Читать онлайн Корабль-призрак бесплатно

© К. М. Королев, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство Азбука®

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Валерия Гореликова

Иллюстрации Венцеслава Черны и Вацлава Чутты

* * *

Глава 1

Приблизительно в середине семнадцатого столетия на окраине крохотного, но укрепленного городка Тернез[1], расположенного на правом берегу Шельды, почти напротив острова Вальхерен, можно было увидеть стоявший впереди редких и еще более неказистых построек маленький, но опрятный домик, сложенный в полном соответствии со вкусами тогдашнего времени. Фасад его сколько-то лет назад раскрасили в сочный оранжевый цвет, а окна и ставни были раньше ярко-зелеными. Футах в трех над поверхностью земли стены этого домика украшала плитка и синее чередовалось с белым. Вокруг располагался небольшой сад, около двух рудов[2] площадью, если мерить нашими мерками, а вдоль садовых деревьев шла низкая живая изгородь из бирючины, окруженная канавой – полной воды и слишком широкой, чтобы с легкостью ее перепрыгнуть. Там, где канава подступала к фасаду, через нее перебросили узкий мостик с узорчатыми железными перилами, дабы гости ненароком не упали в воду. Впрочем, цвета, некогда столь яркие и свежие, давно поблекли, а признаки неизбежного обветшания можно было разглядеть в оконных рамах, дверных косяках и прочих деревянных частях строения, а многие плитки, как белые, так и синие, повыпадали, и никто не спешил заполнить бреши. Прежде дом явно окружали заботой, а ныне, что представлялось столь же очевидным, он пребывал в небрежении.

Внутри дома, на нижнем этаже и наверху, имелось по две большие комнаты в передней части и по две меньшие в задней, причем большие комнаты могли считаться таковыми лишь в сравнении с малыми, ибо каждая была от силы в дюжину футов площадью и с одним-единственным окном. Верхний этаж, как положено, отводился под спальни; внизу малые комнаты теперь использовались в качестве помывочной и кладовки для хвороста, а одну из больших приспособили под кухню и обставили поставцами, с полок которых сверкала, будто ее посеребрили, металлическая кухонная утварь. Само помещение выглядело дочиста выскобленным, но мебель и утварь оставляли ощущение запущенности. Доски пола слепили белизной и казались на удивление светлыми – ступить боязно, того и гляди запачкаешь. Крепкий сосновый стол, два стула с деревянными сиденьями и маленькая кушетка, очевидно спущенная сюда из спальни наверху, – вот и вся мебель, что составляла обстановку комнаты. Другая передняя комната на этаже служила гостиной, но каково было ее убранство, оставалось неведомым, ибо вот уже почти семнадцать лет туда никто не заглядывал, и весь этот срок комната была наглухо заперта, даже от обитателей жилища.

В кухне, которую мы описали выше, находились двое людей. Женщине, по всей видимости, совсем недавно перевалило за сорок, но тяготы и муки ее преждевременно состарили. Прежде она явно поражала красотой, о чем все еще можно было судить по правильным чертам лица, благородному челу и большим темным глазам, но в ее облике просматривались усталость и угнетенность, придававшие коже восковую прозрачность; лоб, когда она размышляла, бороздили глубокие морщины, точно у древней старухи, а лихорадочный блеск глаз поневоле заставлял порой усомниться в ее душевном здоровье. Чудилось, что внутри нее поселилась и не желает уходить некая безнадежная тоска, ни на мгновение не исчезавшая из памяти; пожалуй, от этого бремени страданий избавить могла только смерть. На женщине был вдовий наряд, принятый в ту пору, и эти одежды, чистые и опрятные, смотрелись ветхими от долгого ношения. Она сидела на кушетке, о которой уже говорилось, и никто бы не усомнился в том, что эта поза приносит ей облегчение в ее болезненном состоянии.

На сосновом столе посреди комнаты устроился цветущего вида светловолосый юноша лет девятнадцати или двадцати. Черты его были приятными глазу, телосложение – крепким, а движения – порывистыми; взгляд выражал отвагу и решимость. Он беззаботно болтал ногами и громко насвистывал песенку. Всякий сразу угадал бы в нем дерзкую, предприимчивую и бесшабашную натуру.

– Не уходи в море, Филип![3] Пообещай, что не уйдешь, мой ненаглядный сын! – взмолилась женщина, заламывая руки.

– Почему же нет, матушка? – отозвался Филип. – Чего ради мне оставаться тут? Чтобы голодать? Клянусь Небесами, мне это не с руки. Я должен позаботиться о себе и о тебе. И чем еще мне заняться? Мой дядя ван Бреннен предложил отплыть с ним и посулил неплохое жалованье. На борту я буду счастлив, а моих доходов хватит, чтобы обеспечить тебя.

– Филип… Послушай меня, Филип. Я умру, если ты уйдешь. На всем белом свете у меня не осталось никого, кроме тебя. Дитя мое, если любишь меня – а я знаю, Филип, что ты меня любишь, – не уходи. Уж коли тебе так нужно уйти, прошу, подумай хорошенько и не выбирай море.

Филип ответил не сразу: он продолжал насвистывать, покуда его мать плакала.

– Не в том ли дело, – сказал он в конце концов, – что мой отец утонул в море? Не потому ли ты так опечалена, матушка?

– Нет! Нет! – вскричала женщина сквозь рыдания. – Лишь Господу…

– О чем ты, матушка?

– О, ни о чем, ни о чем. Но пощади меня, Господи, будь милосерден! – Мать Филипа неуклюже соскользнула с кушетки на пол, встала на колени и принялась истово молиться.

Потом она столь же неловко села обратно, и ее лицо теперь выражало решимость.

Филип, все это время задумчиво молчавший, вновь обратился к матери:

– Послушай, матушка. Ты просишь меня остаться с тобой на берегу и голодать. Это суровый выбор. Вот что я скажу. Та комната напротив заперта, сколько я себя помню, а почему – ты никогда мне не рассказывала. Но однажды я подслушал, как ты говорила… Тогда у нас не было даже хлеба, на возвращение дяди рассчитывать не приходилось, и ты впала в почти беспросветное отчаяние, как с тобою порой случается…

– Что ты услышал от меня, Филип? – прервала его мать, и ее голос дрогнул от волнения.

– Ты говорила, матушка, что в той комнате лежат деньги и они спасли бы нас, а потом вдруг заголосила, стала бесноваться и выкрикнула, что скорее предпочтешь смерть. Итак, матушка, что таится в этой комнате и почему она заперта так давно? Либо открой мне эту тайну, либо я уйду в море.

На первых словах сына женщина словно одеревенела, замерла в неподвижности, будто превратившись в статую, но постепенно ее губы разошлись, глаза засверкали. Чудилось, что дар речи ее покинул; она прижала ладонь к правому боку, как бы подавляя боль, затем стиснула обе ладони, явно силясь справиться с нестерпимой мукой. А потом вдруг обмякла, уронила голову, и из уголка ее рта потекла струйка крови.

Филип соскочил со стола и, кинувшись к матери, не позволил ей упасть на пол. Он уложил мать на кушетку и встревоженно вгляделся в ее лицо.

– Матушка! Что с тобой, матушка? – воскликнул он, явно не находя себе места от беспокойства.

Некоторое время женщина не отвечала. Она перевернулась на бок, чтобы не задохнуться, если хлынет наружу содержимое треснувшего сосуда[4], и белоснежные доски пола окрасились алым от ее крови.

– Милая матушка, поговори со мною, если можешь! – вскричал в смятении Филип. – Как мне быть? Чем тебе помочь? Боже всемогущий, да что же это?!

– Смерть, дитя мое, смерть, – выдавила наконец бедная женщина и погрузилась в полузабытье.

Филип, вне себя от страха, выбежал из дому и стал звать на помощь соседей. Двое или трое откликнулись на его призыв; едва Филип увидел, что они приступили к заботам о его матери, как опрометью бросился к дому врача, жившего на расстоянии около мили. Этот минхеер Путс, алчный и битый жизнью коротышка, славился своими познаниями в медицине. Филип добежал до дома Путса и с порога потребовал, чтобы врач немедленно отправился с ним.

– Иду, иду, – проворчал Путс, который скверно говорил на местном наречии, – но скажите-ка, минхеер Вандердекен, кто мне заплатит?

– Кто заплатит? Да мой дядя, конечно же, когда вернется домой!

– Значит, ваш дядя, шкипер ван Бреннен? Между прочим, он задолжал мне четыре гульдена, давненько уже задолжал. А что, если его корабль затонул?

– Заплатит он вам ваши четыре гульдена, и за эти услуги тоже заплатит! – процедил Филип в ярости. – Идемте! Пока вы со мною препираетесь, моя мать умирает!

– Увы, господин Филип, я вспомнил, что не могу пойти с вами. Мне нужно навестить сына бургомистра в Тернезе, – сказал Путс.

– Послушайте, минхеер Путс! – вскричал багровый от гнева Филип. – Сами решайте, пойдете вы добровольно или я вас отволоку ко мне домой! Со мною ваши штучки не пройдут!

Путс заметно струхнул, ведь нрав Филипа Вандердекена был хорошо известен.

– Я загляну к вам, когда смогу, минхеер Филип.

– Вы идете со мной прямо сейчас, старый хапуга! – рявкнул Филип, схватил врача за шиворот и потащил наружу.

– Убивают! Помогите! – завопил, болтая ногами в воздухе, Путс, не в силах вырваться из хватки крепкого молодого человека.

Филип остановился, заметив, что лицо Путса почернело от удушья.

– Мне вас силком волочь или сами пойдете? Уж поверьте, я вас доставлю куда надо, живым или мертвым!

– Ладно, ладно, – пробурчал Путс, переводя дух. – Я пойду, но вот вы сегодня же окажетесь в тюрьме, а что до вашей матери, минхеер Филип, я бы не рассчитывал… нет, не рассчитывал…

– Знаете что, минхеер Путс? Господом Богом клянусь, коли вы со мною не пойдете, я вас задушу прямо тут. А если не позаботитесь, как должно, о моей матушке, я вас прибью. Понятно? Вы ведь знаете, я всегда держу слово, так что мой вам совет: ступайте со мной подобру-поздорову, и вам наверняка заплатят, причем немало, даже если мне придется продать последнюю одежду.

Пожалуй, эти слова Филипа подействовали сильнее, чем все угрозы. Путс, убогий коротышка, никак не мог мериться силой с молодым человеком. Дом его стоял в уединении, посему уповать на чью-либо помощь он мог разве что в сотне ярдов от жилища Вандердекенов. Потому минхеер Путс благоразумно решил подчиниться: во-первых, Филип обещал заплатить, а во-вторых, деваться все равно было некуда.

Словом, когда дела уладились таким образом, Филип и минхеер Путс со всей поспешностью двинулись к дому Вандердекенов. Матушка Филипа была еще жива, и заботливые соседки смачивали ей виски уксусом, чтобы облегчить страдания. Она находилась в сознании, однако язык ей не повиновался. Путс велел перенести ее наверх и положить на кровать, потом влил в горло страждущей какой-то целебный настой, после чего поманил за собой Филипа и сказал, что приготовит необходимое лекарство.

– Вот, минхеер Филип, – вернувшись к себе, он вручил молодому человеку флакон, – это ваша матушка должна выпить. Я же отправляюсь к бургомистру, а на обратном пути снова вас проведаю.

– Не вздумайте меня обмануть, – сурово произнес Филип.

– Нет, что вы, минхеер Филип! На вашего дядю ван Бреннена в том, что касается оплаты, я не рассчитываю, но вы-то пообещали, а ваше слово крепкое, это всем известно. Через час я навещу вашу матушку, а вам следует поторопиться.

Филип не стал медлить. Вернувшись домой, он дал матери лекарство, и кровотечение прекратилось, а спустя полчаса мать уже начала разговаривать, пускай шепотом. Коротышка-доктор пришел, как и договаривались, тщательно осмотрел больную, а затем спустился вниз, на кухню, где ждал сын вдовы Вандердекен.

– Минхеер Филип… – начал Путс. – Аллах свидетель, я сделал все, что было в моих силах, но должен признаться, что не питаю особых надежд на исцеление вашей матушки. Боюсь, она протянет еще денек-другой, но не дольше, и вряд ли поднимется с постели. Это не моя вина, минхеер, – прибавил он понуро.

– Понимаю. Такова воля Небес, – отозвался Филип с печалью в голосе.

– Вы заплатите мне, минхеер Вандердекен? – уточнил врач после недолгого молчания.

– Конечно, – прорычал Филип, и вид у него был такой, словно юношу вдруг вырвали из забытья.

Врач снова помолчал и спросил:

– Мне зайти завтра, минхеер Филип? Мои услуги стоят гульден в день. Сами понимаете, вам же лучше расплатиться поскорее.

– Приходите завтра, в любое время, и назначайте любую цену – вам заплатят, – проронил Филип, презрительно скривив губы.

– Что ж, как скажете. Когда ваша матушка преставится, этот дом и вся обстановка отойдут вам и вы сможете все продать. Да, я приду. У вас будет много денег, минхеер Филип. Я бы охотно снял ваш домик, если надумаете его сдавать.

Филип вскинул руку, словно намереваясь ударить коротышку, и врач отпрянул в угол.

– Ну да, сперва надо будет похоронить вашу матушку, – льстиво произнес Путс.

– Убирайтесь, вы, ничтожество! – воскликнул Филип, прижимая ладони к лицу, и опустился на залитую кровью кушетку.

Немногим позже Филип Вандердекен сидел подле кровати, на которой лежала его матушка. Ей стало заметно лучше, и соседки, у которых было довольно собственных дел, оставили мать наедине с сыном. Обессиленная кровотечением, несчастная женщина проспала много часов подряд, но даже во сне не выпускала руку Филипа, который тоскливо следил за прерывистым дыханием матери.

Вдова очнулась ото сна около часа ночи. К тому времени она обрела достаточно сил для того, чтобы возвысить голос, упавший до шепота, и обратилась к сыну:

– О, мой дорогой, мой нетерпеливый мальчик, неужели я обрекла тебя на долгое заточение?

– Я сам так решил, матушка. Не желаю тебя оставлять до тех пор, покуда ты не выздоровеешь.

– Увы, Филип, я знаю, что обречена. Я чувствую близость смерти, и поверь, сынок, когда бы не ты, я бы с радостью покинула этот мир. Ведь я умираю уже давно, Филип, и с давних пор молюсь о смерти.

– Почему же, матушка? – спросил Филип прямо. – Неужто я настолько тебя обидел?

– Вовсе нет, сынок, вовсе нет. Я благодарю Господа, что Он ниспослал мне тебя. Я часто видела, как ты смиряешь свой буйный норов, как обуздываешь даже праведный гнев, чтобы не ранить мои чувства. Я твердо знаю, что и голод не убедит тебя ослушаться материнских наставлений. Филип, ты, верно, считаешь меня глупой или думаешь, будто я обезумела, раз продолжаю упорствовать… Но я скажу это снова, без обиняков…

Вдова повернула голову, помолчала какое-то время, а затем, словно набравшись сил, заговорила вновь:

– Наверное, я и вправду порою лишалась разума… Разве не так, Филип? Одному Господу ведомо, что за тайну я храню в своем сердце, и эта тайна свела бы с ума кого угодно. Она изводит меня ночью и днем, она изнуряет мой дух, она затемняет мои мысли… Но теперь, хвала Небесам, бренная оболочка надо мною более не властна! Удар нанесен, Филип, я знаю это наверняка. Я бы рассказала тебе все, но не могу, ибо тогда и твой разум окажется в опасности.

– Матушка, – ровным голосом произнес Филип, – заклинаю, поведай мне эту убийственную тайну. Пусть за нею таятся псы преисподней или весь ангельский сонм – мне все равно. Небеса меня не покарают, а сатаны я не страшусь.

– Твой дух, Филип, крепок, а твой разум силен. Что ж, если кому и суждено перенять у меня это бремя, то это ты. К несчастью, сама я с ним не справилась, но, быть может, тебе ноша будет по плечу. Да, долг велит мне наконец-то открыться тебе.

Вдова умолкла, явно обдумывая то, что столь долго скрывала от сына. По ее впалым щекам струились слезы. Потом она как будто набралась решимости и принудила себя сказать:

– Филип, я поведаю тебе о твоем отце. Считается, что он утонул в море…

– Разве нет, матушка? – изумился Филип.

– Нет, сынок.

– Но ведь он давно мертв, матушка?

– Нет. Да… И нет… – Вдова закрыла глаза.

«Бредит», – подумалось Филипу, но юноша не унимался:

– Так что с моим отцом, матушка?

Вдова приподнялась, по ее телу волной пробежала дрожь, и она ответила:

– Филип, он осужден пожизненно!

Бедная женщина откинулась на подушку и накрыла голову одеялом, будто норовя спрятаться от собственных воспоминаний. Филип же был настолько потрясен услышанным, что не находил слов. Несколько минут царило молчание, а затем, не в силах долее терпеть эту муку, Филип прошептал:

– Матушка, открой же мне тайну, молю тебя!

– Я готова все тебе рассказать, Филип. – Голос вдовы сделался торжественным. – Слушай же меня, дитя мое. Твой отец был схож с тобою нравом. Да будет его горькая участь уроком тебе, мой милый мальчик! Он был смелым и дерзким, многие называли его отменным моряком. Родился он не здесь, а в Амстердаме, но оставаться там не мог, ибо хранил верность католической вере[5]. Тебе известно, Филип, что голландцы сделались еретиками и осуждают нашу веру. Минуло уже семнадцать лет или больше, как он отплыл в Индию на своем отличном корабле «Амстердамец» с ценным грузом на борту. Это было его третье плавание в Индию, Филип, и, если бы Господь попустил, оно должно было стать последним, ибо он купил этот отличный корабль на часть своих доходов и очередное плавание обещало сделать его богачом. О, сколь часто мы с ним говорили о том, чем он займется по возвращении! И эти наши общие надежды на будущее примиряли меня с его отсутствием, ведь я любила его всем сердцем, Филип. Он всегда был со мною добр и ласков, а когда уходил в море, я не переставала молиться о том, чтобы он вернулся. Никому не пожелаю того жребия, какой выпадает женам моряков! Они многие месяцы тоскуют в одиночестве, глядят на пламя свечи, слушают вой ветра за окном, страшась беды и воли случая, воображая крушение и свое вдовство. Твой отец, Филип, отсутствовал уже полгода, и оставался еще целый долгий и скорбный год до срока, когда он должен был вернуться. Как-то ночью ты, мой мальчик, крепко спал. Ты был моим единственным утешением, отрадой в моем одиночестве. Я смотрела, как ты спишь, как улыбаешься во сне и бормочешь мое имя… Я поцеловала тебя, сонного, а потом встала на колени и принялась молиться, просила Господа благословить тебя и твоего отца. Я и не подозревала тогда, что он проклят навеки и зло простерло над ним свои крылья.

Вдова перевела дух. Филип потрясенно внимал, не замечая, что рот его сам собой приоткрылся. Он не сводил глаз с матери и жадно впитывал ее слова.

– Я оставила тебя и спустилась вниз, в ту самую комнату, Филип, что с той жуткой ночи наглухо заперта. Я села к столу и стала читать. Задувал сильный ветер, а в такую погоду женам моряков не спится, уж поверь. Полночь миновала, лил дождь… Меня одолевал беспричинный страх, и я никак не могла успокоиться. Я встала, окунула палец в чашку со святой водой и перекрестилась. Свирепый порыв ветра сотряс весь дом, и мне сделалось страшнее прежнего. Душа моя терзалась жуткими, недобрыми предчувствиями. Тут вдруг внутренние ставни и окна разом распахнулись, свеча погасла, и я очутилась в полнейшей темноте. Я вскрикнула от испуга, но потом собрала все свое мужество и двинулась к окну, чтобы его закрыть. В тот миг, Филип, я увидела человека, медленно входящего в дом. Это был твой отец, сынок, твой отец!

– Боже милосердный! – выдавил Филип, и голос его был чуть громче шепота.

– Я не знала, что и думать… Он вошел в комнату. Тьма не отступала, однако я различала его фигуру и лицо отчетливо, как средь бела дня. Страх побуждал меня пятиться… А сердце звало обнять любимого мужа… Я замерла там, где стояла, растерянная и перепуганная. Стоило ему войти в комнату, как окна и ставни закрылись сами собой, а свеча снова загорелась. Тогда я решила, что вижу призрака, и лишилась чувств.

Очнувшись, я поняла, что лежу на кушетке, а чья-то нестерпимо холодная и мокрая рука сжимает мои пальцы. Это меня почему-то приободрило, и я выбросила из головы все те потусторонние знаки, что сопровождали появление твоего отца. Я вообразила, что он потерпел крушение, но все-таки выжил и сумел добраться до дома. Я открыла глаза, увидела своего ненаглядного мужа и кинулась в его объятия. Его одежда насквозь промокла под дождем. Мне показалось, будто я обнимаю льдину, но ничто, Филип, ничто не способно справиться с жаром женской любви. Он позволил себя обнять, но не приласкал меня в ответ. Он молчал, только смотрел на меня – тоскливо и задумчиво.

«Виллем! – позвала я. – Виллем! Виллем Вандердекен, поговори со своей милой Катериной!»

«Да будет так, – откликнулся он, – ибо мне отпущен малый срок».

«Нет-нет, не уходи от меня опять в свое море. Пускай ты лишился корабля, но сам-то цел! Разве ты не вернулся ко мне?»

«Нет, жена. Выслушай и не перебивай, у меня мало времени. Мой корабль невредим, Катерина, зато сам я попал в беду. Не говори ничего, просто слушай. Я не мертв, но и не жив. Отныне я обречен скитаться между этим миром и обителью духов. Вот как все было.

Девять долгих недель я пытался обмануть ветра и обойти треклятый мыс Доброй Надежды, но все было напрасно, и оставалось только клясть судьбу. Еще девять недель я боролся с встречными ветрами и течениями, но земля не показывалась, и тогда я пустился кощунствовать. О, сколь кощунственным, сколь богохульным было мое сквернословие! Но я не отступался. Моя команда, изнуренная голодом и тяготами, хотела вернуться в Столовую бухту, но я отказывался. Более того, я совершил убийство, пусть непреднамеренно, но я убил человека. Лоцман выступил против меня и подговорил матросов напасть на капитана. Одержимый яростью, я ударил его, когда он схватил меня за воротник. Он отшатнулся, а корабль в этот миг вдруг повело в сторону, и лоцман свалился за борт и утонул. Даже эта нелепая и страшная смерть меня не вразумила, я поклялся частицей Святого Креста, что заключена в ладанке на твоей шее, что превзойду в упорстве все на свете бури и моря, все молнии, сами Небеса и преисподнюю, пускай мне придется торить путь да самого светопреставления!

Словно в ответ на мою клятву, прогремел гром, а с небес пролился сернистый огонь. Буря налетела на корабль, разрывая паруса в клочья, водяные валы обрушились на палубу, а вокруг внезапно сгустился непроглядный мрак, что окутал нас саваном, и среди этого мрака вдруг вспыхнула огненная надпись: „До самого светопреставления!“

Послушай меня, Катерина, время мое на исходе. Еще есть крохотная надежда на избавление, именно поэтому мне позволили прийти сюда. Вот, возьми письмо. – Он положил на стол запечатанный пакет. – Прочти его, милая Катерина, и помоги мне, если сможешь. Прочти письмо и прощай – время вышло».

Окно и ставни вновь распахнулись, свеча вновь погасла, и смутный силуэт моего мужа как бы воспарил в наступившей темноте. Я вскочила, бросилась к нему с распростертыми руками, отчаянно закричала, а едва различимая фигура выплыла в окно, и мой воспаленный взор бессильно следил за тем, как она мчится прочь, гонимая порывами ветра. Наконец она превратилась в точку, а затем и вовсе исчезла. Окно захлопнулось, пламя свечи вспыхнуло, и я поняла, что осталась одна.

– Небо, смилуйся надо мною! О моя голова! Филип! Филип! – вскричала бедная женщина. – Не бросай меня! Молю, не бросай меня одну!

Выкрикивая все это, она ухитрилась подняться с постели, а затем упала без сил на подставленные руки сына. В таком положении бедняжка пребывала несколько минут. Обеспокоенный ее долгой неподвижностью, Филип бережно опустил тело матери на кровать. Ее голова запрокинулась, глаза закатились, и вдова Вандердекен покинула сей мир.

Глава 2

Филип Вандердекен, юноша, крепкий телом и духом, едва не лишился чувств, когда понял, что душа его матери отлетела в горние выси. Некоторое время он сидел возле кровати, вперив взор в неподвижное тело, и его разум блуждал где-то далеко. Постепенно он пришел в себя, встал, поправил подушку, закрыл матери глаза, а потом стиснул руки, по его щекам побежали скупые мужские слезы. Он запечатлел прощальный поцелуй на бледном лбу усопшей и задернул прикроватную занавеску.

– Бедная моя матушка! – произнес он скорбно, покончив с этим. – Вот, душа твоя все же обрела покой… Но сколь горькое наследство ты мне оставила!

Мысли Филипа обратились к материнскому рассказу, и он вновь и вновь перебирал в смятенном уме жуткие картины, какие рисовало ему воображение. Юноша изо всех сил сдавил ладонями виски и постарался успокоить мятущийся разум, дабы решить, что надлежит делать. Он чувствовал, что оплакивать утрату некогда. Да, матушка обрела покой, но какова участь отца?

Филип припомнил слова матери: «Еще есть крохотная надежда». Что же, отец оставил письмо на столе. Быть может, оно до сих пор там, в запертой комнате? Наверное, его никто не трогал, матушке не хватило смелости к нему прикоснуться. В этом письме таится какая-то надежда, однако оно лежит нераспечатанным более семнадцати лет!

Филип Вандердекен твердо решил, что проникнет в злополучную комнату. Так он, по крайней мере, узнает все до конца. Идти сейчас или подождать до утра? И где взять ключ?

Взгляд юноши упал на высокий лакированный шкаф в японском стиле[6]. Мать никогда не открывала этот шкаф в его присутствии; скорее всего, ключ спрятан именно там.

Приступив к действиям, Филип взял свечу и приблизился к шкафу. Тот не был заперт, дверцы распахнулись, и юноша принялся изучать содержимое, выдвигая ящик за ящиком. Увы, сколько Филип ни искал, ключа не попадалось, все ящики были пусты.

Юноше пришло в голову, что в шкафу может быть тайник, и он потратил некоторое время на тщетные поиски. В конце концов он вытащил все ящики до единого, свалил их на пол, приподнял шкаф и потряс. Что-то приглушенно звякнуло; очевидно, это был искомый ключ. Филип возобновил поиски, но все его старания оказались безуспешными.

За окном уже рассвело, а Филип все не прекращал своих усилий. Он надумал снять заднюю стенку шкафа, спустился в кухню и вернулся, держа в руках молоток и нож. Встав на колени, он взялся было отдирать стенку, но тут на его плечо опустилась чья-то рука.

Филип вздрогнул: он настолько погрузился в работу, а мысли его были до того взбудоражены, что он не слышал звука шагов. Вскинув голову, он увидел перед собой отца Сейзена, священника их маленького прихода; тот пристально смотрел на юношу.

По всей видимости, соседи известили пастыря о прискорбном недомогании вдовы Вандердекен и он поспешил с утра навестить страждущую и предложить ей утешение.

– Что же, сын мой, – произнес священник, – разве ты не опасаешься нарушить шумом покой своей матери? И пристало ли тебе рыться в родительском добре, когда твоя матушка еще не сошла в могилу?

– Поверьте, святой отец, покой моей матушки уже не нарушить, – ответил Филип, вставая, – ибо ныне она пребывает среди блаженных. И я вовсе не роюсь в родительских закромах. Я ищу не золото, хотя, найдись оно, всякое золото теперь мое. Я ищу ключ, спрятанный давным-давно. Наверное, его поместили в тайный ящик, добраться до которого выше моих сил и навыков.

– Значит, твоя матушка отошла в лучший мир? Она не успела причаститься даров нашей святейшей церкви? Почему ты не послал за мной?

– Святой отец, она умерла неожиданно, совсем неожиданно, прямо на моих руках, всего часа два назад. Я не страшусь за ее душу, хотя и сожалею, что вас не было рядом в тот скорбный миг.

Священник осторожно отодвинул прикроватную занавеску и обозрел тело. Затем окропил смертное ложе святой водой, и губы его зашевелились – он читал про себя заупокойную молитву. Потом пастырь повернулся к Филипу:

– Так что же побудило тебя заняться поисками? Какая важность заключается в этом ключе, что ты кинулся его искать? Сыну, чья мать только что скончалась, надлежит оплакивать свою утрату и молиться о спасении ее души. Но твои глаза сухи, и ты занят недостойными поисками, хотя сие бренное тело еще толком не остыло! Ты ведешь себя скверно, Филип. Зачем тебе понадобился ключ?

– Отец, мне некогда проливать слезы, некогда скорбеть и причитать. У меня много дел, и о многом нужно поразмыслить, а мыслей столько, что голова их не вмещает. Вы знаете, что я любил свою матушку.

– Что за ключ, Филип?

– Отец, это ключ от комнаты, что была наглухо заперта много-много лет. Я должен, я просто обязан ее открыть. Даже если…

– Продолжай, сын мой!

– Я собирался сказать то, чего говорить не следует. Простите меня, святой отец. Поверьте, я должен попасть в эту комнату.

– Я давно знаю об этой комнате, сын мой, и твоя мать не пожелала раскрывать причину, по которой та заперта, хотя я спрашивал прямо. Когда же, как требует от меня мой сан, я стал настаивать на ответе, выяснилось, что ее разум находится в полном смятении, поэтому я прекратил дальнейшие попытки. Сдается мне, душу твоей матушки обременял некий тяжкий груз, но она не захотела исповедаться в этом и поделиться со мною своими тяготами. Скажи, успела ли она поведать тебе этот секрет перед смертью?

– Да, святой отец.

– Не станет ли тебе легче, если ты доверишься мне, сын мой? Я могу что-то посоветовать, подсказать…

– Отец, я бы с радостью поделился с вами и попросил вашего совета. Мне ведомо, что вы спрашиваете не из пустого любопытства, что вами движут забота и сострадание. Но то, о чем мы говорим, еще покрыто мраком неизвестности. Сам не знаю, есть ли в той комнате хоть что-то, или это плод воображения моей несчастной матушки. Если там что-либо найдется, я охотно поделюсь с вами своим открытием, и полагаю, что вы вряд ли меня за это поблагодарите. Пока же я предпочту хранить молчание, ибо сказать мне нечего. С вашего позволения, я переступлю порог проклятой комнаты в одиночку.

– Ты не боишься?

– Отец, я ничего не боюсь. Мне выпало отдать долг… Да, это горькая обязанность, но прошу вас, не расспрашивайте меня далее. Как и моя бедная матушка, я чувствую, что рана, коль ее бередить, болит вдвое сильнее.

Священник пытливо взглянул на Филипа и понял, что мысли того блуждают где-то далеко, ибо взгляд у юноши был отсутствующий, а лицо сделалось каким-то пустым и отстраненным. Отец Сейзен отвернулся и покачал головой.

«Он прав, – подумал Филип, снова оставшись в одиночестве. Юноша поднял шкаф и поставил на место. – Несколько часов дела не спасут. Нужно прилечь, а то голова идет кругом».

Филип прошел в соседнюю комнату, бросился на кровать и спустя несколько минут заснул; сон его был так же крепок, каков бывает сон осужденного за несколько часов до казни.

Пока он спал, в дом пришли соседи, которые приготовили все необходимое для погребения вдовы. Они старались не шуметь, дабы не разбудить Филипа, ибо священен сон человека, которому предстоит проснуться в скорби. Среди прочих вскоре после полудня явился и минхеер Путс: его уже известили о смерти вдовы, но, располагая временем, он решил все же заглянуть к Вандердекенам в надежде присовокупить лишний гульден к причитавшейся ему плате. Сперва он прошел в ту комнату, где лежало тело усопшей, а оттуда направился к Филипу и осторожно тронул юношу за плечо.

Филип проснулся, сел на кровати – и увидел перед собой врача.

– Что ж, минхеер Вандердекен, – начал бесчувственный коротышка, – раз уж все кончено, как я вас и предупреждал, позволю напомнить, что вы задолжали мне два гульдена и обещали расплатиться. Вместе с лекарством получится три с половиной гульдена – это при условии, что вы вернете мне флакон.

Юноша, который спросонья плохо соображал, наконец пришел в себя.

– Вы получите свои три с половиной гульдена и флакон, минхеер Путс, – холодно ответил он, вставая с постели.

– Да-да, я знаю, что вы расплатитесь, если сможете. Но послушайте, минхеер Филип, наверняка пройдет какое-то время, прежде чем вы продадите дом. Покупателя найти не так-то просто. Меня никто не упрекнет в том, что я донимаю людей, у которых нет денег, потому давайте поступим вот как. На шее вашей матушки кое-что висит. Эта вещица лишена ценности для всякого, кто не является добрым католиком. Я готов пойти вам навстречу и забрать эту безделицу. Тогда мы будем в расчете. Вы со мною расплатитесь, и все останутся довольны.

Филип слушал спокойно. Он знал, чего вожделеет этот крохобор – реликвии на шее его покойной матушки, той самой реликвии, на которой его отец принес роковую клятву. Расстаться с нею юноша не согласился бы и за миллионы гульденов.

– Убирайтесь! – отрезал он. – Чтобы духу вашего здесь не было. Свои деньги вы получите.

Минхеер Путс отлично знал, что квадратная ладанка чистого золота стоит гораздо дороже, чем он запрашивал с Филипа; знал он и то, что сможет выручить немалые деньги за саму реликвию – в ту пору подобные святыни ценились весьма высоко, и он не сомневался, что сумеет неплохо на ней нажиться. Искушаемый блеском золота, он отважился войти в чертог смерти, сорвать ладанку с шеи покойницы и спрятать у себя за пазухой. Теперь же он сказал:

– Я делаю вам щедрое предложение, минхеер Филип, и лучше бы вы его приняли. Кто еще польстится на такую ерунду?

– Сказал же – нет, – процедил разгневанный Филип.

– Тогда, с вашего разрешения, я возьму эту вещицу и придержу ее у себя до уплаты долга, минхеер Вандердекен. Это будет честно, я же должен обеспечить оплату. Когда принесете мне три с половиной гульдена и флакон, я все вам верну.

Филип больше не владел собой. Он схватил Путса за шиворот и вытолкал из дома:

– Прочь, сквалыга! Иначе я…

Озвучивать угрозу до конца не пришлось: лекарь настолько перепугался, что кубарем скатился по ступенькам крыльца и поковылял через мостик. Он даже пожалел, что присвоил себе ладанку, но необходимость убегать лишила его возможности – хотя бы и возникло у него такое желание – положить ладанку на мертвое тело.

Эта беседа, вполне естественно, заставила Филипа задуматься о реликвии, и юноша направился в комнату матери, чтобы забрать ладанку. Он отодвинул занавеску, взглянул на тело, протянул руку, чтобы развязать черную ленту… Ладанки не было.

– Пропала! – воскликнул Филип. – Соседи не посмели бы притронуться к ней. Это наверняка злодей Путс! Но я верну украденное, даже если он его проглотил! Голыми руками разорву!

Филип сбежал по лестнице, выскочил из дому, одним прыжком преодолел канаву и, как был, без шляпы и сюртука, помчался к уединенному жилищу медикуса. Соседи глядели ему вслед, когда он проносился мимо, точно порыв ветра, гадали, куда он бежит, и укоризненно качали головами.

Тем временем минхеер Путс успел одолеть не более половины расстояния до своего дома, поскольку у него болела лодыжка. Предчувствуя неприятности, если обнаружится пропажа ладанки, нечистый на руку врачеватель то и дело оглядывался – и, к своему несказанному ужасу, наконец заметил Филипа Вандердекена: тот был далеко, но неотвратимо приближался.

Перепугавшийся до смерти вор впал в совершенную растерянность, не зная, что ему делать; остановиться и вернуть украденное было его первым побуждением, но страх перед разъяренным Вандердекеном заставил его припустить вперед изо всех сил. Он рассчитывал добраться до дома, запереться внутри и таким манером сохранить за собой похищенное – или хотя бы выторговать некие условия возвращения вещицы хозяину.

Бежать следовало как можно быстрее, что минхеер Путс и сделал – понесся изо всех сил, перебирая тоненькими ножками, но Филип, заметив, что коротышка припустил, и окончательно убедившись в виновности Путса, тоже прибавил шаг – и начал мало-помалу нагонять свою добычу.

Ярдах в ста от заветной двери спасительного дома минхеер Путс расслышал за спиной поступь Филипа, и это заставило вора удвоить усилия. Между тем шум погони становился все громче, слышалось уже бурное дыхание преследователя, и Путс завизжал от страха, точно заяц в пасти гончей.

Теперь Филипа отделяло от него не больше ярда; юноша вытянул было руку, намереваясь схватить обидчика, но тот вдруг повалился наземь, скованный страхом, а Филип, не сумев уклониться, врезался в него, взмахнул руками в тщетной попытке устоять на ногах, упал и покатился по земле. Эта незадача спасла вороватого доктора: в мгновение ока он вскочил и, петляя по-заячьи, метнулся вперед, ворвался в дом и захлопнул дверь прямо перед Вандердекеном.

Филип, однако, не собирался сдаваться. Тяжело дыша, юноша огляделся по сторонам в поисках подручного средства, которое поможет ему вернуть похищенное. Увы, Путс, живший уединенно, позаботился о том, чтобы принять все меры предосторожности против грабителей: нижние окна были прикрыты толстыми ставнями, а верхние располагались слишком высоко для того, чтобы попасть в дом через них.

Здесь нужно сказать, что минхеер Путс славился в окрестностях как умелый врач, однако все местные давно признали его жестокосердным и бесчувственным скрягой. Он никого не приглашал к себе в дом – да никто и не стремился туда попасть. Коротышка жил на отшибе и чурался человеческого общества, выходя на люди только для того, чтобы навестить больного или засвидетельствовать смерть. Никто не знал, как он управляется по хозяйству.

Когда лекарь поселился в этих краях, всех, кому требовалась его помощь, встречала в дверях дряхлая старушка, но потом она умерла, и с тех самых пор минхеер Путс принимал страждущих самостоятельно, если был дома; если же он отсутствовал, стучать в дверь можно было сколько угодно – она оставалась закрытой. Тогда среди местных разошлось мнение, что врач живет совсем один, будучи чересчур прижимистым для найма прислуги. Филип это знал. Переведя дух, он стал прикидывать, как проникнуть в дом коротышки – и не просто вернуть украденную собственность, а еще жестоко отомстить.

Дверь выглядела внушительно, было понятно, что ее не сокрушить ни камнями, ни палками, что попадались на глаза Вандердекену. Юноша размышлял несколько минут, и размышления эти остудили его ярость; он решил, что достаточно будет просто вернуть похищенное, обойдясь без насилия. Поэтому он крикнул:

– Минхеер Путс! Знаю, вы меня слышите! Отдайте то, что забрали, и я не причиню вам вреда! А если откажетесь, то заплатите сполна – я не уйду отсюда с пустыми руками!

Лекарь действительно слышал Вандердекена. К этому времени минхеер Путс успел оправиться от приступа животного страха, убедился, что ему ничто не угрожает, и теперь гадал, как быть. Все внутри него противилось побуждению возвратить похищенную вещицу хозяину. Поэтому скряга не ответил; он надеялся, истощив терпение Филипа, за скромную сумму в несколько гульденов – и того довольно для человека, столь стесненного в обстоятельствах, как молодой Вандердекен, – оставить при себе чужое имущество, которое наверняка можно продать задорого.

Поняв, что ответа ждать не приходится, Филип грязно выругался, а затем начал действовать, вполне обдуманно и хладнокровно.

Неподалеку от дома врача высился стог стена, а у стены лежала вязанка хвороста на растопку. Вандердекен вознамерился поджечь дом врача: даже если он не вернет реликвию, то хотя бы утолит жажду мести.

Он принес несколько охапок сена, сложил у входной двери, а сверху набросал сучьев, и скоро дверь совершенно скрылась под ними. Затем он высек искру кресалом – всякий голландец носит при себе огниво и трут, – и пламя быстро занялось. Клубы дыма потянулись к стропилам, а внизу бушевал огонь. Дверь загорелась, пламя запылало пуще прежнего, и Филип завопил от радости, восхищенный успехом своей затеи.

– Вот тебе, жалкий обиратель мертвых! Вот тебе, бесчестный вор! Познай мою месть! – вскричал юноша. – Внутри тебе не отсидеться, ты сгоришь вместе с домом! А если попытаешься сбежать, то умрешь от моей руки! Минхеер Путс, отзовитесь!

Едва Филип умолк, распахнулось окно верхнего этажа, самое дальнее от двери.

– Ага! Вздумал молить о пощаде? Ну уж нет… – Тут голос юноши пресекся, ибо ему почудилось, что в окне появился призрак.

Вместо гадкого коротышки-врача, которого ожидал увидеть, он узрел прекраснейшую деву, истинное чудо природы, ангельское создание лет шестнадцати или семнадцати. Дева эта не выказывала ни малейших признаков беспокойства, несмотря на опасность, грозившую дому. Ее длинные черные волосы, расчесанные надвое и заплетенные, очерчивали красиво посаженную головку; большие глаза глядели пристально, но не требовательно; высокий белый лоб, ямочка на подбородке, томный изгиб алых губ, тонкий и прямой нос… Филип осознал, что в жизни не видывал и не мог вообразить лица прекраснее; оно напоминало творения величайших художников, которым порой случается превзойти самих себя в изображении возвышенной святости. Да и дева, у стен дома которой бушевало пламя, а вокруг окна клубился дым, выглядела так, словно была стойкой мученицей, взошедшей на костер.

– Чего вы желаете, неугомонный юноша? Чем досадили вам обитатели этого дома, что вы хотите предать их смерти? – спросила девушка.

Мгновение-другое Филип попросту на нее глазел, не находя слов, а потом вдруг спохватился: выходит, в своей жажде мести он намерен погубить этакую красоту! Юноша забыл обо всем, кроме той опасности, что угрожала девушке. Он схватил огромный сук, который раньше собирался бросить в пламя, и принялся расшвыривать во все стороны горящий хворост. Наконец не осталось ничего, разве что дверь продолжала тлеть, но она была из толстых дубовых досок и не понесла сильного урона. Вскоре Филип затушил уголья, засыпав их землей и оставив безобидно дымиться. Пока он все это совершал, девушка сверху наблюдала за ним в молчании.

– Теперь вы в безопасности, юная госпожа, – крикнул Филип. – Да простит мне Господь, что я покусился на жизнь такой красавицы. Я лишь хотел отомстить минхееру Путсу.

– Чем же заслужил ваше возмездие минхеер Путс? – бесстрастно осведомилась девушка.

– Чем заслужил, госпожа? Он явился в мой дом, ограбил покойницу, забрал с тела моей усопшей матушки бесценную реликвию!

– Ограбил покойницу?! Нет, он не мог так поступить! Вы наверняка ошибаетесь, юноша.

– Увы, госпожа, я хотел бы ошибиться. Эта реликвия очень для меня важна, я должен ее вернуть. Вы даже не подозреваете, сколь она ценна.

– Подождите, – попросила девушка. – Я скоро ворочусь.

Филип прождал несколько минут, продолжая безмолвно восхищаться. Подумать только, этакая красота в доме минхеера Путса! Кто же она? Из фантазий его вырвал звонкий голосок предмета грез: девушка вновь появилась в окне, и теперь в ее руке была ладанка с черными завязками, та самая, за которой Филип пришел сюда.

– Вот ваша реликвия, минхеер, – произнесла девушка. – Мне искренне жаль, что мой отец совершил постыдное деяние, которое вызвало ваш праведный гнев. Возьмите. – Она уронила ладанку на землю под окном. – Теперь вы можете уйти.

– Ваш отец? Госпожа, да как он может быть вашим отцом? – воскликнул Филип, даже не потрудившись подобрать ладанку, лежавшую у его ног.

Девушка молча отвернулась и вознамерилась скрыться из виду, но Филип взмолился:

– Погодите, госпожа! Позвольте мне извиниться за мое буйное и глупое поведение. Клянусь этой святой реликвией, – тут он наклонился, поднял ладанку с земли и поднес к губам, – будь мне ведомо, что в этом доме находится кто-то невинный, я бы ни за что не стал устраивать пожар, и сердце мое сейчас полно радости, ибо урон не был причинен. Госпожа, нужно открыть дверь и потушить косяк, иначе дом еще может сгореть дотла. Не бойтесь за своего отца, ведь, даже нанеси он мне тысячекратно больший вред, одно ваше присутствие служит залогом того, что с его головы и волосок не упадет. Он знаком со мною достаточно хорошо, чтобы знать, что я всегда держу слово. Позвольте починить то, что я повредил, а потом я уйду.

– Не верь ему, дочь! – подал голос минхеер Путс из глубин дома.

– Думаю, ему можно верить, – возразила девушка, – да и услуги его нам необходимы, ибо тут не справятся ни мои слабые женские руки, ни твои, отец, что еще слабее. Открой дверь и позволь ему нам помочь. – Затем она обратилась к Филипу: – Он сейчас откроет дверь, минхеер. Благодарю вас за помощь и вверяю себя вашим заботам.

– Госпожа, никто не упрекнет меня в том, что я хоть раз в жизни нарушил данное слово, – ответил Филип. – Скажите отцу поторопиться, не то пламя разгорится снова.

Минхеер Путс дрожащими руками открыл дверь и торопливо скрылся наверху. Сразу стало ясно, что Филип говорил чистую правду. Юноше пришлось натаскать немало ведер с водой, прежде чем погас последний уголек. Пока он сражался с огнем, ни девушка, ни ее отец не показывались.

Покончив с делом, Филип притворил дверь и вновь поднял взгляд к окну наверху. Красавица не замедлила выглянуть, и Филип, низко поклонившись, заверил ее, что опасности больше нет.

– Благодарю вас, минхеер, – сказала девушка, – от всей души благодарю. Поначалу вы вели себя неразумно, но потом оказались весьма любезны.

– Прошу, госпожа, передайте вашему отцу, что всякая вражда между нами забыта. Через несколько дней я занесу ему то, что задолжал.

Окно закрылось, и Филип, по-прежнему возбужденный, но уже по иной причине, нежели та, что привела его сюда, направился в обратный путь к своему дому, метнув напоследок прощальный взгляд наверх.

Глава 3

Появление у минхеера Путса красавицы-дочери изрядно воодушевило Филипа Вандердекена, и теперь у него имелся лишний повод испытывать сильные чувства – в дополнение ко всем тем, что ранее его одолевали. Юноша вернулся домой, поднялся наверх и бросился на кровать, с которой поднял его утром минхеер Путс. Сперва он вспоминал описанные выше события и рисовал в воображении портрет девушки: ее глаза, черты лица, звонкий голосок, мысленно повторял слова, которые она произносила, но очень скоро эту приятную картину вытеснили иные образы – тело матери, лежащее в соседней комнате, и отцовская тайна, спрятанная в запертом помещении внизу.

Похороны назначили на следующий день, и Филип, которому после встречи с дочерью минхеера Путса проникновение в запертую комнату уже не казалось делом неотложной важности, решил не возобновлять поиски ключа до завершения печальной церемонии. На этом он и заснул, утомленный душою и телом, и сон его не прерывался вплоть до нового утра, когда священник позвал юношу помогать при проведении погребального обряда. Через час все было кончено, соседи разошлись, и Филип, очутившись дома, запер дверь на засов, чтобы никто ему не помешал. Он даже радовался, что остался один.

Есть такое особое свойство человеческой натуры; оно проявляется, когда мы приходим туда, где недавно властвовала смерть, но где больше не осталось признаков ее власти. Тогда мы испытываем удовлетворение и облегчение, избавившись от напоминаний о собственной бренности, от молчаливого свидетельства тщеты наших устремлений и упований. Мы знаем, конечно, что однажды нам суждено умереть, но постоянно норовим об этом позабыть. Еще бы: постоянно помнить о смерти значило бы налагать узы на наши мирские побуждения и желания. Пускай нам говорят, что в своих помыслах мы должны памятовать о вечности, – жизнью здесь и сейчас не насладишься, если не позволять себе время от времени предаваться забвению. Ведь кто возжелает редко осуществимого, если каждый миг будет одержим мыслями о кончине? Мы либо надеемся прожить дольше других, либо забываем, сколь короток отведенный нам срок.

Не будь это вдохновляющее чувство присуще нашей натуре, мироздание не претерпело бы почти никаких изменений со времен Всемирного потопа. Филип вошел в ту комнату, где всего час назад лежало тело его матери, – и внезапно, сам себе изумляясь, ощутил облегчение. Он отодвинул шкаф и вновь принялся отдирать заднюю стенку. Вскоре та отвалилась, обнаружился тайный ящик, и внутри юноша нашел именно то, что рассчитывал отыскать, желанный предмет своих поисков – большой ключ, слегка тронутый ржавчиной. Стоило потереть ключ, как ржавчина осыпалась. Под ключом лежал лист бумаги, выцветший от времени. На нем рукою матери Филипа было написано следующее:

Минуло две ночи с того жуткого события, что заставило меня накрепко запереть эту комнату, но мой разум по-прежнему одолевают жуткие видения. Никому, покуда жива, я не раскрою случившегося, но ключ сохраню, дабы после моей смерти комнату можно было открыть. Выбежав оттуда, я укрылась наверху и оставалась там вместе с сыном до следующего утра; потом все же набралась мужества, спустилась вниз, повернула ключ в замке и забрала наверх. Он будет надежно спрятан до тех пор, пока вечный сон не смежит мои веки. Никакие уговоры и никакие муки не вынудят меня заново открыть ту дверь, пускай в железном сундуке под буфетом, дальнем от окна, достаточно денег на все мои нужды; эти деньги останутся моему ребенку, с которым я не стану делиться роковой тайной. Он поймет, когда вырастет, что подобные ужасные тайны нельзя поверять никому, ведь неспроста я принимаю все те меры, какие были приняты. Сколько мне помнится, ключи от ларя и буфета лежали то ли на столе, то ли в моей шкатулке с шитьем. А на столе оставалось письмо – во всяком случае, мне так кажется. Оно запечатано. Уповаю, что эту печать не сломает никто, кроме моего сына, да и он не сподобится на это, если только не узнает тайну. Лучше пусть письмо сожжет наш священник, ибо оно проклято, а если сын все же узнает о моей скорбной доле, молю Небеса, чтобы он крепко подумал, прежде чем срывать печать, поскольку для него будет намного лучше не знать ничего!

«Не знать ничего, – мысленно повторил Филип, пробегая глазами по строчкам. – Ну да, матушка, однако я узна́ю все, что нужно. Прости меня, милая матушка, но я не буду тратить время на раздумья. К чему терять его впустую, если уже решился?»

Юноша поцеловал имя матери под посланием, сложил записку и сунул ее в карман, а затем направился вниз с ключом в руках.

Было около полудня, когда он подступил к запертой двери. Снаружи ярко светило солнце, на небе не было ни облачка, и все вокруг радовалось жизни. Поскольку входная дверь была закрыта, вставлять ключ в замочную скважину пришлось едва ли не на ощупь; повернулся ключ с немалым трудом. Утверждать, будто юноша не испытывал волнения, когда поворачивал ключ в замке, было бы нечестно; нет, он беспокоился, его сердце стучало учащенно, однако он ощущал некую насущную потребность в преодолении этого беспокойства – и необходимость справиться с тем, что ему предстояло узреть и узнать. Филип открыл дверь, но помедлил, не торопясь заходить внутрь; ему вдруг почудилось, будто он намеревается вторгнуться в обитель бесплотного духа, причем этот дух может появиться в любой миг. Прошло около минуты; наконец, отдохнув – усилие на поворот ключа в замке пришлось приложить нешуточное, – он заглянул в комнату.

В полумраке очертания предметов различались смутно, однако сквозь щели в ставнях пробивались три ярких солнечных лучика, и Филип даже отпрянул было, ибо этот свет в первый миг показался ему сверхъестественным, но затем он понял, в чем дело, и собрался с духом. Поразмыслив, юноша сходил на кухню, зажег свечу, глубоко вдохнул два или три раза, как бы укрепляя свою решимость, и вновь направился к роковой комнате. Остановился на пороге и окинул комнату взглядом при свете свечи.

Все было тихо и неподвижно; стол, на котором лежало письмо, оказался прикрыт отпертой дверью. «Пора действовать, – сказал себе Филип, – ни к чему медлить». Он переступил порог и потянулся раскрыть ставни. Если его руки и дрожали, когда вспомнилось, каким непостижимым образом, по рассказу матери, эти ставни распахивались в последний раз, в том не было ничего удивительного. Все мы, простые смертные, стараемся избегать любых соприкосновений с потусторонним миром.

Щеколда откинулась, ставни разошлись, и в комнату хлынул поток света, настолько ослепительного, что стало больно глазам. Как ни странно, сам этот дневной свет ослабил решимость Филипа куда сильнее, нежели былой полумрак, и юноша поспешил вернуться на кухню со свечой в руке, чтобы вновь набраться мужества.

В кухне он провел несколько минут, пребывая в глубокой задумчивости. Одолеть сомнения и страхи ему помог, что поистине поразительно, образ красавицы-дочери минхеера Путса. Вспомнив, как та выглянула из окна, Филип внезапно осознал, что ослепительный поток света, так его напугавший, блекнет рядом с чарующей красотой девушки. Воспоминание о кратком знакомстве позволило укрепить дух; юноша поднялся и решительно двинулся в загадочную комнату.

Что касается тамошней обстановки, мы не станем описывать ее такой, какой она предстала рассеянному взору Филипа, а позволим себе более красочное и подробное описание.

Площадь комнаты составляла от двенадцати до четырнадцати квадратных футов, окно было одно, напротив двери располагался очаг с дымоходом, по обе стороны от которого высились буфеты темного дерева. Пол в помещении был чистым, пусть и повсюду, куда ни посмотри, виднелись в углах густые тенета паутины. По центру с потолка свисал шар, покрытый ртутной амальгамой, привычное украшение тех лет, но он давно потускнел, а паутина словно укутала его в саван. Над очажной полкой висели две или три картины в рамах и под стеклом, но стекла настолько запылились со временем, что различить изображения почти не представлялось возможным. Стоявший посреди полки серебряный образ Девы Марии в ковчежце того же металла под воздействием минувших лет, потемнев, приобрел цвет бронзы или железа; по бокам ковчежца были расставлены индийские фигурки. Наслоения пыли на стеклянных дверцах буфетов надежно скрывали все находившееся внутри. Свет и тепло, проникшие сейчас в комнату, пускай на краткий срок, заставили многолетнюю сырость сгуститься в этакую дымку, что оседала на стеклах и мешалась с пылью; впрочем, кое-где поблескивали, словно исподтишка, серебряные кубки – стекла не позволили им почернеть, хотя первоначальный блеск их давно сошел на нет.

На стене напротив окна висели другие картины, тоже в рамах, тронутых пылью и сырой дымкой, а также две птичьи клетки. Филип осторожно приблизился и заглянул за прутья. Обитатели клеток, разумеется, давно скончались, и на дне виднелись крошечные косточки под ворохом желтых перьев – доказательство того, что птиц когда-то привезли с Канарских островов; в прежние времена такие певчие птахи ценились очень высоко.

Филипу, похоже, хотелось тщательно осмотреть все вокруг, прежде чем приступать к делу, ради которого он и пришел сюда. В комнате имелось несколько стульев, на спинку одного было наброшено белье, которое юноша взял в руки и осмотрел. Должно быть, это его вещи, той поры, когда он был совсем маленьким.

Наконец Филип повернулся к стене, которую еще не оглядывал (напротив очага), – той самой, где был дверной проем; за распахнутой дверью прятались стол с кушеткой, ларец для рукоделья, о котором упоминала мать, и роковое письмо. Оборачиваясь к этой стене, молодой человек ощутил, как его сердце, успокоившееся было, забилось чаще. Однако он совладал с волнением и страхом.

Сперва изучил стену, на которой висели длинные мечи и пистолеты, а также в изобилии азиатские луки и стрелы, наряду с прочими орудиями смертоубийства, после чего его взор соскользнул к столу и кушетке за ним – на ней сидела матушка в тот жуткий вечер, когда его сгинувший отец навестил дом. Ларец и все принадлежности для шитья оставались нетронутыми, как и ключи, о которых матушка упоминала в своей записке.

Филип присмотрелся, но письма нигде не было. Он сделал шаг вперед, снова пригляделся: ничего, ни на столе, ни на кушетке, ни на полу. Юноша приподнял шкатулку, под нею письма тоже не обнаружилось, как и среди содержимого самой шкатулки. Филип перевернул подушки на кушетке – снова пусто.

В этот миг с его плеч словно свалилась незримая тяжкая ноша. «Значит, – подумалось ему, когда он прислонился к стене, – письмо всего лишь плод воспаленного разума. Бедная матушка наверняка заснула, и вся эта жуть ей попросту пригрезилась. Я ведь знал, что это выдумка, по крайней мере, надеялся. Что ж, такое бывает. Сон оказался слишком правдоподобным, слишком схожим со страшной явью и отчасти помутил рассудок моей бедной матушки». Филип поразмыслил еще немного и заключил: «Верно, так все и было. Бедная матушка! Ты так настрадалась, но теперь удостоилась награды за муки и пребываешь подле Господа».

Несколько раз обозрев комнату (с каждым разом все более хладнокровно, даже с толикой безразличия, ведь стало ясно, что вся сверхъестественная история не более чем фантазия), Филип извлек из кармана материнскую записку и снова ее перечитал. «Железный сундук под буфетом, дальним от окна».

Он взял со стола ключи и открыл буфет, за дверцами которого, в самом низу, скрывался железный сундук. Второй ключ подошел к замку на сундуке, и в распоряжении Филипа оказалась весьма значительная сумма денег: насколько он мог судить по сложенным в желтые мешочки монетам, около десяти тысяч гульденов. «Бедная матушка! – повторил он про себя в который раз. – Случайный сон обрек тебя на страдания и нищету, хотя у нас было столько денег!» Филип взял монеты из одного мешочка, наполовину пустого, на повседневные расходы, а остальное снова запер.

Далее его внимание привлекли сами буфеты, и он принялся отпирать их створки: за стеклами обнаружились фарфор, серебряная утварь и кубки немалой ценности. Заперев замки, юноша положил ключи обратно на стол.

Неожиданно свалившееся на него богатство лишь укрепило подозрения Филипа в том, что никакого потустороннего явления на самом деле не было, что бы там ни воображала матушка. Эта мысль его воодушевила, и он ощутил нечто вроде позыва пуститься в пляс.

Юноша присел на кушетку и предался фантазиям, которые очень скоро заполонил образ дочери минхеера Путса. Вдвоем с нею Филип странствовал по каким-то замкам, и все, как обычно и бывает в наших грезах, заканчивалось хорошо и счастливо. Этому упоительному занятию он предавался более двух часов, а затем его мысли вновь обратились к несчастной матери и пугающим обстоятельствам ее кончины.

– Милая моя, дражайшая моя матушка! – произнес Филип вслух, вставая с кушетки. – Сколько ты натерпелась, пока оберегала мой детский сон, помышляя об отце и опасностях, грозящих ему в море, рисуя в уме всевозможное зло! Неудивительно, что твой измученный рассудок породил злосчастного призрака. Да, так все и было, ибо вот, на полу, вышивка, что выпала из твоих рук, когда ты лишилась чувств, а заодно с нею ты рассталась и со счастьем. Милая, милая матушка! – По щеке юноши, когда он нагнулся, чтобы поднять вышивку, скатилась слеза. – Ты столько мучилась… Боже всемогущий! – вскричал Филип и отшатнулся столь резко, что невольно опрокинул стол. – Господь всемилостивый, судия справедливый… Это оно, это оно! – Филип стиснул руки, склонил голову в благоговении и страхе и выдавил, заставляя себя произнести страшное слово: – Письмо!

Он был совершенно прав: под вышивкой на полу лежало роковое письмо капитана Вандердекена. Найди Филип его на столе, когда в первый раз осматривал комнату и был готов увидеть проклятую бумагу, он воспринял бы находку как неизбежность, но сейчас, когда юноша уже успел убедить себя в том, что вся история просто-напросто пригрезилась матери, когда решил, что ничего сверхъестественного в доме не происходило, когда вволю нафантазировал будущее безмятежное счастье, – сейчас находка вызвала потрясение, которое заставило молодого человека замереть в неподвижности, и он простоял так некоторое время, снедаемый изумлением и страхом. Мигом забылись все юношеские мечты, которыми он наслаждался два минувших часа.

Наконец он немного пришел в себя, и его сердце исполнилось тоскливых предчувствий. Усилием воли он заставил свою руку протянуться к полу, схватил письмо – и выбежал из треклятой комнаты.

– Не могу… не посмею… читать его тут! – воскликнул он. – Нет-нет! Это послание нужно читать лишь под высоким сводом оскорбленных небес.

Филип надел шляпу и покинул дом, в холодном отчаянии запер дверь, положил ключ в карман и направился сам не ведая куда.

Глава 4

Если читатель способен вообразить чувства человека, который, будучи приговорен к смерти и смирившись с судьбой, внезапно обретает спасение, а потом, справившись с естественным возбуждением, которое охватило его, когда ожили похороненные, казалось бы, чаяния и надежды, принимается размышлять о том, что сулит ему новообретенная жизнь, и рисовать себе приятное грядущее, – если, повторим мы, читатель способен вообразить чувства такого человека и далее представить себе, что тот испытает, коль скоро оправдательное решение отменят, то, быть может, у него сложится некое мнение о той душевной смуте, которую пережил, покидая свой дом, Филип Вандердекен.

Он шел долго, не разбирая дороги, продолжая стискивать в руке письмо и крепко сжав зубы. Мало-помалу юноша успокоился и, когда ощутил утомление от слишком быстрого шага, присел на берегу реки. Так он сидел и сидел, устремив взор на злосчастное письмо, которое теперь держал обеими руками.

Потом, чисто механически, перевернул письмо, посмотрел на черную печать и вздохнул.

«Не могу читать сейчас», – подумал он, поднялся и продолжил свои бесцельные блуждания.

Он шел еще с полчаса, и солнце уже начало клониться к горизонту. Филип остановился и смотрел на светило, пока у него не заслезились глаза. «Говорят, будто это глаз Божий, – подумалось ему. – Быть может, так и есть. Тогда ответь, милостивый Создатель, почему именно меня избрали из миллионов людей для этой невыполнимой задачи?»

Филип огляделся в поисках места, где его никто бы не потревожил, где он мог бы в уединении сломать печать и прочесть это послание из мира духов. Неподалеку виднелись заросли кустарника перед рощей деревьев. Он направился туда, сел наземь, чтобы его не увидел кто-либо, кому случится пройти мимо. Снова покосился на предзакатное светило и принял решение.

– Все в Твоей воле, – произнес он, – и раз мне так суждено, значит хватит мешкать.

Он коснулся печати, и кровь его забурлила в жилах при мысли, что письмо доставлено потусторонним существом и содержит тайну того, кто обречен на вечные муки. Этот человек – его отец, и в письме вроде бы должна раскрываться единственная надежда на спасение отца, на спасение того, чью память Филипа учили чтить, того, кто взывает о помощи.

– Что я за трус, коли бездарно потратил столько времени! – вскричал Филип. – Вон, солнце словно зависло над холмом, чтобы я успел прочитать письмо при его свете.

Он еще немного помешкал, но в нем уже проснулся привычно дерзкий Вандердекен. Юноша спокойно сломал печать с инициалами своего отца и прочел:

Катерине

Одному из тех печальных духов, коим суждено оплакивать злодеяния, творимые смертными, дозволили поведать мне, при каком единственном условии мою пагубную участь возможно изменить.

Если на палубу моего корабля попадет святая реликвия, на которой я принес свою роковую клятву, если я поцелую ее со всем надлежащим смирением и пролью хотя бы одну слезинку искреннего раскаяния на Святое Древо, тогда я упокоюсь с миром.

Как этого добиться, равно как и того, кому выпадет сия злополучная задача, я не ведаю. О Катерина, у нас есть сын… Нет-нет, не говори ему ничего обо мне. Молись за меня и прощай!

В. Вандердекен

– Верно, отец, – вскричал Филип, опускаясь на колени, – ты не напрасно писал эти строки! Позволь, я перечту их снова.

Юноша поднял руку, но, хотя и мнилось ему, будто он продолжает держать письмо, никакого письма в пальцах не было. Он посмотрел на траву – может, выронил? – но письма не было и там. Оно исчезло. Неужто все привиделось? Но нет, он читал письмо, он помнил каждое слово!

– Значит, так и тому и быть, отец! Мне предначертано тебя спасти, и я тебя спасу! Слушай меня, отец, пускай мы никогда не встречались! И вы внемлите, благословенные Небеса! Внемлите сыну, который вот на этой святой реликвии клянется, что спасет отца от его горькой участи – или погибнет. Этому он посвятит грядущие дни, а когда исполнит свой долг, то умрет в мире и покое. Небеса, вы отметили опрометчивую клятву моего отца. Ныне же внемлите его сыну, что клянется на том же распятии. И если я нарушу свое слово, то пусть постигшая меня кара будет страшнее и тягостнее отцовской. Таково мое слово, Небеса, и вашему милосердию вверяю я себя и своего отца, да простится мне моя дерзость!

Филип бросился наземь ничком, припал губами к реликвии.

Солнце между тем закатилось, сумерки перетекли в ночь, и ночной мрак на время окутал все вокруг, а юноша оставался лежать на земле, чередуя молитвы и размышления.

Но его отвлекли мужские голоса – несколько мужчин расположились на траве недалеко от того места, где прятался Филип. К разговору он не прислушивался, его вырвал из задумчивости сам звук голосов, и первой мыслью было поскорее вернуться домой, где можно сызнова все обдумать. Однако, пускай мужчины говорили негромко, очень скоро Филип поневоле стал прислушиваться, потому что вдруг кто-то упомянул минхеера Путса. Выяснилось, что эти люди – бывшие солдаты, уволенные со службы, и ночью они хотят напасть на дом коротышки-врача, у которого, как им было известно, водятся деньжата.

– Лучше всего сделать по-моему, – сказал один, – ведь с ним нет никого, кроме его дочки.

– Она, пожалуй, будет дороже денег, – вступил другой, – так что давайте условимся: это моя добыча.

– Согласен, – ответил третий, – если ты ее выкупишь.

– Ладно. По совести, сколько запросишь за визгливую девчонку?

– Я бы сказал – пятьсот гульденов.

– Идет, но при одном условии. Если моя доля добычи окажется меньше, я все равно девчонку забираю, и никто со мною не спорит.

– Справедливо. Но я почему-то уверен, что мы добудем больше двух тысяч гульденов у этого старика.

– Все слышали? Отдаем девку Бетенсу?

– Пусть берет.

– Ладно, – произнес тот солдат, что торговался за дочку минхеера Путса, – теперь я с вами заодно. Я любил эту девушку и хотел жениться на ней, пришел к ее отцу, но старый хрыч прогнал меня – меня, почти офицера! Теперь-то я ему отомщу. Его мы ни за что не пощадим.

– Прикончим старикашку! – загомонили остальные.

– Идем теперь или подождем еще? Через час, глядишь, взойдет луна и нас могут увидеть.

– Кому тут нас видеть? Разве что кто-то пошлет за доктором. По мне, чем позже, тем лучше.

– Сколько нам до него добираться? Меньше получаса, коли идти не спеша. Если выйдем через полчаса, как раз сможем пересчитать гульдены при свете луны.

– Решено. А я покуда вставлю новый фитиль в замок и заряжу ружье. С этим я и в темноте справлюсь.

– Еще бы, Ян, ты у нас парень бывалый.

– Да, я такой, и именно я всажу пулю в башку старому негодяю.

– Давай, уж лучше ты его прикончишь, чем я, – сказал кто-то из служивых. – Он спас мне жизнь при Мидделбурге[7], хотя все говорили, что я не жилец.

Дальше Филип слушать не стал. Он прополз под кустами до соседней рощи, а там поднялся и пошел в обход, чтобы не наткнуться ни на кого из злодеев. Таких вот уволенных со службы нынче развелось в достатке, и они наводнили окрестности. Требовалось предупредить врача и уберечь его дочь от опасности, которая им грозила.

На время юноша забыл о собственном отце и недавно прочитанном письме. Филип не ведал, в каком направлении несли его ноги, когда он ушел из дома. Впрочем, он хорошо знал округу и теперь, когда действовать следовало быстро, довольно скоро сообразил, в какой стороне дом минхеера Путса. Поспешая изо всех сил, он двинулся туда и достиг цели, изрядно запыхавшись, менее чем через двадцать минут.

Как обычно, все было тихо, дверь заперта. Филип постучал, но никто не ответил. Юноша постучал снова, потом еще раз, начиная проявлять нетерпение. «Быть может, минхеера Путса вызвали к больному?» – подумал Филип и решил крикнуть, чтобы его услышали внутри.

– Госпожа, если вашего отца нет, как я думаю, то послушайте меня! Это я, Филип Вандердекен. Я подслушал разговор четырех злодеев, они хотят убить вашего отца и украсть его золото. Они будут здесь меньше чем через час, а я прибежал вас предостеречь и защитить, если сумею. Клянусь той реликвией, что вы отдали мне этим утром, что говорю правду!

Он подождал, но ответа так и не услышал.

– Госпожа, откликнитесь! Отзовитесь, если цените то, что для вас должно быть дороже даже золота вашего отца! Откройте окно и выслушайте меня. Так вам ничто не будет грозить, и потом я уже все равно вас видел.

Короткое время спустя ставни на одном из верхних окон раздвинулись, и Филип различил во мраке очертания стройной девичьей фигуры.

– Что вам угодно, молодой господин, в столь неурочный час? И что вы такое говорите? Я не очень хорошо вас расслышала.

Филип поспешно повторил все то, что выкрикнул минутой ранее, а в завершение попросил впустить его в дом, чтобы он мог защитить красавицу.

– Призадумайтесь над моими словами, о прекрасная дева. Вас заранее продали одному из этих мерзавцев, тому, которого, если я правильно запомнил, зовут Бетенсом. Я знаю, что золото вам безразлично, однако позаботьтесь о себе. Позвольте мне войти в дом и, ради всего святого, не сочтите мою историю выдумкой. Клянусь вам душой моей усопшей матушки, которая ныне на Небесах, я верю, что все это правда до единого слова.

– Говорите, Бетенс?

– Если я не напутал, именно так его назвали. Он утверждал, что любил вас когда-то.

– Имя мне знакомо. Не знаю, что сказать и как поступить. Моего отца вызвали принимать роды, он вернется не скоро. Но разве я могу распахнуть дверь перед вами, да еще среди ночи, когда отца нет дома, а я совсем одна? Нет, я не могу, не должна. И все же я вам верю. Вы не похожи на того, кто готов придумать что-нибудь этакое.

– Клянусь вечным блаженством, я ничего не придумываю, госпожа! Ваши жизнь и честь в опасности, поэтому впустите меня скорее.

– Если и так, разве вы справитесь в одиночку с несколькими злодеями? Четверо против одного… Они быстро вас одолеют, и ваша жизнь будет прожита напрасно.

– Не одолеют, если найдется оружие. Сдается мне, у вашего отца должно что-то быть. А страх мне неведом. Вы сами видели, каков я, когда что-то решил.

– Да, видела. А теперь вы готовы положить жизнь за тех, кому недавно угрожали. Спасибо вам, молодой господин, большое спасибо, но дверь я открыть не посмею.

– Если вы не впустите меня, госпожа, я встречу злодеев прямо тут, безоружный, сражусь голыми руками с четырьмя вооруженными грабителями. Я докажу, что не солгал вам ни словом, и буду защищать вас до конца, не сомневайтесь.

– Значит, я стану убийцей. Это неправильно. Клянитесь, что не обманываете меня, молодой господин. Клянитесь всем, что свято и непорочно!

– Клянусь вами, дева, ведь вы для меня самое святое, что есть на свете.

Окно закрылось, но в следующий миг наверху загорелся свет. Какое-то, совсем недолгое время спустя прекрасная дочь минхеера Путса открыла Филипу дверь. В правой руке девушка держала свечу, а на лице ее то алел румянец, то проступала смертельная бледность. Левую руку она прижимала к боку и стискивала пальцами наполовину скрытый под накидкой пистолет. Филип оценил эту меру предосторожности, но заговорил о другом, желая успокоить дочь хозяина:

– Госпожа, если вас до сих пор терзают сомнения, если вы гадаете, не ошиблись ли, впуская меня, еще есть время закрыть дверь, но ради вашего же благополучия молю вас этого не делать. Грабители будут здесь раньше, чем взойдет луна. Доверьтесь мне, я смогу вас защитить. Да кто в здравом уме вообще покусится на такое прелестное создание, как вы?

Девушка – она стояла на пороге, явно раздираемая опасениями, но готовая, если понадобится, пустить в ход оружие, – и вправду выглядела так, что всякий мужчина был бы счастлив смотреть на нее и восхищаться. Черты ее лица то словно расплывались в полумраке, когда порыв ветра норовил потушить свечу, то вновь становились отчетливее; фигура притягивала взор, чужестранная на вид одежда усиливала очарование… Головного убора не было, длинные волосы ниспадали на плечи. Ростом она была, пожалуй, чуть ниже среднего, но сложена, как подумалось Филипу, просто изумительно. Платье, простое и скромное, как уже сказано, разительно отличалось покроем от нарядов местных жительниц. Черты ее лица и одежда сразу говорили бывалому путешественнику, что в жилах девушки течет арабская кровь.

Дочь Путса пристально посмотрела на Филипа, как бы желая проникнуть в самые сокровенные его мысли, и юноша встретил этот изучающий взгляд со всей искренностью, на какую был способен. Помедлив еще мгновение, девушка произнесла:

– Входите, молодой господин. Думаю, я могу вам доверять.

Филип не стал мешкать. Девушка закрыла дверь и задвинула засов.

– Времени у нас в обрез, госпожа, но назовите свое имя, чтобы я мог обращаться к вам как надлежит.

– Меня зовут Амина, – ответила она, делая шаг назад.

– Спасибо, что поверили мне, но довольно любезностей. Какое оружие есть в доме и найдутся ли пули и порох?

– Все найдется. Ах, почему моего отца нет рядом!

– Да, я всем сердцем желаю, чтобы он был сейчас здесь, – отозвался Филип. – Вот только один из негодяев обещал разрядить ему в голову свое ружье. Щадить вашего отца они не намерены, если только он не откупится – золотом и вами. Так что насчет оружия, госпожа? Где оно?

– Идемте.

Амина провела Филипа в гостиную второго этажа. Обставленное, очевидно, сообразно нуждам отца девушки, это помещение изобиловало полками с различными сосудами и флаконами. В одном углу обнаружился железный сундук, а над очагом висело оружие – пара ружей и три пистолета.

– Они все заряжены, – пояснила Амина и положила на стол тот пистолет, что до сих пор держала в руке.

Филип принялся снимать оружие со стены, осматривать курки и зарядные полки, потом взял тот пистолет, который Амина положила на стол, и убедился, что здесь тоже все исправно.

– Эта пуля предназначалась мне? – спросил юноша с улыбкой.

– Нет, не вам, а тому негодяю, который попробует проникнуть в дом.

– Ладно, госпожа, сделаем так. Я встану у того окна, которое вы открывали, но свет зажигать не буду. А вы останетесь тут. Если так спокойнее, можете запереться.

– Вы плохо меня знаете, – сказала Амина. – Уж к такому-то я привычна, поверьте. Я буду поблизости от вас и стану перезаряжать оружие. Это я хорошо умею.

– Нет, – возразил Филип. – Вас могут ранить.

– Могут. Но неужели вы полагаете, что я предпочту отсиживаться в укрытии, а не помогать тому, кто рискует ради меня собственной жизнью? Я помню о своем долге и намерена его выполнить.

– Тогда постарайтесь быть осторожнее, госпожа. Я не смогу стрелять как надо, если меня будут отвлекать мысли о вашей безопасности. Что ж, нужно перенести оружие в соседнюю комнату.

Амина помогла Филипу, а затем ушла и унесла с собою свечу.

Оставшись в одиночестве, Филип открыл окно и выглянул наружу. Вокруг дома никого не было, и ничто не нарушало ночной тишины. Луна уже показалась из-за гряды далеких холмов, однако ее свет скрадывали бегущие по небу облака. Филип ждал.

Наконец снизу донесся шепот. Юноша осторожно выглянул: четверо злодеев собрались у входной двери. Филип отодвинулся от окна и прошел в соседнюю комнату, где Амина споро готовила запасные заряды.

– Амина, они у двери и совещаются. Сами посмотрите. Надо бы их поблагодарить, кстати, ведь они подтвердили, что я говорил вам правду.

Девушка молча сходила к открытому окну и вернулась.

– Простите меня за мои сомнения, юноша, – произнесла она, касаясь руки Филипа. – Только бы мой отец не вернулся сейчас, ведь тогда они его схватят!

Филип вернулся на свой наблюдательный пост. Грабители, похоже, до сих пор пребывали в нерешительности. Крепкая входная дверь явно их смутила, и они замыслили обман. Один постучал, не дождался ответа, стал барабанить все сильнее, но никто не откликался. Тогда четверо вновь посовещались, после чего ствол ружья был приставлен к замочной скважине и прозвучал выстрел. Замок разлетелся вдребезги, однако железные засовы на внутренней стороне двери, сверху и снизу от замка, ничуть не пострадали.

Пускай Филип был вправе открыть огонь по грабителям в тот самый миг, когда заметил их у двери дома, врожденное благородство духа мешало ему вот так запросто отнимать жизнь. Он собирался пойти на подобное лишь при крайней необходимости; это чувство удерживало его от стрельбы до той поры, покуда грабители не перешли к действиям.

Теперь он прицелился в голову того, кто стоял ближе всего к двери, изучая повреждения замка и прикидывая, что делать дальше. Прицел был точен; прогремел выстрел, грабитель упал, а его товарищи отпрянули, смущенные нежданным отпором. Спустя миг, впрочем, в Филипа, который продолжал стоять у окна, разрядили пистолет. По счастью, стрелявший промахнулся, а затем юноша ощутил, как его оттаскивают вглубь комнаты. Это оказалась Амина, которая незаметно для Филипа пробралась в помещение.

– Не подставляйтесь под пули, Филип, – проговорила девушка негромко.

«Она назвала меня по имени», – подумалось ему, но вслух он ничего говорить не стал.

– Теперь они следят за окном, – продолжала Амина. – Возьмите второе ружье и идите вниз. Если у них получится, они смогут просунуть стволы сквозь дырку в двери и отодвинуть засовы. Я не уверена, что они справятся, но лучше приготовиться к отпору заранее. В любом случае, вам следует быть там, а не здесь, где вас уже заметили.

– Вы правы, – отозвался Филип и пошел вниз.

– Помните, нужен всего один точный выстрел. Если не промахнетесь, их останется только двое и они не смогут одновременно следить за окном и ломиться внутрь. О, надо же перезарядить ружье!

Филип осторожно спустился на первый этаж, передвигаясь ощупью в темноте. Он разглядел, что один из злодеев ухитрился просунуть руку сквозь дыру на месте дверного замка и теперь возится с верхним засовом, до которого как раз дотягивались его пальцы. Филип прицелился и уже был готов всадить полный заряд в тело грабителя, под поднятую руку, но тут раздался выстрел снаружи.

«Амина обнаружила себя! Ее могло ранить!» С этой мыслью Филип, обуреваемый желанием отомстить, разрядил ружье в грабителя, а затем бросился наверх – проверить, все ли в порядке с Аминой. В помещении с окном девушки не было. Он метнулся в соседнюю комнату и увидел, что Амина деловито перезаряжает ружье.

– Хвала Всевышнему! Вы напугали меня, Амина. Я решил, что вы показались в окне и они принялись стрелять в вас.

– Просто я подумала, что, когда вы начнете стрелять, они могут выстрелить в ответ и задеть вас. Поэтому я взяла палку, надела на нее отцовскую одежду и выставила из окна. Те, кто следил, сразу себя выдали.

– Что тут скажешь, Амина. Вряд ли кто мог ожидать этакого мужества и хладнокровия от девушки, столь юной и столь прелестной, – проговорил удивленный Филип.

– По-вашему, молодой господин, отважны лишь некрасивые? – уточнила Амина с улыбкой.

– Я не то имел в виду… Мы теряем время. Надо сходить к двери. Давайте мне ружье, а вы пока перезарядите это.

Филип снова прокрался вниз – и, еще не дойдя до двери, услыхал в отдалении голос минхеера Путса. Амина, которая тоже расслышала отца, в мгновение ока очутилась рядом с юношей, сжимая по пистолету в каждой руке.

– Не беспокойтесь, Амина, – произнес Филип, отодвигая засовы, – грабителей осталось всего двое, вашему отцу ничто не грозит.

Дверь распахнулась, и Филип с ружьем в руках выскочил наружу. Минхеер Путс лежал на земле, над ним стояли двое мужчин, один из которых занес нож над врачом. Грохнул выстрел, и негодяй повалился навзничь с пробитой головой. Последний грабитель кинулся на Филипа, и вспыхнула жаркая схватка. Исход поединка быстро решила Амина, которая шагнула вперед и разрядила один из своих пистолетов в тело грабителя.

Следует сообщить читателям, что минхеер Путс, возвращаясь домой, услышал звуки пальбы, доносившиеся со стороны его дома. Мысль о дочери и о золоте – отдадим должное коротышке, дочь была для него все-таки дороже – словно наделила его крыльями. Он забыл о собственном возрасте, о том, что немощен и безоружен, и устремился к своему жилищу. Он бежал, ничуть не скрываясь и вопя во все горло, а в итоге угодил прямо в руки двух грабителей, которые наверняка расправились бы с ним, не приди ему на выручку юный Филип.

Когда последний грабитель рухнул замертво, Филип высвободился из его хватки и поспешил на помощь минхееру Путсу, которого подхватил под руки и отнес на крыльцо дома, словно малого ребенка. Врач по-прежнему был в легком умопомрачении от страха и пережитого потрясения. Правда, через несколько минут минхеер Путс пришел в себя.

– Моя дочь! – вскричал он. – Моя девочка! Где она?

– Я здесь, отец, – откликнулась Амина, – цела и невредима.

– Ох! Мое дитя! – Врач открыл глаза. – Что ж… А деньги, мои деньги?

Он попытался встать.

– Деньги тоже целы, отец.

– Целы? Говоришь, целы? Ты в этом уверена?

– Да, отец, можешь убедиться сам. И все благодаря юноше, с которым ты обошелся не слишком-то хорошо.

– Какой?.. О ком ты? О, я вижу, Филип Вандердекен. Вот, значит, как… Он задолжал мне три с половиной гульдена и флакон… Это он тебя спас, дитя, и мои деньги?

– Да, отец, и был готов отдать жизнь.

– Что ж, я, пожалуй, прощу ему долг… Да, весь долг целиком… Хотя флакон-то ему без надобности… Пускай вернет. Налей мне воды, будь добра.

Прошло некоторое время, прежде чем врач окончательно оправился от потрясения. Филип оставил его на попечение дочери, а сам, прихватив пару заряженных пистолетов, двинулся проверить, не уцелел ли кто из грабителей. Луна успела выбраться из кипы облаков, что раньше норовили ее закрыть, и теперь ярко сияла высоко в небесах, так что все было видно. Те двое, кого выстрелы настигли на пороге дома, были бесповоротно мертвы. Те, что пытались схватить минхеера Путса, еще дышали, но один из них находился при последнем издыхании, а у второго обильно шла кровь.

Филип попытался расспросить последнего из злодеев, но тот не желал или не мог отвечать, поэтому юноша забрал оружие грабителей и вернулся в дом, где увидел, что радениями дочери коротышка-врач заметно окреп.

– Благодарю вас, Филип Вандердекен, благодарю от всей души. Вы спасли мое ненаглядное дитя и мои деньги… Конечно, денег у меня немного, ведь я очень-очень беден. Чтоб вы жили долго и счастливо!

Тут Филип призадумался. Впервые с того мгновения, когда рядом с ним зазвучали голоса грабителей, он вспомнил о роковом письме и своей клятве.

– «Долго и счастливо», – повторил юноша вполголоса и нахмурился. – Нет-нет! – Сам того не желая, он покачал головой.

– Я тоже должна вас поблагодарить, – сказала Амина, вглядываясь в лицо Филипа. – Даже не знаю, скольким я вам обязана, но что обязана – это несомненно.

– Ну да, она очень признательна, – перебил врач, – но мы бедны, мы почти нищие. Я заговорил про деньги, потому что у меня их немного и я не могу позволить себе их терять, но если вы решите не платить мне три с половиной гульдена, минхеер Филип, с этим я как-нибудь примирюсь.

– Зачем же мириться, минхеер Путс? Я обещал расплатиться с вами и сдержу свое слово. У меня, оказывается, много денег, тысячи гульденов, и я не ведаю, на что их тратить.

– Вы что? Сколько? Тысячи? – Путс рассмеялся. – Бросьте, юноша, меня вы не обманете.

– Амина, послушайте меня. – Филип повернулся к девушке. – Я действительно теперь богат. Вы-то знаете, что вам я лгать не стану.

– Я поверила, еще когда вы говорили с моим отцом.

– Тогда, раз уж вы так богаты, минхеер Вандердекен, а мы так бедны…

Амина прижала палец к губам отца, не позволив тому закончить фразу.

– Отец, нам пора отдохнуть. Прошу, Филип, оставьте нас сегодня.

– И не подумаю, – возразил Филип. – Более того, я и спать не стану, так и знайте. Вы же ложитесь, конечно. Вам и вправду нужно отдохнуть. Спокойной ночи, минхеер Путс! Выдайте мне, пожалуйста, фонарь, и больше я вас не потревожу. Спокойной ночи, Амина.

– Спокойной ночи. – Амина протянула руку. – И еще раз – большое, большое спасибо.

– Тысячи гульденов! – продолжал бормотать врач, когда Филип покинул комнату и вышел из дома.

Глава 5

Филип Вандердекен сидел на крыльце. Он откинул волосы со лба и подставлял лицо освежающим дуновениям ветерка, надеясь хоть немного остудить воображение, разгулявшееся после волнений трех минувших дней. Хотелось отдохнуть, но юноша отлично сознавал, что на отдых рассчитывать не приходится.

Его угнетали дурные предчувствия, ближайшее будущее виделось непрерывной цепочкой опасностей и бед, чреватых гибелью, однако в целом Филип воспринимал свою участь бесстрашно и бесстрастно. Почему-то казалось, что прошло всего три дня с тех пор, как он появился на свет; было грустно, но несчастным он себя не ощущал.

Мысли юноши постоянно возвращались к роковому письму, диковинная, необъяснимая пропажа которого как будто лишний раз доказывала сверхъестественную природу послания. Филип все больше убеждался в том, что задание изначально предназначалось именно ему, а реликвия, доставшаяся от матери, только подкрепляла его уверенность.

«Такова моя судьба, таков мой долг», – думал Филип. Придя к этому умозаключению, он отчасти совладал со смятением в мыслях и стал вспоминать красоту, отвагу и недюжинное присутствие духа, выказанные Аминой. Любуясь луной, что пролагала свой вековечный путь по небосводу, юноша задумался о том, насколько переплетены их жизни – его собственная и жизнь этого прелестного создания. События последних трех дней, казалось, подтверждали почти неразрывную связь.

«Все в воле Небес, и будет так, как предначертано ими. Я поклялся, – думал Филип, – и мою клятву приняли. Я должен посвятить жизнь спасению своего несчастного отца, но разве это мешает мне любить Амину?

Опомнись, приятель! Моряк в индийских водах проводит в плавании долгие месяцы, прежде чем ступить на берег. Мои поиски придется вести в океане, и как часто я буду возвращаться на сушу? Почему бы не насладиться утешением домашнего очага?

Но все же вправе ли я желать любви девушки, которая, если полюбит, будет любить, не сомневаюсь, горячо, преданно, искренне? Стоит ли ей связывать свою судьбу с мужчиной, чья жизнь будет постоянно подвергаться опасности?

Впрочем, это привычный удел всех моряков, дерзающих покорять бурные воды, когда только тонкая доска палубы отделяет тебя от смерти. Кроме того, мне выпало важное задание, а значит, моей жизни ничто не угрожает, покуда Небеса не сочтут это задание выполненным.

Как скоро это произойдет и чем все завершится? Неужто смертью? Вот бы кровь подостыла, тогда бы я мыслил яснее…»

Подобным размышлениям предавался Филип Вандердекен, пытаясь оценить, насколько сможет преуспеть в своих начинаниях.

Наконец стало светать, и, завидев алую полоску над горизонтом, юноша ослабил бдительность, а потом и вовсе заснул, прямо на крыльце.

Легкое прикосновение к плечу заставило его вздрогнуть и схватиться за пистолет. Он резко обернулся – и увидел Амину.

– Эта пуля предназначалась мне? – спросила девушка с улыбкой, повторяя слова, которые Филип произнес в ночи.

– Да, Амина! Она должна была защитить вас снова, если понадобится.

– Знаю, Филип. Вы очень добры, что провели эту ночь в утомительном дозоре. Но уже давно рассвело.

– Амина, я сторожил, пока не рассвело.

– Вам пора отдохнуть, Филип. Мой отец уже на ногах, можете прилечь на его кровать.

– Спасибо, но я не хочу спать. У меня очень много дел. Нужно сходить к бургомистру и рассказать о происшедшем. Тела придется оставить здесь, пока правомерность случившегося не будет удостоверена. Ваш отец сходит, Амина, или мне идти самому?

– Полагаю, это должен сделать отец, ведь дом принадлежит ему. А вы останетесь тут. Раз не хотите спать, тогда подкрепитесь. Я предупрежу отца, он как раз позавтракал.

Амина ушла в дом и вскоре привела отца, который сразу согласился сходить к бургомистру. Филипа он приветствовал радушно, поежился, когда пришлось миновать мертвые тела у подножия крыльца, и быстрым шагом направился в сторону города, где проживал городской глава.

Девушка велела Филипу идти за ней и провела его в отцовскую комнату, где, к изумлению юноши, ждал горячий кофе – неслыханная редкость по тем временам. Ничего подобного Филип не рассчитывал найти в доме минхеера Путса, всюду сетовавшего на свою бедность, но, похоже, врач когда-то пристрастился к кофе настолько, что не смог избавиться от этой дорогостоящей привычки.

Юноша не ел почти сутки, а потому без малейшего смущения накинулся на еду. Амина присела напротив и молчала, пока он насыщался.

– Амина, – проговорил Филип, покончив с едой, – этой ночью, пока я нес караул, у меня было предостаточно времени на размышления. Могу я говорить откровенно?

– Конечно, – отозвалась девушка. – Уверена, вы не скажете ничего такого, что не подобает слышать девичьему ушку.

– Ценю ваше доверие, Амина. Я думал о вас и вашем отце. Вам нельзя долее оставаться в этом уединенном месте.

– Согласна, здесь слишком безлюдно, чтобы чувствовать себя в безопасности, но вы ведь знаете моего отца: его устраивает, что дом стоит особняком, ибо арендная плата невысока, а тратить деньги он не любит.

– Человеку, который заботится о своих деньгах, следует надежно их охранять, а тут это невозможно. Послушайте, Амина, у меня есть дом. Быть может, вы слышали, что он стоит по соседству с другими и чужаков там сразу замечают. Я скоро покину это жилище – не исключено, что навсегда. С первой же оказией я намерен отплыть в индийские моря[8].

– В индийские моря? Почему, Филип? Прошлой ночью вы говорили, что владеете тысячами гульденов.

– Да, владею, и они лежат в том доме. Я должен уйти, Амина, меня зовет долг. Прошу, не спрашивайте больше, просто выслушайте мое предложение. Пусть ваш отец перебирается в мой дом и позаботится о нем в мое отсутствие. Тем самым он окажет мне услугу, а вас я молю его убедить. Там вам с ним ничто не грозит. Заодно он присмотрит за моими деньгами. В настоящее время они мне ни к чему, а взять их с собой я все равно не смогу.

– Мой отец не из тех, кому можно доверять чужие деньги.

– Скажите, почему ваш отец столь скареден? Он ведь не сможет забрать накопленное с собою в могилу. Значит, он оставит все дочери, а вам я доверяю безоговорочно.

– Тогда оставляйте деньги сразу мне, и я верну их вам, как только потребуется. Но зачем рисковать жизнью в море, если у вас за душой этакое богатство?

– Амина, я не могу ответить. Меня зовет сыновний долг, и большего я не раскрою – во всяком случае, сейчас.

– Если виною всему долг, тогда я не стану расспрашивать. Мною двигало не женское любопытство – вовсе нет, уж поверьте. Я спрашивала из лучших побуждений.

– Из каких именно?

– Трудно сказать… Это сразу несколько чувств: признательность, уважение, забота, благодарность… По-моему, вполне достаточно.

– Разумеется. Я рад, Амина, что сумел вызвать у вас эти чувства за столь краткий срок знакомства. Признаться, к вам я испытываю то же самое – и даже больше. Что ж, тогда тем более постарайтесь убедить вашего отца покинуть сей уединенный дом сегодня же и переселиться под мой кров.

– А вы сами где будете жить?

– Если ваш отец откажется приютить меня на несколько дней, я найду себе пристанище в другом месте, но надеюсь, что он согласится, – если вы, конечно, не возражаете против моего недолгого присутствия.

– Почему я должна возражать? Тут оставаться небезопасно, а вы предлагаете нам укрытие. Будет нечестно и несправедливо прогонять вас из вашего собственного дома.

– Убедите отца, Амина. Платы я не прошу, пусть считает это свидетельством моего расположения к вам. Если я не избавлю вас от угрозы, это отяготит мою душу. Обещаете с ним поговорить?

– Обещаю, что приложу все усилия. Погодите! Я сразу говорю, что мы принимаем ваше предложение. Отец мне не откажет. Вот моя рука в залог. Годится?

Филип осторожно сжал руку девушки, протянутую к нему, и, поддавшись внезапному порыву, поднес ее ладонь к своим губам и поцеловал. Потом вскинул голову, желая убедиться, что Амина не рассердилась. Девушка пристально глядела на него, как и прошлой ночью, словно силясь прочесть мысли, – но руку не отняла.

– Амина, вы можете мне верить, – сказал он, снова целуя ее пальцы.

– Надеюсь… Думаю, да… Да, могу, – откликнулась она.

Филип отпустил ее руку. Амина присела на стул и некоторое время задумчиво молчала. Филип тоже хранил молчание, поскольку ему было о чем поразмыслить. Наконец Амина заговорила:

– Помнится, мой отец упоминал, что ваша матушка чрезвычайно бедна, что она слегка тронулась умом и что в вашем доме есть комната, которую не открывали много лет.

– До вчерашнего дня.

– Это там вы отыскали деньги? Ваша матушка о них не знала?

– Нет, знала. Она поведала мне о них на смертном одре.

– Выходит, у нее были какие-то весомые причины не отпирать эту комнату?

– Верно.

– Что это за причины, Филип? – спросила Амина негромко.

– Я не должен вам рассказывать. Могу только сказать, что она боялась призраков.

– Каких призраков?

– Утверждала, будто видела в той комнате призрак моего отца.

– По-вашему, Филип, ей привиделось?

– Я уверен, что он приходил на самом деле. На другие вопросы я не стану отвечать, Амина. Ныне комната открыта, а призрак больше не придет.

– Призраков я не боюсь, – произнесла Амина. – Эти события как-то связаны с вашим решением уйти в море?

– Отвечу так: они убедили меня в этом. Прошу, не задавайте больше вопросов. Мне неприятно вам отказывать, но долг запечатывает мои уста.

Несколько минут оба молчали, потом Амина сказала:

– Вы так усердно стремились вернуть ту реликвию… Думаю, она имеет отношение к тайне. Я права?

– Амина, это последний вопрос, на который я вам отвечу. Да, имеет. На сем закончим.

От девушки, разумеется, не ускользнула резкость Филипа, граничившая с грубостью.

– Вы настолько поглощены своими заботами, Филип, что не желаете видеть искреннее участие за моими расспросами.

– Увы, это правда. Я благодарю вас, Амина. Простите, если был груб, но прошу учесть, что это не моя тайна – во всяком случае, я не считаю ее своей. Господь свидетель, я нисколько не стремился ее узнать, но теперь она со мною – и разрушила все мои надежды в жизни.

Филип помолчал, а когда поднял голову, то обнаружил, что Амина неотрывно глядит на него.

– Пытаетесь прочесть мои мысли? Хотите вызнать тайну?

– Прочесть мысли – может быть, а вот тайна меня не привлекает. Мне очень жаль, Филип, что она с такой силой вас гнетет. Должно быть, она поистине страшна, если способна подчинить себе столь предприимчивый ум, как ваш.

– Где вы набрались подобной отваги, Амина? – поинтересовался Филип, меняя тему разговора.

– Обстоятельства жизни делают одних людей храбрецами, других – трусами. Тот, кто привычен к тяготам и опасностям, их не боится.

– И где же вы обрели такую привычку?

– В той стране, где родилась, уж всяко не здесь, среди болот и грязи.

– Не поделитесь со мною своей историей? Обещаю никому не рассказывать.

– Да, вы уже сполна доказали, что из вас слова не вытянешь, сколько ни старайся. – Амина улыбнулась. – Что ж, у вас есть право узнать кое-что о той, чью жизнь вы спасли. Многого я не открою, но кое о чем рассказать могу.

Моего отца, когда он служил юнгой на торговом корабле, захватили мавры и продали в рабство некоему Хакиму, тамошнему врачу. Тот выяснил, что мой отец смышлен не по годам, и сделал его своим помощником; именно у этого мавра отец и обучился премудростям лекарского дела. Через несколько лет он уже сравнялся в умениях со своим хозяином, но, оставаясь невольником, трудился отнюдь не на себя.

Вы сталкивались с алчностью моего отца, ее трудно скрыть. Он стремился превзойти хозяина в достатке и откупиться от кабалы. Он принял магометанскую веру, обрел свободу и стал самостоятельным врачом. Взял в жены девушку из арабской семьи, дочь вождя, чье здоровье сумел поправить, и поселился в тех краях. Родилась я, отец становился все богаче, к нему стекались страждущие, но потом умер сын бея, которого вверили его попечению, и это стало поводом и предлогом для преследований.

За голову отца объявили награду, но он ускользнул; правда, ради спасения ему пришлось пожертвовать всем нажитым добром. Забрав с собою нас с мамой, он ушел к бедуинам, среди которых мы прожили несколько лет. Именно тогда я привыкла к скорым походам, яростным схваткам, поражениям, бегству и нередкой беспощадной резне. Но бедуины скверно оплачивали услуги моего отца, а золото было для него кумиром.

Прослышав, что бей умер, он возвратился в Каир и снова стал врачевать людей. Ему позволили заново разбогатеть – настолько, что это богатство привлекло алчный взор нового бея.

По счастью, на сей раз отец заблаговременно узнал о дурных помыслах правителя. Он уплыл с толикой нажитого богатства на крохотном суденышке и достиг испанского побережья. Увы, ему так и не удалось восстановить свое состояние. Прежде чем мы добрались сюда, его ограбили, отобрали почти все, что у него было, и вот уже три года он копит сызнова. Мы прожили около года в Мидделбурге, а оттуда переселились сюда. Такова история моей жизни, Филип.

– Скажите, Амина, ваш отец по-прежнему исповедует магометанскую веру?

– Не знаю. По-моему, он ни во что не верит. Меня он воспитывал вне вероучения. Его бог – золото.

– А ваш?

– Если угодно, можете считать, что я верую в бога, который сотворил сей мир и все, что в нем, в бога природы. Так я думаю, Филип, но хотела бы узнать больше. Вокруг столько разных вероучений, однако мне сдается, что все они разными дорогами ведут на одни и те же Небеса. Вот ваша христианская вера, Филип, – она истинна? Почему всякий называет истинной лишь собственную веру, какой бы та ни была?

– Наша вера – истинная и единственная, Амина. Я бы поведал, будь это в моей власти, сколь ужасны и убедительны доказательства тому…

– Раз ваша вера истинна, значит долг христианина велит вам открыть эти доказательства. Разве не так? Или некая клятва препятствует вам их раскрывать?

– Нет, я не давал такой клятвы, однако мне чудится, будто я ее приносил… Чу! Голоса! Наверное, это ваш отец с городскими властями. Надо спуститься их встретить.

Филип поднялся и направился вниз. Амина смотрела ему вслед. Сама она осталась сидеть, ее взор был устремлен на дверь.

– Неужели это оно? – проговорила она, отбрасывая волосы со лба. – Так скоро… Что ж, я чувствую, что охотнее разделю его горести, его опасности, его кончину, если придется, чем счастливую жизнь с кем-то другим… Пожалуй, было бы странно, думай я иначе. Этим вечером мой отец должен переселиться в его дом. Пора готовиться.

Власти выслушали рассказы Филипа и минхеера Путса, потом осмотрели тела убитых; в одном или двух из них опознали хорошо известных мародеров. По распоряжению бургомистра тела унесли. Затем власти посовещались, и Филипу с минхеером Путсом позволили вернуться к Амине.

Нет необходимости пересказывать беседу, которая состоялась далее; достаточно будет сказать, что Путс согласился с доводами молодых людей, а более всего его воодушевило отсутствие арендной платы.

Быстро договорились о перевозке мебели и лекарств, и ближе к полудню большинство вещей вывезли. Но лишь с наступлением сумерек на повозку уложили заветную шкатулку с деньгами, и Филип поехал с нею, чтобы охранять. Амина шла пешком, как и ее отец. Легко догадаться, что скарб закончили разбирать уже глубоко в ночи, после чего отправились наконец отдыхать.

Глава 6

– Значит, вот эта комната, что так долго была заперта, – проговорила Амина, войдя в помещение задолго до того, как проснулся Филип, сморенный ночным бдением накануне. – Да, здесь и вправду пахнет запустением.

Девушка осмотрелась, оглядела мебель, потом ее взор остановился на птичьих клетках. Она заглянула внутрь.

– Бедняжки! Выходит, это здесь призрак его отца явился его матушке. Очень может быть… Филип говорил, что у него есть доказательства, и почему бы призраку не появиться? Умри сам Филип, я бы обрадовалась его призраку, ведь это было бы хоть что-то. Ой, что я болтаю! Язык своевольничает, выдает мою тайну… Стол перевернут – должно быть, его опрокинули в страхе… Содержимое шкатулки для шитья рассыпано – словно испугалась женщина… Быть может, увидела мышь и… Но все равно есть что-то особенное в том простом обстоятельстве, что многие годы на эти доски не ступала человеческая нога. Даже перевернутый стол, который не поднимали столько лет, выглядит неестественно и потому тяготит сердце… Стоит ли удивляться, что Филипу кажется, будто тайна этой комнаты столь обременительна. Нет, нельзя все оставлять в таком виде. Нужно прибраться.

Привыкшая ухаживать за отцом и заниматься хозяйством, Амина немедля приступила к наведению порядка.

Все углы комнаты и все предметы мебели в ней были очищены, паутина и пыль исчезли, кушетку и стол переставили из углов в середину, клетки с останками птиц вынесли. И когда Амина закончила трудиться, а внутрь сквозь распахнутое окно проник солнечный свет, комната засверкала чистотой, навевая радость вместо былой тоски.

Некое чувство подсказывало Амине, что всякие воспоминания стираются из памяти, если удалить предметы, с ними связанные. Она твердо вознамерилась облегчить душевное бремя Филипа, ибо со всем пылом и страстью, присущими ее народу, приняла близко к сердцу страдания юноши – и собиралась его покорить. Поэтому она снова и снова бралась за тряпку, пока картины и все прочие предметы обстановки не приобрели почти первозданную свежесть.

Девушка убрала не только птичьи клетки, но и шкатулку матери Филипа, заодно припрятав и вышивку, от которой Филип наверняка бы отшатнулся, точно завидев змею. Ключи валялись на полу, и Амина принялась открывать буфеты и протирать стекла. Далее она подступила к серебряным кубкам, и тут в комнату вошел ее отец.

– Великие Небеса! – воскликнул минхеер Путс. – Это что, все серебро? Значит, он не лгал, у него действительно есть тысячи гульденов? Где он их прячет?

– Это не твоя забота, отец. Твои деньги теперь в безопасности, за что следует поблагодарить Филипа Вандердекена.

– Да, конечно, но раз уж он станет жить здесь, надо узнать, много ли он ест и сколько мне заплатит. Думаю, надо запросить побольше, он ведь богач.

Губы Амины искривила презрительная улыбка, но девушка промолчала.

– Где же он прячет свои деньги? Говоришь, он уйдет в море, едва отыщется нужный корабль? Кому тогда поручат следить за его деньгами?

– Следить за ними буду я, отец, – коротко ответила Амина.

– Ну да, мы с тобою проследим… А корабль может утонуть…

– Нет, мы следить не будем, отец. Тебя это не касается. Присматривай за своими деньгами.

Амина расставила серебряную утварь по полкам, заперла дверцы и забрала ключи с собой, когда пошла готовить завтрак, а коротышка-врач остался разглядывать сверкающую металлическую посуду за стеклом. Он смотрел и смотрел, не в силах отвести взгляд, не в состоянии наложить руку. То и дело с его губ срывалось: «Серебро! Серебро!»

Филип спустился вниз и, проходя мимо комнаты по пути на кухню, заметил минхеера Путса возле буфетов. Юноша переступил порог – и не мог не восхититься чудесной переменой. Он догадывался, кто и зачем это сделал, и сердце его преисполнилось признательности. Тут вошла Амина с завтраком; взгляды молодых людей говорили больше, чем могли бы сказать слова. Филип сел за еду, менее опечаленный и озабоченный, чем раньше.

– Минхеер Путс, – начал юноша, когда позавтракал, – хочу оставить вас во владении моим домой. Надеюсь, вам тут будет удобно. Все те мелочи, какие необходимо обсудить, я обговорю с вашей дочерью перед убытием.

– Значит, минхеер Филип, вы покидаете нас и отправляетесь в море? Повидать другие страны куда приятнее, чем сидеть дома. Когда вы отбываете?

– Сегодня вечером я отправлюсь в Амстердам, – сказал Филип, – чтобы подыскать нужный корабль, но, думаю, еще вернусь до отплытия.

– Ага, вернетесь. Ну да, надо же позаботиться о ваших деньгах и всем остальном. Не забудьте пересчитать деньги. Мы за ними присмотрим. Кстати, где ваши деньги, минхеер Вандердекен?

– Это я расскажу вашей дочери перед уходом, минхеер Путс. Ожидайте меня обратно через три недели – это крайний срок.

– Отец, – вмешалась Амина, – тебе нужно проведать сына бургомистра. Пора идти.

– Да-да, дитя… Всему свое время, кхе-кхе… Но сперва мы пообщаемся с нашим драгоценным минхеером Филипом, он многое должен мне рассказать, прежде чем покинет нас.

Филип не мог не улыбнуться, припомнив обстоятельства первой своей встречи с минхеером Путсом в этом доме. Впрочем, другие, печальные воспоминания тут же заставили его нахмуриться.

Амина, которая как будто с легкостью читала мысли обоих мужчин, принесла отцовскую шляпу и проводила родителя до двери. Минхеер Путс, явно вопреки собственному желанию, но не осмеливаясь спорить с дочерью, вынужден был удалиться.

– Так быстро, Филип? – спросила Амина, вернувшись в комнату.

– Увы, Амина, дело зовет. Но, как и говорил, я вернусь перед отплытием. На всякий случай я все расскажу заранее. Дайте мне ключи.

Филип открыл створки внизу буфета и поднял крышку железного сундука.

– Вот мои деньги, Амина. Думаю, нет нужды их пересчитывать, как хотел ваш отец. Сами видите, я не преувеличивал, когда говорил, что у меня тысячи гульденов. Сейчас они мне ни к чему, ибо сначала я должен овладеть ремеслом. Когда же вернусь, они позволят мне приобрести корабль. Хотя… кто ведает, что ему написано на роду…

– А если не вернетесь? – тихо спросила Амина.

– Тогда эти деньги – ваши, как и все, что в доме, и сам дом.

– У вас же есть родичи?

– Всего один, и он богат. Это мой дядя, который отчасти помогал нам справляться с невзгодами. Своими детьми он не обзавелся. Амина, на всем белом свете есть лишь один человек, к которому стремится мое сердце, и это вы. Прошу, воспринимайте меня как брата, а я всегда буду вас любить как дражайшую сестру.

Амина промолчала. Филип взял немного денег из открытого мешочка, на расходы в дороге, потом запер сундук, буфет и протянул ключи Амине. Он хотел было что-то сказать девушке, но тут в дверь дома коротко постучали и вошел священник, отец Сейзен.

– Благослови тебя Господь, сын мой, и тебя, дитя мое. Мы с тобою прежде не встречались, но ты, как я понимаю, дочь минхеера Путса?

Амина утвердительно кивнула.

– Вижу, Филип, что комната наконец открыта. Я слышал обо всем, что случилось. Позволь мне поговорить с тобою наедине, сын мой, а тебя, дева, я попрошу на время нас оставить.

Амина вышла из комнаты, а священник, усевшись на кушетку, поманил Филипа к себе. Разговор у них вышел длинный, и пересказывать его здесь нет необходимости. Священник расспрашивал Филипа о семейной тайне, но не смог удовлетворить свое законное любопытство. Филип поведал ему ровно то же самое, что сказал Амине, но не более того. Юноша также сообщил, что уходит в море и что, если ему не суждено вернуться, все его имущество – какое именно, он уточнять не стал – перейдет врачу и его дочери.

Священник принялся вызнавать относительно минхеера Путса, осведомился, известно ли Филипу, сколь жаден этот человек, который никогда не появляется в церкви и, по слухам, принадлежит к неверным. Филип, как и подобало, честно ответил, что дочь врача жаждет приобщиться к истинной вере, и попросил священника потрудиться над ее обращением, ибо ему самому такая задача не по плечу. На это отец Сейзен, уловивший отношение Филипа к Амине, охотно согласился.

Разговор тянулся около двух часов, а потом беседу прервало возвращение минхеера Путса, который опрометью выскочил из комнаты, едва завидев священника. Филип позвал Амину и попросил ее впредь принимать отца Сейзена, хотя бы из уважения к хозяину дома, после чего пастырь благословил их обоих и ушел.

– Вы ведь не дали ему денег, минхеер Филип? – спросил врач, когда отец Сейзен покинул дом.

– Нет, – ответил Филип. – Жаль, что я об этом не подумал.

– Чего уж тут жалеть? Деньги всегда лучше, чем то, что он способен вам дать. Но больше его сюда впускать нельзя.

– Почему же, отец? – возразила Амина. – Пусть приходит, если минхееру Филипу так угодно. Это ведь его дом.

– Ну да, если минхееру Филипу угодно, тогда конечно. Но он нас покидает, если ты забыла.

– И что с того? Почему бы священнику нас не навещать? Он может приходить ко мне.

– К тебе, дитя мое? На кой он тебе нужен? Ладно, пусть приходит. Я не дам ему даже гроша ломаного, и он быстро перестанет нам досаждать.

Филипу больше не представилось возможности поговорить с Аминой, да и все уже вроде бы было сказано. Через час он простился с девушкой в присутствии ее отца, который не прекращал расспрашивать и все норовил допытаться у Филипа насчет денег, что оставались в доме.

Спустя два дня Филип прибыл в Амстердам и, наведя необходимые справки, узнал, что в ближайшие несколько месяцев корабля в Ост-Индию не ожидается. Голландская Ост-Индская компания действовала уже давно, и всякие частные предприятия почти прекратились. Корабли же компании отправлялись в плавание лишь в месяцы, наиболее благоприятные для того, чтобы обогнуть мыс Бурь, как мореплаватели-первопроходцы именовали мыс Доброй Надежды. Одним из таких судов, чье отплытие назначили на урочный срок, был трехмачтовый барк «Тер Шиллинг», ныне вытащенный на берег и лишенный оснастки.

Филип разыскал капитана барка и изложил тому свое желание отправиться в плавание и научиться морскому ремеслу. Капитан порадовался устремлениям юноши, поскольку тот отказался от жалованья на борту и согласился платить за учебу, как было тогда принято. Филипу пообещали должность второго помощника и столованье в кают-компании, а также посулили известить, когда определится срок отбытия. Сделав все, что было пока в его силах, для исполнения клятвы, Филип поспешил домой, торопясь снова очутиться в обществе Амины.

Теперь пропустим два месяца, на протяжении которых минхеер Путс продолжал заниматься врачеванием и потому редко бывал дома, а молодые люди проводили вдвоем много часов. Любовь Филипа к Амине нашла отклик у девушки, и она прониклась теми же чувствами к нему.

Это была не просто любовь, а истинная страсть, крепнувшая с каждым днем. Какая бы девушка могла поспорить красотой и силой духа с очаровательной, желанной, великодушной и чуткой Аминой? Порою Филип морщил лоб, вспоминая об уготованной ему тяжкой судьбе, но улыбка Амины прогоняла все тревоги, и, глядя на девушку, он забывал о своих страхах.

Амина не делала тайны из своей увлеченности, та проглядывала в каждом ее слове, каждом взгляде и каждом движении. Когда Филип брал ее за руку или обнимал за талию, не говоря уже о мгновениях, когда он припадал к ее алым губкам, в ее поведении не было и намека на жеманство. Для этого она была слишком благородной, слишком возвышенной. Она чувствовала, что ее счастье зависит от его любви, и жила, что называется, им одним.

Так миновало два месяца. И однажды отец Сейзен, который часто наведывался в дом и уделял много внимания просвещению Амины, застиг девушку в объятиях Филипа.

– Дети мои, – сказал священник, – я наблюдал за вами некоторое время. Ты ведешь себя недостойно, Филип, если, на что я уповаю, помышляешь о браке. Если же нет, это и вовсе опасно. Я должен соединить ваши руки и души.

Филип смутился.

– Не заставляй меня разочаровываться в тебе, сын мой, – сурово прибавил пастырь.

– Ни в коем случае, святой отец. Но молю, приходите завтра. Мы все решим завтра. Прежде мне нужно переговорить с Аминой.

Священник ушел, оставив Амину и Филипа наедине. Девушка то краснела, то бледнела, ее сердце билось учащенно, ибо она сознавала, что на кон поставлено счастье всей ее жизни.

– Священник прав, Амина, – произнес Филип, садясь рядом с девушкой. – Так не может продолжаться. О, как я хотел бы всегда быть с тобою! Увы, жестокая судьба нас разлучает… Тебе ведомо, что я обожаю даже землю, по которой ты ступаешь, но все же я не смею просить твоей руки, обрекая тем самым на страдания.

– Обручиться с тобой вовсе не значит накликать на себя беду, Филип, – ответила Амина, не поднимая головы.

– Мною движет не сострадание, Амина. Я говорю так из корысти…

– Позволь быть откровенной, Филип, – перебила девушка. – Ты утверждаешь, что любишь меня. Мне неведомо, как любят мужчины, но я знаю, как любит женщина. Для меня твой уход и вправду будет жестоким, корыстным шагом. Я умру без тебя, Филип, так и знай! Говоришь, что должен плыть, что тебя ведет судьба и твоя роковая тайна? Так тому и быть, и я отправлюсь с тобой!

– Со мной, Амина? На смерть?

– Да, на смерть. Ибо что такое смерть, как не освобождение? Я не боюсь смерти, Филип, зато боюсь потерять тебя. Нет, не так. Разве твоя жизнь не в руках Того, Кто сотворил сей мир? Почему же ты уверен, что погибнешь? Ты намекал, что тебя избрали для выполнения некой задачи, а значит, эта задача выполнима и гибель вовсе не неизбежна. Ты должен жить, покуда не справишься с поручением. Я хотела бы разделить твою тайну, Филип. Женский ум может сослужить тебе хорошую службу, а если даже не сослужит, разве нет удовольствия и счастья в том, чтобы разделить свою тоску с тем, кого, как уверяешь, ты любишь больше всего на свете?

– Амина, милая моя Амина, сама моя любовь, моя пылкая любовь, вынуждает меня мешкать. Счастье мое будет несказанным, если мы обручимся сей же час! Ты лишила меня слов. Я не знаю, как поступить… Если ты станешь моей женой, я не смогу скрывать от тебя свою тайну, и мне не стать твоим мужем, если я ее не раскрою… Хорошо, Амина, я расскажу тебе все! Ты узна́ешь мою тайну, поймешь, сколь жестока моя участь, пусть и не по моей вине, а потом сама примешь решение. Но помни: мою клятву засвидетельствовали Небеса, и нарушить ее я не смогу. Помни об этом, слушая мою историю, а уж потом решай, выходить ли тебе замуж за человека, чья судьба столь печальна. Счастье мое будет мимолетным, но ты, Амина…

– Тайна, Филип! – нетерпеливо прервала его Амина.

Филип пустился пересказывать все то, что уже известно читателю. Амина слушала молча, и на лице ее не дрогнула ни единая черточка. Филип закончил повествование клятвой, которую он принес.

– Вот и все, – завершил он уныло.

– Какая странная история, Филип… – проговорила Амина. – Что ж, теперь моя очередь. Дай мне, пожалуйста, эту реликвию. Хочу взглянуть на нее. Неужели возможно, чтобы в этой малой вещице таилась такая добродетель – или, лучше сказать, угроза? Прости, Филип, но меня до сих пор терзают сомнения, потому что я усматриваю здесь козни Иблиса[9]. Ты знаешь, что я не сильна в том новом вероучении, к которому вы с добрым пастырем меня приобщаете. Нет, я не говорю, что эта вера не истинна, но той, кто лишь недавно к ней обратился, сомневаться позволительно. Допустим, Филип, что все, о чем ты рассказал, есть правда. Если это правда, то, следуя данной тобой клятве, ты будешь исполнять свой долг. Жаль, если ты полагаешь, будто Амина станет удерживать тебя от этого праведного дела. Но неужто ты думаешь, будто дело ограничится всего одним испытанием? Нет, Филип, нет! Тебя избрали для великой цели, значит Небо будет оберегать тебя от опасностей и угроз, пока ты не справишься. Ты будешь браться за нее снова и снова, а Амина, став твоей женой, будет тебя ободрять, утешать и преданно любить. Когда же Он призовет тебя к себе, твоя Амина, Филип, коли ей суждено пережить тебя, будет столь же истово хранить память о тебе. Ты сказал, что я вольна решать? Так вот, я решила. Милый Филип, я принадлежу тебе!

Амина раскрыла объятия, и Филип прижал девушку к своей груди. Тем вечером он попросил руки возлюбленной у ее отца, и минхеер Путс, стоило Филипу открыть железный сундук и показать мешочки с золотом, немедленно согласился.

Отец Сейзен навестил их на следующий день и выслушал новость, а три дня спустя колокола маленькой церкви Тернеза вызванивали радостный напев, возвещая о венчании Амины Путс и Филипа Вандердекена.

Глава 7

Лишь в конце осени Филипа вырвало из любовных грез (увы, что такое любое удовольствие в этой жизни, как не сновидение, схожее с забытьем?) послание капитана того барка, на котором юноша собирался отплыть. Как ни странно это прозвучит, с того самого дня, когда Амина предалась ему душой и телом, Филип больше не задумывался о своем мрачном будущем. Порой, конечно, воспоминания приходили, но мгновенно улетучивались и забывались. Он полагал достаточным то обстоятельство, что готов исполнить обещание, когда наступит срок. Часы сменялись днями, дни перетекали в недели, а недели складывались в месяцы, и Филип в блаженстве тихого, незамутненного счастья от близости с Аминой забывал о клятве в объятиях жены, которая всячески старалась не допускать того, чтобы неприятности омрачали чело ее возлюбленного мужа.

Минхеер Путс не единожды в разговорах затрагивал предстоящий отъезд Филипа, однако выражение недовольства на лице дочери и ее резкие ответы (она прекрасно знала, чем диктуется этот интерес ее отца, и в такие мгновения гневно смотрела на коротышку) заставляли его замолчать, так что врач коротал досуг, блуждая по гостиной и жадно разглядывая сквозь стекла буфетов ослепительно сверкавшие теперь серебряные кубки.

Одним октябрьским утром в дверь дома постучали. Амина, как и подобало, вышла встретить гостя.

– Мне нужен мастер Филип Вандердекен, – сообщил незнакомец, чей голос звучал немногим громче шепота.

Выглядел он не слишком привлекательно, был облачен в наряд голландского моряка тех лет и носил на голове шапку из барсучьего меха. Тощий, с резкими и мелкими чертами, он казался призраком, ибо лицо его было мертвенно-белым, а губы – неестественно бледными. Из-под шапки выбивались кудри непонятного оттенка – что-то среднее между рыжим и русым. Борода почти отсутствовала, и определить на вид его возраст представлялось крайне затруднительным: то ли это болезненный юноша, исхудавший до такого вот состояния, то ли старик, крепкий здоровьем, но изрядно отощавший.

Внимание Амины сразу привлекла главная особенность его облика – единственный глаз. Правая глазница пустовала; шарик, который в нее вставили, по всей видимости, давно выпал, зато левый глаз в сравнении с другими чертами лица и с головой был непомерно велик и как бы выдавался вперед, водянистый и весьма неприятный чужому взору, а вокруг этого огромного глаза не имелось вдобавок ни ресниц, ни брови. Эта особенность облика была настолько замечательной, что при первом знакомстве вы видели только глаз, и ничего больше. По сути, на порог дома Вандердекенов явился не одноглазый мужчина, а глаз, к которому прилагался человек, чье тело как бы служило башней маяка, лишенной иного назначения, кроме как поддерживать огонь на благо моряков, пребывающих в открытом море.

Лишь позднее, присмотревшись, можно было заметить, что незваный гость хоть и невысок ростом, но ладно сложен; что его ладони сильно отличаются цветом и гладкостью кожи от рук обычных моряков; что черты его лица, пусть мелкие и резкие, но правильные и что весь его облик выдает человека, привыкшего командовать (даже просьбу свою он произнес повелительно), а нечто в этом облике заставляет испытывать чуть ли не уважение.

Амине хватило беглого взгляда на незнакомца, чтобы на сердце ее бог весть почему легла тяжесть. Тем не менее она посторонилась и пригласила мужчину войти.

Филип тоже поразился облику гостя, а тот, войдя в комнату и не проронив ни слова, уселся рядом с Вандердекеном на место, с которого совсем недавно встала Амина. Филипу почудилось нечто зловещее в том, что незнакомец занял место Амины. Тут же возвратились все тоскливые воспоминания и дурные предчувствия, и он понял, что настала, похоже, пора оторваться от тихих радостей жизни и готовиться к свершениям, опасностям и страданиям. В особенности Филипа поразило то, что, едва человечек уселся рядом с ним, по спине вдруг пробежал холод. Щеки юноши побелели, но он молчал.

Минуту или две стояла тишина. Одноглазый гость огляделся, отвернулся от буфетов и устремил взор на застывшую перед ним Амину. Наконец молчание нарушил короткий глуховатый смешок чужака, а дальше прозвучало:

– Филип Вандердекен… кхе-кхе… ты не узнаёшь меня, Филип Вандердекен?

– Нет, – с явной досадой в голосе ответил Филип.

Гость разговаривал весьма необычно, он словно кричал шепотом, и отзвуки его криков отдавались в ушах еще долгое время после того, как он умолкал.

– Я Шрифтен, один из лоцманов «Тер Шиллинга», – продолжал гость, – и я пришел… кхе-кхе… чтобы оторвать тебя от семейного гнездышка, – тут он покосился на Амину, – и от мирских радостей, – он перевел взгляд на буфеты, – а еще от земли под ногами, – он внезапно топнул, вставая с кушетки, – ради водяной могилы. Разве не чудесно?! – воскликнул Шрифтен со смешком и многозначительно подмигнул Филипу, зажмурив свой единственный глаз.

Первым позывом Филипа было выставить незваного гостя за дверь, но Амина, прочтя, как обычно, мысли мужа, сложила руки на груди и смерила человечка суровым взглядом, а затем произнесла:

– Всем нам суждено то, что суждено, незнакомец, и смерть настигнет каждого, в море или на суше. Но знай, что даже перед лицом смерти щеки Филипа Вандердекена бледностью не уподобятся твоим.

– Да неужто?! – делано изумился Шрифтен, явно смущенный отпором столь юной и красивой женщины. Затем он метнул взгляд на ковчежец с образом Приснодевы на полке над очагом. – Католик, как я погляжу…

– Да, я католик, – подтвердил Филип, – но вам-то что за дело? Когда корабль отплывает?

– Через неделю… кхе-кхе… всего через неделю, а это семь дней, чтобы все успеть.

– Более чем достаточно. – Филип поднялся с кушетки. – Передайте капитану, что я буду вовремя. Ступайте. Амина, нам нужно поспешить.

– Конечно, – отозвалась Амина, – но радушие прежде всего. Минхеер, не хотите подкрепиться после дороги?

– Неделя с этого дня, – сказал Шрифтен, обращаясь к Филипу и словно не слыша Амину.

Филип кивнул, гость развернулся и покинул комнату. Вскоре он скрылся из виду.

Амина присела на кушетку. Короткое семейное счастье закончилось слишком неожиданно, слишком резко и жестоко для этой искренне любящей, пускай и отважной женщины. В словах и манере держаться одноглазого вестника улавливалось нечто зловещее. Казалось, он знает больше, чем говорит, и это смущало и тревожило Амину и Филипа.

Нет, Амина не расплакалась, но закрыла лицо руками, а Филип, чьи колени подгибались, принялся расхаживать взад и вперед по комнате. Перед его мысленным взором вдруг возникли во всей своей отвратительной неприглядности давно забытые картины. Вот он проникает в запертую комнату, вот шарит во мраке, вот натыкается на вышивку у ног, вот вздрагивает, обнаружив на полу под нею роковое письмо…

Их обоих вырвали из блаженства повседневной жизни, и они теперь со страхом смотрели в жуткое будущее. Впрочем, Филипу хватило нескольких минут, чтобы вернуть себе привычное самообладание. Он присел рядом с Аминой и крепко обнял жену. Оба молчали, ибо вполне догадывались о мыслях друг друга. Вдобавок, сколь бы мучительным ни было усилие, они набирались мужества и готовились признать непреложную истину: возможно, им больше не суждено увидеться никогда, по крайней мере на этом свете.

Амина заговорила первой, разорвав объятие. Она положила ладонь мужа себе на сердце, как будто для того, чтобы тот ощутил, сколь часто оно бьется, а потом произнесла:

– Сдается мне, Филип, это был посланец с того света. Ты же почувствовал, какой от него исходит холод, когда он подсел к тебе? Я сразу ощутила, когда впускала его в дом.

Филип, который думал о том же, но не хотел пугать жену, ответил, с трудом подбирая слова:

– Нет, Амина, тебе почудилось… Это внезапность его появления и странное поведение внушили тебе такую фантазию. Для меня он всего-навсего человек, причудой природы ставший изгоем в обществе. Он лишен семейного счастья, лишен улыбок противоположного пола, ибо какая женщина захочет улыбаться такому вот уродцу?.. При виде твоей красоты в объятиях другого мужчины в нем взыграла желчь, и он нашел постыдное удовольствие в том, чтобы издевательски преподнести нам весть, которая наверняка лишит нас наслаждений, коими обделен он сам. Вот так, любимая, и не нужно ничего придумывать.

– Даже если мой вывод справедлив, какая теперь разница? – горько заметила Амина. – Больше не будет ничего, Филип, и ничто уже не сделает твое положение менее отчаянным, менее тяжким. Как жена я сейчас боюсь сильнее, чем когда давала согласие стать твоей навеки. Не знаю, какая участь нам уготована, но будь уверен, что вот здесь, – она прижала руку к груди, – я горжусь тем, что именно моего мужа избрало Провидение. – Амина помолчала. – Ты ведь не ошибся, Филип?

– Нет, Амина, не ошибся. Ни в том, что призвал все свое мужество, ни в том, какую жену себе выбрал. – Филип печально ее обнял. – Такова воля Небес.

– Значит, нужно ее исполнить, – сказала Амина, вставая. – Первая боль прошла. Мне уже лучше, Филип. Твоя Амина помнит свои обязанности.

Филип не ответил, и спустя мгновение Амина продолжила:

– Всего одна короткая неделя…

– Я бы предпочел один день, – отозвался он, – и того будет довольно. Этот посланец явился чересчур скоро…

– Не говори так, Филип. Я благодарна за эту неделю, ведь и в столь короткий срок можно отвыкнуть от счастья. Конечно, начни я изводить тебя своими слезами и причитаниями либо требовать, чтобы ты никуда не уходил, как поступают другие жены, одного дня, Филип, было бы вполне довольно для такого проявления слабости с моей стороны – и для того, чтобы ты измучился. Но не беспокойся, Филип, твоя Амина знает, что нужно делать. Ты, подобно рыцарям в старину, отправляешься в опасный поход, чреватый гибелью, но Амина поможет тебе собраться и выкажет свою любовь тем, что тщательно проверит все твое снаряжение, дабы оно не подвело в самый неподходящий миг, а проводит тебя в надежде и уверенности, что однажды ты вернешься к ней. Недели мало, Филип, чтобы сделать все то, что я намечаю, – чтобы вдосталь наговориться, чтобы наслушаться твоего голоса, чтобы запомнить твои слова, каждое из которых навеки запечатлеется в моем сердце, чтобы обдумать их и питать ими свою любовь в твое отсутствие, изнывая от одиночества. Нет, Филип, слава Всевышнему, что у нас есть хотя бы целая неделя.

– Тогда и я так скажу, Амина. В конце концов, мы оба знали, что этот день наступит.

– Верно, но любовь была столь горяча, что прогнала воспоминания.

– Увы! Но в разлуке она будет жить именно воспоминаниями.

Амина вздохнула. Разговор прервало появление минхеера Путса, который, подметив хмурое выражение лица дочери, обыкновенно радостной и счастливой, воскликнул:

– Во имя Пророка! Что у вас стряслось?

– Ничего такого, чего мы не предвидели, – ответил Филип. – Мне предстоит уйти, корабль отплывает через неделю.

– Ого! Через неделю?

На лице врача промелькнула странная гримаса, которую он поспешил спрятать от Амины и ее мужа. Не следовало столь откровенно радоваться скорому отбытию Филипа. Кое-как справившись с собой, Путс добавил:

– Скверные новости, что и сказать.

Ему не ответили. Филип и Амина вместе вышли из комнаты.

Пропустим эту неделю, наполненную приготовлениями к уходу Филипа. Не станем описывать мужество Амины, которая старательно скрывала свои истинные чувства, хотя внутри у нее все болело при мысли о скорой разлуке с возлюбленным мужем. Не станем описывать противоречивые чувства самого Филипа, которому предстояло отринуть покой, счастье и любовь ради опасностей, одиночества и возможной гибели.

Временами он почти убеждал себя в том, что должен остаться, а временами ему просто не терпелось уйти. Амина же, засыпая в объятиях мужа, считала последние часы до разлуки – либо, если ей не спалось и она слушала завывания ветра, заранее пугалась тех опасностей, какие выпадут на долю Филипа.

Словом, неделя оказалась долгой для них обоих, и, хотя поначалу они думали, что срок истечет быстро, утро расставания принесло некое облегчение. До сих пор из уважения друг к другу они прятали свои подлинные чувства, а теперь можно было выплеснуть все то, что накопилось в душе, и прогнать сомнения, радуясь надежде, которая ободряла и хоть отчасти рассеивала мрак грядущего.

– Филип, – сказала Амина, когда они сели вдвоем, взявшись за руки, – я не буду сильно страдать, когда ты уйдешь. Я помню, что ты предупреждал меня обо всем до нашей свадьбы и что я сама согласилась принять это бремя. Любящее сердце уверяет меня, что ты непременно вернешься, но оно может обманывать. Не исключено, что ты вернешься неживым. В этой комнате я буду ждать тебя, на этой кушетке, которую переставлю туда, где она стояла раньше. Если не сможешь вернуться живым, молю, не отказывай мне в такой малости, вернись ко мне хотя бы мертвым! Я не испугаюсь ни бури, ни распахнувшегося окна, я возрадуюсь даже твоему призраку. Лишь позволь мне увидеть тебя снова, удостовериться, что ты мертв, и тогда я буду твердо знать, что мне незачем длить пустые дни на этом свете, тогда я поспешу соединиться с тобой в вечном блаженстве. Пообещай мне это, Филип.

– Клянусь исполнить все, о чем ты просишь, Амина, если попустят Небеса. – Губы Филипа дрогнули. – Я не могу… Боже милосердный! Я пытался… Амина, мне нельзя больше задерживаться.

Она пристально смотрела на мужа, не в силах вымолвить ни слова, лицо ее искажало страдание, сдерживаться долее было против природы. Амина пала в объятия Филипа и замерла. Филип, намеревавшийся поцеловать бледные губы жены на прощание, осознал, что она лишилась чувств.

– Хорошо, что все так вышло, – проговорил он, кладя жену на кушетку, – и пусть бы так и оставалось, ибо слишком скоро она очнется и будет терзаться.

Он позвал минхеера Путса из соседней комнаты и попросил помочь дочери. Надел шляпу, запечатлел последний жаркий поцелуй на челе Амины, выбежал из дому и скрылся из виду задолго до того, как жена его оправилась от беспамятства.

Глава 8

Прежде чем последовать за Филипом Вандердекеном по его изобилующему опасностями пути, надлежит кратко напомнить читателям обстоятельства, которые побудили голландцев стремиться на Восток, в те края, что ныне приносят им богатство, каковое они полагают неистощимым.

Начнем с самого начала. Карл Пятый, покорив бо́льшую часть Европы, отошел от мирских дел – по причинам, ведомым ему одному, – и разделил свою империю между братом Фердинандом и сыном Филиппом[10]. Первому достались Австрия и подвластные ей территории, второму же – Испания; но, чтобы этот раздел был более приемлемым для его сына, Карл вдобавок отдал ему Нижние Земли (Нидерланды), заодно с теми несколькими миллионами человек, что добывали на них пропитание. Устроив таким вот образом судьбы других смертных к собственному удовлетворению, Карл удалился в монастырь, причем сохранил за собою лишь малый доход, дюжину слуг и пони. Неизвестно, чем он занимался впоследствии, ездил ли верхом, – мы знаем только, что два года спустя он скончался.

Король Филипп (подобно многим до него и многим после) считал, что имеет полное право вести себя, как ему заблагорассудится, в своих владениях. Потому он отнял у голландцев большинство свобод, которыми те пользовались, а взамен даровал им инквизицию. Неблагодарные голландцы стали роптать, и Филипп, чтобы прекратить недовольство, повелел сжечь несколько человек. Тут уже голландцы, вообще предрасположенные к прохладной водной стихии, возмутились против вероисповедания, слишком жаркого на их вкус. Если коротко, ересь начала стремительно распространяться. Герцог Альба с многочисленной армией явился внушить голландцам, что инквизиция есть лучшее, на что они могут рассчитывать, и стоит вытерпеть полчаса на костре в этом мире, чтобы потом не казниться вечность в адском пламени.

Это незначительное расхождение во мнениях обернулось войной, которая длилась почти восемь лет, избавив сотни тысяч человек от необходимости умирать в своих постелях, и закончилась провозглашением независимости Семи Объединенных Провинций[11].

Такова предыстория, теперь же перенесемся на моря.

На протяжении столетия после того, как Васко да Гама сумел обойти мыс Доброй Надежды, морское господство португальцев никем не оспаривалось. Но в конце концов вмешались англичане, чей предприимчивый дух требовал простора. Португальцы настаивали на том, что путь мимо Капского полуострова принадлежит исключительно им, и были готовы защищать свое право силой.

Долгое время ни одна частная компания не отваживалась бросать им вызов, а обороты торговли были не столь велики, чтобы побудить какое-либо правительство развязать войну за этот водный путь. Потому английские искатели приключений стали разыскивать так называемый Северо-Западный проход в Индию, чтобы не связываться с португальцами, и в тщетных поисках этого мифического прохода минула добрая часть пятнадцатого столетия. В итоге напрасные поиски решено было прекратить, и англичане вознамерились поставить португальцев на место.

После одной или двух неудачных попыток командование новым флотом вручили Дрейку. Этот отважный и опытный мореплаватель достиг такого успеха, какого не ожидали даже записные жизнелюбы. Он возвратился в Англию в сентябре 1580 года, причем его плавание длилось почти три года, и привез несусветные богатства, а также сумел договориться на весьма выгодных условиях с правителем Молуккских островов.

Его примеру последовали Кавендиш[12] и другие моряки. Британская Ост-Индская компания, которой тем временем королевским указом были дарованы особые привилегии, принялась с переменным успехом развивать торговлю, чем и занималась пять десятков лет.

Будучи подданными испанской короны, голландцы имели обыкновение приобретать восточные товары в Лиссабоне и далее распространять их по всей Европе, но после ссоры с Филиппом они лишились оптового доступа к индийским товарам. В результате, продолжая требовать независимости и сражаться за нее, они одновременно стали снаряжать собственные экспедиции в Индию. Тут им повезло: в 1602 году по распоряжению парламента негоцианты объединились в Голландскую Ост-Индскую компанию, основанную на тех же правилах и стремившуюся к тем же целям, что и Британская.

В годы, о которых идет речь, англичане и голландцы вели морскую торговлю с Индией уже больше пятидесяти лет, а португальцы почти полностью лишились былого могущества вследствие тех союзов и соглашений, какие их соперники заключали с правителями Востока, изрядно настрадавшимися от португальской алчности и жестокости.

Какова бы ни была сумма обязательств, принятых голландцами по отношению к англичанам, пришедшим им на помощь в борьбе за независимость, было бы ошибочно утверждать, что эти обязательства простирались за мыс Доброй Надежды. Нет, за этим мысом англичане, голландцы и португальцы захватывали и топили корабли друг друга, и там не было иного закона, кроме права грубой силы. Порой звучали призывы вмешаться, обращенные к правительствам, но все обычно сводилось к «бумажной войне», к обмену гневными посланиями, поскольку со стороны было очевидно, что здесь все, как говорится, хороши.

В 1650 году[13] Кромвель узурпировал английский престол, а на следующий год голландцы потребовали от него признать ответственность за гибель на плахе венценосного предшественника и за коварство, явленное англичанами на Амбоне тридцатью годами ранее[14]. В ответ Кромвель объявил войну Нидерландам.

Доказывая серьезность своих намерений, он захватил более двухсот голландских кораблей, и тогда голландцы (весьма неохотно) тоже втянулись в войну. Блейк и Тромп столкнулись в море[15], далее последовала череда морских стычек. В популярной «Истории Англии» победа почти безоговорочно приписывается англичанам, но голландцы считают, что это они взяли верх.

Так или иначе, в упорных сражениях немалые потери несли обе стороны. Впрочем, в 1654 году был подписан мирный договор. Голландцы пообещали «снимать шляпу», то есть приспускать флаг при встрече с английским кораблем в открытом море. Это была простая вежливость, против которой не возражали, поскольку она ничего не стоила.

Что ж, таково было положение дел в ту пору, когда Филип Вандердекен готовился взойти на борт, и теперь возможно вернуться к прерванной истории.

Едва переступив порог родного дома, Филип поспешил прочь, словно торопился убежать от болезненных воспоминаний. Через два дня он добрался до Амстердама, где первым делом заказал маленькую, но крепкую стальную цепочку вместо той черной ленты, на которой прежде висела священная реликвия. Потом он взошел на борт «Тер Шиллинга». На всякий случай он прихватил те деньги, которые обещал заплатить капитану, ведь его собирались взять учеником, а не членом команды. Вдобавок он справедливо предположил, что ему понадобится некая сумма на собственные расходы.

Был уже поздний вечер, когда он поднялся на борт корабля, стоявшего на якоре в окружении других судов индийской флотилии. Капитан, по фамилии Клоотс, тепло приветствовал юношу, показал его койку, а затем нырнул в трюм, чтобы разобраться с грузом. Филип остался на палубе и принялся размышлять.

«Значит, – думал Филип, облокачиваясь на поручень, – значит, вот на этом корабле я предприму первую попытку отыскать отца. Первую – и, возможно, последнюю. Люди, с которыми мне предстоит делить тяготы пути, и не подозревают о том, чего я взыскую. Насколько вообще мы с ними расходимся во взглядах? Ищу ли я добычи? Нет! Желаю ли утолить любопытство праздного духа? Нет! Я ищу возможности пообщаться с мертвецом. Получится ли у меня добиться этого, не подвергая опасности ни себя, ни тех, кто плывет со мною? Не знаю, не знаю, ведь смерть не разбирает, кто свой, а кто чужой… Догадывайся они о моих намерениях, позволили бы мне взойти на палубу? Моряки славятся своей суеверностью, так что, узнай эти люди о моих устремлениях, они бы наверняка постарались избавиться от меня, и не только из предрассудков, но и чтобы не отправляться в столь жуткое плавание. Право слово, жутче не придумаешь! И что мне делать? Лишь Небеса, при малом моем участии, смогут прояснить эту загадку».

Далее мысли Филипа обратились к Амине. Он сложил руки на груди, мечтательно возвел глаза к небосводу. Со стороны казалось, будто юноша наблюдает за летящими по небу облаками.

– Может, вам лучше спуститься вниз? – справился кто-то негромко, вырывая Филипа из мечтаний.

Это оказался первый помощник капитана Хиллебрант, невысокий крепыш лет тридцати. Льняные волосы ниспадали ему на плечи длинными прядями, светлая кожа лица подчеркивала голубизну глаз. Обликом он мало походил на моряка, но никто лучше его на борту не знал и не исполнял своих обязанностей.

– Спасибо, – ответил Филип. – Я и вправду немного забылся, мысли мои унеслись далеко отсюда. Спокойной ночи и еще раз спасибо.

Барк «Тер Шиллинг», подобно большинству судов той поры, сильно отличался обводами и оснасткой от кораблей наших дней. Он нес полное парусное вооружение[16] и имел водоизмещение около четырех сотен тонн. Днище его было почти плоским, а борта скашивались кверху над водой, так что ширина верхней палубы составляла менее половины ширины трюма.

Все корабли Ост-Индской компании были вооружены, и на верхней палубе барка, освобожденной от груза, располагалось по шесть пушек, стрелявших девятифунтовыми ядрами; узкие орудийные порты имели круглые очертания. Палуба в обе стороны приподнималась и резко уходила вверх на носу и на корме. На баке имелся настил, отделенный кнехтами; он назывался коротким баком, или полубаком. Квартердек венчался надстройкой, выступавшей высоко над водой. Бушприт выдавался далеко вперед и больше напоминал четвертую мачту, тем паче что на нем натягивали квадратный шпринтовый парус и шпринтов-марсель. На квартердеке и выше крепились скобами малые пушки; судя по виду, ими давно не пользовались, но эти орудия, носившие названия кохорнов и паттераро[17], вращались на подставках и наводились железной ручкой в казенной части. Парус на бизань-мачте (ему соответствует спенкер наших дней) управлялся косой латинской реей.

Едва ли нужно добавлять (после такого описания), что тяготы долгого пути усугублялись строением подобных кораблей, которые – пускай при стольких парусах и таком количестве дерева над водой они могли двигаться довольно быстро при попутном ветре – совсем не ловили ветер и замирали в неподвижности, стоило ему задуть не прямо с кормы.

Команда «Тер Шиллинга» состояла из капитана, двух помощников, двух лоцманов и сорока пяти матросов. Суперкарго на борт еще не поднялся. Каюта под кормовой надстройкой предназначалась для него, капитан и помощники обитали в каюте на главной палубе.

Проснувшись на следующее утро, Филип обнаружил, что верхние паруса уже поставлены, а якорь наполовину выбран. Некоторые другие корабли флотилии выстраивались в походный порядок. Погода стояла чудесная, море было спокойным, суета на борту и новизна происходящего ободряли и воодушевляли.

Капитан, минхеер Клоотс, расположился на юте и то и дело рассматривал город в подзорную трубу. Как заведено, во рту у него была трубка, и выдыхаемый им дым время от времени застилал линзы подзорной трубы.

Филип поднялся по трапу и приветствовал капитана.

Минхеер Клоотс был мужчиной дородным, и одежда, которую он носил, немало подчеркивала его тучность. Голову он покрывал лисьей шапкой, из-под которой торчал край красного ночного колпака. Алый плисовый сюртук сверкал большими металлическими пуговицами; под сюртуком была рубаха грубого синего полотна, под нею – зеленая, на размер меньше, причем пола первой выбивалась сзади из-под сюртука. Дополняли облик черные плисовые штаны, светло-синие чулки камзольной ткани, башмаки с серебряными пряжками. Объемистый живот был обтянут широким поясом, холщовый фартук спускался широкими складками почти до колен. На поясе висел нож с широким лезвием в ножнах из акульей кожи.

Рост капитана не уступал его тучности, черты круглого лица казались мелкими в сравнении с плотным телосложением. Ветер ерошил его тронутые сединой волосы, а капитанский нос, почти без горбинки, алел на кончике – явно вследствие частого употребления горячительного. Клоотс редко выпускал изо рта трубку, разве что когда отдавал приказы или когда требовалось набить ее заново табаком.

– Доброе утро, сынок, – поздоровался капитан, на миг извлекая трубку. – Нас задерживает суперкарго, который не слишком-то спешит взойти на борт. Шлюпка до сих пор ждет его у причала, так что с якоря мы снимемся последними. Жаль, что компания заставляет нас брать этаких пассажиров. Как по мне, они только вредят делу, но на суше думают иначе.

– А чем занимается суперкарго? – спросил Филип.

– Он должен присматривать за грузом и за его доставкой. Сводись все к этому, было бы не так скверно, но ведь они вмешиваются во все дела, так и норовят устроиться получше, королей из себя корчат, зная, что мы не осмелимся возражать. Еще бы, одного их слова достаточно, чтобы корабль вычеркнули из списков компании. А от нас требуют, чтобы мы принимали их со всем почетом. Мы даже салютуем залпом пяти пушек, когда суперкарго поднимается на борт.

– Вы что-нибудь знаете о человеке, которого мы ждем?

– Лично не знаком. Но капитан, с которым он ходил раньше, рассказывал, что этот малый страшится моря, зато много воображает о себе.

– Поскорее бы он появился, – вздохнул Филип. – Прямо не терпится тронуться в путь.

– Да у тебя натура бродяги, а, сынок? Я слыхал, ты бросил неплохой домишко и красавицу-жену ради морской добычи.

– Очень хочется повидать мир, – ответил Филип, – а еще я должен научиться управлять кораблем, прежде чем заведу свой собственный и попытаюсь сколотить состояние. – «Увы, сколько далеко это все от моих истинных побуждений», – подумалось ему.

– Да, море дарит состояния, но море их и отбирает, сынок, – проговорил капитан. – Если бы я мог обменять этот добрый корабль на добрый дом и достаточно гульденов, чтобы его обогревать, ты бы меня на мостике только и видел. Я дважды огибал Мыс, и этого довольно для любого моряка. В третий раз может повезти меньше.

– Это так опасно? – уточнил Филип.

– Все опасно: приливы и отливы, течения, скалы и отмели, сильный ветер и бурное море… Даже когда встаешь на якорь в бухте, с этой стороны Мыса, страх не отпускает, потому что тебя может сорвать с якоря и унести в море – или выкинуть на берег, к дикарям, не успеешь и оглянуться. Зато, когда обогнул Мыс, вода плещется на солнце, будто в луже, и можно недели напролет идти под безоблачным небом при попутном ветре, когда не нужно трубку вынимать изо рта, чтобы отдать приказ.

– В какие порты мы зайдем, минхеер?

– Об этом я мало что ведаю. Думаю, первым местом встречи будет Гамброн[18], в Персидском заливе. Дальше флотилия разделится: одни пойдут прямиком в Бантам[19], на острове Ява, другие станут торговать с местными в проливах[20], покупать камфару, смолу, стиракс[21] и воск. Еще обычно выменивают золото и слоновьи бивни. К слову, если нас отправят далее, минхеер Вандердекен, смотри в оба за туземцами: они свирепы и коварны, а их кривые ножи – крисы, как они говорят, – остры и смазаны смертельным ядом. Мне доводилось сражаться в проливах и с португальцами, и с англичанами.

– Но мы вроде не воюем?

– Верно, сынок, но за Мысом не принято верить никаким бумагам, и англичане наседают нам на пятки, куда бы мы ни направлялись. Им нужно преподать урок. Сдается мне, наша флотилия недаром такая большая: все ждут неприятностей.

– Как по-вашему, сколько продлится плавание?

– Это уж как повезет. Я бы считал пару лет. Хотя, если не станут мешкать всякие факторы[22] – а они наверняка станут, – может, и меньше выйдет.

«Два года, – мысленно повторил Филип, – два года без Амины». Он тяжело вздохнул: этот срок мнился ему вечностью.

– Не грусти, сынок, два года – это ерунда, – подбодрил минхеер Клоотс, заметив, что Филип нахмурился. – Как-то я провел в странствиях пять лет и вернулся ни с чем, даже корабль потерял. Меня отправили в Читтагонг, на восточной стороне огромного Бенгальского залива, и три месяца я проторчал в устье тамошней реки. Местные правители удерживали меня силой: и торговать не хотели, и отпускать не отпускали. Порох весь вышел, так что сопротивляться я не мог. Жуки-древоточцы прогрызли днище корабля, и он затонул прямо на якоре. Местные знали, что так все и будет, что они получат мой груз задаром. Хорошо, появился другой корабль, который доставил нас домой. Если бы не это коварство местных, мне не пришлось бы снова выходить в море. Нынче, кстати, особо не разживешься, компания запрещает частную торговлю. А, вон он, наконец-то! На лодке подняли сигнальный флажок. Ага, гребут! Минхеер Хиллебрант, пушкарей к орудиям! Пусть готовятся встретить суперкарго.

– Мне вы что поручите делать? – спросил Филип. – Где я могу быть полезен?

– Сейчас от тебя толку мало, сынок, разве что при сильном ветре, когда каждая пара рук на счету. Смотри пока и набирайся опыта, заодно будешь вести отчет для компании и помогать мне при случае, когда минует тошнота, которая донимает всех, кто выходит в море в первый раз. Советую покрепче обвязаться веревкой, чтоб живот сдавило, и почаще прикладываться к моей заветной бутылочке, которая всегда в твоем распоряжении. Ладно, пора принимать фактора нашей назойливой компании. Минхеер Хиллебрант, залп!

Пушки выстрелили, и, когда дым рассеялся, лодка, над которой стелился на ветру длинный вымпел, пристала к борту барка. Филип ждал появления суперкарго, но тот оставался в лодке до тех пор, пока на палубу не подняли несколько ящиков с вензелями и гербом компании. Лишь после этого показался сам чиновник.

Невысокий ростом, худой и бледный лицом, он носил треугольную шляпу, подвязанную широкой золоченой лентой. Из-под треуголки торчал напудренный парик, букли которого падали чиновнику на плечи. Алый бархатный камзол отличался широкими полами; жилет белого шелка, расшитый разноцветными лепестками, достигал середины бедер, штаны были из черного атласа, а чулки – из белого шелка. Если добавить к этому золотые пряжки на коленях и на башмаках, кружевные манжеты и трость с серебряным навершием в руке, читатель получит полное представление о наряде минхеера Якоба Янса фон Штрума, суперкарго достопочтенной Ост-Индской компании, прибывшего на борт «Тер Шиллинга».

Если бы читатель находился там и окинул взором капитана, помощников и матросов, стоявших на почтительном удалении с шапками в руках, ему бы наверняка вспомнилась картина «Обезьяна, повидавшая мир»[23], где главного героя окружает стая его сородичей. Впрочем, все моряки оставались совершенно серьезными, никто не позволил себе улыбнуться, никто не потешался над париком: в те времена о людях судили по нарядам, и пускай минхеера фон Штрума нельзя было принять за моряка, в нем сразу угадывался представитель компании и человек, облеченный властью. Потому его принимали со всем подобающим уважением.

Фон Штрум, похоже, не собирался задерживаться на палубе. Он велел препроводить его в каюту и последовал за капитаном на корму, осторожно обходя мотки каната, преграждавшие путь. Дверь открылась, суперкарго скрылся внутри, корабль пришел в движение. Матросы выбрали якорь, уложили на палубу, и тут колокольчик у каюты, отведенной суперкарго, яростно затрезвонил.

– Что там еще? – проворчал стоявший на носу капитан Клоотс, вынимая трубку изо рта. – Минхеер Вандердекен, будьте добры, справьтесь.

Филип направился на корму под непрерывный звон колокольчика, распахнул дверь каюты и увидел, что суперкарго сидит на столе и дергает за веревку, а лицо его выражает крайний ужас. Парик слетел, голый череп придавал чиновнику поистине забавный вид.

– Что случилось, минхеер? – спросил Филип.

– Что случилось? – прорычал фон Штрум. – Вызывайте солдат с оружием! Да поскорее же! Иначе меня убьют! Разорвут в клочья! Сожрут! Что вы пялитесь? Сделайте что-нибудь! Глядите, он лезет на стол! Боже мой, боже мой!

Суперкарго, очевидно, перепугался до умопомрачения.

Филип, до сих пор смотревший на фон Штрума, перевел взгляд в том направлении, куда указывал суперкарго, – и, к своему немалому изумлению, узрел небольшого медведя, который забавлялся с париком чиновника, сжимая завитой убор передними лапами и время от времени покусывая. В первый миг зрелище потрясло Филипа до глубины души – он никак не ожидал встретить медведя на корабле, – но потом ему пришло на ум, что зверь, должно быть, ручной, раз ему позволяют бродить свободно.

Тем не менее приблизиться к медведю Филип не отважился, ведь он не знал, как зверь воспримет его попытку. Тут в дверном проеме возник минхеер Клоотс.

– Что стряслось, минхеер? – справился капитан. – А, понятно. Это Йоханнес. – Капитан подошел к медвежонку, ловко его пнул и отобрал у зверя парик. – Прочь отсюда, Йоханнес! Пошел, кому говорят! – Под градом пинков медвежонок выбежал из каюты. – Минхеер фон Штрум, приношу свои глубочайшие извинения. Вот ваш парик. Заприте дверь, минхеер Вандердекен, не то зверь может вернуться, он очень ко мне привязан, знаете ли.

Когда плотно закрытая дверь отделила фон Штрума от животного, так его напугавшего, коротышка слез со стола, уселся в стоящее рядом кресло с высокой спинкой, расправил помятые букли парика и снова поместил куафюру себе на голову. Потом он расправил кружева манжет и, приняв начальственный вид, стукнул тростью по полу.

– Минхеер Клоотс, что означает это неуважение, проявленное вами к представителю Ост-Индской компании?

– Великие Небеса, минхеер, никакого неуважения, что вы! Этот медведь совсем ручной, даже к чужакам ластится. Я держу его при себе с трехмесячного возраста. Тут просто накладка вышла… Мой первый помощник, минхеер Хиллебрант, посадил зверя в каюту, чтобы он не мешался под ногами, ну и запамятовал об этом. Мне очень жаль, минхеер фон Штрум. Заверяю, медведь больше не появится, если только вы, конечно, не захотите с ним поиграть.

– «Поиграть»? Чтобы суперкарго компании играл с медведями? Минхеер Клоотс, велите выкинуть животное за борт – немедленно!

– Нет-нет, я не могу этого сделать! Он очень мне дорог, минхеер фон Штрум. Клянусь, он больше вас не побеспокоит.

– Тогда, капитан Клоотс, вам придется держать ответ перед компанией, которую я извещу о случившемся. Вас вычеркнут из списков, а ваш залог конфискуют.

Подобно большинству голландцев, Клоотс был склонен к упрямству, и это высокомерное поведение суперкарго заставило его возразить:

– Хартия не запрещает мне держать животных на борту.

– Правила компании, – заявил фон Штрум, величаво откидываясь в кресле и скрещивая тоненькие ножки, – требуют от вас брать на борт диковинных и редких животных, направляемых губернаторами и факторами для развлечения коронованных особ, будь то львы, тигры, слоны или иные порождения Востока. Однако в правилах ни словом не упоминается о праве капитанов зафрахтованных кораблей провозить на борту, по собственному усмотрению, каких бы то ни было животных. Следовательно, это можно счесть нарушением запрета на частную торговлю.

– Мой медведь не для продажи, минхеер фон Штрум.

– Его надлежит незамедлительно убрать с корабля, минхеер Клоотс. Я приказываю вам избавиться от зверя. Решайте!

– Тогда мы бросим якорь, минхеер фон Штрум, и пошлем на берег за окончательным решением. Если компания постановит, что зверя надо списать на сушу, так тому и быть. Смею, однако, напомнить, минхеер фон Штрум, что мы лишимся места в строю и будем вынуждены плыть в одиночку. Мне приказать, чтобы отдали якорь, минхеер?

Это замечание несколько умерило гнев суперкарго: чиновник явно не желал добираться до цели самостоятельно, и данное обстоятельство пересилило страх перед медведем.

– Минхеер Клоотс, пожалуй, мне не стоит требовать слишком суровых мер. Посадите зверя на цепь. В таком случае я согласен терпеть его присутствие на борту.

– Минхеер, я буду держать его подальше от вас, обещаю, но на цепи он станет выть сутки напролет, и вы не сможете заснуть.

Суперкарго, убедившийся, что капитан настроен решительно и никакими угрозами его не пронять, сделал то, что обыкновенно делает человек, когда понимает, что дело складывается не в его пользу. Затаив в сердце злобу, он напустил на себя снисходительный вид и произнес:

– Раз так, минхеер Клоотс, зверь может остаться, но блюдите свое обещание.

Капитан с Филипом вышли из каюты, и минхеер Клоотс, весьма недовольный, пробормотал:

– Компания посылает меня возить обезьяну, так почему бы мне не возить своего медведя?

Эта шутка вернула капитану хорошее настроение.

Глава 9

Предоставим индийской флотилии идти к мысу Доброй Надежды по воле ветров и течений. Некоторые суда отстали, но общая встреча была назначена в Столовой бухте, откуда вновь предстояло выйти всем вместе.

Филип Вандердекен скоро отыскал себе некое полезное применение на борту. Он прилежно учился морскому ремеслу, благо эта учеба отвлекала от одолевавших его мрачных мыслей, и усердно исполнял свои каждодневные обязанности, из-за чего вечерами валился с ног и крепко засыпал – а иначе сон бы от него бежал.

Он быстро сделался любимчиком капитана и близко сошелся с первым помощником Хиллебрантом; второй же помощник Стрюйс, молодой и угрюмый, чурался общения. Что касается суперкарго фон Штрума, тот редко появлялся на палубе. Медведя Йоханнеса на цепь сажать не стали, поэтому минхеер фон Штрум старался не покидать каюту, зато он каждый день перечитывал письмо, которое намерен был передать руководству компании, и постоянно вносил в текст поправки, призванные, как ему виделось, подкрепить его жалобы и окончательно испортить мнение о капитане Клоотсе.

Между тем сам капитан, пребывая в счастливом неведении о происходящем в кормовой каюте, курил трубку, пил горячительное и забавлялся с Йоханнесом. Медведь же воспылал теплыми чувствами к Филипу и теперь отстаивал с ним каждую вахту.

На борту был еще один человек, которого нам не следует упускать из виду, – одноглазый лоцман Шрифтен, почему-то проникшийся враждебностью как к нашему герою, так и к его верному спутнику-медведю. Поскольку Филип числился офицером, Шрифтен не осмеливался выступать против него открыто, но пользовался любой возможностью ему досадить и постоянно пытался подстрекать матросов. С медведем он и вовсе не сдерживался – всякий раз, проходя мимо, отвешивал зверю крепкий пинок, сопровождая его площадной бранью. Лоцман не имел приятелей среди команды, но все его побаивались, и он обладал необъяснимым влиянием на моряков.

Такова была обстановка на борту барка «Тер Шиллинг», который, в компании двух других кораблей, угодил в полосу штиля приблизительно в двух днях пути от мыса Доброй Надежды. Было очень жарко, в этих южных широтах стояло лето, и Филип, лежавший под растянутой над мостиком парусиной, изнывал от зноя.

Он даже задремал, но проснулся от холода, волной пробежавшего по телу и будто застывшего в груди. Приоткрыв глаза, он увидел над собою лоцмана Шрифтена, державшего в пальцах стальную цепочку, на которой висела священная реликвия. Филип снова зажмурился, рассчитывая выведать намерения лоцмана, а тот принялся осторожно вытягивать цепочку из кармана юноши.

Когда вещица выскользнула наружу, лоцман попытался было надеть цепочку на себя, но тут Филип резко выбросил руку и стиснул пальцы Шрифтена.

– Что сие означает? – справился он возмущенно, отбирая у вора свою цепочку.

Шрифтен как будто ничуть не смутился тем, что его застигли с поличным. Он лишь смерил Филипа взглядом и насмешливо спросил:

– Там что, ее портрет, а?

Вандердекен поднялся, оттолкнул лоцмана и сложил руки на груди.

– Советую вам не проявлять неуместного любопытства, минхеер, не то пожалеете.

– Или же, – продолжал лоцман, словно не услышав Филипа, – там внутри детский чепец, верное средство от утопления?

– Ступайте по своим делам, минхеер.

– А, вы же католик. Значит, там пальчик святого или – о, я догадался! – щепка Святого Креста.

Филип невольно вздрогнул.

– Ага! Я прав! – Шрифтен побежал к матросам, что толпились на палубе. – Ребята, хочу, чтоб вы кое-что узнали! У нас на борту частица Святого Креста, так что никакой дьявол нам не страшен!

Филип, сам не ведая почему, последовал за Шрифтеном, спустился по трапу и пересекал квартердек, когда лоцман заговорил с матросами.

– Ну да, – отозвался один старый моряк, – ни дьявол, ни сам «Летучий голландец».

«„Летучий голландец“? – мысленно озадачился Филип. – Это кто же такой?» Он сделал еще шажок вперед и укрылся за грот-мачтой, надеясь услышать что-нибудь полезное для себя. Его надежда оправдалась.

– Говорят, что повстречаться с ним хуже, чем с сатаной, – сказал другой матрос.

– Да кто его видел-то?

– Не скажи, его видели много раз, и корабль, который с ним встретится, считай, обречен.

– А где он обычно появляется?

– Ну, болтают, что главным образом его видали у Мыса.

– Парни, расскажите мне эту историю, я прежде ее не слыхал.

– Да я сам мало что знаю. Дескать, есть такой проклятый корабль. На нем ходили пираты, однажды они перерезали глотку своему капитану.

– Вовсе нет, – возразил Шрифтен. – Капитан до сих пор управляет кораблем, и он настоящий злодей. Говорят, что он, как кое-кто из нашей команды, бросил дома красавицу-жену, на которую надышаться не мог.

– С чего ты взял, лоцман?

– Всякий раз, ступая на борт корабля, который пираты захватывают, он норовит отправить письмо домой. Но горе тому кораблю, который примет это письмо! Он пойдет ко дну, и вся команда погибнет!

– Вот любопытно мне знать, где ты всего этого наслушался, – проговорил один из матросов. – Ты что, своими глазами «Голландца» видел?

– Да, видел! – Шрифтен нежданно сорвался на крик, но быстро спохватился, и вопль перешел в его обычный, хрипловатый смешок. – Нам нечего бояться, ребята, коли с нами частичка Святого Креста. – Тут лоцман пошел было на корму, чтобы покончить с расспросами, но заметил Филипа за грот-мачтой. – Ба! Оказывается, я не один такой любопытный. Признавайтесь, минхеер, вы протащили свою ладанку на борт, чтобы отпугнуть «Летучего голландца»?

– Какого еще «Голландца»? – проворчал сбитый с толку Филип.

– Погодите-ка, а вы с его капитаном, часом, не родичи? Сдается мне, его тоже кличут Вандердекеном.

– На свете много Вандердекенов, – ответил Филип, успевший собраться с мыслями, и двинулся обратно на мостик.

«Может показаться, что этот злобный одноглазый негодяй прекрасно знает, зачем я отправился в плавание, – размышлял Филип, – но разве такое возможно? И почему меня пробирает холод всякий раз, как он ко мне приближается? Любопытно, другие тоже это чувствуют или это причуда нашего с Аминой воображения? Жаль, что расспрашивать не следует… И откуда у него этакая ненависть ко мне? Ведь мы с ним не ссорились… Что ж, то, что я услышал, подтверждает мои подозрения, но мне и без того все было ясно. О Амина, моя Амина! Когда бы не ты, я разгадал бы эту загадку ценою собственной жизни. Боже всемогущий, успокой мои мысли, не то голова моя расколется!»

Через три дня «Тер Шиллинг» и его спутники добрались до Столовой бухты, где уже стояли на якоре в ожидании другие корабли флотилии. Как раз в ту пору голландцы основали на мысе Доброй Надежды поселение, где индийские флотилии могли пополнить запасы воды и приобрести скот на забой у готтентотов, обитавших на побережье и готовых отдать крепкого быка за медную пуговицу или за большой гвоздь.

Несколько дней прошли в суете подготовки к отправлению, а затем корабли, получив от старшего сведения о месте встречи, если флотилии случится разойтись, и приняв необходимые меры на случай бури, которую все ждали, выбрали якоря и продолжили путь.

Три дня подряд флотилия шла против легкого встречного ветра, почти не продвигаясь вперед, а на третий день задул южный ветер, мало-помалу набиравший силу, и корабли отнесло к северной части бухты. На седьмой день «Тер Шиллинг» оказался в одиночестве, зато волнение утихло. Снова поставили паруса и развернули корабль носом на восток, чтобы приблизиться к берегу.

– Плохо, что мы остались одни, – сказал минхеер Клоотс Филипу, когда они прогуливались по палубе, – но меридиан должен пролегать неподалеку, так что положение солнца позволит мне определить нашу широту. Трудно сказать, насколько далеко нас отнесло на север ветром и течениями. Юнга, неси мою буссоль. И смотри, не ударь ее обо что-нибудь!

Буссолью назывался простейший инструмент для измерения широты, опытный глаз позволял вычислить широту с точностью до пяти – десяти миль. Квадранты и секстанты[24] изобрели намного позже. Вообще, учитывая, сколь мало в те времена знали о навигации и румбах компаса, а также то обстоятельство, что долготу определяли только приблизительно, можно лишь удивляться тому, что наши предки отважно бороздили моря и кораблекрушения случались довольно редко.

– Мы на целых три градуса севернее Мыса, – объявил капитан Клоотс, вычислив широту. – Должно быть, тут сильное течение, но ветер быстро стихает и скоро уляжется совсем, если я не ошибаюсь.

Ближе к вечеру ветер и вправду стих, однако волны продолжали тащить корабль в сторону суши. На поверхность воды стали выскакивать морские котики, они словно преследовали барк; тут и там сновали рыбы, и море бурлило жизнью в лучах закатного солнца.

– Что это за шум слышится? – справился Филип. – Похоже на далекий гром.

– Верно, – согласился минхеер Клоотс. – Эй, наверху, сушу видно?

– Видно, капитан, – откликнулся матрос, взобравшийся в смотровое гнездо. – Прямо по курсу песчаные холмы и сильный прибой.

– Вот что это за шум, сынок. Прибой. Нас несет течением. Поскорее бы ветер задул!

Солнце спускалось все ниже, но ветер не поднимался, а течение увлекало «Тер Шиллинг» к берегу настолько резво, что теперь уже все видели пенные волны, которые с грохотом обрушивались на песок.

– Вам знакомо это побережье, лоцман? – спросил капитан у Шрифтена, стоявшего поблизости.

– Еще как знакомо, – ответил тот. – Волны разбиваются на глубине дюжины фатомов[25]. Через полчаса этот корабль разлетится вдребезги, если ветер нас не спасет.

Коротышка-лоцман хмыкнул, будто прельщенный таким поворотом.

Минхеер Клоотс не скрывал своего беспокойства, то и дело он вытаскивал трубку изо рта, а потом совал обратно. Матросы сгрудились на носу и на палубе, с трепетом прислушиваясь к нараставшему грохоту прибоя. Солнце наконец скрылось за горизонтом, и сгустившийся ночной мрак усугублял тревогу команды барка.

– Надо спустить лодки, – сказал капитан, обращаясь к первому помощнику, – и попытаться замедлить ход. Боюсь, у нас ничего не выйдет, но люди, по крайней мере, сойдут с корабля, прежде чем он врежется в берег. Велите приготовить буксиры и спускайте лодки, а я извещу суперкарго.

Минхеер фон Штрум восседал во всем великолепии посреди отведенной ему каюты и надел по случаю воскресенья свой лучший парик. Он в очередной раз перечитывал письмо правлению компании с упоминанием медведя, когда вошел капитан Клоотс и коротко сообщил, что кораблю грозит неминуемая опасность и что, по-видимому, барк разобьется уже через полчаса. При этом пренеприятнейшем известии минхеер фон Штрум вскочил с кресла и второпях, обуянный страхом, уронил свечу, которую совсем недавно зажег.

– Опасность, капитан?! Какая опасность? Море ровное, ветер стих… Моя шляпа! Где мои шляпа и трость? Я иду на палубу! Немедленно! Дайте свечу! Минхеер Клоотс, распорядитесь принести свет! Я ничего не вижу в темноте. Капитан, почему вы молчите? Боже милосердный, он ушел и бросил меня!

Капитан успел вернуться с горящей свечой. Минхеер фон Штрум надел шляпу и вышел из каюты. Между тем лодки спустили, корабль развернули носом от берега, но больше в ночи ничего не было видно, не считая белой линии бурунов там, где прибой разбивался о берег с неумолчным грохотом.

– Минхеер Клоотс, извольте подать лодку! Я покидаю корабль сей же час! Мне нужна самая большая лодка, достойная чиновника компании, чтобы в нее поместились мои бумаги и я сам.

– Увы, минхеер фон Штрум, – отозвался капитан, – в наших лодках едва хватает места на всех, а для каждого человека его собственная жизнь значит столько же, сколько ваша для вас.

– Капитан, перед вами чиновник компании. Я вам приказываю! Только посмейте мне отказать!

– Посмею и отказываю, – ответил капитан, взмахнув трубкой.

– Что ж, – вскричал минхеер фон Штрум, к тому времени окончательно утративший остатки самообладания, – едва мы прибудем в порт, я… Боже милостивый, мы погибли! Господи Боже, спаси и помилуй! – Суперкарго, не разбирая дороги, кинулся обратно в каюту. В суматохе он наткнулся на медведя Йоханнеса, попавшегося ему под ноги, упал, и шляпа слетела с его головы, а за нею последовал и парик. – Боже! Где я? Помогите! Помогите! Вас зовет суперкарго!

– Спускайте лодки и собирайте людей на палубе! – крикнул капитан. – Времени в обрез! Филип, живо тащите буссоль, воду и галеты! Мы должны покинуть корабль через пять минут!

Грохот прибоя сделался уже таким громким, что люди с трудом различали приказы. А минхеер фон Штрум тем временем продолжал лежать на палубе, всплескивая руками, дрыгая ногами и оплакивая свою участь.

– Ветерок задул с берега, – воскликнул Филип, вскинув палец.

– Верно, однако, боюсь, уже слишком поздно. Складывайте вещи в лодки, ребята, и не теряйте головы. Мы еще можем спасти наш корабль, если ветер окрепнет.

До берега было настолько близко, что уже ощущалось, как течение бросает корабль из стороны в сторону. Но ветер становился все сильнее, и барк наконец замер. Все моряки уже сидели в лодках, не считая капитана Клоотса, его помощников и минхеера фон Штрума.

– Нас тянет обратно! – крикнул Филип.

– Верно. Думаю, мы спасем корабль! – отозвался капитан. – Ровнее, Хиллебрант! – велел он первому помощнику, стоявшему у штурвала. – Отходим, отходим… Только бы ветер продержался минут десять!

Ветер продолжал дуть, барк немного отдалился от полосы прибоя, но потом вдруг все стихло, и корабль снова повлекло к суше. Наконец ветер подул так, что барк рывком устремился вперед. Матросы в лодках радостно завопили. Минхеер фон Штрум подобрал парик и шляпу и укрылся в каюте. Менее чем через час «Тер Шиллинг» был вне опасности.

– Нужно поднять лодки, – сказал капитан Клоотс. – А прежде чем ложиться спать, давайте возблагодарим Господа за наше спасение.

Той ночью барк преодолел около двадцати миль и взял курс на юг, но к утру ветер унялся и опять наступил почти полный штиль.

Капитан провел на палубе добрый час и обсуждал с Хиллебрантом опасности прошлого вечера, не забыв упомянуть о себялюбии и трусости фон Штрума, когда из кормовой каюты раздался громкий стук.

– Что еще такое? Неужто наш отважный суперкарго повалился на пол без чувств? Да он разнесет мне всю каюту!

Тут на палубу выскочил слуга чиновника.

– Минхеер Клоотс, помогите моему хозяину! Он сейчас погибнет! Ваш медведь!..

– Медведь? Йоханнес, что ли? Да он же ручной, как собака! Нет, надо проверить.

Прежде чем Клоотс успел подойти к каюте, оттуда вылетел в одной рубахе насмерть перепуганный суперкарго.

– Боже! Боже! Убивают! Едят заживо! – издавая эти бессвязные крики, он попытался залезть на снасти бушприта.

Капитан следил за перемещениями минхеера фон Штрума с нескрываемым изумлением, а когда увидел, как тот лезет на бушприт, развернулся и вошел в каюту. Там выяснилось, что Йоханнес и вправду успел наозорничать.

Обивка стен в каюте была сорвана, коробки для париков валялись на полу, разодранные в клочья, сверху лежали две уцелевшие куафюры, а все вокруг усеивали осколки разбитых горшков. Йоханнес же с видимым удовольствием слизывал вытекший мед.

Как оказалось, в Столовой бухте, пока корабль стоял на якоре, минхеер фон Штрум, большой любитель меда, закупил некоторое его количество у готтентотов. Заботливый слуга переложил этот мед в горшки, которые поставил на дно коробок с париками, чтобы хозяин мог насладиться лакомством за остаток пути.

Утром слуга вспомнил, что один из париков хозяина пострадал от столкновения с медведем минувшим вечером. Он открыл коробку, чтобы достать другой. Йоханнесу случилось быть поблизости, и медведь унюхал мед. Если минхеер фон Штрум любил мед, что уж говорить о медведях, всех без исключения, которые готовы на что угодно, лишь бы им полакомиться?

Йоханнес поддался искушению, неодолимому для его вида, по запаху проник в каюту и уже собирался залезть в койку чиновника, когда слуга пнул его, вытолкал наружу и захлопнул дверь. Обиженный медведь проломил стену и вновь проник внутрь. Он напал на коробки с париками и, скаля свои устрашающие клыки, убедил слугу, который опять хотел его выгнать, что с ним лучше не связываться.

Между тем минхеер фон Штрум впал в полнейший ужас. Не догадываясь об истинной цели медведя, он вообразил, что зверь вознамерился его сожрать. Слуга забился в угол после тщетной попытки спасти последнюю коробку, а чиновник, сообразив, что ему никто не поможет, выбрался из койки и побежал, как говорилось выше, на нос корабля. Йоханнес остался победителем и сполна насладился своей победой.

Капитан Клоотс быстро разобрался, в чем дело, подошел к медведю и заговорил с ним, а потом пнул, но Йоханнес не желал расставаться с медом, только злобно скалил клыки.

– Сам виноват, Йоханнес, – сказал капитан, – теперь придется списать тебя с корабля, ведь у суперкарго есть все основания жаловаться. Ладно, ладно, лопай свой мед, все равно его у тебя не отнять.

С этими словами капитан вышел из каюты и направился к чиновнику, который по-прежнему сидел на бушприте, сверкая лысой головой. Ночная рубаха поверх тощего тела развевалась по ветру.

– Прошу простить меня, минхеер фон Штрум, – произнес капитан, – но медведя следует удалить с этого корабля.

– Разумеется, капитан Клоотс! Но здесь не обойтись без разбирательства. Жизни чиновников компании не должны подвергаться опасности из-за причуд капитанов! Меня чуть заживо не съели!

– Зверь пришел вовсе не за вами, а за медом, – ответил Клоотс. – Он получил что хотел, и даже мне не удалось оторвать его от заветного лакомства. Такова уж натура животных. Не соблаговолите ли перейти в мою каюту, покуда зверя не выведут? Больше он свободно гулять не будет, обещаю.

Минхеер фон Штрум вдруг как будто осознал, что ночная рубаха никак не соответствует достоинству чиновника (и что величие, лишенное внешних проявлений, становится посмешищем), а потому счел возможным принять предложение капитана.

С некоторыми усилиями и при помощи матросов медведя вытолкали из кормовой каюты, хотя он упорно сопротивлялся – ведь на буклях париков оставалось еще много меда. Зверя заперли, поскольку он совершил злостное преступление в открытом море.

Это происшествие весьма оживило настроение команды в безветренный день, когда корабль покоился в неподвижности посреди водной глади.

– Солнце было красным, когда садилось, – сообщил Хиллебрант капитану, который вместе с Филипом стоял на мостике. – Думаю, ветер задует еще до утра.

– Согласен, – отозвался капитан. – Но странно, что мы не видели ни одного корабля флотилии. Их все должно было отнести сюда.

– Быть может, они ушли дальше в море?

– Вот бы и нам это удалось. – Клоотс вздохнул. – Прошлым вечером мы чудом спаслись. Мало ветра – ничуть не лучше, чем много ветра.

Тут матросы на палубе вдруг загомонили, глядя куда-то за корму.

– Эгей! Корабль! Нет! Да! – перекрикивались они.

– Думают, им мерещится корабль… кхе-кхе! – сообщил Шрифтен, поднимаясь на мостик.

– Где?

– В темноте! – Лоцман указал в черноту ночи.

Капитан, Хиллебрант и Филип дружно устремили взоры в ту сторону. Им тоже почудилось, будто они что-то различают. Мрак словно слегка рассеялся, и горизонт внезапно занялся каким-то бледным, мерцающим светом. Не ощущалось ни дуновения ветерка, морская гладь была ровной как зеркало, и другой корабль становился виден все более отчетливо, из сумрака проступили корпус, мачты и снасти. Люди терли глаза, пытаясь сообразить, грезят они или это зрелище предстало им наяву.

Посреди бледного свечения, что словно плыло в воздухе, градусах в пятнадцати над горизонтом, в самом деле находился большой корабль. До него было мили три, но, хотя море вокруг оставалось гладким, он сражался с яростным штормом: то нырял под воду, то возникал вновь, то кренился на борт, то снова выпрямлялся. Главные паруса на нем были свернуты, реи гнулись по ветру, раздувались только подрифленный прямой фок, штормовой стаксель и трисель.

Корабль, казалось, нырял на одном месте – и в то же время стремительно приближался, гонимый сильным ветром. С каждым мгновением его очертания обрисовывались все четче.

Наконец он подошел почти вплотную, и, прежде чем чужак по воле ветра переменил курс, с «Тер Шиллинга» успели разглядеть людей на палубе и шапку пены у носа, расслышать хриплый свист боцманских дудок, скрип дерева и жалобные стоны гнущихся мачт. Затем мрак опять сгустился, и видение сгинуло, будто его не было.

– Великие Небеса! – вскричал капитан Клоотс.

Филип ощутил на плече чью-то руку, и его пробрало холодом до самых пяток. Он обернулся и встретился взглядом с одноглазым Шрифтеном, который крикнул ему в ухо:

– Филип Вандердекен, это и есть «Летучий голландец»!

Глава 10

Тьма, павшая столь внезапно после бледного свечения, скрыла все вокруг от изумленных взглядов команды «Тер Шиллинга». Мгновение-другое никто не издавал ни звука. Некоторые матросы продолжали смотреть туда, где растворилось во мраке призрачное видение. Другие отворачивались, предаваясь невеселым размышлениям, обуянные дурными предчувствиями. Первым заговорил Хиллебрант. Он поглядел на восток, подметил новое зыбкое свечение на горизонте в той стороне – и схватил Филипа за локоть:

– Что это?

– Всего лишь луна выходит из-за облаков, – угрюмо ответил Филип.

– Что ж, – произнес капитан Клоотс, вытирая лоб, мокрый от пота, – мне рассказывали раньше о подобном, но я всегда смеялся над такими байками.

Филип промолчал. Видение было истинным, сам он желал встречи с этим кораблем – и потому ощущал себя отчасти виноватым.

Луна взошла над облаками и теперь струила свой бледный свет на спящий океан. Словно поддавшись некоему необъяснимому порыву, все на борту барка уставились туда, где в последний раз был замечен призрачный корабль. А вокруг по-прежнему царил мертвый штиль.

С самого появления призрака лоцман Шрифтен оставался на мостике. Теперь он осторожно приблизился к капитану и, косясь через плечо, сказал:

– Минхеер Клоотс, как лоцман этого корабля советую вам приготовиться к очень скверной погоде.

– К скверной погоде? – переспросил Клоотс, будто вырванный из забытья.

– Да, минхеер. Говорят, встреча вроде этой, недавней, непременно оборачивается какой-нибудь бедой. Само имя Вандердекена сулит несчастье, кхе-кхе…

Филип наверняка поставил бы наглеца на место, но слова не шли с языка.

– При чем тут имя Вандердекена? – не понял Клоотс.

– Вы разве не слышали? Капитаном на том корабле, который мы все видели, минхеер Вандердекен. Это он – Летучий голландец.

– Откуда вам это известно, лоцман? – спросил Хиллебрант.

– Мне многое известно, но я не все рассказываю, – отозвался Шрифтен. – В общем, как велит долг, я предостерег вас насчет погоды.

С этими словами лоцман спустился с мостика.

– Великие Небеса! Еще никогда в жизни я не был настолько смущен и напуган! – признался Клоотс. – Не знаю, что сказать и подумать… Филип, по-вашему, это было что-то сверхъестественное?

– Да, – грустно признал юноша, – я в этом не сомневаюсь.

– А мне казалось, что времена чудес миновали, – произнес капитан, – и что мы должны отныне полагаться только на себя и не искать иных предвестий, кроме облаков на небосводе.

– К слову, облака-то сгущаются, – вмешался Хиллебрант. – Вон те, из которых вышла луна, налетели за пять минут и скоро снова ее закроют. А на норд-весте молнии сверкают, видите?

– Ладно, ребята, пора нам собрать все свое мужество и заняться делом. Меня не страшат ни ветры, ни шторма, но предупреждения вроде того, какое мы получили сегодня, мне совсем не нравятся. Не стану скрывать, сердце не на месте. Филип, будьте добры, велите принести чего покрепче, чтобы в голове прояснилось.