Читать онлайн Приданое бесплатно

Дизайнер обложки Мария Дубинина

ISBN 978-5-0059-0312-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все права защищены законом об авторском праве. Никакая часть электронной и печатной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет, на любой из платформ, озвучивание текста, а также частное и публичное использование текста без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава 1

Софьюшка сидела у окна с задумчивой улыбкой на лице и медленно водила пальчиком по небольшой деревянной дощечке, которую она держала в руках. Неторопливо и бережно ощупывали её пальчики искусную резьбу, кудрявые завитушки, выпуклости да впадинки, дерево было тёплым, местами шершавым, местами гладким, и Софьюшка знала уже каждую зазубринку на этих картиночках. Картинки эти вырезал для неё батюшка, было их всего семь штук, на каждой разное изображено. Тятя знатный был плотник, искусный, всё умел – и наличники резные сделать, и ворота расписать, и ложки-плошки изукрасить вязью, и столбцы на крылечке витиеватые вырезать. Любили его люди за руки золотые да сердце доброе. Вот и для дочки своей старшенькой, которую любил он пуще жизни, сделал он занятные штучки из дерева. Величиной они были с ладошку, махонькие, а чего только на них не было изображено – и море-окиян с кораблём, плывущим по волнам; и лес дремучий с избушкою Бабы-Яги; и лисичка хитрая, что выглядывала из-за ёлки; и девица красная, что по воду шла с коромыслом; и месяц ясный с братцем солнцем на небе; и терем высокий… Очень старался батюшка над этими картинками, затейливые они получились. И вот сейчас, когда тяти уже шесть лет, как не было на этом свете, сидела Софьюшка у окна и с тихой улыбкой гладила кончиками пальцев батюшкины подарочки. Дороги они ей были. Ведь была Софьюшка слепенькая.

– Софьюшка! – послышался из задней избы голос младшей сестрицы Устиньи, – Идём обедать!

Софьюшка нащупала на лавке рядом с собою льняной мешочек, и, сложив неспешно и любовно свои милые игрушки, встала, и пошла к сестрице. Устинья, невысокая, тоненькая, как молодая берёзка, девушка, в пёстром сарафане и широкой рубахе, хлопотала у стола: она достала из печи картошечку в чугунке, полила её растопленным маслицем, посыпала лучком поджаристым, золотистым, переложила в плошку. На столе, на белом расшитом полотенце, лежал пышный каравай, несколько сочных, розовых редисок, небольшая солонка с горкой крупной серой соли, и молоко в крынке. Устинья приложила пальчик к губам, задумалась на мгновение, после развернулась, взмахнув косой, убежала в запечье, и почти сразу же вернулась из закутка с загадочной улыбкой. Софьюшка с застывшим на лице вопросом, приподняв бровки, и по-прежнему кротко улыбаясь, обратила невидящий свой взор к сестрице. Хоть и не видели глазоньки её, но душа чувствовала безошибочно родную кровиночку. И потому Софьюшка сердцем видела сейчас и то, что Устинья улыбается, и то, что вся она взбудоражена и возбуждена.

Тем временем Устинья подскочила к старшей сестре и вьюном закружилась вокруг неё:

– Угадай-угадай, что у меня есть!

– Не знаю, – развела руками Софьюшка, – Да что же?

– А вот и не скажу, – крутилась кругами Устинья, – А вот на-ко, понюхай, может и узнаешь!

Она весело засмеялась и сунула Софьюшке под нос то, что держала в руках. Та повела носом, зажмурилась, и, помолчав мгновение, тут же ответила:

– Мёдом пахнет, сладостью.

– Правильно-правильно, – веселилась Устинья, – А ещё чем?

– Душистым чем-то.

– Ну, держи-ко, потрогай, тогда точно угадаешь, – хихикнула Устинья и подала сестре в руки предмет.

Софьюшка ощупала и засмеялась:

– Нешто пряник?

– Пряник, пряник! – захлопала в ладошки Устинья, – Свежий да медовый! Печатный!

– Ну ты чисто дитя, Устя, – покачала головой Софьюшка.

– А что? Нешто и не порадоваться? Вот поедим сейчас картохи, да после и попьём чаю с такой вкуснотой. Таких пряников мы сто лет не едали с тобой, Софьюшка! Ещё, поди, когда тятя с маменькой живы были, тогда только и привозили они нам с ярмарки угощеньица-то.

– Да откуда же ты взяла его, егоза? – подивилась Софьюшка.

Тут Устинья смутилась, покраснела, и, помолчав чуток, уклончиво кивнула головой:

– Да так… Пахом привёз с ярмарки.

Софьюшка нахмурилась:

– А с чего это он тебя пряниками потчует?

– Да не знаю я, – пожала плечами Устинья, – Я с колодца нынче утром шла, а он и подскочил ко мне на коне, говорит, мол, на ярмарке вчерась был в городе, торговал, и вот гостинец нам привёз.

Софьюшка, продолжая хмуриться, нащупала пальцами край стола, села на лавку.

– Зачем же ты взяла, Устя?

– Да что такого? – удивилась девушка, – Ну, угостил, да мало ли, он и ребятишкам сегодня петушков на палочке привёз. Деньги у него водятся, вот, небось, и захотел доброе дело сделать.

– Ох, не знаю-не знаю, – покачала головой Софьюшка, – Не таков человек Пахом. Расчётливый он, потому и денежный, что просто так ни копейки не потратит.

И помолчав, добавила с тревогой:

– Не позволяла ты себе ничего лишнего?

Устинья вспыхнула до кончиков волос:

– Да что ты такое говоришь-то, Софьюшка?! Как тебе только в голову эдакое пришло?

– Ты не серчай. Беспокоюсь я за тебя, Устя, – вздохнула Софьюшка, – Ведь уже семнадцатый тебе пошёл. Совсем ты у меня взрослая стала, красавица.

– Откуда ты знаешь, что красавица?

– Как не знать? – погладила её по голове сестра, – Ведь моя ты. И знаю я, что глазки у тебя, как травушка-мурава, что под солнышком растёт, зелёные, что волосы у тебя, как пшеница спелая, а губы, как вишенки.

– Да откуда же ты это ведаешь? Ведь ты и не видела никогда ни травы, ни небушка…

– Видела однажды во сне, – улыбнулась Софьюшка, – Господь милостив, дал мне разочек увидеть красоту Руси нашей матушки, просторов её широких, церквей златоглавых, полей бескрайних, да людей добрых.

– И как ты это увидела? – округлила глаза Устинья.

– А вот так. Ангел меня на крыльях своих носил по воздуху, а я и глядела, да запоминала…

– Чудно как, – протянула Устинья, и тут же спохватилась, – Давай-ка обедать станем. Остыло, поди.

Она поглядела в сомнении на сестру и спросила:

– А пряник-то что же? Не станем есть?

– Отчего же, поедим, то ведь хлеб, святое. В нём худа нет. Да только впредь, гляди, не бери от Пахома никаких подарочков, поняла?

– Поняла, – кивнула Устинья, – Впредь не стану. Давай есть.

– Давай.

И, перекрестившись на образа в углу, да сотворив молитву, сёстры приступили к обеду.

Глава 2

После обеда Устинья убежала в огород, грядки поливать да сорняки полоть, а Софьюшка принялась убирать со стола. Несмотря на то, что была она с рождения слепенькой, по дому управлялась девушка хорошо, да и в огороде тоже не робела, только жалели её и маменька, пока жива была, и сестрица младшая, работой не нагружали, больше по избе Софьюшка хозяйничала. Порой, когда время выдавалось свободное, приводила её мамонька, бывалоча, на речной бережок, усаживались они на склоне в высокую траву, да сидели молча, слушали воду, как говорила Софьюшка. А как много рассказывала вода! Река-то у них знатная была – широкая, полноводная, текла она неторопливо, издалёка несла воды свои чистые, и тому, кто умел не просто слушать, но и слышать, рассказывала река сказки свои да былины, делилась мудростью своей многовековой.

Главной же отрадой Софьюшки был лес. Уж как она его любила! Бывало, с вечера скажет мамонька:

– Девчата, завтра с утра рано подниму, по грибы пойдём.

Устя та носик сморщит, протянет недовольно:

– Ну вот, опять по грибы, поспать хочется.

А Софьюшка та обрадуется так, что весь день после только и живёт тем ожиданием, представляет себе запахи лесные, шелест листвы на ветру да пение птиц, вспоминает стволы деревьев – одни шершавые, другие гладенькие, травинки тоже эдак же – каждая различается от другой, каждая особенная по-своему. Для Софьюшки каждый поход в лес – праздник. Еле дождётся Софьюшка утра. А как рассветёт, так подоит мать корову, в стадо проводит, и, взяв большие корзины для себя и Усти, да поменьше – для Софьюшки, отправляются они в лес.

Утро свежее полно птичьего гомона, криков местных горластых петухов, мычания коров, да говора люда деревенского. Едва лишь полоска розовая на небе заалеет и солнце на небо выкатится – большое, тёплое, ласковое – спешат люди на работу. По дороге попадаются хозяюшки, что коровушек в стадо провожать вышли, здороваются, спрашивают, далёко ли собрались. Мамонька остановится, двумя словами перекинется, и дальше они пойдут. Вот и деревня уже закончилась, за околицу вышли. Софьюшка бодро шагает с мамонькой под ручку, Устинья рядом плетётся, хмурится, позёвывает, поправляет выбившиеся из-под платка волосы.

– Косу-то потуже надо было заплетать, стрекоза, – засмеётся мать.

– Спать хочу, – затянет канитель Устя.

А мать только отмахнётся:

– Большая уж ты, девять годов тебе нынче исполнилось на Рождество, а всё хнычешь, как маленька. Привыкай спозаранку вставать.

Софьюшка же идёт молча и всему улыбается, улыбка её, тихая да ясная, не сходит с лица. Всему-то она рада. И зорьке ранней, и солнышку ласковому, и ветерку прохладному, и туману рассветному. Хоть и не видит она этого, но душой чувствует красоту. Вот уж и лес впереди покажется. Софьюшка его издалека уже заприметит, остановится она, сделает глубокий вдох и встанет так, замерев от удовольствия, после неспешно, медленно выдохнет, постоит чуток, и потянет мать за рукав:

– Идём, мамонька, дальше.

Как войдут под сень деревьев, так пойдут на место заветное, у мамоньки своя полянка была тайная, где и грибы и ягоды водились всегда. То ли и правда место было такое, то ли мамонька слова ведала особые, а только ни разу не возвращались они с той поляны с пустыми корзинами.

– Отдышаться надо, малость, девки, – скажет мать и прислонится к берёзке, слабая она была здоровьем, застудилась раз зимою, да с тех пор и чахла всё.

Постоит чуток, перекрестится, скажет: «Ну, с Богом!», да примется за дело, Устинья поначалу нехотя, а после всё больше и больше распаляясь и торопясь обогнать мать, да наполнить корзину быстрее неё, пойдёт собирать на противоположной стороне поляны. Софьюшка же присядет на корточки в траву и станет стебельки перебирать пальчиками. Осторожно, бережно станет она трогать лепесточки, прикасаться к травинкам, ощупывать листья, ягоды, веточки опавшие. Вдруг задумается о чём-то, склонит набок голову, серьёзной станет, словно тучка на солнце набежит. После встрепенётся, заулыбается, примется снова травы перебирать. По одним ей ведомым качествам выбирала Софьюшка растения и складывала их в свою небольшую корзину, да не просто брала, а говорила с каждой травинкой, шептала что-то одними губами. А кроме трав собирала она и вовсе, казалось бы, сор бесполезный – веточки сухие корявые; камушки неровные некрасивые; перья, птицами оброненные; сучочки неказистые. Устинья подбежит, глянет, удивится:

– Софьюшка, на что тебе это всё?

– Надо, – ответит та, только и всего.

Вот и домой пора, у мамоньки с Устей полные корзины грибов, а у Софьюшки тоже свои лесные дары в корзиночке, которую прижимает она счастливо к груди.

– Ну, пойдёмте, девоньки до дому, – скажет мать, – Вот и умнички мои, славно поработали, теперь насушим грибов на зиму, да с картошечкой нажарим нынче к обеду, то-то тятя обрадуется, уж он больно любит грибочки.

А дома, как наступит вечер, достанет Софьюшка корзинку свою, сядет на лавку, да примется мастерить. Сучочки да палочки цветными нитками обвяжет, лентами, лоскутки вплетёт, перья, и получаются у неё куклы дивные, то ли люди, то ли существа какие-то неведомые выходят из рук её, причудливые, затейливые, необыкновенные… А за куклами теми у Софьюшки очередь уже, девчонки деревенские разбирают их нарасхват. Куклы эти мало того, что затейные уж больно, так ещё и приметили девчата, что счастье они приносят хозяйке своей. Только вот самой Софьюшке не принесли они счастья. Как пришла её четырнадцатая зима, день рождения-то у ей аккурат на святой праздник был, на Покрова, так мамонька их, добрая да ласковая, померла. Тихо ушла, во сне. Легла и не проснулась.

– Хворая была Паранья, слабенькая, так хоть смертушку Бог лёгкую послал, – кивали участливо старухи, утирая слёзы.

А после, в ту же зиму, и батюшки не стало. Поехал он в город на ярмарку, работы свои по дереву продавать – ложки да ставчики резные, оклады искусные для икон, да лавочки узорчатые. А на обратном пути подкараулили его лихие люди, что в тех местах разбойничали, да и убили. Хорошо хоть, что тело не скрыли, так и оставили лежать под высоким старым тополем, тут-то и нашли его мужики, что на поиски отправились спустя день. И лошадь разбойники увели, и деньги забрали, а телегу под откос пустили. Ох, и плакали девки, ох, и убивались они по тятеньке своему, ещё от одного горя не отошли, а тут и другое подоспело. Правду люди бают, беда не приходит одна. Старухи соседские над сёстрами пригляд по очереди взяли. Шутка ли, и так годами малы, да ещё и старшая слепенькая. Как жить? Приходили к ним то покормить, то по хозяйству помочь. Да девчатки умненькие, скорёхонько свыклись сами-то хозяйство вести. Так и жить стали. И вот уже шесть лет минуло, как один день. Устинья вон уже заневестилась…

Мыла Софьюшка посуду в небольшом корытце, вытряхивала скатёрку вышитую, а сама вспоминала те времена прошедшие, да так задумалась, что и не услышала, как вошла в избу Устя.

– Софьюшка, уж вечереет скоро, можно я на вечорки нынче пойду? – услышала она голос сестрёнки.

Нахмурилась Софьюшка, и деспотом ей быть не хотелось, понимала она, что время своё берёт, выросла её девочка, Устя – сестрица младшенькая, но и тревожилось сердце её – а ну как обидит кто? Ведь все знают, что нет у ней защитника, что там, сестра слепая, какой от неё прок? Да что душой кривить, одного человека Софьюшка и боялась только, другие не причинят зла Усте. И боялась она Пахома. Того самого, что Устинью пряниками давеча угощал.

Глава 3

– Так отпустишь ли, Софьюшка? – ластилась к сестре Устя, – Все подруженьки мои там будут.

– Ох, не знаю я, Устинья, тревожно мне что-то за тебя.

– Да ну что ты, Софьюшка? – надула губки Устя, – Ну, что со мною сделается? Никогда ты меня не отпускаешь. Другие девчонки вон кажной вечер на посиделки бегают, а я…

– А ну как обидит кто?

– Да кто меня обидит? Тут все свои. И я себе лишнего не позволяю, скромно себя веду.

– А Пахом? – спросила вдруг Софьюшка, – Пахом тоже там будет?

– Да почём мне знать? – удивилась Устя, – Я с ним и не говорю никогда, так, где на улице встретимся, поздороваемся, да и дальше разойдёмся. Да что тебе этот Пахом сдался? Что ты про него спрашиваешь?

– Да ведь нравишься ты ему, Устя, – ответила прямо Софьюшка, – А он человек тёмной, не хочу я, чтобы ты с ним сдружилась.

– Софьюшка, – Устя подсела к сестре и обняла её, – Ты же знаешь, что ты мой самый родной человек, самый любимый, и я тебя никогда не оставлю, даже когда замуж выйду. Ты ж моё приданое!

Устинья рассмеялась, она часто называла так Софьюшку, мол, ты моё приданое, а раз так, то со мной и будешь, с собой тебя заберу взамуж. Либо так, либо никак.

– Нет уж, милая ты моя, – ответила ей однажды Софьюшка, – Нечего тебе из-за меня долю свою женскую губить, кому нужна невеста с эдаким довеском? Так и просидишь в девках, как я. Я-то ладно, мне сам Бог велел, какая из меня жена, а ты у нас умница и красавица, и счастье женское непременно с тобою будет!

– Что ты болтаешь, Софья? – осерчала тогда младшая сестра, – Да ты ещё больше моего это счастье заслужила! А что насчёт «какая», так зря ты так, хорошая из тебя жена бы вышла, ты по дому всё умеешь, а со скотиной и муж бы помог, а там, глядишь, ребятишки подросли, ты сама себя заживо хоронишь да крест на себе ставишь. Да разве не знаешь ты, как Иван по тебе сохнет? Ведь ему уж двадцать пять, а всё не женится. А почему? Да тебя он любит, а ты – нет да нет.

– Что ты, Устя, какая из меня хозяйка? То разобью, то разолью. В своей-то избе я привыкла, всё знакомо мне, а в чужой как стану? Да свекровь попрекать, глядишь, примется? Нет, нет, и речи нет, чтобы мне да замуж. Вот тебя, даст Бог, выдадим за доброго парня.

Так приговаривала Софьюшка, когда заходил у них разговор о бабьей доле и об их будущем.

И вот, сегодня впервые попросилась Устя на вечорки. И то верно она говорит, подружки-то её давно на посиделки бегают, а она всё дома. А юность своё берёт. Когда и погулять, повеселиться, как не сейчас? Софьюшка вздохнула.

– Устя, – взяла она сестрицу за руки, – Ты вот что, ты ступай, повеселись, да только шибко долго не гуляй хорошо? Да с Пахомом не ходи. Скрытной он человек, недобрый. Душа у него тёмная.

– Хорошо, хорошо, сестрица! – обрадовалась Устя, – Конечно, не допоздна буду. А Пахом… На что он сдался мне? Али других парней нет на деревне нашей?

– Поди, кто и люб уже тебе? – спросила вдруг Софьюшка.

– Да ну тебя, – отмахнулась Устя, – Никто мне не люб, вот ещё.

Софьюшка улыбнулась:

– Ладно, ступай вечером погулять, а я тебя ждать буду.

Как вечереть стало, да повеяло свежестью ночной, как протянулись от домов длинные тени, а птицы слетелись на отдых в свои гнёзда, как запахли сладко ночные цветы, да засеребрилась на озере лунная дорожка, как люди, повечеряв, принялись укладываться спать после тяжёлого деревенского дня, так потянулась молодёжь на посиделки. И Устинья с ними. Подружки, завидев её, обрадовались:

– Устя, вот и ты с нами! Отпустила тебя сестра?

– Отпустила, да только велела не допоздна гулять.

– Ну, ничего, мы тебя после проводим до дому.

Так, весёлой гурьбой, дошли они до крайнего в деревне дома, где жил когда-то дед Мирон, старик нелюдимый, хоть и незлобный. Детей у него не было, бобылем прожил, и после его смерти так и стояла изба одинокая и пустая. И приладилась молодёжь за его избой сумерничать – а что, место хорошее, от других домов поодаль, от ветра и дождя закрытое – за избой-то, с задней стороны вроде навеса было вдоль длинной бревенчатой стены без окон, а плетень уж повалился давно, так, что пройти труда не составляло. Росла там, правда, крапива да лебеда чуть не в человеческий рост, да повытоптали её со временем, и теперь было у молодёжи уютное и сокрытое от других местечко. Там и собирались на посиделки.

– Устинья, неужели ты? – услышала неожиданно Устя за спиной.

Она обернулась и увидела Пахома.

– Вот же чёрт эдакой, как чует, – выругалась она мысленно. Хоть и не сказала бы она, что был ей Пахом неприятен иль мерзок, относилась она к нему так же ровно, как и ко всем остальным деревенским парням, да только помнила она слова Софьюшки, чтобы не ходила она с ним. И потому сейчас испугалась Устинья, что обмолвится кто-нибудь сестре её невзначай, что Пахом с нею зубоскалил, а Софьюшка после того ни за что её больше на вечорки не отпустит. Она пожала плечиком и ответила Пахому:

– Я, а что ж мне, и не выйти, не посумерничать?

– Эка ты резка, – удивился тот.

– Резка не резка, а не подходил бы ты ко мне близко, – сказала тихо Устя, так, чтобы никто не услышал, – Да. И пряников мне больше не носи. Мне сестрица запретила.

– Вон оно что, – протянул Пахом, – Значит, и со мной говорить тоже она тебе запретила?

– Может и так, – пожала плечом Устинья, – Да какая разница. Али тебе побаять не с кем боле? Вон сколько девчат тут.

И только она, было, повернулась и собралась пойти к остальным, как Пахом схватил её за локоток и притянул к себе, стоял он у самых зарослей бурьяна, так, что Устю и его не видно было остальным ребятам.

– А мне других не надобно, – прошептал он жарким шёпотом, – Одна ты мне люба, Устюшка, будь моей!

Устинья глядела на Пахома испуганно, широко распахнув глаза, и в то же время, с каким-то замиранием и восторгом в сердце. Грубость его, смешанная с силой, отозвалась в её сердце чем-то доселе незнакомым и сладостным.

– Отпусти руку-то, – тихо сказала она, глядя Пахому в глаза.

Тот выполнил её просьбу, однако же, продолжая держать её за край рукава.

– Позволишь сегодня тебя до дому проводить? – всё так же, не отводя глаз, спросил он.

– Нет, – твёрдо сказала Устинья, – Пошла я.

Но Пахом не пускал.

– Софья не разрешает? – вновь спросил он.

– А если и так, то что же?

– Да не пойму я просто, отчего она супротив меня, никогда я ей зла не делал, ни я, ни семья моя.

– Что правда, то правда, – подумала про себя Устинья, – И отчего Софьюшка так против него? Она ведь так и не объяснила мне. Не ходи, да не ходи, и всё на том. Мало ли, кому кто не по душе. А может мне он нравится?

И она впервые взглянула вдруг на Пахома иначе, по-новому.

– А что, – подумала она снова, – Чем он нехорош? И собой пригож, и семья крепкая, в достатке живут. Коли бы пошла я за него, так и Софья бы стала жить хорошо, не только свою судьбу бы я устроила, но и сестрину. Да и весёлый он, всегда с шутками, с присказками. Хм… Не пойму я, что Софьюшке не так?

– Ну так что, Устиньюшка, провожу я тебя нынче? Коли боишься ты сестры, так я тебя до угла только провожу, до Силантьевой избы, дальше не пойду, она и не узнает.

– Ой, нехорошо врать, – вновь подумала Устя, а вслух вдруг сказала, сама от себя не ожидая, – Ну что ж, проводи разочек.

– Вот и славно, – улыбнулся Пахом, и тут же отпустил рукав её платья – Ну, идём к остальным?

Устинья ничего не ответила и шагнула из зарослей бурьяна к ребятам. Девчонки тут же усадили её рядышком с собой на скамейку, а Устя, не показывая никому вида, и хохоча с остальными, всё сидела и думала об одном, поглядывая тайком в сторону Пахома:

– И зачем я ему позволила проводить меня? Первую же гулянку со вранья начала. И как теперь от слова своего отказаться? Сама не пойму, что на меня нашло, только, словно голова пошла кругом. Ну, ничего, я с девчонками пораньше убегу неприметно, вот и всё.

С этими мыслями она успокоилась и принялась грызть протянутое кем-то румяное яблоко.

Глава 4

Время пролетело быстро, Устинья и не заметила, как луна поднялась уже на самую середину небосвода.

– Ведь домой давно пора, – ахнула она, – Время-то к полуночи.

– Проводите меня, девоньки, – обратилась она к подружкам Кате да Марфе.

Но только, было, поднялись девчонки со скамейки, как тут же возникла рядом с ними фигура Пахома.

– Устинья, да ты забыла разве, ведь у нас тобою уговор был, а он, как известно, дороже денег, – усмехнулся он.

Устинья растерялась, замолчала, не зная, что и сказать, подружки стояли рядом и глядели, то на Пахома, то на Устю.

– Вы оставайтесь-оставайтесь, девчата, – кивнул он им, – А я сам Устю провожу. Да чего так глядите? Не обижу я её, – засмеялся он.

Он ухватил девушку под локоток, и она, не сопротивляясь, то ли от страха, то ли ещё от чего, послушно пошла за ним следом.

Улица была тиха и пуста, не горел уж давно в избах свет, спали все в деревне, только изредка слышалось сонное ворчание чьей-то собаки, да тихое мычание коровы в хлеву. Устинья с Пахомом шли молча. Девушка вся сжалась от стыда и страха, что обманула она сестру, что Пахом идёт её провожать, что опоздала она с посиделок домой, теперь, небось, и не отпустит её больше Софья ни разу на вечорки. Так, молча и дошли они до угла улицы.

– Дальше не ходи, – впервые заговорила за весь путь Устя, – Не надо.

– Не пойду, я ведь обещал, – кивнул Пахом, – Завтра встретимся у колодца? Придёшь с утра по воду?

– Не знаю, – отвернулась Устя.

– Приходи, я тебе подарочек припас.

– Не надо мне подарочков никаких, – испуганно отстранилась Устинья.

– Да чего ты такая пугливая-то? – развёл руками Пахом, – Это Софья тебя так запугала? Ты всего боишься, ровно заяц.

– Никакой я не заяц, – насупилась девушка, – И вовсе ничего не боюсь.

– Так что же тогда так меня чураешься? – усмехнулся Пахом, – Аль я так не люб тебе? Вроде не страшен, как чёрт. Скажи, ну хоть чуть-чуть нравлюсь я тебе?

Устинья вспыхнула – что ответить ему? Сказать «да», так чего доброго он сейчас целоваться полезет, а «нет» губы не произносили, как не силилась, чувствовала она, что враньё это будет. Она и сама ещё пока не понимала, как она к нему относится, не задумывалась о том. А нынче вечером и вовсе показалось ей на миг, что всколыхнулось что-то в груди, когда он с ней говорил, скрывшись от толпы за зарослями бурьяна.

– Не знаю я, Пахом, – ответила она прямо, – Я пойду.

– Ну ступай, ступай, – кивнул тот, – Да с утра приходи по воду, ждать тебя буду.

Устя, ничего не ответив, отвернулась и пошла в сторону дома. Завернув за угол Силантьевой избы, она тихонько обернулась – Пахом стоял там же и глядел ей вслед. Она быстро развернулась и пустилась бежать по тропке.

***

В избе было тихо. Пахло хлебом и яблоками, что сушились в печи.

– Хоть бы Софьюшка спала уже, – жмурясь от страха, думала Устинья, – Попадёт мне сейчас.

– Устя, это ты вернулась? – в тот же миг послышался из темноты голос сестры.

– Я, – оробев, ответила Устя, сердце её колотилось, как птичка.

– Который час нынче?

– Да к полуночи идёт, – соврала Устя, зная, что сестра не видит луны.

– Ну и славно, ложись спать, – из-за занавески, что разделяла избу, показалась Софьюшка, – Всё ли ладно? Как погуляла?

– Хорошо погуляла, – стараясь нарочито говорить равнодушнее, ответила Устя.

– Подружки проводили ли?

– Проводили. Я спать хочу, устала, лягу, – отозвалась Устинья.

– Ну, ступай, ложись, – ответила Софьюшка, – Покойной ночи.

– И тебе покойной, Ангела-хранителя в изголовье!

***

Пахом, поглядев Усте вслед, развернулся и пошёл к своему дому. На крыльце он выкурил самокруточку и вошёл в избу. Навстречу ему, завернувшись в большой платок с кистями, вышла мать.

– Ты чего не спишь? – удивился Пахом.

– Тебя поджидаю, женишок, – усмехнулась та.

– Какой я тебе женишок? – оборвал её тот.

– Ничего. Скоро станешь им, – кивнула мать, – За этим дело не станет. Отдал ли яблоко-то ей?

– Отдал. Так подал, что она не поняла в потёмках, кто угощает, протянул из-за спины подружек, так она и взяла. Не знаю только, всё ли съела.

– Об том не беспокойся, – махнула рукой мать, – Если хоть и разок надкусила, так уже подействовало.

– Уверена?

– Скажешь тоже, – глянула на него мать с обидой, – В первый раз что ли?

– Слышал-слышал, что умеешь, – усмехнулся Пахом, – Люди говорили.

– Люди сами не ведают, что болтают. Слышат звон, да не знают, где он. Ни один из них в глаза меня не посмеет ведьмой назвать, а то, что за спиной мелют, там, за спиной и останется. А я своё дело знаю. Будет Устинья твоей, коль люба она тебе, даже не сумневайся в том.

***

Наутро, когда Устя проснулась, Софьюшка уже хлопотала у стола. Устя встала с кровати, протёрла глаза, странные сны ей снились нынче, бродила она в тумане, и кто-то страшный, чёрный и большой, высотой с деревья, что в лесу растут, всё ходил за ней по пятам. Наскоро умывшись и позавтракав, чтобы Софьюшка не начала вдруг расспрашивать о вчерашних посиделках, схватила она вёдра с лавки, сняла со стены коромысло, и, поспешно выйдя со двора, направилась к колодцу.

– Эх, надо было лучше в огород пойти сначала, – сообразила она, уже завернув за угол, – Как бы Пахом и правда не пришёл, как обещался. Опять приставать начнёт.

Но было уже поздно. Впереди показался колодец, а возле него трое женщин с вёдрами да коромыслами. Они весело и громко судачили, обсуждая новости. Пахома нигде не было видно. Устинья подошла поближе, поздоровалась. Вёдра женщин уже были наполнены, и они, поприветствовав Устю, да расспросив её о житье-бытье, подняли свои коромысла на плечи, и пошли по улице, каждая в свою сторону.

Устя опустила ведро в колодец, зачерпнула водицы, и только было хотела поднимать, как почувствовала, как кто-то обхватил сзади её руки. Она вздрогнула, обернулась, и увидела Пахома.

– Ты? – вспыхнула она, почувствовав, как сердце её вновь бешено забилось.

– Ну ведь обещался я прийти, – ответил тот, – Дай-ко, пособлю ведро поднять.

Устинья пожала плечами, отняла руки. Пахом ловко вытащил ведро из колодца, и перелив воду, опустил ведро снова. Наполнив и второе, он повернулся к девушке.

– Как спалось нынче? – спросил он у Устиньи.

– Хорошо спалось, – ответила та, опустив глаза.

– Вот и ладно. Придёшь вечером на посиделки?

– Не знаю, как Софья скажет, – пожала плечами девушка.

– Да что ж это такое, всё Софья да Софья, али она указ тебе?

– Она моя сестра старшая! – Устинья подняла на Пахома сердитый взгляд, – Не говори так о ней!

– Да что я такого сказал? – развёл руками Пахом, – Ведь это не она тебе, а ты ей отца и мать-то заменила. Кто кому ещё обязан, бабушка надвое сказала.

Устинья вскинулась было на него, и тут же вдруг осеклась.

– А ведь есть правда в его словах, – подумалось ей, – Ведь это я всё по дому делаю: и за скотиной смотрю, и огород обрабатываю. А по правам – всё на младшей хожу. Справедливо ли?

И впервые в жизни тень сомнения и червячок раздора закрался вдруг в её сердце.

– А это подарочек тебе обещанный, – протянул ей Пахом какой-то свёрток, вынимая его из-за пазухи.

– Что это, зачем, не надо, – отстранилась Устя.

– Да не бойся ты, платок это красивый, с ярмарки привёз, нарочно для тебя выбирал, под цвет глаз твоих.

– Мне Софья, – начала было Устинья…

– Софья, Софья! – оборвал её Пахом, – Да что ты заладила? Не сказывай ты ей и всё тут. Она всё равно не видит.

И Устинья, мгновение поколебавшись, кивнула, и приняла протянутый ей свёрток.

Глава 5

Приближалась осень. Уже выпадали по утрам холодные росы, и первые жёлтые листья шуршали под ветром, кружась и опадая на землю. Софьюшка всё чаще оставалась дома одна, Устя зачастила то по ягоды в поле, то по грибы в лес, то на речку бельё полоскать, то задерживалась на вечорках, и Софья ждала её на крыльце, укутавшись в большую шаль. Ночи стояли уже холодные, беззвёздные, и, озябнув в темноте от долгого ожидания, она уходила в дом, так и не дождавшись Устю. Да и изменилась её младшая сестрица. Вроде всё та же, а сердце чует, что не прежняя уже это Устя. Меньше она смеяться стала, задумчивой сделалась, озабоченной чем-то будто, песен больше не поёт, с сестрой не весела, как прежде.

– Что у тебя случилось, милая? – спрашивала Софьюшка.

– Да ничего не случилось, – отвечала коротко Устя, – Пойду я, груш наберу, пирог затеяла, тесто вон поставила.

И вновь убежит. Вздохнёт Софья, присядет к окошку, достанет свои резные картинки, и гладит их подолгу, думая о житье да бытье, а на душе тревога заляжет. А в один из вечеров, как сели они вечерять, Устинья вдруг и сказала, будто между прочим:

– Софьюшка, завтра сваты к нам придут.

Софья вздрогнула и выронила из рук плошку, которая с глухим стуком упала на пол и укатилась под лавку. Софьюшка поспешно поднялась, принялась убирать с пола кашу, лишь больше размазывая её. Устинья вздохнула, взяла тряпицу, отодвинула мягко сестру.

– Я сама уберу, – попыталась, было, возразить Софья.

– Да сиди уж, – огрызнулась неожиданно Устя.

Софья поднялась на ноги, закусила губу, и, постояв мгновение, убежала за печь, к рукомойнику.

Когда она вернулась оттуда, то веки её были припухшие, но Устя то ли не заметила этого, то ли сделала вид, что не заметила. Она сидела за столом и пила чай. Софья тоже присела на своё место. Помолчав, спросила, обмирая:

– Сваты говоришь? От кого же?

– От Пахома, – небрежно ответила Устя.

Сердце Софьюшки ухнуло вниз, остановилось на миг, а после заколотилось, как бабочка в груди.

– От Пахома, – словно эхо повторила она, – Да как же это?

– Ну как, как, Софьюшка? Как и у всех, – ответила с раздражением Устинья, и усмехнулась тут же, – Да, знаю я, что не нравится он тебе. Ну, так ведь не тебе с ним женой-то жить.

– Да разве ж я о том переживаю? – еле вымолвила Софья.

– А о чём? Может о том, что я тебя оставлю? Так это не так.

Устинья встала с лавки, подошла к сестре, положила свои руки ей на плечи.

– Я тебя одну не брошу, к нам жить поедешь, как только мы новый дом поднимем. А пока буду навещать тебя, прибегать каждый день, покамест мы со свекровью да золовкой жить станем.

Софьюшка покачала головой:

– Да когда ж вы успели-то? … Это я виновата, проглядела…

– Ты о чём? – поглядела на неё с сомнением Устя, а после выдохнула, – А-а-а, всё о том же. Когда успели?… Да когда и все. Гуляли мы, провожал он меня, подарочки вот дарил, а потом и замуж позвал.

– И ты согласилась?

– Как видишь. Вот, сватов завтра хочет засылать.

– И что же, люб он тебе так?

– Люб – не люб, а не хуже других, – ответила Устинья, – Да и живут они крепким хозяйством, а значит, и мы с тобой не пропадём. Сама видишь, тяжело без мужика в доме, всё просить да нанимать приходится.

– Так ты из-за этого только? – встрепенулась Софьюшка.

Устинья поморщилась:

– Софья, что ты в душу лезешь? Ну люб он мне, люб. Это ты услышать хотела?

– Злая ты стала, Устя, – опустила плечи Софья, сникла, и похожа стала на большую раненую птицу, сложившую крылья, – Не узнаю я тебя.

– Какая есть, – только и ответила та.

– А что если я сватам твоим откажу, а? – голос Софьи стал вдруг твёрдым и решительным, каким Устя его и не слышала ни разу.

Ответом ей была тишина, но Софья знала, что сестра здесь, и потому молчала, ожидая ответа.

– Что ж ты молчишь? – не выдержала, наконец, она.

– Откажи, откажи, – ледяным, задыхающимся от бушующей в груди ярости, голосом еле выговорила Устинья, – Пусть будет мне позор на всю деревню. Тебе же плевать.

– Да какой позор в том, чтобы сватам отказать? Ты такая красавица у меня, Устюшка, да к тебе ещё не один жених посва…

Устинья не дала ей договорить, подскочила с лавки, как кошка, зашипела:

– Да какие женихи, опомнись! Тяжёлая я!

Побледневшая Софья схватилась за голову, прижала к пылающим щекам ладони, ахнула.

– Устя…

Но сестрёнка, не сказав больше ни слова, тут же выбежала из избы, хлопнув дверью.

Спустя время Софья, выплакав свои горькие слёзы, пошла искать сестру. Та сидела в саду под яблоней. Софьюшка тяжело опустилась рядом с ней на траву. Обе молчали.

– Вот что, – заговорила, наконец, Софья, – Сватам Пахомовым я добро дам, коль уж люб он тебе, да и сложилось всё так. Но жить к вам не пойду, негоже это, в родительском дому останусь, он крепкий, ещё век простоит. Ничего, справлюсь как-нибудь. Да и ты может где забежишь. Только тебе не до меня будет, мужа надо кормить, дом убирать, там дитё народится, да и со свекровью жизнь-то, поди, не сахар.

Софьюшка вздохнула:

– Так что, ты обо мне не беспокойся шибко. Забежишь ладно, и не забежишь – не беда. Справлюсь как-нибудь. Дров мужики привезут из лесу и ладно. С остальным разберусь.

Устинья вытерла слёзы, всхлипнула:

– Я каждый день к тебе приходить буду.

– Да чего уж там, – вздохнула тяжело Софьюшка и обняла сестру, – О себе теперь думай, милая ты моя. А я уж как-нибудь…

Глава 6

Дни побежали скоро. Нужно было добрать приданое Устинье, докупить что нужно. Денег-то больших, конечно, не было у сестёр, откуда им взяться, так, где маленько ягод соберут, где грибов да орехов, и продаст Устя после на базаре, где варежек да носков навяжут, тоже продадут – вот и вся выручка. А всё ж таки скоплено было немного. Устя мало-помалу готовила себе и рушники вышитые, и наволочки, и по пёрышку насобирала даже на две подушки больших, для себя да будущего мужа. А сейчас позвала её Софьюшка, и достала из-под половицы в углу узелочек небольшой, в котором позвякивали монеты.

– Вот, Устя, поезжай завтра на базар, да и купи всё что нужно тебе для приданого, тут хватит. Я много лет откладывала.

Устинья посмотрела на сестру с удивлением и жалостью:

– Софьюшка, да как же ты сама после жить станешь?

– Да как все эти годы жили, так и дальше стану жить. Мне ничего не нужно, только на дрова вот маленько, чтобы привезли мужики, подсобили, да раскололи. А уж поленницу я и сама сложу.

– Я Пахому скажу, – подхватилась Устя, – Он с друзьями подсобит, и денег не надо.

Софья покачала головой:

– Не надо, не проси. Не хочу я обязанной быть.

– Да что ж ты какая? – всплеснула руками младшая, – Тебе помощь предлагают, а ты всё ершишься? Ну что плохого в том, ежели попрошу я Пахома, жених он мне или кто?

– Не в том дело, что попросишь, а в том, кого просить, – тихо сказала Софья.

Устя взглянула на сестру с прищуром.

– А-а, вон в чём дело, – протянула она, – А вот скажи, что ты всё время твердишь одно и то же – Пахом такой, Пахом сякой, не ходи с ним, гостинцев не бери? Чем он тебе плох? Что ты взъелась супротив него? С первого дня ты мне одно и то же толкуешь. А как спрошу, так молчишь в ответ. Вот что, Софья, ты либо рассказывай как есть, коли, что известно тебе о нём плохого, либо молчи и не говори ничего уж после. А воду лить и наговаривать почём зря не надобно.

Помолчала Софьюшка, помялась:

– Ничего я тебе не могу о нём сказать плохого, Устя, а только чует моё сердце, что недобрый он человек. Боюсь я, что обижать он тебя станет.

– Пахом-то? – усмехнулась Устя, – Да он, как собачка, за мной бегает, в рот заглядывает.

– Ох, Устя, одно дело до свадьбы гулять, а другое семейной жизнью жить…

– А тебе будто ведомо, как это – замужем жить? – грубо оборвала её Устинья.

– Твоя правда, – тихо ответила Софьюшка, – Прости меня, глупую, наверное, и правда я ерунду говорю. Просто сердце моё за тебя болит. Пусть у вас всё будет хорошо. А теперь бери денежки, да завтра с утра в город собирайся. Дядя Михаил, поди, поедет? Вот бы и ты с ними на лошадке, ты сбегай, спроси.

– Хорошо, – кивнула Устя, всё ещё раздражаясь на сестру, и оттого, то краснея, то бледнея. Она взяла узелок с деньгами и, сунув его под свою подушку, вышла из дома и направилась к соседу.

Софьюшка вздохнула тяжело, присела у окна, достала свои картиночки, и принялась их поглаживать, да думать о своём. А думалось ей о том, что нехорошие слухи ходили по деревне про мать Пахомову, баяли люди, что плохими делами она занимается, колдует попросту говоря. В открытую не говорили, а промеж себя шептались, что «умеет» она. И чувствовала Софьюшка всем сердцем, что не врут люди, да и редко предчувствие её подводило. А Устя в последнее время сама не своя сделалась, то захохочет ни с того ни с сего, то заплачет, то прибежит к ней, прижмётся как в детстве, бывалоча, то наоборот по два дня молчит, а спросишь что, огрызнётся в ответ, облает будто.

– Ох, что же делать-то мне? – вздыхала Софьюшка, – Да и что я могу сделать? Запретишь – против воли моей уйдёт, я ей не мать и не отец. Врага себе наживу, а душу единственную родную потеряю. Нет, не могу я поперёк дороги ей вставать. Будь, как будет, от судьбы не уйдёшь.

***

Как покрыл первый снежок землю-матушку, так и свадьба отгремела шумная да весёлая. Гуляла молодёжь на той свадьбе два дня, ели-пили-плясали. Софьюшка со стороны невесты за мать была, в красном углу посадили её, рядом с молодыми по правую руку. Старалась она улыбаться, чтобы не сказали, что не рада она за сестру родимую, или чего хуже – завидует ей, а у самой на сердце кошки скребли – как-то будет теперь её Устюшка жить в новой семье? Что ждёт её? Не видели слепенькие Софьюшкины глаза, как недобро посматривал на неё жених…

***

Вот и жизнь потекла семейная. Пришла Устя в чужой дом. Да не хозяйкой пришла, а к свекрови да к золовке.

– Ничего, – думала она, – Матушка у Пахома приветливая, да и с сестрицей его Гликерьей подружусь я.

С первых же дней показала себя Устинья с хорошей стороны, старалась всем угодить, спозаранку вставала, за работу принималась, тесто месила, щи варила, самовар ставила, говорила ласково, почтительно. После в хлев шла, за скотиной прибирать. И не замечала она будто, что золовка её что-то не больно-то торопится ей помогать, да занятие какое-никакое себе искать, словно у самой Усти, как у сестрицы её, глазоньки плохо видеть стали. Гликерья с утра дров принесёт со двора, печь протопит, да целый день сидит у окна, рукодельничает в своё удовольствие, мать ей и слова не говорит. Устя же с утра до вечера вся в хлопотах. Свекровь лишь по воду Гликерью отправит к колодцу, да и всё на том, а Гликерья и рада, уйдёт и застрянет чуть не до обеда, с деревенскими бабами да девками сплетничая. Принесёт домой новостей, сядут с матерью чай пить у самовара, да судачить про деревенских. Устя поначалу тоже с ними садилась, а после перестала. Не по душе ей было такое времяпровождение, не привыкла она к разговорам таким, не заведено у них с Софьюшкой было кости людям мыть да празднословить. Неприятно ей это всё, мерзко. Ждёт Устя вечера, когда муж любимый домой вернётся, он целый день в делах. Прильнёт к нему, ужином накормит, расспросит, как день прошёл. И на душе вроде просветлеет. А с утра уйдёт он хлопотать, и вновь у неё тяжесть на душе. Вроде и не обижает её свекровь, да и золовка тоже, хоть и волком глядит, но на устах елей, а всё ж таки чует Устинья, что не родные это люди, чужие, что по духу, что по крови. Да куда деваться привыкать приходиться.

– Ничего, – утешала она сама себя, – По весне свой дом поднимем. И Софьюшку к нам заберём. Вот уж радость-то будет! Это она покамест противится, а как перезимует одна, так заскучает, да и тяжело, поди-ка, в одиночку-то. А тут и племянничек народится, вот новое счастье! Потерплю малость.

А живот с каждым днём всё больше, дитятко силой наливается, на соках материнских возрастает. Стала Устя неповоротливой, тяжёлой. Зима в этом году пришла снежная, с метелями да вьюгами, что ни день – то снег убирай. А свекровь и в ус не дует, чтобы снохе помочь двор разгрести. Да и золовка только косится и ухмыляется. В один из дней не выдержала Устинья, бросила лопату, расплакалась, вбежала в избу, скинула тулупчик, села на лавку, еле отдышалась. Дитё внутри толкается, пинается вовсю, тоже, видать, тяжко ему там.

– Не стану больше снег грести, – крикнула Устя в сердцах подошедшей свекрови, – Вас двое, пока Пахом на работе, сами можете убрать, а я бы тем временем по дому управилась.

Сузила свекровь глаза, сверкнули они недобрым огнём:

– Ты что это, девка, кричишь? Аль забыла, в чьём ты доме живёшь? Так я тебе напомню. В моём! И нечего тут концерты закатывать, тяжело ей, ишь ты, бремя не болезнь, всю жизнь бабы до родов работали, а тут, глядите-ко, неженка какая. Лопату ей со снегом поднять тяжело! Ступай, убирай!

Глянула на них Устинья нехорошо, сжала губы, да ничего не сказала, промолчала, только шалёнку свою потуже завязала, да из избы выбежала. Ворота отворила и прочь побежала. Домой, к Софьюшке.

– Не могу больше, – шептала она, – Сколько ж можно-то. А Пахому слово не скажи про мать и сестру, он не верит, как заворожённый. Глаза сразу осоловелые становятся, стоит лишь про сестрицу его или мать слово молвить, а после злой делается, как чёрт, сам на себя не похож, ровно подменяют его. Однажды даже руку на неё поднял, пощёчину отвесил, когда пожаловалась она, что Гликерья сидит целыми днями, а она с животом крутится, как белка в колесе.

– Быть такого не может, – сказал, словно плюнул он ей в лицо, – И чтобы ни разу я от тебя больше таких слов не слышал, да мать моя с тебя пылинки сдувает, и сестра тебя, как родную приняла.

Ошалела Устинья, за щёку пылающую схватилась, не от боли, от обиды горькой заплакала, словно камень на сердце повис, разлилась по груди тоска чёрная – до того горько ей сделалось оттого, что не верит ей муж, во лжи обвиняет. Да не знала Устинья, что с первых же дней, как пришла она к ним в дом, принялась свекровь слова наговорные читать, чтобы сын её в рот ей глядел, чтобы только мать родную слушал, и во всём ей верил. Чёрная душа была у этой бабы, что сажа, да только умела она лицемерить знатно, двоедушничать так, что попробуй выведи на чистую воду, всех вокруг пальца обведёт и всё с выгодой для себя сделает.

– Оттого, небось, и отец Пахома помер раньше срока, – думала Устинья, утирая слёзы и шагая по сугробам к родному крылечку, – Довела его баба проклятая.

– Софья, ты дома? – окликнула она сестру, войдя в избу.

– Устя? – послышался удивлённый возглас из комнаты, – Это ты? Иду-иду.

На пороге показалась Софьюшка, она вдруг остановилась, нахмурилась и, поведя рукой по воздуху, спросила:

– Ты чего, Устя? Что случилось?

Но младшая сестра вместо ответа расплакалась и упала на лавку.

Глава 7

– Сил моих больше нет на них батрачить, – всхлипывала Устя, часто дыша, лицо её раскраснелось, а большой живот тяжело вздымался. Хотя и рожать Усте было ещё в мае, когда весна в силу свою вступит и зазеленеет всё кругом, однако же, фигура её уже значительно округлилась.

– Уж не двойня ли у неё? – подумала про себя Софьюшка, утешая на своём плече плачущую сестру.

– Устюшка, – мягко обратилась она к той, – Неужто всё так плохо? Ведь говорила ты мне, что свекровь у тебя добрая, да и Пахом за тобой, что собачка ходит.

– Ага, – снова зашмыгала носом Устя, – Мягко стелет она да жёстко спать. Любит божьим одуванчиком прикинуться, перед Пахомом особливо, когда тот дома, а сама за пазухой камень держит. Едва муж со двора, она на меня злыднем глядит, нищебродкой называет. И золовка туда же, целыми днями сидит с рукоделием, а я всю работу делаю. А Пахом тоже хорош. Получил, что хотел, наигрался, а теперь смотрит на меня ровно на пустое место.

– Погоди, Устюшка, может всё наладится. Вот родится дитятко, свекровь твоя внуку обрадуется, нянчиться станет, и мужу радость. Да и что говорить, первый год в чужом доме, в чужих порядках, привыкнуть надобно.

– Не-е-ет, Софья, не в порядках тут дело, – помотала головой Устя, раскачиваясь из стороны в сторону, – Права ты была – непростые они люди, недобрые. Не те они, которыми себя перед народом выставляют. Верно ты говорила, сестрица, колдовка она. Творится что-то со мною, чую я. И убежала бы прочь, а ноги нейдут, кажется, умру я без Пахома, свету мне без него нет. Ровно привязанная я.

Продолжить чтение