, Кико, милый!»

– … двух этих слов так сладко сочетанье!

   Саша, подтянувшись на руках, села на подоконник рядом со Збышем.

– Не спали я и ты, – Микки оторвался от плывущего, сияющего розовыми бликами Адского лица, не отводя восторженно блестящих глаз от рисунка матовых век и летящих бровей.

– Я ждал – я медлил…

   Збыш что-то сказал и странно приблизился, отчего сразу же нарушилось мировое равновесие.

– Пойдемте на крышу встречать рассвет, – спрыгивая с подоконника, неожиданно и буднично сказала Саша.

– И в миг один исчезло все кругом (не позабудь, что сад был зачарован!)

   (На пятнадцатом этаже Нина захлопнула Борхеса, вслух повторив цитату из По: «Ah! bear in mind the garden was enchanted!»)

– На крышу? До рассвета еще далеко, мы все там уснем, – воскликнул Еврей, входя в комнату со свежеополоснутыми стаканами для нового чаепития.

– Ну и что же, что уснем, – неожиданно поддержала идею Вера. – Спать под звездами, по-моему, просто великолепно, можно взять с собой пледы.

– Это кайф, Саша, – блестя глазами, мягким бархатом проговорил Микки, не выпуская из смуглых рук руки Ады.

   («Высота десять тысяч семьсот», – отчитался Никос кафельному полу туалета).

– Темно ли на крыше или нам будут светить звезды? – отрешенно пробормотал Кико, слегка отстраняя Лейлу, теребя ус.

   Лейла, тепло смеясь, захлопала в ладоши.

– Мы возьмем с собой фонарики и пледы. У кого-нибудь есть фонарики?

– Труба, – поежившись, улыбнулась Ада.

– Не нужно никаких фонариков, – буднично-отстраненно проговорила Саша, глядя в пол на цветные пятна краски. – Мы разведем на крыше костер и будем ждать зарю.

   Безучастный Гонзо вдруг вскочил на ноги, подхватил хмурящуюся Сашу («Он хотел меня поцеловать?») и закружил по комнате.

– Muchacha fantastica, сумасшедший, я сразу это понял по глаза – глаза El Greco, мать вашу!

   Он оставил Сашу рядом с пританцовывающей Лейлой и, подпрыгнув, коснулся рукой потолка.

– Мы сделаем костер на крыша!

– А если будет пожар? – кисло улыбнулся Хорхе.

– Значит, так хочет Бог, – отозвался беспечный Гонзо, живчиком вертясь-пританцовывая на месте.

   Тут все одновременно повскакивали, заговорили и задвигались.

– Я видела кучу старых подрамников на кухне пятого этажа, – возбужденно жестикулируя, сообщила длинная Вера.

   («И вот угас жемчужный свет луны, и не было извилистых тропинок, ни дерна, ни деревьев, ни цветов, и умер самый запах роз душистых в объятиях любовных ветерка…»).

   Збыш отошел от окна, присел на корточки перед замолкшим плеером у колонки, на которой снова возник черный Сабах. Збыш вздохнул и почесал у кота за ухом, приговаривая: «Сабах, Сабах!»

   («Я падаю, падаю, – мучительно выговорил Никос, беспомощно и невесомо опускаясь в ослепительную бездонность. – Кто-нибудь выпустит меня отсюда? На помощь!»)

   Ада, заняв центр комнаты, формировала отряды добровольцев.

– Там есть такой бетонный плита! – тряся руками перед ее лицом, орал Гонзо.

– Все равно, – твердо заявила Ада, – лучше разводить костер в большом железном ведре, так безопасней. Я знаю, ведро есть в восемьсот пятнадцатой, у Глума, он мне ключ от блока оставил.

– Но Арсен, – тревожно вздернул бровь Микки, – мы же видели, он никуда не уехал.

– Знаем мы Арсена, – насмешливо встряла Лейла. – Зайка как пить дать, будет до утра лазить по всему общежитию в поисках любви и водки.

– Правильно, – согласилась Ада, – мы будем долго звонить в дверь, и если никто не откроет, украдем ведро. Значит, так: я, Микки и Саша идем на восьмой.

– Можно, я тоже? – негромко-взволнованно воскликнул Збыш и, не получив ответа, просто встал рядом с Сашей.

– Кто пойдет на пятый за подрамниками?

– Ну, наверное, мы с Шамилем, – просовывая руку под руку Еврея, протянула Вера.

– И я с вами, там много, вы не дотащите, – подал голос взъерошенный Кальян.

   Вера закатила глаза.

– Остальные пусть разбредутся по этажам для сбора бумаги и хвороста, – строго скомандовала Ада. – Для костра нужно много горючего материала.

– У меня есть немного бензин! – с воодушевлением припомнил Гонзо.

– Но это совсем идти с ума! – вскрикнул Хорхе, окончательно обмякнув от затеи.

– Хорхе, а ты займись выпивкой и едой, – ткнула в него пальцем Ада. – Собери все в сумку и тащи на крышу. Вперед!

   Поданная команда словно в спину толкнула всех – галдящих, двигающихся, толпящихся – но Збыш вдруг огляделся и тревожно спросил:

– А где Никос?

   Вслед за ним взволнованное общество кинулось в соседнюю темную комнату, где по-прежнему в кучу под окном были свалены сумки и рюкзаки Збыша и Никоса, а самого Никоса не было.

– Нет его! – запыхавшись, испуганно прошептал Збыш.

   Загудев различными догадками и предположениями, все рассыпались по блоку, бессмысленно заглядывая в шкафы и антресоли прихожки, передвигая кастрюли и чашки.

– И в ванной нет!

   Вера принялась что есть сил дергать вверх-вниз ручку туалета, пока, наконец, дверь не распахнулась, явив спящего Никоса, свернувшегося калачиком на кафельном полу рядом с унитазом.

– Ага! Я знала, что он здесь! – торжествующе закричала Вера. – Эти ручки-запоры совершенно невозможны: иногда просто не получается открыться. Один раз я просидела тут целый час, прежде чем Еврей обо мне вспомнил.

   Никос, как младенец, зачмокал во сне губами и зябко подтянул колени к груди.

– Бедный парень, он улетел, – сочувственно произнес Гонзо.

   Збыш, деликатно прикрыв рот рукой, захихикал-захрюкал.

– Он же простынет на этом полу, – возмутился всеобщим ротозейством и хихиканьем Еврей, решительно выступая вперед и подхватывая спящего под мышки. – Збыш, помоги дотащить его до дивана.

   Тут же окружающим стало неудобно, и все принялись помогать, мешая Еврею и Збышу тащить тяжелое и костистое тело.

– Но почему на твой диван? – возмутилась Вера, когда, нарушая все ее ночные планы, Никоса подтащили, заботливо уложили на малахитовый диван. – У них есть своя комната.

– У них один диван, а у меня два. Разве ты не видишь, что ему плохо? – решительно отрезал Еврей.

   «Ах, так?!..»

– Ну что, сваливаем? – крикнула Ада.

   Хорхе поймал на лету брошенную Евреем хозяйственную сумку и, присев на корточки перед столиком, неторопливо закурил, поглядывая на заставленный грязной посудой стол с объедками и на всех – галдящих, убывающих из комнаты.

   Череп спустился пешком по ярко освещенной лестнице за лифтами с шестнадцатого на четвертый с единственной целью повстречать так поразившую его воображение Гвиневеру, но, как и следовало ожидать, столкнулся лишь с киногероем из буфета в обнимку с икающей девицей, шмыгнувшими на восьмой этаж. Киногерой, заметив Черепа, хитро сощурился, еще сильнее выдвинул челюсть и тенористо запел «Ходют кони».

   «И чего я раньше ее не видел? – думал Череп, через ступеньку слетая вниз мимо безмолвных ночных стен из стекла. – Может, она москвичка и не бывает в общежитии, учится на старших курсах, экзамены давно сдала… Нет, не может быть. Она же маленькая совсем, синеглазая».

   (Нина в это самое время заваривала в крошечном электрокофейнике свежемолотый кофе, бессонно поглядывая в открытое, веющее теплом окно, куда улетал струйкой кофейный аромат. – «Кто-то варит кофе, – потягиваясь, кружась по крыше в лунном свете, заметила Лейла, оборачиваясь к Кико. – Что-то я не хочу никакого костра, так тянет спать…»).

   В четыреста третьей (четвертый этаж) жили операторы и Кальян, на самом деле числившийся студентом Баумоновки, связанный с общежитием Школы лишь алма-атинским братством и родством душ с людьми искусства.

   Череп позвонил и стал ждать. Сначала за обшарпанной дверью лишь негромко пел Моррисон (Череп одобрительно кивнул), потом послышались шаркающие шаги, и дверь открыл, собственно, сам Моррисон. Череп опешил.

   –Эй, парень, я тебя напугал? – миролюбиво поинтересовался ласковым негромким голосом Моррисон (волнистые каштановые волосы до плеч, округлое лицо, а взгляд – блудливый).

   Череп взглянул пристальней, отметил просебя, что щеки у Моррисона были не такие сытые, и успокоено хмыкнул, дернувшись шеей.

– Прикол, как ты на Моррисона похож, улететь! А мне Кальян нужен, он что – спит?

   –Свалил куда-то, тусуется гад, – все так же ласково улыбаясь, негромко пояснила копия Моррисона. – Да ты заходи, мы тут чай пьем, посидишь.

   В комнате, доверху заполненной всевозможными ящиками, футлярами, операторскими штативами, окна были наглухо задернуты черными фотопортьерами, у стен друг против друга стояли два сложенных дивана, а между ними – длинный полированный стол, уставленный чашками, банками с сахаром и заваркой и прочей чайной утварью. На одном из диванов, вальяжно закинув ногу на ногу, сидел крупный шатен с чашкой чая в руках, встретивший Черепа благосклонной улыбкой и тут же представленный Моррисоном как Чешир.

   Череп, подергиваясь, захихикал.

   «Что это у зайки с шеей?»

– А ведь я так и подумал сегодня в буфете – настоящий Чеширский кот!

   Чешир поощрительно кивнул и произнес глубоким уютным баритоном:

– Молодежь читает классику?

– А то!

   Череп даже обиделся, встал – подумав, вспрыгнул на стоящий у окна стул – и, вытянув руки по швам, с чувством продекламировал:

– Варкалось. Хливкие шорьки

   Пырялись по наве,

   И хрюкатали зелюки,

   Как мюмзики в мове.

– Это уже из «Алисы в Зазеркалье», а Чеширский кот был в «Алисе в стране чудес», – заметил Чешир, впрочем, пару раз хлопнув в ладоши.

– Труба! – восторженно воскликнула копия Моррисона гыкая-хихикая, наливая порозовевшему чтецу, неловко спрыгивающему со стула, крепкий ароматный чай. – А меня, между прочим, так и зовут – Моррисон. Настоящее имя говорить тебе не буду – гнусное оно, нудное.

– Череп, – в свою очередь представился Череп.

– Понятно.

   Занялись чаем, осторожно отпивая, стараясь не обжечься.

– А ты, значит, земляк Кальяна, – светски поинтересовался Чешир.

– Ага, – кивнул Череп, отчего-то смущенно поглаживая свою лысую круглую голову. – Мы с ним в одном дворе росли, только он на год старше. Пошел в Баумоновку, а я вот – сюда, на экономический.

– Экономист, значит. Что ж, поздравляем, – проговорил Чешир, наклоняясь вперед, в задумчивости шаря рукой где-то под диваном. – А почему раньше к нам не заходил?

– Я боялся, – сознался Череп, подливая себе чая. – Думал, улечу и об экзаменах забуду… Вот-вот, этого я и боялся! – обливаясь чаем, хохотнул он, пальцем тыча в сторону Чешира, путем таинственных манипуляций извлекшего из-под дивана чудный, туго забитый косяк.

– Я думаю, Кальян на нас сильно не обидется, – спокойно и рассудительно заметил Чешир, вежливо протягивая косяк гостю.

– Кайф, – со знанием дела прикуривая от яркого язычка пламени Чешировской зажигалки, отозвался Череп. – Наша, родная.

   Он несколько раз глубоко затянулся, медленно выпуская дым через ноздри, прикрыл сразу покрасневшие глаза, передал косяк Моррисону и откинулся на спинку дивана.

– Последняя заначка Кальяна, – прокомментировал Моррисон, щурясь на дым, покачивая ногой в такт спокойной моррисоновской музыке, включенной в полсилы. – Мы, если что, все свалим на тебя. Скажем, пришел такой крутой джек, отобрал косяки…

   Моррисон захихикал, закашлялся, поперхнувшись, торопливо передал косяк Чеширу, возлежащему на диване напротив в позе дремлющего поэта.

– Ну что ж, – сказал Череп, оглядывая новых знакомых и глубоко, как в душу, запуская руку себе за пазуху. – Раз пошел такой базар…

   Из-за пазухи появилась, матово блеснув в приглушенном свете настольной лампы, плоская поллитровая бутылка армянского коньяка.

– Неплохо, – прокомментировал Чешир, беря бутылку и разглядывая звездочки. – Очень даже неплохо. Хорошо идет под кайф. Можно, кстати, сварить кофейку, тогда, зайцы, мы с вами немного взбодримся.

– Намек понял, – пожевывая только что прикуренную болгарскую сигарету, невнятно пробормотал Моррисон, поднимаясь, собирая со стола чашки. – Где-то у нас были такие рюмашечки – как раз под коньяк?

   Чешир неторопливо поднялся, передал косяк Черепу и, пройдясь к окну, обнаружил рюмашечки в ящике письменного стола. Моррисон гыкнул и пошел мыть чашки.

   «Она подойдет и скажет. Что-нибудь, все равно что, просто сразу все станет ясно, словно мы вместе росли в одном дворе. И тогда, когда ее глаза приблизятся так, что накроют меня с головой, тогда, рукой повторяя изгиб ее плеч…»

   Полуприкрыв глаза, Череп следил за разливом коньяка, одновременно ловя пронзительную сирену кофемолки в прихожей, где на включенной электроплитке Моррисон собирался варить кофе в алюминиевой кастрюльке с потемневшей крышкой.

   Хорошо было сидеть вот так, слушать и слышать, ждать и знать, что не пройдет и полгода, как у тебя будет такая же классная комната в этом прекрасном гостеприимном общежитии, а соседи по блоку не будут пердунами и пьяницами как те, что провалились на режиссуру еще на первом туре и с горя запили, не давая Черепу ни минуты покоя, похоже, и не собираясь сваливать домой. А быть ли встрече с Гвиневерой – тут и думать нечего: с тех пор как увидел ее, сидя за колонной и посылая стойкие сигналы, траектории полетов изрядно приблизились, и теперь они падали навстречу друг другу – с головокружительной, в холодный пот бросающей скоростью падали…

– …Пятый месяц, труба, – Моррисон затушил в пепельнице влажный окурок и протянул Черепу чашку обжигающего кофе. – Даже представить не могу ее матерью.

– Зайка Лейла ни о чем не думает, – неторопливо проговорил Чешир, любуясь бликами коньяка в бочонкообразной рюмке. – Прежде чем сваливать с зайцем-Кико в Испанию (где он ее непременно бросит), она должна была хотя бы вкратце сообщить свои планы мне, поскольку развод не оформлен, законным мужем пока являюсь я и, между прочим, вовсе не собираюсь воспитывать потом ребенка какого-то там Кико.

   Чешир сделал паузу, благожелательно взглянул в слепые, испуганные глаза очнувшегося Черепа, блуждающего где-то на периферии сознания, отпил коньяка и продолжил.

– Впрочем, все образуется. Бедный Череп, наконец-то ты вернулся – мы думали, ты уснул.

   Моррисон, помешивая кофе, закурил по новой.

– И все-таки, не могу я этого понять – как ты ее прощаешь? С меня хватило бы одного раза.

– А кто сказал, что я ее простил?

   Череп взял рюмку и выпил коньяк залпом, как водку. Время двигалось неровными скачками. Синие глаза Гвиневеры – второй косяк, извлеченный все из-под того же дивана не простившим измены жены Чеширом – пустая бутылка из-под коньяка – уносящий дымок – тоска и радость – тоска и радость. В какой-то момент Череп встал и под насмешливым взглядом Моррисона решительно направился к дверям, на поиски ее, синеглазой королевы Камелота, но вместо того запутался в черных портьерах окна, высвободился, кинулся в обратном направлении, свободно болтая пенопластовыми руками – невесомыми, бесполезными – светло улыбаясь и качая головой на дружеские увещевания остаться, ведь еще совсем рано, не взошло солнце. Нет-нет, что-то зовет вон, на лестницу, на верхнюю ступеньку между четырнадцатым и пятнадцатым – пусть она пройдет мимо, появится, хоть и не заговорит, не остановится, все равно – пусть мимо, но увидеть, убедиться, что есть, не привиделась зыбко, так рядом.

   Где-то уже на лестнице перед длинной пустой кишкой пятого этажа Череп нашел себя волочащим по ступеням свою новенькую джинсовую куртку (в карманах которой ничего, кроме ключей от блока, носового платка и флейты-дурочки), тяжело поднимающегося наверх, пристально наблюдая за собственными ногами в коричневых замшевых полуботинках. И Черепу вдруг стало так больно и обидно – за себя, за новенькую куртку, за Чешира, от которого сбежала беременная не от него жена – и он шмыгнул носом, тут же сердито ударил себя по лысине и бегом кинулся вверх по ступеням, спотыкаясь, едва не падая, оставляя за спиной шанс встретить Кальяна, который как раз вышел с общей кухни пятого этажа, сурово волоча за собой гвоздями сбитые занозистые деревянные бруски и остановился, оборачиваясь, глядя на умирающую от смеха Веру, слабо ударяющую себя по загорелым коленкам, указующую на согнувшегося под грудой старых подрамников и корявых картонок Еврея, пыхтящего и злящегося, страшно похожего на трудягу-муравья из басни.

– Кальян, я не могу, ты посмотри на него, – делая паузы, задыхаясь от смеха. – Он похож на муравейку, правда? Маленький злой муравейка!

   Кальян вдруг тоже согнулся вдвое и затрясся от смеха, отчего Еврей еще больше разозлился и попытался достать Веру ногой.

– Муравей, муравей! – сквозь хохот еле выговорила Вера, кривя большой широкогубый рот и еще больше веселясь от неудачных попыток пинка.

– П-пойдемте на лифт, – сказал Кальян, начиная икать от смеха.

– Да не злись ты, я же тебя люблю, глупый, – ласково проворковала Вера, протягивая руку, чтобы погладить зло наморщенный лоб. Еврей воспользовался удобной позицией и пнул ее в тонкую коленку.

– А-а-а! – жалобно захныкала Вера, хромая. – Кальян, он меня пнул, знаешь, как больно!

– Д-да кончайте вы прикалываться, – неторопливо выговорил Кальян, с трудом успокаиваясь после непродолжительного, но совершенно не объяснимого для него самого смеха. – То деретесь, то целуетесь – с-совсем как Ад с Микки.