Читать онлайн Золото и сталь бесплатно

* * *

Setze Du mir einen Spiegel Ins Herze hinein…
(Вставь зеркало
Мне в сердце…)
Немецкая народная песня

Летними ночами на волжской набережной города Ярославля можно видеть чёрную карету, в которой сидит человек в старинной шляпе и спрашивает у одиноких прохожих – как проехать к дому Иоганна Бирона?
Сайт «Городские легенды Ярославля»

1758. Савонарола и уховёртки

Дождевая туча задела лохматым подбрюшьем острый крест лютеранской кирхи, насупилась, брызнула синими каплями. И полынь вдоль дороги, намокнув, запахла терпкой отчаянной горечью.

Возле домика пастора Фрица остановился «полуберлин», некогда превосходный, но теперь повидавший виды. Кучер, путаясь в полах длинной, не по росту шитой одежды, филином слетел с облучка и распахнул скрипучую поцарапанную дверцу.

– Золдат, зонт! – послышался в недрах кареты брюзгливый голос.

Тотчас из раскрытого проема показался и расцвёл зонт, изумрудный, разрисованный плывущими змеями и раскосыми японками. Кучер утвердил напоследок подножку и почтительно отступил.

Из кареты выбрался сердитый стремительный дед, и нарядом, и профилем схожий с кладбищенской птицей, и зашагал к дому – гвардеец, тот самый «золдат», нёс над ним зонт в вытянутой руке. Сам «золдат» под зонт не стремился, предпочёл мокнуть, как настоящий мужчина.

Дед был ярославская знаменитость, ссыльный герцог, господин Биринг (бывший Бирон). Ярославцы, не ведая сложного слова «герцог», именовали сего господина попросту князем, и тем всё ж ему льстили: не был он ни герцог более, ни князь, никто – всё потерял.

Цербер Сумасвод приставлен был к ссыльному высочайшим повелением – «дабы бывший Бирон ничего над собою не сделал». Государыня беспокоилась в безмерной доброте своей, что ссыльный герцог лелеет в душе самоубивство. Сам же Сумасвод цинично полагал: подопечный его попросту намерен «нарезать винта», вот и даётся ему охрана. Угадал ли гвардеец тайный высочайший промысел – бог весть…

В прихожей пасторского дома цербер Сумасвод с треском схлопнул зонтик и привычно уселся в углу на лавку, прикрыв глаза – как будто отключился отлаженный механизм. Князь ли, герцог? – вложил под мышку французскую шляпу и, грохоча ботфортами, прошёл в комнаты.

В гостиной дочка пастора Аничка, семи неполных лет, кружилась на месте, в синем колоколе домашнего платья, и повторяла, зажмурясь, просящей немецкой скороговоркой:

– Чёрт-чёрт, поиграй да и отдай! Чёрт-чёрт, поиграй да и отдай! Тойфель-тойфель…

Ножка стула обвязана была платком, и льняные углы торчали вверх – как чёртовы рога, как заячьи уши.

Аничка Фриц была мулатка, кофейно-шоколадная, черноглазая. Матушка её, пасторша Софья, бывшая герцогинина камеристка, и вовсе была настоящая, чернейшей, густейшей масти природная арапка. Аничке достались от мамы иссиня-смоляные кудри, чуть разведённая белилами масть, смешные розовые ладошки – и способность притягивать взгляды, всегда и везде. Ведь чудо чудное, диковина.

– Тойфель-тойфель… – шоколадно-кофейный, в пёстрых лентах, волчок крутанулся на остром мысочке и замер – сквозь ресницы и завесу кудряшек девочка разглядела гостя. Аничка отбросила от лица волосы и встала, голову запрокинув, словно соизмеряя свою невеликую высоту – и стоящее перед нею и над нею тёмно-бархатное, бесконечно высокое высочество – увы, давно бывшее.

– Анхен, а прилично ли дочери пастора вслух поминать нечистого? – спросил девочку князь, без улыбки, двумя руками опираясь на трость. Аничка очень ждала, что вот так он непременно выронит из-под мышки шляпу – но нет. Удержал.

– Добрый день, ваша светлость. – Девочка сделала книксен и кокетливо спрятала лапки под передник. – Я потеряла гребешок. А тойфель – он умеет находить такие вещи, которые вот только что тут лежали – и нет…

– Милая Анхен, помогает найти утраченное и потерянное святой Антоний Падуанский, но отнюдь не тойфель-тойфель, – наставительно и сурово проговорил гость и, близоруко прищурясь, оглядел гостиную. – Белая костяная расчёска, верно, Анхен?

– О да!

Тёмно-бархатная светлость в три гулких шага оказался у печки и с чугунной приоткрытой вьюшки снял пропажу.

– Вот видишь, Анхен, вовсе и не чёрт…

– И ваш Антоний – он тоже нет! Папи читал мне о нем. Святой Антоний не ищет совсем ничего, он – покровитель влюблённых, животных и всех отчаявшихся… – Девочка насладилась потрясённой физиономией гостя – после собственной блестящей богословской тирады – и торжествующе цапнула добычу из протянутой руки. – Спасибо! Я изнизу не увидала его. А вам хорошо, вы длинный…

– Анхен! – Сам пастор Фриц явился, привлёченный голосами, из дальних комнат.

– Ой, папи! Пардон муа, ваша светлость! – Аничка ещё раз присела, с напускным смирением, но в сливовом взгляде её плясало искрами торжество.

– Ступай, Анхен, – вкрадчиво велел пастор, и девочка шмыгнула на улицу, за спиною у длинного высочества.

– Объясни уже ей, что я не светлость, – сердито и грустно попросил князь, – отец мой.

– Люди привыкли…

– Я здесь шестнадцать лет, а ей – семь, – напомнил князь. – Что ты так смотришь? Думаешь, за каким он припёрся, старый гриб?

Пастор Фриц – лупоглазый, с личиком усталого мопса – миролюбиво пожал плечами:

– Я рад принимать вас всегда, сын мой…

– Помнится, в Пелыме я видел у тебя книгу. Когда вещи тащили из огня… Я ещё подумал: откуда у тебя, и вдруг католическая книга? Принеси мне её.

Пастор сглотнул, почесал зеркальную плешь.

– Ваша светлость ошибается…

– Не светлость. И не ошибается. Книга, тощая, как тетрадь. Речи Савонаролы. – Он уже мерил шагами комнату, и каждый шаг сопровождался ударом трости. – Неси. Отец мой…

Пастор ещё раз пожал плечами, уже сокрушенно, удалился в комнаты и вскоре вернулся с тоненькой книгой в простом переплете. Пока он ходил, гость вышагивал по горнице зловещими кругами, и сердитая его трость с грохотом лупила по половицам.

– Я принёс. – Пастор протянул ему книгу. – Но, ради моего спокойствия, скажите – зачем это вам?

– Есть вещи в душе, которые хочется выжечь, вырезать, как гнойную язву. Отец мой… – Князь свернул книгу в трубку и спрятал в карман. – Я не умею, не знаю как. А этот католик – знает. Как убрать от себя, сжечь внутри лишнее, то, что не даёт жить…

– Я загляну к вам вечером, сын мой, – пообещал пастор почти зловеще.

– А я могу отказаться? – хохотнул саркастично гость, вернул на голову шляпу и, не прощаясь, вышел – пастор услышал в прихожей его командный склочный голос:

– Золдат, зонт!

Пастор смотрел ему вслед, в темноту прихожей – с жалостью и тревогой. Бедный узник, в темнице гордыни и памяти…Душа, терзаемая драконом…

Огнедышащим драконом – пастор Фриц помнил, и превосходно, тот пелымский пожар, шестнадцать лет назад, из которого и тащили они когда-то и свои пожитки, и ту несчастную книгу.

Чёрные перья, пепла и сажи, и сноп огненных искр – столп, попирающий бездонное, последнее, мутно-белое сибирское небо. И человек в соболиной шубе, надменно скрестивший руки, бархатный, стройный, зловещий силуэт на фоне едва не сделавшегося для них бездонным, последним, погребальным – костра. И вот так же, как только что, в глаза его – чёрными птицами, огненным смерчем – гляделся, посмеиваясь, дьявол…

Он ведь поджёг тогда и тюрьму свою, и их всех, деливших с ним изгнание, и себя – что-то ему наскучило? Тогда…Что-то хотел он – выжечь?

Дождь почти что закончился, когда дряхлый «полуберлин» вкатился во двор белоснежного купеческого дома. Домик купца Мякушкина выделен был ссыльному семейству от щедрот городского головы и за полтора десятка лет успешно оброс поистине вавилонскими строениями, флигельками и пристройками. Особенно выделялись позади дома царственная конюшня, и могучий птичник, и великолепная псарня. И, возле самого крыльца – манеж, наподобие римских, но весьма и весьма в миниатюре.

Над этим манежем и натянут был полотняный трепещущий полог, и под пологом помещалось почтеннейшее ссыльное семейство – герцогиня-мать и два принца-наследника. Все трое с надменным видом заседали на стульях, а чуть поодаль переминались два караульных, два лакея и два повара – каждой твари, как говорится…

– Зонт можешь сложить, – разрешил князь своему Сумасводу, не слыша биения по куполу звонких капель. Сумасвод убрал зонт под мышку и следовал за ссыльным в привычном полушаге – так, чтобы можно было сразу же схватить его, если что, протянутой рукой. Князь прошагал по аллейке розовых кустов и потрясённо уставился на семейство под пологом:

– Вас что – ограбили? Выгнали вон?

– В комнатах уховёртки, папи. – Младший наследник, принц Карл, трагически завёл подведённые глаза.

– И вы – боитесь? – не понял князь.

– В доме аптекарь, он их убивает, – скупо и словно нехотя пояснила герцогиня. На коленях её лежали вышивание и молитвенник – скромный походный набор, неизменная отрада сердца. Где бы ни была она, герцогиня Бинна – в покоях Летнего или в Петергофе, в тёмной караулке Шлиссельбурга, в пахнущей дёгтем арестантской лодке, по Каме-реке везущей ссыльных в Пелым, в чёрной арестантской карете, в пелымском срубе, – вышивание и молитвенник всегда лежали у нее на коленях.

В оконных проёмах видны были аптекарь с подручным, из картонных распылителей тщательно кропящие мебель и занавеси. Князь сразу же узнал эти их пшикалки – в прошлой жизни то были флаконы для равномерного обсыпания париков пудрой.

– Папи, я хотел говорить с вами, – старший принц, Петер, повернулся и даже приподнялся на стуле. Он был похож на мать, как только может быть похож юноша – такое же маленькое нежное лицо с мелкими и хищненькими чертами.

– Так говори, – пожал плечами князь и направился к конюшне по дорожке, выложенной бархатными мшистыми плитами. Сумасвод двигался за ним, в вечном полушаге, как сурок за савояром.

Петер бабочкой спорхнул со стула – не зря когда-то давно танцмейстер прутиком гонял его по танцзалу. Он в три прыжка догнал отца, подбежал с того плеча, где не было Сумасвода, и горячо зашептал по-французски (Сумасвод не знал по-французски):

– Папи, папи, я не могу так больше! Сделайте для меня то, что вы делали для Лизхен, сыграйте и со мною в её игру! Возненавидьте меня, хоть на три недели! Пусть воевода и мне даст бежать…

– По-русски говорить или по-немецки, – вклинился в его щебечущую тираду металлический голос Сумасвода.

Князь остановился перед дверью конюшни и выговорил по-французски, с совершенно германским произношением, не обращая на Сумасвода ни малейшего внимания:

– Который раз ты просишь? Шестнадцатый? Нет.

– Почему – нон? – взмолился Петер, он-то Сумасвода послушался и перешёл на немецкий.

– Потому что Лизхен была девица, и преуродливая, куда бы я её здесь пристроил? Вот и сбыл с рук. А ты – сиди. Сбежишь – все потеряешь. Ты мужчина, красавец, наследник, и притом первой очереди. Ты женишься легко, когда будет партия. Герцог Лозен женился в восемьдесят. Утешай себя одним: я так люблю тебя, что не в силах возненавидеть даже понарошку.

– О, папи, как вы жестоки! – Прекрасный принц закрыл лицо руками, хотел заплакать, но не заплакал. Ведь глаза у него, как и у младшего брата, подведены были тонкими стрелочками.

– Ступай к матери, – по-немецки проговорил князь и положил руку на ручку двери.

Петер показательно вздохнул и побрёл по дорожке прочь – и так изящно ставил ноги, что отец его невольно подумал: не зря он всё-таки нанимал для сынишки танцмейстера. Щёгольские принцевы ботфорты сзади были забрызганы грязью, почти до самых колен.

Сумасвод, с зонтом под мышкой, вытянув шею, что-то высматривал за забором. Князь проследил за его взглядом, прежде чем шагнуть в конюшню. За забором, за шипастым калиновым кустом, прогуливалась зловещая фигура с лицом, повязанным тряпками, и в русской шапке с оригинально торчащими вверх ушами. Неудивительно, что Сумасвод залюбовался – летом, и внезапно такая шапка…

– Идём, золдат, – напомнил о себе князь и, не глядя более на гвардейца, вошёл в полутёмное, ароматнейшее чрево конюшни.

После дождя на землю сошла долгожданная прохлада, к вечеру воздух задышал и травами, и цветами, а на волжском берегу запахло ещё и тревожно-пьянящей, сладко-тоскливой речной водой.

Деревянная лестница, долгая-долгая и белая-белая, призрачно-белая в сумерках, спускалась с высокого берега к самой воде. По утрам на самой нижней ступеньке бабы полоскали своё бельё, а сейчас на нижней ступеньке сидел князь с удочкой – и ловил рыбу. Рядом стояло ведёрко, и горел тёплый уютный фонарик на круглой литой подставке, а на две ступеньки выше дежурил неизменный Сумасвод.

Пастор Фриц с высоты вгляделся в тёмные силуэты, в нежный, с ореолом, огонек фонаря. И, цепляясь одной рукой за перила, другой – придерживая длинный подол, принялся осторожно спускаться. Чуткий Сумасвод тотчас повернул к нему голову – мелькнули белки глаз и блик на крупном носу. А князь не шелохнулся – но спина его и плечи неуловимо передёрнулись, и пастор понял, что «сын его» узнал его шаги и не глядя.

– Добрый вечер, сын мой. – Пастор добрался до нижних ступеней и присел, чуть пониже Сумасвода, чуть повыше ссыльного своего прихожанина.

– Пока он добрый, отец мой, – не поворачивая головы, отвечал ему рыболов, – бог весть, как пойдет дальше.

– Вы взяли ту книгу, сын мой…

– Ещё не читал, – буркнул князь, – некогда. Тебя смущает, что она католическая? Бинна моя – католичка – уж как-нибудь и книгу я переживу.

– Другое, – смиренно отозвался пастор, – меня смутили ваши слова, сын мой. То, что терзает вас, не находя выхода, то, что желаете вы в себе убить, посредством этой – не самой уместной в подобном деле – книги.

– И? – оживлённо спросил князь, впрочем, так и не повернувшись. – Займёшься этим? Заменишь собою книгу?

Сумасвод сейчас же с кряхтением поднялся на три ступеньки выше – предположил, что подопечному его вот прямо здесь предстоит исповедь.

– Тот человек, в чьей смерти вы себя вините, – начал вкрадчиво пастор, змеино склоняясь к затылку своего прихожанина, почти уткнувшись носом в его лунно-белую, бантом украшенную косу, – он сам желал погубить вас. Вы дурно поступили, когда отдали его на смерть, но казнить себя бесконечно за то…

– Того я не отдал на смерть, я его попросту убил, – прервал сердито собеседник, – как пристреливают охотники паршивых собак. Ты дурак, Фриц. То отыгранная игра. Эта рана никогда и не болела. Есть другая рана, и болит так, что не выжечь никакой твоей Савонаролой. Бедный мой, пропащий обер-прокурор… Двадцать лет уж прошло, двадцать три года. У меня нет друзей, и не было, Фриц, никогда – только он один…

– Он умер из-за вас? – осторожно, тишайше спросил пастор, догадываясь, что сейчас он, как тот апостол, вкладывает персты в раскрытую рану.

– Я выпустил его из рук, загляделся, заигрался – первые планы, первые большие газарты. Он об одном просил меня – «не покидать и защищать», ведь я взлетел, а он остался на земле. Не покидать и защищать… Я сам хотел бы простить себя, но как простишь? Хорошо католикам – исповедался и пошёл, свободный, до следующего раза…

– Это не совсем верно, сын мой.

– Сын мой… – Словно очнулся князь, вытянул из воды леску, сложил хитроумное голландское удилище. – Знаешь ли, пастор, что по-французски «грешить» и «рыбачить» звучат одинаково? Одно и то же слово – «peche». Золдат, бери ведро! Идём домой.

С топотом сбежал сверху Сумасвод, подхватил ведёрко и фонарь и заспешил по лестнице – снова вверх.

– Прощайте, отец мой. – Князь поднялся, бархатные полы почти мазнули сидящего пастора по носу. – И не трудитесь меня исповедовать. Я обойдусь книгой. Не тратьте себя на меня – я недостойный предмет, отец мой.

И князь, легко для своих лет, взбежал по ступеням, туда, где нежным теплом манил ореол фонаря. Пастор остался сидеть – от реки пахнуло на него водой, и травами, и рыбой, и тоска заныла, как старый шрам…

Сумасвод стоял на верхней ступени, ждал. Над ним склоняла ветви яблоня, раскидистая и почтенная. Князь с удочкой своей поднялся уже наверх, когда между ним и гвардейцем со стуком упало яблоко. Сумасвод тут же склонился, цапнул яблоко и с хрустом откусил.

– Дай мне. – Князь протянул к нему руку, и с такой решимостью, что злюка Сумасвод растерялся.

– Я же уже кусил… – возмутился он, но яблоко отдал. – Оно всё поклёвано было…

И тут же птица крикнула в ветвях – признаваясь в содеянном. И зловещая тень мелькнула в сумерках, за самым деревом – совсем разбойничья тень, в русской шапке, с нелепо поднятыми вверх ушами: отчётливый абрис на фоне меркнущего неба.

Князь не стал доедать яблоко – он кончиками пальцев провел по влажной от сока кожице, нащупал несколько царапин, то ли от птичьего клюва, то ли от ножа. И с похвальной для древнего деда ловкостью бросил огрызок вниз – в тёмную далёкую воду. Булькнуло. И Сумасвод воззрился на подопечного – с укоризной.

Для кого она, эта исповедь, сбивчивая, перепутанная, словно нити в корзине для рукоделия? Рассказ о тех, кого давно нет, вернее, о том одном – наивном простаке, эгоисте, нелепом, незадачливом, невезучем – о нём, о гусенице, переродившейся, сломавшей кокон, и у которой сейчас уже – выросли мрачные тяжёлые крылья.

Память перебирает колоду, по одной вслепую вытягивая карты.

Антоний Падуанский, покровитель животных, влюблённых и всех отчаявшихся – наверное, этот рассказ, он для тебя, – смилуйся, выслушай, погляди с небес, помоги отыскать потерю.

1724. Письмо

Москва встречала въезжающих кропящим невесомым дождичком и высоченными триумфальными арками. Арки состояли из резных деревянных цветов, ветвей и надписей – «мая» и «1724», впрочем, намалёванных столь халтурно, что почти и не разобрать.

Для приветствия курляндской кареты не отыскалось в старой столице и завалящей пальмовой ветви. Москва не снизошла, не обратила на герцогиню ни малейшего внимания – мало ли кто въезжает, бывало и получше, бывало и побогаче. Да и карета, в которой помещались герцогиня и её дамы, выглядела невидно и невзрачно, разве что лошади стоили похвалы.

Но четыре нарядных всадника, сопровождавшие карету, были хороши, и знали они, что хороши. Весёлые хищники…

Отважные московские девки глядели, прищурясь, из-под платков снизу вверх – на четырёх курляндских красавчиков-вермфлаше. Вдова-герцогиня была небогата, но славилась свободой нравов и пригожестью своих камер-юнкеров. Кто-то из злюк большого двора – кажется, барон Остерман – язвительно окрестил спутников её светлости этим ёмким немецким словечком, «вермфлаше», постельными грелками. Может, и приврал – а дамы с удовольствием подхватили, молодой герцогине многие завидовали – денег кот наплакал, красоты тоже, а каков гарем…

Четыре красавца-всадника, юнкеры Корф, Кайзерлинг, Козодавлев и чуть отставший от них Бюрен – этот загляделся на подмигнувшую ему мещаночку, – не были, конечно, все вчетвером одновременно сосудами греха. Козодавлев только женился и витал в счастливых супружеских мечтах. Кайзерлинг давным-давно добровольно отставил себя из амантов, его манили политика и интрига, а при герцогине подобного было до морковкиных заговинок не дождаться. Корф единственный являлся вермфлаше действующим, и Бюрен изредка его подменял, когда у хрупкого красавца Корфа набухал очередной флюс. Но Бюрен значился скорее в должности приказчика, шталмейстера и главного по закупкам – для него и нечастые выходы в роли аманта казались досадной докукой. Бюрен, подобно Козодавлеву, был счастливый молодой муж, едва ступивший на брачную стезю, – его супруга готовилась разрешиться первенцем. Именно Бюрену герцогиня и обязана была достойным, при всей нищете своей, выездом – лошадей для её упряжки молодой и усердный шталмейстер отыскивал в своё время, вдохновенно торгуясь, на силезских и прусских конных заводах.

Четверых нарядных юнкеров Москва и чаровала, и пугала – азиатские змеи криво изогнутых улиц, и столпотворение поистине вавилонское, и мелькающие тут и там в толпе совсем разбойничьи рожи… Кружевные резные арки, украшенные флагами качели и карусели, на которых летели девки во вздуваемых ветром платьях, – то была мишура, сладкая патока, под которой очевидно прятался яд. Набожный Бюрен даже припомнил «гроб повапленный», нечто красивое внешне, но внутри – безнадёжно гнилое. Такова была и Москва, увитая цветами и лентами, пахнущая приторно, пирогами и мёдом, но и немножечко сладковатой смертью.

Бойкий Кайзерлинг, когда-то бывавший здесь прежде, не без труда отыскал в переулках назначенные герцогине палаты – убогие, как и следовало ожидать. Бюрен тут же вцепился в русского квартирмейстера: не было ли для него, Бюрена, писем на этот адрес – он ждал письма от жены, родила ли, нет? Квартирмейстер только завел измученные глаза – конечно же, нет. Ничего не было. Прислуга неспешно разбирала подводы, вознося на этажи всевозможный дорожный хлам. Дамы, свалявшиеся в карете, как кошки под диваном, в сплюснутых юбках и смятых прическах, помогали выбраться из кареты своей хозяйке – у герцогини в пути онемели ноги.

Бюрен и Кайзерлинг поднялись в отведенную для них комнатку, с круглым, словно на корабле, окном и единственной койкой.

– Бросим жребий – кому спать на полу? – предложил Бюрен.

Сосед его рассмеялся:

– Нет, Эрик, эти владения остаются все в твоем распоряжении. Я приткнусь у ребят Остермана, мы с ними уже условились. Сам понимаешь, там совсем другая игра. Здесь фоски, а там – козыри.

– А ты, Герман, вырос из нас, как из старой одежды, – продолжил за него Бюрен, впрочем, вполне добродушно. Он был простоват и знал это за собою – многие спотыкались о несоответствие его жгучей, ложно-значительной хищной красоты и немудрящего настоящего содержания.

Бюрен подошёл к смешному круглому окошку и сверху смотрел, как дамы под руки заводят его герцогиню в дом. Беднягу хозяйку шатало, словно матроса на штормовой палубе.

– Как это поётся в ваших арестантских песенках, а, Эрик? – Кайзерлинг приблизился к нему сзади, и положил подбородок на его плечо. – Это же популярный сюжет у арестантов – мезальянс. Госпожа и слуга, жена тюремщика и сиделец? И ты теперь полноправный герой ваших каторжных песенок, счастливый паж благородной дамы…

– Ты язва, Герман, – беззлобно отозвался Бюрен, – за то и люблю. – И он нежно погладил товарища по длинным волосам и поцеловал в висок. Тот фыркнул и отстранился.

Бюрен когда-то отсидел в тюрьме семь месяцев, и ядовитый Кайзерлинг не уставал напоминать приятелю о том коротком тюремном сроке, раз за разом обливал бывшего арестанта жгучим сарказмом – но стоило ли злить того, кто не злится? Бюрен был слишком уж тюха, чтобы ссориться с приятелем из-за такой безделицы, а отвечать в том же стиле ему недоставало ума.

Верховая прогулка членов царствующей фамилии началась торжественно, продолжилась великолепно и завершилась нечаянной радостью. Царицын юнкер, и самый притом противный, свалился с коня.

– Погляди, как Остерман к нему кинулся, – ревниво прошипел Кайзерлинг, – и явно неравнодушен – и отряхивает его, и ощупывает…

Как желал бы он сам быть на месте вот этого отряхиваемого! Секретарь Остерман был его кумир, одной с Кайзерлингом породы хищник, но куда удачливей, и так высоко уже взлетевший – что не дотянуться.

Бюрен смотрел из-за спин Козодавлева и Корфа, как заботливо обхлопывает гордый барон-секретарь павшего юнкера от пыли. Тот покорно давал себя поворачивать и лишь трагически поднимал подрисованные брови – как девчонка.

– Этот юнкер – любимый Остермановский шпион, вот барон и хлопочет, – пояснил Кайзерлинг, – я слышал, милый мальчик обо всём доносит своему хозяину, обо всём, что делается у её величества в покоях.

– Хозяину – кому? – не понял Бюрен.

– Так Остерману. Он его креатура. Ты же час, наверное, проговорил вчера в приёмной с этой цацей, пока мы ждали хозяйку…

Бюрен пожал плечами.

– И ты даже не понял, с кем говорил? – рассмеялся Кайзерлинг.

– Отчего же, цаца представилась – Рейнгольд Лёвенвольде.

– Тот самый, что подсидел тебя, когда ты пытался пристроиться к малому двору – тебе отказали, а вот этого Рейнгольда как раз и приняли, именно на твоё место.

– Это и неудивительно, – миролюбиво отвечал Бюрен, – его отец был chambellan de la petit cour, а я был человек со стороны, чужак, потому и был отставлен. Я знал вчера, с кем говорю, Герман, – и я давно не держу на него зла.

– Он был с тобою любезен?

– Вполне. Разве что – он разговаривает, как будто смеётся над тобою, но это, наверное, такая специальная придворная манера…

– Жди от него поганки. Злой человек, и ослепительно подлый. И он – брат того самого Гасси, что приезжал к нам в Митаву и дёргал из-под нас стулья. Помнишь Гасси?

Бюрен помнил Гасси, лифляндского ландрата Карла Густава Лёвенвольда, давнюю зазнобу их вдовы-герцогини. Спесивого высокородного злюку. Когда к хозяйке являлся сей драгоценный гость – дворцовые коридоры пустели, будто во время чумы. Карл Густав Лёвенвольд входил к герцогине как к себе домой и придворных её гонял – как собственную прислугу. Ему, и в самом деле, ничего не стоило походя выдернуть из-под юнкера стул или отвесить стремительную обидную плюху.

Бюрен оглянулся – Остерман и коварный Рейнгольд ехали за ними, далеко позади, и нежно перешёптывались, склоняясь друг к другу из сёдел.

– Лапочка-Ренешечка… Его любимая шутка – он целует тебя при встрече, да так, что хочется ответить, – продолжил Кайзерлинг, – но не вздумай отвечать. Не оберёшься позору. Он оттолкнёт тебя, рассмеётся – как будто это ты, непотребный содомит, покушаешься на его невинность.

– Он что… – Бюрен сделал движение бровями. И подумал про себя: как Герман узнал о поцелуях, неужели однажды попался сам?

– Бог весть, что он такое. Зимой, во время машкерадов, его частенько видели в гардеробной, и всякий раз он валялся на шубах с разными фрейлинами. Но, говорят, он и поднял с пола немало перьев, и даже для собственного братца Гасси, и даже для… – Тут Герман многозначительно закатил глаза, подразумевая персон ну очень высоких.

Бюрен задумался: отчего люди столь часто не то, чем кажутся?

Вчера в приемной её величества их встречали два камер-юнкера, на первый неискушенный взгляд абсолютно одинаковые. Золотые, в модных крошечных усиках, в львиных гривках – лохматых, словно жезлы тамбурмажора, змеино-узкие в плечах и в талии и с павлиньими хвостами расшитых жюстокоров. Бюрен позже разглядел, что один из юнкеров все-таки выше и носатей, а у другого глаза подведены диковинным образом, раскосыми стрелками, словно у японки.

Этот, с японкиными глазами, и говорил с ним – но ведь явно от скуки. Он только что не зевал при разговоре, и всё как будто насмехался, и позабыл о собеседнике, как только разговор иссяк. Вряд ли юнкер Рейнгольд планировал какую-то подлость, слишком низок был для него ничтожный курляндский придворный.

Бюрену понравился раскосый и кукольный хранитель дверей, и жаль было слышать сейчас о нём, про эти его перья и поцелуи…

– Не спи, Эрик! – толкнул его Кайзерлинг. Они здорово отстали – Корф и Козодавлев гарцевали далеко впереди. Даже Остерман и его юнкер-шпион успели их обогнать, на своих тихоходных недорогих лошадках.

– Вспомнил этих ребят в приёмной, у них были хвосты, совсем как у павлинов…

– Да и бог с ними, – отмахнулся Кайзерлинг, – есть один человек, русский, и у него к тебе дело.

– Ко мне? – изумился Бюрен.

– Прости, но я разболтал ему немного – о твоем острожном прошлом, – глумливо хохотнул его приятель, – и он заинтересован в тебе необычайно. Он то ли книгу пишет о тюремных порядках, то ли что-то ещё в этом роде. Русский подьячий, из конторы Остермана, из его «чёрного кабинета». Я и подумал: он поможет тебе, а ты – выручишь его.

«Чёрным кабинетом», в подражание Версалю, именовалась комнатка для перлюстрации писем. Бюрен ждал письма от жены, письмо всё не шло, может, и в самом деле застряло в секретной комнатке…

– Я думаю, он без труда вызволит письмо твоей Бинны, – они въехали во двор, и Кайзерлинг заговорил тише, – тебе пойдет на пользу такое знакомство. Увидишь, что русские не только жулики и воры, как ты говоришь о них, а есть и настоящие люди – есть и образованные, и умные, и добрые, и храбрые. Мой Семёнич именно таков – доживи Макиавелли, он непременно взял бы его в свою книгу.

Про жуликов и воров Бюрен выдумал не сам, подслушал у кого-то, что так называет русских красавец прокурор Ягужинский – понравилось, принялся повторять. И теперь Герман, насмехаясь, дразнил его этой цитатой, явно зная, у кого она крадена.

– Довольно интриговать, я давно согласен, – быстро бросил Бюрен. Ему очень хотелось выручить письмо, а какой ценой, что русский попросит – да бог с ним…

Конная процессия шумно и размашисто переходила в пешую ипостась – с коней падали пьяные, прежде удерживаемые в седле лишь гордыней. Лакеи уводили лошадей, всюду сновали столь любимые его величеством карлики – и не потому ли любимые, что они проныры, идеальные шпионы?

Герцогиня с сестрой спешились и проследовали за накрытые столы для высоких персон. Для юнкеров тоже накрыли столик, спасибо, что не вместе с прислугой. Прискакал румяный Козодавлев, в роковых спиралях вороного аллонжа:

– Пойдем, вкусим столичных яств… Там у них такие девочки, с Катериной Ивановной прибыли…

– Быстро же супружество тебе наскучило, – поддел ядовитый Кайзерлинг.

– Так я на службе, – оправдался Козодавлев.

Бюрен видел краем глаза: Остерман и его камер-юнкер все шептались в сторонке, никак не могли расстаться. Карлица подбежала – Остерман подхватил ее на руки, что-то шепнул на ушко и отпустил. Значит, догадка была верной, про карликов-шпионов…

Юнкер Рейнгольд глядел чуть в сторону подведёнными японкиными глазами и что-то нервно подбрасывал в руке. Издали привиделось, что он держит в ладони птицу, но то были снятые перчатки.

Вечером Кайзерлинг привёл гостя – нескладного верзилу в казинетовом подьяческом мундире.

– Знакомься, Эрик, мой хороший друг Семёнич Маслов, – так рекомендовал его Кайзерлинг, и гость со смущением поправил на неплохом немецком:

– Анисим Семёныч, вы, друг мой, полагаете, что отчество у русских – тоже целое имя. Увы, это не совсем так…

Забавно длинноногий Анисим Семёныч сутулился, стесняясь высокого роста, что делало его похожим на фигуру шахматного коня. В чертах гостя преобладала славянская мягкая расплывчатость – нос туфлей, но одновременно с благородной горбинкой, округло очерченные щёки и волосы, взошедшие надо лбом – тоже круглыми, в рифму к щекам, волнами.

– Мы с Семёничем в городе Кёльне славно кружками дрались, в корчме «Коза и корона», – припомнил хвастливо Кайзерлинг.

– Вы учились в Кёльне? – догадался простоватый Бюрен.

– Имел удовольствие, жаль, недолго, – отвечал «Семёнич».

То есть то был не простой подьячий, если успел он выучиться в Кёльне… Да Бюрену и сразу стоило догадаться, что новый его знакомый не из простых – на лице Анисима Семёныча не было того характерного отпечатка, раннестарческой маски, что носят те, кто в детстве не ел досыта. Мягкое лицо его было свежим и гладким, и глаза нагловатые, хитрованские – нет, никогда он не голодал. А вот с Бюреном – было такое дело…

– Я год проучился в Альбертине, – похвастал и Бюрен, и Кайзерлинг тут же рассмеялся жестоко:

– Ты можешь говорить и так. – Он не считал вольных слушателей за студентов. И прибавил торопливо: – Оставляю вас наедине, а сам вынужден бежать – я добился-таки аудиенции у того цесарца, помнишь, Семёнич?

Бюрен ощутил себя третьим лишним – он-то, тюха, ничего и не знал про цесарца.

– И какова же Альбертина – говорят, все профессора там чёрные маги? – спросил Анисим Семёныч, когда дверь за Кайзерлингом закрылась.

Бюрен несколько опешил – он никогда не оценивал альбертинских профессоров с такой точки зрения.

– Не успел узнать их в подобном качестве. Герман не зря надо мною шутит – я не был целым студентом, всего лишь изредка посещал лекции. И курса не кончил – наш язвительный приятель наверняка поведал вам почему.

Анисим Семёныч располагающе улыбнулся. Это и в самом деле был необычный русский – у него сохранились в целости передние зубы.

Бюрен подвинул ему единственный стул:

– Садитесь, как у вас говорят, чем богаты, – последние слова он выговорил коряво по-русски, и гость умилённо расцвел, – а я посижу на кровати. Герман рассказывал, что вас интересуют мои восточно-прусские приключения? А вы в ответ поможете отыскать одно письмецо, в бюрократической вашей геенне…

– Вы не начинаете с ритуальных расшаркиваний, сразу переходите к делу, – похвалил Анисим Семёныч, – просьба моя к вам такова. Я прочёл недавно одно сочинение, Аль-Мукаддима…

– Слышал о нем, но сам не читал.

Гость уставился на Бюрена ошарашено:

– Вы?.. – И тотчас с иронией пояснил: – Простите, но я невольно позавидовал курляндцам: если и фаворит герцогини знает про Аль-Мукаддиму, то с образованием в малышке-Курляндии дела обстоят блестяще.

– Фаворит у нас Корф. – Бюрена обидела его ирония. – Я управляющий имением. Мне приходится подменять иногда фаворита – но это из-за внешности…

Анисим Семенич кивнул – признал, что внешность хороша.

– Но профессия моя – не амант, а приказчик. А управляющий должен много читать, и всё экономическое, по своей работе – так что не смейтесь. Я и о Пачоли знаю… Аль-Мукаддима – арабская книга, нет немецкого перевода, – но обидно слышать, что я недостоин и знать о ней…

– Еще раз простите, – смутился гость.

– Да представляю, как Кайзерлинг меня аттестовал. Безмозглый красавец, вермфлаше, провёл семь месяцев под арестом…

– Вовсе нет. Герман никогда не дает за глаза подобных оценок…

– Да ладно, – Бюрен вскочил с кровати и принялся мерить комнату стремительными сердитыми шагами, – и в глаза говорит, и за глаза. Так что вы желали узнать от меня, герр Маслов?

Герр Маслов сгорбился на стуле еще больше, он вертел головой, стремясь уследить за мечущимся по комнате Бюреном.

– Мы с вами плохо начали, господин Бюрен. Давайте решим, что недавнего разговора попросту не было. Послезавтра выходной, и у меня, и, как я знаю, у вас. Мы встретимся, я покажу вам Москву, прогуляемся по лугу, оценим знаменитые праздничные карусели. А завтрашний день я целиком посвящу поискам пропавшего письма – только назовите мне отправителя…

Бюрен остановился, проговорил сомнамбулически:

– Бинна… Бенигна фон Бюрен. Моя супруга, Бенигна Готлиба фон Бюрен…

– Вот и славно. – Анисим Семёныч поднялся со стула и приготовился прощаться. – Я отыщу для вас её письмо, в «чёрном кабинете» барона Остермана. Завтра я как раз к нему прикомандирован… А теперь позвольте откланяться.

– Погодите. – Стремительный Бюрен удержал его за локоть и произнес почти виновато: – Что вы хотели знать? Мне ведь придется всё это припомнить – чтобы не провалить мой экзамен среди праздничных коронационных каруселей. Я столько лет старался об этом забыть…

Анисим Семёныч поглядел на него, внимательно и с любопытством – нет, не хитрованские были у него глаза, но живые и смешливые, как два светляка.

– Хотел спросить у вас, верно ли, что в тюрьмах почитают ростовщичество грязным делом. И в Аль-Мукаддиме есть такое понятие, как «закят». Одна сороковая, собираемая в пользу нуждающихся. Я пытаюсь понять, как этот мусульманский закят мог бы соотнестись с тюремным арестантским «общим». Только я мало знаю про «общее», вот и надеялся – выспросить у вас.

В это позднее утро в приёмной столпились целых две свиты – Анны Курляндской и ее весёлой сестрицы, тоже «Ивановны», Катерины Мекленбургской. Народ простоватый и слегка очумевший от столичных щедрот гудел, не умолкая, словно жуки в коробке. Бюрен устроился на подоконнике, раскрыл руководство по конной выездке и поверх него следил, как юнкеры у дверей переклеивают друг на друге мушки. Теперь он с легкостью их различал – раскосый Рейнгольд много смеялся, а вот товарищ его был, наверное, самый серьёзный камер-юнкер в мире.

Бюрен делал вид, что читает, а сам гадал, заметит ли его прекрасный хранитель дверей? По всему выходило, что не должен, но – он все-таки подошёл.

Этот Рейнгольд заговорил с ним с задорной невесомой злостью, но на него ли, на себя, на весь свет? То был агрессивный, напористый сорт любопытства, недобрый и опасный – в такой же манере держался с Бюреном и его приятель Кайзерлинг. Но у Рейнгольда, или Рене, как сам он себя представил, это была, кажется, всего лишь придворная манера, привычка подкусывать любого, просто так, играясь, не причиняя боли. Он с сердитой язвительностью рассказывал о нестоящих, бездельных, безобидных вещах – о придворных праздниках, о брате своём, блестящем и неистовом Гасси Лёвенвольде, о конной выездке, о книге Плювинеля, которую брат любезно одолжил ему, Рене, ненадолго.

Рене говорил, экспрессивно мешая французские и немецкие слова, и неотрывно глядел Бюрену в глаза подведёнными дивными очами, и всё время трогал собеседника, словно проверяя, не растворяется ли тот в воздухе – кончиками пальцев проводил по обшлагам, с машинальной нежностью перебирал простенькие кружева его манжет… Рене мгновенно и незаметно перескочил в разговоре на «ты», сославшись на давний обычай придворных пешек. Задорная злость была лишь тоном, подачей себя, слова его были при том вполне дружелюбны. Даже чересчур…Он даже предложил, завидев у Бюрена в папке трактат о выездке, одолжить ему на денёк пресловутого Плювинеля.

Плювинель, «Наставления королю в искусстве верховой езды» – редчайшая французская книга, легенда наездников, чёрная жемчужина для знатоков конной выездки – к чему отдавать её так запросто приезжему болвану? Бюрен насторожился, с чего вдруг такая забота? Вдруг за дружеским вниманием последует обещанная Германом подлость, злая шутка, месть за давнее, восьмилетней древности, соперничество? Или Рене попросту забавлялся, скучая, играя, как кошка с птицей, с бессильной и глуповатой жертвой?

И когда Рене спросил, смеясь и запрокидывая голову, свысока и насмешливо на Бюрена глядя:

– А как здоровье вашей драгоценной супруги? – тот чуть не рухнул, оторопев, со своего подоконника.

Потом понял – Рене дружен с Остерманом, а тот – он же герр «Чёрный кабинет». И мерзко сделалось: значит, его письма к жене читали в кабинете, и этот, Рене, быть может, тоже читал…

«Что бы ты ни делал – я не стану с тобой играть». Как с Кайзерлингом – сколько тот ни навязывал свои игры, Бюрен попросту не отвечал – и оставался неуязвим. И сейчас этот смешливый Рене будто бы приглашал его за собою в какой-то огненный круг, но можно ведь было попросту и не ходить. «Non digno» – такой был девиз, кажется, у тамплиеров: «Не снисхожу». Не снисхожу – и остаюсь неуязвим.

Рене, соскучившись, отошёл от него, и теперь возле дверей шептался с карлицей, молоденькой и хорошенькой – присел перед нею на корточки и нежно терся носом о нос её, всё смеясь.

Бюрен вспомнил, что карлица эта – царицына, шпионка, любимица, и сам Рене, именно Рене, а не тот, второй на этих дверях – тоже царицын, тоже, как Остерман говорит, «вермфлаше». Был у царицы камергер Виллим Иванович, нумер один, Ле Гран, почти явный её фаворит, и был вот этот Рене, нумер два, его так и звали – «миньон», младший. Тоже любимец, что-то и он мог…

И Бюрену сделалось боязно: как ему, недотёпе и тюхе, отныне лавировать, если миньон Рене пожелает и дальше в него играть? Оттолкнуть нельзя, не по зубам ему станет подобный враг при большом дворе, но нельзя и поддаться – ведь съест, он же играет для того лишь, чтобы потом съесть…

Лёвенвольде были «uradel», рыцари столь древнего рода, древнее нынешних русских царей, католики, из той своры, что воевала некогда гроб Господень. А у рыцарей – у них ведь собственные свои кодексы, и мораль как у льва в пустыне – вот конкуренты, и вот добыча, и всё… Они считают людьми лишь подобных себе, лишь равных, таких же львов, все прочие для них – игрушки, чтоб потрепать, погонять когтистой лапой по паркету, прежде, чем полоснуть клыками и потом – даже не сожрать, бросить.

Бюрен в растерянности перебрасывал в руке серебряную цепочку закладки, дурацкой своей книги по конной выездке. Так перебрасывать цепочку его научили сокамерники в Восточно-Прусской тюрьме. И красивый Корф, приметив это его движение, потихоньку рассмеялся из своего угла и в бок толкнул Козодавлева – мол, смотри, острожные манеры…

Но Бюрен не видел. Он думал о Рене. «Если он и вправду одолжит Плювинеля, я просто возьму у него книгу, а в игры свои – пусть играет с собою сам».

– Я не знаю как следует тюремных порядков. В тюрьме я не был, конечно, единственным грамотеем, но второй наш грамотей сидел за содомию, и все шли ко мне. И я без конца, все семь месяцев, писал для других арестантов – письма, прошения, апелляции… Оттого моя жизнь в заключении и оказалась относительно сносной.

Взлетали качели – с нарядными весёлыми катальщиками, и лодки плыли по воде, все в лентах, некоторые даже под полосатыми пологами – от солнца, охрой игравшего в лазури. Бюрен и Маслов прогуливались по берегу Москвы-реки, и Бюрен, смущаясь, рассказывал о давнем своём опыте, кажется, всё-таки негодном для книги Анисима Семёныча.

– За что же вы туда угодили? – осторожно спросил Анисим Семёныч.

– Ввязался в поединок со стражником, да с дури и заколол его шпагой, – признался пунцовый Бюрен, – забавно, что в тюремном зазеркалье подобный подвиг – даже повод для гордости. Убить стражника среди лихих людей – это какая-то особенная доблесть.

– Слыхал о подобном, – прищурился Маслов, – выходит, вы имели авторитет?

– Куда там, – криво улыбнулся Бюрен, – я не стал для них равным, так, душегубец из чистеньких. Скажите, Анисим, удалось ли вам узнать о письме?

По береговому склону скатился почти кубарем торговец карамельными петухами, Бюрен воздержался, а Анисим Семёныч купил-таки пыльного желтого петуха.

Бюрен глядел на него, с этим его петухом – с ожиданием и досадой.

– Вчера Остерман весь день просидел с нами, не дал мне порыться в его закромах, – сознался Анисим Семёныч виновато. – Но завтра – непременно. Завтра наш механический человек у Его величества с докладом, и я постараюсь запустить лапу в его взлелеянную картотеку.

Бюрен невольно рассмеялся – над тем, как зовут Остермановы подчинённые своего руководителя. В кудрявом педанте-бароне и правда было нечто механическое, безжизненное.

Маслов откусил белыми зубами петушиную голову и с хрустом разгрыз.

– Вы ничего мне больше не скажете, Эрик, – пока не получите письма?

– Отчего же, просто, как мне кажется, я для вас бесполезен. Ничего толком не знаю – острожный писарь…

– Давайте так: я стану говорить вам цитаты из моих арабских книг, а вы мне, как бы в рифму – на те же темы ваши тюремные наблюдения. Если это для вас не очень скучно…

– Что ж, попробуем.

– У мусульман ростовщический процент – он зовётся «риба» – почитается грехом. И весьма тяжёлым – равным по тяжести прелюбодеянию с матерью. И сделка, в которой одна из сторон приобретает выгоду, не затратив усилий, также греховна.

– У арестантов такая сделка звалась бы барыжной, она не запрещается прямо внутренним арестантским законом, но и не одобряется. Греховно, но дозволено. То же с ростовщиками: они неизбежное зло, поди запрети, но арестантский закон их совсем не одобряет. И, пожалуй, так же, как Коран, считает греховодниками – конечно, не в той же степени.

– Есть очистительный налог, закят, взимаемый с совершеннолетних дееспособных мусульман в пользу нуждающихся, основной источник пополнения казны… – И Анисим Семёныч сделал для Бюрена приглашающий жест, как дирижер.

– На общее в тюрьме жертвуют те, у кого есть возможность. Ну и совесть – как там говорят.

– А вот сунна о распределении закята: «Милостыни – только для бедных, нищих, работающих над этим, для привлечения сердец, на выкуп рабов, должникам, путникам – на пути Аллаха…»

– Для привлечения сердец… – усмехнулся Бюрен. – Наш тамошний атаман поддерживал из общих денег парнишку, тот хорошо векселя рисовал, да беден был – вот и был на содержании с общего, пока учился. На выкуп рабов – тоже есть подобное, выкупают своих из острога, да и из рабства…

Облака плыли по небу низко-низко, словно вот-вот зацепят за крыши. Одни качели взлетали над самой речкой – и чьё-то пышное платье цветком трепыхалось над водою, синее над синим… У Бинны серые глаза, она любит синие платья – оттого, что синева ткани отражается в радужках глаз, и глаза её кажутся лазоревыми…

– Я вижу, вы сильно по ней скучаете. – Что же такое отразилось – в собственных его глазах, если Анисим Семёныч прочёл? – Моя супруга тоже, как и ваша, на сносях. И я, как и вы, бросил её дома, маюсь, казнюсь – а к ней нельзя… Но нам с нею ещё два месяца до срока…

Маслов присел на камень – длинноногий и нелепый и шляпой отмахнулся от комаров – а кудри его тотчас растрепал ветер. И тростью принялся чертить на земле полумесяцы и углы – то ли арабские, то ли масонские.

– Я и не знал, что есть русский перевод Аль-Мукаддимы, – сказал Бюрен, – или он немецкий?

– Его вовсе нет, никакого, ни русского, ни немецкого. Это я – знаю арабский, – как ни в чём не бывало милейше расцвёл Анисим Семёныч. – Если я предложу вам перейти на «ты», Эрик, это не будет возмутительное амикошонство?

– Не будет. – Бюрену припомнился Рене, с его внезапным «ты» и мучительным, лукавым вниманием. – Только не называй меня Эрик, так зовёт меня Герман из вредности. Моё полное имя Эрнст Иоганн, и хоть первое имя и подчёркнуто в метриках, мать и домашние всегда звали меня вторым. Для меня привычнее именно второе имя, а не мой официальный Rufname. – Бюрен проводил взглядом стайку молоденьких разряженных купчиков. – Как думаешь, Семёнич, гуляют ли вот так же, по берегу, с петушками и тросточками – и юнкеры большого двора?

– Русских не зовут вторым именем без первого. Или первым, или уж обоими сразу, – поправил Бюрена пунктуальный Анисим Семёныч, – а юнкеры, конечно, не гуляют.

– Почему же?

Кто только ни шёл по берегу – и гвардейские офицеры, и купеческие семейства, и явные гризетки, и кавалерчики на тонких ногах – то ли настоящие, то ли тоже из купчишек… Вон даже господин в генеральской форме гладил по морде верблюда из потешной команды – и притом безо всякого зазнайства.

– Они, если из палат своих выходят – их или грабят, или бьют, – ехидно разъяснил Анисим Семёныч, – слишком уж тонкие штучки эти юнкеры – для старой столицы. Петруше Нежину недавно в подворотне дали в лоб… Вот они и стерегутся…

Анисим Семёныч всё же ошибался, уверяя, что юнкеры не гуляют. Бюрен как раз наблюдал, сверху, из круглого чердачного окошка, как один из них почти бежит, перепрыгивая лужи, по двору среди герцогининых подвод. Так торопится, словно и вправду боится, что схватят его московские разбойники. Нет, Бюрен не дожидался его нарочно и с нетерпением, просто выглянул в окно – а там он, Рене и, кажется, с обещанной книгой.

Слышно было, как Рене взлетел вверх по лестнице – каблуки его выбили по ступеням ритмичную веселую дробь. Бюрен с невольной улыбкой послушал этот козий цокот, все ближе и ближе, и – распахнул дверь.

Рене не был сегодня в придворном, но и без придворного оказался весьма наряден – ботфорты до бёдер (этот фасон с лёгкой руки господина Ягужинского обожали все придворные инверты), начёсанная львиная гривка, медового цвета бархатный кафтанчик. Перчаточки, кружевца, игрушечная, словно детская, шпажка. И мушки, на скуле и над бровью, – что-то такое они должны были рассказать, на галантном языке, но не Бюрену, конечно, а неизвестной счастливице-фрейлине.

И Рене тут же, на пороге, привстал на цыпочки и поцеловал его в губы – увы, именно так, что захотелось ответить. Бюрен, конечно, не ответил, он помнил, что это недобрая шутка, и, попадись жертвочка в ловушку – Рене рассмеётся ему в лицо. От Рене пахло пудрой, и сладкой медовой патокой, и всплыл в памяти дурацкий «гроб повапленный» – нечто прекрасное внешне, но внутри безнадёжно гнилое…

– Та самая книга? Плювинель, «Наставления королю»? – Бюрен прикрыл за гостем дверь и взял книгу из его рук. Рене сердито прикусил губу – злился, наверное, что жертвочка ему не далась.

– И в ней – сюрприз… – сказал он с недобрым задором.

Бюрен пролистнул желтоватые, чернилами замазанные страницы – эта книга явно была у кого-то настольной. Но не у самого Рене, конечно…

И вдруг в руки выпал ему – сюрприз.

Письмо, на розовой почтовой бумаге, он сам когда-то выбирал для жены эту бумагу модного цвета фрёз. Потому что она и сама была Erdbeerangel, его Земляничный ангел… И земляничной пудрой ещё пахло её письмо – словно тысяча острых стрелочек пронзила сердце. Или клюнула острыми клювами тысяча птиц. Пошлое сравнение, но это, наверное, из-за близости Рене.

Бюрен сломал печать, разорвал конверт. Подумал невольно о том, что вотще прокопается сегодня Анисим Семёныч в Остермановых закромах. А потом – позабыл и про того, и про другого.

Жена писала ему о сыне, о том, что мальчик родился крупный и здоровый, и сама она здорова, и кормилица у них та же, с которой они прежде условились – из дома Мунков. И молока у кормилицы много, и мальчик ест хорошо, ночью спит и днём спит, но если уж кричит – иерихонской трубою, голосок у него в отца…

Бюрен словно очнулся, он сидел с письмом на постели, а Рене присел рядом с ним, тонким своим платочком стирал его слезы и со страхом заглядывал в лицо:

– Там что-то плохое? Кто-то арестован?

Эти придворные вечно задавали друг другу вопрос – кто-то арестован? – и понятно отчего, ведь при большом дворе регулярно кому-то рубили головы. Вот и Рене спрашивал его о том, к чему сам привык, о страхе из собственного хищного мира. Дурак…

– Нет, Рене. У меня первый ребенок, сын…

– А-а, – разочарованно протянул Рене. Только-то…

Он был очень близко, и постель, прогибаясь, словно сталкивала их ещё ближе – зады съезжали по матрасу. Пола бархатного кафтанчика легла Бюрену на колено, и бархатное мягкое плечо – коснулось его плеча. Колючие кружева, и тёплый медовый запах, и – Бюрен только сейчас заметил – у Рене в ушах были серьги, длинные, даже с камнями, качались в розовых мочках, как маятник в часах, когда он запрокидывал голову. Он был небольшой, но смотрел всё-таки сверху вниз, из-за этой запрокинутой головы. Или в сторону смотрел – тоже придворная манера, так презирал, что глаза не глядели.

– Для чего это нужно было – тебе? Письмо… – Бюрен правда не понимал, ведь это была уже не злая шутка, не игра, не месть за какое-то давнее соперничество. Это было нежданное – добро или же всё-таки – каприз?

– Мой каприз, – смеясь, отвечал Рене, эхом его догадки. Вблизи видно стало, почему Рене подводит глаза – без лихих раскосых стрелок они казались бы трагическими, беспричинно грустными. Вишнёвые, почти чёрные, как запекшаяся бархатная кровь, с опущенными внешними уголками и заплаканной тенью под припухшим нижним веком. – Ты знаешь, что такое право большого входа?

Бюрен не знал. И решил в простоте, что Рене сейчас делает к нему лихой содомитский подкат.

– Наверняка что-то непристойное, – предположил он мрачно. Очень уж ему не хотелось – ломать нос недавнему благодетелю.

– Вовсе нет, – опять рассмеялся Рене, он всё время смеялся… – это право камер-юнкера свободно входить в покои коронованных особ. И завтра, если ты ничем не занят, я могу воспользоваться этим правом и представить тебя нашей будущей императрице, матушке Екатерине.

– Так можно? – только и достало слов у Бюрена, а в ответ был – опять этот смех:

– Мне – можно. Принарядись и не опаздывай, – и Рене ещё раз поцеловал его, уже на прощание. Не отвечай же, нельзя…

Но он целовал, кажется, и не желая ответа, по привычке – птица поёт не потому что чего-то хочет или чего-то ждёт, но такова ее природа… Она всем поёт, а Рене – он всех целует.

Рене отодвинул от него своё лицо, пальчиком стёр с его приоткрытых губ свою помаду и убежал. Вот кто он был – содомит или так, легкомысленный ангел, играющий крылами в движении воздуха? Бюрен не понял.

Среди кенигсбергских студентов встречались содомиты, их игра начиналась всегда одинаково – с возни, с потасовки, перетекавшей потом в обжимания и поцелуи. Бюрену они были неприятны, напоминали неразборчивых молодых кобелей, которым всё равно, на кого прыгать – на других таких же или на хозяйскую ногу. Они и целовались так, по-животному яростно – словно грызлись собаки.

Их возня будоражила, зажигала кровь, как и любая публичная непристойность. Но Бюрен не снисходил до них, он был красив, его любили женщины, молодые, богатые – зачем ему было? С его внешностью он мог иметь любую женщину, незачем было тратить себя на мужчин. А в тюрьме содомитов столь яростно презирали, не касались ни их самих, ни посуды их, ни вещей, они жили как прокажённые…

И вот этот Рене… Его невозможно было даже представить – одним из героев возни, исподволь переходящей в лихорадочные вороватые фрикции. Шпион «механического человека» и сам немножечко кукла, он не унизился до вульгарных посягательств, но он предложил – сделку. Бюрен был простоват, глуповат, но это он понял.

Рене не имел средств, чтобы платить за любовь, и не имел сил – принудить к любви при помощи страха, как часто здесь делали. Но он бестрепетно и последовательно выложил перед Бюреном те козыри, что имел на руках. Остерман, Екатерина. Играй же со мной – и я возьму тебя к себе, в свою стаю, в свой круг. Хочешь?

1758. Добыча и охотник

Пастор Фриц примостился на краешке стула и в который раз обводил любопытным взором эту престранную гостиную. Два окна, в свое время превращённые во французские, от пола до потолка, к вящему отчаянию хозяина Мякушкина. Две картины Босха – в Петербурге никто не сумел их по достоинству оценить (и украсть), и картины проследовали в ссылку, вернулись к прежнему владельцу. На другой стене – широчайший гобелен, изображающий стоящих шеренгой северных охотников, с жуткими варварскими ухмылками и охотничьими орудиями в руках – в точности как атрибуты у святых. Пастор помнил ещё, как эти пелымские охотники позировали – так же мрачно, рядком, и художница-герцогиня торопливо делала с них наброски. А герцог, старый дьявол, следил за этюдами, сидя верхом на стуле, играя стеком – как дрессировщик на арене…

Посреди комнаты возвышался ажурный пюпитр тёмного дерева, и герцог – или, для ярославцев, князь – вслух читал пастору избранные выдержки из католической книги:

– Мы живём для того, чтобы выучиться хорошо умирать, – выговорил князь с бодрой интонацией декламатора.

– Сей урок вашей светлостью давно усвоен, – умильно напомнил пастор, – еще в Шлиссельбурге. И это было не просто хорошо, это было красиво…

– Вольно тебе, – в ответ на лесть огрызнулся ссыльный, – много ты видел… Ты пришел, когда всё было кончено, и светлость твоя была уже вымыта и одета, а не валялась в чем мать родила в собственной луже.

Пастор закашлялся и потупил ангельские очи – в показательном сочувствии.

– Вот что хотел бы я вынуть из себя, как тот фунт мяса, что вырезали в какой-то шекспировской пьесе. Эту дыбу, и эту лужу, и этот допрос, и две шёлковые гладкие ноги, что так легко через меня переступили…

– Ноги? Чьи ноги? – вскинулся пастор, про ноги он слышал впервые. Про дыбу и лужу – уже прежде было.

– Про эти ноги ты читал мне, помнится, длинные лекции, еще в Летнем, Бинна приглашала тебя к нам, для моего перевоспитания. Не помнишь? Ну так не бери в голову…

Пастор почесал в голове – память его сейчас яростно крутила шестёренки, но разве припомнишь все проповеди, да за двадцать лет?

– Божий огонь горит во мне, и, если я не дам ему выхода, он сожжёт меня, – продолжил князь своё чтение с глумливой торжественностью, – память, чёртова память, Фриц. Отец мой…

Что хочешь ты выжечь?

Быть может ту, предпоследнюю, перед арестом, ночь? Ночь – переползающую в сумрачное утро, когда в коридорах уже гремят ведёрками первые уборщики?

Он лежит на полу, в крошечной комнатке гофмаршала, он мог бы спать на козетке, но у козетки подломлена ножка – всё равно окажешься на полу. И он лежит на полу, на бесценном своем соболином пледе, и только ноги, в шёлковых гладких чулках – на бедной козетке. Он говорит, говорит, и картавый серебряный шарик бьётся под его языком, и льётся французская речь, и льются – небесные алмазные слезы, из углов его глаз – к ушам:

– Уедем, Эрик, я умоляю тебя, уедем… Вот-вот всё рухнет, и я наверняка это знаю, ты ведь помнишь ещё, что я у тебя шпион? Рухнут твои алмазные копи, и завалят тебя породой, и заживо похоронят. Или ты, Эрик, хочешь, как Анна Болейн – умереть, но королевой?

– Я немножко другое, я не Анна Болейн. – Ну что ему, такому, отвечать? Умоляет, смеётся, плачет… – Я, подобно Ною, не смею оставить свой не слишком уж прочный ковчег, в котором спасаются разные твари.

– И в котором всё-таки нет мне места… В твоем раю, лютеранском раю – меня не будет.

Что остаётся? Перешагнуть осторожно через него, через эту плачущую куклу на тёмном меху – ведь комната гофмаршала так мала, – и выйти вон. Взойти по лестнице, в свои покои, и лечь спать.

Быть может, другую ночь – вторую после ареста? Тоже почти уже утро – профос устал, и устали канцеляристы. Ждали лёгкой победы – над изнеженной, трусливой жертвой. Они привыкли ломать и стольких уже сломали. Но Восточно-Прусская тюрьма – слишком уж хорошая школа, чтобы уроки её когда-нибудь стёрлись из памяти. Не сознавайся, никогда и ни в чём. Не верь, не бойся, не проси. Non digno…

Трещины в полу черны – от крови ли? Бог весть, но пахнут они отвратно, особенно когда возле самого лица, когда ложишься на них щекой. Они разбегаются – как змеи, как вены, чёрные – по серому камню. Но лучше лежать, в грязи и в луже, чем висеть на их чёртовой дыбе, дилетанты, болваны, все-таки вырвали плечо из сустава… Перед самым носом – сапоги, канцеляриста и профоса. Бьёт дверь – и еще две пары сапог, гвардейских:

– Кончили, ребята? Ещё один к вам, принимай, Аксёль…

– С первым всё, уже уносят. Заводите пока.

И вот на пороге – те две шёлковые гладкие ноги, не арестанта, пока лишь свидетеля, – в туфлях парижского мастера Флозеля. О, Петергоф знавал эти пряжки с золотыми шнурами – то был бум, рождение новой моды. Он входит, совсем не стуча каблуками – он так умеет, и он перешагивает через лежащего – как переступают через лужу. И это тоже хорошо бы забыть. Даже пол с потёками крови можно оставить, а вот эти золочёные туфли, переступающие через – нет, увольте…

Но ты же помнишь его показания – он единственный не оговаривал тебя, не дал судьям твоим – ни-че-го. Ни единой нити… Сам судья, на недавнем долгоруковском смертном процессе, он знал, что стоит лишь начать – и вмиг увязнешь…Он единственный не топил тебя, чтобы выплыть самому. Он вывернулся, как ласка, из всех хитроумных вопросов, отделался незначащей чепухой, пустышками, обманками, призрачной полуправдой, шпион и царедворец, с петровских еще времен, древний, как трехсотлетняя черепаха…

С тех пор – не виделись. В твоём раю меня не будет. В лютеранском твоём раю…

«Чьи же ноги? – всё терзался пастор. – Может, Юсуповой? К ней когда-то изволили его высочайше ревновать, и плюхи били, и той Юсуповой запретили розы в локонах носить… Да нет же, вот же! Ее нынешнее величество, а тогдашнее – высочество, цесаревна тогдашняя. У него с цесаревной и амур был, и записочки, и с женою чуть было не развелся… Точно. И потом-то она ногами через него – переступила…»

Князь оставил в покое Савонаролу, подошёл к раскрытому окну и стоял, опершись ладонями в проём рамы – тёмная фигура на фоне оконного сумеречного квадрата и стальной стены дождя. Пастор смотрел на него и завидовал – тому, что князь за годы в ссылке не растолстел, а он, Фриц, на тринадцать лет моложе – и растолстел, и даже оброс медвежьим загривком.

– Цитрина блюёт, у Фелиции чумка, Милодорка сдохла, – мрачно перечислил князь потери в рядах собственной своры, – всё оттого, что псарь от меня удрал.

– Псарь ваш цыган был и тать, – с удовольствием напомнил пастор, – он в шайке состоял и числился в ней, по слухам – не из последних. Ваш покорный раб лично выкупал его из узилища.

– На мои деньги, – тоже напомнил князь. – Может, он и был тать, но собаки при нём были толсты и здоровы, а сейчас у меня не псарня, а богадельня на Лебяжьей Канавке. С кем мне завтра гнать лис? Ливен засмеёт меня…

– Я бы на месте вашей светлости поостерёгся бы охотиться, после болезни…

– Поостерегся?! Так тебя и не зовут охотиться. – Князь развернулся на каблуках, встал лицом к пастору и сделал красноречивый изгоняющий жест, словно выталкивая гостя. – Ступай, завистник! Я скажу Бинне, что ты проявил усердие в спасении моей заблудшей души. Могу наврать, что ты почти её спас. Ступай же!

Покои герцогини – княгини для ярославцев, – если уместно именовать покоями крошечную комнату с единственным окном, были обиты розовым, земляничного колера шёлком. Шёлком с тёмными розами, которые госпожа хозяйка когда-то вышила сама, на собственных серебряных пяльцах. Ведь розы были у неё всегда и на всём, и даже муж её одно время носил кафтаны, шитые из штоков с розами – даром что остроумцы подсмеивались над такой расцветкой мужской одежды.

В комнате тесно было и душно от фарфоровых ароматниц, толпившихся на всех горизонтальных плоскостях и источавших одинаковый тёплый, сладковатый запах. Среди ароматниц и пышных кукол с фарфоровыми головами, среди подушек и перин лежала в постели миниатюрная хозяйка покоев, герцогиня-княгиня Бенигна, Бинна для домашних (слишком уж зловеще и грозно звучало её официальное Rufname), седая дама с маленьким злым личиком. Удивительны были на этом личике совино-кошачьи широкие глаза, далеко разведённые, с остзейским раскосым разрезом. Бинна вышивала очередную картину, «Охотники на привале», и молочно-белая канва эпического полотна почти скрывала её небольшое тело. В ногах хозяйки валялся, как кот, младший принц Карл и, тоже как кот, играл с клубком серебристых ниток.

Князь вошёл, любопытно нагнулся над картиной, взглядом пробежал по едва намеченным силуэтам.

– Это мы с Ливеном? В таком случае старина полицмейстер вышел у вас чересчур носат.

Он сразу увидел, как жена вороватым жестом убрала под ткань письмо – но то была их давняя игра. Их сбежавшая дочь писала матери, а с отцом напоказ пребывала в ссоре. Но ссора дочери и отца была всего лишь спектаклем, и притом старым, наскучившим.

– Вы завтра охотитесь, папи? – подпрыгнул в перинах Карл. – Я тоже желаю с вами!

– Так езжай. Я велю загонщикам одеться в красное – чтобы ты больше не принимал их за оленей.

– О, папи! – уязвленно застонал Карл, опадая обратно на перины, и клубок затанцевал в его пальцах – как шар жонглёра. – Вы столь жестоки и столь злопамятны…

– После тяжкой болезни вам опасно охотиться. – Бинна подняла от вышивания волшебные свои птичьи глаза. – Каждый выезд может сделаться последним.

– Вам же лучше, вздохнёте с облегчением и наконец-то отбудете в Вартенберг. А болваны мои наконец-то женятся… – Князь взял из угла стул и уселся на него верхом, положив подбородок на сплетённые на спинке пальцы. – Я ведь ядро на вашей ноге, душа моя, – он перешёл на курляндский диалект (Бинна знала, Карл, конечно же, нет), – я отыгранная карта, я провалил вашу высокую миссию, принцесса. Стоит ли жалеть об отыгранной карте?

Он с удовольствием наблюдал, как меняется её холодное злое личико и фарфоровая маска делается страдающей. О да, то была месть. За всё, прежде бывшее…

Erdbeerangel, земляничный ангел, принцесса… та, что продавала тебя, торговала собственным мужем, отдавала в заклад, как браслет ростовщику. Именно она сочинила когда-то пьесу, в которой так странно расписаны роли – и заставила, уговорила играть. И месяца не прошло после свадьбы – она вложила в твою руку свечу в керамической лодочке и сама проводила, под полуночный звон часов, к дверям хозяйских покоев. «Ваш выход…»

Это искушение, великий соблазн, ему нельзя не поддаться. Бесконечно любимая жена – и сама, за руку приводит в покои метрессы. Разрешая, благословляя, изобретая – измену. Ты соблазнился, конечно – любопытство, глупость, желание выгод, наивный огонь, в молодости столь неуместно сжигающий чресла…

И ты так и не простил никогда своего первого, желанного падения – ни ей, ни себе. Особенно – ей.

А потом, столько лет – каково было жить, пристёгнутым к двум юбкам, Бинны и вашей с нею хозяйки? Каково было жить – живой игрушкой? Она говорила, душа твоя, каждую ночь, нежной рукой подталкивая – к тем приоткрытым дверям: «Это – единственное, чего мне никак не сделать за вас. Днём я с нею, а ночью – извольте вы… Ваш выход».

И сейчас, когда игра кончена, и кончена – провалом, под шипение и свист, быть может, и правильно, что она делит твое изгнание, ведь пупенмейстер всегда виновен не менее, чем его пупхен…

– Знаете, принцесса, – продолжил князь все так же по-курляндски, глядя с усмешкой в недоуменные глаза бедняги Карла, – в этой ссылке я чувствую себя куда свободнее, чем когда-то в столице с моей хозяйкой. Я могу отправиться в гости или просто гулять вдоль берега – и никто не закатит мне сцены. Я ведь никогда не выезжал прежде в гости, мне не дозволялось. Помните, как говорила моя хозяйка: нельзя, гости – это неуместная распущенность… А теперь мне можно. У меня есть свой дом – а прежде не было дома, помните, принцесса, как мы всё время жили в задних комнатах, словно прислуга? И у меня наконец-то есть собственная спальня…

– Забавное злорадство, – наконец-то ответила Бинна, по-французски, не прекращая шить, – то был только ваш выбор, сперва общая спальня, потом – раздельные.

Карл демонстративно застонал и вышел вон, разговор о родительских спальнях его фраппировал.

От свадьбы – и до ареста – были общая спальня и общая постель. Деревенский дурак, выскочка, парвеню – ты всё боялся выпустить из рук свою сказочную райскую птицу, краденое солнце из гордого рода Трейден. Мог уснуть – лишь с нею рядом, лишь касаясь её во сне. Не выпускал из рук и не разжимал объятий…

Нежная полубогиня оказалась расчетливой сводницей, продала молодого мужа – как девчонку в бордель. Но собаку бьют – а она все лижет хозяйские сапоги. Так было и у тебя с прекрасной принцессой, общая спальня, общая постель – вопреки продаже и предательству. Но оба вы уже старые, и ты, и она, и ученик наконец-то усвоил урок, выучился (много их, уроков, понадобилось – крепость, смертный приговор, Сибирь) – жить сам и спать – один.

На охоте за ссыльным должен был присматривать поручик Булгаков, надзорный гвардейский офицер. Но Булгаков вдвоем с полицмейстером Ливеном умчались по полю, за очумевшей от такой небывалой чести лисой.

Сумасвод трусил на смирной лошадке, чуть позади бесценного княжеского иноходца. Князь кашлял, задыхался и не имел больше сил продолжать погоню. Наверное, правы были и пастор, и почтенная супруга – не стоило мчаться в поля, едва поднявшись с одра смертельной болезни.

– Едем, золдат, к егерю – мне нужно лечь, – утвердительно проговорил ссыльный и сейчас же повернул коня к лесу. Сумасвод не возражал, поплёлся следом. Он даже немножечко хотел, чтобы ссыльный его попытался сбежать – ведь тогда представится возможность его ловить, и изловить, и получить повышение.

В лесу кроны уже подёрнулись желтизной – так седина мелькает в кудрях престарелой кокетки. Кони переступали через узловатые корни, змеившиеся поперек лесной тропы. Сторожка егеря выделялась острой кровлей на краю опушки, и за домом сын егеря возился у птичьих клеток, кормил тетеревов. Сам егерь носился сейчас с дорогими гостями, господами Булгаковым и Ливеном, гнал лису и травил ярославские угодья.

– Минька, дом отпирай, барину неможется! – издали заорал предусмотрительный Сумасвод.

– Мне всё можется, мне всего лишь дурно, – сквозь зубы по-немецки прошипел князь, слово «можется» выделив по-русски. Он сидел в седле ровно, но был бледен и трясся.

– Так незаперто, идите! – отозвался весёлый Минька. Он был ушастый, с торчащим чубом – в точности папаша-егерь. Минька подхватил под уздцы драгоценного княжеского иноходца, и конь сердито взоржал и запрядал ушами. – Ступайте, светлость, ложитесь, я его привяжу.

Князь легко слетел с коня, словно забыв о недавнем недуге, но на земле опомнился и показательно застонал, держась за виски. Он вошёл в дом, и слышно было с улицы, как застучали его ботфорты по внутренней лесенке. Сумасвод устремился было за питомцем – вдруг тот решится вылезти через заднее окно и дать деру? – но потом передумал: «Не сегодня, дед и вправду еле дышит», уселся на крылечко и раскурил костяную трубку.

Минька восторженно гладил тонконогого вороного жеребца, и тот надменно фыркал и бархатным носом тыкался мальчишке в шею – просил подачек. Минька дал ему морковочку.

– А как коня зовут, дядь Сань? – спросил егерёнок у Сумасвода.

– Люцифер Второй. А папаша его был Люцифер Первый, да сдох лет семь назад. Гнедой был, злющий, всю дворню перекусал. А этот, видишь, добряк.

– А ты, дядь Сань, тоже ведь – Сумасвод Второй? – припомнил ехидный Минька.

– Ты, егерёнок, меня с конем-то не равняй, – оскорбился Сумасвод и сердито пустил дым книзу, – наш род древний, еще со времен стояния на Угре прославленный. И имя Александр всем первенцам дается, оттого я и второй, батюшка мой жив, и дай бог ему здоровья. А ты, умник, ступай, глянь, как там наша цаца – может, попить ему надо, или тряпку на лоб, или грелочку под зад…

Князь недурно себя чувствовал и не нуждался в грелочке под зад. Он лежал на втором этаже егерской сторожки, на низкой и жесткой лежанке, закинув руки за голову и глядя в потолок. И представлял, какова была бы эта бедная комнатка – но увиденная другими, чужими глазами. Обитые деревом стены, тёмная грубая мебель, кривое окошко. «Буколик, рустикаль…» – словно услышал он в своей голове насмешливый мурлыкающий голос.

– Вам подать чего, светлость? – возник на пороге услужливый Минька. – Попить или, наоборот, тазик?

Он говорил по-русски, князь отвечал – по-своему, но ничего, оба понимали.

– Нон, мизерабль, – рассмеялся князь и сел на кровати, – тазик – нон. Знаешь, у твоего папаши слишком уж жёсткое ложе.

– Так он и спит тут – ночь через три, – оправдался Минька, – нам мамка велит завсегда дома ночевать.

– Похвально, – оценил князь, – я пришлю для этого жёсткого ложа две своих перины. Постелите их, не жадничайте. Бог весть, может, мне доведется ещё раз утратить равновесие возле вашей сторожки – а мне нравится приходить в себя на мягком.

Минька округлил глаза и кивнул.

– И ещё… Принеси сюда какой-нибудь цветок, в горшке. Это красиво и создаст какой-никакой уют… – продолжил князь с мечтательной ноткой в голосе.

– Я папоротник выкопаю и в ведре поставлю, он красивый, разлапистый такой.

– Ты прав, он забавный и даже похож на пальму…

Сумасвод слышал с крыльца их разговор и давался диву. Перина и пальма поразили его воображение. «У деда амур, – смекнул смышлёный цербер, – свидание намечается. Неужто Марья Саввишна Дурыкина? Со старшим сыном крутила, потом с младшим, а нынче, значит, и с самым главным, с овина и сарая пламечко и на хату перекинулось…»

1724. Point of no return

Бюрен стоял на ступенях Лефортовского дворца и следил за течением жизни – за тем, как прибывают и отъезжают экипажи. Кайзерлинг пообещал подобрать его, на карете кого-то из новых своих влиятельных приятелей, и добросить до квартиры. Бюрену не терпелось похвастать небывалой сегодняшней удачей, нежданным венцом собственной доселе полудохлой карьеры. Правда, патока триумфа пропитана была изрядным ядом – Рене представил-таки Бюрена царице Екатерине, и Бюрен имел несомненный успех, и теперь с благодетелем предстояло ему как-то расплачиваться. А чего пожелает от него Рене? У Бюрена не хватало скромной его фантазии…

– О, Яган! – Анисим Семёныч сбежал к нему с каретного разворота, нарядный, подвитой и напудренный – так густо, словно падал лицом в тарелку с мукой. – Поздравляю! Наслышан о твоем триумфе! Наш с тобою Герман будет рвать на себе волосы – он непрерывно скачет, от персоны к персоне, но до сих пор лишь мыкается в приёмных – а ты уже преуспел!

Бюрен глянул на приятеля как затравленный зверь. И сознался, неожиданно сам для себя:

– Страшно подумать, чем придётся мне платить за мой триумф…

– Кто же тебя представлял? – быстро спросил Анисим Семёныч.

– Они, – кивнул Бюрен на каретный разворот. На развороте высился внушительный и роскошный экипаж французского посланника, и сам посланник светлым фениксом снисходил на грешную землю – почти в протянутые руки камергера Виллима Ивановича де Монэ. Чуть поодаль, за самым камергерским плечом, летуче улыбался казанский губернатор Артемий Волынский, сиял зубами и кудрями. Когда Рене привёл Бюрена в покои Екатерины, де Монэ провожал их к хозяйке, а Волынский сидел уже в покоях, как видно, на правах старинного знакомого.

– Эти двое? – искренне огорчился Маслов. – Волынский и Монц? Плохи тогда твои дела. Я-то думал, тебя представлял тот юнкер, Миньон…

– Он привёл меня в покои, а эти двое там уже были, – пояснил Бюрен.

– Ну, с Миньоном всё проще, – выдохнул с облегчением Анисим Семёныч, – главное, что ты не должен ничего этой сладкой паре. Кстати, чего ты ждёшь? Герцогиня выслала за тобою карету?

– Наш Герман обещал меня подобрать, да, видно, обманул.

– Не беда, я прихвачу тебя с собой, если захочешь. Остерман выдал мне карету для служебных дел, но он не станет возражать, если я по дороге довезу и тебя.

– Скажи, Анисим, а отчего Волынский и Монэ – и вдруг хуже Лёвенвольда? – спросил Бюрен. Он знал о себе, что наивен, и неуклюж, и не годится для двора с такой своей простотой, но Анисим Семёныч был не тот человек, что станет над ним насмехаться.

Царица Екатерина в общении оказалась намного легче, чем Бюреновская собственная хозяйка-герцогиня, говорила без церемоний, а после поцелуя руки придержала красавца двумя пальцами за подбородок и лукаво заглянула в его глаза. Кажется, она прочла бесхитростную истинную природу под его ложно-значительной демонической внешностью, и такое забавное несовпадение пришлось ей по вкусу. Де Монэ (или Монц, как назвал его Маслов) всё время был рядом и чутко следил, чтобы симпатия не переросла в нечто большее, охранял свою деляночку.

Забавно, что внешне знаменитый камергер выглядел в точности как Рене – такая же тонкая талия, златые кудри, длинные серьги и длинные стрелки, только глаза голубые, а у Рене они были тёмные. Они с Рене с удовольствием обыгрывали своё сходство, принимали одинаковые позы и делали синхронные жесты – казалось даже, что это один человек перед зеркальным своим отражением. Они были как танцовщики в балете, улыбался один – улыбался и второй, они одновременно и кланялись, и отставляли ножку, и отклонялись назад в тончайших, будто бы переломленных талиях, как две змеи… И странно, с какой ревностью, с какой мучительной судорогой на тонком, породистом лице следил за этим их представлением, почти танцем, стоявший за креслом государыни губернатор Волынский…

– Волынский и Монэ хуже Лёвенвольда, – подтвердил Анисим Семёныч. Подкатился немудрящий канцелярский возок. – Садись же!

Вдвоем они забрались в карету.

– Я не понимаю. Как же мне-то быть… – почти проскулил Бюрен.

– Не здесь же, при кучере, про такое рассказывать. Давай-ка, Яган, завтра утром – и махнём на рыбалку. Удочку я для тебя найду, – предложил весёлый Анисим Семёныч.

Не зная, наверное, «рыбалки» немецкой, он употребил в своей речи французское двусмысленное «peche», означавшее одновременно «ловить рыбу» и «грешить». И Бюрен выдохнул с облегчением, когда Маслов продолжил всё-таки про рыбу:

– Посидим, половим на реке щурят – и заодно разберёмся с твоей бедой. А то наш Герман насоветует тебе со всей злобы…

– Спасибо, Анисим. Знаешь же, что я такой дурак…

– Ты не дурак, ты новичок на этом поле, еще разберёшься, – утешил Маслов, – как русские говорят, «одна голова хорошо, а две – лучше». А вот, кстати, неплохая иллюстрация, – и он указал, смеясь, на выпуклый русский герб на фронтоне здания, на орла-растопырку с двумя головами.

Над рекой пластами лежал туман. Первые птички пробовали голос в переплетённых низких ветвях, и от воды отчетливо и резко пахло рыбой. Бюрен и Маслов сидели у самой воды, и разноцветные поплавки дремали, снесённые течением, среди острых сабелек осоки.

– Ты не должен думать, Яган, что они какие-то подонки, – рассказывал Анисим Семёныч. – Виллим Монц был на войне переговорщиком, и абсолютно бесстрашным, побывал в самом пекле. Сейчас, конечно, он оброс жирком и оставляет впечатление такого пустоцвета, но это офицер, герой, умница и хитрец. А Волынский, Артемий Петрович – он легенда среди дипломатов. Этот человек сам выбирает себе покровителей, и патроны, ты не поверишь, готовы встать к нему в очередь.

– Почему же?

– Десять лет назад, в Стамбуле, Артемий Петрович, тогда еще простой дипкурьер, добровольно сошел в зиндан Семибашенного замка – вслед за главой русской дипмиссии, графом Шафировым. Сам понимаешь, каждый патрон мечтает, чтобы кто-то последовал за ним, в последней верности, в зиндан, или в ссылку, или на эшафот. Так поступок и делает человеку имя…

– Жаль, что они еще и… – искренне посетовал Бюрен.

– Уж каковы есть. И слава богу, скажу тебе еще раз, что ты ничего им не должен. Эти два охотника стреляют, не оставляя подранков.

Бюрен вспомнил, как на выходе из царицыных покоев де Моне и Волынский, нагнав его, встали справа и слева, словно ангел и бес, и спросили, с двух сторон одновременно шепча в уши:

– Эрихен, а говоришь ли ты по-гречески?

Он ответил тогда, что и на латыни-то изъясняется с трудом, и они, хохоча, отошли. Но ведь вопрос их был, кажется, совсем не про знание языков, про что-то другое…

– А Лёвенвольд? – спросил Бюрен.

– Он немного иное.

– Герман говорил мне, что он именно то. И он целуется при встрече. – Бюрен вспомнил томительный, жадный поцелуй Рене и нервно сглотнул.

– Это сейчас модно, оттого что царь Пётр при встрече целовался. Миньон делает то, что модно, вот и всё, он раб минутных веяний. И он играет роль – своего начальника, Виллима Ивановича, ловеласа и опасного содомита. Но сам Миньон – не содомит. Он как вода, принимающая форму сосуда, ему неинтересны мужчины, но интересны интриги, и поцелуи, и карты, и векселя, и возможность заставить красивого человека подчиниться, покориться, играть в его игры. Он любит, когда мужчины целуют его ноги, но перепугается, если вдруг поцелуют – выше… Есть такое австрийское слово, «бузеранти» – это любитель пообжиматься с собственным полом. Греховодник, но всё же еще не содомит.

– Я слышал, он алхимик. Делает яды, – вспомнил Бюрен. Даже яды показались ему меньшей гадостью, чем обцелованные ноги.

– Их три брата, и все трое делают яды, – подтвердил Анисим Семёныч. – А что, ты разве смыслишь в этом деле? Если ты в благодарность за протекцию вдруг кинешься ему на шею – боюсь, наш Миньон и сам струсит. Они друзья с моим шефом, Остерманом, и оба такие церемонные, закрытые снобы, не любят, когда их трогают руками. Но если ты порадуешь герра Лёвенвольда свежей алхимической формулой – это может стать началом прекрасной дружбы.

– Я совсем не знаю алхимии, – признался Бюрен, – но знаком с астрологией. Может, составить для него гороскоп?

На коронацию вместе с хозяйкой отправились избранные – Кайзерлинг и Корф. Бюрен и Козодавлев не поместились в церемониальную роспись. Скромное положение герцогини Курляндской, увы, не предусматривало пышной свиты.

Обойдённые судьбою юнкеры грустно играли в карты в комнатке Бюрена, и Козодавлев продул уже талер, когда явился лакей с запиской.

– Юнкеру Бюрену от господина Лёвенвольда, – торжественно, как герольд, объявил сей ливрейный юноша.

Бюрен взял записку, развернул. У господина Лёвенвольда был смешной почерк, острый и мелкий, как царапины от птичьих коготков.

«Я знаю, что ты отставлен. Я осушу твои слезы, я тебя утешу. Приезжай к Китайскому павильону, здесь репетирует оркестр, поют кастраты – и недурно, и генерал фон Мюних готовит к запуску знаменитые свои фейерверки. У меня два кресла на крыше павильона и всего лишь одна задница. Ты можешь подняться ко мне на крышу и разделить со мною всю эту сказочную феерию». Рене явно не давались сложные обороты в переписке.

– Где Китайский павильон? – спросил Бюрен. – Нужно ехать или можно дойти пешком?

Козодавлев, прежде угнетённый проигранным талером, воспрянул духом – игра отменилась, и наметился праздник:

– Так здесь же, в трёх кварталах, неподалёку от Успенского…

– Тебя не зовут, – огорчил его Бюрен, – у барона Лёвенвольда на крыше только два кресла.

Про задницу он уж не стал цитировать.

– Deux étions et n’avions qu’un coeur… – пропел насмешливо дважды отвергнутый Козодавлев («У нас на двоих было одно сердце», из Вийона). Он не унывал – игра-то всё равно отменилась.

– Мне велено вас проводить, – напомнил о себе лакей.

Бюрен снял с вешалки шляпу и устремился за ним, по гулкой лесенке, бог знает чему навстречу.

У самой воды весёлые солдатики возводили тонкие остовы предстоящих огненных фигур – корону, и Палладу, и двуглавого орла. Китайский павильон стоял к фейерверкам так близко, что огненные искры непременно должны были просыпаться на легкомысленные головы его обитателей. Но грядущее никого не смущало – среди резных драконов и арочек заливался арией лохматый кастрат, и четыре скрипача играли на ажурной галерее мелодию одновременно бравурную и тревожную.

– Вот, – кивнул лакей на лестницу позади павильона, – там они.

И сбежал, не дожидаясь подачки – знал, что у юнкеров не бывает наличных денег.

Бюрен задрал голову – Рене смотрел на него с крыши, свесившись с ограждения, как кукушка из часов:

– Забирайся, трусишка – я подам тебе руку!

Бюрен вознёсся по лесенке, Рене протянул ему сверху сразу две руки, втащил на крышу (их бросило друг к другу) и, невольно прижавшись, осторожно и нежно поцеловал. Так, что захотелось ответить – но Бюрен терпеливо переждал поцелуй и спросил:

– Что это за место?

– Павильон для оркестра. – Рене кончиком пальца стёр с его губ свою помаду. – Концертмейстер влюблен в меня. Без взаимности, но он предоставил мне эту крышу и эти стулья за возможность хотя бы смотреть на меня снизу вверх.

Бюрен взглянул на Рене, словно оценивая – да, этого концертмейстера можно было понять, Рене походил одновременно на оперную травести, девочку, переодетую в мужское, и на фарфоровую куклу с каминных часов. Стоило пожертвовать крышей и парой стульев за возможность смотреть и смотреть на такого, снизу вверх…

– А почему ты не в Успенском, на коронации? – спросил Бюрен.

– Представь, мне больше нравится здесь. С оперой, с фейерверками. И с тобой…

Если он играл сейчас в своего шефа, Виллима Ивановича, то играл решительно, насмерть и всерьёз. Бюрен вспомнил об Анисиме Семёныче, об их вчерашнем разговоре…

Рене бродил по крыше, огибая стулья, и странно взглядывал искоса, из-под длинных золоченых ресниц.

– Скажи мне дату своего рождения, – попросил Бюрен.

– Зачем? – Рене остановился и уставился на него широко раскрытыми, недоуменными глазищами.

– Я составлю для тебя гороскоп, – пояснил Бюрен, – я знаю, что ты алхимик. А я – астролог. Больше мне нечем тебе заплатить за твоё доброе и любезное обхождение.

Рене усмехнулся краешком рта, подошел к Бюрену близко-близко, обнял его за плечи бархатной, браслетами звякнувшей рукой и на ухо прошептал щекочущим шёпотом какие-то даты. От его тёплого, медово-сладкого дыхания по шее побежали мурашки, и слава богу, что Рене сейчас же отступил и встал у края крыши, вглядываясь в ажурные фигуры фейерверков.

– Вот скажи, что ты думаешь обо мне, Эрик? Что я идиот, наверное?

– Ты, наверное, очень добрый человек, Рене, – смутился и растерялся Бюрен, – если оказываешь протекцию такому болвану, как я. Ты поистине ангел милосердия. Даже не знаю, что ты во мне разглядел, раз взялся помогать – быть может, себя в прошлом?

– Дурак! – сердито воскликнул Рене. – Я мог бы держать на коронации хвост своей муттер, и обо мне написали бы в хронике. А я здесь, с тобою… Мы на крыше парадного павильона, для нас играют четыре императорские скрипки и поет кастрат – два русских рубля в час, между прочим, и концертмейстер дирижирует, вот этим всем.

– Я думал, они репетируют…

Рене резко повернулся к нему – красиво разлетелись широкие полы его бархатного придворного наряда – и смотрел на Бюрена тёмными, ложно-раскосыми, бесстрашными глазами. Он выговорил это негромко и решительно, с весёлым отчаянием:

– Я люблю тебя, Эрик, а ты и не видишь. Уже все это видят, все, все, кроме тебя…

Как же ты мог так ошибиться, многоумный Анисим Семёныч!

– Я не знаю, что тебе отвечать, – совсем потерялся бедняга Бюрен, – но, как честный лютеранин, я, наверное, должен сейчас тебя пристыдить…

– Неожиданно! – звеняще рассмеялся Рене. – Только я не лютеранин. Я агностик. Мы, Лёвенвольде, шотландцы, католики, но при русском дворе, как ни забавно, безопаснее слыть агностиком, нежели католиком. Что ж, прощай, мой невероятный, прекрасный, демонический Эрик. Здесь делается опасно – герр Мюних вот-вот зажжёт свои фигуры, посыплются искры, а я не желаю заживо сгореть. Не желаю – сгореть…

Бюрен протянул было руку, чтобы поймать, удержать его, но поздно – Рене с козьим цокотом слетел по лестнице, и Бюрен видел сверху – как он почти бежит, так торопится, словно боится, что кто-то его схватит. Припомнилась невольно сказка про ангела, неудержимо и безвозвратно взмывающего над земляничной полянкой, прочь, прочь от злого мальчишки, дурака и грубияна.

«Нужно было вернуть его, – подумал Бюрен, но тут же задумался: – И что же потом? Спать с ним? Нет, довольно с нас и герцогини, хотя Рене, конечно, красивее герцогини. Да что там – он красивее всех, кого я когда-либо видел. Такая талия и такие глаза… Но он мужчина, и притом с усами – тут умри, но не представишь, что ты с бабой… Интересно, Бинна и с ним велела бы мне переспать – если это так выгодно?»

И Бюрен впервые за всё время, что был в Москве, порадовался, что Бинна не приехала с ним.

Начался фейерверк, и огненные стрелы посыпались с темного неба, рискуя и в самом деле подпалить на Бюрене парик. Незадачливый юнкер сошёл на землю и смотрел с земли, из толпы, с безопасного расстояния, как красиво горят корона, орёл и Паллада, и Паллада всё передает и передает орлу какой-то жезл, да всё никак не передаст.

– Как будешь в Петербурге, не нанимай квартиру, живи у меня.

Анисим Семёныч зашёл попрощаться. Герцогиня со свитой отправлялись восвояси, в Курляндию, но напоследок безденежной гостье даровано было право на одну охоту в Измайлове, в царском ягд-гартене.

Бюрен быстро собрал свой нищенский дорожный кофр – три рубашки без кружев, одна с кружевами, бритва и парадный кафтан. Анисим Семёныч следил за сборами, кажется, несколько смущённо.

– Я перевел на немецкий первые несколько глав из «Аль-Мукаддимы», – сказал он наконец. – Я пришлю их тебе. Хотел перевести и на русский, но для кого, кто тут станет читать? А так хоть два читателя будет у меня, ты да барон Остерман.

– Ты льстишь мне, полагая, что я стою сил, потраченных на такой перевод, – ответил Бюрен почти сердито.

– Мне не хотелось бы потерять твою дружбу, Яган, – признался Анисим Семёныч, – не из-за твоих тюремных познаний, просто, кажется мне, ты человек дельный и не подлый, из тебя выйдет толк.

– Корф у нас признанная дива, – горько рассмеялся Бюрен, – вот с ним выгодно дружить. Он фаворит, и его прочат в финансисты, вместо старины Бестужева, который, кажется, спёкся. А я – только свита дивы и управляю одним бедным Вюрцау. Не ищи во мне, Анисим Семёныч, не стоит…

– Корф? – лукаво улыбнулся Маслов. – Тот еще выйдет финансист. Про Корфа наш Остерман говорит только: «Корфу не хватает…», и далее – загадочные глаза…

– Чего не хватает? – не понял Бюрен.

– И ума, и цепкости, и того, о чем ты сейчас подумал. Я не знаток в таких делах, но по мне – ты легко его подвинешь, если захочешь.

– Ты не знаток, Анисим. И я, увы, не знаток, – вздохнул Бюрен, – как выяснилось.

– Миньон? – тотчас догадался Маслов. – Он всё-таки…

– Он разве что не позвал меня замуж. А я, со всей деревенской прямотой, послал его подальше. Вежливо, но отчётливо. Подвёл ты меня, Анисим, со своими советами. Я едва не нажил в Москве могущественного врага.

– Миньон не могущественный, – возразил Анисим Семёныч, – ты ему польстил.

– Но знаешь, я придумал, как всё это дело исправить, – продолжил Бюрен, не слушая его. – У меня его книга, и я верну её, и вложу в неё записку…

– Вот эта? – Анисим Семёныч снял с полки Плювинеля. – Удивительно, что ему подобное интересно.

– Это книга его брата. Так вот, я вложу в книгу записку с извинениями и приглашением на нашу охоту.

– Но Лёвенвольд не охотится! – рассмеялся Анисим Семёныч.

– Я знаю, мне говорили. В том-то и дело. Я извинюсь за свою грубость, позову его на охоту, а то, что он не поедет, – так сам виноват. – У Бюрена был довольный вид человека, сочинившего удачную комбинацию.

– А если он опять поймёт тебя не так? И примет приглашение за нечто большее? И прилетит к тебе на твою охоту?

Бюрен задумался, и новый друг его с любопытством следил, как меняется хищное красивое лицо. Бюрен не знал, чего он точно хочет. Он и верил, что Рене не поедет к нему в Измайлово – ведь молодой Лёвенвольд не охотился, все это знали, – но он всё-таки немножко хотел еще раз увидеть Рене. Объяснить ему, что он, Бюрен, не содомит и не это, не бузеранти, и потом предложить – просто свою дружбу. Рене ему нравился, с первого их взгляда, с первого их слова, и Бюрену не хотелось бы терять навсегда это раскосое порывистое существо, и не в могуществе его было дело, просто – не хотелось терять…

– Ты пошлёшь ему книгу со слугой? – спросил Анисим Семёныч, нарочно, чтобы Бюрен очнулся.

– Да, пожалуй. Знаешь, если он всё-таки приедет – я просто предложу ему свою дружбу. Как думаешь, это будет очень глупо?

– Да так же, как я сейчас предлагаю тебе свою.

– Твоя дружба мне куда дороже, – отвечал Бюрен, пожимая Маслову протянутую руку, – только она для меня – навырост, я тебе пока что бесполезен.

– Не всё меряется выгодой, – с тёплой учительской интонацией отозвался Анисим Семёныч, – и дружба – не сделка. А если будешь в Петербурге – все-таки живи у меня, не ищи квартиры. Я напишу тебе адрес.

Маслов отпустил его руку и смотрел в глаза – уже без лукавства, открыто и честно, словно, как и Рене когда-то, приглашал его в свой круг, в свою стаю. Но – не играть, и без проклятого двойного дна. И Бюрен невольно сравнил и подумал: здесь – надёжнее и проще, но там зато – интересней.

Всю охоту Бюрен поглядывал на Корфа, вспоминая веселую фразу Анисима Семёныча – «Корфу не хватает». И сглазил-таки парня – Корф, наверняка от ведьмина его взгляда, свалился с коня, отбил бока, испачкался, разозлился и отправился злиться и дальше – в свою палатку. Так и выпала Бюрену на вечер работа, неверный жребий фаворита.

Бюрен выпил у костра с егерями какой-то жуткой шотландской сивухи, краденной еще с московских празднеств, отправился к хозяйке в её охотничий домик и выполнил работу свою, отдал честь, ответил урок – на отлично.

– Ты хорош, – похвалила его хозяйка, – а вот Корфу, бедняге – ему не хватает.

Бюрен усмехнулся забавному совпадению их мыслей и придвинул хозяйское кресло поближе к огню. Днём было жарко, а ночи стояли прохладные, приходилось топить. Бюрен подумал, что вот нормальные люди с женою – представляют в воображении метресс, а он, дурак такой, наоборот…

– Я слыхала, мальчонка у тебя родился, – припомнила хозяйка, – как он, здоров? Пишет тебе жена?

Она говорила по-русски, Бюрен отвечал ей по-немецки – но ничего, оба понимали.

– Сынок, Петер Густав, – похвастался Бюрен, – супруга пишет – крепкий мальчишка, обжора и крикун. Жду не дождусь, чтоб его увидеть.

– И я бы взглянула, – отчего-то грустно проговорила хозяйка, – привез бы ты к нам его, показал.

Бюрен вспомнил, что хозяйка-то вдова, детей у неё нет и, скорее всего, не будет. Сёстры-фрейлины насплетничали ему, давно ещё, о том, что у герцогини женская болезнь, застудилась в холодных митавских покоях. Значит, если привезти к ней ребёнка – она может привязаться к ребёнку, а потом и к нему, Бюрену, а так нетрудно станет и переиграть красавчика Корфа…

– Я привезу к вам сына, для меня большая радость и честь – видеть его у вас на руках, – нежно и почтительно прошептал Бюрен, склоняясь над креслом. Да, если женщина возьмёт ребёнка на руки… Забавно, а ведь можно удерживать чужое сердце в ладонях – не только постелью, но и чем-то иным…

В домик заглянул егерь:

– Там барон Лёвенвольд, к вашей светлости.

Герцогиня аж подскочила с кресла – ей очень захотелось барона Лёвенвольда. Бюрен ещё прежде сказал ей, что пригласил барона на их охоту, да только вот не пояснил – какого. Впрочем, нельзя было судить его строго – баронов Лёвенвольде все и всегда путали. Хозяйка влюблена была в старшего, неистово как кошка, и сейчас её ожидал не самый приятный сюрприз.

– Проси барона! – нетерпеливо крикнула герцогиня. – А ты, Бюрен, денься куда-нибудь с глаз моих.

Деваться из комнаты было особенно некуда, и Бюрен просто отступил – в неосвещённый угол.

Распахнулась дверь, явился обещанный барон – и, конечно же, не тот. Впрочем, Бюрен-то думал, что не будет совсем никакого, он не ждал, что Рене приедет. То есть как – пока шла охота, немножко ждал, и потом чуть-чуть, а сейчас – уже нет.

– А я надеялась увидеть вашего старшего, – разочарованно протянула герцогиня.

Рене склонился к её руке – длинные его серьги красиво качнулись:

– Лёвенвольд-первый связан обязанностями ландрата. Увы, родина не в силах разжать свои когти и отдать его нам, даже ненадолго.

Он отпустил герцогинину руку, мазнул равнодушным взглядом по Бюрену, словно не видя. Это был Рене – и это не был Рене. Его прежняя львиная лохматая гривка – то был, оказалось, парик, а собственные волосы у Рене были чёрные – гладко зачесанные за уши, будто у рижских сутенёров. Он приехал на охоту – потому и львиный парик, и мушки, и краску оставил дома. На бледном, без грима лице выделялись лишь синие раскосые стрелки, и губы его без помады совсем сливались с кожей. И жеманная смешливость, и кокетливые изломанные жесты – все это тоже осталось в Москве, в том сундучке, с мушками и краской.

– Жаль, что Гасси занят, – герцогиня смотрела на Рене как смотрят на маленьких собачек – с явным желанием взять на руки и хорошенечко потискать, – палатку тебе поставили, но лучше в доме ночуй, барон, земля нынче холодная. Я выпить прикажу, ужин…

Наверное, она решила – ну, не один, так другой, этот тоже ничего…

– Благодарен за приглашение, – Рене поклонился и продолжил с трагической серьёзностью, – но доктор Бидлоу запретил мне пить. Могут повторно раскрыться сифилитические язвы.

Бюрен рассмеялся про себя: «Мистификатор! Ты же это выдумал!»

А Рене отступил, печальный и серьёзный, под привычным ему женским вожделеющим взглядом, невозможно красивый и – увы! – фатально недоступный. Наклонил голову – мол, простите, что разочаровал, – и серьги качнулись, заиграли, и в глазах заиграло – пламя.

– Ступай, барон, в палатку – мой Бюрен тебя проводит. – Хозяйка отыскала глазами Бюрена в его темном углу, прошипела: – Ну и приятели у тебя, Яган. Иди, отведи его…

– Не может быть, чтобы у тебя – и были язвы, – не поверил Бюрен. Он смотрел на Рене, на его непривычно-чёрные волосы – гладкие сверху, за ушами они вились уже крутыми колечками, словно цветы гиацинта. И серьги – даже в темноте ловили какой-то свет, то ли лунный, то ли далёкого костра, и всё качались, мерцая.

– Были бы язвы, я бы давно уже сидел с этими язвами у себя на мызе, ты же знаешь, чем я живу, – ядовито усмехнулся Рене. – Я просто не хотел с нею пить. Для тебя она – служба, а мне довольно и моих московских чучел.

– А со мною ты будешь пить? – спросил Бюрен, он весь день представлял себе их предстоящий разговор, переворачивал его и так и эдак, и все-таки не знал, что получится у них – дружба или ссора.

– С тобой? Ты же знаешь, хоть яд, – рассмеялся Рене, – с тобой – хоть яд… Пойдем, бесстыдно напьёмся с твоими егерями и наделаем глупостей…

Они подошли к костру – огонь осветил Рене, в темном охотничьем он был совсем чёртик, изящный, злодейски красивый, или же – чёрный херувим, с очень бледными, нежно-бескровными губами. И плащ вздрагивал на ветру за его плечами – слабые, бессильные тёмные крылья…

У костра остался всего один егерь, прочие разошлись, спать или свежевать туши. Егерь откупорил бутылку с той шотландской смертельной сивухой, Бюрен сделал глоток и предложил Рене. Тот расстелил свой плащ поверх ветвей и егерских лежанок и красиво уселся, подогнув под себя одну ногу, как это делают дети или королевские олени. Ботфорты были на нем те самые, бархатные, до бедер – по моде столичных инвертов.

– Почему твоя хозяйка звала тебя – Яган? – спросил Рене, делая из бутылки несколько осторожных, неумелых глотков. Кажется, он совсем не умел пить – не только из горлышка, просто – не умел пить.

– Оттого, что полное мое имя Эрнст Иоганн, и сам бы я предпочел, чтобы меня звали вторым именем, первое мне – не очень…

– Фигушки, для меня ты так и будешь всегда – Эрик, – фыркнул Рене, – мой прекрасный месье Эрик…

– Иногда ты жестоко шутишь.

Этот «месье» был издёвкой, злой шуткой, в ядовитых традициях большого двора. Семейство Бюренов с давних времен приписывало себе родство с древним и гордым французским родом Биронов де Гонто, и папенька Бюрена подписывался – «Карл Бирон», и сёстры его писались во фрейлинском реестре – «Бироновы», и, собственно, сам Эрик… Он понимал, умом, что это наивно и глупость, вот как Монц в нелепой гордыне именует себя – «де Ла Кроа», а настоящий адмирал де Ла Кроа у себя в Ревеле злобно фырчит, отплевываясь от небывалого родственничка.

– Я не шучу, по крайней мере сегодня, – ответил Рене с нежданной серьёзностью, – я знаю, кто ты. Вы и в самом деле родственники с маршалом Арманом. Вот Виллим Иванович, он выдумал свое родство с де Ла Кроа. А ты и твоя семья – вы вправду цепляетесь веточками за большое бироновское дерево, хоть и у самого края. Вы зовётесь от замка Бирон, а не от саксонского городишки Бюрен. Я это знаю, Эрик… Я прихожу по вечерам от метресс, отмываюсь в ванне и ночь напролёт рисую генеалогические деревья моих знакомых дворян, таково уж моё пристрастие. У меня уже целая папка таких деревьев – и собственное, и Унгернов, и Врангелей, и Корфов, и твоё.

– Покажешь?

– Вот еще! Изволь разбираться в собственных веточках сам. – Рене снова фыркнул, словно капризный кот. – Ну, может, когда-нибудь… когда мы станем достаточно близки… Ты обещал мне гороскоп – конечно, позабыл?

– Отчего же. – Бюрен вытянул из-за обшлага свернутый гороскоп. Он весь день таскал его с собой и чуть было не выбросил в печку, когда отчаялся ждать. – Вот, читай. Только какая-то гиль получилась, если честно…

Рене сделал из бутылки очередной глоток и развернул лист:

– Асцендент во Льве, Плутон в восьмом доме… Стеллиум в седьмом доме… Расточительность, игра, склонность к авантюрам. Грациозность и изящество – ты мне льстишь, Эрик… Год двадцать пятый – открывает кредит, что ж, спасибо. Так, год тридцатый – год благовещения… Ты прав, гиль редкостная – куда мне, агностику, и вдруг благовещение. Любовь, взаимная любовь, игра, долги, неограниченный кредит – спасибо, спасибо, маэстро. Сорок второй – эшафот, смерть. Вот порадовал… В расцвете лет…

– Читай дальше.

– Еще не конец? Ага, вот дальше – позор, скитания, утрата себя и – сюрприз, сюрприз! – ещё одна смерть, в году пятьдесят восьмом. Не так обидно – это уже глубокая старость…

– И дальше.

– Ты перестарался, Эрик… Куда ещё – но оно там есть. Скитания, утрата себя, взаимная любовь – о боже, к кому, в такие-то годы! И – ура, вот она, наконец-то! – третья смерть, без даты, но всё равно, это уже мафусаиловы годы. Ты не астролог, Эрик, бросай это дело. Но одно недурно – после каждой смерти я смогу являться к тебе весь в белом…

– Тебе пойдет белое.

Рене убрал гороскоп, куда-то под рубашку, как видно, к самому сердцу, и теперь смотрел на Бюрена, без прежней насмешки, внимательно и печально. Даже губы его, непривычно бледные на узком красивом лице, дрожали, как у готового расплакаться ребенка. Бедный чёрный херувим, отмывающий себя в ванне – после тысячи любовных побед…

– Говорят, твоя жена продала тебя твоей хозяйке, и сразу после свадьбы, – сказал вдруг Рене, не смущаясь присутствием у костра внимательного егеря. – Не злись, Эрик. Я вовсе не хотел тебя обидеть. Мой брат – он тоже меня продаёт, как девку в борделе, и я не смею ему отказывать… Не злись, не злись – пусть хоть что-то будет у нас с тобою общее.

Бюрен пригляделся к Рене – его раскосые глаза стали пустые, словно круглое бархатное донышко шахматной фигурки. Он был пьян, постыдно и возмутительно. Сделал в точности, что пообещал – напился и принялся делать глупости…

Как ребёнок, как мальчишка… Он совсем не умел пить, придурок Рене. Бюрен ещё терпел, когда этот фигляр принялся танцевать у костра народные шотландские танцы – чтобы доказать, что он-то настоящий шотландец, а не врун и не подделка, как, например, де Монэ. Егерь смотрел на него словно на идиота, но бог с ним, с егерем – Рене свалился, подвернул ногу, и Бюрену пришлось нести это недоразумение до палатки на плечах, словно подстреленного оленя. Рене при том брыкался, звякал браслетами и ругался на непонятном языке – наверное, доказывал миру, что умеет не только танцевать, но и разговаривать по-шотландски.

Бюрен поставил в палатку фонарь – и та озарилась изнутри, тепло и таинственно. Рене ему пришлось вносить, как новобрачную – тот не мог ступить на ногу, то ли придуривался, то ли и вправду охромел. Бюрен устроил Рене на матрасе и по одному стащил с него щёгольские инвертские ботфорты:

– Душу бы дьяволу продал за такие сапоги…

– Я и продал, ты ведь знаешь, как я живу.

– Не кокетничай, все так хотят. – Бюрен положил к себе на колени две его ноги, шёлковые, в отливающих влажной сталью чулках, и принялся их ощупывать в поисках перелома. Рене зашипел как кот, но вырываться не стал. У него были щиколотки как у других людей – запястья, такие же тонкие. – У тебя ничего не сломано, но всё-таки покажись в Москве Быдле, если не помрёшь к утру от похмелья. – Бюрен бережно убрал его ноги со своих колен. – Знаешь, Рене, ты совсем не умеешь пить.

– Увы, – согласился Рене, – что есть, то есть. После наших праздников я всегда по три дня болею…

Он протрезвел, или прежде ломал комедию – а сейчас смотрел на Бюрена разумными ясными глазами. Рене – и всё-таки не совсем Рене, другой человек, то ли сложнее, то ли куда проще, чем прежний ломака-марионетка. Этот не целовался и не кокетничал, и с горечью говорил о колючей изнанке – собственной обманчиво развесёлой жизни…

– Рене, я должен тебе сказать. – Бюрен невольно скосил глаза на его точёные щиколотки – Рене сидел, подобрав ноги, как девушка или – королевский олень. – Я немного могу тебе предложить за твою протекцию. Только дружбу. Потому что я ведь не содомит, Рене. Я не содомит, я обычный дядька, как все – с женой, и сыном, и с небольшим кредитом у своей герцогини…

– И я не содомит, – улыбнулся Рене, уголочком рта. И мотнул головой – нет, нет, – и серьги качнулись, мерцая, в крошечных розовых ушках. И всё-таки он был чуть-чуть набелен, и граница белил и ненакрашенной, нежной кожи проходила как раз возле этих беззащитно алеющих ушей.

– Ты говорил, что любишь меня, – напомнил Бюрен.

– А ещё – говорил, что я дурак. Я кого только не люблю… Одна девочка, англоманка, зовёт меня – «misguided angel», неразборчивый ангел. Моё дело пропащее, я всё время кем-то очарован, но это так быстро проходит… Я увлекаюсь, бросаю, и я люблю тебя – но я всех люблю, не бери в голову, Эрик. Кстати, может, ты знаешь ту песню:

Misguided angel hangin’ over me,
Heart like a Gabriel, pure and white as ivory,
Soul like a Lucifer, black and cold like a piece of lead…

Это по-английски, Эрик, – английский тоже мой язык… «Потерянный ангел парит надо мною, молочно-белое сердце Габриэля, свинцово-чёрная душа Люцифера…» Прости, Эрик, что напугал тебя тогда, своей любовью – нет ничего, что ты, конечно же, никакой любви, ничего нет…

Слезы задрожали в углах его глаз, но не скатились, стояли каплями, драгоценные алмазные брызги. Бюрен всегда был глуп, и слишком уж прост, и легко поддавался обаянию момента, и поэтому, наверное, он сделал то, что сделал – потом угрызался, конечно…

Он сказал:

– Жаль, – о том, дурачок, что Рене его не любит. И протянул руку, и кончиками пальцев качнул в ухе Рене длинную, таинственно мерцающую сережку. И погладил – горячее красное ушко, и волосы, упругие и нежные, словно птичьи перья или же – перья гиацинта. И продолжил глупость дальше, не в глаза ему глядя – на бледные ненакрашенные губы: – Ты больше меня не целуешь, а я только-только набрался храбрости – чтобы тебе ответить…

– Нас видно, как в театре теней, – прошептал Рене, вывернулся из-под его руки, змеино выгнулся и одним выдохом задул свечу в фонаре.

Темнота, глубокая, бархатная, внезапная – решительно взяла Бюрена в свои руки, но тотчас же две другие бархатные руки, в нежно звенящих браслетах, обвили его шею, и тёплое, медовое, шёлковое, бестолковое, порывистое раскосое создание шальной птицей влетело в его объятия, и мягкий кончик носа, и нежные губы – уткнулись в шею, с каким-то сбивчивым жарким шёлковым шёпотом.

– Что ты там шепчешь? – Бюрен держал его в руках, его очень тонкую талию и почти такие же узкие рёбра, и чувствовал, как сердце бьётся, под его пальцами и в этой узкой клетке, пойманная птица в его ладонях…

– Мой рыцарский девиз, «nihil time, nihil dole». Ничего не бойся, ни о чем не жалей. Мне тоже страшно, правда, Эрик, – капризно, почти жалуясь, вышептал Рене.

Он тогда поцеловал Рене – первый, сам, нашёл в темноте его губы. Поцеловал – жёстко, жадно, причиняя боль, и заставил отвечать. Вот что это было – любопытство, любознательность, распущенность, минутное опьянение или страх утратить выгодное столичное знакомство? Бюрен не знал, он не понял. Но ему легче было думать о себе как о ловком игроке, искателе выгод, карьеристе, манипуляторе.

Или попросту – забыть, как Рене сказал ему наутро, уходя:

– Забудь, не терзайся. Не было – ни-че-го.

Когда они вернулись в Курляндию, деревья уже отцвели, зато вокруг герцогининого домика повсюду алели раскрытые пионы и пахли – почти тем же мучительным московским мёдом. Но Москва уже отпустила его, как болезнь, стёрлась, забылась, едва ли не вся, кроме крошечного одного предательства.

Бюрен хотел было ехать в Вюрцау верхом, но потом прихватил у хозяйки легчайшую двуколку. Он всё-таки собирался по возвращении привезти к хозяйке ребёнка, как та просила – а значит, и жену с кормилицей, как же без них.

Бюрен правил повозкой сам, и лошадка, тонконогая, красивая, одна из недавних его заграничных покупок, бежала легко и резво. Аисты торчали в гнездах, белые над красной черепицей, и темные ветви куполами переплетались кое-где над дорогой, привычно и уютно – он был у себя, дома, на своем единственном месте, и душа разжималась потихоньку, как распрямляется скомканный лист, и лишь глубоко где-то – мучил острый, увязнувший коготок.

На постоялом дворе Бюрен остановился – напоить лошадь. С крыльца сошел католический падре, молодой, бритый, тонкий, чем-то похожий на Рене. Он похвалил лошадь, и с таким знанием дела, что Бюрен, поначалу не желавший ему отвечать, всё же ответил, и даже рассказал – откуда лошадь, и кто заводчик, и сколько пришлось за нее отдать.

– Вы, наверное, тот самый шталмейстер, что подбирал герцогине Анне её знаменитый выезд? – догадался священник. – Как я сразу не понял – вы очень красивы и всё знаете о лошадях.

«Ещё один, – сердито подумал Бюрен, – братец-содомит. Может, все католики – того?»

– У герцогини Анны все юнкеры – красавцы, и все понимают в лошадях, – отвечал он мрачно, – вот и угадывайте, который перед вами.

Падре смутился, отвёл глаза, словно понял, в чём его заподозрили. Он был очень уж молод, может, и не настоящий святой отец, а так, ряженый мошенник – подобных изрядно приезжало с гастролями, из Варшавы или из Кёнигсберга. К нашим дурам-вдовушкам…

– Я понадеялся, что вы – тот самый, потому что мне нужно в Вюрцау, для обряда последнего причастия. Там умирающий… – сознался католик, по-прежнему потупясь. Он, наверное, всё утро вот так метался по постоялому двору, и коней не было, и никто его с собою не брал…

– Садитесь. – Бюрен взлетел на облучок и кивнул священнику на сиденье – позади себя. – Я не стану ломаться и прихвачу вас в повозку. Пусть будет для вас загадка – кто вас довёз из дюжины герцогининых юнкеров.

– Я щедро заплачу! – пообещал повеселевший католик. Он подхватил со скамьи свой дорожный мешок, видать, со святыми дарами, и легко забрался в двуколку.

– Не нужно платить, – ответил Бюрен, не оборачиваясь. Повозка тронулась, лошадь потрусила рысцой по дорожке, под готическими сводами вязов. – Я хотел бы вам исповедаться.

Он не мог исповедаться собственному лютеранскому пастору, с детства знавшему его как облупленного. В таком… А этот, молодой, случайный попутчик, и той же религии, что и Рене, и столь на него похожий…

– А как же решётка, анонимность? – напомнил падре.

– Вы меня не знаете, и я всю дорогу просижу к вам спиной, – разумно отвечал Бюрен. – А ваша анонимность – иллюзия, в таких вот деревеньках. Просто не забывайте про тайну исповеди.

– Клянусь блюсти ее, – пообещал падре из-за его спины с самой торжественной интонацией. – Мы выехали в поле, сын мой. Можете начинать.

Не поле, цветущий луг лежал по обеим сторонам дороги, и жаворонок в небе нырял – вверх. Как мама когда-то пела:

У нас боярышник в цвету,
И жаворонок в высоту
Ныряет, как волан…

Он даже просвистел эту песенку, машинально, не зная, с чего начать свою исповедь. Как рассказать, другому – и такое… В чем и себе-то самому боишься признаться… Но тот, другой, за спиною, сопел и ждал.

– Я недавно женился, – начал Бюрен, – и совсем недавно сделался отцом. Это, наверное, и есть настоящее счастье – женитьба по любви, и желанный ребёнок, и служба, которая нравится и приносит радость. Но почти неделю назад я готов был бросить всё – жену, ребёнка, свои конюшни и свою герцогиню, и хотел бы – бежать.

Бюрен замолчал, и пастор принялся угадывать:

– Быть может, вы растратили казённое?

– Вот и нет. Вы будете смеяться. Я повстречал одного… молодого господина. И бежать предлагал – ему. Знаете, а ведь было – как не со мною…

– Я не стану смеяться, – послышался из-за спины неожиданно грустный голос, – поверьте, так бывает. Не вы первый, поверьте. А что тот молодой господин? Что он ответил?

– Он ответил, что у каждой игрушки есть свой хозяин. Что никто не примет подобных беглецов. И нам стоит оставить всё как есть, разложить обратно, на свои предначертанные места.

– Какой он разумный, ваш друг…

– Не друг.

– Поверьте, сын мой, он говорил как друг и желал вам добра. Не дал вам погубить себя. Я всё-таки должен спросить – вы были с ним близки?

– Не так близки, чтобы вот – и прямо в ад, нет, мы всё-таки не содомиты.

– Buzeranti, – неслышно прошелестело за спиной.

– Что вы сказали сейчас, отец мой?

– Вам послышалось, сын мой. Я не стану спрашивать, были вы влюблены или же нет, поверьте, нет нужды. Знайте, любовь – это всегда хорошо, что бы ни говорили, это единственный наш шанс – заглянуть в глаза господу, разглядеть его, пусть и в чужих неверных глазах. Но одержимость – она греховна. А тот юноша – о, как он был прав! Он отпустил вас, и вы – отпустите его, в своём сердце. Так много легче живется – с любимой женой, и с желанным ребёнком, и с герцогиней, да ещё на хорошей службе.

Падре замолчал, как будто ожидая ответа, а потом продолжил, спокойно, размеренно, но с затаённым отчаянием:

– Вы ещё скажете ему спасибо за то, что не позволил вам обоим ступить на этот путь. Кто примет таких беглецов? Да никто… И вы бежали бы и бежали, как загнанные животные, с поддельными абшидами, и уже без денег, опускаясь все ниже и ниже… Скольких подобных я видел…

Бюрен не отвечал, он давно догадался, что падре его из тех, чьи портреты висят в прихожей у полицмейстера, подписанные – «тати, ухари и лихие люди». И когда на очередном повороте возок подпрыгнул и сделался значительно легче – Бюрен не стал оборачиваться, только проверил на поясе кошелек – не срезан ли? Но нет, не был он срезан…

Бинна ждала его на крыльце, наверное, услыхала с дороги бубенчик. Сын сидел на руках у кормилицы и внимательно глядел на отца – точно такими, как у матери, широкими кошачьими глазами. А у Бинны в руках был – бумажный свёрток.

– Вот, почтальон принес, сегодня. – Она отдала свёрток мужу и теперь ожидала ответа: – Что это, от кого? Я не вскрывала, он для вас. Из Москвы…

Можно было и не рвать конверта, на улице, на крыльце… Конверт был подписан по-русски, вот она и не разобрала.

«Аль-Мукаддима, или Введение, первая часть книги Китаб аль-Ибар, Книги наставлений и воспитания, сочинение Абу Зейд Абдуррахмана ибн Мухаммада аль-Хадрами. Перевод – Анисима Семёновича Маслова».

1758. Перм

Хайнрих Ливен прислан был в Ярославль Елизаветой, для ловли разбойников. Плохо знала царица своих полицмейстеров… Ливен ловить никого не стал, обложил разбойников данью, сдружился с атаманшей и дождливые дни проводил в её борделе, ясные дни – в поле с собаками, а ночи, все без остатка – за карточным столом.

Сам немец, Ливен оберегал и лелеял соотечественника-ссыльного, тем более что прежде, в Петербурге, герцог-князь приходился Ливену премилостивым патроном, премилостивым – без обмана, на многие безобразия любезно закрывал глаза. А лучшего товарища для ярославских охот не стоило и желать – князь был меткий стрелок, превосходный наездник и знаток многозарядных ружей, только жаль, что болел последний год. Вот и сегодня – лежал, наверное, дома с компрессом, старое чучело, а бедняга Ливен – отдувайся один, за катраном, с приезжими господами. Обычно-то они играли в паре, ссыльный князь умел читать колоду сквозь рубашку (старый острожный навык), а у старины Ливена ещё с Петербурга прилипла кличка – «Пять тузов», чётким контуром обрисовавшая его таланты.

Сегодня холостяцкое гнёздышко Ливена, облагороженное Венерою без рук и чучелом камышового кота, посетили два новых для Ярославля господина, обер-офицер Инжеватов и писарь Гапон, проездом из Соликамска в Петербург. Навстречу Инжеватову стрелой прилетел в дом Ливена и юный поручик Булгаков, главный цербер старого князя.

Булгаков ещё с прошлого раза остался должен Ливену червонец – юноша меры в игре не знал и берегов не видел. И сейчас Ливен смотрел на троих перед собою, за исчерченным мелом катраном – как свинарь на своих питомцев перед Рождеством. Ливеновская прислуга, кокетливая старуха в немецком платье с низким вырезом и с грудью столь морщинистой, что издали та казалась волосатой, сновала вокруг стола с подносом, заставленным чашами дымящегося пунша.

– Жаль, подопечный мой сегодня болен, лежит дома с грелкой. – Юный Булгаков принял с подноса огненную чашу и продолжил речь – он хвастался своим ссыльным, словно аристократ фамильным сокровищем: – Антик, гипербореец – нужно это видеть! Презирает – всех. Унижает – всех, не глядя на чин, язык раздвоен, словно у змея, и сочится ядом. Воеводу нашего от его светлости аж колотьём колотит. Когда старый гриб выезжает с моционом – улицы пустеют, будто едут чумные дроги. Право, жаль, что он болен, обычно он через ночь играет здесь с нами.

– И каждый раз в плюсах, – в сторону, как актер в пьесе, тихонько прибавил Ливен.

– Если ваш подопечный – тот самый бывший Бирон, что был регентом, то он ничуть не переменился со времен своего краткого царствования, – проговорил Инжеватов. – Позволите ли обменять карты, у меня мусор? Я слыхал, и в Петербурге все дрожали, пока он был у власти, и страшный был грубиян и крикун.

– Я и не знал, что он здесь в ссылке, – удивился писарь Гапон. – Ярославлю не позавидуешь. Каков был тиран…

– С чего вы взяли, что герцог был тиран? – спокойно и язвительно поинтересовался Ливен, во время предполагаемой тирании неплохо знавший герцога лично. – Единственный на моей памяти, кто гадости делал без удовольствия.

– А как же история бедняги Волынского? – тотчас же взвился писарь. – Разве не герцог погубил бестрепетно сего вельможу?

– Если вы желаете убить меня, не обессудьте, что я убью вас, – с философской интонацией процитировал Ливен иезуитскую присказку.

Гапон надулся, но вступил Инжеватов:

– Каким бы ни было их соперничество, именно герцог потребовал казни министра. Он инициировал процесс, он стоял на коленях перед государыней и говорил: «Или он – или я». И потом он ввёл в процесс своего ангажированного судью…

– Остерман, – быстро вставил Ливен.

– Что – Остерман?

– Остерман ввёл в процесс своего судью, не герцог. Много вы знаете…

– Может, и так, но именно герцог довел процесс до эшафота. Он мог прекратить его в любой миг, но не стал. Он желал, чтобы все увидели – отныне он может не только брать всё, что пожелает, но ещё и убивать. Я слышал даже, что сей тиран потребовал после казни подать ему голову Волынского на блюде…

– Еще скажи – съел. – Князь, непривычно весёлый, стоял на пороге комнаты и отряхивал от дождя пушистую шляпу. В прихожей усаживался и брякал прикладом Сумасвод. – А во всём прочем, кроме блюда – да, вы правы, друг мой. Ливен, велите подать моему стражу горячий напиток – он вымок под дождем, как бы не поймал инфлюэнцы…

Ливен кивнул прислуге – мол, неси – и представил князю своих гостей. Хотел представить гостям и его, но ссыльный Ливена опередил:

– Боюсь, я не нуждаюсь в рекомендациях. В Ярославле всего две достопримечательности, первая – лужа, в которой по праздникам тонут подвыпившие обыватели. И вторая – ваш покорный слуга. – И он отвесил весьма грациозный полупоклон, словно в память о собственном придворном прошлом.

Инжеватов и Гапон глядели на вторую ярославскую знаменитость с осторожным любопытством, а юный цербер Булгаков, как ни странно – с надеждой.

– А вы, Булгаков, как всегда, уже в хороших плюсах? – Князь поймал загадочный взор поручика и приблизился к катрану, вложив шляпу под мышку – но приблизился ровно так, чтобы не глядеть никому в карты.

– Ах, кабы так… – томно вздохнул Булгаков.

Он уже скользил по тонкому льду незадавшейся партии, навстречу неизбежной финансовой полынье. Но князь, любивший карты до страсти, до болезни, ведь карты были для него шансом хоть как-то, хоть что-то в жизни выиграть, – князь мог бы стать для Булгакова спасительной соломинкой. Главное было – правильно ему отвечать.

– Фортуна вас не любит, Булгаков, – брюзгливо резюмировал князь, – всё оттого, что любят женщины. Эти две вещи не рифмуются.

Ливен усмехнулся, про себя, почти не поднимая углы губ – сей спектакль он наблюдал у цербера со ссыльным едва не каждую неделю. Булгаков проигрывал, принимался показательно ныть, и князь, опоздавший к началу партии – не нарочно ли? – садился за стол за него, и через четыре-пять кругов минус чудесным образом превращался в плюс.

Князя в городе считали шулером, но Ливен, знавший о шулерской науке всё, от альфы до омеги, знал, в чём тут фокус. Когда-то в молодости, сидя в тюрьме, князь выучился читать стос, понимать, как стос заточен, как ложатся карты в колоде, в каком порядке – а на третьем-четвертом круге это делалось уже видно. А дальше – отличная память, математический склад ума – и вуаля! – вы в плюсах. Князь как-то пытался объяснить свой метод и самому Ливену, но полицмейстер с юности выучен был другим трюкам и не стал забивать себе голову.

– Булгаков, позвольте, пусть его светлость наконец-то сядет вместо вас, – предложил Ливен, не в силах вынести их ритуальных расшаркиваний, ему давно и нестерпимо наскучивших, – и давайте продолжим.

Булгаков встал из-за стола и переместился на козетку. Князь сел на его место и взял его карты. Поручик закинул ногу на ногу, с прищуром оглядел Инжеватова, как самому ему казалось, незаметно. Шевельнул бровями – как же смешно пошиты гетры и какой презабавный стеклянный парик…

– Хороша ли погода нынче в Соликамске? – спросил поручик у гостя тоном светского льва.

– Жарынь, – кратко отвечал Инжеватов, он увлеченно понтировал.

Тему развил общительный писарь Гапон:

– Это у вас хорошо, дождичек, свежесть, ароматы. А у нас, верно его благородие говорит – третий месяц жарынь, полынь, песок в глаза – хоть ложись и помирай. Вот ссыльный Лёвенвольд и не выдержал, и помер. – Гапон скосил глаза на князя – тоже ссыльный, тоже дед, вдруг обидится – но князь увлечён был игрой и, кажется, вовсе не слушал.

– Я знал Лёвенвольда, – задумчиво проговорил Ливен, и тоже мгновенно глянул на князя. – А отчего он помер?

– Жарко, – пояснил добродушно Гапон, – старухи от жары мёрли, козы дохли, и вот он… С запрошлого года сердчишком всё страдал – вот и отмучился…

– Жаль, – кажется, искренне пожалел Ливен, – он обладал достоинством и юмором, а это редкость, особенно когда они в паре. Я помню, как Лёвенвольд рассмеялся на эшафоте, и ведь рассмеялся – до оглашения помилования, а не после. Право, жаль бедолагу, надеюсь, брат его догадался забрать тело…

– Жарко, – покачал головой Гапон, – какой брат, когда жара такая. Мы с Григорьичем, – кивнул он на понтирующего Инжеватова, – в Усолье застряли, как приехали – уж неделя прошла. Там и лица-то уж не было, всё сильфиды объели, а запах… Святых выноси. Акт мы составили, да и закопали к бесам, на кладбище лютеранском. Жарко… А у вас в Ярославле – хорошо, дождина.

– Лёвенвольд – католик, – бросил князь, внимательно глядя в карты, – или агностик, я не помню. Но – не лютеранин.

– А что такое сильфиды? – полюбопытствовал Булгаков.

– Феи в балете, – вспомнил Ливен.

– Мухи трупные, – поправил Гапон, – на жаре – так аж кишели.

Он отсыпал бы и больше омерзительных подробностей – и о червях, и о мухах, но тут подошёл к финалу четвёртый круг, и случилось именно то, чего ждал, о чём знал полицмейстер Ливен – булгаковские былые минусы чудесно превратились у князя в плюсы.

– О, маэстро… – одними губами шепнул Ливен, почти про себя.

Ночь подползала уже к рассвету, когда на дворе брякнуло, звякнуло, загрохотало – и замок на воротах, и упряжь, и шпоры. Конь всхрапнул под самым окном – и все игроки вздрогнули, даже флегматик Ливен. Кто-то пробежал через прихожую, зацепившись за дремлющего Сумасвода, и явился, мокрый от дождя, в свете утренних коптящих свечек. То был гвардеец, не караульный, а с заставы, он почтительно приветствовал старших по званию офицеров и потом отчитался, не понять, то ли Булгакову, то ли даже Ливену – как самому старшему:

– Ваше благородие, малый из бывших Биронов ночью дёру дал. Тот малый, что старший. На заставе споймали, и со всем почтением – к матушке, на прежнее место… Он коня загнал, упал у самой заставы. Прикажете акт составлять? – последний вопрос адресовался уж точно Булгакову.

– Не трудись, – томно зевнул Булгаков, прикрывая ладонью розовый ротик, – как там тебя, Гуняев? Куняев?

– Боровиковский, – мрачно отозвался гвардеец.

– Не пиши ничего, Боровиковский. Оба по шапке получим, за попустительство, ежели всплывёт. – Булгаков сделал бровями красноречивый знак ссыльному князю, и тот прибавил, словно нехотя отведя глаза от карт:

– Дождись меня, Боровиковский, в прихожей. Нашей партии скоро конец. – Князь говорил по-русски с трескучим немецким выговором. – Ты будешь утешен – и за украденный ночной сон, и за невольные услуги конвоира. Дождись, нам осталось уже недолго.

Инжеватов с Гапоном переглянулись, но смолчали – им не было дела до здешних порядков. Ливен иронически следил, как Боровиковский, щёлкнув каблуками, удалился в прихожую, в компанию Сумасвода – ждать. Старший из принцев пытался бегать и прежде, уже дважды, и ловля сего трофея сулила денежные выгоды – старый князь щедро платил ловцам за сыновнюю глупость.

– Этот круг для меня последний, – выговорил князь, опять по-немецки, и с явным сожалением. – Я должен вернуться в своё, как русские говорят, «узилище», – сказано было по-русски. – И всыпать наследничку, тоже как у вас говорят, «леща». – И «лещ» опять был русский.

Ливен усмехнулся тонко, почти невидимо. Он скучал и томился, вечный зритель бездарной постановки. Эти ссыльные Бироны играли одни и те же спектакли, повторяя их раз за разом – так повторяются слова в оперной арии: уже, казалось, всё пропели, но нет, всё опять сначала, с первых слов, «да капо», «с головы»…

Герцогиня не спала, что-то писала, в постели, на почтовом листе, положенном на столик для утреннего кофе. Фарфоровые пупсы с тупыми лицами таращились на хозяйку со стен, в утреннем дрожащем полусвете, и ароматницы пахли – сладкой горечью, горькой сладостью… Принц Петер, незадачливый беглец, в дорожном и пыльном, лежал на постели у матери в ногах и трагически заламывал пальцы.

– Кого ты убил сегодня? – спросил князь с порога, и Петер проблеял недоуменно:

– Никого…

– Цербер сказал, что ты опять загнал коня.

– Ах, то был бедняга Ниро… Простите, папи. – У Петера дёрнулась щека.

– Петер, если ты и уедешь отсюда – только вместе со всеми, – медленно и отчётливо проговорил князь. – В ту игру, что ты затеял, не играют в одиночку. А я – не составлю тебе партии. Мне не нужен в семье изгнанник, блуждающий по Европе, как пилигрим, без денег, с поддельным абшидом, теряющий себя, падающий все ниже и ниже. Довольно мне и одной такой блуждающей звезды.

– Лизхен при дворе! – почти выкрикнул Петер.

– Тебя этот двор не примет, – отрезал князь. – Бездарный наездник. Убийца…

Петер вскочил с постели – от злости почти вознесся над нею – и выбежал вон.

– Вы жестоки, – тихо и вкрадчиво напомнила Бинна. – Помнится, ваш ненаглядный Лёвенвольд загнал трех лошадей, когда спешил с мызы Раппин в Митаву. И как же вы при встрече целовали этого убийцу…

– Зато его тогда не поймали, – усмехнулся князь, – его вояж того стоил. Три жизни – малая цена за ночь благовещения. А наш дурак опозорен и пойман. Окажись его эскапада успешной – я бы тоже его целовал, потом, в Силезии… К слову, принцесса, о Лёвенвольде – он ведь помер. У Ливена сейчас сидят в гостях двое, проездом из Соликамска, один рассказал, как хоронили беднягу графа. Вам будет радостно слышать, принцесса, – яма в глине, на лютеранском кладбище, жара, вонь, покойник, объеденный сильфидами…

– Сильфида, объеденная сильфидами. – Бинна судорожно вдохнула парфюм своих ароматниц, словно пытаясь перебить ею вонь. – Так ему и надо, Яган.

– Пожалуй. – Князь сел у жены в ногах, на место сбежавшего Петера. – Знаете, что я думаю – пора мне написать Лизхен.

– Которой Лизхен? – ехидно улыбнулась Бинна.

Была Лизхен – дочь, бежавшая из ссылки от жестокого отца, дочь, ныне принятая при дворе, прощённая, замужем за графом, в чинах и в славе. И была Лизхен – Лизхен. Та, на которой князь когда-то очень хотел жениться, да так и не женился. Оттого, что так и не развелся. И та, вторая Лизхен – навсегда осталась в девках. Её императорское величество, ныне правящая царица Елизавета.

– Нашей Лизхен, – дополнил князь, рассмеялся, – да-да, понимаю, они обе – наши… Я хочу написать – дочери. Вы же уже начали, верно? Так дайте взглянуть – я, быть может, пару слов допишу и от себя.

Бинна передала ему поднос вместе с бумагой, пером и чернилами. Князь взял письмо, пробежал глазами, близоруко щурясь – свечи горели еле-еле. Жалкий бабий лепет… Слабо, невыразительно. Нет, принцесса, это делается не так.

«Надеюсь, почтительная дочь сразу признает руку любимого папи. И надеюсь, что почтительная дочь не питает иллюзий – по поводу собственного чудесного спасения из огненной геенны. Я знаю, что скромное представление, когда-то разыгранное нами – вами и мною, нашим с вами дуэтом, – сорвало овации. Не пора ли вам пригласить на сцену и режиссёра сего спектакля? Я ведь не благотворитель, о моя почтительная дочь. Нет, девочка, так люди, запертые в зиндане, подсаживают на плечах своих кого-то одного, чтобы он выбрался из ямы и потом уже – помог выбраться и им. Ваша семья всё еще в яме, моя милая Лизхен. Не бегите же прочь от дыры в земле, в которой – все мы, ваше злосчастное семейство. Протяните же руку, и помогите спастись – и нам…»

И машинально подписался. Прежде его подпись была – сама гордыня, позже – привычка, сейчас – уже просто забавная фронда. «Иоганн фон Бирон, герцог Курляндии».

На верхней ступени лестницы лежало одинокое яблоко. У Сумасвода были заняты руки, удочками, ружьем, лучистым дорожным фонариком – он не исхитрился поднять, а князь наклонился, поднял, спрятал в карман – и неразлучная пара начала свой спуск, по ступеням, к самой воде. Эти двое почти не разговаривали – им не о чем было говорить. Сумасвод расставил удочки, натянул тонкую, как струны (из таких же козьих кишок), рыболовную леску, наладил поплавки и грузила. Князь добродушно следил за ним со ступеней. В такие рыболовные вечера напряжённая, натянутая вражда между тюремщиком и ссыльным ослабевала, провисала в воздухе прежде туго натянутая нить, опадал поводок, воцарялся мир, ведь оба они любили – одно.

Птица прокричала в камышах, скрипуче и жалобно. Над фонариком золотой пылью завилась мошкара. Князь спустился, забросил удочки и стал, прищурившись, – ждать. Он достал яблоко из кармана, но есть не стал, играл им в пальцах, словно жонглёр.

Продолжить чтение