Читать онлайн Моя вторая жизнь бесплатно
Моя вторая жизнь
«Я становлюсь прозрачным глазом…»
Ральф Уолдо Эмерсон,«Природа»
Моя вторая жизнь началась, когда меня похитили двое совершенно незнакомых людей. Мама, которая тоже была сообщницей в похищении, сказала, что я преувеличиваю. Ну да, незнакомцы не были совсем уж незнакомыми. Я два раза с ними встречалась: это мамина сестра и её муж, тётя Сэнди и дядя Макс. Они внезапно ворвались в наш маленький городок на холмах Нью-Мексико и всю ночь разговаривали с мамой. Наутро тётя и дядя насильно усадили меня в свою машину (ладно, допустим, не совсем насильно, но моего мнения при этом похищении никто не спрашивал). Рядом поставили коробку моих вещей, и мы поехали в аэропорт Альбукерке.
Глава 1
Первая жизнь
В своей первой жизни я жила с мамой, старшими братом и сестрой (их звали Крик и Стелла) и отцом, когда тот был не в разъездах. Отец был водителем грузовика, иногда – механиком, или сборщиком урожая, или ощипывателем птицы, или маляром. Он называл себя «Джек-знаю-все-ремёсла[1]». Его и правда звали Джек, но иногда в городе, в котором мы тогда жили, для него не находилось вообще никаких дел, и он уезжал искать работу в другое место. После этого мама начинала собирать вещи, а мы ждали, пока он позвонит и скажет, что пришло время и нам присоединяться к нему.
Он всегда говорил: «Я нашёл нам замечательное место! Вот увидите!»
Каждый раз, когда мы переезжали, коробок у нас становилось всё меньше и меньше. Мама всегда спрашивала: «Тебе действительно нужны все эти штуки, Динни? Это же просто вещи. Оставь их».
К тому времени, как мне исполнилось двенадцать, мы вслед за отцом проделали путь: Кентукки – Виргиния – Северная Каролина – Теннесси – Огайо – Индиана – Висконсин – Оклахома – Орегон – Техас – Калифорния – Нью-Мексико. А все мои вещи помещались в одну коробку. Иногда мы жили посреди шумного города, но чаще всего папа находил нам покосившийся домик на заброшенной дороге поблизости от какого-нибудь богом забытого городка.
Мама была городской девушкой, а отец деревенским парнем, и, насколько я могла понять, мама тратила очень много времени, пытаясь забыть, что когда-то была городской. Но когда мы всё-таки жили в центре большого города, было ясно, что именно в городе она по-настоящему дома и здесь ей место. Она находила работу в каком-нибудь офисе или студии дизайна, а не в столовой. Она знала, как ездить на автобусах и передвигаться в большой толпе, и словно не слышала шума клаксонов, сирен и отбойных молотков.
А вот отца это всё сводило с ума. «Я знаю, что здесь есть работа, – говорил он, – но здесь слишком много людей и машин повсюду. Просто выйдешь на дорогу – и уже рискуешь умереть. Не то место, чтобы растить детей».
После того как он говорил что-то подобное, мама становилась очень молчаливой, и довольно скоро он уже начинал искать новое место, а она снова собирала вещи. У моей сестры Стеллы была теория, что папа постоянно перевозит нас с места на место, чтобы нас не нашла мамина семья. Он не доверял никому из её братьев и сестёр, да и родителям тоже. Он считал, что они «напыщенные» и обязательно станут уговаривать маму вернуться в Нью-Йорк, откуда она родом. Ещё он говорил, что они смотрят на нас задрав нос.
Однажды, когда мне было семь или восемь и мы жили в Висконсине – или нет, может быть, в Оклахоме, или вообще в Арканзасе (о, я забыла упомянуть Арканзас – мы там прожили месяцев шесть), я вернулась из школы и увидела на кухне худую женщину с седыми волосами, собранными в тугой пучок. Прежде чем я успела снять куртку, она заключила меня в объятия, обдав запахом парфюма, и назвала кариссимой[2] и своим милым котёнком.
– Я не котёнок, – ответила я, выбегая через боковую дверь.
Крик бросал баскетбольный мяч в невидимое кольцо.
– Там какая-то леди, – сказала я.
Крик прицелился, бросил мяч по красивой высокой дуге и провожал его взглядом до тех пор, пока он не врезался в крышу соседского гаража.
– Глупости, – сказал он. – Это не леди. Это твоя бабушка Фьорелли.
Тем вечером, уже после того, как я легла спать, за занавесками, разделявшими кухню и боковую комнату, завязался серьёзный спор. Папы не было – едва завидев нашу леди-бабушку, он выбежал из дома, даже не поздоровавшись. В кухне сидели мама и бабушка.
Мама рассказывала ей, какой папа находчивый, что он умеет делать всё что угодно и что наша жизнь очень богатая и насыщенная. Стелла, лежавшая на соседней кровати, заметила:
– Мама – мечтательница.
– Богатая? – тем временем спросила бабушка. – Это богатая жизнь?
Мама не уступала.
– Деньги – это не всё, мам, – ответила она.
– А зачем ты разрешила ему назвать мальчика Крик? Что это вообще за имя такое? Словно в каком-нибудь амбаре вырос.
У родителей был уговор. Мальчикам имена давал папа, а девочкам – мама. Папа сказал, что назвал Крика в честь маленького прозрачного ручейка, который тёк возле дома, где они тогда жили. Однажды, когда я в школьном сочинении написала crick («ручеёк»), учительница зачеркнула это слово и сверху написала creek. Она сказала, что crick – это не настоящее слово. Папе я этого не сказала. Крику – тоже.
Свою первую дочь (мою сестру) мама назвала Стелла Мария. Потом появилась я, и мама явно приберегла для меня нечто особенное, потому что назвала меня Доменика Сантолина Дун. Моё имя означает «Воскресенье-Южная-Лесная-Река». Я родилась в воскресенье (по словам мамы, это значит, что я благословлена), а в то время мы жили на Юге недалеко от леса и реки. Моё имя произносится по-итальянски ДомЭника. Доменика Сантолина Дун. Язык сломаешь, пока до конца договоришь, так что чаще всего меня зовут Динни.
На кухне бабушка Фьорелли продолжала натиск.
– Ты должна подумать о себе, – сказала она. – Подумать о детях. Они могли бы учиться в такой же школе, в какой работает твоя сестра. Твоему мужу нужна настоящая работа…
– У него есть настоящая работа…
– Каждые шесть месяцев – новая? Баста! – перебила бабушка. – Почему он ни на одной работе не задерживается дольше шести месяцев? Чем он вообще занимается? Почему он не поступил в университет, чтобы потом найти настоящую работу? Как вы вообще собираетесь выбираться из этой трясины?
– Он ищет подходящую возможность, – сказала мама. – Он умеет делать что угодно – вообще что угодно. Ему просто нужно пробиться…
Бабушкин голос становился всё громче с каждой новой фразой. Она уже орала как разъярённый бык:
– Пробиться? É ridicolo![3] Куда он вообще пробьётся, если у него даже высшего образования нет? Ответь мне!
– Не всем нужно высшее образование, – сказала мама.
– Когда мы, я и твой отец, приехали в эту страну, мы не знали ни слова по-английски, но вы, дети, получили высшее образование…
Стелла кинула в меня подушкой.
– Не слушай, Динни, – сказала она. – Спрячь голову и засыпай.
Впрочем, даже подушка не заглушила бабушку Фьорелли. Та не умолкала.
– А ты что? – спрашивала она у мамы. – Ты художница с отличной подготовкой, но я готова поспорить, что у тебя даже собственной кисточки нет.
– Я рисую, – сказала мама.
– И что ты рисуешь? Стены? Покосившиеся, облупившиеся стены? Баста! Ты должна поговорить с сестрой…
На следующее утро бабушка Фьорелли уехала. Уехал и папа – искать новое жильё. Прознал о новой интересной возможности, как он сказал.
И мы следовали за ним, от возможности к возможности, а на пути Крик влипал во всё новые и новые проблемы. Крик говорил, что он не виноват, что куда бы мы ни приезжали, он встречается с какими-то людьми, которые заставляют его совершать плохие поступки. Крик говорил, что какие-то мальчишки в Оклахоме подговорили его кинуть камень в окно школы, какие-то мальчишки в Орегоне подговорили его проколоть шину, какие-то мальчишки в Техасе подговорили его выкурить косячок, какие-то мальчишки в Калифорнии подговорили его сжечь амбар, какие-то мальчишки в Нью-Мексико подговорили его угнать машину…
Каждый раз, когда мы переезжали, папа говорил ему: «Можешь начать жизнь заново».
А ещё с каждым переездом Стелла становилась всё молчаливее. Стоило нам неделю провести в каком-нибудь новом городке, парни днями и ночами начинали стучаться к нам в двери и спрашивать её. Самые разные парни – суровые, клёвые, тихие, даже совсем ботаники.
В Калифорнии, когда ей было шестнадцать, она одним воскресным вечером пришла домой, проведя выходные якобы с подругой, и сказала, что вышла замуж.
– Нет, не вышла, – сказал папа.
– Ну, ладно, не вышла, – ответила она и ушла спать.
Она рассказала мне, что вышла замуж за морского пехотинца, и показала свидетельство о браке. Морской пехотинец отправлялся в далёкую экспедицию. Стелла начала есть, есть и есть. Она становилась всё круглее, круглее и круглее. Когда мы были в этом городке, на холмах в Нью-Мексико, однажды ночью она меня разбудила и сказала:
– Приведи маму, и поскорее.
У Стеллы начались роды. Папа был в отъезде, Крик сидел в тюрьме, а Стелла рожала.
Такой выдалась последняя неделя моей первой жизни.
Глава 2
Точечка
Сны Доменики Сантолины Дун
Мама запихнула меня в коричневую картонную коробку, заклеила её скотчем и отдала незнакомцам. Меня куда-то везли, а потом запихнули в багажный отсек самолёта и поставили рядом с другой коробкой, из которой доносилось гавканье. В моей коробке неожиданно нашёлся собачий бисквит, и когда я почувствовала сильный голод, я съела его.
Моя вторая жизнь началась, когда меня похитили двое совершенно незнакомых людей. Мама, которая тоже была сообщницей в похищении, сказала, что я преувеличиваю. Ну да, незнакомцы не были совсем уж незнакомыми. Я два раза с ними встречалась: это мамина сестра и её муж, тётя Сэнди и дядя Макс. Они внезапно ворвались в наш маленький городок на холмах Нью-Мексико и всю ночь разговаривали с мамой. Наутро тётя и дядя насильно усадили меня в свою машину (ладно, допустим, не совсем насильно, но моего мнения при этом похищении никто не спрашивал). Рядом поставили коробку с моими вещами, и мы поехали в аэропорт Альбукерке.
Я всё ещё жила в режиме «пузыря». Мне казалось, что вокруг меня гладкий пузырь, достаточно прозрачный, чтобы через него можно было видеть, но при этом достаточно крепкий, чтобы не выпускать меня. Словно огромный прозрачный пляжный мячик. Я представляла, словно в этом мячике-пузыре есть поры, через которые я могу впускать всякие штуки снаружи, разглядывать их, а потом выкидывать обратно, если они мне не нравятся. Во время поездки до Альбукерке поры были полностью запечатаны. Но когда мы добрались в аэропорт, я уже ничего не могла поделать – несколько довольно-таки непослушных пор открылись сами по себе.
Я никогда не летала на самолётах. Дядя Макс отдал мою коробку с вещами женщине в форме. Тётя Сэнди купила мне «M&M’s» и иллюстрированную книгу сказок. Я уже была слишком взрослой для сказок и так ей и сказала, но она ответила:
– Скажу тебе по секрету, я сама читаю их постоянно, а я ведь уже совсем старая!
Мы посидели в комнате, потом встали в очередь, прошли по туннелю и сели в узкие кресла – это и оказался самолёт. Когда самолёт начал разгон по взлётной полосе, я полностью запечатала свой пузырь, готовая к крушению. Я знала, что самолёт не взлетит в воздух, как должен. Я нагнулась и обхватила колени, как было указано на маленькой карточке-инструкции в кармане сиденья. Тётя Сэнди похлопала меня по спине.
– Мы все умрём! – сказала я.
Шум был ужасный – оглушающее шипение и рёв, – и всё это время тётя Сэнди хлопала меня по спине, словно ей было всё равно, расплющит её в крушении или нет. Потом верхняя часть самолёта поднялась, и он вместе с людьми и всем остальным взмыл в воздух. Мы полетели.
Мы летели! Я не отлипала от иллюминатора, пока мы летели над страной. Я была в небе, мы пролетали прямо через облака, а иногда видели пушистые белые подушки облаков под нами, а иногда облаков вообще не было, и мы видели горы и реки, и озёра, и дороги. Вот под тобой город, потом моргаешь – а его уже нет, а вместо него – пустыня, или новые горы, или холмы, или равнины. Зелёная земля и коричневая земля. Просто чудо.
Это было совершенно не похоже на езду на машине, когда видишь только чуть-чуть тут и чуть-чуть там: дом, дерево, заправка, опять дома, опять деревья, поля. В машине всё начинает сливаться, и кажется, что ты одновременно нигде и везде. А вот в самолёте ты видишь, как всё расстилается под тобой, словно живая карта или широкая-широкая живая фотография, а ты висишь над ней и точно знаешь, где ты. Ты – точка, летящая во многих милях над штатом Оклахома, где ты когда-то жила вон на том клочке земли, а теперь ты точка над Арканзасом, где даже забыла, что жила, а теперь – над Теннесси и над Виргинией. Ты – маленькая точка.
Точнее, я: Динни-Точечка.
Самолёт приземлился и снова не потерпел крушение, и мы поехали домой к тёте Сэнди и дяде Максу в Вашингтон, округ Колумбия, где были два работающих туалета, чистый ковёр и белые стены с картинами в рамах. Отец, который во время моего похищения искал очередную возможность, позвонил и, плача в трубку, пожелал мне удачи с моей возможностью.
Я не хотела слышать, как он плачет, да и «возможности» никакой не хотела, но тётя Сэнди и дядя Макс казались очень взволнованными, так что я решила делать всё, что мне говорят, пока не смогу спланировать побег. Мне казалось, что всё это происходит с кем-то другим. С этой Доменикой Сантолиной Дун. А я оставалась Динни-в-пузыре, и я просто наблюдала, планируя побег для Доменики.
На следующий день эта Доменика Сантолина Дун сфотографировалась и подала заявление на паспорт, а через две недели мы снова поехали в аэропорт. На этот раз мы летели в ночь через океан, а посреди ночи прямо над океаном взошло солнце – р-раз, и утро настало ещё до того, как ночь закончилась, и мы ели настоящую еду, а не собачьи бисквиты. Самолёт облетел остроконечные, усыпанные снегом горы и приземлился (не потерпев крушения) в швейцарском Цюрихе. Я оказалась за границей.
Дядя Макс должен был стать новым директором школы в Лугано на юге Швейцарии, а тётю Сэнди позвали туда учительницей, а Доменика Сантолина Дун теперь будет жить с ними и ходить в их школу. Доменика Сантолина Дун в Швейцарии. Интересная возможность.
Глава 3
Возможность
На вокзале в Цюрихе люди толпами носились туда-сюда, как испуганные животные. Поезда стояли рядом друг с другом, словно ряд фургонов-скотовозок, и люди выходили из них и заходили. Мы стояли под расписанием.
– Четвёртая платформа, – сказала тётя Сэнди. Она была похожа на маму, но одета в красивую одежду, наверняка тщательно подобранную. Голос её тоже напоминал мамин, но говорила она быстрее, чем мама. – Вон там, в конце – бежим!
– Ты уверена? – спросил дядя Макс.
Он был очень высоким, с кудрявыми чёрными волосами и вообще ничем не напоминал папу. Он выглядел как человек с рекламного плаката – чистый и аккуратный, даже после долгого полёта. А у меня на кофте до сих пор были крошки от ужина.
– Этот? – продолжил дядя Макс. – Он останавливается в Лугано?
Тётя Сэнди махнула рукой в сторону расписания, там были обозначены остановки.
– Вот, видишь? Арт-Гольдау, Беллинцона, Лугано…
Дядя Макс побежал по серой платформе, толкая перед собой тележку с их чемоданами и моей коробкой.
– Динни! – крикнул он через плечо. – Не отставай…
Они купили мне новую одежду и новые чёрные туфли, от которых у меня очень болели ноги, но я притворялась, что ничего у меня не болит, потому что новые туфли стоили кучу денег. И у них будто был собственный разум. Они постоянно сталкивались друг с дружкой, из-за чего я спотыкалась, и мне приходилось смотреть вниз и приказывать им поворачиваться в нужном направлении. Иногда мне казалось, словно я пытаюсь разнять двух маленьких ссорившихся детишек.
Вокруг нас сновали люди, переговариваясь на немецком, французском и итальянском. Для меня это звучало примерно как ахтеншпит-фликеншпит, и непа-сипа, и буль-булино джантино буль-булино. А потом я вдруг поняла, что узнаю некоторые итальянские слова: Чао! Арриведерчи! Андьямо![4] Мама иногда произносила их. Мне хотелось остановиться и прислушаться к тому, что все говорят. Они словно говорили загадками, и мне нужно было дождаться подсказку, чтобы понять их. Может быть, они говорят «Пожар! Пожар!» или «Бегите! Спасайтесь!»
– Динни! – позвала тётя Сэнди. – Скорее!
Мне не обязательно было спешить. Я могла раствориться в толпе, чтобы меня выпихнули через туннель в город. Я могла спокойно катиться дальше в своём мяче-пузыре.
Я привыкла переезжать, собирать вещи и следовать за взрослыми, как робот, но уже устала от этого. Я не хотела больше ездить. Я хотела быть где-то, жить где-то, хотела вернуться в семью.
В Нью-Мексико я услышала, как мама сказала тёте Сэнди: «С Динни всё будет в порядке, точно говорю. Она очень хорошо адаптируется».
Стоя на оживлённом вокзале в Цюрихе, я пожалела, что умею хорошо адаптироваться, и обещала себе, что перестану так делать.
Впрочем, за одну ночь полностью изменить характер довольно трудно.
– Динни! Динни! – крикнула тётя Сэнди.
Маленькая коричневая птичка носилась туда-сюда под куполом крыши. В дальнем конце вокзала, возле потолка, было открытое окно.
«Вон туда, – мысленно обратилась я к птичке, – вон туда!»
– Динни!
Дядя Макс погрузил багаж в поезд, и тётя Сэнди, уже стоявшая в вагоне, затащила его в проход. Я – маленький адаптирующийся робот Динни – поднялась вслед за дядей Максом, и станционный смотритель закрыл за нами дверь. Послышался громкий свисток.
Часы на платформе щёлкнули, когда поезд отошёл от станции. Я села напротив тёти и дяди.
– О, Динни! – сказала тётя Сэнди. – Мы успели!
Она прижалась лицом к окну.
– Посмотри только, посмотри! О, Швейцария!
Чух-чух, пш-ш-ш. Поезд выехал из города, обогнул озеро, проехал тёмно-зелёную долину, а потом стал подниматься вверх, вверх, вверх в горы. Через тёмные туннели. Вверх, вверх, вверх, пересекая горы, а потом вниз, вниз, вниз. Пш-ш-ш.
– О, я просто не могу! – сказала тётя Сэнди. – Только посмотри на это!
Дядя Макс сжал её руку. Крутые каменные скалы и высокие зелёные пастбища проносились мимо нас, пока поезд петлял по серпантинам. Шумные водопады появлялись, потом исчезали из виду. Прозрачные быстрые реки текли рядом с поездом, извиваясь вдоль путей. Маленькие домики выглядели так, словно их воткнули в склон горы, и они там проросли и расцвели. Тётя Сэнди называла их шале. Гладкое такое слово. Шале. Я повторяла его про себя снова и снова: шале, шале, шале. От него мне хотелось спать.
Сны Доменики Сантолины Дун
Я в коробке, которая покачивается из стороны в сторону. На коробке написано РОБОТ, она на колёсах и несётся по железной дороге, которая превращается в шипастую спину динозавра, а потом в речку.
Поезд нёсся вдоль Альп, словно куда-то очень опаздывал и навёрстывал упущенное. Может быть, на самом деле меня везут в тюрьму, где закуют в цепи и будут кормить плесневелым хлебом и поить ржавой водой?
Я задумалась, смогу ли привыкнуть к плесневелому хлебу. Даже представила, как откусываю его, пытаясь хоть немного подкрепиться. Кусочек хлеба, глоточек ржавой воды. Я бы смогла привыкнуть. А потом подумала: «Нет! Я не привыкну! Не стану адаптироваться! Не буду! Я взбунтуюсь!»
Поезд проехал мимо мужчины с двумя детьми, которые рыбачили в горной речке, и меня накрыла тоска по дому. Отец научил меня рыбачить, и мы часто сидели на берегу, закинув удочки и почти не разговаривая друг с другом. Ему очень нравилось на воздухе. Это сразу было видно по его лицу – как только мы выходили, он сразу широко улыбался, потом, когда мы добирались до реки, улыбка становилась ещё шире, а глядя на воду, он глубоко вздыхал.
Когда мы возвращались домой, мама всегда спрашивала: «Поймали что-нибудь?» Иногда мы действительно вылавливали несколько рыбок, но чаще всего улова у нас никакого не было, и папа отвечал: «Поймали солнце! Поймали день!»
Мама обожала эти слова – просто восторгалась. Она целовала папу в щёку и говорила: «Ты принц среди людей».
В поезде, ехавшем по Швейцарии, я спала и просыпалась, спала и просыпалась, а он всё ехал. Через три часа поезд выехал на равнину и остановился у платформы возле склона холма.
– Лугано! – объявил проводник. – Лугано!
– Мы приехали к подножию Альп, в южный район Швейцарии, – объяснил дядя Макс, когда мы вышли на платформу.
С другой стороны улицы раскинулся Лугано, расположенный на берегу озера. Над городом возвышались две горы, и их тени падали на зеркальную поверхность озера. Тёмные силуэты гор выделялись на фоне неба, словно стражи-великаны. Но тюрьмы пока было не видно.
Мы сели в такси. Машина выехала из Лугано и стала подниматься на покатый холм между горами – Коллина-ди-Оро, что, по словам дяди Макса, означало «золотой холм». Впрочем, он был не золотым, а зелёным и коричневым, а дорога – серой. Такси проезжало узкие повороты, и наконец дядя Макс воскликнул: «Вот! Сюда!»
Возле дороги стоял знак, а слева, в рощице, пряталась старая вилла с красной крышей. Снаружи вилла выглядела величественной и прочной, огромной и пугающей. Бледные каменные стены, железные балконы, высокие окна с чёрными рамами. Она напоминала картинку из книги, которую мне купили тётя Сэнди и дядя Макс. В книге принцессу заперли в башне похожей виллы.
Внутри нас ждали тёмные деревянные полы и тусклые, узкие коридоры. Двери и ставни скрипели и стонали. Пыльные портреты висели на стенах: мрачные люди в чёрных плащах обвиняюще смотрели прямо на меня, другие же, игнорируя, отвернулись в сторону. В столовой на стенах были развешаны древние доспехи и оружие: щиты, копья и шлемы, неприятные тёмные очертания. Я прислушалась, не зовёт ли на помощь какая-нибудь пленная принцесса.
Именно здесь миссис Стирлинг решила организовать американскую школу для студентов со всего мира. Именно здесь я буду учиться. Я не буду одна, в отличие от студентов на пансионе, сказал дядя Макс. Я буду жить с ним и тётей Сэнди.
Я всё ещё считала, что меня заманивают в тюрьму, и не понимала, почему я здесь, почему мне нельзя было остаться с мамой, папой, Криком, Стеллой и её ребёнком. Я думала, что сделала что-то не так и меня за это наказывают. Или, может быть, нужно было расчистить место для малыша, и кому-то из нас пришлось уйти. Мне.
Мы прошли внутренний дворик и поднялись на холм.
– Багаж потом заберём, – сказал дядя Макс. – Надо было попросить таксиста высадить нас на вершине холма.
Мы поднимались по высоким каменным ступеням, лавируя между деревьями – на одних висели странные оранжевые плоды, ветви других были усыпаны жёлтыми цветами, пахнущими сладко, как варенье. Мы добрались до виа Попорино, узкой мощёной улочки, и прошли мимо жёлтого дома, серого, розового, после чего остановились возле белого с красной крышей. Шале.
– Макс! – воскликнула тётя Сэнди. – Я в раю!
Дядя Макс выудил из кармана ключи. В узком входном коридоре было прохладно и темно. Полы из красной плитки. Стены, отделанные белым стукко, мрамором.
– Мы на небесах! – сказала тётя Сэнди. – Посмотрите на это…
Мы прошли за ней в просторную комнату с высоким потолком. С противоположной стороны было несколько окон и стеклянных дверей. Через них мы вышли вслед за ней на балкон.
– Ты хоть раз в жизни… – начала она. – Ты хоть раз видела?..
За долиной лежало озеро. Тем вечером бледные огоньки горели по всему склону холма, будто гора напротив была обвита рождественскими гирляндами. На вершине мигала одинокая красная лампа.
– Долина, – сказала тётя Сэнди, – озеро, горы…
– Что скажешь, Динни? – спросил дядя Макс. – Разве не здорово? Как думаешь, здорово?
Я подумала о деревеньке на холме в Нью-Мексико и о малыше Стеллы, которого, должно быть, уже привезли домой. Это всё будет для него совсем новым. Я посмотрела на гору – огромную, тёмную, широкую.
– Ага, – сказала я. – Отлично.
Но на самом деле я так не считала. Позже я смогла по-настоящему оценить этот вид, и он оказал на меня огромное влияние. Но в первый день здесь я думала лишь о том, чего тут нет, – моей семьи.
Глава 4
Двое заключённых
Сны Доменики Сантолины Дун
Я держала малыша Стеллы, стоя на балконе. Младенец кричал и кричал. На далёкой горе стоял отец и смотрел в бинокль. Я помахала и позвала его, но он не увидел и не услышал меня.
Я поднялась по Коллина-ди-Оро в деревню Монтаньола и теперь возвращалась обратно по дорожке, которая начиналась в деревне на вершине холма и проходила мимо директорского дома. Теперь это был дом тёти Сэнди и дяди Макса, и они называли его касой.
– Не шале? – спросила я.
– Ну, это шале. Дом построен в таком стиле, – объяснила тётя Сэнди. – Но по-итальянски «дом» – это casa, так что это наша каса.
Они пытались научить меня итальянскому, потому что на нём разговаривали местные жители.
– Ваша шале-каса? – спросила я.
– Наша, – ответила она. – Наша шале-каса.
Я так до сих пор и не поняла, где же я. Дядя Макс сказал мне, что мы в Тичино, а в Тичино говорят по-итальянски. В других местах Швейцарии, по его словам, говорят по-немецки, по-французски или по-романшски.
– Я думала, мы в Лугано, – сказала я.
– Лугано – там, внизу, – ответил он, показывая на город. – А там, наверху, позади нас – деревня Монтаньола.
– Так мы-то где? – спросила я.
Он пожал плечами.
– В касе на виа Попорино, между Лугано и Монтаньолой, в Тичино, в Швейцарии, в Европе, на планете Земля.
– Ох, – сказала я.
Я повесила в окне своей спальни плакатик с надписью «МЕНЯ ПОХИТИЛИ И ДЕРЖАТ ЗДЕСЬ ПРОТИВ ВОЛИ!», на что тётя Сэнди заметила: «На английском его здесь вряд ли кто прочитает», и купила мне англо-итальянский словарь.
* * *
По пути вниз с Монтаньолы я раздумывала о двух заключённых. Эту историю мне вчера рассказал мальчик по имени Гатри. В одной камере сидели два заключённых. Они выглянули в одно и то же маленькое окошко. Один заключённый сказал: «О, сколько же тут грязи!» Другой сказал: «О, какое здесь небо!»
– И это всё? – спросила я, когда Гатри закончил. – Это вся история?
– Подумай над ней, – сказал Гатри.
Я думала и думала. Под моими ногами была рассыпающаяся каменная дорожка с гниющей хурмой повсюду. Кусочки оранжевых фруктов налипли на мои новые туфли. Вокруг фруктов роились осы, а вдоль старой каменной стены пробежала ящерица. Что увидела ящерица? Только дорожку, гниющую хурму и ос?
А потом я посмотрела наверх, как, должно быть, поступил второй заключённый. Впереди я увидела пальмы, росшие вдоль дорожки, синее небо с белыми облачками и холмы, спускавшиеся к синему озеру. На одном берегу уютно свернулась Швейцария, на другом развалилась Италия.
Почти всё озеро было окружено горами; две самые высокие из них стояли на противоположных берегах. На вершине горы Сан-Сальваторе мерцала красная лампа, а на вершине горы Брэ виднелся неровный пик, опускавшийся в небольшое углубление. Гатри сказал, что к октябрю на вершине Брэ появится снег.
Всё казалось таким странным: я стою в Швейцарии и вижу Италию. Ещё странным казалось, что можно где-то стоять и одновременно видеть пальмы и снег. Ну и страннее всего было то, что я вообще здесь стою.
Может быть, если я закрою глаза, то смогу почувствовать себя в Нью-Мексико. Запах, конечно, не такой, как в Нью-Мексико, воздух тоже, но вдруг, если я продержу глаза закрытыми достаточно долго, всё вокруг превратится в Нью-Мексико? А потом я загляну в окна нашего дома и увижу маму, папу, Стеллу и малыша. Впрочем, если они меня увидят, то, наверное, не обрадуются, что я вернулась.
Когда мне на голову упала хурма, прервав сон наяву, я закричала на неё, и на дерево над головой, и на осу, которая тут же спикировала на мои волосы.
– Эй!
Ящерица поспешно взобралась по стене, словно точно зная, куда направляется. У неё была своя цель. Видит ли она небо? Есть ли цель у меня? Если меня посадят в тюрьму, и я выгляну в окно, что я увижу: грязь или небо?
Я не понимала, что должна увидеть. Наверное в рассказе Гатри про заключённых чего-то не хватало.
* * *
До открытия школы оставалась неделя. Гатри сказал, что оставит багаж, а потом уедет к друзьям в Милан. Гатри уже второй год здесь учится. Я думала, что он старше меня, но он сказал, что ему тринадцать, как и мне.
– Ты один едешь в Милан? – спросила я.
– Тут недалеко… ну, ты, наверное, увидишь его с вершины Сан-Сальваторе. Милано!
Он поцеловал свои пальцы и воздел руку к небу; этот жест казался странным, чужим, зато сразу казалось, будто Гатри много знает о мире. Я повторила его жест, и он засмеялся.
– А как туда добраться?
– Просто садишься на поезд и едешь – престо! Не успеешь оглянуться, ты уже там! Попробуй. Поехали со мной, если хочешь…
С таким же успехом Гатри мог предложить мне собрать вещи и уехать в Африку. У меня хватало хлопот и с тем маленьким кусочком швейцарской земли, в которую меня посадили.
За неделю, прошедшую с моего приезда, я потихоньку исследовала окрестности дома дяди Макса и тёти Сэнди. В первый день я обошла территорию школы. Во второй – прошла из конца в конец виа Попорино. Ну а сегодня поднялась по Коллина-ди-Оро в деревню Монтаньола и теперь возвращалась обратно другой дорогой. Завтра я собиралась спуститься с холма к церкви Сан-Аббондьо. Я, словно кошка, обозначала границы территории. Я делала так всегда, инстинктивно, где бы ни жила.
Гатри спросил, куда я собираюсь отправиться, пока ещё не начались занятия.
– Никуда, – ответила я. – Я должна жить здесь, с новым… с моим дядей.
Мне не хотелось говорить, что я живу у директора.
– Должна жить здесь? – спросил Гатри. – Да я бы отдал правую руку на отсечение, чтобы жить здесь всё время, круглый год.
– А я – нет, – ответила я.
После этого Гатри и рассказал мне историю о заключённых.
Когда я вернулась домой, тётя Сэнди показала мне цветок хлорофитум, который ей подарила соседка. У него были тонкие бледно-зелёные с белым листья, которые тянулись вверх, и десятки отростков, их тётя Сэнди назвала «детками». У «деток» прямо в воздухе торчали маленькие корешки, будто пытавшиеся дотянуться до земли. «Это я, – подумалось мне. – Я маленькое растение, у которого корни болтаются в воздухе».
Тем вечером я нашла в новом словаре слово похищение. Вариантов было несколько; я выбрала portare via a forza и сделала новый плакат.
Тётя Сэнди сказала:
– По-моему, ты написала заберите силой, в повелительном наклонении. Словно просишь кого-то прийти сюда и похитить тебя. Ты именно это хотела сказать?
Нет, не это. Но ни я, ни она не смогли придумать способа превратить заберите силой в забрали насильно.
Потом я попробовала «Помогите!», но вариантов перевода для этого слова оказалось настолько много, что я в конце концов просто прицелилась наугад и ткнула карандашом в один из вариантов.
SERVITEVI! – написала я.
Когда дядя Макс пришёл пожелать спокойной ночи, он посмотрел на мой плакат и сказал:
– По-моему, ты написала «Не церемоньтесь!». Ну, знаешь, как будто приглашаешь в дом воров, чтобы они вынесли все наши вещи. Ты именно это хотела сказать?
Глава 5
Открытки
У отца было две сестры, Грейс и Тилли. Они до сих пор живут в Бибэнксе, штат Кентукки – в этом городе родились и папа, и я. Грейс и Тилли всегда очень любили отправлять открытки и письма, рассказывая нам, как у них дела, но тем не менее я очень удивилась, получив открытку от тёти Грейс всего через несколько недель после приезда в Швейцарию.
Дорогая Динни!
Надеюсь, ты нормально добралась до Швейцарии и твой самолёт никто не угнал по пути. Я бы за тебя помолилась, но даже не знала, что ты куда-то едешь, пока ты не уехала.
Как оно там? Надо разговаривать по-швейцарски или как? Ты уже рыбачила? Еда у вас другая? Я сегодня приготовила рагу. Лонни его очень любит.
Вот-вот придёт Тилли и принесёт свой отвратительный чизкейк с желе, опять придётся притворяться, что я его люблю.
Отправляю тебе целый бушель объятий.
Люблю-люблю-люблю,
тётя Грейс
А на следующий день пришла открытка от сестры тёти Грейс, Тилли:
Дорогая Динни!
Звонил твой папа, у него просто сердце разбито из-за того, что тебе пришлось уехать аж в Швейцарию, но он говорит, что это возможность, и надеется, что ты проведёшь там лучшее время в жизни.
Мне интересно, тебе тоже приходится носить кожаные шорты и носки до колен, или это только для мальчиков? Ты ловишь рыбу?
Мне пора идти к Грейс на обед. Отнесу ей свой чизкейк с желе, который, кстати, выиграл приз – ты знаешь? Грейс готовит рагу, у неё редко хорошо получается, но она пытается.
Вот тебе сто поцелуев:
хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
С любовью, тётя Тилли
Вот чего я не получала, так это писем от родителей. Они меня забыли.
Я не то чтобы удивилась, что они меня забыли. Однажды, когда мы ехали из Оклахомы в Орегон или, может быть, из Орегона в Техас, мы остановились у кемпинга, а когда я вышла из туалета, машины на стоянке не было.
На парковке семейная пара с тремя детьми забиралась в автодом. Я подумала, не возьмут ли они с собой и меня. Если мы не найдём моих родителей, может быть, они разрешат мне пожить с ними?
Но я не решилась спросить, так что села за столик для пикников и стала смотреть на проезжающие машины. Они ездили туда-сюда, туда-сюда, и я уже почти засыпала, когда услышала, как меня зовёт Крик: «Динни! Динни!», и вот уже они все выскочили из машины и трепали меня за волосы, мама плакала, папа смеялся, а Стелла сказала: «Динни! Не делай так больше! Ты нас до полусмерти перепугала!»
Всю остальную часть поездки я не выходила из машины – даже в туалет или поесть.
Глава 6
Девушка
Воздух был горячим и плотным, как иногда бывает в Техасе или Оклахоме, и над долиной нависли облака, пока я бежала вниз по Коллина-ди-Оро. Дорога пролегала мимо дальнего конца школьной территории, затем круто изгибалась влево, проходила мимо кучки старых каменных построек, а потом резко сворачивала вправо. После этого я увидела церковь, распростёршуюся внизу, а прямо за ней был крутой спуск к озеру. Напротив церкви высилась гора Сан-Сальваторе.
Удивительно, как горе удавалось так нависать в этом месте. Из окна моей спальни казалось, что гора стоит лицом прямо ко мне, к дому. Но с другого ракурса гора всё равно была видна, только теперь она стояла как бы лицом к церкви.
Бум! Бум-бум-бум! Тем утром я стояла на балконе дома дяди Макса и впервые услышала этот звук. Бум! Громкий, приглушённый грохот, разнесённый эхом по всей долине.
Я вбежала внутрь.
– Нас бомбят! Мы погибнем!
Дядя Макс вывел меня обратно на балкон. Вскоре снова послышалось: Бум! Бум-бум-бум!
– Мы умрём!
– Динни… – Он положил ладонь на мою руку. – Это не бомба. Это военные учения. Они здесь каждые выходные.
Он сказал, что и сам повёл себя точно так же, когда год назад впервые приехал в школу.
– Правда? – спросила я.
– Ну, я не подумал, что мы умрём, но мне действительно показалось, что взрываются бомбы.
– Но зачем им вообще военные учения? Швейцария – нейтральная…
– Быть нейтральным – не значит не быть готовым защищать себя, – сказал дядя Макс.
Бум! Я стояла на дороге, около церкви, прислушиваясь к продолжавшемуся грохоту в долине. К церкви вела аллея, длинная и узкая, обсаженная двойным рядом кипарисов. Деревья были высокими и тонкими, словно тёмные незажжённые свечи, тянущиеся к небу. В конце аллеи располагалась церковь – квадратная, из жёлтого камня, с высокой часовой башней по центру.
На полпути я увидела девушку, одетую в белую рубашку и шорты. Она медленно шла к церкви, словно её тянули туда невидимой верёвкой. К тому времени, как я добралась до аллеи, девушка уже вошла в церковь.
Вокруг царила тишина. Только иногда доносился отдалённый гул машин с автострады на другой стороне долины. Ничего другого слышно не было: ни птиц, ни людей – ничего, кроме этого гула.
Время было без пяти десять.
Дверь церкви оказалась открыта. Внутри было темно, не считая пятна золотистого света, пробивавшегося через круглое окно, расположенное высоко на дальней стене. Там было прохладнее и ещё тише, и я прислушивалась, надеясь услышать девушку, – но думала о Стелле, и Крике, и родителях, и малыше, и надеялась услышать и их.
Я стояла в дверях, пока глаза не привыкли к темноте. Постепенно я разглядела ряд тёмных скамеек, центральный проход, а потом увидела и девушку, сидевшую на дальнем конце одной из скамеек. Сложив руки на коленях и подняв голову, девушка смотрела на окно с золотистым светом. Мне показалось, что это сидит Стелла, и мы вообще не в Швейцарии, а в Америке.
Я вышла обратно на улицу и прислонилась к холодной стене. Когда девушка вышла из дверей, часы как раз начали отбивать десять.
– Ох! – воскликнула она от неожиданности. Она посмотрела на меня, потом на башню, где раскачивались колокола. – Ты только послушай! Звучит так… так…
– Странно? – спросила я.
– Нет, не странно! – ответила она. – Потрясающе… и невероятно… и…
Она шагнула ко мне.
– Ты из Америки? Я из Америки!
– Я тоже, – сказала я.
Я очень надеялась, что она не станет спрашивать, откуда я. На этот вопрос всегда было ответить сложно. Оттуда, где родилась? Или оттуда, где сейчас живу? Или откуда-то ещё?
– Ты ходишь в здешнюю американскую школу? – спросила она. – Я да.
– Наверное…
Она нахмурилась.
– Наверное? Ты что, не знаешь?
Я думала, что сбегу раньше, чем начнутся занятия, или что приедут родители и спасут меня, но вместо этого я сказала:
– Мой дядя директор, так что да, я буду ходить в школу.
– Как здорово! – воскликнула она. – Я здесь начну всё заново!
Мне стало интересно, что она имеет в виду, и я подумала, что она, вероятно, сейчас всё объяснит, но вместо этого она начала болтать о всяких других вещах – рассказала, что живёт с родителями в гостинице наверху, в Монтаньоле, и они уедут в путешествие на несколько дней, а потом она вернётся к открытию школы, а родители поедут в Саудовскую Аравию, где работает её отец.
– Я Лила, – сказала она. – А тебя как зовут?
Её имя хорошо звучало. Ли-ла.
– Меня? Динни.
– Забавное имя, – сказала она, но прежде чем я успела оскорбиться, она уже схватила меня за руку. – Пойдём, спустимся вниз, в Лугано!
Мы прошли мимо церкви и оказались в следующей деревне, и Лила позвонила родителям. Я услышала, как она говорит:
– Назвалась племянницей директора. Я уверена, что она не опасна, мам.
По дороге в Лугано Лила спросила:
– Значит, ты проживёшь тут целый год? Представь, каково это: жить тут целый год. Это словно… словно… не знаю… словно рай.
– Иногда идёт дождь, – сказала я.
Она засмеялась – этот смех начинался где-то глубоко в её горле как тихое бульканье, затем выкатывался из её рта и разносился по воздуху, оборачиваясь вокруг деревьев и кустов. Я бы засмеялась с ней, но была совершенно уверена, что мой смех прозвучит по сравнению с её смехом как-то неполноценно.
Я спросила её, не встречала ли она других студентов.
– Только одного, – сказала Лила. – Позавчера… Мальчишка. Гатри, вроде так его зовут. Знаешь, что он сделал? Пригласил меня съездить с ним в Милан. Милан! Вот ведь сумасшедший. Как будто родители разрешат мне сорваться в Милан с каким-то незнакомцем! Впрочем, он довольно милый, знаешь?
Значит, Гатри приглашал в Милан нас обеих. Я с ним только познакомилась, ничего о нём не знала, но всё равно расстроилась, что он позвал не одну меня. Я бы рассказала об этом Лиле, но на собственном горьком опыте убедилась, что не стоит рассказывать слишком много людям, с которыми только что познакомилась. На второй день учёбы в школе в Калифорнии я рассказала какой-то девочке, что влюбилась в одного мальчика. К обеду новость облетела уже всю школу. По дороге домой ко мне подошли две девчонки и сказали: «Что, думаешь, раз новенькая, значит, особенная? Мы тебе кое-что объясним. Этот парень уже занят, а в тебе нет ничего особенного».
В общем, пусть я и расстроилась, что Гатри приглашал в Милан и Лилу тоже, я ничего ей не сказала.
На широкой открытой площади в центре Лугано мы устроились в кафе под открытым небом и, тщательно изучив меню, заказали пиццу. На моей лежали какие-то странные коричневые штуковины.
– Это анчоусы, – сказала Лила.
– Что это такое?
– Ты не знаешь, что такое анчоусы? – удивилась она. – Такие маленькие-маленькие рыбки. Очень солёные.
Я уставилась на них. Больше всего они напоминали раздавленных сороконожек. Я сняла их с пиццы и спрятала под куском теста.
– Слушай, – сказала Лила. – Никто не говорит по-английски! Здорово, правда? Мы можем говорить что угодно, и никто не поймёт.
– Дядя говорил, что большинство местных жителей знают английский. А вот мы их не понимаем.
– Правда? – спросила Лила. – Ну, спасибо, что предупредила. Я могла сказать что-нибудь, о чём потом пожалею.
Но я не могла представить, что она может сказать что-то, о чём может потом пожалеть, или что я буду против этого возражать. Мне нравилось сидеть с ней за столом под открытым небом, словно у меня на самом деле появилась подруга, выступившая из толпы незнакомцев.
В центре площади жонглёр подбрасывал красные мячики. Голуби ходили по брусчатке и что-то клевали. По всем четырём сторонам площади стояли высокие здания. Гору я не видела. Я знала, что она где-то там, за домами, за деревьями, но с места, где мы сидели, я её не видела и чувствовала себя в безопасности.
Эта гора словно вглядывалась в меня. Она была такой тёмной и большой, всегда высилась где-то рядом, закрывая всё собою. А ещё она была похожа на горы, где я жила с семьёй, – и, соответственно, постоянно напоминала, что никого из них рядом нет.
Иногда она даже застигала меня врасплох. Я думала о чём-то другом – может быть, о колоколах Сан-Аббондьо или узких, извилистых улочках Швейцарии, – а потом видела гору и вспоминала о семье, и мне было стыдно, что я не думала о них и что мне даже начинало понемногу нравиться в этом новом месте.
Что, если я полностью адаптируюсь? Что, если я забуду о них, а они забудут обо мне?
Когда мы вернулись в гостиницу Лилы в Монтаньоле, её отец сидел на террасе, подставив лицо солнцу. Лила представила меня.
– Американка? – спросил он. – Твой дядя – директор? Надеюсь, он знает, что делает.
И он засмеялся, но его смех был не тёплым, как у Лилы, а холодным и насмешливым. Позади него над долиной летел на малой высоте изящный реактивный самолёт авиакомпании «Кроссэйр», напоминавший красно-белую летучую рыбу.
Уходя, я обернулась, чтобы в последний раз на них посмотреть. Лила смотрела на отца, а тот показывал на неё пальцем, словно предупреждая. Она похлопала его по плечу и засмеялась, и я слышала этот смех ещё долго, пока спускалась с холма. Я слышала его на протяжении всего пути с Коллина-ди-Оро. Даже после того, как его уже точно невозможно было бы слышать.
Сны Доменики Сантолины Дун
Я была анчоусом, плывшим на облачке, и тут мимо пролетела птица. Птица смеялась, смеялась и смеялась. Она летела к горе. Я хотела сказать: «Берегись, берегись», но я была неговорящим анчоусом. А потом я провалилась через дырку в облаке и полетела вниз, вниз, вниз. Я так и не упала. Я проснулась.
Глава 7
Королева
Миссис Стирлинг, основательница и хозяйка школы, прибыла в город за день до открытия. Судя по тому, как трепетали преподаватели и рядовые сотрудники в ожидании её визита, можно было подумать, что приезжает сама королева. И в какой-то степени, встретившись с ней, действительно чувствуешь, словно в самом деле встретился с королевой.
Я не знаю, сколько ей лет. Сама она говорила, что ей сто пять, но явно в шутку. Кто-то предполагал, что ей шестьдесят, или шестьдесят пять, или семьдесят. Но я так не думала. По тому, как она себя вела, ей трудно было дать даже шестьдесят.
У неё была копна седых волос, она носила чёрные платья с низким вырезом, длинное перламутровое ожерелье, огромные блестящие серёжки и чёрные туфли на шпильках. Это была её униформа, и она меняла её очень редко и совсем чуть-чуть – например, надевала красные туфли на шпильках вместо чёрных. Миссис Стирлинг была очень элегантной, и, когда она вплывала в комнату, все поворачивались и смотрели на неё. Она знала почти всех по именам и бегло говорила по-английски, по-французски и по-итальянски, причём могла мгновенно перейти с одного языка на другой.
Её дом, Каса-Стирлинг, огромное четырёхсотлетнее каменное здание с высокой колокольней, стоял на самой границе территории школы. У миссис Стирлинг были дома и на территориях других её школ во Франции, Испании и Англии, а ещё вилла в Италии, и она проводила жизнь в разъездах из одной школы или дома в другой, обычно задерживаясь не больше чем на неделю.
У миссис Стирлинг был синий «Вольво», и все знали, что она часто превышает скорость и её заносит на поворотах. Она могла в любой момент сказать «Уезжаю в Англию», сесть за руль и ехать день и ночь через всю Швейцарию и Францию, потом добраться на пароме до Англии и ехать дальше до самой школы. Но если она очень торопилась, то летела самолётом.
Впервые я встретилась с ней в день приезда учеников на открытие школы. Она устроила чаепитие на террасе, люди то заходили, то выходили оттуда. Дядя Макс сказал, что я должна пойти с ним и тётей Сэнди и что миссис Стирлинг «с нетерпением ждёт» встречи со мной. Я не могла даже представить, почему, и очень нервничала, думая, что вот сейчас она на меня посмотрит и крикнет: «Голову ей долой!»
Но она оказалась совсем не такой. Она взяла меня за обе руки, сказала, что у меня очаровательное имя и личико и что она невероятно рада, что я учусь в её школе, а ещё она невероятно рада, что дядя Макс и тётя Сэнди тоже здесь.
Я подумала, что она, должно быть, просто номинальная фигура, как английская королева, и на самом деле ничего не делает, но и тут оказалась неправа. Дядя Макс сказал:
– Она знает обо всём, что происходит, и если ей что-то не нравится, она говорит: «Измените!» или «Исправьте». И она имеет в виду «Сейчас же, немедленно!»
Он выглядел немного испуганным.
– Но я думала, что вы здесь босс, – сказала я.
– Нет, – ответил он. – Босс здесь она, и я этому рад.
– Почему?
– Потому что она знает, что делает. Я не всегда с ней соглашаюсь – посмотрим, как пойдёт, – но у неё невероятные инстинкты. Взгляни, как она тут всё устроила…
Он обвёл рукой территорию школы: виллу, широкие газоны, крытый бассейн, общежития, а также прохаживавшихся по дорожкам родителей и учеников.
– Она начала с нуля, а учеников у неё было всего двое – собственные дети. А сейчас посмотри…
Миссис Стирлинг быстрым шагом направлялась к нам, копаясь в корсаже платья. Она выудила оттуда помаду, открыла её, накрасила губы (без зеркала, что меня очень впечатлило), а потом убрала помаду обратно.
– Дорогой, – сказала она дяде Максу. – Найдите, пожалуйста, ту очаровательную семью, которая сегодня с утра приехала из самой Осаки. По-моему, тут какая-то проблема с оплатой обучения. Разберитесь, пожалуйста, в бухгалтерии.
Она улыбнулась мне.
– Доменика – такое прекрасное имя!
– У вас правда есть дом в Италии? – спросила я у неё.
– Конечно! В самом замечательном месте в мире, и ты должна обязательно туда съездить со мной. Ты, Макс и Сэнди.
– А где это в Италии? – спросила я.
Но она не успела ответить, потому что заметила Гатри.
– Питер, дорогуша! – позвала она. Питер? Я что, неправильно услышала его имя?
Питер/Гатри покраснел и подошёл к ней.
Миссис Стирлинг постучала по его бейджику, на котором было написано Гатри.
– Дорогой, у тебя замечательнейшее имя. Зачем ты настаиваешь, чтобы тебя называли по фамилии?
Она тронула меня за плечо.
– Доменика, дорогая, ты знакома с Питером? Питер Ломбарди Гатри Третий.
– Гатри, – пробормотал он.
– Питер – очаровательный молодой человек, – сказала миссис Стирлинг. – Принц!
Гатри, похоже, не очень воодушевило, когда его назвали принцем, но он улыбнулся миссис Стирлинг.
– Гатри! – послышался чей-то голос. Из-за его спины вышла Лила. – О, привет, незнакомка, – обратилась она ко мне.
Незнакомка? Это мне как-то не понравилось. Почему это я незнакомка? Я не больше незнакомка, чем она. Я сразу вспомнила все те случаи во всех школах всех городов, когда я входила в класс и кто-то спрашивал: «А это что за незнакомка?» – и все на меня смотрели так, словно я какая-то странная. А я рассматривала их и, в свою очередь, раздумывала, что это за незнакомцы.
– Меня зовут Динни, – напомнила я Лиле.
– Это я знаю, – сказала она.
Она была одета в белое хлопчатобумажное платье и сандалии и выглядела безупречно чистой. Я же уже успела испачкать рукав вишнёвым пирожным.
– А тебя как зовут, дорогая? – спросила миссис Стирлинг, приподняв её подбородок.
«Незнакомка, – хотела сказать я. – Она вам совершенно, абсолютно не знакома. Как и я».
Лила потянулась к своей маленькой жемчужной серёжке.
– Я Лила, – сказала она. – Из Америки.
– О, конечно же, – сказала миссис Стирлинг.
– Это место ваше?
– Это место? – переспросила миссис Стирлинг. Она, похоже, немного оскорбилась. – Эта школа, ты хотела сказать? Я её основала.
– И она ваша, правильно? – спросила Лила.
Миссис Стирлинг повернулась к дяде Максу.
– О, эти американцы, насколько же они бывают прямолинейны, – сказала она.
– Могу я поговорить с вами о моей комнате? – настаивала Лила.
Миссис Стирлинг помахала кому-то на другой стороне террасы.
– Макс? – сказала она. – Может быть, вы поможете этой юной леди с вопросами проживания?
Она улыбнулась всем нам и прошла к другой группе.
К тому времени, когда дядя Макс добрался до дома, он успел составить список из двадцати трёх пунктов, которые миссис Стирлинг потребовала исправить или изменить.
– Она вообще ничего не упускает из виду! – сказала тётя Сэнди.
– Нам предстоит много работы, – сказал дядя Макс, но мне не показалось, что он упал духом. Наоборот, он выглядел воодушевлённым, заряженным, словно хотел, чтобы предстоящий учебный год поскорее начался и был замечательным – настолько замечательным, насколько этого ожидала миссис Стирлинг.
Он напоминал мне маму – она бывала такой же взволнованной и нетерпеливой всякий раз, когда мы добирались до нового города. «Приступим к делу! – говорила она. – Нам много всего надо успеть!»
Я спросила тётю Сэнди, знает ли она, где именно в Италии находится дом миссис Стирлинг.
Она пыталась прочитать инструкцию на смеси для пирога.
– Точно не знаю. Вроде бы где-то недалеко от Флоренции, – ответила она. – Я не понимаю, что говорится в этой инструкции. Мне надо добавить то ли два яйца, то ли два ещё чего-то. Передай мне, пожалуйста, итальянский словарь.
Поскольку у миссис Стирлинг был дом в Италии, я связала её в голове с бабушкой Фьорелли. Может быть, они когда-то встречались. Может быть, я увижу, где росла бабушка Фьорелли. И хотя я понимала, что бабушка Фьорелли знает меня не лучше, чем тётя Сэнди и дядя Макс, я всё равно хотела побывать там, где жила бабушка. Если я туда поеду, может быть, кто-нибудь увидит меня и скажет: «О, я знаю, кто ты! Ты внучка синьоры Фьорелли!» А я погуляю по улицам, где гуляла бабушка, зайду в дом, где она жила, и почувствую себя как в своей тарелке.
Вернувшись на кухню к тёте Сэнди, я спросила:
– Вы знаете, где в Италии жила бабушка Фьорелли? Знаете, где она родилась?
Тётя Сэнди вынимала скорлупки из миски.
– Мама? Откуда она? Хороший вопрос. Кампо-что-то-там. Я забыла.
– Миссис Стирлинг пригласила нас в свой дом в Италии, вы слышали?
– Слышала. Но, думаю, надо сначала попрактиковаться в манерах. А ещё надо подождать и посмотреть, останемся ли мы на работе на следующей неделе. Я не уверена, что готова ко всему этому.
Она посмотрела на дядю Макса; тот сидел за столом в другом конце комнаты и работал со списком.
– Но, надеюсь, он готов, – добавила она. – Меня это пугает до полусмерти – отвечать за несколько сотен подростков днями и ночами. – Она вздрогнула. – Я даже кошку забываю покормить!
– У вас нет кошки, – сказала я.
– Вот видишь! Я даже не помню, есть у меня кошка или нет!
Глава 8
Итальянский язычок
Гатри напоминал наэлектризованное облако крутящейся энергии. Он любил всё: занятия, спорт, походы, еду, людей. Но больше всего он любил Швейцарию.
– Свиццера! – громко восклицал он. – Белла, белла Свиццера!
Он немного напоминал мне отца – точно так же носился повсюду, переполненный энтузиазмом.
Я спросила Гатри, как по-итальянски будет похищена, потом пошла домой и сделала новый плакат, но тётя Сэнди сказала:
– По-моему, ты написала причёска. Кто-нибудь обязательно придёт и попросит его подстричь.
Я попробовала написать то, что сказал Гатри, по-другому. Тётя Сэнди пролистала мой словарь.
– Это означает репа. Или тупица.
* * *
Гатри был американцем. Он учился в школе уже два года и знал немало итальянских слов, но, по словам дяди Макса, это была собственная версия итальянского языка от Гатри.
– Гатри иногда коверкает язык, но, похоже, никто не возражает, потому что он делает это с таким азартом.
Меня просто завораживали люди, умевшие говорить по-итальянски. Я наблюдала за маленькими детишками, которые гуляли с родителями вдоль озера и болтали с ними на итальянском. Они казались мне такими умными. Я знала, что это единственный язык, на котором они умеют говорить, и что они изучают его с рождения, но всё равно это казалось мне проявлением невероятного таланта. Когда я услышала, как мальчик говорит своему псу Siediti! («Сидеть!»), и пёс послушался, я подумала: «Ух ты, даже собаки знают итальянский».
Я же с трудом могла пользоваться даже теми немногими словами, которые знала: чао! (означает одновременно и «привет», и «пока») и андьямо! («Пойдём»). Я знала, как начать вопрос, например, «Dov’è…» («Где?»), но не знала, какие слова должны идти после него, так что чаще всего говорила что-нибудь типа «Dov’è автобусная остановка?», и люди странно на меня смотрели. А когда мне всё-таки удавалось задать по-итальянски целый вопрос, ответ звучал для меня примерно как буль-булино.
В школе большинство из нас ходили на уроки итальянского. Три раза в неделю мы изучали грамматику, и это была боль. Я вообще ничего не понимала. Мой мозг отказывался признавать, что написание, например, слова «красный» зависит от того, какой именно предмет описывается. Иногда «красный» был rossa, иногда – rosso. А невинный неопределённый артикль a вообще превращался то в una, то в uno, то в un.
Красная машина была una macchina rossa, а вот красная лодка – un battello rosso. Одни существительные (машина – una macchina) были женского рода, другие (лодка – un battello) – мужского. Как определить, какие слова мужского рода, а какие женского? Почему машина – женского рода, а лодка – мужского? Почему нет общего рода? Как маленькие итальянские дети вообще учат всё это?
– Просто запоминай, – говорил мне учитель. – Запоминай.
Я представляла себе машину с помадой и лодку с усами, чтобы хоть так запомнить, что здесь женского рода, а что мужского.
Два раза в неделю мы говорили по-итальянски. Мы запоминали наизусть диалоги и читали их по ролям. Если задумываться о том, что именно говоришь, возникает довольно глупое чувство, но вот если сосредоточиться только на звуках и ритме, было лучше. Очень не хотелось думать о том, что ты только что просидела всё утро, твердя: «У меня красная ручка и синяя ручка. У меня две ручки. А у тебя сколько ручек?» Если слишком много думать о том, что на самом деле говоришь, начинаешь чувствовать себя полным идиотом.
По словам учительницы, я сказала ей, что легла спать в семьсот часов, и мне триста тридцать лет. Ещё я вроде как спросила у одноклассника «Сколько стоит время?» и сказала ему «Я хочу шестьсот картофелин, нет, спасибо».
Неужели правда, что бабушка Фьорелли говорила на этом языке и вообще не знала английского, когда приехала в Америку? Было ли ей сложнее учить английский? Я иногда задавалась этими вопросами.
А потом я задумывалась об иностранных учениках в этой американской школе – обо всех японцах, испанцах, французах, норвежцах, индийцах, арабах, иранцах, немцах, голландцах, китайцах. Как они изучают целые предметы, например, историю, алгебру и физику, на английском языке, который им вообще не родной?
Когда они спрашивали меня что-то типа «Как обнаружить этих спортзал?» или «Ты обитаешь Америка?», их английские фразы были куда осмысленнее моих итальянских.
По ночам, когда я пыталась учить итальянский, иногда я настолько злилась из-за того, что не могу что-то запомнить, что швыряла книгу об стену. Тётя Сэнди слышала глухой удар и стучалась ко мне.
– Опять занимаешься итальянским? – спрашивала она. Она сочувствовала мне, потому что сама однажды пришла домой с испорченной причёской – не смогла объяснить парикмахеру, чего хочет.
Учительница итальянского сделала мне только один комплимент, хотя я тогда даже и не поняла, что это комплимент. Она сказала, что у меня «итальянский язычок». Мне это показалось оскорблением, но Гатри объяснил, что это значит, что у меня хорошее произношение. Мне даже стало интересно: может быть, это всё потому, что я слышала, как некоторые из этих слов произносит мама, и их звучание отложилось в голове?
Сны Доменики Сантолины Дун
Я получила целый мешок писем от родителей, Стеллы и Крика. Письма были по-итальянски, и я не могла их прочитать. Я показывала письма окружающим, но никто их тоже не мог прочитать. «Это не настоящий итальянский», – говорили мне. Некоторые письма сопровождались рисунками, но я не смогла их рассмотреть. Они были очень, очень чёрными. «Должно быть, они тоже на итальянском», – подумала я.
Глава 9
Ступни и зубы
Я получила ещё две открытки от тёти Грейс и тёти Тилли.
Дорогая Динни!
Спасибо тебе за открытку. У меня ещё не было марок из Швейцарии! Не понимаю, почему тебе приходится говорить по-итальянски, ты же не в Италии. Надеюсь, ты скоро сходишь порыбачить.
Операция на ступне у Лонни прошла не очень хорошо, но он пошёл к специалисту, так что ампутировать всё-таки не придётся, и это стало для него огромным облегчением, уверяю тебя.
Я собираюсь к Тилли. Отнесу ей немного рагу, потому что она совершенно не умеет его готовить.
Вот тебе целый газиллион объятий.
Люблю-люблю-люблю,
Твоя тётя Грейс.
А вот что писала тётя Тилли:
Дорогая Динни!
Твой папа справится, не беспокойся. Очень трудно растить ребёнка, а потом видеть, как он вылетает из гнёздышка, но это хорошо.
У меня есть фотография малыша Стеллы, он очень миленький.
Может быть, тебе стоит сходить на рыбалку одной?
Я собираюсь исправить зубы, буду выглядеть как Мэрилин Монро!
Пойду приготовлю желе. Скоро придёт Грейс, принесёт своё ужасное рагу. Не говори ей, что я тебе про это написала.
Умножь два этих поцелуя на миллиард и узнаешь, сколько я тебе их посылаю: хх
С любовью, твоя тётя Тилли, чемпионка по приготовлению чизкейков с желе.
Глава 10
Жалобы
Лила больше не считала всё вокруг «потрясающим» и «невероятным». Теперь у неё всё было «ужасным». Иногда я даже думала, что она специально заставляет людей её не любить. Началось всё со второго учебного дня, когда она потребовала сменить соседку по комнате. Лилу поселили в одной комнате с Белен, которая училась уже второй год.
– Я не понимаю ни одного её слова, – пожаловалась Лила.
– Скоро начнёшь понимать, – пообещал ей комендант общежития.
Лила позвонила родителям в Саудовскую Аравию и пожаловалась. Потом пошла колотить в дверь кабинета дяди Макса.
– Мои родители платят такие деньги не для того, чтобы я жила в комнате с кем-то, кто даже по-английски не говорит! – заявила она. – Если бы я знала, что мне придётся жить с иностранкой из Испании, я бы ни за что сюда не приехала. Я хочу соседку-американку.
По большей части обо всём этом я узнавала дома. Дядя Макс предупредил меня, что я, скорее всего, услышу много такого, что нужно будет держать при себе. Я должна вести себя так, словно не знаю ничего из услышанного дома.
– Есть такие вещи, – сказал дядя Макс, – про которые я буду рассказывать Сэнди, и ты наверняка их услышишь. Если тебя что-то будет беспокоить, дай мне знать.
Когда я услышала разговор о Лиле и её соседке, я спросила:
– Почему её нельзя просто поселить вместе с американкой?
Дядя Макс объяснил, что цель школы – смешанное обучение.
– Лила немного выучит испанский, узнает что-нибудь о Белен. А Белен немного выучит английский и узнает что-нибудь о Лиле. И та успокоится. Вот увидишь.
Но Лила не успокоилась. Целую неделю она ходила в кабинет дяди Макса и требовала переселить её в другую комнату.
– Откуда у тебя столько терпения? – спросила его тётя Сэнди. – Если честно, я никогда не смогла бы работать, как ты. Я бы уже скакала и кричала на всех этих детей – «хватит ныть!». Будь я на твоём месте, меня бы уволили в первый же день.
В конце недели я снова спросила дядю Макса:
– Почему вы просто не переселите её?
– Белен – хорошая девочка. Они с Лилой станут лучшими подругами. Вот увидишь.
В следующий понедельник Лила сломя голову убежала из кабинета дяди Макса и пропустила все уроки. Она позвонила родителям, вечером позвонила домой дяде Максу, разбросала всю одежду Белен по комнате и всюду преследовала коменданта общежития.