Читать онлайн Сказки, рассказанные на ночь бесплатно

Как Сказка сделалась Альманахом

В одной далекой прекрасной стране, где, по преданию, цветут вечнозеленые сады и никогда не заходит солнце, царствовала с незапамятных времен королева Фантазия, которая царствует там и поныне. На протяжении столетий щедрой рукой одаривала она своих подданных разными благами, получая взамен любовь и почитание от всех, кто ее знал. Но у королевы было слишком большое сердце, чтобы довольствоваться только благодеяниями в своей стране. Вот почему она, во всей королевской красе своей вечной молодости, решила сойти на землю, ибо до нее дошли слухи, что люди там живут в печали, посвящая свои безрадостные дни трудам и заботам. Она принесла им чудесные дары из своего царства, и с тех пор, как прекрасная королева побывала в земной юдоли, люди приободрились – и работа пошла веселее, и печали уже не так одолевали.

Не раз отправляла она на землю и своих детей, которые не уступали по доброте и красоте своей матушке, посылавшей их с наказом дарить счастье людям. Однажды Сказка, старшая дочь королевы, возвратилась с земли. Мать сразу приметила, что Сказка какая-то грустная, ей даже показалось, будто у нее заплаканные глаза.

– Что с тобой, дорогая Сказка? – спросила она. – С тех пор как ты вернулась, ты ходишь грустная, невеселая. Доверься маме, расскажи, что с тобой?

– Ах, матушка! Я бы давно тебе все рассказала, если бы не боялась тебя огорчить. Ведь я знаю, мои печали – это и твои печали.

– Не надо бояться, доченька, – проговорила королева. – Печаль – как тяжелый камень. Одному нести – не справиться, глядишь, придавит, а вдвоем уже легче будет.

– Твоя воля, матушка, – отвечала Сказка. – Коли хочешь, расскажу. Ты знаешь, как я люблю бывать среди людей, с какою радостью я навещаю самых беднейших бедняков, чтобы посидеть вместе с ними перед хижиной и поболтать часок после работы. Они всегда так приветливо встречали меня и провожали с улыбкой, глядя мне вслед, когда я от них уходила. Но в последний раз все было иначе.

– Бедная моя девочка! – вздохнула королева и погладила Сказку по щеке, смахивая скатившуюся слезинку. – Может быть, все не так плохо и тебе все это просто причудилось?

– Нет, я чувствую, что они меня разлюбили, – отвечала ей Сказка. – Куда бы я ни пришла, меня встречают холодными взглядами. Я им теперь не ко двору. И даже дети, к которым я всегда относилась с такой любовью, смеются надо мной и отворачиваются, всем своим видом показывая, что они уже большие и им со мной водиться не пристало.

Королева задумалась. Молча сидела она, подперев голову рукой.

– А как ты думаешь, чем объяснить такую перемену в людях? – спросила королева.

– Понимаешь, люди теперь расставили повсюду умных стражников, которые подвергают строгой проверке все, что попадает на землю из твоего Царства Фантазии. И если появляется кто-то, кто не соответствует их представлениям, они тут же поднимают крик на весь мир, готовые растерзать его на части, или возводят на него напраслину, внушая людям о нем разные гадости, а те и верят на слово, так что у них не остается ни искорки любви, ни капли доверия. Хорошо моим братьям, Снам, они слетают без забот на землю и, не спрашивая этих умников, легко заходят к спящим людям и навевают им чудесные видения, радующие сердце и глаз!

– Братья твои, конечно, те еще озорники! – сказала королева. – Но, дорогая моя, у тебя нет никаких причин завидовать их легкости. А стражников тех я знаю хорошо. В том, что люди их расставили повсюду, есть своя правда. Ведь сколько раз бывало, что явится какой-нибудь проходимец и выдаст себя за посланца от меня, а сам-то видел наше царство разве что издалека, с какой-нибудь горы.

– Но почему же я должна расплачиваться за это? Я-то ведь твоя настоящая дочь! – расплакалась Сказка. – Если бы ты знала, как они обошлись со мной! Они обозвали меня старой девой и пригрозили, что в следующий раз не пустят!

– Не пустят мою дочь?! – воскликнула королева и вспыхнула от гнева. – Знаю, чьих это рук дело! Так оклеветать нас! Вот ведь злая ведьма!

– Ты имеешь в виду Моду? – переспросила Сказка. – Разве Мода бывает злой? Она всегда казалась такой любезной!

– Знаю я эту лицемерку! – отвечала королева. – Но попытайся еще раз, наперекор ее козням! Кто хочет творить добро, тот не должен отступать!

– Ах, матушка! – воскликнула Сказка. – А если они меня совсем прогонят, навсегда? Или наговорят обо мне такого, что меня уже никто и видеть не захочет? Или вообще затолкают куда-нибудь в темный угол, буду сидеть там, никому не нужная и всеми презираемая.

– Если взрослые, давшие Моде себя задурить, отвергнут тебя, обратись к детям – вот кого я по-настоящему люблю, им посылаю я самые чудные видения, которые доставляют им твои братья Сны, я и сама к ним не раз спускалась, ласкала и целовала их, а то заводила с ними веселые игры. Они хорошо знают меня, хотя имя мое им и незнакомо, но я частенько замечала, что по ночам они улыбаются, глядя на звезды, сверкающие в моем царстве, а утром с удовольствием смотрят на белых барашков, прогуливающихся по моим небесным просторам, и непременно хлопают в ладоши. И даже когда они уже подрастают, они все равно продолжают любить меня – я помогаю милым девушкам плести яркие венки и подсаживаюсь к бойким юношам, когда эти лихие смельчаки, притихнув, устраиваются где-нибудь на вершине утеса и смотрят, как по моей воле из тумана, что окутывает далекие синие горы, проступают высокие замки и блестящие дворцы, а из пурпурных облаков, окрашенных вечерней зарей, выходят отряды отважных всадников или целые процессии паломников.

– Да, дети, они такие славные! – взволнованно воскликнула Сказка. – Ради них я готова попытать счастья еще раз!

– Хорошо, доченька, – сказала королева. – Отправляйся к ним, но только я хотела бы собрать тебя должным образом в дорогу. Ведь очень важно, чтобы твой наряд понравился малышам, а взрослые не прогнали тебя сразу из дому. Я думаю, что лучше будет нарядиться Альманахом.

– Альманахом? – переспросила Сказка. – Ах, матушка! Да в таком виде мне будет стыдно показаться людям!

Королева подала знак, и служанки внесли чудесное платье Альманаха, сверкавшее яркими красками и прелестными узорами.

Прислужницы заплели красавице Сказке ее длинные волосы, одели на ноги золотые сандалии и облачили в новое платье.

Скромная Сказка стояла, потупив взор. Мать оглядела дочь со всех сторон и, довольная, заключила ее в объятия.

– Ступай, – сказала она дочери. – Благословляю тебя. Но если они начнут издеваться и потешаться над тобой, то возвращайся ко мне. Быть может, следующие поколения, более близкие к природе, вновь откроют тебе свое сердце.

Вот такими словами королева Фантазия проводила свою дочь.

Сказка сошла на землю. С бьющимся сердцем приблизилась она к тому месту, где обитали умные стражники. Она низко склонила головку, запахнула как следует свой чудесный наряд и робкими шагами подошла к самым воротам.

– Стой! – раздался чей-то суровый бас. – Стража, на выход! Явился новый Альманах!

Сказка задрожала, услышав такое объявление. Целая толпа пожилых мужей мрачного вида высыпала ей навстречу. Каждый из них сжимал в руке остроконечное перо, и все эти перья были направлены на Сказку. Тут из толпы отделился один, подошел к Сказке и, не церемонясь, схватил ее за подбородок.

– Не прячьте голову, господин Альманах! – прокричал он. – Смотрите прямо в глаза, иначе как нам понять, что у вас на уме?

Сказка зарделась, подняла голову и устремила взор своих темных глаз на вопрошавшего.

– Да это же Сказка! – закричали стражники и загоготали во все горло. – Просто Сказка! А мы-то думали-гадали, что за чудо такое к нам явилось! И что это за наряд ты на себя нацепила?

– Это матушка меня так нарядила, – честно призналась Сказка.

– Ах так?! – возмутились стражники. – Значит, она решила протащить тебя к нам контрабандой? Не выйдет! Проваливай, чтобы мы тебя тут больше не видели! – заголосили стражники, угрожающе потрясая остроконечными перьями.

– Но я всего-навсего хотела навестить детей! Неужели вы не пустите меня к ним? – попросилась Сказка.

– У нас и так полно всякого сброда! – был ответ. – Шатаются тут всякие да забивают нашим детям головы разной чушью!

– А пусть расскажет, чем она их на сей раз собирается кормить! – предложил кто-то.

– Ну ладно! – согласились все. – Покажи, что там у тебя припасено, да только поскорее, а то некогда нам с тобой тут разговоры разговаривать.

Сказка вытянула руку и указательным пальцем начертала в воздухе какие-то знаки. Одна за другой возникали чудесные картины: караваны с прекрасными скакунами, всадники в роскошных одеждах, множество шатров, раскинутых посреди песчаной пустыни, парящие в воздухе птицы и корабли, рассекающие бурное море, многолюдные городские площади и улицы, воины, сошедшиеся в битве, и мирные кочевники, – все эти образы разворачивались в живых сценах, сменявших друг друга пестрой чередой.

Сказка с таким усердием вызывала к жизни волшебные видения, что даже не заметила, как стражники один за другим заснули. Она как раз собиралась начертать очередной знак, как к ней подошел какой-то человек приветливого вида и, взяв ее за руку, сказал:

– Милая Сказка, разве ты не видишь, что твои чудесные картинки для них ничего не значат? – проговорил он, показывая на спящих. – Воспользуйся тем, что путь в город свободен! Они никогда и не узнают, что ты здесь, и ты спокойно пойдешь своей дорогой. Я бы хотел отвести тебя к своим детям, в моем доме для тебя найдется тихое укромное местечко. Живи сколько угодно. Если дети мои будут хорошо справляться с уроками, им будет разрешено приходить к тебе вместе с другими ребятами и слушать рассказы. Договорились?

– Конечно! Я с радостью пойду с тобой к твоим милым детям, и, если у них выдастся свободная минутка от занятий, я уж постараюсь, чтобы они у меня не скучали!

Добрый незнакомец ласково кивнул ей и помог перешагнуть через ноги храпящих стражников. Миновав это препятствие, Сказка с улыбкой обернулась и быстро проскользнула в ворота.

Караван

Однажды большой караван шел по пустыне. На бескрайней равнине, где, куда ни кинешь взгляд, видишь только один песок да небо, уже из далекого далека можно было услышать бренчание колокольцев на верблюдах и звон серебряных бубенчиков на лошадях, а еще увидеть песчаное облако, предвещавшее приближение странников; в минуты же, когда порывом ветра густое облако разносило в стороны, взору открывался слепящий блеск оружия и пестрые одежды.

Таким предстал караван всаднику, который приближался к нему сбоку. Он ехал на прекрасном арабском скакуне, покрытым попоной из тигровой шкуры, в ярко-красной сбруе, украшенной серебряными колокольчиками, на макушке же у красавца-коня развевался прекрасный султан. Всадник выглядел внушительно, и его наряд был под стать великолепию коня: белоснежный тюрбан, богато расшитый золотом, кафтан и шаровары пунцового цвета, на боку – изогнутая сабля с богатой рукоятью. Низко надвинутый на лоб тюрбан, черные глаза, сверкавшие из-под густых бровей, орлиный нос, длинная борода и усы – все это придавало ему лихой и мрачный вид.

Приблизившись на расстояние шагов пятидесяти от передового отряда, всадник пришпорил коня и вмиг оказался в голове каравана. Видеть одинокого всадника в пустыне было столь непривычно, что стражники, охранявшие путешественников, тут же направили на него копья, опасаясь нападения.

– Вы что? – воскликнул всадник, не ожидавший такого воинственного приема. – Неужели вы думаете, что кому-то может прийти в голову в одиночку нападать на ваш караван?

Пристыженные стражники опустили свои копья, начальник же подъехал к незнакомцу поближе и спросил, чего ему надобно.

– Хочу поговорить с хозяином каравана, – отвечал всадник.

– У этого каравана нет хозяина, – объяснил начальник стражи. – Мы сопровождаем купцов, которые просто возвращаются из Мекки домой, и охраняем их от всякого сброда, ибо здесь, в пустыне, неспокойно.

– Ну, тогда отведи меня к купцам, – потребовал незнакомец.

– Сейчас никак не могу, – ответил начальник стражи. – Нам нужно двигаться дальше, а купцы отстали от нас по меньшей мере на четверть часа пути. Но если вы присоединитесь к нашему отряду, мы вместе доберемся до места дневного привала и там дождемся купцов. Тогда я и смогу исполнить вашу просьбу.

Незнакомец ничего на это не ответил. Он достал длинную трубку, которая была приторочена у него к седлу, и принялся курить, глубоко затягиваясь. Молча ехал он бок о бок с начальником стражи, который не знал, как ему себя держать с этим всадником, – он даже не решался спросить, как того зовут. И как ни старался начальник стражи хоть как-то завязать разговор с незнакомцем, пуская в ход ничего не значащие фразы вроде: «Отменный у вас табак, однако» или «Какой прекрасный ход у вашего скакуна!» – все его попытки ничем не увенчались, потому что незнакомец на все отвечал односложным «Да-да».

Наконец они добрались до места, где было намечено сделать дневной привал. Начальник стражи расставил своих людей на посты, а сам вместе с незнакомцем стал поджидать прибытия каравана. Вскоре показались тридцать верблюдов, груженных тяжелой поклажей, в сопровождении вооруженных погонщиков. За ними на прекрасных конях следовали пять купцов, которым принадлежал караван. Почти все они были людьми преклонного возраста и вид имели суровый и степенный, только один из них был значительно моложе других и выглядел веселым и оживленным. Множество верблюдов и вьючных лошадей замыкали шествие.

Разбили шатры, верблюдов и лошадей поставили в круг. Самый большой шатер, из голубого шелка, помещался в центре лагеря. Вот туда-то начальник стражи и повел незнакомца. Откинув полог шатра, они увидели пятерых купцов, которые расположились на расшитых золотом подушках. Чернокожие рабы прислуживали им, подавая кушанья и напитки.

– Кого это ты к нам привел? – спросил молодой купец, обращаясь к начальнику стражи.

Начальник не успел и слова вымолвить, как незнакомец заговорил первым:

– Меня зовут Селим Барух. Сам я из Багдада, направлялся в Мекку, но по дороге на меня напали разбойники и взяли в плен. Три дня назад мне удалось сбежать от них. По милости Пророка я услышал издалека звон колокольчиков вашего каравана и пошел вам навстречу. Позвольте мне присоединиться к вам! Не бойтесь, что окажете помощь недостойному! Когда мы доберемся до Багдада, я сторицей отблагодарю вас за вашу доброту. Поверьте, я не поскуплюсь, ведь я – племянник великого визиря.

Старший из купцов взял слово:

– Ну что ж, добро пожаловать к нам, Селим Барух! Мы рады будем помочь тебе, но прежде тебе нужно подкрепиться – отведай наших угощений.

Селим подсел к купцам и присоединился к их трапезе. Когда все наелись и напились, рабы убрали посуду, затем принесли длинные трубки и турецкий шербет. Долго сидели купцы в молчании, выпуская синеватые клубы дыма и наблюдая за тем, как они расползаются, перетекают друг в друга, чтобы потом раствориться в воздухе. Наконец молодой купец прервал молчание:

– Мы уже три дня вот так сидим, – проговорил он. – То на коне сидишь, то на подушках за обедом, и никаких развлечений. От такой скуки можно умереть. Дома я привык после трапезы наслаждаться танцами или музыкой, а тут – одна тоска. Неужели, друзья мои, никто не знает, как нам развеять скуку?

Старики-купцы продолжали с серьезным видом курить, явно обдумывая сказанное, и только незнакомец сразу отозвался на слова молодого купца:

– Позвольте мне сделать предложение, – проговорил он. – Почему бы каждому из нас не рассказывать на привале какую-нибудь историю? Так нам будет веселее коротать время.

– Верно говоришь, Селим Барух, – сказал Ахмет, самый старший из купцов. – Предложение твое принимаем.

– Я рад, если мое предложение пришлось вам по вкусу, – ответил Селим. – А чтобы вы сами убедились, что в нем есть толк, я готов первым потешить вас одной историей.

Довольные купцы сдвинулись теснее, усадив незнакомца посередине. Рабы снова наполнили чаши, набили трубки свежим табаком и принесли горячих углей для жаровни. Селим прочистил горло добрым глотком шербета, вытер уста, огладил длинную бороду и проговорил:

– Послушайте историю о халифе-аисте.

История о халифе-аисте

Однажды чудесным днем, в послеобеденную пору, халиф багдадский Хасид сидел покойно на диване, очнувшись от сна. От жары его немного разморило, и он прилег вздремнуть, теперь же, отдохнув, он выглядел бодрым и веселым. Он потягивал длинную трубку из розового дерева и время от времени прихлебывал кофе, который подливал ему раб. После каждого глотка халиф, довольный вкусным напитком, благодушно оглаживал свою длинную бороду. Словом, по всему было видно, что он пребывает в превосходном состоянии духа. В такое время к нему можно было подступиться с любыми разговорами, тем более что он и сам, настроенный после отдыха миролюбиво, бывал расположен к беседам. Вот почему великий визирь Мансор являлся к нему каждый день именно в этот час. Так случилось и сегодня, но только выглядел визирь, против обыкновения, каким-то озабоченным.

– Почему у тебя такое озабоченное лицо, великий визирь? – спросил халиф, отрываясь от трубки.

Великий визирь скрестил руки на груди и поклонился.

– Я не знаю, какое у меня лицо, мой господин, – отвечал он. – Зато я знаю, что у ворот стоит бродячий торговец, у которого множество прекрасных вещиц! Да только мне они не по карману, оттого я и огорчился.

Халиф уже давно хотел чем-нибудь порадовать своего визиря и потому послал черного раба за тем торговцем, велев привести его к себе в покои. Вскоре раб воротился вместе с торговцем, который оказался смуглолицым низкорослым толстяком в изрядно потрепанной одежде. При нем был ларь с разными товарами: тут были бусы и кольца, богато украшенные пистолеты, бокалы и гребни. Халиф с визирем все пересмотрели, после чего халиф купил им обоим по пистолету, а для жены визиря выбрал гребень. Торговец собрался уже было закрывать свой ларь, но тут халиф приметил внутри какой-то ящичек и спросил, нет ли там еще чего интересного. Торговец выдвинул ящик и показал лежавшую в нем коробочку с темным порошком и лист бумаги, испещренный неведомыми письменами, которые ни халиф, ни визирь разобрать не смогли.

– Эти предметы достались мне от одного купца, который нашел их однажды в Мекке, прямо на дороге, – сказал торговец. – Что это такое, я и сам не знаю, но готов уступить их вам за малую цену, мне они все равно ни к чему.

Халиф, которому нравилось пополнять свою библиотеку древними рукописями, хотя он и не мог ни одну из них прочитать, купил манускрипт вместе с коробочкой и отпустил торговца. Мысль о покупке, однако, не оставляла его в покое, уж больно ему хотелось знать, что там написано в этой рукописи, и потому он спросил визиря, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы расшифровать загадочный текст.

– Милостивый господин мой и повелитель, – отвечал визирь, – возле большой мечети живет один ученый муж, зовут его Селим, он знает все языки на свете. Вели позвать его, быть может, ему знакомы эти таинственные письмена.

Вскоре привели Селима.

– Селим, – обратился к нему халиф. – Говорят, ты человек весьма ученый. Взгляни-ка одним глазком на эту рукопись, не сумеешь ли ее прочесть? Коли сумеешь, получишь от меня в подарок новое платье, а коли нет, то получишь дюжину оплеух и двадцать пять ударов по пяткам за то, что напрасно зовешься Селимом, мужем ученым.

– Да будет воля твоя, мой господин, – сказал Селим с глубоким поклоном.

Долго разглядывал он рукопись, пока наконец его не осенило.

– Да это же латынь! – воскликнул он. – Голову даю на отсечение, мой господин!

– Тогда скажи, что там написано, если это латынь, – приказал халиф.

– «Нашедший сие возблагодари Аллаха за милость Его, – начал переводить Селим. – Кто понюхает порошок и скажет при том „мутабор“, тот может превратиться в любого зверя и будет понимать к тому же звериный язык. Когда же настанет время вернуть себе человеческое обличье, то надлежит трижды поклониться на восток и снова сказать заветное слово. Помни об одном: превратившись в зверя, воздержись от смеха, иначе волшебное слово сотрется из памяти твоей и человеком тебе уже больше не стать».

Когда Селим, муж ученый, закончил чтение, на лице халифа разлилось безмерное удовольствие. Он взял с Селима клятвенное обещание хранить все в тайне, одарил его новым платьем и отпустил восвояси. Оставшись наедине с визирем, он сказал:

– Ловко мы с тобой распорядились, Мансор! Какая удачная покупка! Мне уже не терпится превратиться в какого-нибудь зверя. Завтра с утра пораньше придешь ко мне, и мы отправимся с тобой в поле, нюхнем порошку и подслушаем, о чем болтают в поднебесье, на воде и на земле!

На другое утро, не успел халиф позавтракать и нарядиться, как к нему уже явился великий визирь, с тем чтобы, как было велено, сопровождать халифа на прогулке. Халиф засунул коробочку с порошком за кушак и, приказав свите оставаться дома, отправился с великим визирем в путь. Сперва они прошлись по обширным садам халифа, тщетно пытаясь найти хоть какую-нибудь живность, чтобы наконец испробовать волшебное средство и подслушать звериный разговор. Тогда визирь предложил пройти еще дальше, к пруду, где ему не раз доводилось видеть разных животных, например многочисленных аистов, которые неизменно обращали на себя его внимание своими плавными движениями и забавной трескотней.

Халиф одобрил это предложение визиря, и они направились к пруду.

Придя туда, они увидели аиста, который вышагивал с важным видом в поисках лягушек и при этом тихонько пощелкивал клювом. Еще одного аиста они приметили в небе: он явно летел сюда же.

– Клянусь бородой, мой господин, эти два длинноногих красавца сейчас встретятся и наверняка заведут какой-нибудь интересный разговор! – воскликнул визирь. – Как вы смотрите на то, чтобы превратиться в аистов?

– Прекрасная мысль! – согласился халиф. – Но прежде не худо бы еще раз вспомнить, как нам потом снова сделаться людьми. Как там было сказано? Три раза поклониться на восток и произнести «мутабор», тогда я опять стану халифом, а ты визирем. И главное – ни в коем случае не смеяться, иначе мы пропали!

Пока халиф так рассуждал, второй аист уже успел приблизиться и начал медленно опускаться. Халиф поспешил достать из-за кушака коробочку, взял порядочную щепотку порошка, часть заложил себе в нос, остаток отдал визирю, после чего они дружно крикнули:

– Мутабор!

В то же мгновение ноги у них вытянулись, стали тонкими и красными, прекрасные желтые туфли халифа, как и туфли его спутника, превратились в бесформенные лапы, вместо рук теперь у обоих были крылья, шеи тоже изрядно удлинились, на локоть, не меньше, бороды исчезли, а туловища покрылись мягким пухом и перьями.

– Красивый у вас клюв, однако, господин великий визирь, – произнес халиф, оправившись от удивления. – Клянусь бородой Пророка, никогда ничего подобного не видывал!

– Благодарю покорно, – ответил визирь с поклоном. – Не сочтите за дерзость, но мне кажется, что вы, ваше величество, в облике аиста выглядите еще краше, чем в жизни. Но не пора ли нам, однако, если вы не возражаете, послушать, о чем там беседуют наши товарищи, и проверить, действительно ли мы понимаем их птичий язык.

Тем временем второй аист уже успел приземлиться. Он почистил клювом себе лапы, сложил как следует крылья и направился к первому аисту. Оба новоявленных аиста поспешили устроиться неподалеку и, к своему изумлению, услышали следующий разговор:

– Доброе утро, госпожа Длинноножка! Такая рань, а вы уже вся в трудах?

– Доброе утро, дорогая моя Трескунья! Какие там труды, так, легкий завтрак. Не желаете угоститься? Могу предложить четвертушку ящерицы или лягушачье бедрышко.

– Премного благодарна, но у меня сегодня что-то нет аппетита. Да и прилетела я сюда совсем по другому делу. У папеньки нынче гости, и я должна перед ними выступать с танцами, вот я и решила тут немного поупражняться без помех.

С этими словами юная танцовщица пошагала в сторону поля, выписывая при этом причудливые па. Халиф с визирем смотрели ей вслед, раскрыв клювы, и не могли надивиться. Когда же она, поджав одну ногу, замерла в художественной позе и принялась грациозно помахивать крыльями, они не выдержали и прыснули от смеха, они все хохотали и хохотали и долго еще не могли остановиться. Первым пришел в себя халиф.

– Вот потеха так потеха! – сказал он. – Такое ни за какие деньги не купишь! Жаль только, что мы их вспугнули своим смехом, а то бы они еще и петь принялись!

И тут великий визирь сообразил, что смеяться-то во время превращения никак нельзя. Он поделился своими опасениями с халифом.

– Проклятье! Мекка и Медина! Что же мне теперь всю жизнь в аистах ходить?! Нет, такая потеха не по мне. Ну-ка вспоминай скорей это дурацкое слово, а то оно у меня никак на язык не идет.

– Нужно три раза поклониться на восток и при этом сказать: Му… му… му…

Они встали, поворотившись к востоку, и принялись усердно бить поклоны, чуть ли не тычась клювами в землю, но… О ужас! Волшебное слово совершенно стерлось из памяти, и как ни кланялся халиф, как ни мычал визирь, стараясь выдавить из себя заклинание, ничего у них не получалось – бедный Хасид с визирем как были аистами, так и остались.

Опечаленные, побрели они по полям и лугам, не зная, как помочь своему горю. Избавиться от постылого обличья они не могли, в город им тоже путь был заказан, ведь даже если бы они объявились, то кто поверит какому-то аисту, будто он – халиф, а если бы и поверили, то еще неизвестно, согласились бы жители Багдада видеть своим халифом аиста или нет.

Так бродили они много дней, питаясь кое-как – то колосками, то корешками, что попадались на полях, только пища эта была им не в прок, потому что прожевать своими длинными клювами они ничего толком не могли. Ящериц и лягушек они все-таки остерегались пробовать, боясь такими яствами испортить себе желудок. Единственной радостью в их горестном положении было то, что они могли летать, и потому они частенько наведывались в Багдад, чтобы посмотреть с какой-нибудь крыши, что там происходит.

В первое время на улицах города было заметно большое смятение и на лицах жителей читалась печаль, но приблизительно на четвертый день после рокового превращения, когда халиф с визирем как раз устроились на крыше дворца, они увидели пышную процессию. Гремели барабаны и трубы, какой-то человек в ярко-красном халате, расшитом золотом, восседал на разукрашенном коне в окружении блестящей свиты. Пол-Багдада сбежалось посмотреть на это зрелище, и все кричали: «Да здравствует Мицра, повелитель Багдада!»

Аисты, наблюдавшие сверху за происходящим, переглянулись.

– Догадываешься теперь, по чьей милости я оказался заколдованным? – спросил халиф. – Этот Мицра – сын моего заклятого врага, чародея Кашнура, который однажды рассердился на меня и поклялся отомстить. Но я не теряю надежды. Мы отправимся с тобой, мой верный товарищ по несчастью, к могиле пророка, быть может, там, у этой святыни, рассеются злые чары.

Они взлетели с крыши дворца и взяли курс на Медину.

Лететь, однако, было довольно трудно, им явно не хватало еще должной сноровки.

– Мой повелитель, – прохрипел, задыхаясь, великий визирь через несколько часов. – Простите, но я больше не могу, вы слишком быстро летите! К тому же уже вечер, не будет ли благоразумнее подыскать себе подходящий ночлег?

Хасид внял просьбе своего слуги и, приметив внизу в долине какие-то развалины, которые вполне могли послужить хорошим пристанищем, предложил там и остановиться. На том месте, где они решили расположиться на ночь, судя по всему, некогда стоял замок. Прекрасные колонны возвышались среди руин, и только несколько залов, как будто не тронутых временем, свидетельствовали о былом великолепии здания. Хасид и его спутник долго блуждали по коридорам в поисках сухого местечка. Вдруг аист Мансор остановился.

– Мой повелитель, – прошептал он еле слышно. – Великому визирю, конечно, не пристало бояться привидений, и уж тем более нелепо бояться привидений аисту, но скажу честно: мне как-то не по себе! Тут рядом явно кто-то вздыхает и стонет.

Халиф остановился и услышал какой-то стон, более походивший на человеческий, чем на звериный. Еще не зная, что его ждет, халиф уже собрался было пойти на звук, но визирь ухватил его клювом за крыло и принялся умолять своего господина не ввергать себя в новую неведомую опасность. Но напрасно! Халиф, у которого и под оперением аиста билось храброе сердце, вырвался, не обратив даже внимания на то, что лишился нескольких перышек, и поспешил в темную галерею. Вскоре он добрался до какой-то двери, которая, судя по всему, была только притворена. Оттуда доносилось тихое всхлипывание. Он ткнул клювом дверь и застыл от изумления на пороге. Посреди полуразрушенного зала, освещенного слабым светом, падавшим из зарешеченного окошка, он увидел большую сову, сидевшую на полу. Крупные слезы горошинами катились из ее огромных круглых глаз, а из кривого клюва вырывались хриплые стенания. Увидев халифа и его визиря, который тем временем присоединился к своему хозяину и с осторожностью вступил в покои, сова громко вскрикнула от радости. Изящно взмахнув коричневым крапчатым крылом, она быстро утерла слезы и, к несказанному удивлению обоих, заговорила по-человечьи, на чистейшем арабском языке:

– Добро пожаловать, милые аисты! Вы – добрые вестники моего избавления, ибо предсказано было мне, что от аистов будет мне великое счастье!

Когда халиф оправился от удивления, он поклонился, согнув свою длинную шею, и, приняв грациозную позу, сказал:

– Любезная сова! Судя по твоим словам, тебя постигло то же несчастье, что и нас. Но твои надежды на то, что мы принесем тебе избавление, увы, напрасны. Ты и сама поймешь, что мы не в силах тебе помочь, когда услышишь нашу печальную историю.

Сова попросила рассказать, что с ними случилось, и халиф тотчас же исполнил ее просьбу.

Когда халиф закончил свой рассказ, сова поблагодарила его и сказала:

– Выслушай же и мою историю, тогда ты узнаешь, что и я столь же несчастлива, как и ты. Мой отец – король Индии, я – его единственная дочь, и зовут меня Луза. Тот самый чародей Кашнур, который вас заколдовал, обрек и меня на страдания. Однажды он явился к моему отцу, желая сосватать меня в жены своему сыну Мицре. Отец же, человек вспыльчивый и горячий, недолго думая, велел спустить его с лестницы. Но негодяй сумел чуть позже подобраться ко мне, приняв иное обличье. Когда я как-то раз гуляла у себя в саду и захотела утолить жажду, он, переодевшись в раба, поднес мне напиток, выпив который я тут же превратилась в эту мерзкую птицу. От ужаса я потеряла сознание, и он перенес меня сюда. «Оставайся тут, гадкая уродина, – прокричал он страшным голосом мне в самые уши. – Все тебя будут презирать, даже звери! Будешь жить здесь до конца дней своих или до тех пор, пока не найдется кто-нибудь, кто по доброй воле захочет взять тебя в жены, не испугавшись твоего отвратительного вида. Вот такая месть тебе и твоему заносчивому отцу!» С тех пор прошло уже много месяцев. Одиноко и печально живу я отшельницей среди этих развалин, отвергнутая всеми и вызывающая омерзение даже у зверей. Вся красота природы остается сокрытой моему взору, ибо днем я слепа, и только когда луна изливает свой тусклый свет на эти стены, с моих глаз спадает застилающая мир пелена.

Сова закончила свою речь и снова отерла крылом глаза, смахивая слезы, накатившие от воспоминаний о постигшем ее несчастье.

Халиф же, слушая рассказ совы, погрузился в глубокую задумчивость.

– Может статься, я и ошибаюсь, – промолвил он, – но наши беды связаны между собой каким-то таинственным образом. Вот только как найти ключ к этой загадке?

– Да, господин, – проговорила сова. – У меня тоже такое чувство. Ведь недаром когда-то давно, в ранней юности, одна мудрая женщина мне предсказала, что меня ждет великое счастье и это счастье принесет мне аист. Теперь я, кажется, знаю, как нам попробовать спастись.

Халиф несказанно удивился и спросил, каким же образом она думает найти спасение.

– Чародей, который навлек на нас несчастье, – сказала она, – каждый месяц является сюда, в этот разрушенный замок. Здесь поблизости есть один зал. Там он имеет обыкновение пировать со своими собратьями. Я уже не один раз подслушивала, о чем они там говорят. Больше всего они любят рассказывать друг другу о своих грязных делишках. Может, Кашнур начнет хвалиться, как он расправился с вами, да и произнесет то самое слово, которое вы забыли.

– Дражайшая принцесса! – воскликнул халиф. – Открой нам, когда он явится и где находится этот зал?

Сова помолчала минуту, а потом сказала:

– Не сочтите за обиду, но я открою вам это только при одном условии.

– Говори же! – вскричал Хасид. – Обещаю выполнить любое твое пожелание!

– Дело в том, что я тоже хочу обрести свободу, но это возможно лишь в том случае, если кто-нибудь из вас предложит мне руку и сердце.

Аисты были, похоже, несколько обескуражены таким поворотом, и халиф дал знак своему слуге, приглашая отойти в сторонку.

– Великий визирь, – проговорил халиф, когда они вышли за дверь, – условие, конечно, дурацкое, но почему бы все же тебе не взять ее в жены?

– Ага, чтобы моя жена, когда я вернусь домой, выцарапала мне глаза? – возразил визирь. – К тому же я уже старик, а вы – молодой холостяк, уж вам скорее пристало жениться на юной прекрасной принцессе.

– То-то и оно, – со вздохом проговорил халиф, понуро опустив крылья. – Кто сказал, что она юная и прекрасная? Это все равно что покупать кота в мешке.

Долго они еще уговаривали друг друга, когда же халиф понял, что его визирь готов на всю жизнь оставаться аистом, лишь бы только не жениться на сове, он решился сам выполнить условие. Сова необычайно обрадовалась этому. Она поведала им, что пришли они сюда в самое время, потому что нынче ночью, по всей вероятности, чародей заявится сюда со всей честной компанией.

Сова велела аистам следовать за ней и повела их в тот самый зал. Долго шли они по темному коридору и вдруг увидели яркий свет, изливавшийся сквозь пролом в полуразрушенной стене. Когда они приблизились, сова дала им знак, чтобы они не шумели. Они устроились возле пролома и теперь могли разглядеть весь зал. Он был украшен колоннами и поражал богатым убранством. Освещался он разноцветными фонариками, которых было так много, что они затмевали собой дневной свет. Посреди зала стоял круглый стол, ломившийся от изысканных яств. Вкруг стола шел диван, на котором сидели восемь человек. В одном из них аисты узнали того самого торговца, что продал им волшебный порошок. И тут сидевший рядом с ним господин как раз обратился к нему и попросил рассказать о его последних подвигах. В ответ торговец поведал несколько историй, в том числе и ту, что приключилась с халифом и его визирем.

– Что же за слово такое ты им придумал? – поинтересовался один из чародеев.

– Слово хитрое, латинское: «мутабор».

Услышав это, аисты, притаившиеся возле пролома в стене, подпрыгнули от радости. Стремглав помчались они на своих длинных ногах к выходу из замка, так что сова едва поспевала за ними. Когда же они наконец выбрались наружу, халиф, заметно волнуясь, обратился к сове с такими словами:

– Спасительница моей жизни и жизни моего друга! В знак вечной признательности за то, что ты сделала для нас, предлагаю тебе руку и сердце и прошу стать моей женой!

Сказав это, халиф поворотился к востоку. При первых лучах солнца, только что выглянувшего из-за гор, аисты трижды поклонились, согнув свои длинные шеи, и прокричали хором:

– Мутабор!

В ту же секунду они снова приняли человеческое обличье и вне себя от радости бросились обнимать друг друга, смеясь и плача.

Но как описать словами их изумление от того, что они увидели, когда обернулись?! Перед ними стояла прекрасная дама в чудесном наряде.

– Не узнаете свою помощницу-сову? – спросила она с улыбкой и протянула руку халифу.

Неужели это сова? Халиф не верил своим глазам, пораженный ее красотой и прелестной грацией.

Втроем они тут же направились в Багдад. Халиф нашел у себя не только коробочку с волшебным порошком, но и кошель с деньгами. В ближайшей деревне он купил все необходимое для путешествия, и вскоре они уже добрались до городских ворот Багдада. Там его прибытие вызвало большое удивление, ведь он был объявлен умершим. Теперь же народ с ликованием встретил своего любимого правителя.

Счастливое возвращение халифа, однако, заставило вспомнить и о главном виновнике всех неприятностей – ненавистном обманщике Мицре, на которого толпа и обратила свой гнев. Люди ринулись во дворец и захватили там старого чародея вместе с сыном. Старика халиф велел доставить в тот самый полуразрушенный замок, в котором жила в заточении сова, и распорядился повесить его в тех самых покоях, где она еще недавно обитала. Сыну же, который ничего не смыслил в колдовском ремесле, халиф предложил на выбор – либо принять смерть, либо понюхать волшебного порошка. Тот выбрал последнее, и великий визирь поднес ему коробочку. Одна понюшка – и вот уже сын чародея по волшебному слову халифа превратился в аиста. Халиф распорядился поместить его в железную клетку, а клетку выставить в сад.

Долго и счастливо жил халиф Хасид со своею супругой, индийской принцессой. Больше всего он по-прежнему любил те послеобеденные часы, когда к нему, по обыкновению, захаживал великий визирь. Частенько вспоминали они ту историю с превращением в аистов, а если халиф бывал в особо веселом расположении духа, он даже снисходил до того, что изображал визиря, показывая, как тот выглядел в образе аиста. Он принимался с серьезным видом вышагивать по комнате, стараясь не сгибать ног, и все что-то трещал, размахивал руками, будто крыльями, а то показывал, как визирь, поворотясь к востоку, в отчаянии кланялся да мычал: «Му… Му… Му…» Такие представления доставляли несказанную радость всему халифову семейству, его жене и детям. Но если халиф совсем уже расходился и слишком долго кланялся и мычал, визирь с улыбкой грозил ему, что расскажет достопочтенной супруге халифа, о чем они так долго спорили той ночью за дверью, обсуждая условие принцессы-совы.

Когда Селим Барух закончил свой рассказ, купцы похвалили услышанную историю, доставившую им удовольствие.

– Да, славно скоротали время, даже не заметили, как пролетело, – сказал один из них, откидывая полог шатра. – Вечерний ветер принес прохладу, можно бы и в путь, еще успеем пройти немало.

Все согласились с ним, свернули шатры, и караван двинулся тем же порядком, каким пришел сюда.

Они ехали почти всю ночь, и если днем они изнемогали от жары, то сейчас наслаждались прохладой и ясным звездным небом. Наконец они добрались до места, где можно было удобно разбить лагерь, развернули шатры и улеглись отдыхать. О чужеземце купцы тоже позаботились, окружив его вниманием, какое подобает почетному гостю. Один снабдил его подушками, другой одеялами, третий приставил к нему своих рабов, словом, он ни в чем не знал стеснения и чувствовал себя как дома. Когда они очнулись ото сна, день уже был в полном разгаре и дышал палящим зноем, вот почему они единодушно решили остаться тут до вечера. После совместной трапезы они снова расселись поудобней, и молодой купец обратился к самому старшему из них с такими словами:

– Селим Барух скрасил нам вчера время на привале, быть может, и вам, любезный Ахмет, найдется что рассказать – какую-нибудь историю из вашей долгой жизни, в которой, наверное, было немало разных приключений, или просто занятную сказку.

Выслушав эту просьбу, Ахмет задумался на некоторое время, будто перебирая в памяти былое и не зная, на чем остановиться, но потом все-таки заговорил:

– Друзья мои! За время нашего путешествия вы показали себя верными товарищами, да и Селим заслужил мое полное доверие, и потому я хочу поведать вам одну историю из моей собственной жизни, которую я не очень люблю рассказывать и которую доверил бы не всякому. Это история о корабле призраков.

История о корабле призраков

Мой отец держал небольшую лавку в Балсоре. Он был не бедным, но и не богатым и принадлежал к тем людям, которые не любят особо рисковать, боясь потерять то немногое, что у них есть. Он воспитывал меня в скромности и строгости, и благодаря его усилиям я довольно рано стал ему помощником. Мне едва исполнилось восемнадцать лет, когда он, решившись впервые в жизни на крупную сделку, умер, не вынеся, вероятно, переживаний за судьбу тысячи золотых слитков, которые он доверил ненадежной морской стихии. Вскоре, однако, я даже порадовался тому, что отца нет в живых, потому что спустя некоторое время после его кончины пришло печальное известие – корабль, на котором находились наши золотые слитки, затонул. Но эта неприятность не сломила моего молодого духа. Я обратил в деньги все, что мне досталось от отца, и решил попытать счастья на чужбине, взяв с собой одного только старого слугу.

В гавани Балсоры мы записались на корабль и с попутным ветром вышли в море. Корабль, на котором я купил себе место, направлялся в Индию. Недели две мы шли по заданному курсу без всяких препятствий, когда однажды капитан сообщил нам о надвигающейся буре. Вид у него был весьма озабоченный, похоже, он не настолько хорошо знал здешние воды, чтобы спокойно встретить шторм. Он распорядился убрать все паруса, и мы медленно поплыли по течению. Наступила ночь, звездная и холодная, капитан уже решил, что, наверное, ошибся и предвестники бури оказались ложными. Но тут вдруг мимо нас, совсем близко, пронесся корабль, которого до того мы не видели. С его палубы доносились крики буйного веселья, что немало меня удивило, ибо в этот страшный час надвигающейся опасности всем было не до смеха. Капитан же, стоявший рядом со мной, побелел как полотно.

– Пропал мой корабль! – воскликнул он. – Смерть приплыла за нами!

Не успел я толком расспросить его, что значат эти странные слова, как наши матросы с криками и воплями обступили нас толпой.

– Видели корабль? Теперь нам конец! – голосили они.

Чтобы успокоить их, капитан велел читать подходящие стихи из Корана, и сам встал к рулю. Но это не помогло. Ветер все усиливался, нагоняя бурю, и не прошло и часа, как наш корабль затрещал и замер на месте. Шлюпки спустили на воду, и едва последний матрос спрыгнул с палубы, спасая свою жизнь, как судно на наших глазах ушло под воду, и я, лишившись всего, в одночасье сделался нищим горемыкой, который теперь вынужден был вместе со всеми отдаться на волю волн. Но на этом наши беды не кончились. Буря разыгралась не на шутку, и лодка перестала слушаться руля. Я припал к своему старому слуге, крепко обняв его, и мы поклялись друг другу не расставаться до последнего.

Наконец занялся новый день. Но с первыми лучами солнца ветер налетел с новой силой, и очередным порывом лодку, в которой мы сидели, перевернуло. Больше никого из наших людей я так и не видел. В момент катастрофы я потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил рядом своего верного старого слугу, который крепко обнимал меня, – оказалось, что он как-то сумел забраться на перевернувшуюся лодку и вытащил меня из воды. Буря тем временем улеглась. От нашего корабля не осталось и следа, зато мы обнаружили неподалеку какой-то парусник, к которому нас неудержимо несло течением. Когда мы приблизились, я понял, что перед нами тот самый корабль, который ночью пронесся мимо нас и поверг капитана в такой ужас. При виде знакомого парусника меня охватил безотчетный страх. Слова капитана, которые подтвердились столь чудовищным образом, и странный вид этого корабля, на котором явно не было людей, потому что, даже когда мы подплыли к нему вплотную, никто не вышел на наш зов, сколько мы ни кричали, – вся эта жуть подействовала на меня угнетающе. Но другого средства спастись у нас не было, и потому мы возблагодарили Пророка, который чудом сохранил нам жизнь.

С носа корабля свисал длинный канат. Загребая руками и ногами, мы все же сумели подплыть поближе и попытались как-то ухватиться за него. В конце концов нам это удалось. Я снова подал голос, но и на сей раз ответом мне была тишина. Тогда мы решили подняться по канату, и я, как более молодой, полез первым. Но, о ужас! Какое зрелище открылось моему взору, когда я ступил на палубу! Вокруг все было залито кровью, двадцать или тридцать трупов, в турецких одеждах, лежало тут и там, у средней мачты стоял какой-то богато одетый человек с саблей в руках, но его бледное лицо исказила жуткая гримаса – во лбу торчал огромный гвоздь, которым он был прибит к мачте, и этот человек тоже был мертв. Я стоял в полном оцепенении, не в силах сдвинуться с места от ужаса и боясь дышать. Тем временем и мой спутник выбрался наверх. Вид палубы, на которой не осталось ни одного живого человека – одни только ужасные трупы, – поразил и его. Наконец, вознеся молитву Пророку, мы побороли страх и все же решились пойти дальше. Сделав шаг, мы всякий раз оборачивались, ожидая, что нам откроется какая-нибудь новая, еще более ужасная картина, но все оставалось как было. Вокруг ни единой живой души, только мы да бескрайний океан. Мы даже не смели разговаривать друг с другом, опасаясь, что пригвожденный к мачте капитан сейчас возьмет и обратит к нам взгляд своих застывших глаз или кто-нибудь из убитых повернет голову в нашу сторону. Так добрались мы до лестницы, которая вела в трюм. Тут мы невольно остановились и молча переглянулись, не решаясь высказать свои мысли вслух.

– О господин! – проговорил мой верный слуга. – Здесь произошло нечто ужасное! Но если даже там внизу полным-полно убийц, то лучше я сдамся им на милость, чем останусь тут среди этих покойников.

Я думал так же, как и он. Мы собрались с духом и, не зная, что нас ждет, начали спускаться в трюм. Но и здесь стояла мертвая тишина, только наши шаги отдавались гулким эхом. Мы остановились возле какой-то каюты. Я приложил ухо к двери и прислушался. Ничего. Я отворил дверь. В каюте царил беспорядок. Одежда, оружие, еще какие-то предметы – все вперемешку, все раскидано, разбросано. Судя по всему, команда или, по крайней мере, капитан совсем недавно пировали тут, потому что со стола еще было не убрано. Мы двинулись дальше, заглядывая во все каюты, во все помещения, и всюду нам попадались горы всякого добра – шелк, жемчуга, сахар и прочее. Несказанная радость охватила меня при виде этих сокровищ, ибо я решил, что раз уж тут никого нет, то я спокойно могу взять все себе, но Ибрагим образумил меня, сказав, что мы, похоже, еще очень далеко от берега и что нам одним, без посторонней помощи, ни за что до земли не добраться.

Мы угостились разными яствами и напитками, благо всего этого здесь было в изобилии, и снова выбрались на палубу. Но находиться на ней было невозможно – от вида всех этих жутких трупов нас прямо мороз по коже продирал. Тогда мы решили избавить себя от этого зрелища и выкинуть покойников за борт, но, к нашему ужасу, как мы ни старались, нам не удалось никого из них сдвинуть с места. Они будто приросли к полу, и, чтобы убрать их отсюда, пришлось бы разобрать на доски всю палубу, но для этого у нас не было подходящих инструментов. Капитана мы тоже не сумели оторвать от мачты, и вынуть саблю из его окоченевших рук у нас тоже не получилось.

День мы провели в горестных размышлениях о нашей печальной участи, к ночи же я отпустил старика Ибрагима немного поспать, а сам остался дежурить на палубе, в надежде высмотреть какое-нибудь судно и позвать на помощь. Но вскоре после того, как на небе показалась луна и я по звездам определил, что приближается одиннадцатый час, меня неудержимо стало клонить ко сну, и я, себя не помня, рухнул без сил, очутившись за какой-то бочкой, стоявшей на палубе. Однако состояние, в которое я впал, напоминало скорее бесчувственное оцепенение, нежели настоящий сон, потому что я прекрасно слышал, как бьются волны о борт корабля и как полощутся со свистом паруса на ветру. Вдруг мне почудилось, будто на палубе кто-то разговаривает и ходит. Я хотел подняться, чтобы посмотреть, кто это может быть, но неведомая сила словно сковала меня по рукам и ногам так, что я не мог пошевелиться и даже глаз открыть не мог. Между тем голоса становились все громче, и у меня возникло ощущение, будто вся палуба заполнена веселыми матросами, которые деловито снуют туда-сюда. Среди этой бодрой суеты по временам мне слышался чей-то уверенный голос, отдававший приказания, и я отчетливо улавливал разные звуки, судя по которым матросы подтягивали канаты и крепили паруса. Но постепенно чувства оставили меня, и я окончательно погрузился в глубокий сон, сквозь который мне смутно мерещилось, будто я слышу бряцанье оружия. Очнулся я, уже когда солнце стояло высоко и его горячие лучи жарили мне прямо в лицо. Я огляделся с удивлением – буря, корабль, покойники, ночные голоса и шум – все это, подумал я, наверное, привиделось мне во сне, но когда я присмотрелся получше, то обнаружил, что все здесь выглядело так же, как вчера. Все те же мертвецы лежали недвижимые на палубе, и капитан все так же стоял, пригвожденный к мачте. Я посмеялся над своим давешним сном и поднялся, чтобы пойти искать своего старого слугу.

Старик задумчиво сидел в каюте.

– О господин! – воскликнул он при виде меня. – Признаюсь, по мне так уж лучше лежать на дне морском, чем провести еще одну ночь на этом проклятом корабле!

Я спросил, что навело его на такие горькие мысли, и он ответил:

– Проспав несколько часов, я проснулся оттого, что услышал беготню у себя над головой. Сперва я подумал, что это вы наверху колобродите, но потом понял, нет, там человек двадцать толчется, не меньше. Доносились до меня и какие-то голоса – будто кто-то кого-то зовет или кричит. И тут на лестнице раздались тяжелые шаги. Сознание мое помутилось, и я помню только, что, когда на короткое время приходил в себя, я видел, как тот самый человек, который был пригвожден к мачте, сидит себе тут за столом и спокойно пьет, распевая при этом песни, а рядом с ним – другой человек, в ярко-красном кафтане, тот, который днем лежал на палубе, недалеко от средней мачты, а теперь тоже сидит за столом и пьет.

Вот что поведал мне мой слуга.

Можете себе представить, друзья, каково было у меня на душе. Старик не обманулся, ведь и я слышал, как тут орудуют мертвецы. При одной мысли, что нам придется плыть в таком обществе, меня брала оторопь. Мой Ибрагим тем временем снова впал в задумчивость. «Знаю, как нам помочь!» – вскричал он наконец. Он вспомнил заклинание, которому научил его когда-то дед, бывалый путешественник, объездивший весь свет, это заклинание якобы помогало от всякого колдовства и наваждений. А еще он заверил меня, что если мы будем усердно читать молитвы из Корана, то ни за что не заснем, как вчера, когда нас одолел тот странный сон. Предложение старика мне понравилось. С некоторым страхом ожидали мы приближения ночи. Рядом с каютой мы обнаружили небольшой чулан и решили укрыться там. Мы провертели в дверях несколько дырок, достаточно больших, чтобы через них видеть все помещение, затем, как умели, накрепко заперли дверь изнутри, а Ибрагим начертал еще на всех четырех углах имя Пророка. Теперь нам оставалось только ждать, приготовившись к ночной свистопляске. И вот, когда время опять подошло к одиннадцати, меня стало неудержимо клонить в сон. Мой товарищ по несчастью посоветовал мне прочесть несколько стихов из Корана, и это в самом деле помогло. Вдруг наверху все ожило, до нас донесся скрип канатов, шаги на палубе, мы явственно различили множество голосов. Какое-то время мы сидели, застыв в напряженном ожидании, и тут услышали, как кто-то спускается по лестнице. При этих звуках старик принялся читать то самое заклинание против колдовства и наваждений, которому научил его когда-то дед:

Признаться, я не очень-то поверил в силу этого заклинания, но тут вдруг дверь распахнулась, и у меня волосы встали дыбом. На пороге возник высокий статный человек – тот самый, которого я видел раньше пригвожденным к мачте. Гвоздь все еще торчал у него во лбу, но сабля была убрана в ножны; следом за ним вошел другой человек, одетый не так богато, его я тоже видел на палубе, где он лежал бездыханным. Капитан – а это был несомненно он – имел довольно свирепый вид: бледное лицо, большая черная борода, глаза навыкате. Он грозно зыркнул по сторонам, оглядев каюту. Я мог хорошо разглядеть его из своего укрытия, он же как будто даже внимания не обратил на дверь, за которой мы спрятались. Незнакомцы уселись за стол, стоявший посередине каюты, и громко заговорили на неведомом языке, переходя временами на крик. Они распалялись все больше и больше, пока наконец капитан не стукнул изо всей силы кулаком по столу, так что стены задрожали. Его собеседник тут же вскочил с диким хохотом и махнул рукой, приглашая капитана следовать за ним. Капитан поднялся из-за стола, вынул саблю из ножен, и оба вышли вон. После их ухода мы вздохнули свободней, но на этом наши волнения не кончились, и мы еще немало натерпелись страху. Шум, доносившийся с палубы, становился все громче, слышались какая-то беготня, вопли, смех, стоны. Под конец уже все сотрясалось от прямо-таки адского грохота, так что мы подумали, что еще немного – и палуба со всеми парусами рухнет нам на голову, раздался звон оружия, крик – и вдруг наступила гробовая тишина. Когда спустя некоторое время мы отважились выбраться наверх, нам открылась знакомая картина: мертвецы лежали на тех же местах, в тех же позах и все были совершенно одеревеневшими.

Много дней провели мы на этом чужом корабле, который двигался все время на восток, где, по моим расчетам, находилась земля. Но даже если днем он проходил немалый путь, то ночью, судя по всему, возвращался назад, ибо, когда всходило солнце, мы снова оказывались на том же самом месте. Мы не могли себе это объяснить иначе как тем, что это покойники под покровом тьмы меняли курс и плыли на полной скорости обратно. Чтобы положить этому конец, мы решили до наступления темноты свернуть все паруса и пустить в ход заветное средство, к которому прибегли, когда прятались в чулане: мы написали на листе пергамента имя Пророка, прибавили к этому дедовское заклинание и обернули свитком подобранные паруса. Со страхом ожидали мы, укрывшись в своей каморке, чем все кончится на сей раз. Нам показалось, что призраки буянили этой ночью пуще обычного, но когда мы утром вышли на палубу, то увидели, что свернутые паруса остались нетронутыми. Теперь мы на день распускали несколько из них – ровно столько, сколько было нужно, чтобы корабль спокойно двигался вперед, а на ночь собирали снова и за пять дней проделали изрядный путь.

Наконец, утром шестого дня, мы увидели невдалеке землю и возблагодарили Аллаха и Его Пророка за чудесное спасение. Целый день и всю следующую ночь мы плыли вдоль побережья, а на утро седьмого дня приметили какой-то город, до которого теперь уже было рукой подать. С большим трудом нам удалось выбросить якорь, который тут же лег на дно, после чего мы спустили на воду шлюпку, обнаруженную нами на палубе, и погребли, изо всех сил налегая на весла, к берегу. Через полчаса мы вошли в устье реки, которая здесь впадала в море, и вскоре уже ступили на твердую землю. У городских ворот мы справились, как называется город, и узнали, что название его индийское и что находится он совсем рядом с той местностью, куда я собирался плыть с самого сначала. Мы направились в караван-сарай, чтобы немного прийти в себя после всех пережитых приключений. Там я попытался разведать у хозяина, нет ли тут какого умного и толкового человека, и намекнул между прочим, что ищу кого-нибудь, кто понимал бы немного в колдовстве. Он отвел меня куда-то на окраины и остановился возле ничем не примечательного дома. Постучав в дверь, он дождался, когда меня впустят, и распрощался, сказав напоследок, что мне нужно спросить Мулея.

В доме меня встретил седобородый старик с длинным носом и поинтересовался, за какой надобностью я пришел. Я сказал, что ищу мудрого Мулея, и услышал в ответ, что он и есть тот самый Мулей. Тогда я спросил у него совета, как мне поступить с мертвецами и как мне лучше взяться за это дело, чтобы избавиться от них. Он объяснил мне, что тут, конечно, не обошлось без колдовства и эти люди обречены на вечное плавание, наверное, за какое-нибудь злодейство. Возможно, колдовские чары спадут, продолжал он, если перенести их на берег, но перенести их можно только в том случае, если выломать доски, на которых они лежат. Сам же корабль, со всем его добром, по его мнению, принадлежит мне – по всем законам, Божьим и человеческим, потому что вроде как выходит, что я его нашел. Он велел мне все держать в строжайшей тайне и сказал, что будет рад, если я поделюсь с ним какой-нибудь безделицей, он же за это готов вместе со своими рабами помочь мне убрать покойников с палубы. Я пообещал щедро наградить его, и мы, взяв с собой пятерых рабов, вооруженных пилами и топорами, отправились в путь. По дороге волшебник Мулей все хвалил нас за нашу смекалку – как ловко мы придумали обернуть паруса свитком с изречениями из Корана. Он сказал, что в нашем положении это было единственное верное средство для спасения.

День еще был в самом разгаре, когда мы добрались до корабля. Мы сразу же принялись за работу, и не прошло и часа, как уже четверо мертвецов были погружены в шлюпку. Нескольких рабов мы отрядили доставить тела на берег и там предать земле. Вернувшись, рабы рассказали, что хоронить никого не пришлось, так как, едва они выгрузили покойников, те тут же рассыпались в прах и тем самым избавили их от лишних хлопот. Мы продолжали выпиливать доски и к вечеру полностью очистили палубу. Никого больше не осталось – кроме капитана, пригвожденного к мачте. Но сколько мы ни бились, пытаясь вытащить гвоздь, он не сдвинулся с места даже на волосок. Я не знал, что и делать, ведь не могли же мы спилить целую мачту только для того, чтобы перевезти несчастного на берег. Мулей и тут нашелся – придумал, как выйти из затруднительного положения. Он велел одному из рабов быстро сплавать на берег и доставить горшок с землей. Когда горшок был принесен, Мулей проговорил над ним какие-то таинственные слова и высыпал землю на голову мертвецу. В то же мгновение пригвожденный открыл глаза и глубоко вздохнул, из раны же на лбу полилась кровь. Теперь мы без труда вытащили гвоздь, и несчастный как подкошенный рухнул на руки стоявшего рядом раба.

– Кто привел меня сюда? – спросил раненый, придя через некоторое время в чувство. Мулей показал на меня, и я выступил вперед. – Благодарю тебя, неведомый чужеземец, – проговорил несчастный, – ты избавил меня от долгих мучений. Вот уже пять десятилетий мое тело носит по этим волнам, а дух мой был обречен каждую ночь возвращаться в него. Но теперь, когда земля коснулась моей головы, я могу наконец обрести покой и отправиться к праотцам.

Я попросил его рассказать нам все же, как он оказался в таком отчаянном положении, и он поведал нам свою историю:

– Пятьдесят лет назад я был влиятельным, всеми уважаемым человеком и жил в Алжире. Ненасытная алчность, однако, побудила меня снарядить корабль и заняться пиратством. Я промышлял этим делом уже некоторое время, когда однажды, на острове Занте, я взял на борт одного дервиша, который попросил подвезти его без платы. Нравы у нас на корабле царили грубые, и мы с товарищами не слишком считались с присутствием сего святого мужа, более того – я даже позволял себе насмехаться над ним. Как-то раз он принялся меня увещевать с усердием праведника, укоряя за то, что я по доброй воле погряз в грехе, а когда ночью, после того как мы со штурманом изрядно напились, я вспомнил его слова, меня охватил гнев. В ярости оттого, что какой-то дервиш осмелился говорить мне то, чего я не потерпел бы и от султана, я выскочил на палубу и вонзил ему в грудь кинжал. Умирая, он проклял меня и всю мою команду, сказав, что не будет нам ни жизни, ни смерти и что маяться нам так до тех пор, пока головы наши не соприкоснутся с землей. Дервиш испустил дух, мы выкинули его в море и посмеялись над его угрозами. В ту же самую ночь, однако, его предсказание сбылось. Часть моего экипажа восстала против меня, и началась резня. Кончилось тем, что все верные мне матросы были повержены, а меня самого пригвоздили к мачте. Досталось и мятежникам – они погибли от полученных ран, и скоро мой корабль превратился в нашу общую могилу. Свет померк у меня перед глазами, дыхание почти остановилось, и я уже думал, что умираю. Но то было лишь оцепенение, сковавшее мое тело. На следующий день, в тот самый час, когда мы накануне сбросили дервиша в море, все мы снова ожили, но ничего не могли ни говорить, ни делать – только то, что говорили и делали в роковую ночь. Вот так и носит нас по морю уже целых пятьдесят лет между жизнью и смертью, ведь до земли нам никак было не добраться. Сколько раз мы, бывало, искали бури, с радостью безумцев устремляясь ей навстречу на всех парусах, в надежде, что нас разобьет наконец о какой-нибудь утес и наши усталые головы обретут покой на дне морском. Но все усилия были тщетны. Теперь же я могу окончательно проститься с жизнью. Прими мою благодарность, неведомый спаситель! Если тебя можно порадовать богатыми вещами, то возьми себе мой корабль в знак моей глубокой признательности!

Сказав это, капитан поник головой и тут же испустил дух. В одно мгновение тело его рассыпалось в прах, как это случилось до того с его товарищами. Мы собрали останки в ящичек и закопали его на берегу, я же нашел в городе работников и поручил им привести в порядок мой корабль. Затем я с большой выгодой обменял товары, имевшиеся борту, на другие, нанял матросов, щедро одарил моего друга Мулея и пустился в обратный путь, к себе на родину. По дороге, однако, я то и дело сворачивал с курса, приставал к разным островам, заходил в разные гавани, предлагая там на продажу свои товары. По милости Пророка дела мои шли в гору. Спустя девять месяцев я, вдвое приумножив доставшееся мне от умершего капитана наследство, вернулся в Балсору. Мои соотечественники подивились моему богатству и везению, решив, что не иначе как я нашел алмазную долину знаменитого Синдбада-морехода. Я не стал их разуверять, и с тех пор всякий молодой человек в Балсоре, едва достигнув восемнадцати лет, спешил отправиться в дальнее странствие, чтобы, подобно мне, попытать счастья. А я жил тихо и мирно, каждые пять лет совершал путешествие в Мекку, чтобы в этом святом месте возблагодарить Аллаха за милость да помолиться за капитана и его людей, уповая на то, что Аллах возьмет их к себе в рай.

На следующий день караван благополучно продолжил свой путь. Когда же, устроившись на привал, все немного отдохнули, Селим, чужеземец, обратился к Мулею, самому молодому из купцов, с такой речью:

– Вы хотя и младше нас всех по возрасту, но, судя по вашему веселому нраву, наверняка у вас найдется для нас какая-нибудь забавная история. Порадуйте нас чем-нибудь, чтобы взбодрить наш дух после знойного дня!

– Я бы, конечно, с удовольствием вас чем-нибудь позабавил, – ответил Мулей, – но молодости приличествует скромность, и потому я предпочел бы передать вперед слово кому-нибудь из старших. Вот Залевк, к примеру, ходит все время с видом серьезным, нелюдимым, отчего бы ему не поведать нам, что омрачило так его жизнь? Быть может, мы сумеем смягчить горе, если у него случилась какая беда, ибо мы всегда готовы услужить брату, будь даже он иной веры.

Купец, которому предназначались эти слова, был из греков. Человек средних лет, красивый и статный, он обращал на себя внимание своей мрачностью. И хотя он и был неверным, то есть не мусульманином, за время путешествия все успели полюбить его, ибо всем своим существом он внушал уважение и доверие. Отличало его и то, что у него была только одна рука, и кое-кто из его спутников предполагал, что, быть может, в этом и кроется причина его печали.

На обращенный к нему добросердечный вопрос Залевк отвечал:

– Мне весьма лестно ваше такое участливое внимание, но горя у меня никакого нет, по крайней мере, нет такого, в котором вы могли бы мне помочь, даже если бы очень захотели. Однако раз уж Мулей заговорил о моем мрачном виде, как будто ставя мне это в упрек, то я хотел бы вам кое-что рассказать в свое оправдание и объяснить, почему я, быть может, кажусь мрачнее других людей. Вы видите, что у меня нет левой руки. Но таким я не родился, это увечье связано с самыми страшными днями моей жизни. Моя ли в том вина, и извиняет ли случившаяся со мной беда то, что с тех пор мой дух отмечен мрачностью, несообразной моему нынешнему положению, – об этом судите сами, выслушав прежде историю об отрубленной руке.

История об отрубленной руке

Родился я в Константинополе. Отец мой служил драгоманом при турецком дворе и попутно вел торговлю благовониями и шелковыми тканями, что приносило ему немалый доход. Он дал мне хорошее воспитание и сам обучал меня в некоторых науках, доверив в остальном мое образование одному из наших священников. Поначалу он определил меня по торговой части, думая впоследствии передать мне свое дело, но, когда я, против его ожиданий, обнаружил немалые способности, он, по совету своих друзей, решил выучить меня на лекаря, ибо лекарь, даже если его познания ненамного больше, чем у обыкновенного шарлатана, может неплохо устроиться в Константинополе. В доме у нас часто бывали франки, и вот один из них убедил отца послать меня в Париж, заверив его, что там можно учиться даром и лучшего места, чем его отечество, для обучения по этому предмету не найти. Он даже изъявил готовность взять меня с собой, когда будет возвращаться на родину, и обещался доставить меня туда без всяких денег. Отец мой, который и сам в юности немало путешествовал, согласился, они ударили по рукам, и франк сказал, что мы отправимся в путь месяца через три и что к этому времени я должен собраться. Я был вне себя от радости, что увижу чужие страны.

Наконец франк закончил свои дела и был готов к отъезду. Накануне вечером отец позвал меня к себе в спальню. Там я увидел разложенные на столе прекрасные одежды и оружие. Но более всего меня поразила целая гора золотых, от которой я не мог оторвать глаз, потому что никогда еще не видел такого богатства. Отец обнял меня и сказал:

– Взгляни, сын мой, вот это платье, которое я приготовил тебе в дорогу. А вот оружие, которое когда-то вручил мне твой дед, снаряжая меня в чужие края, – теперь оно твое. Я знаю, ты умеешь им владеть, но пускай его в ход, только если на тебя нападут, пустив же в ход, бей как следует. Состояние мое невелико, и все, что у меня есть, я разделил на три части: одна из них причитается тебе, вторая – мне на жизнь и необходимые нужды, третью же я отложу для тебя на черный день, пусть остается неприкосновенным запасом!

Так сказал мой старик-отец, и слезы выступили у него на глазах – наверное, он предчувствовал, что нам не суждено больше свидеться.

Путешествие наше прошло благополучно, и скоро уже мы достигли земли франков, а через шесть дней пути прибыли в большой город Париж. Здесь мой друг нанял мне комнату и посоветовал рачительно расходовать деньги, которых у меня было около двух тысяч талеров. Я прожил в Париже три года и выучился всему, что должен знать порядочный лекарь, но, если быть честным, я не могу сказать, что пребывание там доставляло мне удовольствие, ибо нравы тамошнего народа оказались мне совсем не по вкусу и настоящих друзей у меня было мало, хотя те немногие, с кем я свел дружбу, все были людьми весьма достойными.

Под конец я совсем уже истосковался по дому, тем более что за все время не получил от отца ни единой весточки; вот почему я воспользовался первой же оказией, чтобы отправиться в обратный путь.

В это самое время из страны франков в Оттоманскую Порту как раз снарядили посольство. Я предложил свои услуги, и меня взяли лекарем в свиту посла, благодаря чему я вскоре благополучно добрался до Стамбула. Дом отца, однако, я обнаружил запертым, соседи же, увидев меня, немало удивились и сообщили, что отец мой умер два месяца назад. Священник, который давал мне уроки, когда я был мальчиком, передал мне ключ, и я, оставшийся на свете один-одинешенек, поселился в опустевшем доме. Здесь я нашел все на прежних местах, как было при отце, только вот золото, которое он собирался отложить для меня, куда-то исчезло. Я спросил священника, куда оно могло подеваться, и тот с поклоном ответил мне:

– Ваш батюшка умер святым человеком, ибо завещал все свое золото церкви.

Как такое могло произойти, и по сей день остается для меня непостижимой загадкой. Но что я мог поделать, ведь у меня не было свидетелей, которые опровергли бы утверждение священника, и я уже был рад хотя бы тому, что прыткий священнослужитель не прибрал к рукам, сославшись на завещание, наш дом со всеми хранившимися в нем товарами.

Это было первое несчастье, обрушившееся на мою голову. С этого момента неудачи преследовали меня. Прибегать к моим лекарским услугам никто не спешил, потому что мне было стыдно самому навязывать себя, подобно какому-нибудь базарному шарлатану, а без рекомендаций, которые легко мог бы дать мне отец, будь он жив, было не пробиться в богатые, благородные дома, где никому не было дела до бедного Залевка. Отцовские товары тоже не находили сбыта, потому что все его старые покупатели за это время растерялись, а новых так быстро не найдешь. И вот, когда я однажды сидел и размышлял о своей горькой участи, я вдруг припомнил, что в стране франков мне не раз встречались мои соотечественники, которые разъезжали по городам и весям, предлагая на продажу свой товар. А ведь как бойко у них шла торговля, подумал я. Потому что тамошним людям, похоже, нравятся заморские вещицы, и значит на этом можно хорошо заработать. Во мне тут же созрело решение. Я продал отцовский дом, часть вырученных денег отдал на хранение одному надежному другу, на остаток накупил разных товаров, которые у франков считались редкостью – шали, шелковые ткани, мази и благовония, после чего приобрел себе место на корабле и во второй раз отправился в страну франков.

Едва только остались позади Дарданеллы с их мощными укреплениями по берегам, как удача снова повернулась ко мне лицом. Путешествие было недолгим и обошлось без приключений. Я пустился странствовать по разным городам, большим и малым, находя повсюду хороших покупателей на мой товар. Друг мой только и успевал присылать мне из Стамбула новые запасы, так что день ото дня я становился все богаче и богаче. Когда же я наконец скопил достаточно для того, чтобы отважиться поставить дело на более широкую ногу, я перебрался со всем своим добром в Италию. Правда, должен признаться, что у меня был еще один источник заработка, приносивший мне немалый доход, – попутно я занимался врачеванием. Приехав в какой-нибудь город, я тут же давал объявление о том, что, дескать, прибыл греческий врач, который уже многих исцелил, и действительно, благодаря моему бальзаму и прочим лекарствам я неплохо пополнял кошелек цехинами.

Так в конце концов я добрался до города Флоренция, что в Италии. Я решил обосноваться тут на некоторое время, отчасти потому, что этот город мне весьма понравился, отчасти потому, что устал от бродячей жизни и теперь хотел отдохнуть. Я нанял лавку в квартале Санта-Кроче, а сам поселился неподалеку, в трактире, где мне отвели несколько чудесных комнат с террасой. В первый же день я по обыкновению велел разнести объявления, в которых сообщалось о моем прибытии и говорилось, что я торгую заморскими товарами и к тому же умею врачевать. Не успел я открыть свою лавку, как ко мне хлынули толпы народа, и, хотя цены у меня были немалые, продавал я гораздо больше других, ибо старался обходиться со своими покупателями услужливо и любезно. Я прожил во Флоренции с полным удовольствием уже четыре дня. Вечером я собрался запирать лавку и, как обычно, пошел проверить, сколько у меня осталось в банках мазей. Тут я обнаружил в одной маленькой баночке записку, которую сам я, как мне помнилось, туда не клал. Развернув записку, я прочитал ее. В ней содержалось приглашение явиться нынче, ровно в полночь, к мосту, который назывался Понте Веккьо, иначе – Старый мост. Я долго размышлял, кому понадобилось приглашать меня туда, но поскольку я не знал во Флоренции ни единой души, то предположил, что, наверное, меня хотят потихоньку отвести к какому-нибудь больному, как это уже бывало не раз. Вот почему я все же решил отправиться на встречу, но взял с собою на всякий случай саблю, которую когда-то подарил мне отец.

Незадолго до полуночи я вышел из дома и вскоре уже добрался до Старого моста. Там было безлюдно и пустынно, но я подумал, что надо все-таки дождаться, пока появится тот, кто меня сюда вызвал. Ночь выдалась холодной, светила яркая луна, я стоял и смотрел через перила на убегающие вдаль воды Арно, поблескивающие в лунном свете. На городских колокольнях пробило двенадцать, я оторвался от созерцания и тут увидел рядом с собой высокого человека, закутанного в красный плащ, краем которого он прикрывал себе лицо.

В первый момент я испугался оттого, что он так неожиданно возник передо мной, но тут же пришел в себя и обратился к нему с вопросом:

– Если это вы меня сюда вызвали, то скажите, зачем я вам понадобился.

Человек в красном повернул ко мне голову и медленно проговорил:

– Следуй за мною!

Мне стало немного не по себе при мысли, что я должен один идти куда-то за этим незнакомцем. Я остался стоять, где стоял.

– Нет, сударь, я с места не сдвинусь, пока вы не просветите меня, куда мы направляемся, – заявил я. – И соблаговолите открыть свое лицо, дабы я убедился в ваших добрых намерениях и увидел, что вы ничего против меня не замышляете.

Мои слова, однако, не произвели на человека в красном никакого впечатления.

– Дело твое, Залевк! Не хочешь идти, так оставайся! – ответил он, развернулся и пошел.

Гнев охватил меня.

– Вы думаете, я из тех, кто позволит всякому проходимцу издеваться над собой? – вскричал я. – Что же, я зря сюда притащился среди ночи по такому холоду?

В три прыжка я догнал его, ухватил за плащ и, закричав еще громче, взялся уже было за саблю, но плащ остался у меня в руке, а незнакомец скрылся за ближайшим углом. Гнев мой постепенно улегся – ведь у меня был плащ, и с его помощью я уж как-нибудь сумею разгадать тайну этого странного приключения, рассудил я.

Набросив плащ на плечи, я отправился восвояси. Когда же я уже почти подошел к своему дому, какая-то тень скользнула мимо меня, и я услышал совсем рядом чей-то шепот:

– Берегитесь, граф, сегодня ночью лучше ничего не предпринимать!

Я тут же обернулся, но неизвестный уже исчез, и я увидел на фоне сумрачных домов только силуэт какой-то фигуры, спешно удалявшейся от меня. Я, конечно, понял, что таинственный прохожий обознался и слова его относились не ко мне, а к тому человеку в плаще, но это не проливало света на всю историю. На другое утро я стал думать, что мне делать. Поначалу я склонялся к тому, чтобы просто дать объявление о находке, сделав вид, будто случайно нашел этот плащ, но тогда незнакомец мог прислать за ним кого-нибудь вместо себя и я лишился бы единственной ниточки, которая обещала привести меня к разгадке. Размышляя так, я внимательно разглядывал плащ. Он был сделан из тяжелого генуэзского бархата пурпурного цвета, оторочен каракулем и весь расшит золотом. Роскошный вид этой вещи навел меня на мысль испробовать одну хитрость, и я решил, не мешкая, исполнить свой план.

Я отнес находку к себе в лавку и выставил ее на продажу, но назначил непомерно высокую цену, такую, за которую у меня эту вещь никто бы никогда не взял. Моя задача была внимательно приглядываться ко всякому, кто проявит интерес к дорогому наряду. Образ того незнакомца, которого я хотя и мельком, но достаточно отчетливо увидел, когда он остался без плаща, запечатлелся у меня в памяти, и я не сомневался в том, что узнаю его среди тысячи других лиц. Нашлось немало желающих прицениться к плащу, который притягивал к себе всеобщее внимание необычайной красотой, но ни один из них даже отдаленно не напоминал того, кого я искал, и уж подавно никто не был готов выложить за этот мой товар огромную сумму в двести цехинов. Удивительно было то, что все, кого я ни спрашивал, можно ли найти во Флоренции другой такой плащ, в один голос заверяли, что такой красоты, такой тонкой и изящной работы в жизни не видели.

Дело уже было к вечеру, когда в лавку зашел молодой человек, которого я уже приметил раньше, – он приходил днем и предлагал за плащ немалые деньги, теперь же он выложил на прилавок кошель, набитый цехинами, и сказал:

– Клянусь небом, Залевк, я готов отдать последнее за этот плащ, даже если мне потом придется ходить с протянутой рукой!

С этими словами он тут же принялся отсчитывать монеты. Положение мое было безвыходным, ведь я выставил плащ на продажу только затем, чтобы заманить ночного незнакомца, а тут явился этот юный болван, готовый заплатить назначенную мной немыслимую цену. Но делать было нечего, и я уступил, довольный хотя бы тем, что получу хорошее возмещение за пережитые волнения. Молодой человек накинул плащ на плечи и пошел к выходу, но с порога вернулся, чтобы отдать мне записку, которую нашел в плаще.

– Залевк, тут какая-то бумажка, она мне ни к чему! – сказал он.

Ни о чем не подозревая, я равнодушно взял у него записку и скользнул взглядом по строчкам. Там было написано: «Нынче ночью, в известный час, принеси плащ к Старому мосту, получишь за него четыреста цехинов».

Я стоял как громом пораженный. Получалось, что я сам упустил свое счастье и вся моя затея ни к чему не привела! Недолго думая, я сгреб полученные двести цехинов, догнал молодого человека, купившего у меня плащ, и сказал:

– Заберите ваши цехины, любезный, и верните мне плащ, я передумал его продавать.

Поначалу молодой человек решил, что я просто шучу, но, когда он понял, что мне не до шуток, он разъярился от подобной наглости, обозвал меня дураком, и дело дошло в конце концов до потасовки. В драке я исхитрился все-таки отнять у него плащ и, довольный, собрался уже было пуститься наутек со своей добычей, но молодой человек успел позвать полицию и потащил меня в суд. Судья немало удивился такому делу и присудил вернуть плащ моему противнику. Я же принялся уговаривать юношу принять от меня двадцать, пятьдесят, восемьдесят или даже сто цехинов сверх его двух сотен, лишь бы только он отдал мне плащ. Чего я не сумел добиться просьбами, того добился деньгами. Он забрал мои цехины, я же снова стал обладателем плаща и, торжествуя, отправился домой, нисколько не смущаясь тем, что теперь прослыл на всю Флоренцию сумасшедшим. Но мне было совершенно все равно, что думают обо мне другие люди, я-то знал, что совершил хорошую сделку и внакладе не останусь.

С нетерпением ожидал я наступления ночи. Я вышел из дома в тот же час, что и вчера, и с плащом под мышкой направился к Старому мосту. С последним ударом полуночного колокола из темноты вынырнула какая-то фигура и двинулась ко мне. Я сразу же признал в нем вчерашнего незнакомца.

– Принес плащ? – спросил он меня.

– Да, сударь, – ответил я. – Но, между прочим, он обошелся мне в сотню цехинов наличными.

– Знаю, – проговорил тот. – Я дам тебе четыреста, получи.

Прислонившись к перилам моста, он принялся отсчитывать мне деньги. Ровно четыреста золотых! Как они переливались в лунном свете, радуя мое сердце, которое, увы, не подозревало, что это будет его последняя радость. Я сунул деньги в карман, и мне захотелось теперь получше разглядеть щедрого незнакомца, но его лицо было скрыто маской, сквозь прорези которой устрашающе сверкали темные глаза.

– Благодарю вас, сударь, за вашу щедрость, – проговорил я. – Скажите, что вы хотите получить от меня взамен. Но предупреждаю заранее, если вы затеяли что дурное, я вам не помощник.

– Не беспокойся, – ответил незнакомец, набрасывая плащ себе на плечи, – мне просто нужен врач, но не для больного, а для покойника.

– Как это?! – воскликнул я, не в силах скрыть свое изумление.

– Дело в том, что я прибыл вместе с сестрой из дальних краев, – начал он свой рассказ, пригласив меня знаком следовать за ним. – Мы поселились в доме одного из друзей нашей семьи. А вчера моя сестра скоропостижно скончалась от неведомой болезни, и родственники хотят завтра похоронить ее. Но по нашему давнему семейному обычаю все мы должны покоиться в фамильном склепе, и даже те, кто заканчивал свои дни в чужих землях, всегда доставлялись на родину – их бальзамировали и затем перевозили. Я готов оставить родственникам тело моей сестры, чтобы они предали его земле, но я должен привезти отцу хотя бы ее голову, дабы он в последний раз мог взглянуть на нее.

Этот обычай отсекать усопшим головы показался мне довольно диким, но я не осмелился возражать, боясь задеть чувства незнакомца. Поэтому я сказал, что бальзамирование для меня дело не новое и что я готов помочь ему. При этом я не удержался и спросил, зачем ему понадобилось обставлять все с такой таинственностью и почему это нужно делать обязательно ночью. Он объяснил мне, что днем родные могут помешать ему осуществить задуманное, поскольку считают его затею ужасной, но когда дело будет сделано, то им уже нечего будет сказать. Он, конечно, мог бы просто принести мне голову, но братские чувства не позволяют ему самому произвести эту операцию.

Тем временем мы приблизились к большому роскошному дому. Мой спутник сообщил мне, что это и есть цель нашей ночной прогулки. Миновав главный подъезд, мы завернули в боковые ворота, а затем вошли в дом через небольшую дверцу, которую незнакомец тщательно затворил за собой, и стали подниматься в полной темноте по узкой винтовой лестнице. Оттуда мы попали в тускло освещенный коридор, который привел нас в комнату с одной-единственной лампой под потолком.

Посреди комнаты стояла кровать, на которой лежала покойница. Мой провожатый отвернулся, желая скрыть подступившие слезы. Затем он велел мне приступить к делу, чтобы скорее кончить его, после чего тут же вышел вон.

Я достал инструменты, которые всегда брал с собой, когда меня вызывали к больным, и подошел к кровати. Мне видно было только лицо усопшей, но оно было таким прекрасным, что я невольно проникся глубочайшей жалостью к чудесному созданию. Темные волосы лежали длинными прядями, бледность покрывала щеки, глаза были закрыты. Я сделал сначала небольшой надрез, по всем правилам хирургического искусства. Потом я взял другой, более острый нож и перерезал горло. Но, о ужас! Покойница открыла глаза, но тут же сомкнула веки с глубоким вздохом, словно дух ее именно в это мгновение покинул безжизненное тело. Из раны хлынула потоком кровь, и тут я понял, что собственными руками только что убил несчастную. В том, что она теперь мертва, я нисколько не сомневался, ибо остаться в живых после такой раны было попросту невозможно. Несколько минут я стоял, оцепенев от ужаса. Что я натворил! Неужели незнакомец в красном меня обманул, или, быть может, бедняжка погрузилась в летаргический сон, а ее приняли за умершую? Последнее представлялось мне более вероятным. Но я решил не рассказывать брату о том, что если бы я не поторопился, то первого надреза хватило бы, чтобы пробудить ее ото сна, вернуть ее к жизни. Мне ничего не оставалось делать, как довести операцию до конца, но только я собрался отделить голову от туловища, как покойница вдруг снова застонала, судорога прошла по всему телу, потом она вытянулась и умерла. Ужас охватил меня, и я, дрожа от страха, бросился вон из комнаты. В коридоре, однако, стояла кромешная тьма – единственная лампа, похоже, погасла. Мой спутник бесследно исчез, и мне пришлось одному идти в потемках, двигаясь на ощупь, держась за стены, чтобы добраться до винтовой лестницы. На ослабевших ногах я кое-как спустился по ступенькам. Но и внизу не было ни души. Дверь оказалась незапертой, и я вдохнул полной грудью, когда наконец очутился на улице, выбравшись из этой обители, где я столкнулся с такой жутью. Подгоняемый страхом, я опрометью бросился к себе домой и там, рухнув на постель, зарылся в подушки, чтобы забыть то страшное злодейство, которое я учинил. Но сон не шел ко мне, и только под утро я кое-как сумел привести в порядок смятенные мысли. Я рассудил, что человек, вовлекший меня в это дело, которое, как я видел теперь, иначе как преступным назвать было нельзя, – этот человек едва ли станет заявлять на меня. Вот почему я решил не мешкая отправиться в лавку и сделать вид, будто ничего не произошло. Но тут, к моей печали, обнаружилось еще одно неприятное обстоятельство: я не мог найти ни своей шапки, ни пояса, ни инструментов и теперь не знал, то ли я забыл их в злополучной комнате, то ли растерял по дороге, когда бежал домой. Первое, к сожалению, казалось более вероятным, а это значит, что рано или поздно меня найдут и обвинят в убийстве.

В обычный час я открыл свою лавку. Первым явился сосед, который заглядывал ко мне каждое утро и любил поболтать.

– Слыхали, какая жуткая история случилась нынче ночью? – завел он разговор. Я прикинулся, будто ничего не знаю, не ведаю. – Как же так, – продолжал он, – весь город только об этом и говорит! Убили Бьянку, дочь губернатора, первую красавицу из всех красавиц Флоренции! А ведь еще вчера я видел ее такой веселой, когда она ехала в карете со своим женихом, – сегодня должны были играть свадьбу!

Каждое слово говорливого соседа было мне как ножом по сердцу. И эта пытка продолжалась целый день, ибо всякий покупатель норовил мне рассказать всю историю с начала, и от раза к разу она звучала все страшнее, но все эти истории не могли сравниться с тем ужасом, который довелось испытать мне самому. Около полудня ко мне в лавку пришел служащий городского суда и попросил удалить всех покупателей.

– Синьор Залевк, – обратился он ко мне, показывая вещи, которые я потерял, – это ваше?

Сначала я думал отпереться, но потом, когда увидел сквозь щель неплотно запертой двери хозяина трактира и других знакомых, которые могли бы свидетельствовать против меня, я решил не усугублять враньем мое и без того тяжелое положение и признался, что все эти вещи действительно принадлежат мне. Чиновник попросил следовать за ним и привел меня в большое здание, которое, как я скоро догадался, было тюрьмой. Там он оставил меня сидеть до поры до времени в отдельной комнате.

Пока я сидел в одиночестве, размышляя о случившемся, мне открылся весь ужас моего положения. Мысль о том, что я сделался убийцей, хотя и поневоле, не давала мне покоя. При этом я вполне отдавал себе отчет в том, что это блеск золота затмил мне разум, иначе я не угодил бы как последний слепец в расставленную ловушку. Прошло два часа после моего ареста, и вот за мной пришли. Меня повели куда-то вниз по лестнице, мы все спускались и спускались, пока наконец я не оказался в большом зале. Двенадцать человек, в основном все почтенного возраста, сидели вкруг длинного стола, покрытого черной тканью. На скамьях вдоль стен сидели самые именитые граждане Флоренции. На галерее толпились простые зеваки. Когда я подошел к черному столу, из-за него поднялся человек с мрачным скорбным лицом. Это был губернатор. Он обратился к собравшимся и сказал, что поскольку он, как отец убитой, не имеет права вершить суд, то уступает свое место старейшему сенатору. Им оказался глубокий старец, которому было лет девяносто, не меньше. Согбенный, с редкими седыми волосами на висках, он не утратил еще живого блеска в глазах, и голос его звучал твердо и уверенно. Первым делом он задал мне вопрос, готов ли я признаться в том, что совершил убийство. Я попросил выслушать меня и откровенно, без боязни, стараясь говорить ясно и внятно, рассказал о том, что сделал, и о том, что знал. Я видел, что губернатор, слушая мой рассказ, то бледнел, то краснел, а когда я закончил свое выступление, он вскочил с места и в ярости закричал:

– Мерзкий негодяй! Ты хочешь свалить на другого всю вину за преступление, которое совершил из одной только корысти!

Сенатор не дал ему договорить и указал на недопустимость такого вмешательства, раз уж он сам добровольно отказался от своего права, к тому же, добавил сенатор, еще не доказано, что я совершил преступление из корыстных побуждений, ведь губернатор сам показал, что из комнаты убитой ничего не пропало. Более того, продолжал старик, желательно, чтобы губернатор дал отчет о прежней жизни своей дочери, ибо только так можно выяснить, правду я говорю или нет. На этом он закончил первое заседание, дабы иметь возможность, как он сказал, до завтрашнего дня ознакомиться с бумагами покойной, которые обещал ему доставить отец, и, может быть, извлечь из них что-нибудь полезное. Меня отвели назад в тюрьму, где я провел остаток мучительного дня, от всей души мечтая только об одном – чтобы в ходе расследования все же обнаружилась хоть какая-то связь между убитой и человеком в красном. Полный надежды, я ступил на следующее утро под своды зала заседаний. На столе лежала связка писем. Старик-сенатор спросил, не мой ли это почерк. Я взглянул и понял – письма написаны той же рукой, что и обе записки, полученные мной. Но когда я сообщил о своем впечатлении сенаторам, мои слова оставили без внимания и заявили в ответ, что и письма, и записки не только могли быть, но и были составлены мною, потому что в конце каждого послания вполне отчетливо прочитывается подпись – «З», начальная буква моего имени. В посланиях же этих содержатся угрозы в адрес девушки и требования отменить назначенную свадьбу.

Похоже, губернатор успел предъявить суду какие-то неблаговидные сведения о моей персоне, потому что в этот день со мной обходились гораздо более строго и предвзято. Чтобы оправдаться, я сослался на некоторые бумаги, которые должны быть у меня в квартире, но мне сказали, что там уже искали, но ничего не нашли. Так к концу этого дня заседаний всякая надежда оставила меня, а когда на следующее утро меня снова привели в зал, мне осталось только выслушать приговор, согласно которому вина моя в совершении преднамеренного убийства считалась доказанной и я приговаривался к смертной казни. Вот как все обернулось. Разлученный со всем, что мне было дорого на этой земле, вдали от родины, безвинно осужденный, я должен был погибнуть во цвете лет от руки палача.

Вечером этого дня, когда решилась моя судьба, я сидел в одиночестве в своем узилище. Надежда угасла, и мысли мои были обращены только к смерти. Вдруг дверь моей темницы отворилась, и на пороге возник какой-то человек, который долго рассматривал меня в полном молчании.

– Не думал я, что нам придется свидеться в таких обстоятельствах, Залевк, – проговорил он.

В тусклом свете лампы я сначала не узнал вошедшего, но его голос пробудил во мне воспоминания, и я понял, что передо мной Валетти, один из тех немногочисленных друзей, которыми я обзавелся во время обучения в Париже. Он сказал мне, что случайно оказался во Флоренции, где живет его отец, человек почтенный и всеми уважаемый, и тут до него дошли слухи об истории, приключившейся со мной, вот почему он решил навестить меня и услышать от меня самого, как могло такое случиться, что я оказался виновником столь тяжкого преступления. Я рассказал ему все от начала до конца. Мой рассказ, похоже, показался ему совершенно невероятным, и он снова приступил к расспросам, заклиная открыть ему, единственному другу, всю правду, чтобы я мог покинуть этот мир с чистой совестью, не отягощенной ненужной ложью. Я поклялся ему всем святым, что все сказанное мной – истинная правда и что я не знаю за собой никакой другой вины, кроме той, что я, ослепленный блеском золота, с такою легкостью поверил в небывальщину, преподнесенную мне незнакомцем.

– Выходит, ты вовсе и не знал Бьянку? – спросил мой друг.

Я заверил его, что в жизни не видал никакой Бьянки. Тогда Валетти рассказал мне, что все это дело окутано большой тайной, что губернатор очень торопил с вынесением мне приговора и что в городе теперь ходят слухи, будто я давно уже был знаком с Бьянкой и убил ее из мести, потому что она собралась выходить замуж за другого. Выслушав все это, я заметил, что последнее вполне может относиться к человеку в красном плаще, но у меня нет никаких доказательств, которые подтверждали бы его причастность к этому преступлению. Валетти обнял меня, обливаясь слезами, и пообещал сделать все, что в его силах, чтобы, по крайней мере, спасти мне жизнь. Надежда была слабой, но я знал, что мой друг человек умный и сведущий в законах и что он предпримет все возможное для моего спасения. Два долгих дня я пребывал в полном неведении, и вот наконец ко мне пришел Валетти и сказал:

– Я принес утешительное известие, хотя страдания тебе все равно не избежать. Тебя оставят в живых и отпустят на свободу, но лишат одной руки.

Глубоко тронутый, я с чувством поблагодарил друга за то, что он спас мне жизнь. Валетти рассказал мне, что поначалу губернатор ни за что не хотел возвращаться к этому делу, считая его закрытым, но потом, боясь, вероятно, показаться несправедливым, все же согласился и распорядился так: если в хрониках Флоренции найдется похожий случай, то надлежит назначить такое же наказание, какое было назначено тогда. Мой друг вместе со своим отцом с утра до ночи изучали старинные книги, пока наконец не натолкнулись на один случай, который во всем совпадал с моим. Тогдашний приговор гласил: в наказание за совершенное деяние отсечь осужденному левую руку, конфисковать все его имущество, а его самого на веки вечные выдворить из страны. Такое же наказание, по словам моего друга, грозило теперь и мне, а стало быть, следовало приготовиться к мучительной процедуре. Я не стану вам рассказывать в подробностях, что я пережил в этот страшный час моей жизни, – как меня вывели на площадь, как я положил руку на плаху и кровь фонтаном брызнула из раны, обдав меня с ног до головы!

Валетти взял меня к себе в дом на то время, пока я не поправлюсь, а потом щедро снабдил меня деньгами в дорогу, ибо все с таким трудом заработанное мной забрал себе суд. Я отправился из Флоренции на Сицилию, чтобы уже оттуда с первым кораблем отплыть в Константинополь. Там я рассчитывал жить на деньги, которые оставил на хранение своему другу. Приехав, я попросился пожить у него, он же, к моему удивлению, спросил, отчего я не хочу поселиться в своем собственном доме! Друг рассказал мне, что какой-то неизвестный человек купил на мое имя целый особняк в греческом квартале и объявил соседям о моем скором прибытии. Вместе с другом я поспешил туда и был радостно встречен всеми моими знакомыми. Тут же ко мне подошел один старик-купец и вручил письмо, оставленное для меня тем самым человеком, который приобрел предназначавшийся для меня дом.

Я прочел: «Залевк! Две руки готовы трудиться без устали, дабы ты ни в чем не чувствовал стеснения оттого, что лишился одной. Дом, который ты видишь, со всем находящимся в нем добром принадлежит тебе, и каждый год ты будешь получать столько, сколько нужно для того, чтобы войти в круг самых богатых людей в твоей стране. Прости того, кто несчастнее тебя». Я уже догадывался, кто написал это письмо, но решил уточнить у купца, который сказал мне, что человек, который приходил к нему, был, судя по всему, из франков и одет он был в красный плащ. Этого мне было довольно, и я вынужден был признать, что у моего незнакомца еще сохранились остатки благородства. В моем новом доме все было устроено наилучшим образом, а кроме того, мне еще досталась и лавка с чудесными товарами, каких у меня никогда не водилось. С тех пор прошло уж десять лет. Я продолжал разъезжать по свету по торговым делам, скорее по привычке, чем по необходимости, но в той стране, где меня постигло несчастье, я больше никогда не бывал. Каждый год я получаю с той поры по тысяче золотых, и я, конечно, радуюсь тому, что тот несчастный оказался человеком благородным, но я также знаю, что никакими сокровищами ему не искупить душевной муки, которая будет терзать меня до конца дней моих, ибо картина страшного убийства несчастной Бьянки навеки запечатлелась в моей памяти.

Залевк, греческий купец, закончил свой рассказ. С большим сочувствием слушали все его историю, особенно взволновала она чужеземца, судя по тому, как он время от времени тяжело вздыхал, а в какой-то момент, так показалось, во всяком случае, Мулею, на глазах у него навернулись слезы. Долго еще купцы обсуждали услышанное.

– И вы не испытываете ненависти к этому незнакомцу, из-за подлости которого лишились благороднейшей части тела и чуть даже не расстались с жизнью? – спросил чужеземец.

– Бывали, конечно, прежде минуты, когда я в сердце своем хулил его перед Богом за то, что он причинил мне такое горе и отравил всю жизнь, – ответил грек, – но я обрел утешение в вере отцов, по заветам которой и врагов своих надлежит любить. К тому же участь его незавидна – он ведь несчастнее меня.

– Вы благородный человек! – воскликнул чужеземец и, растроганный, пожал Залевку руку.

Тут появился начальник стражи и прервал их беседу. С озабоченным лицом вошел он в шатер и сказал, что надо быть начеку, потому что на этом участке пути нередко совершаются нападения на караваны, и добавил, что его дозорные вроде бы заметили вдалеке отряд всадников.

Услышав это известие, купцы немало встревожились, и только Селим, чужеземец, удивился охватившему всех беспокойству, заметив, что нет никаких причин для волнений при такой хорошей охране, которая уж как-нибудь справится с горсткой арабов-разбойников.

– Все это так, мой господин, – ответил на это начальник стражи, – и если бы речь шла только о простых бандитах, орудующих в здешних местах, то можно было бы не беспокоиться, но с некоторых пор тут объявился грозный Орбазан, а это уже не шутки, и нужно быть настороже.

Чужеземец поинтересовался, кто такой этот Орбазан, и Ахмет, старый купец, ответил ему:

– В народе рассказывают всякое об этом загадочном человеке. Кто-то считает его существом сверхъестественным, наделенным волшебной силой, ибо он в одиночку может уложить пять-шесть человек, как уже не раз бывало; другие думают, что он из франков – отчаянный смельчак, которого несчастливая судьба забросила в эти края, но, как бы то ни было, ясно одно – он гнусный душегуб и грабитель.

– Вы не вправе так говорить, – возразил на это Лезах, один из купцов. – Даже если он и разбойник, он все равно человек благородный, и доказательство тому то, как он обошелся с моим братом, о чем я готов вам рассказать. Он держит в строгом подчинении своих соплеменников, и до тех пор, пока они кочуют тут по пустыне, никакое другое племя не рискует сюда соваться. При этом он не занимается грубым разбоем, как другие, а только взимает с караванов дань, и кто добровольно соглашается платить, тот может беспрепятственно продолжать свой путь, ничего не боясь, ибо здесь, в пустыне, распоряжается всем один только Орбазан.

Так беседовали путешественники, сидя в шатре, а в это время среди стражников, охранявших лагерь, поднялась тревога. На некотором отдалении от стоянки, приблизительно в получасе пути, показался значительный отряд вооруженных всадников, который, похоже, двигался прямо сюда. Вот почему один из караульных поспешил в шатер и сообщил, что надо быть готовым к нападению. Купцы принялись обсуждать, как им быть – то ли выдвинуться навстречу противнику, то ли остаться на месте в ожидании атаки. Ахмет и двое пожилых купцов склонялись к последнему, горячий Мулей и Залевк настаивали на первом и обратились к чужеземцу с просьбой поддержать их. Тот же невозмутимо вытащил из-за пояса синий платок с красными звездами, привязал его к копью и велел рабу водрузить самодельный флаг на шатер; он ручается головой, сказал чужеземец, что всадники, когда увидят этот флаг, спокойно проедут мимо и никого не тронут. Мулей не верил в успех этой затеи, но раб все же установил копье на верхушке шатра. Между тем все находившиеся в лагере успели вооружиться и теперь в напряженном ожидании смотрели на приближающийся отряд. Но тут вдруг всадники, заметив, вероятно, выставленный знак, совершенно неожиданно изменили направление и, обогнув лагерь, поскакали в другую сторону.

Путешественники остолбенели от удивления и только переводили взгляд с удаляющихся всадников на гостя и обратно. Гость же стоял невозмутимо возле шатра, будто ничего особенного не произошло, и смотрел вдаль. Наконец Мулей прервал общее молчание.

– Кто ты, могущественный чужеземец, по одному знаку которого отступают дикие кочевники пустыни? – воскликнул он.

– Вы переоцениваете мое могущество, – ответил Селим Барух. – Я захватил этот платок, когда бежал из плена; что означает сей знак, я и сам не знаю, знаю только, что он надежно охраняет всякого, кто путешествует с ним.

Купцы возблагодарили гостя, назвав его настоящим спасителем. Отряд всадников и в самом деле был по численности столь велик, что караван едва ли сумел бы отбиться.

С легким сердцем все отправились отдыхать, а когда солнце склонилось к горизонту и легкий вечерний ветерок подул над песчаной равниной, караван снялся с места и продолжил свой путь.

На другое утро они снова разбили лагерь, расположившись в том месте, откуда оставался всего лишь день ходу до края. Когда же все по обыкновению собрались в большом шатре, купец Лезах первым взял слово:

– Вчера я сказал вам, что страшный Орбазан – человек благородный. Позвольте же мне сегодня рассказать вам в подтверждение этому историю о судьбе моего брата. Отец мой был кади в Акаре. И было у него трое детей. Я – самый старший, мои брат и сестра были намного младше. Когда мне исполнилось двадцать, меня призвал к себе один из братьев моего отца. Он объявил меня наследником всего своего имущества при условии, что я до самой его смерти останусь при нем. Однако ему суждено было прожить еще много лет, так что я смог вернуться на родину только два года назад и ничего не знал о том, какая ужасная участь постигла тем временем мою семью и как по милости Аллаха все разрешилось счастливым образом.

Спасение Фатимы

Мой брат Мустафа был всего на два года старше моей сестры Фатимы. Они горячо любили друг друга и вместе старались сделать все возможное, чтобы облегчить нашему немощному отцу бремя его лет. В день шестнадцатилетия Фатимы брат устроил ей праздник. Он велел созвать всех ее подруг, накрыл в отцовском саду богатый стол с изысканнейшими яствами, а вечером пригласил их на морскую прогулку, для чего заранее нанял лодку и по-праздничному украсил ее. Фатима и ее подруги с радостью согласились, ибо вечер выдался чудесный, а с моря в такой час открывался прекрасный вид на город. Девушкам так понравилось кататься на лодке, что они уговорили моего брата выйти подальше в море. Мустафа согласился на это скрепя сердце – ему не хотелось удаляться от берега, потому что несколько дней назад в здешних водах были замечены корсары. Недалеко от города девушки приметили скалистый мыс, уходивший в море, и захотели добраться до него, чтобы оттуда посмотреть, как солнце будет погружаться в воду. Когда они обогнули мыс, то увидели совсем рядом другую лодку, в которой сидели вооруженные люди. Предчувствуя недоброе, брат приказал гребцам тут же повернуть обратно и грести к берегу. И действительно, предчувствие не обмануло его, ибо другая лодка пустилась за ними вдогонку и благодаря тому, что на ней было больше гребцов, скоро уже обогнала их, а затем встала так, чтобы преградить собой путь к берегу. Когда девушки осознали, какая опасность им грозит, они вскочили со своих мест и принялись кричать и плакать. Напрасно Мустафа пытался успокоить их, напрасно уговаривал не устраивать переполоха, ибо от этого лодка того и гляди перевернется. Его никто не слушал, и дело кончилось тем, что, когда нападавшие подошли совсем близко, девушки от страха все сгрудились на корме и лодка все-таки перевернулась. Между тем появление чужого судна не прошло незамеченным для тех, кто наблюдал за морем с берега ввиду ходивших тревожных слухов об объявившихся тут корсарах, вот почему, заметив подозрительные маневры чужаков, несколько лодок немедленно вышли на помощь нашей. Они подоспели в последнюю минуту, чтобы выудить из воды утопающих. В сумятице неприятельская лодка сумела ускользнуть, а на наших двух лодках, принявших на борт пострадавших, все еще царила неразбериха, ибо было неясно, всех ли удалось спасти. Только когда обе лодки сошлись, выяснилось, что все на месте – все, кроме моей сестры и одной из ее подруг! Кроме того, обнаружилось, что среди пассажиров одной из лодок затесался какой-то чужак. Мустафа как следует пригрозил ему, и тот сознался, что он из команды неприятельского корабля, который стоит на якоре в двух милях отсюда на восток, и что его товарищи, спасаясь бегством, бросили его, пока он помогал вылавливать девушек из воды; он также подтвердил, что видел собственными глазами, как двух девушек нападавшие забрали с собой.

Горе моего старика-отца не знало пределов, но и Мустафа был совершенно убит – мало того что он потерял свою горячо любимую сестру и винил себя за постигшее ее несчастье, он лишился еще и другого дорогого ему человека – ведь подруга Фатимы, разделившая с ней ее горькую участь, была назначена ему в жены, и только наш отец еще ничего не знал о том. Мустафа боялся открыться ему, ибо ее родители, давшие свое согласие на этот брак, были люди бедные и к тому же низкого происхождения. Отец же мой отличался строгостью. Оправившись через некоторое время от скорбных переживаний, он призвал к себе Мустафу и сказал:

– Из-за твоей глупости я лишился на старости лет последнего утешения и радости моих очей. Ступай прочь с глаз моих на веки вечные! Проклинаю тебя и все твое потомство! Только когда вернешь Фатиму, отцовское проклятие будет снято с тебя!

Такого поворота мой бедный брат, конечно, не ожидал, он и сам уже твердо решил отправиться на поиски сестры и ее подруги и только думал просить у отца благословения, но вместо благословения получил проклятие, и с этим бременем ему предстояло отправиться в путь. Но если еще недавно он был совершенно раздавлен горем, то теперь, перед лицом всех этих несчастий, незаслуженно выпавших на его долю, он воспрял духом и был готов принять любые испытания.

Он пошел к пленному пирату, чтобы выспросить у него, куда следовал корабль, и узнал, что разбойники промышляют торговлей невольниками, которых они обычно привозят в Балсору, известную своим большим невольничьим рынком.

Когда Мустафа вернулся домой, чтобы собраться в путь, отец, похоже, уже остыл от гнева, ибо он передал Мустафе кошель золотых, чтобы тот в дороге не испытывал нужды. Мустафа же простился, обливаясь слезами, с родителями Зораиды – так звали его возлюбленную невесту – и отправился в Балсору.

Добираться до Балсоры ему пришлось по суше, поскольку не нашлось ни одного корабля, который бы в эту пору собирался туда. Мустафа старался пройти за день как можно больше, чтобы не опоздать и прибыть в город вслед за разбойниками. Конь у него был хороший, поклажи никакой, так что он рассчитывал дней за шесть одолеть весь путь до Балсоры. Но вечером четвертого дня на пустынной дороге на него напали невесть откуда взявшиеся три всадника. Увидев, что они хорошо вооружены и к тому же все трое по виду крепкие и сильные, Мустафа крикнул им, что сдается, надеясь, что они позарились на коня и деньги и просто так убивать его не станут. Нападавшие соскочили на землю, связали ему ноги, протянув веревки под брюхом его лошади, которую они теперь держали за поводья, после чего снова расселись по коням и, взяв пленника в середину, пустились вскачь, не произнеся при этом ни единого слова.

Глухое отчаяние терзало Мустафу, проклятие отца, похоже, начало сбываться – как же ему, несчастному, спасти сестру и Зораиду, если он лишился всяких к тому средств и разве что своей жалкой жизнью может заплатить за их освобождение. Не меньше часа Мустафа скакал так под конвоем своих молчаливых спутников, когда они наконец свернули в небольшую долину. По склонам тут росли высокие деревья, зеленели лужайки с шелковистой травой, посередине бежал веселый ручеек – все приглашало к отдыху. И действительно, вскоре Мустафа увидел пятнадцать-двадцать шатров, разбитых здесь. Возле них стояли, привязанные к колышкам, верблюды и красавцы-кони. Из одного шатра доносились веселые звуки цитры, которой вторили два приятных мужских голоса. Мой брат подумал, что едва ли эти люди, выбравшие себе для привала столь привлекательное местечко, могут замыслить против него какое-нибудь зло, и потому без страха последовал за своими провожатыми, когда те, освободив его от пут, знаками велели ему сойти с коня и препроводили в шатер, который отличался от других большими размерами и оказался внутри весьма красивым, даже можно сказать – изысканным. Роскошные, шитые золотом подушки, ковры ручной работы, позолоченные курильницы – все это в ином месте могло бы служить признаком богатства и благополучия, здесь же говорило скорее об алчности дерзких грабителей. На одной из подушек восседал маленький старичок, лицо его было уродливым, кожа смуглая, лоснящаяся, в отвратительных чертах его, в морщинах вокруг глаз и рта читалась хитрость, соединенная с коварством, и все это, вместе взятое, придавало ему вид безобразный и отталкивающий. Он явно старался изо всех сил напустить на себя важности, но Мустафа довольно скоро догадался, что не для этого старца шатер убрали с такой роскошью, и по разговору своих похитителей понял, что не ошибся.

– Где атаман? – спросили они старика.

– Отправился на ближнюю охоту, – ответил тот. – А меня поставил на это время своим заместителем.

– Это он плохо придумал, – сказал один из похитителей. – Надо бы скорее решать, что делать с этим псом поганым, то ли убить, то ли заставить платить выкуп, но это уж точно не твоего ума дело.

Старикашка, стараясь не терять достоинства, поднялся с подушек и попытался, встав на цыпочки, дотянуться рукой до уха обидчика, чтобы отвесить ему оплеуху, но, как он ни старался, у него ничего не получилось, так что он с досады принялся осыпать смутьянов громкой бранью. Те тоже в долгу не остались, и скоро уже весь шатер сотрясался от их диких воплей. Но тут вдруг чья-то невидимая рука откинула полог шатра, и на пороге появился высокий, статный человек, молодой и прекрасный, как персидский принц. Его одежда и оружие отличались простотой и скромностью, только богато отделанный кинжал и сверкающая сабля обращали на себя внимание, но еще большее впечатление производил его строгий взгляд и благородные повадки, которые внушали глубокое почтение, не вызывая при этом страха.

– Кто посмел затевать склоку в моем шатре? – возвысил он голос, обращаясь к перепуганным спорщикам.

Ответом было молчание. Наконец один из тех, кто привел сюда Мустафу, рассказал о том, как все вышло. Тот, кого они величали атаманом, побагровел от гнева.

– Когда это было, чтобы я назначал тебя своим заместителем, Хасан? – грозно спросил он старикашку.

Тот прямо съежился от страха, так что стал казаться еще меньше, чем был, и бочком, бочком посеменил к выходу. Атаман дал ему напоследок хорошего пинка, и самозванец кубарем выкатился из шатра.

Когда старик исчез, разбойники, похитившие Мустафу, подвели его к хозяину шатра, который тем временем удобно устроился на подушках.

– Вот тот, кого ты велел поймать!

Долго смотрел атаман на пленника, а потом сказал:

– Паша зулиэйкский, твоя совесть подскажет тебе, почему ты стоишь перед Орбазаном.

Услышав это, мой брат пал ниц и молвил:

– О господин! Ты, верно, обознался. Я бедный несчастный странник, а не паша, которого ты разыскиваешь!

Все находившиеся в шатре немало удивились таким речам. Хозяин шатра, однако, отвечал на это:

– Сколько ни прикидывайся, тебе это не поможет, потому что есть люди, которые прекрасно знают тебя, и я тебе их сейчас покажу, – сказал он и приказал доставить Зулейму.

Через некоторое время в шатер ввели старуху, которая на заданный ей вопрос, признает ли она в моем брате пашу зулиэйкского, тотчас же ответила: «Да!» – и поклялась могилой пророка, что он и есть паша, и никто другой.

– Видишь, презренный, как легко тебя вывести на чистую воду! – гневно проговорил атаман. – Ты настолько гадок, что я не стану даже марать свой кинжал твоей кровью – слишком много чести! Я привяжу тебя к хвосту своего коня и завтра, когда взойдет солнце, отправлюсь в лес и буду скакать до тех пор, пока солнце не зайдет за холмами Зулиэйки!

Тут мой бедный брат совершенно пал духом.

– Вот оно, суровое проклятие моего отца, которое обрекает меня теперь на позорную смерть! – воскликнул он в слезах. – Прощай, сестра моя родная, и ты, дорогая Зораида, – не видать вам спасения!

– Хватит прикидываться невинной овечкой, все равно никого не разжалобишь! – прервал его стенания один из разбойников, связывая ему руки за спиной. – Убирайся вон из шатра! А то гляди, как наш атаман уже кривится да посматривает на кинжал. Давай шевелись, если хочешь прожить еще ночь!

Разбойники собрались уже было вывести моего брата из шатра, но столкнулись при входе с тремя другими, которые тычками гнали перед собой еще одного пленного. Войдя в шатер, они сказали:

– Мы привели тебе пашу, как ты приказывал! – сообщили они и подвели пленника к атаману, восседавшему на подушках.

При этих обстоятельствах брат мой смог хорошо рассмотреть невольника, предъявленного атаману, и отметил поразительное сходство между ним и собой, только лицо у того было посмуглее и борода чернее.

Атаман, похоже, весьма удивился появлению нового пленника.

– Кто же из вас настоящий паша? – спросил он, переводя взгляд с моего брата на смуглолицего человека.

– Если тебе нужен паша Зулиэйки, то это я! – горделиво ответил похожий на меня пленник.

Атаман посмотрел на него долгим суровым взглядом и дал знак увести пашу, не сказав при этом ни слова.

После того как его приказание было исполнено, он подошел к моему брату, самолично разрезал кинжалом веревки, связывавшие ему руки, и жестом пригласил его сесть рядом с собой на подушках.

– Мне очень жаль, чужеземец, – проговорил он, – что я принял тебя за того негодяя. Так уж вышло – волею небес неисповедимый случай отдал тебя в руки моих братьев именно в тот час, в который назначено было погибнуть нечестивцу.

Брат мой попросил об одной-единственной милости – позволить ему не мешкая продолжить путь, ибо всякое промедление может оказаться для него губительным. Атаман захотел узнать, какие такие спешные дела заставляют его так торопиться, а когда Мустафа рассказал ему обо всем, он принялся уговаривать брата переночевать тут, чтобы и самому отдохнуть, и коню передышку дать, и пообещал, что завтра покажет ему короткий путь, по которому он за полтора дня легко доберется до Балсоры. Брат согласился, после чего ему преподнесли чудесные угощения, отведав которых он улегся спать в атаманском шатре и проспал тихо-мирно до самого утра.

Проснувшись, он обнаружил, что в шатре никого нет, только снаружи раздавались чьи-то голоса – судя по всему, это атаман разговаривал с темнолицым старикашкой. Прислушавшись к их разговору, брат с ужасом понял, что вредный карлик пытается склонить атамана к тому, чтобы убить пришельца, ибо если его отпустить, говорил старик, то он непременно всех их выдаст.

Мустафа догадался, что карлик зол на него за унижение, причиной которого он стал поневоле. Атаман, похоже, колебался.

– Нет, – произнес он после минутного молчания. – Он мой гость, а долг гостеприимства для меня священен. К тому же он не похож на человека, который побежит нас выдавать.

Сказав так, он откинул полог шатра и вошел внутрь.

– Мир тебе, Мустафа! – поприветствовал атаман своего гостя. – Приглашаю тебя угоститься утренним напитком, а затем собирайся в путь!

Атаман протянул брату чашу с шербетом. Подкрепившись, они взнуздали коней, и Мустафа вскочил в седло с легким сердцем – признаться, с гораздо более легким, чем когда он прибыл сюда. Вскоре уже лагерь остался позади, и они поскакали широкой тропой, которая вела через лес. Атаман рассказал моему брату, что тот паша, которого они вчера поймали, клятвенно обещал никого не трогать, если кто-то из людей атамана ступит на принадлежавшие паше земли. Но вот несколько недель назад он захватил одного из самых храбрых их товарищей и, предав его страшным пыткам, повесил. Они долго выслеживали коварного пашу, и теперь пришел его смертный час. Мустафа побоялся что-то возразить на это, радуясь про себя тому, что остался цел и невредим.

На окраине леса атаман придержал коня, объяснил брату, как ему ехать дальше, и, протянув руку на прощание, сказал:

– Мустафа, волею причудливого случая ты оказался гостем разбойника Орбазана. Я не стану просить тебя молчать обо всем, что ты видел и слышал. Тебе пришлось изведать смертный страх, и я в долгу перед тобой за причиненную тебе несправедливость. Прими на память сей кинжал, и, коли тебе когда-нибудь понадобится помощь, пошли его ко мне, и я сразу же поспешу к тебе на подмогу. Возьми и этот кошель, он может пригодиться тебе в путешествии.

Брат поблагодарил его за такое великодушие, взял кинжал, но от кошелька решительно отказался. Орбазан еще раз пожал ему руку, бросил кошель на землю и стрелою пустился прочь, тут же исчезнув в глубине леса. Когда Мустафа понял, что ему уже ни за что не догнать атамана, он сошел с коня, чтобы поднять с земли кошелек, и в испуге отпрянул, увидев, сколь велика щедрость гостеприимного разбойника, одарившего его, как оказалось, несметным богатством. Он возблагодарил Аллаха за счастливое спасение, уповая на Его милосердие и к благородному разбойнику, после чего в хорошем расположении духа продолжил свой путь в Балсору.

Лезах умолк и выжидающе посмотрел на Ахмета, пожилого купца.

– Если все так, как ты рассказываешь, – проговорил тот, – то я готов переменить мое мнение об Орбазане, ибо с братом твоим он и вправду обошелся хорошо.

– Да, он показал себя как истинный мусульманин! – воскликнул Мулей. – Но я надеюсь, что на этом твоя история не кончается! Думаю, всем присутствующим не терпится узнать, что было дальше с твоим братом и сумел ли он в конце концов спасти Фатиму, твою сестру, вместе с красавицей Зораидой.

– Ну, раз вам не наскучило слушать меня, я с удовольствием продолжу, – согласился Лезах, – ибо моему брату, надо сказать, пришлось пережить еще немало удивительных приключений.

На седьмой день пути к полудню Мустафа добрался до городских ворот Балсоры. Едва устроившись в ближайшем караван-сарае, он кинулся расспрашивать, когда откроется невольничий рынок, который здесь проводился раз в году. К своему несказанному ужасу, он услышал в ответ, что рынок уже закрылся два дня назад, и значит он опоздал. Все, с кем он разговаривал, искренне сочувствовали ему и утверждали в один голос, что, опоздав, он много потерял, потому что в самый последний день привели двух невольниц – необыкновенных красавиц, просто глаз не оторвать. Покупатели за них прямо в драку лезли, так что в результате они были проданы по немыслимой цене, которая оказалась по карману только их теперешнему хозяину. Брат попросил рассказать ему подробнее о красавицах, и вскоре у него не осталось ни малейшего сомнения, что речь идет о несчастных девушках, которых он искал. Он узнал, что человек, купивший их, живет в сорока часах пути от Балсоры и что зовут его Тиули-Кос; узнал он и то, что человек этот знатный, богатый, но уже в летах и что прежде он был кападун-пашой при султане, теперь же, имея несметное состояние, удалился на покой.

Мустафа хотел было сразу вскочить на коня и пуститься вдогонку за Тиули-Косом, который по всем расчетам мог опередить его не больше чем на один день. Но, осознав, что в одиночку ему с таким могущественным противником не справиться и отбить добычу явно не удастся, он решил придумать какой-нибудь другой план, и скоро уже такой план сложился у него в голове. Сходство с зулиэйкским пашой, едва не стоившее ему жизни, навело его на мысль воспользоваться этим именем, чтобы проникнуть в дом Тиули-Коса и попытаться спасти бедных пленниц. Он тотчас же нанял слуг и лошадей, на что пустил деньги, подаренные Орбазаном, которые пришлись тут весьма кстати, заказал себе и слугам богатые платья и отправился в путь к замку Тиули-Коса.

Через пять дней он добрался до цели. Замок располагался в чудесной долине и был окружен высокими стенами, которые почти скрывали все находившиеся за ними строения. Прибыв на место, Мустафа первым делом покрасил волосы и бороду в черный цвет и намазал лицо коричневатым соком особого растения, чтобы выглядеть таким же смуглым, как тот паша. После этого он выслал в замок одного из слуг просить о ночлеге от имени зулиэйкского паши. Слуга скоро вернулся, а вместе с ним явились четверо рабов в красивых одеждах, они взяли коня Мустафы под уздцы и проводили его во двор замка. Там они помогли гостю сойти с коня, и четверо других рабов повели мнимого пашу по широкой мраморной лестнице в покои Тиули.

Тот оказался человеком в летах, но большим весельчаком, он принял моего брата с большим почетом и угостил его самыми вкусными яствами, какие только умел готовить его повар. После трапезы Мустафа затеял с хозяином беседу и, слово за слово, перевел разговор на новых невольниц. Тиули принялся расхваливать их необыкновенную красоту и только посетовал, что уж больно красавицы печальны, хотя он был уверен, что эта печаль скоро рассеется. Брат мой был весьма доволен оказанным ему приемом и отправился на покой, исполненный самых радужных надежд.

Он проспал не более часа, как вдруг его разбудил свет от лампы, бивший ему прямо в глаза. Мустафа вскочил и решил, что все это ему только снится – перед ним стоял тот самый темнолицый карлик, которого он видел в шатре Орбазана, в руках старикашка держал лампу и мерзко ухмылялся. Мустафа ущипнул себя за руку, потеребил нос, желая убедиться, что не спит, но гадкое видение никуда не исчезло.

– Что тебе надо в моей спальне?! – возмутился Мустафа, оправившись от удивления.

– Я бы не советовал вам поднимать большой шум, – отвечал карлик. – Мне известно, зачем вы явились сюда, и вашу дражайшую физиономию я тоже узнал, хотя, признаться, и я бы, наверное, легко обманулся, если бы сам лично не присутствовал при казни паши. Теперь же я пришел, чтобы обсудить с вами одно дельце.

– Скажи сначала, как ты тут очутился, – воскликнул Мустафа, кипя от ярости, что его обман раскрылся.

– Отчего же не сказать, скажу, – согласился карлик. – Я рассорился с атаманом, и мне пришлось бежать. Но рассорились мы с ним из-за тебя, Мустафа, за это ты должен отдать мне свою сестру в жены, а я помогу вам выбраться отсюда. Откажешься – я пойду к своему новому хозяину и поведаю ему, что за паша у нас тут объявился.

Мустафа пришел в ужас от этих слов, его душила ярость – он уже был так близок к заветной цели, а тут явился этот мерзкий урод, чтобы все испортить. Он не видел иного способа спасти свой план, как прикончить гадину. Мустафа соскочил с постели и бросился к старикашке, но тот, готовый, видимо, к такому повороту событий, уронил лампу на пол, свет погас, и вредный карлик, сумевший увернуться в темноте, принялся голосить во всю мочь, призывая на помощь.

Что делать? Теперь Мустафе уже было не до спасения бедных пленниц, в пору бы самому ноги унести. Он кинулся к окну, чтобы посмотреть, нельзя ли выпрыгнуть наружу, но нет – до земли было довольно далеко, и к тому же потом еще предстояло перелезть через высокую стену. Так он стоял у окна, размышляя, как же отсюда выбраться, и вдруг услышал множество голосов, которые явно приближались к его комнате – и вот они уже у самой двери! Недолго думая, он схватил свой кинжал, сгреб в охапку одежду и в отчаянии прыгнул в окно. Приземление было хотя и весьма чувствительным, но вполне удачным, он ничего себе не переломал и потому тут же вскочил на ноги, подбежал к стене, огораживающей двор, перемахнул через нее, к изумлению своих преследователей, и был таков. Он мчался во весь дух без остановки, пока не добежал до какого-то лесочка, где и рухнул в полном изнеможении. Теперь нужно было понять, как действовать дальше.

Коней и слуг ему пришлось бросить на произвол судьбы, зато все деньги были при нем, надежно спрятанные в кушаке.

Его изобретательный ум подсказал ему вскоре новый путь к спасению. Он пошел лесом дальше, пока не набрел на какую-то деревню, где купил по дешевке лошадь, на которой в скором времени доехал до ближайшего города. Там он принялся расспрашивать, где найти хорошего доктора, и ему посоветовали одного старика, рекомендовав его как весьма опытного лекаря. За несколько золотых после некоторых уговоров тот все же согласился выдать Мустафе особые лекарства: одно из них погружало человека в мертвецкий сон, другое – моментально, как рукой снимало этот сон. Заполучив желанное снадобье, Мустафа купил себе длинную накладную бороду, черную мантию и множество разных банок-склянок, так что теперь мог вполне сойти за странствующего лекаря. Снарядившись, он погрузился со всем своим добром на осла и отправился назад в замок Тиули-Коса. Он был уверен: на сей раз его никто не узнает, потому что искусственная борода так изменила его внешность, что он и сам себя с трудом узнавал. Прибыв в замок, он представился как доктор Хакаманкабудибаба и велел доложить о себе. Все вышло так, как он и предполагал: звучное имя произвело ошеломляющее впечатление на старого дурака, и он тут же пригласил гостя к столу.

Хакаманкабудибаба предстал перед Тиули, и не прошло и часа, как старик, воодушевленный беседой, решил, что мудрый доктор непременно должен проверить состояние здоровья всех наложниц. Мустафа с трудом мог скрыть свою радость оттого, что наконец увидит дорогую сестру, и с замиранием сердца последовал за Тиули в сераль. И вот они вошли в красиво убранную комнату, в которой, однако, никого не было.

– Хамбаба, или как там тебя зовут, короче говоря, любезный доктор, – сказал Тиули, – видишь вон то отверстие в стене? Мои наложницы будут просовывать по очереди в него руку, чтобы ты по пульсу мог определить, кто из них здоров, а кто нет.

Как ни пытался Мустафа внушить Тиули, что такого осмотра недостаточно, тот наотрез отказался показывать ему невольниц. Единственное, на что он согласился, это сообщить хотя бы самые общие сведения о том, как та или иная пленница чувствует себя в целом. Тиули вытащил из-за пояса длинный список и принялся громким голосом выкликать своих рабынь, называя каждую из них по имени, в ответ всякий раз в отверстии появлялась рука, и доктор щупал пульс. Мустафа проверил уже шестерых и всех шестерых признал совершенно здоровыми, когда Тиули дошел до седьмого номера и выкликнул: «Фатима!» В ту же минуту в отверстии показалась изящная белая ручка. Дрожа от радости, Мустафа ощупал и ее, после чего, напустив на себя важности, заявил, что тут, похоже, тяжелый случай. Тиули не на шутку встревожился и приказал мудрейшему Хакаманкабудибабе скорее приготовить для больной лекарство. Доктор вышел из комнаты, достал клочок бумаги и написал: «Фатима! Я спасу тебя, если ты решишься принять одно лекарство, от которого ты как будто умрешь, но это всего на два дня, потому что у меня есть противоядие, при помощи которого я снова верну тебя к жизни. Если ты согласна, то выпей сперва микстуру, которую тебе сейчас подадут, а потом скажи, что она не помогла, для меня это будет знак, что ты не боишься и можно действовать».

Мустафа вернулся в комнату, где его поджидал Тиули. С собой он принес безобидное питье, но прежде чем, как положено, передать его больной через отверстие в стене, он еще раз проверил ее пульс и потихоньку засунул записку ей под браслет. Тиули был настолько озабочен состоянием здоровья Фатимы, что отложил обследование остальных наложниц до лучших времен. Когда они с Мустафой вышли из комнаты, Тиули с печалью в голосе спросил:

– Скажи мне честно, Хадибаба, что ты думаешь о болезни Фатимы?

Хакаманкабудибаба ответил с тяжелым вздохом:

– Ах, господин мой! Да ниспошлет Пророк тебе утешение! У нее затяжная лихорадка, которая может свести ее в могилу.

Услышав такое, Тиули вскипел от гнева.

– Да как ты смеешь такое говорить, пес поганый?! А еще лекарь называется! – возмутился он. – Зря я, что ли, выложил за нее две тысяч золотых, чтобы она у меня тут сдохла, как какая-нибудь худая корова? Не вылечишь ее, отрублю тебе голову, так и знай!

Тут Мустафа смекнул, что по глупости перегнул палку, и поспешил приободрить Тиули, сказав, что еще не все потеряно. Пока они так разговаривали, в комнату вошел черный раб, присланный из сераля сообщить доктору, что микстура не помогла.

– Употреби все свое искусство, Хакамдабабелба, или как там тебя звать, чтобы исцелить ее! Заплачу, сколько попросишь! – вскричал Тиули-Кос, готовый разрыдаться от страха, что может потерять все вложенные в покупку деньги.

– Есть у меня одно снадобье, которое избавит ее от всех недомоганий, – сказал доктор.

– Да-да, давай скорее свое снадобье, – всхлипывая, пробормотал старик Тиули.

Не помня себя от радости, Мустафа помчался за своим сонным напитком, а когда вернулся – вручил его рабу и объяснил, сколько нужно принять, потом пошел к Тиули и, объявив, что ему еще нужно пособирать кое-каких трав на берегу озера, спешно направился к воротам. Добежав до озера, которое находилось совсем недалеко от замка, он скинул с себя лекарский наряд, зашвырнул его в воду и полюбовался, как его мантия и фальшивая борода забавно кружатся по поверхности. Сам же он спрятался в кустах, где отсиделся до темноты, под покровом которой он затем прокрался к усыпальнице, имевшейся при замке Тиули.

Не прошло и часа после ухода Мустафы, как Тиули принесли дурную весть – его наложница Фатима при смерти. Он сразу же велел кому-нибудь бежать к озеру, чтобы привести врача, но отправленные слуги вернулись вскоре ни с чем и рассказали ему, что бедняга-доктор, верно, свалился в воду и утонул, во всяком случае, его черная мантия плавает на поверхности озера, а среди волн мелькает его приметная черная борода. Когда Тиули понял, что спасения нет и не будет, он принялся рвать свою бороду и биться головой о стену, проклиная себя и весь мир. Но это не помогло – Фатима испустила дух на руках своих товарок. Узнав об этом, Тиули распорядился спешно изготовить гроб, ибо не терпел в своем доме мертвецов, и приказал установить его в усыпальнице. Носильщики отнесли туда гроб, поставили его не глядя, куда пришлось, и поспешили поскорее убраться, изрядно напуганные подозрительными стонами и вздохами, доносившимися как будто из-под могильных плит.

Мустафа, прятавшийся за надгробиями и сумевший хитростью обратить в бегство носильщиков, выбрался из своего укрытия и зажег лампу, которую предусмотрительно принес с собой. Затем он достал из кармана склянку с противоядием и поднял крышку гроба. Но, о ужас! При свете лампы он увидел совершенно чужое лицо! В гробу лежала вовсе не сестра и не Зораида, а какая-то незнакомая девушка. Ему понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя от очередного удара судьбы. В конце концов сострадание все-таки взяло верх над гневом. Он открыл склянку и влил лекарство в рот незнакомке. Она вздохнула и открыла глаза, не понимая еще толком, где находится. Потом она все-таки вспомнила, что с ней случилось, и, выйдя из гроба, пала к ногам Мустафы.

– Как мне тебя отблагодарить, добрый человек, за то, что ты вызволил меня из ненавистного плена! – воскликнула она.

Мустафа прервал поток ее благодарственных излияний вопросом: как могло так получиться, что спаслась она, а не его сестра Фатима?

Девушка удивленно посмотрела на него.

– А я-то все не могла взять в толк, чему я обязана своим счастливым спасением. Теперь понятно, – сказала она. – Дело в том, что в замке мне было дано имя Фатима, и потому твоя записка оказалась у меня. Вот так мне и досталось спасительное снадобье.

Брат мой попросил девушку рассказать хоть что-нибудь о его сестре и Зораиде и узнал от нее, что обе они действительно находятся в замке, но только Тиули дал им, по своему обыкновению, другие имена. Теперь их зовут Мирза и Нурмахаль.

Когда Фатима, спасенная наложница, увидела горестное состояние моего брата, совершенно упавшего духом оттого, что план его сорвался, она решила ободрить его и пообещала, что укажет ему один способ, как все-таки освободить несчастных пленниц. Воодушевленный ее словами и окрыленный новой надеждой, он попросил ее поскорее открыть ему этот способ. На это она отвечала:

– Пять месяцев я провела в неволе у Тиули, не так уж много, но с самых первых дней я думала о побеге, хотя и понимала, что в одиночку спастись мне будет трудно. Во внутреннем дворе замка, как ты, наверное, заметил, есть большой десятиструйный фонтан. Я вспомнила, что похожий фонтан имелся и в доме моего отца и что вода к нему подводилась по широкой трубе. И вот, чтобы узнать, построен ли здешний фонтан по такому же образцу, я как-то раз, в присутствии Тиули, стала восхищаться этой красотой и спросила, кто же соорудил такое чудо. «Я сам возвел сей фонтан, – ответил Тиули. – Но то, что ты видишь, лишь малая часть большого сооружения: вода попадает в фонтан из ручья, который находится в тысяче шагов отсюда, а то и дальше, и течет она по закрытому каналу, который построен как большой подземный ход с высокими сводами, и все это придумал я!» С тех пор как я узнала это, я думала только об одном – как жаль, что я не могу хотя бы на мгновение превратиться в мужчину, чтобы сдвинуть с места камень, закрывающий водопроводную трубу, по которой я могла бы выбраться на волю. Сейчас я тебе покажу этот ход, по которому ты ночью сможешь пробраться в жилые покои и освободить свою сестру и ее подругу. Но одному тебе будет не справиться, нужно взять с собой, самое малое, еще двоих, чтобы одолеть рабов, охраняющих по ночам сераль.

На том она закончила свой рассказ, и Мустафа, хотя он уже дважды обманулся в своих надеждах, снова преисполнился решимости, уповая на то, что с помощью Аллаха сумеет все же осуществить план, предложенный спасенной невольницей. Ей же он пообещал, что позаботится о ее возвращении на родину, если она поможет ему пробраться в замок. Только одна мысль не давала ему теперь покоя: где найти двух-трех надежных помощников. Тут Мустафа вспомнил о кинжале Орбазана и обещании, которое тот дал при расставании, сказав, что в случае необходимости всегда будет готов прийти на помощь. Мустафа выбрался с Фатимой из склепа с намерением поскорее найти атамана.

Прибыв в тот город, где он превратился в свое время в лекаря, Мустафа купил на последние деньги коня и пристроил Фатиму к одной бедной женщине, которая жила на окраине. Сам же поспешил в ту долину, где ему повстречался Орбазан, и уже через три дня прибыл на место. Довольно скоро он нашел лагерь разбойников и предстал перед Орбазаном, который обрадовался его неожиданному возвращению. Мустафа поведал ему о своих неудачах, Орбазан же, обычно такой суровый, слушая его рассказ, в некоторых местах не мог удержаться от смеха, особенно когда представил себе доктора Хакаманкабудибабу. Но зато, узнав о том, как подло повел себя злобный карлик, он пришел в неописуемую ярость и поклялся собственноручно повесить его, как только тот попадется ему в руки. Орбазан заверил моего брата, что непременно поможет ему, но только после того, как тот немного отдохнет с дороги. Мустафа остался ночевать в шатре атамана, а на заре они тронулись в путь, взяв с собой троих самых храбрых людей Орбазана, которые сопровождали их, вооруженные до зубов, на лихих конях. Они скакали во всю прыть и за два дня домчались до того небольшого города, в котором Мустафа оставил спасенную Фатиму. Забрав ее, они все вместе отправились к леску, откуда до замка Тиули было рукой подать. Здесь они решили дождаться наступления ночи.

Как только стемнело, Фатима повела их к роднику, от которого начинался водопровод, и скоро они уже нашли его. Тут они решили оставить Фатиму и одного человека с лошадьми, а сами собрались уже было спускаться в подземный канал, но Фатима задержала их и повторила напоследок, как им идти, напомнив, что сначала нужно по трубе добраться до фонтана, через который они попадут во внутренний двор замка, там они увидят две угловые башни, справа и слева, за шестой дверью, считая от правой башни, и будет комната, в которой содержатся Фатима с Зораидой, под охраной двух черных рабов. Захватив с собой оружие и ломы, Мустафа, Орбазан и двое их помощников спустились в подземный канал, где воды было по пояс, что не помешало им довольно споро продвигаться вперед. Через полчаса они уже добрались до фонтана и тут же пустили в ход ломы, чтобы открыть выход. Стены канала были толстыми и прочными, но под напором четырех силачей и они не выдержали – уже скоро храбрецы сумели проломить небольшой лаз, через который благополучно выбрались наружу. Первым вылез Орбазан и помог остальным. Стоя во дворе, они некоторое время разглядывали ту сторону замка, которая оказалась у них прямо перед глазами, чтобы найти указанную им дверь. Они все никак не могли решить, где же та, которая им нужна, потому что если считать от правой башни, то дверей получалось вроде как на одну больше, хотя эта одна лишняя была замурована, и было неясно, учитывала ее Фатима или нет. Но Орбазан не стал долго размышлять.

– Мой добрый меч откроет мне любую дверь! – воскликнул он и направился к шестой по счету двери, не оставляя своим спутникам другого выбора, как последовать за ним.

Они взломали дверь и увидели шестерых черных рабов, которые лежали на полу и спали. Мустафа и его помощники сразу поняли, что попали не туда, и уже собрались потихоньку отступить, как вдруг в углу воздвиглась какая-то фигура и они услышали хорошо знакомый голос, который теперь отчаянно звал на помощь. Это был тот самый мерзкий карлик, еще недавно служивший у Орбазана. Рабы не успели толком очнуться, как Орбазан подскочил к старикашке, разорвал свой кушак пополам и быстро заткнул одной половиной рот крикуну, а другой – связал ему руки за спиной. После этого он принялся за рабов – некоторых из них Мустафа с товарищами уже успели связать, с остальными они справились вместе. Приступив к рабам с ножом к горлу, незваные гости стали допытываться, где находятся Нурмахаль с Мирзой, и услышали в ответ, что искать их нужно в соседних покоях. Мустафа ринулся туда и нашел Фатиму с Зораидой, которых разбудил громкий шум за стеной. Быстро собрали они свои украшения и одежду и поспешили за Мустафой. Между тем подручные Орбазана предложили пошарить тут как следует – наверняка найдется чем поживиться, но атаман запретил им и думать о грабеже.

– Не желаю, чтобы потом кто-то посмел сказать, будто Орбазан так жаден до золота, что грабит по ночам дома!

Мустафа и девушки поспешили к спасительной трубе, Орбазан же сказал, что скоро догонит их, и, дождавшись, когда они спустятся вниз, отправился вместе с одним из своих подручных за карликом, которого они затем вывели во двор. Тут они набросили ему на шею шелковый шнурок, припасенный у них для такого случая, и повесили его на верхушке колонны, украшавшей фонтан. Расправившись с подлым предателем, они спустились в трубу и последовали за Мустафой. Со слезами на глазах спасенные девушки бросились благодарить своего избавителя, благородного Орбазана, он же стал торопить их, сказав, что надо бы скорее бежать отсюда, потому что Тиули-Кос наверняка вышлет за ними погоню и будет их повсюду искать. С чувством глубокого волнения они распрощались на другой день с Орбазаном, заверив его, что все они, и Мустафа, и девушки, будут помнить о нем всегда. Вторая же Фатима, та невольница, которую освободил мой брат, отправилась, переодевшись в чужие одежды, в Балсору, чтобы оттуда первым кораблем отплыть на родину.

Скоро мои родные вернулись домой – их последнее путешествие было коротким и приятным. Мой престарелый отец чуть не умер от радости, когда увидел их всех целыми и невредимыми. Уже на следующий день он устроил большое пиршество, на которое созвал весь город. Многочисленные друзья и родственники потребовали от брата, чтобы он рассказал им во всех подробностях, что с ним было, и, слушая, не уставали дружно хвалить и его, и благородного разбойника.

Когда же брат мой закончил свой рассказ, отец поднялся и подвел к нему Зораиду.

– Снимаю с тебя мое проклятие! – торжественно провозгласил он. – В награду возьми себе в жены эту прекрасную деву, которую ты честно отвоевал! Прими мое отеческое благословение, и пусть другие берут с тебя пример, соревнуясь с тобой в братской любви, смекалке и упорстве!

Караван достиг края пустыни, и теперь путешественники наслаждались видом зеленых лугов и раскидистых деревьев с густыми кронами, радовавших взор после стольких дней, проведенных среди бесплодных песков. Караван-сарай, в котором решено было остановиться на ночлег, располагался в чудесной долине, и, хотя усталые путники не могли рассчитывать тут на особые удобства, чтобы освежиться после трудного перехода, они пребывали в превосходнейшем расположении духа и были бодры, как никогда, ибо мысль о том, что все опасности и тревоги, сопряженные с путешествием по пустыне, уже позади, веселила сердца и настраивала на благодушный лад. Мулей, самый молодой из купцов, пустился на радостях в пляс, сопровождая свой выход громким пением, и даже хмурый грек Залевк не мог удержаться от улыбки, глядя на этот его забавный танец. Закончив свои пляски и отдышавшись, Мулей вдобавок развлек товарищей одной историей, которую давно уже обещал рассказать. Это была история о маленьком Муке.

История о маленьком Муке

В Никее, где я родился, жил один человек, которого все звали маленьким Муком. Я прекрасно помню его, хотя я тогда был еще мальчиком, и запомнился он мне на всю жизнь еще и потому, что из-за него мне однажды здорово досталось от отца. Надо сказать, что в те годы, когда я познакомился с маленьким Муком, он был уже стариком, но роста при этом был невеликого, полтора аршина, не больше, и весь он казался каким-то несуразным из-за того, что туловище у него было маленьким и тщедушным, а голова, наоборот, непомерно большой. Жил он один, в просторном доме, и даже сам готовил себе обед. Каждый день в полдень из трубы на крыше его дома поднимался густой дым – не будь этого, никто бы в городе и не знал, жив он еще или умер, ибо на улицу он выходил только раз в месяц. Зато частенько по вечерам можно было заметить, как он выбирается на крышу и ходит по ней туда-сюда, хотя если смотреть снизу, то видно было только его голову, которая как будто самостоятельно прогуливается там наверху. Мы, местные мальчишки, не отличались добрым нравом и постоянно развлекались тем, что задирали прохожих злыми шутками, вот почему для нас был всякий раз праздник, когда маленький Мук выходил из дома. В такие дни мы собирались всей оравой перед его домом и поджидали, когда он появится. И вот открывалась дверь, и наружу высовывалась большая голова, которая казалась еще больше, чем обычно, из-за огромного тюрбана, затем выдвигалось туловище, и можно было увидеть все его облачение: потрепанный старый халат, пузыристые шаровары и широченный кушак, к которому был прицеплен кинжал – такой длинный, что трудно было понять, то ли кинжал приторочен к Муку, то ли Мук к кинжалу. Когда Мук наконец выходил на улицу, мы неизменно приветствовали его радостными криками, принимались бросать в воздух шапки и устраивали вокруг него какие-то совершенно дикие пляски. Маленький Мук в ответ на это только степенно кивал головой и невозмутимо трогался в путь, медленно шествуя по улице. Мы всей гурьбой бежали за ним и кричали: «Крошка Мук! Крошка Мук!» А еще мы сочинили про него песенку, которую время от времени дружно распевали:

Мы часто потешались так над бедным карликом, и, к своему стыду, я должен признаться, что переплюнул по этой части всех остальных – то норовил дернуть за полу его халата, то еще что-нибудь учудить, а однажды даже подбежал к нему со спины и нарочно наступил на задник его большой туфли, так что он со всего размаху грохнулся на землю. Мне это показалось очень смешным, но, когда я увидел, что крошка Мук направляется к нашему дому, мне стало не до смеха. Он вошел в дом и пробыл там некоторое время. Я спрятался за дверью и потом видел, как маленький Мук наконец вышел в сопровождении моего отца, который почтительно поддерживал его под локоток. На прощание отец принялся усердно кланяться, а потом долго еще смотрел ему вслед. На душе у меня было прескверно, и я предпочел остаться в своем укрытии, где просидел несколько часов, пока голод не пересилил все мои страхи, и я, прекрасно зная, что меня ждет порка, решился все же предстать перед отцом. Понурив голову, с виноватым видом, явился я к нему.

– Ты, как я слышал, обижаешь маленького Мука? – сурово проговорил отец. – Я хочу рассказать тебе историю этого человека, и, когда ты узнаешь ее, у тебя, надеюсь, отпадет охота потешаться над ним, но прежде получишь то, что тебе причитается, одну порцию сейчас, другую потом, после того как все выслушаешь.

Я знал, что мне причиталось – двадцать пять ударов палкой, причем отец никогда не обсчитывался, и я получал ровно столько, сколько было назначено. Отец достал свою трубку с длинным чубуком, открутил янтарный мундштук и как следует отделал меня, без всякой поблажки.

Отвесив ровно двадцать пять ударов, отец велел мне сесть и внимательно слушать его рассказ о маленьком Муке.

– Отец маленького Мука, настоящее имя которого, кстати сказать, Мукрах, считался в Никее человеком почтенным, хотя и бедным. Жил он затворником и редко показывался на людях, как и его сын сейчас. Сына своего он не любил за то, что тот уродился карликом, и, стыдясь его неказистого вида, никому его не показывал и ничему не учил. Мук отличался веселым нравом и в шестнадцать лет все еще сохранил детскую непосредственность, за что отец его частенько бранил, говоря, что он, дескать, уже давно вырос из пеленок, а ведет себя как дурачок, который ни на что не годен.

Однажды со стариком произошел несчастный случай – он упал и так расшибся, что вскоре умер. Теперь маленький Мук остался один, без всяких средств к существованию и к тому же ничему толком не наученный. Жестокосердные родственники, которым покойный был должен много денег, гораздо больше, чем он мог вернуть, выставили бедного мальчика на улицу и посоветовали ему искать счастья где-нибудь в другом месте. Маленький Мук сказал, что готов хоть сейчас отправиться в странствие, но просит только позволить ему взять платье отца. Родственники милостиво уважили его просьбу. Отец его был высоким и крупным, так что его одежда была Муку слишком велика. Но Мук сообразил, как выйти из положения: он укоротил все, что можно, и подогнал наряд себе по росту, а вот обузить по ширине – не догадался, так что костюм у него, в котором он ходит по сей день, получился странный: огромный тюрбан, широченный пояс, просторные шаровары, синий халат – все это досталось ему от отца, так же как и длинный кинжал дамасской стали; он засунул его за пояс, когда снарядился в путь, и, взяв в руки палку, направился к городским воротам.

Целый день маленький Мук шагал по дороге, пребывая в радостном расположении духа, ведь ему предстояло найти свое счастье, и если ему попадался какой-нибудь осколок стекла, сверкавший на солнце, он обязательно его подбирал, веря, что рано или поздно стекло превратится в прекраснейший бриллиант, а если видел вдали яркий сияющий купол мечети или озеро, игравшее переливами зеркальной поверхности, он тут же устремлялся к этой красоте, думая, что сейчас окажется в волшебной стране. Но увы! Стоило ему приблизиться, как коварные видения тут же исчезали, и скоро уже он не чувствовал ничего, кроме усталости и голода, которые говорили о том, что до райских пределов еще далеко и что пока он по-прежнему находится на бренной земле. Так прошло два тяжелых, голодных дня, и он уже отчаялся найти свое счастье. Все его пропитание состояло из того, что он подбирал на полях, постелью же ему служила голая твердая земля. На утро третьего дня он, стоя на вершине холма, приметил наконец какой-то большой город.

Утренняя заря золотила зубчатые стены, пестрые флаги развевались на крышах, и казалось, будто они призывно машут маленькому Муку, который замер от восторга и с изумлением созерцал открывшийся вид.

«Вот здесь крошка Мук и найдет свое счастье! – сказал он сам себе и даже подпрыгнул на радостях, забыв об усталости. – Либо здесь, либо нигде!»

Он собрал последние силы и поспешил к городу, который, казалось, был совсем близко. Добрался же он туда только к полудню, потому что по временам, изнуренный тяжелой дорогой, он уже падал с ног и ему приходилось устраивать себе передышку под какой-нибудь тенистой пальмой. Но вот наконец показались ворота. Маленький Мук привел себя в порядок: оправил халат, перемотал покрасивее тюрбан, перепоясал себя заново кушаком, стараясь сделать так, чтобы он лег пошире, засунул за него свой длинный кинжал, который теперь лихо висел на боку, смахнул пыль с башмаков и, взяв палку в руки, вошел в город.

Долго он блуждал по незнакомым улицам и все ждал, когда же откроется какая-нибудь дверь и кто-нибудь крикнет ему: «Эй, маленький Мук! Заходи! Мы накормим тебя и напоим! Пора дать отдых твоим усталым ногам!» Но ничего такого не происходило.

И вот когда он с тоскою смотрел на очередной большой дом, на верхнем этаже его вдруг отворилось окошко, из которого выглянула какая-то старушка и принялась звать певучим голосом:

Двери дома открылись, и Мук увидел множество собак и кошек, которые поспешили на зов. Мук задумался – может быть, это приглашение относится и к нему? Поколебавшись немного, он собрался с духом и ступил в дом. Перед ним вошли два котенка, и Мук решил пойти за ними, рассудив, что эти котята наверняка знают, где тут кухня.

Когда Мук поднялся по лестнице, он увидел ту самую старушку, которая только что кричала из окна. Старушка сердито посмотрела на него и спросила, что ему тут надо.

– Я услышал, как ты созываешь всех на обед, вот и пришел, тем более что я очень давно ничего не ел, – честно признался маленький Мук.

Старуха рассмеялась и сказала:

– Откуда ты такой взялся? Весь город знает, что я готовлю обед только для своих любимых кошек, а чтобы им было не скучно, приглашаю для компании соседских кошек да собак.

Маленький Мук рассказал ей обо всех невзгодах, которые постигли его после смерти отца, и попросил у нее разрешения отведать кошачий обед. Старушка, тронутая искренностью карлика, разрешила ему остаться и от души накормила и напоила его. Когда же он как следует подкрепился, старушка посмотрела на него долгим взглядом и проговорила:

– Оставайся у меня, маленький Мук! Возьму тебя на службу. Работы у тебя будет немного, но зато ты ни в чем не будешь знать нужды.

Маленький Мук, которому кошачье угощение очень понравилось, согласился на это предложение и поступил в услужение к старушке, которую, как выяснилось, звали госпожой Ахавзи. Работа, назначенная маленькому Муку, была действительно не сложной, но зато весьма необычной. Дело в том, что у госпожи Ахавзи было два кота и четыре кошки. Каждое утро маленький Мук должен был расчесывать им шерстку и натирать хитрыми мазями, потом он должен был присматривать за ними, если госпожа Ахавзи куда-нибудь уходила; в обед полагалось раздать им миски с едой, а вечером – уложить всех на шелковые подушки и покрыть бархатными одеяльцами. В доме еще имелось несколько маленьких собачек, за которыми тоже нужно было ухаживать, но с ними было гораздо меньше хлопот, чем с кошками, потому что кошек госпожа Ахавзи любила так, как будто это были ее родные дети. Надо сказать, что здесь, на новом месте, Мук вел такую же затворническую жизнь, как и в доме своего отца, потому что целыми днями он никого не видел, кроме старушки да ее кошек с собаками.

Поначалу все было хорошо – еды у маленького Мука было много, работы мало, и старушка, похоже, была довольна им, но постепенно кошки как-то обнаглели и, когда старушка уходила из дома, принимались носиться по комнатам как шальные и скидывать на пол разные предметы, в том числе и красивую посуду, если она попадалась им на пути. Но стоило им только услышать шаги старушки на лестнице, как они тут же укладывались на свои подушки и лежали, поджав хвосты, с невинным видом, как будто ничего не произошло. При виде разгрома, учиненного в комнатах, госпожа Ахавзи приходила в неописуемую ярость и обвиняла во всем Мука, который оправдывался как мог, но старушка все равно считала его виновником безобразия, потому что была твердо убеждена в том, что достаточно посмотреть на ее милых кошечек, чтобы увидеть – эти чистые создания просто неспособны сотворить такое.

Маленький Мук приуныл – похоже, и здесь ему не будет счастья. Вот почему он решил оставить службу у госпожи Ахавзи. Но только прежде нужно было раздобыть денег, потому что он на своей шкуре уже испытал, что значит путешествовать без гроша в кармане. К тому же ему причиталось жалованье, которое ему все обещала выплатить хозяйка, да только пока ничего не выплатила. В доме госпожи Ахавзи была одна комната, которая всегда была заперта, и потому Мук не ведал, что там внутри. Он только слышал несколько раз, как хозяйка возится там, и полжизни готов был отдать за то, чтобы узнать, что она там такое прячет. Теперь же, размышляя о том, где ему взять денег на дорогу, он вспомнил об этой комнате и подумал: а что, если там хранятся старухины сокровища? Но дальше этих размышлений дело не пошло, потому что дверь все время оставалась запертой и подобраться к сокровищам было невозможно.

И вот однажды утром, когда госпожа Ахавзи как раз ушла из дома, к Муку подбежала одна из собачонок, с которой хозяйка обходилась не слишком ласково, но зато Мук успел с ней подружиться, завоевав ее доверие всяческими знаками внимания. Собачонка ухватила Мука за широкую штанину и куда-то его потянула, явно призывая последовать за ней. Мук, который любил играть с этой собачкой, не стал сопротивляться. Каково же было его удивление, когда собачка привела его в спальню госпожи Ахавзи и остановилась возле дверцы, на которую Мук раньше никогда не обращал внимания. Дверца была приоткрыта. Собачонка вошла внутрь, Мук – за ней. Едва переступив порог, Мук прямо замер от радостного изумления: ведь это и есть та самая комната, куда он так давно мечтал попасть! Мук принялся искать деньги, но ничего не нашел. Зато здесь было полным-полно всякой старинной одежды и диковинной посуды. Особенно Муку понравился один кувшин – он был из хрусталя и весь украшен тончайшей резьбой. Мук захотел разглядеть его получше. Взял сосуд в руки, поднял его и стал вертеть и так и сяк. Но тут – о ужас! Он не заметил, что горлышко кувшина было только слегка прикрыто крышкой, и вот теперь эта самая крышка соскользнула, упала на пол и разбилась вдребезги.

Крошка Мук остолбенел от ужаса. Судьба его решилась, он вынужден был бежать, иначе старуха забьет его до смерти. Значит, впереди опять дорога. Мук напоследок оглядел комнату – не найдется ли тут среди старухиного добра чего подходящего для дальнего странствия. Вдруг взгляд его упал на огромные туфли, которые, правда, не отличались особой красотой. Но его собственные башмаки уже совсем прохудились и путешествия явно не выдержали бы, не говоря уже о том, что новые туфли привлекали его и своим внушительным размером. Когда он их наденет, все увидят, что он уже взрослый, а не какой-нибудь ребенок. Недолго думая, он скинул свои старые башмаки и сунул ноги в новые. Тут он приметил еще и тросточку с красивым резным набалдашником в виде львиной головы. Решив, что нечего ей тут без дела стоять в углу, он прихватил и ее, после чего поспешил вон из комнаты. Он помчался к себе в каморку, быстро натянул халат, водрузил на голову отцовский тюрбан, заткнул кинжал за пояс и опрометью бросился из дома, чтобы поскорее убраться вообще из этого города.

Миновав городские ворота, он все бежал и бежал, подгоняемый страхом, что старуха кинется за ним вдогонку, и в конце концов совершенно выбился из сил. Так быстро он никогда еще в жизни не бегал! При этом у него было такое ощущение, будто ноги несут его сами собой, подчиняясь невидимой силе, и что ему уже никогда не остановиться, даже если бы он захотел. Наконец он сообразил, что все дело, наверное, в новых туфлях – это они мчатся вперед и тащат его за собой. Он попытался остановиться, тормозил и так и эдак, но у него ничего не получилось. В отчаянии он закричал сам себе, как возницы кричат лошадям:

– Тпру! Тпру, стой, говорят тебе!

Туфли тут же замерли на месте, и маленький Мук в изнеможении рухнул на землю.

Мук был несказанно рад такой чудесной обновке. Все-таки как-никак он сам добыл себе эту прекрасную вещь, которая может оказаться весьма полезной в его странствиях по белу свету в поисках счастья. Несмотря на радостное волнение, карлик все же скоро уснул, устав от такого неожиданного марш-броска. Ведь, что ни говори, силенок у него было немного – все-таки носить такую тяжелую голову на маленьком тельце дело нелегкое. Во сне ему явилась та самая собачонка из дома госпожи Ахавзи, что помогла ему разжиться чудо-туфлями.

– Дорогой Мук, – проговорила она. – Ты еще не умеешь управляться со своей новой волшебной обувкой. Знай, если ты три раза повернешься вокруг своей оси, стоя на одной ноге, они тут же перенесут тебя по воздуху, куда пожелаешь. А тросточка поможет тебе найти сокровища: если она трижды стукнет по земле, значит там спрятано золото, а если два раза – серебро.

Вот такой сон приснился маленькому Муку. Когда же он проснулся, то вспомнил свой сон и решил сразу проверить, правду ли сказала маленькая собачка. Он надел туфли, поджал одну ногу и попытался сделать поворот. Тот, кто хотя бы раз пробовал проделать подобный трюк – трижды повернуться вокруг своей оси, имея при этом на ногах гигантские туфли, нисколько не удивится тому, что у маленького Мука не сразу вышло осуществить задуманное, ведь не надо забывать, что ему еще изрядно мешала его огромная голова, из-за которой его клонило то влево, то вправо.

Несколько раз бедный карлик со всего размаху шлепался на землю и даже изрядно расквасил себе нос, но это нисколько не испугало его, и он упорно продолжал упражняться, пока наконец не добился своего. Стоя на одной ноге, он крутанулся волчком и пожелал оказаться в ближайшем большом городе. Туфли тут же подняли его в воздух, со свистом пронесли над облаками, и не успел Мук опомниться, как уже очутился на базарной площади, где было множество лавок и толпы народа сновали туда-сюда. Мук прошелся немного, но потом все же решил, что лучше будет свернуть на какую-нибудь более спокойную улицу, потому что тут на базаре всякий норовил наступить ему на пятки, так что он несколько раз чуть не грохнулся. К тому же в толчее он и сам то и дело задевал кого-нибудь своим длинным кинжалом, из-за чего рассерженные прохожие осыпали его бранью, а некоторые норовили надавать ему тумаков, от которых он с трудом уворачивался.

Маленький Мук понимал – пора бы придумать, как раздобыть хотя бы немного денег. Конечно, у него имелась волшебная тросточка, которая могла точно показать место, где зарыто золото или серебро, но сколько ему придется ходить, пока такое место найдется? На худой конец, можно было бы пойти на базар и там показывать себя за деньги, но гордость не позволяла Муку заниматься подобным трюкачеством. И тут он вспомнил о своих чудесных туфлях. «Может быть, благодаря им я сумею заработать себе на жизнь», – подумал он и решил наняться в скороходы. Мук рассудил, что, наверное, лучше всего будет предложить свои услуги здешнему королю в расчете на хорошую плату, и стал спрашивать прохожих, как пройти ко дворцу. Перед дворцовыми воротами стояла стража, которая принялась допытываться, что ему тут надо. Услышав, что он пришел наниматься на службу, стражники направили его к управляющему, приставленному к рабам. Тот выслушал Мука, который поведал о своем желании сделаться королевским гонцом, и, смерив его взглядом с головы до пят, сказал:

– Какой из тебя скороход с такими ножками-крошками? Тоже мне, шутник нашелся. Шел бы ты отсюда подобру-поздорову, некогда мне тут с тобой попусту разговаривать.

Маленький Мук заверил управляющего, что намерения его вполне серьезны и что он готов бежать наперегонки с самым быстрым королевским скороходом, чтобы доказать свою прыть. Управляющий подумал, что, пожалуй, это будет неплохая забава, и согласился устроить состязание вечером, после чего он отвел карлика в кухню, позаботившись о том, чтобы его там как следует накормили и напоили, а сам отправился к королю, чтобы рассказать о маленьком Муке и его предложении. Король любил развлечения и потому похвалил управляющего за то, что он не отправил восвояси удивительного человечка. Затем король распорядился подготовить все как следует к соревнованию на большом лугу за дворцом, дабы весь двор мог с удобством наблюдать за диковинным зрелищем; карлика же он велел окружить заботой и вниманием. После этого король поспешил рассказать принцам и принцессам о том, что их ждет вечером, те в свою очередь рассказали об этом своим слугам, и когда вечер наконец наступил, все, у кого только были ноги, поспешили на большой луг, где в несколько ярусов были установлены скамейки для зрителей, которым уже не терпелось увидеть, как будет бегать карлик-хвастун.

Когда король с королевой и все королевское семейство расселись по местам, маленький Мук вышел на середину луга и чинно поклонился высоким гостям. При виде карлика публика оживилась. Такого они еще не видели! Крошечное тельце, гигантская голова, куцый халат, мешковатые шаровары пузырем, длинный кинжал, заткнутый за широченный пояс, маленькие ножки, выглядывающие из огромных туфель, – на такое пугало невозможно было смотреть без смеха. Но маленького Мука смех зрителей нисколько не смутил. Он горделиво приосанился и, опершись на тросточку, спокойно ожидал появления соперника. Как и просил маленький Мук, управляющий выбрал для состязания самого быстрого королевского гонца, который наконец вышел на арену и встал рядом с Муком в ожидании сигнала. Сигнал должна была подать принцесса Амарза. Она взмахнула платком, оба бегуна сорвались с места и как две стрелы полетели к заветной цели.

Сначала королевский скороход сумел вырваться вперед, но маленький Мук, управившись с запуском чудо-туфель, довольно скоро настиг его и обогнал, а через некоторое время уже благополучно добрался до конечной точки, где ему пришлось еще долго ждать запыхавшегося и взмокшего противника. Публика притихла от изумления, и только когда король первым захлопал в ладоши, ликующие зрители закричали в один голос:

– Да здравствует маленький Мук! Да здравствует победитель – маленький Мук!

Маленького Мука подвели к королю. Карлик пал ниц и проговорил:

– О могущественный повелитель! Ты увидел лишь малую часть того, что я умею! Возьми меня к себе на службу и назначь одним из твоих скороходов!

– Нет, ты будешь моим личным скороходом, – отвечал на это король. – Желаю, чтобы ты всегда был при мне, дорогой Мук! За это будешь получать сто золотых в год и отдельный обед, за столом моих первейших слуг.

Мук решил, что наконец нашел свое счастье, которое так долго искал. Душа его радовалась и пела. Отныне он был в большой милости у короля, который доверял ему доставлять самые срочные, строго секретные депеши, что Мук и исполнял с необыкновенной точностью и непостижимой быстротой.

Надо сказать, что остальные слуги его не очень-то жаловали, им не нравилось, что этот карлик, который только и умеет, что быстро бегать, оттеснил их от короля и его милостей. Они начали строить против него разные козни, чтобы по возможности удалить его от двора, но все эти попытки ни к чему не приводили, потому что главный скороход по секретным поручениям, как теперь величался маленький Мук, получивший это звание вскоре после своего назначения, пользовался полным и исключительным доверием короля.

Мук, от которого все эти поползновения, конечно, не укрылись, мог бы, если бы хотел, отомстить злопыхателям, но у него было доброе сердце, и он принялся размышлять, чем бы ему умилостивить недругов и как завоевать их приязнь. И тут он вспомнил о своей тросточке, о которой в своем счастливом положении уже и позабыл. «Вот бы найти какой-нибудь клад, – подумал он, – тогда, быть может, эти господа будут ко мне более благосклонны». Ему уже доводилось слышать, что отец нынешнего короля закопал немало своих сокровищ, когда однажды к городу подступили враги; поговаривали, что он так и умер, не успев сообщить сыну, где зарыто богатство. Отныне маленький Мук всегда брал с собой тросточку, если выходил из дворца, в надежде, что рано или поздно тросточка укажет ему место, где старый король спрятал свое добро. Однажды вечером маленький Мук забрел по случайности в отдаленную часть королевского сада, где он до сих пор почти не бывал, и тут вдруг почувствовал, как тросточка задрожала у него в руках и трижды ударила о землю. Он сразу понял, что это означает. Достав кинжал, маленький Мук сделал несколько засечек на ближайших деревьях, чтобы пометить место, и вернулся во дворец; там он раздобыл лопату и стал дожидаться наступления ночи, чтобы спокойно заняться кладом.

Задуманное дело, однако, оказалось гораздо более сложным, чем Мук себе это поначалу представлял. Руки у него были слабые, лопата оказалась непомерно тяжелой, он уже копал часа два, не меньше, а яма получилась не больше аршина глубиной. Вдруг под лопатой что-то звякнуло – она уткнулась в какой-то твердый предмет. Мук принялся лихорадочно рыть дальше, и скоро уже из-под земли выглянула большая металлическая крышка. Маленькому Муку не терпелось узнать, что там под крышкой, и он прыгнул в яму. Под крышкой оказался большой горшок, доверху наполненный золотыми монетами. Поднять наверх такую увесистую штуку Мук, конечно, не мог, поэтому он рассовал монеты по карманам, набрал в кушак, а потом догадался скинуть халат и нагреб в него еще целую кучу. Затем он связал халат в узел, кое-как выбрался из ямы, прикопал ее слегка, чтобы ничего не было видно, и взвалил самодельный тюк с деньгами на плечи. Если бы не волшебные туфли, то с такою ношей, которая чуть ли не придавливала его к земле, он бы и шага не сделал. Но благодаря им он благополучно добрался, никем не замеченный, до своей комнаты и спрятал свое богатство в диване под подушками.

Став обладателем таких сокровищ, Мук решил, что теперь все переменится и он сумеет завоевать дружбу былых врагов, которые наверняка проникнутся к нему добрыми чувствами. Такие мысли говорили только о том, что простодушный Мук не получил в свое время должного воспитания, иначе бы он знал, что настоящую дружбу никакими деньгами не купишь. Уж лучше бы он тогда навострил свои чудо-туфли и убрался с добытыми деньгами куда подальше!

Но вместо этого Мук принялся раздавать свое золото направо и налево и тем еще больше настроил против себя придворных слуг, которые прямо лопались от зависти.

– Да он фальшивомонетчик! – говорил главный повар Агули.

– Он просто выманил эти деньги у короля! – говорил управляющий Ахмет, надзиравший за рабами.

– Он их украл! – говорил казначей Архаз, который люто ненавидел маленького Мука, а сам не стеснялся время от времени запускать руку в королевскую казну.

И вот, чтобы разобраться с этим делом, недруги маленького Мука сговорились между собой и придумали хитрый план, исполнить который было поручено Корхузу, главному королевскому виночерпию, прислуживавшему королю за столом. В один прекрасный день Корхуз явился с печальным лицом к королю и всем своим видом старался показать, что его что-то беспокоит. Король, конечно, заметил подавленное состояние своего слуги и спросил, в чем причина его печали.

– Печалюсь я оттого, мой господин, – отвечал Корхуз, – что лишился вашей милости.

– Что ты такое несешь, любезный друг Корхуз? – воскликнул король. – Разве я когда-нибудь обделял тебя вниманием? Разве солнце моей милости не греет тебя?

На это виночерпий ответил, что королевская милость, конечно, не знает пределов, вот только в последнее время, дескать, король одаривает золотом одного лишь главного скорохода по секретным поручениям, забыв обо всех остальных бедных слугах, которые служат ему верой и правдой.

Король немало удивился таким речам и захотел узнать подробнее о нежданном богатстве маленького Мука, который, как выяснилось, раздавал деньги направо и налево. Этот рассказ, который заговорщики продумали заранее, навел короля на подозрение, что деньги эти Мук мог взять только из казны. Такой поворот был на руку казначею, у которого давно в счетах концы с концами не сходились. Король распорядился приставить к маленькому Муку соглядатаев, которые должны были следить за ним день и ночь, чтобы поймать с поличным. На беду, именно в этот день Мук обнаружил, что изрядно поиздержался, и потому, как только наступила ночь, он взял лопату и потихоньку прокрался в королевский сад, чтобы пополнить свои запасы. Он не заметил, что за ним по пятам следуют стражники под предводительством главного повара Агули и казначея Архаза. Не успел он связать в узел свой халат, в который опять набрал целую гору денег, как стражники навалились на него, заломили ему руки и немедленно отвели к королю. Король, недовольный уже одним только тем, что его разбудили среди ночи, встретил своего главного скорохода крайне хмуро и тут же учинил общий допрос по поводу горшка с деньгами, который служители выкопали из земли и доставили в спальню короля, а также по поводу обнаруженного возле ямы в саду узла, который, судя по всему, Мук соорудил из своего халата и набил золотыми монетами. Казначей заявил, что они со стражниками поймали Мука как раз в тот момент, когда тот собирался закопать горшок с деньгами в землю.

Король обратился к обвиняемому с вопросом, правда ли это и откуда у него золото, которое он собирался зарыть.

Маленький Мук, не чувствуя за собой никакой вины, честно признался, что этот горшок он нашел в саду и что он не собирался его закапывать, а, наоборот, раскопал его, чтобы взять себе денег.

Услышав такое объяснение, все присутствующие дружно рассмеялись, король же, разгневанный наглостью карлика, которого он счел дерзким выдумщиком и обманщиком, воскликнул:

– Мало того что ты обобрал своего короля, так ты еще кормишь его глупыми сказками?! Казначей Архаз, доложи, сколько здесь золота и сколько не хватает в моей казне!

Казначей ответил, что он точно знает – именно столько, если не больше, недавно исчезло из королевской казны, и что он голову готов дать на отсечение – это золото и есть то самое, которое было похищено.

Король приказал заковать маленького Мука в цепи и отвести в башню, а казначею велел вернуть все золото в казну. Тот, довольный таким удачным исходом дела, забрал сокровище и дома, как полагается, пересчитал блестящие монеты, утаив при этом ото всех, что на дне горшка обнаружилась записка, в которой говорилось следующее:

«Враги заполонили мою страну, вот почему я закопал здесь часть своих сокровищ. Горе тому, кто, найдя сей клад, не отдаст его в руки моему сыну, ибо королевское проклятие неминуемо настигнет такого предателя! Король Сади».

Маленький Мук, сидя в своем узилище, предавался печальным мыслям. Он знал, что за кражу королевского имущества полагалась смертная казнь, и все же ему не хотелось открывать королю тайну своей волшебной тросточки, ибо он справедливо опасался, что король отберет не только ее, но и туфли, от которых, впрочем, теперь было мало проку. В цепях, которыми он был прикован к стене, он не мог, как ни старался, повернуться вокруг своей оси. Когда на другое утро ему объявили о предстоящей казни, он решил, что все же будет лучше пожертвовать тросточкой и сохранить себе жизнь, чем умереть и взять ее с собой в могилу. Он попросил короля о последней встрече наедине и открыл ему свою тайну. Поначалу король не поверил ни единому его слову, но маленький Мук предложил доказать на деле, что говорит правду, если только король пообещает, что оставит его в живых.

Король согласился исполнить это условие и велел закопать несколько золотых монет так, чтобы Мук не видел где, после чего приказал карлику искать их. Мук быстро справился с задачей благодаря тросточке, которая в нужном месте трижды стукнула о землю. Тут король понял, что казначей обманул его, и велел послать ему, по восточному обычаю, шелковый шнурок, чтобы он сам лишил себя жизни и повесился. Муку же он сказал:

– Я, конечно, обещал тебя помиловать, но думается мне, что ты не все свои тайны мне открыл. Будешь моим вечным пленником, если не скажешь, какая такая волшебная сила помогает тебе так быстро бегать.

Маленький Мук, которому и одной ночи в тюрьме хватило, решил не обрекать себя на вечное заточение и признался, что обязан своей прытью туфлям, но умолчал о том, как нужно ими управлять. Король, не зная о том, что прежде нужно, стоя на одной ноге, трижды обернуться вокруг своей оси, тут же захотел испытать чудо-скороходы. Он надел туфли и сорвался с места. Как сумасшедший он метался по саду и уже рад был бы остановиться, да только не ведал как, а маленький Мук, который не мог себе отказать в этой мелкой мести, безмятежно наблюдал за ошалелым бегуном, покуда тот не рухнул без сил.

Придя в себя, король набросился на маленького Мука с гневными упреками за то, что по его милости он тут носился как угорелый.

– Я обещал тебе жизнь и свободу, – сказал он, – но видеть тебя я больше не желаю. Даю тебе полдня на то, чтобы ты убрался из моей страны, иначе мои люди поймают тебя – и тогда держись!

Закончив свою речь, король распорядился отнести тросточку и туфли в королевскую сокровищницу, оставив карлика ни с чем.

Маленький Мук, такой же бедный и несчастный, как прежде, отправился в путь, проклиная собственную глупость, из-за которой возомнил, будто он – важная птица и при его положении ему ничто не грозит. К счастью, страна, из которой его выдворили, была совсем небольшой – он добрался до границы за восемь часов, хотя ему пришлось несладко, ведь благодаря волшебным туфлям он уже так избаловался, что привык перемещаться без особых усилий.

Перейдя границу, маленький Мук свернул с дороги, чтобы найти лес подремучей, в котором он собирался поселиться навеки, потому что был сердит на весь свет и не хотел больше видеть людей. Наконец он набрел на одно подходящее местечко, которое, как он счел, вполне сгодится для того, что он задумал. Здесь, посреди чащи, протекал прозрачный ручей, возле которого росли тенистые фиговые деревья и открывалась небольшая лужайка, покрытая шелковистой зеленой травкой. Этот заманчивый укромный уголок понравился маленькому Муку, и он разлегся на лужке, решив, что тут он и будет ждать своего смертного часа, который пробьет уже, наверное, скоро – ведь он не собирался больше ни есть, ни пить. Занятый такими печальными мыслями о надвигающейся смерти, Мук не заметил, как заснул, а когда проснулся – почувствовал нестерпимый голод. Рассудив, что голодная смерть, пожалуй, штука неприятная, он огляделся по сторонам в надежде найти хоть что-нибудь съедобное. И тут он увидел прямо у себя над головой весьма аппетитные спелые фиги, свисавшие гроздьями с дерева, под которым он устроился спать. Мук забрался на дерево и основательно подкрепился вкусными ягодами, после чего ему захотелось пить. Он слез вниз и пошел к ручью. Но каков же был его ужас, когда он увидел свое отражение в воде: из ручья на него смотрела страшная рожа с ослиными ушами и длинным-предлинным носом! Ничего не понимая, он схватился за голову – сомнений не было, у него выросли настоящие ослиные уши!