Читать онлайн И хватит про любовь бесплатно

И хватит про любовь

© Éditions Jean-Claude Lattès, 2009

© Н. Мавлевич, перевод на русский язык, 2024

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2024

© ООО “Издательство Аст”, 2024 Издательство CORPUS ®

Пролог

В тот год на всей планете выдалась самая теплая за пятьсот лет осень. Но больше об этой милости небес, которая, возможно, и сыграла свою роль, говориться не будет.

Это повествование охватывает три или три с небольшим месяца. Пусть та – или тот, – кто не хочет – или не хочет больше – ничего слышать о любви, отложит книгу.

Томá

В городах должны быть большие сады. Сады необходимы для того, чтобы жизнь молодого человека покачнулась, чтобы на непредвиденной развилке свернула на другую дорогу. Чтобы – пусть частично – реализовались его потенциальные возможности. И вот однажды февральским утром 1974 года один подросток зашел в Люксембургский сад. У него светлые волосы, он носит шерстяной шарф, и его зовут Томá. Тома Ле Галь.

Тома – хороший ученик. Ему ровно шестнадцать, он штудирует высшую математику, чтобы оправдать надежды матери и поступить в престижную высшую школу, лучше всего – в Политехническую. Но в то утро Тома, выйдя из дому и спустившись в метро – он живет в 18‐м округе, у метро “Барбес”, – пропустил станцию, где находится его лицей, доехал по той же 4‐й линии до “Сен-Мишель” и оттуда дошел по бульвару до Люксембургского сада. По аллее мимо статуй французских королев подошел к большому пруду и сел там на металлический стул. Он подготовил эту вылазку заранее. В сумке припасено много книг. На улице тепло.

Вечером он вернулся домой. Голодный – днем съел только багет и какое‐то яблоко.

Пришел он в Люксембургский сад и на другой день и еще на следующий и стал приходить каждый день. Теперь сад – его штаб-квартира. У него завелись друзья: Манон, его ровесница, блондинка со вздернутым носиком и веснушками, такая же, если еще не более неприкаянная, чем он сам, и Кадер, взрослый черный парень лет тридцати, гитарист, который концертирует в метро. Когда идет дождь, Тома прячется под крышу какого‐нибудь киоска или греется в прокуренном кафе на улице Мальбранш, где он быстро сошелся с ребятами из выпускного класса лицея Луи-ле-Гран. Болтает с ними о политике, литературе, яростно хает Пруста, Троцкого, Альтюссера и Барта, и ярость его пропорциональна незнанию источников. Когда много позднее он прочтет их произведения, то устыдится глупостей, которые тогда изрекал, и подивится, что такая наглость легко сходила ему с рук.

Наступил март, потом апрель. Тома написал заявление об уходе из лицея. А родителям он, разумеется, врал. Это оказалось на удивление просто, даже весело, и он открыл в себе талант вруна. От него пахнет табаком? Это одноклассники психуют и много курят во время зачетов. Не хватает денег на обед? Теперь в столовой надо платить наличными, он, Тома, подозревает управляющего в злоупотреблениях. Нечаянно вернулся раньше времени? Была лабораторная по химии на окислительно-восстановительные реакции, и учитель – представляете? – обжегся. С тех пор как он бросил учебу, он стал рассказывать о ней куда больше, чем раньше.

Однажды вечером, уже в мае, Тома пришел домой и стал плести очередную сказку. Отец слушал молча, не сводя с него глаз. Не выдержала мама. Они всё знают.

Позвонили из лицея: он не сдал одну книгу в библиотеку, хотя уже три месяца как отчислен. Ссора, крики, разрыв. Тома не будет поступать в высшую школу. Он уходит из дома, поселяется у друга. Перебивается случайными заработками – в ту пору их было нетрудно найти, – потихоньку занимается психологией, социологией, еще десять лет оставаясь подростком. Из этого состояния однажды майским утром его вышиб звонок из полиции. Пьетта, женщина, которую он любит и которая недавно выписалась из больницы, где лежала с депрессией, бросилась под поезд. Тома удается за три дня уладить все формальности, всё организовать и похоронить свою подругу. Вернувшись с похорон, он запирается дома на целую неделю. А потом выходит гладко выбритым, коротко постриженным – прощайте, длинные черные кудри. И снова берется за учебу. На тот момент, с которого начинается повествование, медная табличка, привинченная к двери дома 28 по улице Монж, недалеко от Люксембургского сада, свидетельствует о достигнутом результате:

Рис.0 И хватит про любовь

Табличка характеризует его как серьезного специалиста, что ж, сегодня Тома Ле Галь и в самом деле классный профессионал.

Трехкомнатная, прежде жилая квартира на пятом этаже, слева, служит ему для приема пациентов. Кухню, просторную, с современным оборудованием, Тома сохранил. Иногда он обедает там весенним рулетом из китайской лавки. Спальня, по левую руку от входа, переделана в приемную: натертый пол, два глубоких кресла и низенький столик – все почти как в английском клубе; окно без штор выходит на улицу. Сеансы длятся тридцать минут, между ними часовые промежутки, так что пациенты не встречаются. В назначенное время Тома принимает в переделанном из двух комнат кабинете, там из окон было бы видно небо и платаны во дворе, если бы свет не приглушали жалюзи из экзотической древесины. Дверь обита черным бархатом, оливкового цвета кожаный диван так и манит расслабиться. Комнату благожелательно озирают африканские маски – так повернутые спинами к морю истуканы-моаи оберегают остров Пасхи. На стене за письменным столом в стиле Луи-Филиппа индустриальный пейзаж Стивена Лаури в серо-голубых тонах. На другой стене очень маленькая и очень темная картина Брама ван Вельде, написанная в годы дружбы с Матиссом. Эта картина – единственная тут по‐настоящему ценная. Тома приобрел ее на аукционе Друо, пожалуй, за слишком большую цену – хотя разве может искусство быть слишком дорогим! – но затем и приобрел, чтобы и думать забыть еще что‐либо покупать там.

Тома отлично понимает, что вся эта обстановка – карикатура на типичный кабинет психоаналитика. Еще спасибо, что он не заставил пациентов смотреть на догонскую статуэтку или конголезского идола с гвоздями. Но язык декора немаловажен, Тома им не пренебрегает.

Всю свободную стенку занимают книжные полки, где художественная литература и психоанализ стоят бок о бок, соблюдая некое перемирие. Джойc рядом с Пьером Каном, Лейрис впритирку с Лаканом, книжка Кено, выступающая из ряда – хороший признак для книги, – вплотную к Делёзу. Тома было пятнадцать лет, когда умер Кено. “Неужели ты ду, тыдуду, тыдада, думаешь, что и пра, что и правда, ну да, молодость навсегда, да?”[1] Нет, Тома Ле Галь давно так не думает. Все больше морщин у него на лице, седины в волосах, они уже не так волнисты и густы, щеки слегка обрюзгли и обвисли, ему уже не сорок лет, пятый десяток на исходе, а впереди – хорошего не жди, все только хуже.

Полукруглые каминные часы показывают девять. Тома отключил у них бой, чтобы во время сеансов самому следить за временем. Он сидит в кресле и ждет. Читает позавчерашний “Монд”, перекладывает какие‐то бумажки. Первый пациент запаздывает. Анна Штейн всегда запаздывает. Иногда на минуту-другую, иногда на десять минут, а то и на целую четверть часа и всегда по уважительной причине: то задержалась няня, то парижские пробки, то негде припарковаться. Тома предлагал ей другое время, она отказалась. Похоже, ей нравится заставлять себя ждать.

Анна Штейн. Терапия длится двенадцать лет и уже близится к концу. В первые годы она, как все другие, только рассказывала. Развернула весь свиток своей жизни, выложила всё, пока не исчерпала закрома памяти, не подобрала последние крошки воспоминаний и не почувствовала себя буквально опустошенной, выжатой до капли, похожей на пересохшую реку. Потом еще целый год с лишним мельница крутилась вхолостую. И только когда наконец она признала себя побежденной и, разозлясь, огрызнулась: “Что вы хотите, чтоб я еще вам сказала?” – только тогда начала говорить спонтанно, бездумно, выговаривать, по выражению Фрейда, “все, что само приходит в голову”, не пытаясь развить какой‐то сюжет, выстроить упорядоченное повествование. С тех пор Анна работает, находит связи, постигает смысл. Продвигается вперед.

Два дня назад, на последней минуте сеанса она вдруг невзначай сказала: “У меня была встреча. Я встретила одного человека. Мужчину, писателя”. Тома, не торопя события, скупо отметил всего несколько слов: “встретила одного человека” – интригующий плеоназм, – потом: “мужчину, писателя”. Обычно слева он записывал голую информацию, а справа – то, что извлекал из словесной игры и что подлежало формализации. “Меня словно молнией поразило”, – прибавила Анна. Тома показалась любопытной эта электрическая, раскрепощающая метафора.

Потом он нарисовал карандашом пунктирную линию, на одном ее конце написал букву Х (икс), на другом – А (Анна). И, изменив логическую перспективу, заключил их в овал, объединил в булево кольцо. Расспрашивать Анну он не стал – стрелка часов с вестминстерским боем уже на несколько минут зашла за половину часа. Только сказал: – До четверга.

Анна

Анне Штейн почти сорок. Выглядит она лет на десять моложе, притом что в среде обеспеченных людей, где она вращается, считается нормой выглядеть моложе на пять. Но близость и неизбежность символической цифры ужасает ее. Она‐то все еще ощущает себя в сияющем шлейфе кометы юности. И вдруг – сорок лет… Ей представляется, что есть некие ДО и ПОСЛЕ, как в рекламах омолаживающих лосьонов, и она заранее оплакивает то, что уже прошло, и страшится того, что должно наступить.

Детское воспоминание: Анне семь лет, у нее есть сестра и два брата, младший только учится говорить, а она – самая старшая из всех. Нелегко быть самой старшей, если кого ругают, то всегда ее, потому что другие еще слишком малы. Но Анна, такая милая девочка, сумела остаться маминой любимицей. Вот она усадила перед собой рядком сестру и братьев. Из окна льется золотистый предвечерний свет, скорее всего это воскресенье, и они где‐то за городом. Анна стоит с раскрытой книгой в руках, читает вслух. История ей кажется слишком уж простенькой, она придает ей остроты, уснащая драконами, феями, принцами и людоедами, так что в конце концов сама в них запутывается. Младшие завороженно, с восторгом и ужасом слушают вдохновенное чтение старшей сестры. А та размахивает руками, иногда подпрыгивает на месте, изображает жестами происходящее, стараясь читать так, чтобы держать в напряжении юных слушателей. Она твердо уверена, что станет актрисой, танцовщицей или певицей.

Анне пятнадцать лет, она собирает черные волосы в хвост, подчеркивая линию затылка. С удовольствием осваивается в новом, женском теле: носит платья в обтяжку с леопардовым принтом, туфли на высоких каблуках, вызывающие бюстгальтеры. Она мечтает стать звездой, блистать в свете софитов, ее приводят в трепет названия городов: Нью-Йорк, Буэнос-Айрес, Шанхай. Она поет на сцене с собственной рок-группой. Anna and her three lovers – так она ее окрестила. Да так и есть: все трое – гитара, ударник и басист – в нее влюблены. Все трое – безнадежно, только один с намеком на взаимность, да и то…

Вот Анне двадцать лет, она студентка-медичка, на ней прекрасно смотрится белый халат. Он выбран точно по размеру, изящество предпочтено удобству, носит она его полурасстегнутым, и раз кроме него видны лишь туфли, они подобраны с особым тщанием. Нередко даже неоновых оттенков. Переходя с курса на курс, она превращается в доктора Штейн. Начитанная, умная, с блеском сдает все экзамены, слишком гордая, чтобы позволить себе провалиться. Но еще недостаточно, чтобы сознательно пренебрегать учебой. Богемная жизнь без правил осталась позади, теперь она знает, что никогда не будет плясать в кабаре, несмотря на красивую грудь и длиннющие ноги. Мать Анны – терапевт, она сама становится психиатром, замуж выходит за хирурга, тоже еврея, у них рождаются двое детей: Карл и Леа. “Еврейская лавочка”, – шутит она. Но от двадцатилетней бунтарки в ней остается дерзкая походка и ослепительная улыбка. Намек на то, что в глубине души она не окончательно рассталась с мечтой о карьере на подиуме.

Да, Анна стала доктором Штейн. Но кажется, сама не очень в это верит.

Однажды она позвонила в свою больницу, чтобы поговорить с коллегой, и уверенным голосом произнесла:

– Добрый день, соедините, пожалуйста, с доктором Штейн!

Тут же, оторопев, конечно, повесила трубку, надеясь, что секретарша не узнала ее голос. И только через час решилась перезвонить.

Тома и Луиза

“Словно молнией поразило”. Услышав это избитое выражение от Анны Штейн, Тома Ле Галь улыбнулся. И не спросил, через сколько секунд прогремел гром. Но жизнь – великая насмешница: не пройдет и нескольких часов после сеанса с Анной, как молния поразит его самого. Это случится на традиционном ужине у Сами Караманлиса, молодого социолога, который устраивает такие вечеринки для всех каждый месяц. Тома не был знаком с Сами, но его притащил один приятель: “Скучно не будет, познакомишься там с милейшими людьми, хорошенькими женщинами”.

Сами живет в трехкомнатной квартире на улице Гренель, в том месте, где 7‐й округ начинает косить под Латинский квартал: высокие потолки, буржуазная обстановка, а окна выходят на большой мощеный двор. Для сотрудника Национального центра научных исследований такое жилище было бы слишком роскошным, если бы отец этого молодого ученого не был владельцем банка в Лозанне.

Гостей человек тридцать, все, как кажется, завсегдатаи, но о личной жизни почти не говорят. Тома бездумно бродит между разными группами, другой на его месте мог бы шутки ради ставить диагнозы: истерия, невроз, депрессия. Но Тома хорошо знает: в обществе люди часто что‐то строят из себя, маскируются, держат себя под контролем. Поэтому не позволяет себе делать какие‐либо заключения.

Ему бросается в глаза коротко стриженная молодая блондинка, вокруг которой столпились люди. Она стоит в просторной прихожей, прислонившись к стене, с коктейлем в руке, и говорит без остановки, так что оранжевая жидкость в бокале подрагивает. Тома подходит, слушает ее, понимает: она адвокат. Ее рассказы – о китайской, албанской, румынской мафии, о жестоком насилии, откровенных угрозах, о переводчиках, которые многое не решаются повторить, о свидетелях, на которых ледяные взгляды настоящих убийц нагоняют панический страх. С месяц тому назад румынский сутенер связал одну из своих девушек, заклеил ей рот строительным скотчем и бросил в ванну. Потом стал медленно наносить ей глубокие порезы бритвой, практически на кусочки изрезал. Эксперт определил, что она истекала кровью часа два или три. А чтобы остальные девушки знали, на что он способен, он заводил их по очереди в ванную и заставлял прикасаться к жертве, пока она, вся в крови, еще дышала и смотрела расширившимися от боли и страха глазами. Наконец несчастная умерла. И вот этого человека должен защищать один ее коллега, говорила молодая юристка, ее преследовала эта жуткая история. Рассказывая ее в очередной раз, она снова переживала кошмарную сцену, и слова не помогали отогнать ее.

Милым жестом она поправляет упавшую на глаза прядь волос и, только теперь заметив Тома, улыбается ему; в ту же секунду он с удовольствием понимает, что попался. Ощущает магнитную тягу, которой приятно противиться. Почти физическое притяжение. Ее зовут Луиза; Луиза Блюм, назвалась она позже. Она худощавая, отчего кажется еще стройнее, с тонкими чертами лица. Что еще сказать, как объяснить, что именно разбудило его желание? Быть может, как предположит он задним числом, внезапная уверенность, что она улыбнулась ему одному? “Луиза Блюм” – повторяет он про себя. Ужасно подходит ей это имя.

За столом они случайно оказались рядом. Случайно? Кто‐то верит в случайность? Она опять толкует об организованной преступности и о роли защиты – ведь защищать надо всех несмотря ни на что. Он же все время молчит – то ли не хочет загромождать беседу своими словами, то ли предпочитает слушать ее. Ему нравится ее голос, звучащая в нем горячность. Когда она все же спрашивает, кто он такой, он почему‐то, называя свою профессию, произносит только: “аналитик”. “Аналитик?” – повторяет она, как бы прикидывая какой – финансовый? экономический? Тогда он добавляет: “психо”. Ее лицо изображает интерес, а может, ей и правда интересно? – Знаете, у меня временами бывают странные причуды, – говорит она с притворной тревогой. – Я, например, разговариваю сама с собой. Не нужно ли мне пройти психоанализ, как вы считаете? – Проходить анализ нужно всем, это должно стать обязательным, как еще недавно была воинская служба.

Он не совсем шутил. Она кивнула: – Я знаю место, где все так и поступают, все помешаны на психоанализе – это Ист-Виллидж в Нью-

Йорке. Никогда не видела такой плотности сумасшедших на квадратный метр.

Она смеется, и он мгновенно влюбляется в этот ее хрипловатый гортанный смех.

Они играют в светскую игру: ищут общих знакомых. И легко их находят: он понаслышке знает ее подругу-психиатра, а она – адвоката его друзей.

– Дикий зануда! – выпаливает она и смеется: – Надеюсь, вы не слишком близкие друзья?

Значит, не просто сорвалось с языка.

Тома немножко растерялся, но кивает: верно, зануда дикий! Скоро обнаруживаются и другие знакомые: журналисты, художники…

– Какой кошмар, – улыбается Луиза.

– Что?

– Мир так тесен… Никто не падает с неба.

– Мне жаль, – вздыхает Тома.

Ответ стандартный, но ему и правда жаль. Он так хотел бы свалиться с неба. Очень скоро и очень естественно они переходят на ты. Управляет беседой она.

По какому‐то поводу упоминает мужа и детей. Эти слова его кольнули, и он понял, как сильнó влечение. Но чего ради Луиза о них заговорила, разгадать довольно трудно, может, хотела убедить себя и его, что у этой встречи нет и не может быть продолжения. О нет, на время вечеринки повадки аналитика он оставил в прихожей. Бывает же и так: говоря, что у нее муж и двое детей, женщина просто хочет сказать, что у нее муж и двое детей. Он только подумал, что эта Луиза Блюм могла бы быть сестрой-близнецом Анны Штейн, только со светлыми волосами. Они действительно похожи, как похожи и их жизни.

Время идет, вечеринка подходит к концу, Луиза раздает визитки со своим адресом и телефоном. Когда кончаются карточки, записывает на бумажной скатерти и аккуратно отрывает кусочки. Одну такую бумажку она протянула Тома, он ее складывает, прячет в карман и по пути домой раза два проверяет, не потерял ли, дома же сразу переписывает себе в компьютер и мобильник.

И вот тем летним утром, поджидая Анну Штейн, Тома пишет первый мейл Луизе Блюм, с некоторой задержкой – он нарочно заставил себя выждать целый день – и очень сдержанно, не выдавая свое истинное желание:

Благодарю за прекрасный вечер, пусть сам я был не на высоте. Надеюсь снова увидеться с тобой у Сами или где‐нибудь еще. Обнимаю. Тома (аналитик).

Ну да, не бог весть как оригинально. Однако если, несмотря на банальность письма, Луиза все‐таки ответит, это докажет, что хоть капля интереса у нее к нему есть. Откинувшись на спинку кресла, он шумно зевает и хорошенько потягивается – классический жест, означающий, что тело хочет сбросить умственное напряжение. Клик. Отправлено. Его рабочий Мак прошелестел ветерком, и тут же раздался звонок в дверь.

Назначенная на девять Анна Штейн явилась с десятиминутным опозданием.

Анна и Ив

Анна одета, как всегда, с безупречным вкусом. Широкие белые брюки, изящно облегающие бедра, полупрозрачная темно-синяя блузка, черный блестящий милитари-тренч. Высокая, худенькая, она может позволить себе такое, что совершенно исключено для других, и тщательно подбирает одежду. Худоба – ее гордость, синоним умеренности. Толстеют, уверена она, только от распущенности.

Анна Штейн извиняется за опоздание: у ее дочки Леа поднялась температура да плюс к тому не было места на парковке. Она ложится на диван и сразу начинает говорить о встрече, на которой остановилась два дня назад. В тех же словах – он писатель, но теперь добавляет: зовут его Ив. Тома стирает на своем рисунке икс, заменяет его на И и рисует еще один овал, охватывающий А, то есть Анну, и С, ее мужа Станислава. А потом пририсовывает третий, в одном конце которого Анна, а в другом он сам, Тома. Теперь Анна Штейн входит в три группы и таким образом не принадлежит ни одной.

Ив – “ровесник Стана”, ее мужа, или “чуть старше”. У него, как ей кажется, “ни гроша за душой, хотя живет он в Бельвиле”. Сочинительство всегда было ее тайной мечтой, Ив как бы стал воплощением этой мечты. Уже неделю она ничего не ест. “Совсем нет аппетита, похудела уже килограмма на два”. Она сама себя пугает: “Не понимаю, что со мной”. В тот самый вечер, когда они впервые встретились, она, едва вернувшись домой, практически призналась Стану во всем. То есть сказала ему непринужденным, приятно удивленным тоном, что встретила на вечеринке мужчину, “который ее взволновал”, “первый раз за бог знает какое время”. Стан не нашел что ответить и поспешно заговорил о другом: об успехах Леа в сольфеджио, о том, что брат Анны придет к нему по поводу каких‐то неприятностей со зрением. Анна Штейн предпочла бы, чтобы муж реагировал живее, нет, чтобы он что‐то сделал, чтобы инстинктивно почувствовал, что она это говорит только для того, чтобы он ее удержал. Но Стан не придал или не захотел придавать значение ее словам. Оставил приоткрытой дверку ее желания, и из‐за этого теперь она чувствует разом злость, досаду, восторг.

Ив подарил ей свою последнюю книгу с оригинальным названием: “Трилистник о двух лепестках” и подписал ее самым невинным образом. Очень короткое повествование, беспощадный рассказ о любовной драме, холодное анатомирование страсти; история стара как мир: пожилой мужчина влюбился в молодую женщину, увлек ее, но недостаточно сильно и, когда она уехала в Ирландию (отсюда название), решил поехать вслед за ней, но был встречен полным безразличием и потерпел сокрушительнейшее фиаско. Повествование пронизано иронией. Анна посмеялась, подумала: “Писал эксперт”. Было приятно и то, что ей понравился стиль автора, его легкое перо. Анна – читатель искушенный, взыскательный, окажись автор заурядным писакой, она бы разочарованно отвернулась, хотя не исключено, что разочароваться уже была бы не способна. Ей нравится, что он так умело рассуждает о любви. Однако в то утро она сказала иначе: “так смело…” Тома так и записывает.

Потому что не просто внимательно слушает, а вслушивается в каждое слово. В такие утренние сеансы, как этот, он сам почти не говорит и заставляет Анну повторить некоторые фразы, чтобы она запомнила и потом отметила, что выразилась именно так. Он эти фразы записывает, учитывает, распределяет по рубрикам. Если Анна забудет, он ей напомнит, пошлет, как хороший теннисист, мяч обратно с другой половины корта. Годы практики научили его, что важнее всего речь, хотя слишком буквально интерпретировать слова он избегает.

Ив вызывает его интерес: не он ли сам тот пожилой мужчина, который влюбляется в молодую женщину? Может быть, стоит прочитать какую‐нибудь книгу этого Ива, хотя бы ту, что так понравилась Анне Штейн? Внимательный человек получит больше знаний и скорее почерпнет их из книг, чем из жизни. Возможно, потому, что психоанализ и литература во многом схожи. Писатель, как и аналитик, хочет, чтобы его услышали, признали, и боится раствориться в потоке мыслей и слов. Не видит ли он в Иве своего двойника? Догадывается ли Анна о таком прочтении, таком возможном повороте в анализе? Как бы его собственная история не вплелась в отношения с Анной, забеспокоился Тома. Уж очень слова Анны Штейн звучат в резонанс с его порывом к Луизе Блюм. Надо быть осмотрительным, чтобы соблюдать дистанцию.

Тома и Луиза

Сеанс подходит к концу, как вдруг экран Мака легонько мигает. Выскочили темно-синие буквы: Луиза Блюм. Ответила – уже! Тома почувствовал, что у него ускорилось дыхание, и сам на себя рассердился. Он провожает Анну и прощается с ней очень медленно, намеренно медленно, нарочито медлительно. Смотрит ей вслед. Как изящно обтянуты ее ягодицы. Если для пациента его аналитик – не вполне живая личность, то Тома всегда с трудом мог заставить себя не видеть женщину в Анне Штейн.

Закрыв за нею дверь, он вернулся к компьютеру. Градус его притворного спокойствия равен градусу нетерпения. Окно почты открыто, но еще несколько мгновений он оттягивает время, как будто отсрочка может повлиять на содержание письма. Какой‐то атавизм магического мышления – смешно, но он давно смирился с тем, что никак не может отделаться от этой привычки. Наконец он кликает мышкой. Письмо довольно теплое, но он ждал несколько другого. Луизе приятно вспомнить “очень милую” вечеринку, она собирается “со дня на день” устроить ужин с их общими друзьями. А вдруг она его неправильно поняла, пугается Тома, и хочет познакомить со своим мужем, с детьми и отвести ему роль друга или, еще хуже, друга семьи? Он отвечает вежливо и осторожно, что с радостью встретится с ней, но не лучше ли вместе пообедать. Обед не предполагает участия супруга. Тома надеется, она поймет. Ответ приходит почти мгновенно:

Давай пообедаем. Я свободна завтра. А дальше —

только на следующей неделе.

Тома улыбается и отвечает:

Завтра, где?

Письмо сдувает ветер. И новый ответ, не прошло

и минуты:

Завтра в 13 ч, в кафе “Циммер”, Шатле.

Осмелев, он пишет еще:

Договорились, завтра. А знаешь, я вчера пересмотрел

“Украденные поцелуи” Трюффо. Последнюю сцену совсем не помнил: ту, где Клод Жад и Жан-Пьер Лео завтракают после ночи любви. Пьют кофе с тостами.

Он просит у нее блокнот и карандаш, что‐то пишет – всего одно или два слова, вырывает листок, складывает и дает ей. Она читает, берет блокнот, тоже что‐то в нем пишет и делает то же самое: вырывает листок, складывает и отдает ему. И так раз пять или шесть, но что они пишут, зрители так и не узнают. Вдруг Лео достает из ящика стола металлическую открывалку для бутылок и просовывает ее палец в круглое отверстие для бутылочного горлышка, как будто надевает кольцо и просит ее руки. Одна из лучших подобных сцен в кинематографе. Помнишь? Тебе не кажется, что это прообраз чуда электронной почты?

Клик. Дуновенье. Дремлющий в нем застенчивый паренек уже жалеет о сделанном. А через несколько минут от Луизы приходит ответ:

Сцену у Трюффо помню. Но ни малейшей связи – я замужем.

Ни малейшей связи, я замужем… Тома задумчиво читает эту фразу. Ему вдруг бросается в глаза двойной смысл слова “связь”. И психоаналитик довольно смеется.

Луиза

Жак Ширак сменил Франсуа Миттерана на посту президента Республики, Совет Безопасности ООН принял резолюцию по Ираку № 986 “Нефть в обмен на продовольствие”, а мэтру Луизе Блюм исполнилось двадцать пять лет. Это высокая молодая женщина, ей ничего не страшно и уж точно – произносить перед коллегами речь на дурацкую тему “Почему консьержка на лестнице?”[2].

Конференция Беррье – это шуточный конкурс ораторского искусства среди членов парижской адвокатской коллегии. Молодые адвокаты должны продемонстрировать перед лицом опереточного председателя, почетного гостя (на этот раз писателя) и суровых, непреклонных присяжных виртуозность и чувство юмора. Это соревнование в высшем пилотаже, попасть туда мечтают многие, число избранников невелико. Луиза среди них, она вытянула тему за полчаса до начала, быстро набросала план, подобрала аргументы, записала выражения, которые ввернет в свою импровизацию. Ей надо сделать всё, чтобы помешать двенадцати готовым накинуться на нее заседателям растерзать себя; она собирается, как это принято, перевести рассуждение в более высокий регистр – представить всю жизнь огромным домом. Поскольку гость – писатель, она процитирует Жоржа Перека, упомянет его “Жизнь, способ употребления”, проведет изящную параллель между лестницей, соединяющей этажи, и законом, этим общим домом для всех людей, установит связь между порядком в доме и в обществе, между консьержкой, сторожащей подъезд, и стражем закона.

Но прежде всего аудиторию надо рассмешить. Это она умеет: – Дамы и господа, уважаемый господин председатель, уважаемые господа присяжные, мне трудно судить, но я предполагаю, что тему о консьержке на лестнице предложили члены судейского корпуса, большие любители карабкаться по карьерной лестнице. Консьержкам это вряд ли по душе – ходят всякие, суд там или не суд, а грязи с улицы нанесут, спасибо еще хоть не ссут. Консьержке жилось бы спокойней, если б людей не пускать, только как их не пустишь – когда каждая прется и каждая такая… еще и норовит ее, консьержку, оскорбл… Нет, господин председатель, договаривать я не стану. Тут, в зале, как‐никак, моя мать, и мне при ней играть в такие игры слов неловко. Уж лучше останусь немой. “Уборка – тяжкое бремя”, – говаривал Моэм. Но мы‐то ничего не моем, моет лестницу только консьержка, хотя ее мой не мой… Луиза рассыпает дешевые каламбуры, изощряется в словесных выкрутасах, публика свистит, аплодирует, топает ногами. Луизины друзья пихают друг друга локтями: отличное начало, она в ударе!

Так и есть. Луиза продолжает эту игру минуты три. Разгоняется, повторяет тему, чтобы выиграть время:

– Итак, дамы и господа, почему же консьержка на лестнице?

Тут она умолкает. В скупо отмеренное время конкурсной речи врывается пауза. Пауза длится, друзья Луизы переглядываются с нарастающим беспокойством. У нее остается всего лишь несколько минут.

Луиза замерла с каким‐то отрешенным видом. Щеки ее побледнели, голубые глаза опустели. Что‐то определенно происходит, молчание делается еще глубже, повисает неловкость, это вам уже не театр.

– О да, я знаю, почему консьержка на лестнице.

Голос Луизы изменился, потускнел. Она больше не смотрит в свои записи, нет больше ораторского пыла, осталось только напряжение. Луиза прерывисто дышит, смотрит куда‐то поверх зала.

– …мы в 1942‐м году. Консьержка на лестнице, а за ней следом поднимаются два полицейских в кепи…

…она на лестнице ведь так написано на табличке прикрепленной к двери ее каморки консьержка на лестнице…

…мадам они ей говорят будьте добры скажите на каком этаже живут Блюмы? Блюмы как Леон Блюм

…консьержка отвечает они спрашивают и консьержка отвечает Блюмы живут на пятом этаже квартира слева

…так она им и говорит

…конечно

…и это правда Блюмы живут на пятом этаже в квартире слева

…кто она такая консьержка чтоб не отвечать полиции когда полиция ей задает вопрос

…и полицейские звонят в квартиру Блюмов

…Блюм это “цветок” по‐немецки все знают

…цветок как в песенке Марлен Дитрих Sag mir wo die Blumen sind скажи мне где цветы?

…и полицейские забирают их всех – всех Блюмов собирают как цветы

…месье-мадам добрый день

…французская полиция

…пройдемте с нами

Да ранний час но вещи лучше взять с собой вы можете немного задержаться

…и Блюмы собираются

…будьте добры поскорее

…Блюмы спускаются по лестнице с пятого этажа и дети с ними

…и дети

…Саре семь лет Жоржу десять

Мы просто уезжаем дети Жорж помоги маме нести чемодан он тяжелый и вот мы все уже в автобусе автобус номер С как в книжке “Упражнения в стиле” сто раз одна и та же история только у нас автобус СС кроме Блюмов тут сидят Штерны Коганы рабочие портные парикмахеры вы спросите почему парикмахеры как в том анекдоте еще конечно должностные лица и адвокаты то есть простите бывшие должностные лица бывшие адвокаты

Да, статус сорокового года распространяется на Блюмов[3] а статус применяют судьи они его применяют и к счастью тут есть должностное лицо это консьержка на лестнице стоит ее спросить и она скажет на каком этаже она ведь лицо должностное и закон есть закон следующее дело пожалуйста что там у нас а-а дело Фофана еще один без документов но у него хоть адвокат имеется мне очень жаль месье Фофана но как говорил Жюль Ренан правосудие сделали бесплатным но не обязательным ха-ха-ха

И вообще dura lex sed lex короче говоря коридоры Дворца правосудия эти прекрасные коридоры в то время были Judenfrei да Judenfrei свободные от евреев от Блюмов свободные мы же все как‐никак присягнули на верность Маршалу то есть не все то есть все кроме судьи Дидье[4] вечно я про него забываю про знаменитого чудака он сказал Нет нет простите я не буду давать присягу это выше моих сил он единственный однако дамы-господа он жертвовал собой это был символический жест а было сдается мне еще много очень много других которые тоже сопротивлялись да-да я так думаю

Как бы то ни было все хорошее рано или поздно кончается и все это однажды прекратилось зло проиграло добро победило война ура закончилась и всё стало как прежде всё-всё посмотрите вот адвокаты они как прежде выступают во Дворце правосудия и судьи по‐прежнему судят во Дворце правосудия и даже маршала

Петена самого Петена судят он очень старый но все равно надо его осудить для порядка и кто же будет судить? кого находят в судьи? это всё те же должностные лица которые ему же присягали пять лет тому назад нехорошо конечно но опять‐таки dura lex.

Петена приговорили к смертной казни а потом помиловали.

Ну а те двое полицейских скажете вы? те двое полицейских по‐прежнему работают все в том же комиссариате тот что помладше даже стал год назад бригадиром добрый день бригадир мы что же больше не здороваемся? а тот автобус С тот автобус СС отправили в починку его надо подремонтировать а то он немножко дымит ха-ха! вот именно дымит!

А что консьержка – консьержка на лестнице по‐прежнему только теперь на пятом этаже за левой дверью живут Ламберы квартира‐то опустела

вот Ламберы

там и живут с 43‐го года на пятом этаже налево

там есть вода и газ

Да мы знаем про всех кто где

автобусы консьержка полицейские

но где скажите Блюмы

где они

Sag mir wo die Blumen sind?

Sag mir wo die Blumen sind?

Луиза перешла на крик, голос ее сорвался, она умолкла и застыла. В зале тихо, только поскрипывают стулья, но от этого тишина еще ощутимее.

Луиза могла бы уже покинуть кафедру. Но это еще не конец. Она нагибается к самому микрофону и поет тихо, но очень чисто и с безупречным произношением ту песенку Марлен Дитрих, которой ее в детстве убаюкивала мать:

Рис.1 И хватит про любовь

Она начала почти шепотом. Но с каждой строчкой пение становится все громче, все чище, заполняет зал, резонирует под сводами. Луиза поет, голос ее подрагивает, совсем чуть‐чуть.

Рис.2 И хватит про любовь
Рис.3 И хватит про любовь

Луиза дышит в микрофон, на миг, всего на миг звук замирает перед следующим куплетом. А потом она инстинктивно, как делала ее мать, как делала Марлен, поет на терцию выше:

Рис.4 И хватит про любовь

Cначала никто не решался ей подпевать. Но вот тихонько подхватил мелодию, только мелодию, мужской голос, к нему присоединился еще один, и еще, и еще несколько. В зале звучит смутный гул.

Рис.5 И хватит про любовь

Луиза замолчала, и смолкли все голоса. Опять повисла плотная, осязаемая тишина. Какая‐то женщина прижимает к глазам платок, но поздно, слеза уже скатилась по щеке. Это не мать Луизы. Луиза, не спеша и не дожидаясь, как положено, каверзных вопросов от присяжных, спускается со сцены. Да и не дождалась бы – присяжные сидят ошеломленные, а почетный председатель-писатель растерянно смотрит, как эта миниатюрная блондиночка спокойно, с сухими глазами и вновь заигравшей улыбкой, выходит из образа и идет к своим друзьям.

Первым, с грохотом опрокинув стул, встает – вернее, распрямляется во весь свой гигантский рост – и начинает аплодировать какой‐то молодой человек. За ним – и весь зал. “Браво!” – кричат в публике. “Спасибо!” – кричит молодой человек. Его зовут Ромен, Ромен Видаль. Он еще не знаком с Луизой и встретится с ней по‐настоящему много позже. Во Дворец правосудия он зашел из чистого любопытства, послушать, как соревнуются адвокаты. И еще не знает, что аплодирует своей жене.

А у Луизы только имя еврейское. Ее дед по отцу Робер Блюм, выходец из еврейской среды, но далекий от религии, женился на хорошенькой бретонке Франсуазе Ле Герек, Луизиной бабушке. При всей своей милоте она была святошей и обоих сыновей воспитала в католической вере, но толку вышло мало, потому что Огюстен Блюм, сомневавшийся, что можно ходить по водам и умножать хлебы, дал Луизе и ее сестре совершенно светское образование. И все‐таки Луиза довольно долго жила с мыслью о предке, чье имя она носила, этом еврейском деде с берлинскими корнями, уцелевшим после облавы на Вель д’Ив[5] и умершим, когда ей было всего восемь лет. Выступление на конкурсе Беррье было последней вспышкой этой национальной идентичности.

Ив

В три года Ив уже умел читать. Однажды мальчик заглянул через плечо деда в газету, которую тот читал, и спросил, что значит “Кеннеди”. В статье говорилось о кубинской революции. Дед тут же бросился к телефону – звонить дочери:

– Ты не поверишь! Ив, твой сын! Он умеет читать!

С тех пор на каждом семейном сборище, за столом, Ив, краснея от неловкости и опуская глаза, выслушивал рассказ о “деле Кеннеди” в исполнении преисполненной гордости матери.

Писать он научился позже. Ошибок почти не делал, но почерк у него был ужасный, буквы кривые. С двенадцати лет он постоянно таскал в кармане блокнот. И записывал в него то услышанную от кого‐нибудь фразу, то стихотворные строчки, то незнакомое слово. Страсть все заносить на бумагу так у него и осталась. В свое время он завел тетради, куда записывал собственные стихи и короткие рассказы. И только в тридцать два года, на другой день после рождения дочери, выкинул все эти первые опыты, накопившиеся за много лет. О чем ни разу не пожалел.

Ив Жанвье идет по Парижу с новым блокнотом в кармане. На этот раз легким, в черной кожаной обложке. Обычно такого хватает месяца на два. Проходя по острову Сите мимо цветочного рынка, он записывает несколько строчек мелким корявым почерком, так что сам потом еле разберет, перепечатывая их в компьютер:

В парке Фонтенбло прохожий останавливается около художника. Этот художник – Жан-Батист

Коро. Подыскать дату: 1855? 1860? Прохожий смотрит на картину, узнает сосны, березы, но нигде вокруг не видит пруда, который поблескивает на полотне. Он спрашивает Коро, где этот пруд. Коро, не оборачиваясь, отвечает: “У меня за спиной”.

Притча? Но что она значит? Может быть, рассказать ее, ни с чем не связывая.

В блокноте есть и более непонятные записи.

Луны Юпитера. Двенадцать. Некоторые видят их невооруженным глазом.

Или:

Подняться на гребень. С равнины на самый гребень.

И не думать о самой горе.

Еще записи, несколькими страницами раньше:

Есть ли что‐нибудь, что я люблю так же, как дождь?

Почему я всегда терпеть не мог фотографироваться?

Почему у глаголов галдеть и дудеть нет формы первого лица настоящего времени?

Левое полушарие мозга контролирует речь (Поль

Брока).

Абхазское домино – единственный вид домино, в котором можно взять отыгранную кость со стола, если нет другой.

Когда‐нибудь все это, возможно, пригодится.

Если перечислить все, чем когда‐либо увлекался Ив, получится вот такой список: первым его увлечением, как у многих детей, были динозавры. Родители покупали ему иллюстрированные альбомы “для его возраста”, но очень скоро он потребовал более научных книг. И в девять лет, увидев рисунок в газете – птеродактиль кружит над стадом платеозавров, – возмутился анахронизмом. Попади он в юрский период, он с легкостью отличил бы мирного барозавра от столь же безобидного камаразавра. Родители уже подумали, что это серьезное увлечение, но вдруг, после посещения ботанического сада, Ив переключился на хищные растения. Ему тут же завели небольшой флорариум, и он два месяца держал в нем венерину мухоловку, которую кормил мошками и сверчками. Потом настала очередь иероглифов, картушей и палочек для письма.

Любознательность Ива ненасытна. С годами он набрался знаний об океанических впадинах, миграциях древних народов, эволюции фразы у Флобера, музыкальной гармонии эпохи барокко, первых веках католической церкви, поэтике великих риторов, теории цветового круга, изменении гравитации вблизи черных дыр, истории джаза бибоп и фильма Аfter hours[6], логике симбиотических отношений, о теориях Великого объединения и начале Вселенной и даже о решении дифференциальных уравнений. Каждый такой предмет занимает его несколько недель или несколько месяцев. Он принимается штудировать общую литературу по вопросу, довольно скоро начинает злиться, если встречает в какой‐нибудь книге объяснение того, что уже известно ему из другой, потом углубляется в подробности. И отвлекается, когда считает, что узнал достаточно, а затем им овладевает новая страсть. Конечно, очень многое забывается. Вот почему то, чему он хочет найти применение, как, например, эта самая зона Брока, отвечающая за речевую деятельность, он записывает, чтобы не забыть, вернее, чтобы можно было спокойно забыть. В памяти у него чаще всего остаются только какие‐то отрывочные сведения. Но так бывает у многих: то, что мы называем знанием, представляет собой упорядоченный перечень отрывочных сведений.

Если случайный встречный – водитель такси, парикмахер, сосед по купе – начинает расспрашивать Ива о его жизни, он, зная, что его не поймают на слове, рассказывает байки о том, кто он такой и чем занимается. Делает это, можно сказать, из вежливости или даже из скромности. Вот когда представляется случай тряхнуть эрудицией и освежить знания ради поддержания разговора. Он даже старается заинтересовать собеседника, говорит с увлечением, причем вовсе не напускным. Так, однажды на время поездки в такси с площади Италии до Монмартра он стал известным европейским специалистом по криптобиозу тихоходок.

– Чего? Кого? – спросил водитель.

– По криптобиозу тихоходок. Тихоходки – это такие крохотные животные, размером не больше булавочной головки. Они способны полностью обезвоживаться, чтобы выжить при экстремальных температурах, как в Антарктиде, – это и есть криптобиоз. В таком состоянии они могут находиться годами и даже веками. И я их изучаю вот уже двадцать два года.

– И вам за это платят из наших налогов? – возмутился водитель.

– Что? А, понятно… – Ив заговорил сухо, как положено оскорбленному ученому. – Видите ли, месье… Если вы заболеете раком, не дай бог, но предположим… а я открою способ, как сохранить вас живым, замороженным, до того времени, пока этот чертов рак не научатся лечить, вы не скажете, что тратили деньги впустую, выплачивая мне скромное жалованье все то время, пока я исследовал тихоходок.

– Ну, это, пожалуй, верно, – согласился налогоплательщик. – Как их там, этих ваших тварей, звать – тихоножки?

– Тихоходки. И криптобиоз.

– Кривобиоз, – смиренно повторил водитель и кивнул.

– Крипто! Криптобиоз.

Легкая победа.

Но иногда приходится довольствоваться ничьей. Однажды в Ренне он назвался парикмахеру музейным хранителем и уточнил:

– В Музее космонавтики.

– В Музее космонавтики? Не может быть! – вдруг воскликнул клиент в соседнем кресле. – Потрясающе!

Не повезло: оказалось, он астроном-любитель, подписан – “с двенадцати лет!” – на журнал “Авиация и космос” и в детстве собирал – признался он с особым удовольствием – макеты космических кораблей, ракет-носителей и модулей. “Больше всего мне нравились ракеты «Союз-У», вот это класс!” Самый большой макет у него до сих пор хранится в гостиной. Он в одну двадцать четвертую натуральной величины, но все‐таки длиной в два метра десять, и он копотью от свечки изобразил след от горящих газов на трубах. – Жену это бесит, а детишкам страшно нравится.

Ив не перебивает его. Иначе, как показывал опыт, и быть не могло: любитель, встретив специалиста, всегда первым делом стремится продемонстрировать свои знания, получить, как отличник, хорошую оценку. Ив чувствует, что этот человек разбирается в предмете гораздо лучше него. Поэтому из осторожности переводит разговор на более привычные рельсы – говорит о якобы готовящейся выставке, посвященной Вернеру фон Брауну[7], нацистскому ученому, который позднее возглавит НАСА и космические исследования. Рассказывает об операции Paperback, проведенной ЦРУ, чтобы перевезти в США военных преступников для нужд холодной войны; о концлагере Дора-Миттельбау, где прилежно работал оберштурмфюрер фон Браун. Не моргнув глазом перечисляет соратников “этой гадины фон Брауна”: Густав Юнг, Фридрих Гофмансталь. Пусть имена ненастоящие, позаимствованные из других областей, зато канва рассказа подлинная, в этом особый шик лгуна. Этот треп дает ему возможность легко продержаться минут десять. Благо волосы у него прямые и негустые, так что стрижка подходит к концу.

– А можно я зайду к вам в музей? – спрашивает читатель “Авиации и космоса”.

Ив сконфужен, он в замешательстве, и так бывает всякий раз, когда приходится врать не в романе, а по‐настоящему. Обмануть доверие такого приятного человека значит испортить все удовольствие от выдуманной жизни. Он находит какую‐то отговорку.

Ив вовсе не мифоман. Но ему жаль, что в юности ни одно увлечение не смогло вытеснить остальные и полностью завладеть им. Он не стал ни биологом, ни богословом, ни астрономом. Ив – писатель. И беззастенчиво врет еще и потому, что каждый раз, когда ему случается назвать кому‐нибудь свою настоящую профессию, он слышит сначала: “И что же вы написали?” – а потом неизменное: “К сожалению, не читал”.

Писатель. Он долго не решался так определять себя, но, так или иначе, он живет среди слов, а с некоторых пор за счет них – возможно, не так роскошно, как хотелось бы, но намного лучше, чем мог себе представить. “Тебя читают, но своего настоящего читателя ты еще не нашел”, – говорят ему издатели. А ему что‐то не верится, что такой, как он, вообще может найти своего читателя.

Ив в самом деле писатель, хотя бы потому, что постыдился бы написать “испепелять взглядом” или “без памяти влюбленный”. Хотя “свинцовый сон” или “наспех нацарапать” – иногда проскальзывают. Найдя такие клише в уже опубликованном тексте, он ужасно расстраивается. Еще он часто ставит ненужные запятые и потом безжалостно их искореняет. Он слишком начитан, чтобы не знать, что писать хорошо значит писать плохо, как кто‐то когда‐то сказал. Ему хотелось бы, чтобы каждая фраза вылетала сама собой, удивляя его самого, и чтобы удивление никогда не притуплялось. Его бесит, когда, перечитывая текст, он натыкается на свои затверженные приемы. Тогда он вычеркивает красивые созвучия, элегантные обороты, изгоняет изысканные плеоназмы, разрушает плавный трехсложный метр, к которому бессознательно скатывается. Иной раз от первоначального варианта не остается ничего, кроме голого костяка. Так Джакометти, чтобы уловить суть жизни, без конца стирал лишнюю глину с железной нити. Ив старается вымостить реальность словами, как двор – плиткой, но непокорная трава пробивается там и сям. Всегда находится что стереть, переделать. Он вечно ищет чудо, совершенство, но находит его только у других. И что‐то уже не уверен, в самом ли деле неудовлетворенность – признак настоящего художника.

Краткую встречу с Анной Штейн он решил описать в тот же вечер. Ведь так просто: на вечеринке, куда он забрел мимоходом, молодая женщина говорит о запрете инцеста, о Французской революции, Фрейде и законе. Он подходит и слушает. Она ему сразу же нравится. Некоторые гости идут ужинать, она в том числе. Он идет с ними, вслед за ней. А она все говорит: о детстве, о болезни, о смерти – и привлекает его еще больше. Так просто. Но как рассказать о зарождении любви – извечный вопрос. “Извечный вопрос” – это уже клише.

Однако он не отказался. Сначала – и очень долго – спотыкался на каждом слове, на каждой фразе. А когда наконец покрылась буквами вся страница, под его пальцами стало складываться нечто поэтическое, музыкальное, с ясным ритмом, он обращался к ней в стихах и говорил ей “ты”. Это его не удивило. Ток формы подхватил его.

Тома и Ив

Тома Ле Галю хочется побольше узнать о Луизе Блюм, побольше и поскорее. Едва закрыв дверь своего кабинета за пациентом, он набирает номер приятеля, который пригласил его на ужин у Сами, еще раз благодарит. И как бы между прочим спрашивает о Луизе. Притворство, видимо, не удалось. Приятель хитро смеется:

– Ты запал на жену Ромена Видаля?

Тома не отрицает, но меняет тему. Что‐то он слышал про Ромена Видаля. Несколько кликов – и он знает о муже Луизы Блюм почти все: доктор наук, биолог и лингвист, знаменитый ученый, хороший популяризатор, более двухсот тысяч упоминаний в интернете. Тома ставит в поиск собственное имя – в десять раз меньше, нечем похвастаться. Притом что есть еще другие Тома Ле Гали: например, аптекарь в Сен-Мало или директор начальной школы в Квебеке… Ну‐ка, а сколько раз Ив Жанвье? Тридцать пять тысяч. Тома выключает компьютер и уходит из кабинета.

В книжном на площади Контрэскарп лежит стопка “Трилистника о двух лепестках” Ива Жанвье. Тома спрашивает продавца о книге и слышит неуверенное: “Неплохая вещь”, – ясно, что тот понятия о ней не имеет. Тома покупает книгу. На улице солнце, еще тепло, так что он выбирает столик в открытом кафе на улице Муффтар, у фонтана, садится и заказывает кофе.

Жанвье с оборота обложки глядит в объектив без улыбки. Лицо пухловатое, но длинные вертикальные морщины на щеках и на лбу делают его жестче. Волосы светлые, редеющие спереди. Вид суровый и трогательный одновременно. Тома никогда не сказал бы, что Анне такие по вкусу.

“Трилистник о двух лепестках” далек от русского романа. В нем едва наберется и сотня страниц, это скорее динамичная повесть из двенадцати коротких глав. Всего и чтения на час. Анна Штейн верно изложила сюжет: герою под нескончаемым кельтским дождем пришлось столкнуться с холодностью юной любовницы и тупой враждебностью прокатной “тойоты”. Лакомая строгость, изящная экономия средств, языковые находки. Солнце ли затянувшегося лета действует на Тома или сладкая горечь кофе? Но в этой легкой книжице он ощущает что‐то дружественное. Если Луиза – сестра Анны, то Ив, как кажется Тома, мог бы быть его братом. Их, конечно же, разделяет Анна. Но интерес к Иву – не такое уж вторжение. Лакан не стеснялся входить в контакт с супругами и даже матерями своих пациентов. А это нарушение похлеще. Хотя пример – еще не аргумент.

Тома снял очки. Вот уже несколько лет он с ними неразлучен. Философия приучает нас к мысли о смерти, а дальнозоркость каждый день ей в этом помогает. Тома рассматривает тонкую черепаховую оправу, блики от линз, невольно щурится.

Он встает и на миг замирает, глядя на искрящиеся струйки фонтана. Звонит мобильник, на экране вспыхивает имя его давней подруги, с которой до сих пор он иногда не прочь провести вечер в ласковой близости. У них “пряная дружба” – так они называют свои отношения. Все лучше, чем “пресная любовь”. Он отвечает на звонок.

Ив и Ариадна

Ив Жанвье все еще худощав, в его движениях проглядывает спортивный подросток, каким он был когда‐то. По тому, как он бежит бегом вдоль набережной Гранз-Огюстен, его можно принять за молодого, если бы не проклятая одышка. Виски его давно поседели, но c детства непослушные волосы торчат во все стороны и делают его чем‐то похожим на месье Юло[8].

Ив направляется на другой конец города, собираясь порвать с Ариадной. На самом деле он оставил ее не сейчас, но она все еще не знает, потому что внешне между ними ничего не изменилось. Они обедают, ужинают и спят вместе, любовью занимаются не реже, чем раньше, потому что и раньше делали это редко, и по‐прежнему с непритворной нежностью держатся за руки.

Он встретил Ариадну тремя годами раньше на книжной ярмарке в Нанте, где подписывал свои книги, желающих было мало, он откровенно скучал и попивал игристое вино, которое так быстро бросается в голову. К нему подошла хорошенькая смуглая брюнетка, протянула роман, вышедший десять лет назад, и продиктовала: “Ариадне”. Он тут же не без нахальства написал на странице 3: “Ариадне, которой ничего не стоит дать спасительную нить – просто взять и позвоНИТЬ”. Ужасно глупо, с налетом старомодной галантности, однако она мило улыбнулась и ушла. На обратном пути он зашел в вагон-ресторан – Ариадна пила там кофе. Увидев его, она опять улыбнулась, сделала вид, что снимает трубку и подносит к уху, прошептала “Алло?” и изобразила беседу. Он извинился за такой автограф, сославшись на белое игристое. Они в тот же вечер поужинали вместе, и она осталась у него на ночь. Оба были свободны.

Ей нравились его серые глаза, его манера напускать на себя скучающий вид и чуть заметно улыбаться на людях, как будто только для нее одной. Она была полна прелестного задора, Ива пленило в ней сочетание хрупкости и решимости, какое свойственно молодости. Да, она была молода, а порой казалась еще моложе своих лет. Однажды в ответ бестактному официанту, ляпнувшему: “А что для вашей дочери?” – Ариадна сказала: “Мы уже десять лет женаты, месье!” А в другой раз, разозлясь еще больше, превратила десять лет в двадцать. Ив расхохотался, она – вслед за ним.

Очень скоро, без лишних церемоний Ариадна перебралась к Жанвье. Вещей, одежды у нее было немного. Он посоветовал ей сдавать двухкомнатную квартиру, которая ей принадлежала, а она предложила отдавать половину арендной платы ему, и они завели общий счет. Жанвье боялся, что будет недовольна его дочь Жюли, но Ариадна сумела подружиться с ней и даже больше – стать ее союзницей. “Не расходись вот с этой, умоляю!” – твердила Жюли отцу. Ариадна со студенческих лет привыкла полуночничать, и Ив ничего не имел против. Друзья, с которыми она развлекалась ночами, были так же молоды, как она. Ив не завидовал их молодости, рядом с Ариадной он и сам мог сойти за молодого. Вечерами он допоздна работал, и встречались они ночью, еще позже. Жили ладно, легко и весело, на зависть другим.

И вот Ив собирается порвать с Ариадной. Если бы он не встретил Анну Штейн, их связь могла бы длиться еще долго. Или он встретил Анну Штейн, потому что их связь не могла больше длиться. Иву понравилось это равновесие фраз, и он записал их в блокнот.

Чего ждать от Анны Штейн, он не знает. Даже не смог бы точно ее описать: форму лица, цвет глаз. Она для него пока еще – просто чувство, но неоспоримое и проникающее очень глубоко. Он давно позабыл это томительное, сокровенное смятение, думал, что сам источник его давно пересох – то ли привычка тому виной, ведь все приедается, то ли, что еще хуже, возраст; а выходит, дело не в них. Это и радует, и тревожит его. Столько счастливых мгновений прожили они с Ариадной. Почему же ни разу ничто его не резануло? Тысячу раз он говорил ей “люблю”. И только сегодня вдруг узнал, что все это время лгал? Ив готов бросить Ариадну, ему стыдно, что в нем еще живо уютное тепло, которое называют привязанностью, стыдно, что придется изображать огорчение, стыдно за новую вспышку, которую придется скрывать.

Ариадна ждет его в кафе на улице Месье-ле-Пренс, пьет горячий шоколад и читает. Ив всматривается в нее, пока она его не замечает. Она действительно красива, пожалуй, куда красивей Анны Штейн. Наверняка, как он уже догадывается, нежнее и веселее нее. Он даже знает, что всегда будет жалеть об Ариадне и их жизни вдвоем, что очень скоро станет с тоской вспоминать, как ему было хорошо и спокойно, и никогда не признается, что жалеет. Но Анна Штейн пленила, ослепила его, а он не противится и сам охотно сдается, желая снова испытать то головокружительное падение в бездну, какого, казалось, больше никогда не будет.

Тома и Луиза

Тома Ле Галь не любит кафе “Циммер”. Он не был там лет десять, и с тех пор тут ничего не изменилось. По-прежнему слишком много бархата, плюша, слишком много карминно-красного. И слишком много машин на площади Шатле. Но ему даже нравится чувствовать себя в непривычной обстановке, среди банкеток и стульев рококо, это как‐то бодрит. Нечаянно получилось, что он пришел чуть ли не на полчаса раньше срока. Раньше, лет десять назад, он бы прошелся по букинистам, заглянул в зоомагазины полюбоваться на палочников и удавов. Но юношеское любопытство притупилось, и такая прогулка, вздумай он повторить ее, вызвала бы только ностальгическую грусть. Впрочем, если Луиза захочет, он поведет ее замирать от ужаса перед рептилиями и пауками, расскажет о галапагосской морской игуане, единственном животном, чей скелет ужимается при недостатке пищи.

Тома уже присмотрел столик в глубине зала, но вдруг увидел Луизу, она сидела за чашкой чаю. На ней легкое, подчеркнуто элегантное платье в духе тридцатых годов. Такую же дерзость в нарядах он замечал у Анны

Штейн. Признак кокетства, но Тома даже нравится это кокетство в Луизе. Она что‐то набирает на мобильнике и что‐то говорит в прикрепленный у виска микрофон, разговор, видимо, деловой. Тома хотел отойти, но она улыбнулась ему и показала рукой на стул. – Простите, господин следователь, но у меня начинается заседание… Продолжим, если позволите, разговор о моем клиенте завтра… Непременно… Да, до вторника.

Луиза отключается, Тома разглядывает ее при ярком солнечном свете, первый раз замечает гусиные лапки вокруг глаз, темные круги под ними, множество поседевших волосков в белокурой шевелюре. – Привет, мэтр. Здорово врешь. – Мне есть у кого учиться. Я в этой школе далеко не мэтр. “Не крал, не убивал, не насиловал” – каждый день вращаюсь среди врунов. – Аналитик тоже проводит жизнь с врунами. Одни знают, что врут, другие нет и искренне врут сами себе. Врут все.

Когда Луиза Блюм задумывается, она морщит лоб, и Тома ужасно мила эта вертикальная морщинка. – Нет, не все. Мой муж не врет. – Правда? Это ненормально. Ему стоит начать анализ. – Однако это так. Он не врет. Ромен – ученый, а ученые не врут. – Знаю, Ромен Видаль. Очень известный человек. – Не то чтобы очень. Но довольно известный, да.

Луиза не стала продолжать. Она складывает бумаги, выключает компьютер. Записывает что‐то напоследок красивым разборчивым почерком в блокноте. Солнце золотит ее волосы, светится в ее глазах.

Он видит ее такой ослепительной, такой прекрасной, что тотчас узнает этот восторг. Стендаль наилучшим образом описал этот феномен кристаллизации, момент, когда любящий – Тома помнит этот отрывок наизусть – “из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами”, подобно тому, как соль в соляных копях Зальцбурга за несколько месяцев украшает брошенную туда простую ветку “множеством подвижных и ослепительных алмазов”[9]. Но оттого, что Тома знает, что и почему с ним происходит, сияние Луизы не меркнет. С отвагой робости он говорит:

– Я не надеялся увидеть тебя так скоро.

– Просто я хотела получить бесплатный сеанс.

– Бесплатных сеансов не бывает. Это как еда. У всего есть своя цена.

– Я заплачу. А ты скажи мне, как человек становится психоаналитиком?

– Ну-ну. Какой ответ ты хочешь получить: короткий или длинный? На длинный понадобится пять лет.

Луиза хочет короткий. Тома объясняет: рассказывает ей про Люксембургский сад, про время, когда он болтался без дела, махнув на себя рукой, про самоубийство Пьетты, про метаморфозу, про встречу с матерью двух своих дочерей и про страх, внезапно охвативший его в тридцать лет, когда он заканчивал медицинское образование, – страх, что он никто и у него нет ни единого подлинного желания. Говорит он долго и просто. Все это он уже рассказывал другому человеку и иначе.

– Я совершенно не знал, чего действительно хочу. Как будто передо мной стояла стена. А моя жизнь —

за ней. Я начал заниматься психоанализом, чтобы выжить. Времени понадобилось много. Это была толстенная стена. – И что теперь? – Стена никуда не делась, но я научился иногда проходить сквозь нее.

Луиза слушает и смотрит на него. У Тома приятное, ясное лицо. Его черные глаза и ровный голос действуют на нее успокоительно. Покой, взаимное доверие – такое с ней бывает редко. – Тома… Сегодня утром, перед уходом, хотя Ромен ни о чем меня не спрашивал, я зачем‐то сказала ему, что обедаю с клиентом.

Луиза взяла в руки чашку, потом снова поставила, она ждет вопроса, но Тома молчит. Она вскидывает брови и наклоняет голову: – Ты не спрашиваешь почему? А я думала, ты психоаналитик? – Вот именно, а психоаналитик ничего не должен говорить.

Совершенно серьезно он достает из кармана тетрадь и ручку, старательно выводит на чистой странице дату. – Мадам Блюм, я никогда не беру плату за первый сеанс. Цену за следующие встречи назначим позже. А пока продолжим. Я вас слушаю. – Хорошо. Так вот, во‐первых, я ответила на вопрос, которого Ромен не задавал. И сама удивилась. Во-вторых, я назвала тебя клиентом. И думала об этом все утро. За десять лет я ни разу не солгала Ромену.

Она замолчала. Тома глядит на нее. На носу у нее блестит капля пота, она не сводит глаз с кофейной гущи на дне его чашки.

– А раз теперь солгала, значит, чувствую себя виноватой, что назначила это свидание. Я могла бы, конечно, вообще ничего не говорить Ромену или, наоборот, рассказать о тебе, о позавчерашнем ужине. Но только для того, чтобы ослабить это чувство вины.

Она опять помолчала, отпила глоток чаю.

– Но главное, сказать правду стоило бы, если бы я хотела противиться желанию и даже удовольствию прийти сюда. А я на самом деле вовсе не хотела.

Капелька пота сползает по носу. Луиза слегка задыхается.

– Надо быть полной дурой, чтобы все это тебе говорить. Понимаю, на самом деле, кем я тебе кажусь…

– Никем ты мне не кажешься.

– На самом деле, я никогда себе такого не позволяла. Наверно, соседство с психологом располагает.

Она подняла взгляд на Тома. Глаза блестят, но блеск не озорной. Тома и вправду кое‐что записывал.

– Итак? Что скажете, доктор?

– Психолог констатирует, мадам Блюм, что вы слишком часто употребляете выражение “на самом деле”. В этом чувствуется стремление что‐то отрицать. Как будто то, о чем вы говорите, происходит не на самом деле. Это звучит как бессознательное признание в фантазмах.

Луиза корчит милую гримаску. Тома поспешно уточняет:

– Как психолог я лишь обобщаю фрагменты сказанного, которые могут иметь какое‐то значение, а могут и нет. А как мужчина…

– Как мужчина? Что же?

– Я мечтал снова встретиться с тобой с той минуты, когда мы расстались. На случай, если бы ты сегодня оказалась занята, я заранее придумал другие планы и уже подыскивал предлог для нового свидания, если бы ты отказалась прийти на это. Ну вот, теперь ты знаешь. А чтобы уж сказать все до конца… – Да? – Мне уже давно некому врать по утрам. Хотя я тоже никогда не вру. – Я бы не хотела, чтобы ты… Я никогда не соглашалась на свидания, я совсем не… – Тебе незачем оправдываться.

Луиза встает, надевает пальто, поднимает воротник. – Тома, я совсем не хочу есть. Сейчас половина первого, у меня судебное заседание во Дворце правосудия в 15.30. Погода хорошая. – Хочешь, пройдемся по зоомагазинам? Ты знала, что, когда игуане не хватает пищи, ее скелет усыхает? – Значит, скелет для игуаны – то же самое, что мозг для человека? – Можно и так сказать.

Тома так хорошо, оттого что все стало легко и не надо ничего рассчитывать. Морская галапагосская черепаха снова обрела для него интерес. Они выходят, через несколько шагов он берет ее свободно свисающую руку. И в первой же подворотне – кто кого увлек? – они целуются. Он ощущает вкус ее губ – ежевика и лакрица, а она узнает его парфюм, такой же когда‐то был у Ромена.

Поцелуй долгий, медленный, они вручают себя друг другу, Тома прижимает Луизу к себе. Она отстраняется и что‐то коротко шепчет ему на ухо. Тома кивает, улыбается. Проезжает пустое такси. Тома подзывает его. Игуаны в витрине подождут.

Анна и Ив

И в. Ив. Сколько ни повторяет Анна Штейн это имя, оно не делается приятнее для слуха. Она предпочла бы другое, посовременнее, не столь старомодное. Например, Серж, или Люка, или Давид. И не чисто “французское”, а более интернациональное, космополитическое; имя, от которого не разило бы землей, деревней, черной костью. Она со вздохом качает головой: “Нет, не могу привыкнуть к мысли, что его зовут Ив, что я влюблена в человека по имени Ив”.

Что ж, значит, Ив. Она уже три раза звонила ему под разными, явно надуманными предлогами. Стоило произнести: “Алло, Ив?” – и у нее уже кружилась голова. Сам звонок – уже дерзкая выходка, имя срывается с губ вместе с выдохом. Ей нравится его голос по телефону, его манера говорить с растяжкой, замедляя ритм, ее волнует то, как он словно подыскивает слова, вдумчиво взвешивая каждое. Нравится тембр его голоса, интонация, почти литературно построенные фразы. Во всем этом она угадывает некую силу, которая покоряет ее, – жизненную силу, исконно присущую ему, а не родившуюся благодаря ей. Ей он ничем не обязан. Чтобы жить, Иву не пришлось дожидаться встречи с ней, и ее, как вихрем, затягивало это неведомое прошлое, где ее еще не было.

До сих пор Анна знала только одного Ива – Ива Бодуэна, своего заведующего отделением. Рассказывая о нем Стану после работы, она говорила просто “Ив”: “Ив сделал то‐то и то‐то”. Но вчера прибавила имя: “Ив Бодуэн”, как будто зачем‐то требовалось уточнение.

Стан это заметил, удивился и насмешливо спросил:

– А что, есть другой?

Анна непонимающе вздернула брови. Он пояснил:

– Другой Ив?

Она улыбнулась, скрывая смущение:

– Дурачок.

Такой ответ был равнозначен признанию. Она хотела бы, чтобы Стан, догадавшись, стал допытываться, однако он не откликнулся, опять отказался открыть глаза, и это снимало с нее часть вины, теперь он становился еще более виновным, чем она.

Ромен

На массивной дубовой двери в холле Высшей медицинской школы прикреплена бумажка с надписью и стрелкой. Она указывает, где будет проходить учебный семинар “Генетика речи”, и уточняет: “Вводная лекция проф. Ромена Видаля, 16–18 ч”. Амфитеатр аудитории имени Линнея полон, и, судя по возрасту собравшихся, преподавателей здесь больше, чем диссертантов. На сцене весело переговариваются двое. Должно быть, их объединяет причастность к общему знанию, потому что внешне они совсем разные. Один, помладше, лет сорока, высоченного роста, в белой рубашке и вылинявших джинсах, проверяет подключение проводов к своему ноутбуку. Другой, постарше и поплотнее, в синем костюме с фиолетовым галстуком, постукивает по микрофону:

1 Строчки из стихотворения Реймона Кено “Неужели ты думаешь” (Si tu t’imagines). (Здесь и далее, кроме особо отмеченного случая, – прим. перев.)
2 “Консьержка на лестнице” – табличка, которую вешает консьержка, когда куда‐нибудь отлучается, а отлучиться она имеет право, только если разносит почту или занимается уборкой на лестнице.
3 Скорее всего, имеется в виду обнародованный правительством Виши в октябре 1940 г. закон о “статусе евреев”, в котором содержалось определение “еврейской расы” и который положил начало политике истребления евреев в оккупированной Франции.
4 Судья Поль Дидье (1889–1961) – единственный французский юрист, отказавшийся присягать маршалу Петену и изъявивший несогласие с ксенофобской политикой правительства Виши.
5 Вель д’Ив (от сокр., франц. Vel d’Hiv) – Зимний велодром, куда в 1942 г. после массовых облав в оккупированном нацистами Париже свозили арестованных евреев, около 13 000 человек. Выжили из них менее сотни.
6 Фильм Мартина Скорсезе “После работы”, 1985.
7 Вернер фон Браун (1912–1977) – конструктор авиакосмической техники, работавший в нацистской Германии, изобретатель сверхзвуковых зенитных ракет и баллистических ракет “Фау-2”, для производства которых использовался рабский труд узников концлагеря Дора-Миттельбау. В 1945 г. фон Браун сдался американцам, перебрался в США в рамках операции, которая на самом деле называлась Paperclip (“Скрепка”), и с тех пор руководил многими проектами НАСА.
8 Месье Юло – герой серии фильмов, снятых в 1950–1970‐х годах французским режиссером и актером Жаком Тати, нескладный добродушный человек.
9 Стендаль. О любви. Перевод М. Левберг и П. Губера.
Продолжить чтение