Читать онлайн Журнал «Юность» №05/2024 бесплатно

Родилась в 1999 году в п. Пинега Архангельской области. Студентка Санкт-Петербургской академии художеств имени Ильи Репина. Публиковалась в журналах «Звезда», «Юность», «Урал», «Сибирские огни», «Наш современник», «Формаслов». Участник XX, XXI и XXII фо румов молодых писателей России, участник форума молодых писателей России, Казахстана и Киргизии (2021). Участник литературной школы журнала «Юность». Шорт-лист международного конкурса фантастического рассказа «Прыжок над бездной» (2022). Живет в Санкт-Петербурге.

Ильин день

Понесло же меня в Кучкас накануне Ильина.

Других дней, что ли, нет. Знала, что дожди зарядят, знала. На Иван день поливало, на Петров день поливало. Народные приметы – это не прогноз погоды, веками выверено, так бабушка говорила. Сколько сама наблюдаю, все сходится.

Первое утро августа. Белые ночи позади. Темные дожди собираются.

Говорят, сколько света успел запасти, так и будешь зимовать. А я ничего не успела.

Как-то рассказывали о месте, где время может замедляться. И не где-то там, а у нас, на Севере. Кучкас называется. Самая дремучая деревня Пинежья. Леса глухие, деревья огромные, ветки высоко-высоко тянутся. Время под самыми облаками плывет, иначе затеряется. Бывает, ветки все равно дотянутся и заденут минутку-другую.

Тогда время замедлится.

Никто не знает, где уроненные минуты осядут. Реки быстрые, озера глубокие – если на воду упали, концов не найти. А если на мох, если на белый… тоже нечего голову ломать, выдумки это.

– Мне билет до Кучкаса, пожалуйста.

Думала, пазиков не осталось на этом свете, а нет, один подъезжает.

Сказали, мне до конечной.

Полный автобус, еле местечко нашла, в самом конце. Наверное, в лес едут. Может, черника особенно крупная в тех краях. А может, пансионат какой. Весь автобус – пожилые женщины. Каждая вторая с палочкой сидит, какие тут ягоды. Сначала мне стало любопытно, потом как-то не по себе… Женщины вовсе не сухонькие, но будто силы в руках и ногах не осталось. Будто была она – крепкая, вековая – да вся вышла.

Ясно одно – точно неслучайно едут. Должны что-то знать про Кучкас.

– Кучкас – нора, в небо дыра.

– Дальше-то не суйся, никто не хаживал.

– В Кучкасе побывашь, дак и помирать можно.

За окном показалась река.

Вьется вдоль дороги, извивается, нет бы прямо течь. Дорога была бы короче и легче. Думаю, река часто выходит из берегов – с таким характером разве удержишь.

Начались пинежские леса.

Теперь понятно, почему дорога долго держалась реки: лес до того густой, вглубь уходить опасаешься. Пойма реки все же открытая, доверия больше, куда-то да выведет.

Сначала ехали слишком тихо. Будто сам пазик слушал гладкую дорогу.

Она быстро закончилась. Дожди, видимо, идут впереди нас – грунтовку размыло. На каждой яме заново зубы собираем, но я даже вздремнуть умудрилась. Дурной сон увидела – как раз про зубы. Падают и падают, обратно не собираются.

Проснулась от голоса. Точнее, от голосов – один за другим сплетались в протяжную песню. Я много слышала о песнях с Верховья Пинежья. Кто-то говорит, заунывные, кто-то ни слова разобрать не может и тут же теряется в распевах, а я только успевала за повторами. С ухаба на ухаб – до чего стойкая песня. Взберется на вершину – и обратно. Спускается потихоньку, словно и не хочет спускаться:

Слово за слово крепко держится, не расцепишь. Поначалу бередило меня цоканье, а потом ждать его стала. Хотелось еще какое-нибудь знакомое словецко иначе расслышать, не только «вечер» да «ночь».

Автобус доверху набился песнями. Казалось, молчу только я. Сама дорога пела с женоцками – так они друг к дружке обращались:

– Женоцки, цего ишшо запоем-то?

И тут стало не до песен. Дальше дороги не было. Дождями размыло ручей.

– Женоцки, живо стемнет, цего делать-то?

Вдруг из леса выходит какой-то мужик и прямо на наших глазах ставит мост.

Так и проехали.

– О, это Морозов услужил.

– Да который Морозов-то? В Кучкасе Морозовых, что комаров летом.

– Да кака разница-то, главно, дальше едем.

Ехали дальше.

Женоцки поперешептывались о том, что с Ильина дня ночи темные, картошка растет в голову, а в воде всякая нечисть водится. И снова начали песню.

И правду пели-то! Проезжаем озеро, а над ним рыба плещется – одна за другой, прямо над водой как выпрыгнет – и обратно. И по десять штук скачет, и побольше. Видимо, столько рыбы в озере, что не вмещается, вот и выныривает. Бояться-то некого – разве много рыбаков в этих краях, только медведи.

Много ли медведей, не знаю, но волка сама видела.

Стоит на железной дороге, никуда не спешит. Поезд один раз в день. Остальное время ходи по рельсам сколько угодно.

Но волк стоял.

Железные пути шли выше нашей дороги. Волк доставал носом до неба, которое вдруг на закате очистилось, – небо выглянуло горящее, алое, дикое, будто выкрик перед концом белых ночей. А волк был спокоен и нисколько не боялся, что светлые дни уходят. Может, он был обычный, небольшой, но я запомню его внушительным. Впервые увидела волка. И он увидел нас и долго смотрел вослед.

Кажется, не завыл. Не стал сбивать наших песен, а она и не думала сбиваться.

И тут я расслышала один мужской голос. В автобусе оказался парень, кажется, молодой, несильно младше меня и несильно старше. И голос до того уверенный, как я раньше его не разобрала. Теперь песни будто на нем и держались. А может, женоцки подустали, такая дорога всю душу вынет, а голос тем более.

– Если бы не Илья-то, мы бы давно пропали.

– Наша-то память худа, слова-то, быват, забывам, а Илюша у нас молодец, все песни знат лучче нас.

– Без песни-то разве доедем куда. С песней-то быстрее дома будем.

Последние слова звучали мужским голосом. И тут я засомневалась, какого же возраста этот парень. Говорил он обычными словами, но, как женоцки, с угора на угор катал предложения. Может, вырос в этих местах, вот и говорит по-местному. Вряд ли молодой парень останется в такой глуши.

Имя узнала, но лица не разглядеть, сколько ни щурилась. Парень сидел где-то впереди, да и совсем темно стало. Встретили мы дожди сильнее прежнего.

– Не дорога у нас, направление. Застрянем как пить дать.

И застряли. Сидим в луже, пыхтим, не поем. Ночи пошли холодные, наглые – щелями залезали в дырявый пазик, двери мы даже не думали открывать. Ждали не знаю чего.

– Илья-пророк два часа уволок, женоцки.

Поверю на слово. Может, и правда пару часов просидели в луже, похоже на то. Когда-некогда то ли вода отпустила колеса, то ли водитель вышел да вытолкнул нас.

Что я только не передумала за это время. Бездонные два часа или сколько их там прошло. Сколько бы ни было, в темноте они прошли, разве заметишь их. Это не белые ночи, когда каждый комар на виду. Были где-то недалеко от границы границ – так сказали, и я опять готова поверить.

Знать бы примерно, как выглядит этот Кучкас. Не представляю, что высматривать за окном, вот и мерещится что ни попадя: мельница, и еще одна, кони подальше, коровы. Чего они ночью-то ходят. Спрашиваю, а мне:

– Были-были да сплыли.

И снова заладили петь. Видно, слишком много мне песен для первого раза. Аж голова кружится, и забывать стала, зачем поехала, но куда денешься, слушаю.

В Кучкас приехала – пустой автобус.

Укачали меня песнями, видимо, а сами раньше вышли. Да разве заметишь, «эка темень», как женоцки всю дорогу говорили. Так и слышу их, так и слышу.

Света подожду. Там и ясно будет, куда попала.

Утро вечера мудренее.

Родился в 1993 году в Краснодаре, там же и вырос.

Учился в МГИМО и магистратуре «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ.

Работает редактором в медиа. Автор романа «(не)свобода» (АСТ, 2022) и рассказов в сборниках «Бу! Леденящие сказки про буллинг» (2022) и «Сообщники» (2022).

Однажды мы снова никогда

Сейчас она больше всего хочет превратиться в кота.

– Мы опоздали, – повторяет она так, чтобы до него уже дошло. – Ничего не поделаешь, надо просить бронь на следующий рейс.

Она видит, как он готовится с ней спорить – щеки краснеют, губы превращаются в двух извивающихся мармеладных червей, – и она повторяет:

– Опоздали, опоздали, опоздали, опоздали. – Она сама не знает, хочет ли оказаться правой или поддразнивает его.

– Мы пришли вовремя! – Наконец он находит окошко в ее повторах и врывается, словно в поисках воздуха. – Вот билеты! Вот расписание! Мы не опоздали! Самолет должен быть здесь! Тут! Тут!

Он размахивает руками в разных направлениях, выхватывая из аэропортовой лиминальности то стойки регистрации, то висящие на стене большие экраны. Рисует фигуры в воздухе. Словно тут сам самолет и должен стоять, настоящий. С крыльями, фюзеляжем, хвостом, ящиками с герметичными пакетами с холодными макаронами и сырыми сосисками, переваренной курицей, пропахшими озоном туалетами, заевшими откидными столиками и улыбающимися щелкунчиками-пилотами и стюардессами. Ну, и всем таким.

Но самолета нет, рейса на экране регистрации нет, Пашу отводит в сторону иранец с бритыми висками – chill, dude, – а Жене нестерпимо хочется курить, хотя она бросила курить два года назад по причине «чтобы Жене не надышалось». Она вообще любит кота больше, чем себя, даром что его зовут так же. Она сидит на скамейке, прислонившись к серому столбу и положив ноги в джинсах и синих кедах на двадцатилитровый синий чемодан. Слишком много синего. Синий – цвет смерти, и она размышляет, не специально ли она надела его в полет: в ней же правда что-то умерло, прямо там, когда в нее вперились серые с желтком глаза пограничницы и начали сверлить, словно хотели докопаться до мозга.

Да, она умерла, а бешенство Паши, перебегающего от стойки регистрации к табло и обратно, – ее предсмертные судороги. Паша-Паша.

Женя разблокирует телефон и начинает снимать. Паша повторяет свой маршрут, затем останавливается у группы туристов – русый мужчина с девушкой моложе, наверное, женой, и еще двумя мужчинами в помятом полетном, – и о чем-то спорит, после чего озабоченно возвращается к стойке регистрации. И так два раза. Камера следует за ним. Выхватывает крупным планом Пашины мешки под глазами. У Жени дергаются руки. Наконец Паша замечает Женю с камерой и хмурится:

– Да что смешного?

Жене не смешно, но тут она начинает смеяться, придерживая пальцами щеки, смеяться тем сильнее, чем сильнее она зажимает себе рот, смеяться с выражения лица Паши, которое выражает сочетание фрустрации и потерянности. Она сама не понимает, почему смеется, но остановиться не может. К ним подходит сотрудница аэропорта – красный галстук, как у пионерки, морщинки от недосыпа и неправильного питания, глаза добрые и какие-то грустные. У нее маникюр с иероглифами, и Женя сразу понимает, что они могли бы быть хорошими подругами. Пашин хороший английский пробивается сквозь туманный англо-турецкий, который течет из подведенных бордовой помадой губ сотрудницы, и узнает, к какому окошку ему стоит подойти. Женя следует за Пашей, с облегчением чувствуя, как внутри нее затухает волна би-паники.

– Мы не опоздали, – зло повторяет Паша.

У него дергается левое плечо – не так, чтобы заметно, но достаточно, чтобы Женя это видела. Она не уверена, что Паша сам в курсе.

– Что тебе даст знание того, что ты прав? – устало спрашивает Женя.

– Отвянь, у меня уже есть один терапевт.

Женя, что в переноске, съеживается.

– То, что ты сказал, немного обидно.

– А мне обидно, что никто не знает, где наш долбаный самолет. Давай лучше об этом думать.

Аэропорт большой. Слишком большой. В нем много воздуха, но совершенно нечем дышать. Сквозь большие панорамные окна пробивается солнце-обличитель. Оно делает все запахи горячими: пот, протертая кожа, смуглая кожа туристок-индианок, собачья шерсть.

Конечно, они опоздали. Они потратили минут десять на пограничном контроле, потом еще доставали переноску Жени из камеры особых грузов, потому что комната была одна и ключ к ней был один, а работник с ключом был на обеде, а когда вернулся, долго отказывался пускать Женю с Пашей внутрь, потому что мало ли кто они такие, эти странные русские, свалившиеся как снег на голову в количествах, не виданных даже здесь.

Паша же бормотал, что нет, на самолет они все равно должны были успеть. И все-таки самолета не было, и теперь нужно было искать офис компании, название которой – как выяснилось – никто никогда не слышал. Как будто ее никогда и не существовало. Или она – компания – умерла, разложилась, не дав Паше и двум Женям границы пересечь, и теперь ее призрак обирает пассажиров, крадет их время, словно часовщик из сказки, чтобы потом улететь со своей добычей.

Девушка на стойке информации с нехитрым мейком, который должен скрыть ранние морщины, пытается выглядеть сочувствующей – и Жене ее жаль, потому что та хочет скрыть свою усталость и старается улыбаться. Возможно, она когда-то помогала такому же вот бедовому Паше, а потом устроилась работать в аэропорт. И теперь направляет таких вот бедовых персонажей, как Паша и двое Жень, по аэропортовой розе ветров. Налево пойдешь – туалет найдешь, направо пойдешь – «Старбакс» найдешь, прямо пойдешь – смерть свою найдешь. В этом духе. Но Паша распаляется, и Женя уже ждет, что он ударит кулаком – да, конечно, он ударит кулаком по стойке. Она видит его красные пальцы и вспоминает моменты, когда эти пальцы были – какими? Аккуратно проходящими над ее волосами, да, именно так, не касаясь, словно у нее не волосы – змеи. Она еще тогда прыснула и сказала ему, что она не Медуза Горгона, не укусит и в камень не обратит. Он сказал, что та начиталась своего Куна. Она сказала, что ее интересует не Кун, а похожее слово из тех же букв. Дальше – туман.

Ну а вот теперь она видит эти краснеющие пальцы, собирающиеся в кулак, и все тогдашнее ей кажется случившимся не с ними. Как, впрочем, и многое другое.

Но удара не происходит, из аэропорта их никто не выведет, и в конце концов балансирующий на грани взрыва Паша добивается номера окошка, где должен сидеть оператор авиакомпании. Девушка на стойке о ней слышала – практически будто о полузабытой легенде. Летучий голландец версии 2020-х. У компании всего два рейса в день, и оба – в Черногорию. В Черногории – Будва. Будва как Анапа из Жениного детства: солнце, густой соленый пот, от которого никак не избавиться, цветастые палатки с пережаренными пирожками, китайскими игрушками и плавками на резинке и громкая музыка до пяти утра. Желтое на синем, цвета сезона. В Будве у Паши работа, а у Жени – попытка слезть с кетамина.

– Я иду за билетами на «Турецкие линии», – говорит Паша.

– У нас нет денег, – говорит Женя.

– У тебя же есть, – немного обиженно говорит Паша.

Женя вспыхивает.

– Мы говорили об этом, Паша.

– Ну у тебя зарплата когда была, десять дней назад? Тебе жалко, что ли?

– Паш, ты же знаешь, что я трачу почти все на… Почему бы тебе не попросить у родителей?

– Нет, – говорит Паша.

Она внимательно смотрит на Пашу. В такие моменты она мысленно меняет ударение – не Па́ша, а Паша́, подходит времени и месту и кретинскому кретинизму кретина, с которым она стала зачем-то встречаться. У Паши высокий белый лоб и интеллигентный взгляд из-под круглых стекол очков. Он был бы похож на Гарри Поттера, если бы был чуть плотнее, имел шрам в виде молнии, ну и если бы его играл Редклифф. На первом свидании она предложила ему оседлать метлу и полетать. Паша ответил, что не против был бы оседлать ее саму. Женя обиделась и хотела его заблокировать. Но потом Паша подарил ей гриффиндорскую мантию, купленную на «Амазоне», и они вроде как помирились. Потом они все-таки полетали на метлах, но в какой-то онлайн-игре.

Метлы сейчас не помешали бы, конечно.

Но в этом мире нет магии, как нет и маны, вместо маны – нефть. Нефть позволяет владельцу делать что угодно. Как и магия. Родители Паши нефтью не владеют, но помогают ее добывать. Поэтому у Паши есть деньги. Но тратить он их не хочет: грязные деньги не интересуют больших мальчиков, они их тратят на книжки Дэвида Гребера и билеты на философские лекции, чтобы вроде как отмыть. Так, по крайней мере, он сам объясняет. Но шаг у Паши все равно короткий и степенный, как у восточного принца.

Они ищут окошко авиакомпании. На его месте они находят только точку одного арабского перевозчика, на стекле – огромными красными буквами на русском «НА ЕГИПЕТ БИЛЕТОВ НЕТ». Агент поднимает на них глаза, полные ницшеанской бездны, но быстро просыпается, как только понимает, что речь идет не о билетах в Египет. И все равно он им помочь не может: об их авиакомпании он даже не слышал.

– Паша, где ты покупал билеты?

– Там же, где и все…

– А ты внимательно смотрел, на какой сайт редиректил покупать билеты тот самый сайт? Точно-точно?

Паша не понимает. Женя вздыхает. Тот, что в переноске. Но та, что не в переноске, с ним солидарна.

Еще они находят книжный магазин. Он уставлен биографиями Эрдогана, вечными Стивеном Кингом и Артуром Хейли, для тиктокеров – Колин Хувер, и Женя уже почти готова купить «Аэропорт», чтобы искать там ответы. На вопрос, например, что делать, если твоего перевозчика не существует в природе. Или он умер, а самолет улетел без него. Или что делать, если твой парень стрессует из-за переезда, но пытается скрыть это плохой игрой в мужикастого мужика. Или как слезть с кетамина, причем так, чтобы у тебя посреди дня не дрожали руки в стаккато синдрома отмены. Так много вопросов, так мало ответов, так хочется руководство на тему «Как быть с Пашей» или долгожданный сиквел «Как быть Женей». В переноске мяукает Кото-Женя, и Женя вспоминает, что не кормила его с самого утра, когда они влетали на заднее сиденье такси, а Паша торговался с таксистом по поводу цены, словно они не опаздывали на регистрацию. Бедные, бедные голодные Жени. Женя (та, что не в переноске) предлагает перекусить, раз поиски компании не увенчались успехом. Она знает, что Паша будет отнекиваться – он, конечно, тоже голоден, просто хочет и сейчас оказаться правым, мол, вот он точно знает, где найти агента авиакомпании, как найти проклятый самолет, и поедят они уже на борту. Бедный Паша.

Так и происходит. Паша спрашивает дорогу у стойки с кофе и булочками. Булочки издевательски сильно пахнут сдобой, джемом и плавленым сыром. Женя понимает, что она такими темпами тоже превратится в голодного кота. Стойка отправляет их через несколько рядов окон регистрации, где они находят только туалеты. Женя обнаруживает у себя давно подавленное кетамином желание заплакать, но вместо плача из нее вдруг вырывается, что слезть с кетамина было преждевременным решением. Паша смотрит на нее недоуменно и ничего не говорит. Женя злится на Пашу, хотя он вот точно тут был ни при чем: слезть с кетамина было ее и только ее решение. Кажется.

Наконец после поиска стойки агентства у зоны вылета Паша капитулирует. Они купят новые билеты, он заплатит, говорит он так, словно эта блестящая идея пришла ему в голову только что. У Жени в голове только Нелли Фуртадо. Почему все хорошее заканчивается. В самом деле, почему.

В начале была Женя. Потом у Жени появился Женя. Женя появился после того, как у Жени появился молодой человек (нет, его не звали Женей). Молодой человек решил порадовать Женю и на день рождения подарил ей котенка. Котенок был грязный, с гноящимися глазами, и все время кричал. Потом Женя узнала, что молодой человек забрал котенка на улице у какой-то кошки, и долго плакала. Молодой человек пытался ее успокаивать, потом забил и ушел играть в плейстейшен. Котенка назвала Женей, хотя молодой человек предлагал назвать Монстром. Сам ты Монстр, сказала Женя, и кот стал Женей. В конце концов, глаза у него были голубые, как у нее.

Как звали молодого человека, она уже не помнила. Макс? Миша? Монстр? Пожалуй, пусть будет Монстр.

Пока Жени грызут куриные стрипсы, Паша уходит искать туалет. И не найдет, думает Женя, чувствуя, как к ней снова возвращается головная боль. Потом в руке у нее оказывается блистер с таблетками. Она слегка удивляется, потому что блистер был запакован в пакет на случай дотошного досмотра, и как он переместился из багажа к ней рюкзак, а потом ей в руку – загадка дыры. Она распаковывает таблетки, словно лопает пупырки на оберточном полиэтилене, хотя зарекалась это делать, хотя, плача, просила психиатра назначить что-нибудь другое, и та назначила другое, безопасное, более надежное, не такое болюче-хаотическое. Но потому оно и не работало, по крайней мере – не работало в маленькой «двушке» в Замоскворечье с Пашей и Кото-Женей, не работало с оседающим на листьях платана за окном первым снегом, который холодно таял на ладони, когда она сгребала его с карниза.

– Жень?.. – окликают ее откуда-то далеко.

– Мяу.

Он не сразу понимает, кто из двух Жень это сказал. Он протягивает руку к опрокинутой копне длинных волос, держит в нерешительности и убирает. Будто боится, что его укусят.

Она поднимает голову.

– Ты искал билеты?

– Их не будет.

Он садится напротив, мрачно уставившись на коробку стрипсов, словно это были дождевые черви. Стрипсы душисто дымятся, дымок ей хочется поймать рукой, чтобы он совсем не улетел, спрятать, зажать в кулаке. Ей зябко.

– Ты спрашивал, будут они или нет, или уверен, что их нет?

Он закатывает глаза и откидывается на спинку дивана. На фоне его бежевого свитера диван кричаще красный. Почему в этом аэропорту все красное?

– Что?

– Квоту для животных сложно найти, если не бронировать за неделю или там две вперед. Ты же в курсе.

– Откуда мне знать. Может, кто-нибудь с собакой не полетел и сдал билеты. Или опоздает на рейс, как мы, и квоту…

– Мы не опоздали, – оборвал Паша, выпрямившись.

Потом молчит, как бы оглушенный собственной резкостью, и добавляет, аккуратно обходя опасно близкую пропасть:

– Не полететь. По крайней мере…

– Не с котом, – доканчивает она.

Комната в отеле, приглушенный свет, ветер треплет занавеску с обязательным желтым пятнышком у края. Занавеску никто не дерет. Из вентиляции пахнет травой. Женя в постели с Пашей. Паша отвернулся и сопит. Она не может заснуть. Она смотрит в окно на белый фонарь, единственный на всю улицу. Где-то орут кошки. Фонарь моргает, часто-часто, потом продолжает гореть. Продышался. Она понимает этот фонарь, в этой фантазии она тоже осталась одна в темноте.

Иногда она думает, что будет, если Женя останется один. Или одна. Она сразу начинает плакать. Наверное, их разорвет от боли, а мелкие кусочки унесет по ветру.

Конечно, это ее кот. Всегда был. Не его. Дело не в аллергии. Дело в чем-то более глубоком. В чем-то, что она до сих пор не вполне поняла. И вряд ли поймет.

Нет, конечно, она не слишком привязана к коту. Все в порядке, точно.

– Я пойду пройдусь. – Она поднимает переноску и выходит из кафе. Паша завис со стаканчиком кофе в руке, сидит полуобернувшись, как бы хочет встать и пойти за ней. Но не встает. Она смотрит в окошко переноски и находит зеленющие с черным ядрышком глаза.

Теперь она Кото-Женя. Ей хочется пробежаться. Размять сотни мышц, названия которых она не знает, но чувствует до подрагивания пальцев. Она очень хочет вырваться из переноски, но понимает, что переноска накрепко закрыта, сеточку не продрать даже более крепкими когтями, чем у нее. Да и снаружи не знакомые запахи, а целый букет неприятного, горького и удушающего. Мятные конфеты. Обоссанные пеленки под чьим-то шпицем. Желтеющая на полках магазина бумага. Пережаренный кофе в картонных стаканчиках, едва теплый. Фреон холодильных камер в кафе. Пот охранника, который вышел сегодня в свою первую смену и теперь поглядывает на смуглую женщину в никабе. Заразительный озоновый запах железного чего-то, что облепило стены.

Женя проходит мимо женщины в никабе. Она спит, рядом с ней мальчик в жилетке читает комиксы. В руках у нее пустой стаканчик кофе с отпечатком розовой губной помады. К ней подходит мужчина с черной бородой, в шортах, слегка сутулый – у него в руках бутылка воды. Он присаживается рядом и что-то говорит мальчику. Женя идет дальше и думает про женщину в никабе, про то, как она запрокинула голову, глаза закрыты, рот не видно из-под черной повязки. В руках стаканчик из-под кофе, вот-вот выпадет. А вроде не самый худший сценарий – умереть в аэропорту, думает внезапно Женя. Даже романтично: терминал вылета, сердечный приступ, душа несется вслед за очередным самолетом. Красиво. Так Мамардашвили умер, вроде. Очень философская смерть. Главное, чтобы рейс был на юг, размышляет Женя, глядя, как за стойкой регистрации плачет сотрудница в красном галстуке, не обращая внимания на потекшую тушь. Да, на юг, не хочется после смерти очутиться в каком-нибудь Ставангере или Норильске и шнырять по холодным улицам.

Потом женщина просыпается. Муж дает ей воды, она кивает, достает из розовой кожаной сумки таблетку и приоткрывает никаб. Ее рот красиво очерчен, думает Женя. Она оборачивается и ищет глазами Пашу, но его нигде нет. Она достает телефон и проверяет сообщения, но и там пусто. Она борется с желанием написать ему, но потом вспоминает разговор про деньги – тебе жалко, что ли – и кладет телефон обратно.

У тебя избегающий тип привязанности, сказал Паша. Они сидели в японском кафе. Свидание, если говорить старыми словами. Если новыми, то что-то типа дейта. Как в первый раз, только не первый. Она была запыхавшаяся после работы и растирала пальцы после холодных поручней. Забыла перчатки, дура. Он, конечно, пришел вовремя, надушился ее любимым меренговым запахом и надел запонки. Короче, выглядел идеально. Не как только что с собеседования.

Ну что, спрашивает Женя, сцепив пальцы на его руке. Он отдернул – холодно. Ее это задевает, хотя она не понимает почему. Смотрит на подошедшего за пальто официанта так, словно это он ее руку только что сбросил. Он выдерживает ее взгляд и предлагает повесить пальто. Она отказывает, перевешивает через спинку стула. У тебя избегающий тип привязанности, выпаливает внезапно Паша. Потому что я опоздала? Он только кивает. Вообще-то это была его идея встретиться на радиальной станции, куда ей с работы далеко – удаленку им не разрешали тогда еще. То, что я опоздала, еще не значит, что я тебя избегаю, говорит она. Он только хмыкает. Она чувствует теплоту к этому его хмыканью и ненавидит себя за это.

Женю, что в переноске, доносят до кафе. Кафе она определяет по стойким запахам кофейных зерен из Кении, Гватемалы и Бразилии и сахарного сиропа. У ее переноски слишком жесткое дно; она понимает это как раз в такие моменты, как сейчас, когда ее ставят на стул, не так давно крашенный и потому отвратительно воняющий. Она аккуратно мяукает, но понимает, что хозяйка ушла и ее не услышит.

Ты выглядишь как очень усталый человек, говорит ей бариста с толстой черной косой. Ю лук лайк тайд хьюман. Ви ар тайд, кивает Женя, пропевая «р», плюнув на университетский идеальный прононс, который им вбивали на парах всей группой. Мимоходом думает, что завидует этой баристовой косе – ей самой такая не грозит, у нее волосы только выпадают. Она садится за столик у облапанного металлического поручня и смотрит, как на гейте разговаривает пара: он в два раза выше нее, обнимает, из правого кармана жилетки торчит платок в синюю полосочку. Хотя бы платок заправил, дурак.

Кофе пережаренный. Как она и ожидала. Она отпивает и благодарит бариста улыбкой. Паше бы такой кофе понравился: турецкий темперамент, турецкие вкусы. Они и познакомились в аэропортовой кофейне. Женю тогда рубило, как не рубило, кажется, никогда, потому что работа режим сбила и она все боялась опоздать на самолет. Но кофе привлек сон. Она буквально чувствовала, как ей глаза засыпали песком, когда кто-то к ней подсел, и сон смело так, словно ей дали пощечину.

– Я только хотела поспать, – сказала она.

– Тогда благодаря мне вы не опоздаете на рейс, – сказал он. (Да не опоздали мы! Не опоздали!) Они мало говорили тогда. Это она сейчас понимает. Она же и правда опаздывала. Запомнила его как парня в очках, благодаря которому не провела в аэропорту еще сутки в ожидании нового рейса на Кениг. Успели только обменяться профилями в «ВКонтакте».

Она лежит, свернувшись клубочком. Ее прыгательные мышцы ноют от необходимости лежать. Вообще-то она любит лежать, но в удобном кресле, напротив Жени, чтобы не терять Женю из вида и следить за тем, другим, который ей не очень-то и нравится. Но лежать в переноске – нет, она ненавидит, ее будто посадили в гигантский стакан, где и дышать-то практически нечем, и в маленькое окошко видно только разноцветные пятна. Зато как оно ШУМИТ. Она бы расцарапала себе уши, да знает, что это не поможет и шум никуда не исчезнет, а Женя ее понесет к ДОКТОРУ. Нет, она потерпит еще немного, и это точно должно закончиться.

Потом ее начинает тошнить. Наверное, кетамин вошел в контакт с кофе, или типа того. Она вскакивает и бежит искать туалет. Хочет взять с собой переноску, но вспоминает, что Женя не любит шум сушилок для рук. А они шумят громко, так, что закладывает уши. Поэтому переноску она оставляет на стуле и бежит в поисках туалета. Туалет она находит быстро, даже без очереди. Влетает в кабинку и блюет. У блевотины неприятный привкус кофе и почему-то апельсинов. Вспомнила, что Паша не хотел допивать апельсиновый сок перед вылетом и она допивала за него, хотя апельсины не любила. Может, апельсинам кетамин не понравился тоже, думает сползшая на пол Женя. Потом она обшаривает карманы и не находит там любимой ментоловой жвачки – увы и ах, увы и ах, кто вообще придумал это выражение и откуда она его знает? Откуда она вообще знает слова?

Она не знает слова. Зато она знает, как пахнет боль. Как пахнут слезы. Как пахнет голод попрошайки, который вертится у кофейни, не решаясь переступать барьер. Как пахнет нелюбовь. Как пахнет оставленная на столе десять минут назад влажная салфетка со следами кофе и пятнами соуса. Как пахнет сведенный желудок, сжатый изнутри лекарствами и кофеином. Как пахнет шерсть уставшего лежать в переноске шпица. Как пахнет пот женщины в пальто, жалующейся на пропадающий билет. Как пахнет тоска. Как пахнет сочувствие. Как пахнет надежда.

Потом она стоит перед мыльным диспенсером, реагирующим на движение, и проводит под ним рукой. Ничего не происходит. Перед глазами плавает изображение в зеркале. Теперь Жене кажется, что это не изображение, а она сама поплыла. Минуту назад девушка подошла к раковине, спокойно намылила ладони, легко сполоснула руки и ушла – пузырьки мыла по пальцам стекали. А почему у нее так не получается? Она переходит к другому диспенсеру, но тот на ее пассы ладонями тоже не реагирует. Интересно, что такого знает диспенсер о ней, что не знает она о себе. Может, она уже не человек и поэтому датчики на нее не срабатывают? Может, ее уже не существует? В итоге она собирает капли мыла, скопившиеся на выходном отверстии диспенсера, моет руки и выходит. Ей как будто теперь еще хуже, чем когда ее тошнило.

За соседним столиком беседуют две женщины, русские. Русских много в Стамбуле, больше, чем турок, смеялся какой-то айтишник, после чего ему ответили – а эшников больше, чем русских. Женя тогда улыбнулась, но не ожидала, что шутка окажется правдой – про русских, не про эшников – и еще что ей повезет. Женщина была в пальто и солнцезащитных очках, кажется, не для защиты от солнца, а для защиты от косых взглядов на ее слезы. На коленях была переноска со шпицем, а на столике – смятый билет турецкой авиакомпании. Женщина должна была полететь в Черногорию, но чье-то сердце в России не выдержало, так что билет останется смятой бумажкой на этом столике, а у них троих с Пашей и Кото-Женей появился шанс попасть в Будву, где солнце, работа и психиатр. Она поднимает телефон позвонить Паше. Замирает: она представляет себе перекошенное лицо Паши – Гарри Поттер, не поймавший снитч, турецкоподданный, не допущенный к султану, – а потом набирает номер.

Паша появляется в «Старбаксе» через десять минут. Она почему-то уверена, что он нарочно задержался, сделал лишний круг, чтобы заставить ее понервничать, заставить воображаемых змей на ее голове кусать друг друга, – и говорит первой, чтобы он не успел сказать что-нибудь обидное:

Надо свернуться в колечко, в булочку с корицей, чтобы тебя не задело этой волной, не задело не задело не задело.

– Мы можем успеть купить билет на сегодня.

Один освободился до Тивата.

Она знает, как он отреагирует. Сначала покривится, пожует губами. Вздохнет, будто она заставляет его катить в гору камень, который нет-нет да и придавит его своим весом и покатится вниз. Всегда ли он был такой? Пинок под жопу, когда случайно подвернулся под ногу: всегда был такой, всегда всегда всегда. Кажется, нет, только моментами: косой взгляд, когда на фесте на Пхукете симпатичный музыкант повязал ей на запястье фенечку – good luck; слишком сильно сжавшаяся у нее на горле рука, когда они занимались сексом – она закашлялась и потом долго выпытывала, чего он хотел добиться (не ответил); его исчезновения на долгие ночи, которым никогда не находилось объяснения.

– Я не люблю просить деньги, ты же знаешь. Почему не попросишь ты?

Бывают моменты, когда тебе попросту становится некуда прятаться: ты и так в углу, между тобой и угрозой и так самое большое расстояние, даже если самое большое – вытянутая ладонь; ты просто ждешь, когда все закончится, и надеешься, что тебя не заденет.

Женя разозлилась.

– А почему я всегда должна просить? Разве не ты у нас нефтяной принц?

Где-то что-то хрустнуло, пошло трещинами, рвало несущую стену.

– Потому что это грязные деньги, которые никогда не приносят пользы.

– А почему ты не хочешь, чтобы они принесли пользу хотя бы нам? Один раз?

Она знает, что дальше услышит молчание и увидит обиженное лицо восточного принца. Все как обычно. Это лицо она слишком хорошо знает. Это лицо хочется разбить. Ударить ладонью так, чтобы оно разлетелось на осколки, а на месте этого лица было бы лицо нормального Паши. Но она знает, что этого не произойдет.

Вообще-то она тоже виновата, наверное. Еще одно воспоминание всплыло. Они делали селфи с видом на закат, а потом из-за чего-то поругались. Женя тогда тоже была на таблетках. Она бросилась к большому шкафу, от мамы доставшемуся, и вытащила из синей папки с документами Пашино свидетельство о рождении. Паша кричал, она закричала тоже и порвала свидетельство о рождении – мятенькое, с советским гербом – надвое, а потом вчетверо. «А теперь тебя вообще нет. НЕТ! Ты не существуешь и никогда не существовал!» – кричала Женя. Женя думает, что тогда, может, и правда уничтожила Пашу. И осталось только это.

Wow, what a lovely cat, говорит чужая рука. Чужая рука шуршит ногтями с заусенцами по ткани переноски, по решетчатому окошку, барабанит подушечками пальцев по ней. Рука не понимает, что ты уже напуган? Рука не понимает, что ты не хочешь общаться, вообще говоря, никогда не в духе общаться с чужими руками, пахнущими курицей и мазутом? Но рука продолжает, красные губы расплываются в улыбке и произносят слова на неизвестном языке, и тебе только и остается что Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш.

– Жень, ты че?

Женя закусывает губу, резко, до крови. Не хочет показаться слабой, так что не дает вырваться стону, молчит. Турецкий мальчик отшатывается от переноски, Bad kitty! – верещит и ныряет в породившую его толпу пассажиров. Город кошек, город шатающихся мальчиков, город бешеных подружек, которые шипят на своих бойфрендов, подружек, которые забывают принять таблетки или принимают их целыми пригоршнями. Плохие киски.

Когда Жене кажется, что она вот-вот перегрызет ему горло, они договариваются хотя бы разделить счет за билет. Они идут к кассам, гуськом. Жене кажется, что она привязана к Паше невидимой цепью. Хотела быть привязанной, а оказалась привязана. Скованные одной цепью.

Они встречались три года, но любовь прожила меньше. О женитьбе говорили ровно один раз: когда был конец февраля; тогда идея была в том, чтобы упростить визовые вопросы. Вроде со штампом в паспорте было бы проще. Но дальше разговоров у него как-то не пошло, а ей это все казалось пошлым.

Что такое любовь, кроме как вкусная еда рано утром, объятия и тепло, пахнущее топленым молоком, которым хочется затопить до краев?

У окошка стоят ребята с биглем, бигль на красном поводке и нетерпеливо виляет хвостом, глядя то на хозяев, то на смурных сонных людей, которые тоже хотят купить билет. Женя улыбается биглю, тот скалится и вдруг начинает на нее лаять; Женя шипит, а Женя отворачивается на окошко с сотрудницей авиакомпании, сухой старушкой в красном же галстуке, такая пионерка-переросток. И Паша начинает спорить с пионеркой-переростком, пытаясь говорить ГРОМЧЕ, словно от этого ее английский стал бы лучше; а хозяйка бигля приговаривает: «Не кричи, Волт, не кричи» – и пытается заставить его лежать, а сам Волт скулит и облизывает ей руки.

И в этот момент у Жени созревает план, падает на землю такой крупной гроздью, взрывается соком, покрывает тебя с ног до головы. План настолько очевидный, что странно, что он не пришел ей в голову раньше, но вслух она ничего не говорит; Паша по телефону сцеживает нефтяные деньги и Женины накопления на ипотеку, которая больше была не нужна, а Женя готова рассмеяться от того, какой чудесный у нее появился план. Она бы бросилась расцеловать Пашу, если бы не зажигалка, которой он пытался подпалить усы, напившись хванчкары; а ты орал, орал от боли, пока не пришла Женя; и она вспоминала, как он в первый раз сказал, что «не уверен, что ее любит», вернее, не сказал, а ввел запрос в «Гугле», а она сидела и плакала, не зная, то ли отдаться боли, то ли стыду за то, что не выдержала и заглянула в историю его браузера.

И вот они идут, они двое и Паша, только так, соединенные своим знанием плана и Пашиным его незнанием, идут жать своего рейса, а потом к гейту. И Паша даже как-то пытается жеманно, в своей манере, извиняться, как бы сквозь зубы, но это все неважно, потому что гейт уже близко. Она в последний раз выпрямляет спину, потягивается, готовясь сделать прыжок. И пока они сканируют билеты и идут к рамкам металлодетектора, ей все-таки удается разгрызть злосчастную тканевую решетку. Тогда она напрягает мышцы и делает прыжок вперед, такой, который от себя не ожидала. Ей кричат вслед, но ей уже все равно, ведь ее план – исполнился! Исполнился! И она уже не бежит, нет, летит, через рамки детекторов, через чужие ноги, через чужие уставшие руки, прочь, туда, где только свобода и любовь, пахнущая теплым парным молоком.

Поэт, прозаик, публицист. Родился в 1972 году в Москве. Окончил музыкальное училище имени Гнесиных и Литературный институт имени Горького. Автор книг стихов: «Любовь дается людям свыше», «От Патриарших до Арбата» и прозы: «Аллегро плюс», «Избранный», «Карт-бланш», «Весна для репортера», «Концертмейстер». Стихи Максима Замшева переведены на пятнадцать языков.

Лауреат премии в области литературы и искусства Центрального федерального округа России. Награжден медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени. Главный редактор «Литературной газеты».

Цирк на профилактике

Огромная чаша цирка дрожала от духоты. Красное ее дно казалось издалека таким горячим, что непонятно было, как не подгорают подошвы у тех, кто ступает по нему. Вспотевшие тела возбужденных зрелищем зрителей расположились по краям в строгом симметричном порядке. Представление подходило к концу. Воздушные акробаты выполняли свои головокружительные трюки, заставляя всех, кто наблюдал за ними, выделять адреналин, закрывать от страха глаза, а потом яростно хлопать в ладоши и орать от восторга. Легкий изящный акробат взлетел под самый купол, красиво стал падать вниз, готовясь быть подхваченным своим партнером, но только скользнул по его рукам, продолжая опасное падение. Зал ахнул. Акробат неуклюже, не группируясь, упал на страховочное полотно. Отскочил от него несколько раз. По залу пронесся обманный вздох облегчения. Но акробат не поднимался, тело бессильно покачивался на сетке, пока его не унесли за кулисы.

Представление в тот день все-таки доиграли до конца. Зрители расходились в полном восторге, стараясь не вспоминать о нелепом падении.

От здания цирка тихо отъезжала карета скорой помощи, а в маленькой комнате сидел, обхватив голову руками, густо загримированный клоун.

* * *

Красноватое вечернее солнце косо облокачивалось на стены домов и делало вытянувшиеся окна похожими на жарко сияющие глаза. Когда он смотрел на эти премудрости заката, на эти мгновенные превращения, ему становилось неодолимо тоскливо. Жизнь представлялась огромным листом, на котором никто не в силах оставить хоть малейший след. Так и он лет через сорок превратится в морщинистого обрюзгшего старика, и существование его будет длить мировую бессмыслицу, складывать усталые дни в бездонную копилку забвения. Сегодня он еще сравнительно молод, ему пока трудно смириться с неизбежным старением, с утратой сил, зрения, живости, но в солнечный вечер в этих щемящих красках таким же молодым мужчинам и женщинам, в разных странах и под разным солнцем, бывало так же одиноко и смутно, как ему сейчас. Он знал это. Всегда утешал себя этим. Людям вообще свойственно успокаиваться оттого, что кому-то еще выпала такая же незавидная участь, как им.

Он остановился на Садовом кольце, возле пугающего своим величием зданием МИДа, и вперил взгляд в западную сторону неба, туда, где над Киевским вокзалом, над Дорогомилово, солнце заканчивало свой ежедневный обход. Ему мерещилось, что светило – это заботливый врач, который каждый день проверяет состояние здоровья своих пациентов, поглаживает их по непокорным головам и скрывается за горизонтом для того, чтобы наконец заняться своими делами. Сколько раз он приходит на это место! Это его личные Бермуды. Здесь он теряется, терпит катастрофу, не может двигаться, куда хочет.

– Харитонов! Ты! Вот это встреча…

Он не сразу разобрал, откуда его окликают. Повертел головой. Голос, выкрикнувший его фамилию, как ни странно, был совершенно незнакомым и принадлежал высокой, достаточно миловидной худощавой женщине. Она смотрела на него, искательно улыбалась, заглядывала в глаза, то чуть наклонив голову вправо, то, наоборот, влево, словно стараясь показать себя в разных ракурсах. Женщину не устраивало, что ее никак не назовут по имени, что на лице ее визави не отражается ничего, кроме изумления.

«Живенькая, – отметил он про себя. – Но некрасивая».

Он силился вспомнить что-то, определить, из каких времен возникла эта явно знающая его женщина. Ничего! Ни одной зацепки! Незнакомка, поймав растерянный взгляд своего визави, произнесла с театральной интонацией:

– Эх ты… Своих не узнаешь.

Михаилу Харитонову не очень импонировала та роль, которую ему навязывала эта высокая и, как можно было уже понять, не робкого десятка особа, поэтому он решил прояснить ситуацию немедленно. Отступив немного назад, он подчеркнуто вежливо, но не очень дружелюбно произнес:

– Признаться, не могу припомнить, где мы встречались.

– Смотрите! Все позабыл. А как же школьные годы чудесные… Эх, Мишель, Мишель.

Женщина повернулась к нему в профиль, собрала волосы сзади так, чтобы получился хвост, и придержала их рукой.

– А так?

Что-то теплое и давнее неловко шевельнулось в памяти Харитонова. Школа, футбол после уроков, мальчики в синих форменных пиджаках, девочки в одинаковых платьицах, ранцы, тополиный пух, летящий отовсюду, беспардонно залетающий в окна. И одноклассница, называющая его Мишелем почему-то. Хотя понятно почему. Русские дети часто изменяют имена на иностранные. Мишель, Дэн, Мари, Натали… Но она для него только Таня. Таню не переменишь ни на что… Никакие пошлые Тата, Татти никогда не приживались. Даже Танюха – это ужас. Татьяна, русская душою…

– Таня? Слушай… Но как же я мог тебя узнать?!

Ведь последний раз я тебя видел, когда тебе было, дай бог памяти, тринадцать лет.

– Но я-то тебя узнала, Харитонов.

– Да что ты как в школе! По фамилии! Просто Миша.

– Ладно. Заметано. Мишель.

– Никто не звал меня Мишелем после тебя.

– Неужели? А тебе это подходило.

Таня и Миша много лет назад учились в одном классе. Это было в те достославные времена, когда ученики носили школьную форму, для мальчиков героями были Павлик Морозов и Александр Матросов, а девочки и не помышляли о том, чтобы появиться в школьном вестибюле с килограммами заморской косметики на нетронутых еще жизнью лицах.

Их с первого класса посадили за одну парту, и они привыкли друг к другу за годы этого своеобразного сожительства, полного сперва мелких стычек, щипков, перебранок, а потом первой доверительности, первого ощущения чего-то обоюдного, важного. В нежном возрасте от привычки до влюбленности – один шаг, и они уже готовы были подойти друг к другу на этот шаг, но в седьмом, а может быть, в самом начале восьмого класса Таня ушла из их школы. Ее родители уехали работать за границу и, конечно, забрали с собой дочь. Так она и пропала для Михаила в какой-то африканской стране, звуки названия которой никак не складывались во что-то определенное. Дети дипломатов. Такая у них судьба. Обречены на разлуки. Михаил долго не мог примириться с этой нежданной утратой, надеялся втайне, что Таня вот-вот вернется, но дни шли за днями, и жизнь накидывалась на Михаила с такой жадностью, что скоро острота переживаний стерлась, а потом и вовсе канула куда-то глубоко, откуда почти невозможно ничего достать.

Что их связывало?

Заговорщицкое поедание мороженого после уроков зимой, что родители строго-настрого запрещали, взаимовыручка на уроках, мечты, что никогда не раздружатся, привыкание к тому, что они будут всегда, что их существование ни в коем случае не конечно и все у них впереди. Потом это растаяло, спряталось, слои печали наложились на раннюю чистоту детства. Она не написала ему ни одного письма. Он тоже. Они чуть не доросли до того влечения, которое помнят тела. А плотское в человеке всегда надежней самых больших иллюзий.

И вот теперь они встретились. Много лет спустя. Михаил судорожно пытался придумать, что же теперь делать. Пробормотать дежурное «рад был повидать» и уйти? Но это не вполне вежливо. Пригласить ее куда-нибудь выпить кофе? Но это нестерпимо банально, это сразу снивелирует их встречу, обложит ее ненужными подробностями, казенным антуражем. Но не стоять же, в конце концов, посреди Садового кольца.

Закат завершался. Близкая ночь прохладными руками поглаживала тротуары.

Таня глядела на Михаила напряженно, вопросительно, лицо ее менялось, серьезнело. Она дарила ему время для принятия решения, но время это текло стремительно и вот-вот должно было врезаться в стену, рассыпаться на осколки, чтобы собраться уже в другом месте, на другой дороге, где не так туманно и опасно. Ей хотелось услышать от него хотя бы что-то… Не ей же брать инициативу в свои руки! Да, она могла бы спросить его что-нибудь вроде «как дела» или «как ты». Но это превратило бы все в заурядную встречу давно не видевшихся людей. Папа как-то рассказывал ей, что однажды, будучи в командировке в Индии, встретил на улице женщину, что исчезла из его поля зрения лет тридцать назад и в которую он чуть-чуть был влюблен. Она сказала ему «привет» и пошла дальше, так будто они встречались вчера и обязательно встретятся завтра. Такое нельзя даже представить сейчас! Зря она, что ли, увидев Михаила стоящим на тротуаре и мгновенно узнав его, так долго искала место для парковки автомобиля, молясь, чтобы он никуда не делся и чтобы это оказался действительно он! Странно все же, что он так долго ее вспоминал. Неужели она так изменилась? Или она для него значит много меньше, чем он для нее. Она фантазерка, а он? Когда-то был. Но давно. Он рос, как всякий мальчик, неровно, рывками, то выглядел и рассуждал совсем по-взрослому, то ударялся в абсолютно ребяческие забавы. Как-то, взглянув на нее с предельной серьезностью, произнес: «Когда мои мама и папа умрут, я должен быть готов к этому и уметь все делать сам». Его мама часто болела. Она была много старше отца.

Оставалось несколько секунд. Они должны были разойтись вот-вот. Но тут Михаил все-таки обрел способность логически мыслить и, аккуратно, боясь что-то нарушить, тщательно расставляя слова, вымолвил:

– Ты никуда не торопишься?

Она чуть не подпрыгнула от радости, но сумела ответить по-женски сдержанно:

– Нет, не тороплюсь. У меня здесь машина. Тебя подвезти? Живешь все там же?

Михаил кивнул и отправился вслед за Татьяной к ее поблескивавшему на солнце автомобилю. А сам поражался: откуда в ней столько решительности? «Даже не спросила, надо ли мне сейчас домой».

Они учились в школе во Вспольном переулке. Рядом Патриаршие пруды. Весной там сказочно хорошо, оазис, деревья шумят, люди улыбаются. После уроков в апреле и мае, когда дорожки избавлялись от липучей грязи, они гуляли вдоль воды. По нескольку кругов, на скамейки не присаживались. О чем говорили? О том, что она хочет стать стюардессой, а он футболистом. Мишка замирал, когда видел гоняющих мяч. Не пропускал ни одного футбольного матча по телевизору. Хвалил Лобановского и киевское «Динамо». Когда киевляне играли за Кубок Кубков, пригласил Таню домой смотреть матч. После гола впервые порывисто обнял ее. Впервые и единожды. Его поразило тогда, как Таня хорошо пахнет. Что-то среднее между свежим молоком и сиренью. Любопытно, что никто из одноклассников ни разу не крикнул им вслед: «Жених и невеста!»

Таня, изящно взявшись за руль, уверенно повела машину. Михаил полулежал в мягком кресле, голова его удобно упиралась в комфортный подголовник. Но сам испытывал дискомфорт. Все как-то не так. Во всем фальшь.

– Ну поведай, Харитонов, как ты жил все это время?

Михаил поморщился.

– Мы же договорились. Никаких Харитоновых. Глупо как-то звучит.

– А мне нравилась всегда твоя фамилия. Свойская такая, простая.

– Ну ладно. Харитонов так Харитонов.

Они ехали по Садовому кольцу, погружались в тоннель под Новым Арбатом и всплывали около игравших с солнцем массивных сталинских домов. Ему представлялось, что это не одна дорога, что она повторяется и повторяется.

– Окончил школу. В последних кассах увлекся актерством. Но отец отговорил от театрального. Все равно без блата не поступишь, считал он.

– Интересно. Вот не ожидала. Ты же футболом грезил.

– Да какой футбол! – Михаил махнул рукой. – Это же надо было в спортшколу ходить, а не мечтать.

– Ну как, погоди. – Таня припарковалась у обочину.

К ней не спеша подошел гаишник, представился. Она вышла из машины. Харитонов не слышал, о чем она толковал с гаишником, но догадывался.

– Все в порядке? – спросил Харитонов, когда они снова тронулись.

– Как обычно. Всем зарабатывать надо.

– Ты что-то нарушила?

– Так. Немного.

Беседа на время иссякла. Набиралась сил для продолжения.

Михаил, как и прежде, проживал на Спиридоновке в старом доме, который много лет собирались снести, но он, видимо, так крепко сросся с московскими пейзажами, что каждый раз снос и реконструкцию переносили на неопределенный срок. Машина Татьяны плавно затормозила около его подъезда, поворчала немножко и затихла.

– Быстро доехали. – Татьяна облегченно вздохнула.

– Может, поднимешься? У меня коньяк хороший есть…

– Харитонов, я за рулем. Ты неподражаем. Да и неудобно это.

– Удобно. Дома никого нет. Все мои на даче. Лето все-таки. Я вот один в Москве. Люблю июнь в городе. Всегда остаюсь.

– Тогда тем более неудобно.

– Ты о чем? – Михаил изобразил удивление, почти негодование.

– Это как будто по-воровски как-то…

– Встреча старых друзей. Что тут плохого?

– Ну ладно. Пригласил, так пошли. Но пить не буду. Потом машину тут оставлять, потом за ней возвращаться. Мороки слишком много. Чай, надеюсь, есть у тебя?

– Чай есть.

Они не выходили из машины. Чего-то не хватало для этого.

– Как папа, мама? – Рано или поздно это вопрос следовало задать, хотя ответ страшил.

– Давно умерли.

– Прости.

– Да не за что. Отболело. В девяностые в Москве часто не топили. Вот легкие матери и не выдержали. Эмфизема мучила ее долго. И замучила. А отец вскоре сгорел.

– Он же такой крепкий на вид.

– Да. Не хворал особо. Но, видимо, как его конструкторское бюро закрыли, смысл утратил. А я никогда его смыслом не был. Только мать. А твои как?

– Более-менее. Живут на даче в основном. Бодрятся.

– Привет им передавай. Вряд ли они меня помнят.

– Спрошу при случае.

Михаил рывком открыл тяжелую подъездную дверь, пропустил Татьяну вперед, и она сразу окунулась в просторную тишину родовых московских домов, где на лестничных клетках властвует эхо и голос мгновенно обретает звонкие дребезжащие обертоны. В этом гулком пространстве они быстро избавились от мешающих общаться условностей, и, виделось, еще чуть-чуть – и они возьмутся, как в детстве, за руки и с хохотом побегут вверх по лестнице, стараясь перепрыгнуть через одну, а то и через две ступеньки.

Михаил усадил свою гостью в комнате на диван, покрытый пледом уютного зеленоватого цвета, а сам поспешил на кухню. Таня с любопытством разглядывало убранство квартиры, в которой не была очень давно. Квартира выглядела чистенькой, рациональной, но при этом на всем ощущался налет какой-то принужденности, будто тот, кто поддерживал в ней порядок, делал это через силу. Есть ли в этом доме хозяйка? Таня не могла пока определенно ответить на этот почему-то вдруг очень разволновавший ее вопрос.

Михаил явился торжественно, неся перед собой широкий поднос, на котором красовалась длинная бутылка коньяка, чайник чая, одна рюмка, одна чашка, тарелка с кружочками лимона, шоколад, яблоки, разрезанные на дольки, и цельные зрелые груши. Все это он водрузил на небольшой столик, стоявший рядом с диваном, уселся рядом с Татьяной, с сознанием дела откупорил бутылку и разлил ее сверкающее, ароматно пахнущее содержимое в молчаливые и покорные стеклянные сосуды.

– Ты хозяйственный. – Таня улыбнулась стараниям друга.

Они чокнулись. Таня чашкой, Миша рюмкой.

– Как же ты изменилась. Все изменилось. Голос, взгляд, манеры. Рассказывай, как ты?

– Да все хорошо. Работаю в банке.

– Бизнес-леди, значит.

– Ну что-то типа того. – Она рассмеялась. – А ты?

– Я в цирке.

– В смысле?

– В цирке. Я клоун. В театральное поступать не стал, как уже говорил тебе. Поступил в цирковое. Там у отца друг работал. Теперь вот веселю людей по вечерам. Сегодня представления нет. Цирк на профилактику закрыли. Смешно! Нашествие тараканов! Аж по зрительским креслам бегают. Так что тараканы нам помогли встретиться. А то бы сейчас уж к выходу готовился.

– Это не слишком романтично. – Она рассмеялась.

«Итак. Он клоун. Вот это поворот. Как к этому относиться?» В юности ее сводила с ума повесть Белля «Глазами клоуна». Такой моногамный мужчина – идеал любой девушки. Но Мишель вряд ли такой. У артистов, она слышала, жизнь весьма распущенная по этой части.

– Я бы никогда не подумала, что ты станешь клоуном. Такой серьезный был мальчик.

– А ты что, считаешь, клоун не серьезная профессия? – Михаил улыбнулся.

– Я никогда не думала как-то об этом. Не было у меня знакомых клоунов.

– Все вы, женщины, одинаковы. Вот моя жена без конца твердит, что профессию надо менять. А как я ее поменяю? Это призвание.

– А кто твоя жена? – Таня взглянула на Михаила внимательно и грустно.

– Домохозяйка. Я о такой жене только и мечтал. Надо, чтобы дома было все в порядке. У меня же жизнь кочевая. Гастроли, поездки…

– Детишки есть?

– Нет. Но собираемся.

– Она моложе тебя?

– Да. На пятнадцать лет.

Михаил говорил все это уверенно, но с чуть неестественной интонацией, будто по заученному.

– Послушай. Я что ты делал там, на Смоленской?

Так интересно. Еду по кольцу. Вдруг смотрю – ты стоишь. Замер. Все идут, а ты замер.

– Странно, что ты меня узнала.

– Ничего странного. Я ведь влюблена в тебя была в школе. Да-да, не удивляйся. До меня самой это много позже дошло. Когда уехала уже. Без тебя – как без рук. Это же и есть любовь? Ну, детская, глупая. Но она остра. Ты вот меня не узнал. Это жалко. Жалко и обидно.

Ее потянуло на откровенность. Откровенность сейчас самое безопасное. Опасна двусмысленность.

Михаил смущенно отвел глаза. Отвечать на это было нечего. Его это ошарашило. Чтобы как-то заполнить паузу, встал, прошел в другой конец комнаты, включил магнитофон. В нем что скрипнуло, зажило, превратилось в ненавязчивую негромкую музыку.

Татьяна расслаблено откинулась к спинке дивана, положила ногу на ногу, смотря на Михаила печально, но в то же время цепко, изучающе.

– Ты мне так и не рассказал, что делал на Смоленской.

– Это невеселая история. У меня друг погиб ровно два года назад. Мы, его друзья, в этот день собираемся у его родителей помянуть Павла. Они живут там недалеко от Смоленской.

– А кто этот твой друг?

– Акробат. Блестящий акробат. Помнишь, два года назад в это время жуткая жара стояла? Мы тогда давали по два представления в день. Лето. Иностранцев, туристов много. Паша, он суперакробат был. Да вот партнер его… Пашка и рухнул прям из-под купола. Все бы ничего. Внизу полотно страховочное. Ты видела такие, наверное. Да у него сердце разорвалось в полете. Мгновенная смерть.

– Да. Все так страшно в нашей жизни. – Таня горько вздохнула. – Если сердце разорвалось, при чем тут партнер?

– Долго объяснять. Извини, что заставил тебя переживать из-за того, к чему ты не имеешь отношения. Давай о чем-нибудь другом. Расскажи о себе.

– Да нечего особо рассказывать. Живу, работаю. Был муж. Теперь нет. Характерами не сошлись. Не беда, в принципе. Будет еще муж. Какие наши годы! – Таня проговорила это ровно, без тени иронии.

– Не хочешь говорить – не надо.

– Почему не хочу. Я же говорю.

– Не то говоришь.

Михаил пересел совсем близко к Татьяне.

– Знаешь, о чем я думал на выпускном вечере в школе?

– Ну откуда же мне знать, Миша?

– Я думал, что самое страшное в моей жизни – это что тебя на нем нет и мы не станцуем вальс. Таня широко раскрыла глаза.

– Да ты что?

– Правда.

– Мне кажется, ты врешь. Специально все это придумал.

– Дело твое. Но моя мечта должна сбыться.

Михаил воодушевлено вскочил. Ринулся к какому-то ящику под магнитофоном, присел на корточки. Вскоре в его руках оказалась старая пластинка в бумажном конверте. Таня удивилась:

– Ты все еще пластинки слушаешь?

– Да. Я пластинки люблю. – Говоря это, он доставал проигрыватель. Затем открыл его, надел пластинку, аккуратно поставил иголку. – Вальсы Штрауса! Старомодные, блистательные вальсы, которые никогда не выйдут из моды!

Михаил подхватил Татьяну, закружил резко, энергично. Она поначалу сопротивлялась, отбивалась, ей это виделось чуть ли не насилием, еще чуть – и она бы закричала, но внезапно встроилась в ритм, отдала себя на волю его тренированного тела. Все их детство кружилось с ними. Они словно видели все сверху, две фигурки, идущие по Патриаршим, пух повсюду, и Москва, поднимающая дома к небу, крышами отражающая солнце. Из детства чаще всего помнятся только весны.

Вальсы сменяли друг друга, а они все танцевали. С каждой минутой все слаженней. Наконец она отпустила руки, отодвинулась от него. Он смотрел на нее раскрасневшуюся, с растрепанными волосами. Смотрел по-мужски властно.

– Ну ты меня совсем загонял. Хорошо танцуешь.

– Но я же артист, как-никак. Нас учили.

Они снова сели на диван. Он легко взял ее за руку, чуть сжал кисть. И в этот момент, когда его пальцы прикоснулись к ее коже, она почувствовала, как ее будто ударило током. Вся мерзость ее положения открылась ей в эту минуту. Она в квартире женатого человека. Он сейчас начнет целовать ее, потом они переспят и больше никогда не встретятся, поскольку их будет тяготить стыдное воспоминание. Летнее приключение мужика! Летнее развлечение бабы! Этого нельзя допустить! Они никогда не гуляли на Патриарших по грязи, дожидались, пока станет сухо.

Татьяна всегда принимала решения быстро. Она мягко высвободила руку, посмотрела на часы, произнесла дружелюбно:

– Ну вот. Мне пора. Спасибо за танцы, за чай, за все. Я засиделась у тебя. Приятно было увидеться.

Михаил прищурился, собирался что-то сказать, но передумал. Только кивнул.

Через несколько минут она уже быстро спускалась по лестнице, и каждый ее шаг составлял с другими такими же мелкую барабанную дробь.

Михаил выпил еще две рюмки коньяка. С удовольствием съел грушу. «И зачем я соврал ей про жену. Сказал бы ей правду, что никакой жены у меня нет. Хотя… Нет. Правильно я все сделал. Так держать! А то она еще возомнила бы чего-нибудь. Ей обидно сейчас, скорей всего, после всего, что я наболтал ей про жену. Или все равно? Даже телефонами не обменялись. Все-таки я клоун, скверный клоун!»

Он подошел к окну, распахнул его, и в ноздри стал проникать неповторимый запах летнего московского асфальта. Неизменный запах. Единственное, что постоянно в этом городе. Танина машина тронулась в фонарную пустоту. Помахал ей рукой, зная, что она этого не увидит.

Павел Крутояров, погибший гимнаст, был его лучшим другом. И никого ближе он не встречал. Так вышло. Спустя два года после его смерти он так не преодолел связь с ним. Покойный будто продолжал влиять на его жизнь. Вот и сегодня он вмешался. Задержал его около Смоленской площади. Харитонов до сих не находил сил подойти к его дому. Про друзей, приходящих его вспомнить, он Тане тоже соврал. Видимо, еще в детстве он все время желал выглядеть в ее глазах не тем, кем он являлся. Мишель! Почти Платини! Вот и теперь с ним то, старое, сыграло злую шутку. Злую ли? А если Таня вновь мелькнула на его горизонте, чтобы стать первой, кому бы он открыл правду о гибели Пашки? И вообще стать первой. Пашка погиб не из-за несчастного случая. Это подстроил его партнер. Из ревности. Специально не поймал его. Вот у Павла сердце и остановилось. Он всего ожидал, только не этого. Вероломство! Никто не наказан. У Харитонова не имелось доказательств, только слова Павла, что если с ним что-то случится, виноват его партнер. Что заставило Крутоярова выйти в тот вечер на манеж и отдаться воле злодея? Что приковало Харитонова к креслу в гримерке? Ведь он мог забить тревогу, пожаловаться, предупредить руководство, что-то предпринять, а не рыдать бессильно. Партнер вскоре уволился. Что с ним – никто не знает. Девушка Павла также исчезла. Вместе с убийцей или нет? Все словно воды набрали в рот. А если все в сговоре?

Харитонов давно уже со своим номером в другой труппе. Ни с кем из прошлых коллег не общается. То шоу держалось на рискованных трюках Крутоярова. Без него все развалилось, все разбрелись. Пашка, снимавший комнату, нередко ехидничал в адрес коренного москвича Харитонова. Мол, комфорт, расслабляет.

Долго ли ему еще приходить к Смоленской и стоять там, убеждая себя, что хватит малодушничать, пора подойти к дому Павла, пора снять с себя вину. Сегодня он почти решился…

Татьяна лежала в ванне и ощупывала себя. Ей мерещилось, что она состоит из другого, чем раньше, вещества. Сколько лет она проклинала родителей, что они увезли ее из Москвы. Все было бы у нее по-другому. Теперь она приближается к сорока. И вот Мишка случайно встретился. Миллионы раз она представляла это! Но никогда не искала его, хотя это было несложно, по большому счету. Боялась разочарования. И вот все случилось. Она разочарована? Да. Очень. Но… Не сходить ли завтра в цирк?

Михаил Харитонов – сочетание распространенное. Поиск в интернете – пустое дело. А вот Михаил Харитонов – клоун? Нет. Она избежит этого. Тоска только усилится. Хотя…

Вода остыла, а она все лежала.

На следующий день Татьяна появилась в цирке. Купила билет во второй ряд. Цветной бульвар, дети, мороженое, хлопотливые родители. Другая планета. Сперва никак не могла разобрать, какой из клоунов Мишка. Грим менял лица до неузнаваемости. Потом определила. Заметил ли он ее? Что делать после представления? Идти к служебному входу?

Вдруг ее пронизала мысль: а если его жена в цирке тоже? Какой позор! Она ушла в антракте…

* * *

Мы многого не знаем друг о друге наверняка и строим свою жизнь на ложных предпосылках. Уверяем себя, что все выглядит только так, как видим мы. И почти никогда не допускаем, что кем-то введены в заблуждение. И что это нам не откроется до смерти.

Пойми Таня, что ее верный поклонник из детства не женат, она не упустила бы свое счастье. Но она уже выбежала из цирка, и пути назад ей нет. А для Михаила Харитонова так и останется скрыто, что она приходила в цирк в надежде изменить что-то, что-то вернуть. Как и то, что не партнер Павла мучился ревностью, а сам Павел. И вовсе не девушка была предметом этой ревности, а то, что партнер был просто моложе и у него все было впереди. О стремлении партнера навредить ему Крутояров нашептал не только Михаилу, но и многим другим артистам. Стремился добиться общественного осуждения, а потом, чем черт не шутит, и увольнения того, кто застил свет. Цирк – семья. Там все на виду. Но несчастный случай вмешался. Жара! Усталость! Рок! Партнер Павла так переживал его смерть, что решил больше никогда не выступать, хотя его вины в гибели артиста не было ни капли. До него докатились слухи, что Павел предупреждал некоторых цирковых людей, что партнер злоумышляет против него, но он отмахнулся от них. Зачем? Как такое возможно? Девушка Павла не перенесла горя. Она никуда не уезжала. Она утопилась в Москве-реке. Но труп ее так и не выловили. Пропала без вести. Только Михаил до сих пор подозревал ее в неверности, не догадываясь, что партнер Павла и его возлюбленная даже не были знакомы. Что бы дало Тане и Мише это знание? Неизвестно. Умножило бы печаль? Или нет? Все идет, как идет. Все меняется. Только в вальсах Штрауса не изменишь ни одной ноты. И еще не изменишь того, что Михаил Харитонов никогда не читал повесть Генриха Белля «Глазами клоуна» и никогда не делил постель ни с одной женщиной. Не изменишь на тот момент, когда наши герои явились нам. Но Бог все же милостив, и никто не запретит нам верить, что Таня и Михаил еще получат свой шанс. Патриаршие пруды ведь никуда не делись из Москвы. И лебедей на них все еще двое.

Родился в Москве в 1993 году. С отличием окончил Российскую академию народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ.

Работает руководителем проектов по развитию бизнеса в «Яндексе».

Выпускник литературных курсов Creative Writing School (мастерская Ольги Славниковой).

Геннадий Воронин – из самых талантливых моих учеников на мастерских CWS. Я сразу обратила внимание на образность его прозы – яркую, часто неожиданную, когда мир видится под резким, острым углом. Интересно и то, как Геннадий ведет сюжет «за край», за тот финал, где другие останавливаются. Вот повесть «Стекла»: произошло изнасилование, виновный жестоко наказан, казалось бы, можно ставить точку. Но и насильник, и жертва вдруг задают друг другу вопрос: как нам теперь остаться людьми? А может, самое важное для художественного исследования происходит как раз «за краем»? Повесть «Стекла» – первая публикация молодого автора. Геннадий Воронин работает энергично, и, надеюсь, скоро мы увидим его дебютную книгу.

Ольга Славникова, писатель, лауреат премий «Русский Букер», «Ясная Поляна»

Стекла

Повесть

I

Движение машин и пешеходов за окнами аудитории А-215 казалось размытым фоном для белесых, будто известковых, следов засохших капель, оставленных весенними московскими дождями. С недавнего времени Лубов видел только стекла, не замечая, что происходит за ними. В такси они были чистыми, без единого пятнышка, дома – немытыми, с широкими полосами от узловатых ветвей тополя, которые хлестались под сильным ветром, оставляя желтые клейкие чешуйки. Глядя на них, Лубов представлял, как где-то в лаборатории доктор, обязательно седой, с глубокой складкой между бровями, изучает стеклышки, покрытые крошечными пурпурными пятнами, похожими на абстрактные литографии. Но сегодня мучительное ожидание наконец закончится.

Все обозначилось примерно полгода назад, когда Лубов, читая в кресле, остановился посреди главы, не отметил страницу, отложил книгу, взял телефон и принялся листать ленту социальной сети, наискось пробегая по постам коллег и друзей. То же произошло на следующий день и через день. Лубов пробовал начать другое, но тут же бросал, вскоре перестал возвращать книги на полки и за несколько недель выстроил на письменном столе две шаткие метровые башни.

Если раньше Лубов преодолевал себя, волевым усилием возвращался к недочитанным главам, расставлял книги по местам, в общем, завершал периоды расхлябанности, и до этого случавшиеся с ним, то теперь это не удавалось. Он не дописал почти готовую статью, в последний момент отказался от публикации в известном научном журнале, перестал обновлять лекции, не подался на конференцию, куда ездил уже лет десять подряд, и вообще плюнул на планы. Вместе с тем Лубов стал замечать, что его мышцы, до этого упругие, обладавшие каким-то изначальным зарядом энергии и силы, размякли. Как будто воля, державшая в напряжении не только ум, но и тело, ослабла, и Лубов скис.

Сперва он подумал – возраст. Говорят же, к сорока наступает кризис. Еще бы, жизнь понятна: долгий, с аспирантуры, брак несколько лет назад закончился разводом, научная и преподавательская карьера на пике – ни приключений, ни эмоций. Однако когда Лубов перестал выбирать сорта кофе и смаковать его, распознавая вкус воронки, которую ему дважды в день заваривали в крошечной кофейне напротив института, он всерьез насторожился и задумался о здоровье. К тому моменту Лубов чувствовал, будто чем-то отравился и все не может поправиться: сил не было, кислый вкус во рту не проходил.

Сначала он попал к розовощекому терапевту, неприятному своей, как бы показной, улыбчивостью. Тот натянул скрипучие перчатки на распухшие пальцы, покрытые алыми пятнами дерматита, и принялся ощупывать Лубова, присвистывая и высоко поднимая брови. Потом, в театральном полумраке диагностического кабинета, Лубову на шею, будто из бутылки кетчупа, хлюпая, выдавили холодную слизь. Молодая тонкокостная узистка размазала ее, долго смотрела в монитор, а после зацокала. Это показалось Лубову подозрительным и как-то сразу не понравилось. Когда он оделся, узистка, пряча глаза, отдала расшифровку и вытолкала за дверь, почему-то повторяя, что она не врач. В коридоре Лубов развернул бумагу и прочитал о новообразовании размером три на пять сантиметров в районе щитовидной железы – подозрение на рак.