Читать онлайн Гибель Лондона. Сборник фантастических рассказов бесплатно

КОРОЛЕВА КАРИБОВ

Вернер Рид

Однажды знойным днем я бесцельно бродил по пыльным закоулкам Сьюдад-Хуареса. Несколько полуголых детей лежали на земле и спали на солнце. Время от времени мимо проходил полицейский в грязно-белой форме, сутулясь, с большим револьвером, болтающимся на боку. Караван осликов, груженный хворостом, неторопливо шел по улице под предводительством женщины и мальчика; неподвижный мексиканец в сомбреро, надвинутом на глаза, расслабленно прислонился к глинобитной стене.

Я заговорил с этим человеком, и он поклонился, но не снял шляпу, как это всегда делают пеоны. Поклонившись, он перевел взгляд с меня на пустоту и, казалось, забыл о моем существовании. Однако я устал, в Хуаресе почти нет тени, и я решил разделить с этим человеком это убежище и заставить его заговорить.

Когда я угостил его сигарой "Вера Круз" и напитком из фляжки "Мю Джей", он соизволил проявить ко мне интерес, и после того, как я час просидел с ним у стены, он рассказал мне историю. История может быть неправдивой, и она, конечно, кажется невероятной, но ее повествование оказало странное воздействие на человека, и он рассказал ее с кажущейся искренностью, так что я думаю, что в конце концов она может быть не совсем ложной. Эта история написана здесь собственными словами этого человека, точно так же, как он рассказал ее мне в тот день, когда косые лучи палящего солнца безжалостно падали на глинобитные стены Сьюдад-Хуареса.

***

Меня зовут Пабло Гарсия, и я человек, для которого природа предназначила вещи получше, чем бездельничать в тени глинобитных домов в бедном пограничном городке. Предков моей семьи можно проследить по непрерывным родовым линиям на протяжении восьмисот столетий, и некоторые из них были людьми, которые помогли основать королевство Кастилия. Я родился в городе Мехико и получил образование в Испании, и когда мой отец умер, он держал мою руку в своей и сказал мне, что я мог бы, если бы захотел, однажды стать президентом Республики Мексика. Хорошо, что мой отец умер, и это хорошо, что у нас, бедных созданий земли, есть надежда на смерть. Если бы у нас не было этой надежды, мы бы наверняка все сошли с ума.

Я всегда был предприимчивым человеком. Сразу после окончания колледжа я присоединился к революции против правительства и был произведен в полковники. Мне было обещано, что я стану губернатором штата. Тогда мой старый отец пришел ко мне со слезами на глазах и умолял меня не бунтовать против правительства, которое было готово почтить его и его близких, и из любви к нему я сбросил свою форму, отказался от участия в восстании и удалился на гасиенду, которой владел мой отец на Юкатане. Мне предстояло пробыть там всего несколько месяцев, пока не закончится революция и мой отец не добьется для меня помилования, после чего я должен был отправиться в столицу и начать серьезную взрослую жизнь.

Юкатан – унылая земля, непригодная для жизни людей, и мое пребывание там было бы действительно коротким, если бы не странная история, которую я услышал там и которая пробудила в моей груди страсть исследователя. На Юкатане ходили слухи, что в отдаленной части полуострова находится странный город индейцев, город, в котором белые люди никогда не бывали и куда им не разрешалось заходить. Я мало что мог узнать об этом городе, индейцы не хотели говорить о нем, а белые люди считали его существование мифом, поскольку белые люди мало верят в чудесное. Я верил, что город существует, и решил найти его, войти в него, узнать о его жителях, их традициях и обычаях, вернуться в него с солдатами и сделать его таким же свободным для посещений, как и любой другой город в Мексике.

Никто не захотел присоединиться ко мне в экспедиции, даже пеоны отказались идти за плату, и я отправился один. Я ехал на муле, потому что только мулы могут жить и процветать в тьерракальенте. Я много дней скакал по пустыне, спал один на песке или иногда проводил ночь в хижине какого-нибудь индейца. Со временем я добрался до болота, которое казалось непроходимым, и я не мог заставить своего упрямого зверя войти в него, я верил, что неизвестный город лежит за этим болотом, и я был полон решимости пересечь его, поэтому я отпустил мула и начал пробираться по мутной воде. По мере моего продвижения трясина становилась все глубже, и я часто думал, что утону, но мне везло, и мне всегда удавалось спастись, цепляясь за ветви деревьев. Ближе к ночи я добрался до небольшого участка земли, который лежал выше уровня воды, и там заночевал. На следующий день я пробирался вперед через болото, а ночью забрался на раздвоенное дерево, чтобы поспать, так как над водой не было земли.

Таким образом, я барахтался в этом мрачном лесном болоте в течение девяти дней. На десятый день, как раз когда я был готов сдаться и умереть, я вышел на сушу. Я был покрыт тиной, мои ступни и конечности кровоточили, моя одежда была разорвана в клочья, я почти обезумел от голода, и я думаю, что не смог бы прожить еще один день в этих пустых джунглях. Когда я добрался до сухой земли, я собрал несколько диких ягод и съел их, а затем лег и заснул сном полного изнеможения. Я проспал много часов, сколько точно, я не знаю, и когда я проснулся, у меня все болело и онемело, но вскоре мои силы частично вернулись, и я почти не обращал внимания на свое бедственное положение, так как считал, что нахожусь недалеко от таинственного города. Я почистил свой револьвер, умылся, привел свою одежду в настолько хорошее состояние, насколько смог, и отправился прямо в сердце леса, который лежал передо мной. Лес был таким густым, что я едва мог видеть небо над собой, и я был рад этому, потому что без тени жара была бы невыносимой для ослабевшего человека, идущего пешком.

Я путешествовал еще два дня, а потом пришел к другому небольшому болоту. Когда я пересек его, я начал видеть признаки человеческого обитания. На мягкой земле виднелись следы, я нашел обрывок хлопчатобумажной одежды и вскоре вышел на небольшое поле хлопка и индийской кукурузы. Я съел немного кукурузы и поспал недалеко от поля, а утром меня разбудил сильный шум, подобный тому, который издавало пение множества людей. Затем я двинулся вперед с большой осторожностью, так как не знал, к какому народу приближаюсь, и слышал страшные рассказы о свирепости индейцев, обитавших в закрытом городе. Я пробирался крадучись от одного дерева к другому, как дикий индеец пробирается рядом с врагом, и, наконец, я оказался в пределах видимости города, ради которого так рисковал.

Город стоял в центре открытого пространства в лесу и был окружен стеной из тяжелой каменной кладки. От границы леса до городской стены было около полумили, и я очень боялся выходить на открытое пространство, которое лежало между ними, так как оно было заполнено индейцами в странных одеждах, которые танцевали. Ударяя по стволам деревьев, я наконец нашел одно, которое было полым, и, взобравшись на дерево, я обнаружил, что могу забраться внутрь него, что я и сделал. Затем я попытался своим ножом проделать отверстие в твердой древесине, но к тому времени, как я прорубил ствол, я обнаружил, что танец закончился и что индейцы ушли за городскую стену.

Я оставался внутри дерева всю ночь, спал очень уютно, и был разбужен на рассвете звуками танцев и пения индейцев снова. Индейцев было немного, если вспомнить, что все они были жителями города. Их было около двух тысяч, мужчин, женщин и детей, и они отличались от всех индейцев, которых я когда-либо видел. Танцуя, они казались измученными и готовыми упасть от усталости, и позже я узнал, что они танцевали четыре дня подряд и все это время постились. Я мог видеть, что танец носил религиозный характер, как и все индейские танцы, и высокий старик с распущенными волосами, как мне показалось, был главным жрецом.

После того, как танец продолжался несколько часов, священник и десять человек вошли за стены города. Когда они вернулись, то принесли огромный камень в форме стола, и к этому камню они привязали молодого индейского мальчика, который, казалось, принадлежал к другому племени. Они снова отправились в город, и когда они вернулись, я был очень удивлен, увидев, что они ведут белого человека с завязанными глазами. Я предположил, что они собирались убить белого человека, и тщательно осмотрел все патронники своего револьвера, чтобы убедиться, что они заряжены, ибо, хотя индейцы были целым войском против двоих, я не собирался смотреть, как человек моей крови будет убит безрассудными дикарями, если я не попытаюсь спасти его. Я как раз был готов слезть с дерева, когда старый священник поднял руки, и я был очень удивлен, услышав, как он сказал на таком хорошем испанском, какому учат в мадридском колледже:

"Сейчас, Отец Солнце, это душа пришельца, будет отправлена через великие воды на твою землю в качестве платы за продолжение жизни твоей дочери, нашей королевы. Из числа наших врагов мы отобрали этого мальчика, чье сердце будет обливаться кровью за тебя, и из числа белых грабителей мы отобрали белокожего мужчину, которого мы возьмем и принесем в жертву на танце урожая. Глаза этого мальчика, который лежит связанный на камне, скоро будут смотреть в глаза Того-Кто-Правит-Миром, и мы посылаем его в знак того, что мы все еще твои дети и по-прежнему верны тебе. О, могучий Отец Солнце, даруй нам благословение на продолжение жизни для нашей королевы."

Никто из индейцев, казалось, не понял, что сказал священник, да и они сами, как я узнал впоследствии, не понимали, потому что испанскому языку одновременно обучались не более трех человек в этом городе.

Когда священник заговорил, я поверил, что белому человеку не угрожает сиюминутная опасность, и остался на дереве. Когда солнце было точно в зените, индейцы преклонили колени, и старый священник каменным ножом вырезал живое сердце мальчика, который был привязан к камню, и бросил его, все еще истекающее кровью, к солнцу. При виде этого у меня кровь застыла в жилах, и я испытал сильное искушение выстрелить в кровожадного язычника, но здравый смысл подсказал мне сохранять спокойствие.

После жертвоприношения был устроен большой пир из кукурузы и мяса, и люди ели, как голодные волки. Поев, они отправились в город, некоторые чуть не падали на землю от сонливости. Священник увел белого человека прочь, открытое пространство стало пустынно, и когда зашло солнце, не было слышно ни звука. Я подумал, что все люди спят, и я слез с дерева и утолил свой голод несколькими кусочками пищи, которые остались разбросанными по земле. Я отдохнул час, а затем отправился в город, полный решимости разгадать его тайны, даже если при этом погибну.

Как только я добрался до городских ворот, я встретил белого пленника, которого видел днем. Он бесшумно крался по улице, и как только он вышел за ворота, я заговорил с ним. Казалось, он был поражен, что к нему обратились по-испански. Сначала он испугался, что это был старый священник, который мог говорить на этом языке, и бросился бежать. Я позвал его, сказав, что я друг, и когда он пришел, мы пошли на опушку леса поговорить. Этот человек сказал мне, что он беглец с Кубы, сбежавший из тюрьмы на этом острове и добравшийся до побережья Юкатана на корабле, на котором он спрятался. Добравшись до Юкатана, он сошел с корабля и, после долгого блуждания по лесу вдоль побережья, был схвачен бандой индейцев, которые, казалось, старались не причинять ему вреда, и которые отвели его в город, окруженный стеной, и передали старому священнику. В городе его держали взаперти, он не видел никого, кроме священника, и его никогда не выводили из камеры до того дня, когда его вывели, чтобы он встал рядом с мальчиком, которого принесли в жертву. От старого священника он узнал, что люди, жившие в городе, были карибами, бежавшими со своего родного острова в Вест-Индии четыреста лет назад. Этими карибами правила белая королева, и считалось, что жизнь королевы продлевалась, если солнцу приносились человеческие жертвы. Королеве не разрешалось ни выходить замуж, ни смотреть ни на кого из живых, кроме священника, и преемственность королевской власти обеспечивалась похищением белых девушек из мексиканских городов. Белая раса изгнала карибов с острова их предков, и они верили, что белые имеют право править ими, но они верили, что если они подчинятся белому правителю, то поступят правильно, убив всех других белых людей, которые вторглись на их землю.

Кубинец рассказал мне все это и сказал, что он улизнул, когда старый священник, который охранял его, заснул. Он умолял меня пойти с ним в болота и попытаться спастись, но я не хотел идти, пока не войду в город. Я подумал, что войти безопасно, так как кубинец сказал, что все люди спят от усталости и обжорства, и я уговорил его пойти со мной внутрь стен.

У кубинца не было никакого оружия, кроме ножа, но у меня был револьвер, и с нашим оружием в руках мы вошли в ворота спящего города. Луна светила так же ярко, и мы могли ясно видеть. Дома города были вплотную соединены друг с другом, они были сложены из тяжелых каменных блоков, и казалось, что в городе когда-то жило большое население. В домах не было окон, свет проникал через отверстия, прорезанные в стенах. Улицы были кривыми и узкими и были вымощены камнями, стертыми до гладкости за столетия использования. Там не было видно никаких животных. На улицах были навалены огромные кучи кукурузы и хлопка-сырца, а на высоких шестах висело мясо, без сомнения, диких животных. В одном углу города находилось большое здание из белого камня, прекрасной архитектуры, на стенах которого была изящная резьба. Кубинец сказал, что это дворец королевы, в который никому, кроме священника, не разрешалось входить, так как для карибов было святотатством смотреть на свою правительницу. Когда мы увидели это, мы побоялись дольше оставаться в городе и возвращались к воротам, когда встретили старого священника. Он пробудился ото сна, обнаружил, что его пленник исчез, и отправился на его поиски. Когда он подошел к нам, кубинец яростно ударил его по лицу, и священник, обезумев от боли и гнева, вонзил свой каменный нож в грудь кубинца. Кубинец упал, но, падая, смертельной хваткой схватил священника за шею и вонзил нож ему в сердце. Двое мужчин лежали мертвыми в объятиях друг друга, а я стоял один, окруженный неведомыми ужасами этого ужасного места.

Пока я размышлял, как мне лучше всего убраться отсюда, я услышал шум людей, идущих возле городских ворот, и я понял, что не смогу покинуть город. Я верил, что смогу найти безопасность рядом с дворцом королевы, так как индейцев туда не пускали. Чтобы пройти туда, я поднял тело мертвого кубинца и прокрался к стенам дворца. Там была массивная дверь, ведущая во дворец, и я попробовал открыть ее, чтобы узнать, не заперта ли она. Она легко открылась, и через нее я вошел в большую комнату. Я не знал, выйду ли я когда-нибудь за дверь живым, но мне казалось, что у меня больше шансов выжить во дворце, чем на улицах, когда люди узнают, что их священник был убит. Комната, в которой я находился, была очень высокой, потолок был изображен, стены были цвета жемчуга, а мягкий свет проникал через маленькие отверстия в полу. В комнате витал особый аромат, который придал мне сил и бодрости, как будто я выпил крепкого старого вина. Я вышел из этой комнаты и вошел в другую, которая была похожа на большой шкаф. Там я оставил мертвое тело кубинца, предварительно закрепив его нож, и снова вернулся в большую камеру. Когда я вошел, дверь была приоткрыта, и мягкий голос сказал:

– Кто идет?

Слова были произнесены по-испански, и мне показалось необычным услышать свой родной язык в этом незнакомом месте.

Голос был голосом королевы. Она подумала, что это пришел священник, и пригласила меня войти; и я прошел через занавешенный дверной проем в комнату, которая казалась обителью феи. Стены и пол были украшены драгоценными камнями, повсюду были шелковые драпировки и кушетки, а также фигуры и статуэтки из изысканно обработанного белого камня. Но я забыл о красоте комнаты, когда увидел ее обитательницу. Я забыл об опасности, я забыл мертвого кубинца и мертвого священника, я забыл себя, я забыл весь мир. Ах, сеньор, во всем этом мире нет женщины прекраснее, чем та золотая королева Карибов! Ее кожа была белой, как цветение лилии, ее глаза были подобны двум звездам, ее длинные волосы были подобны расплавленному золоту и были мягкими, как тонкопряденый шелк. Она была высокой, ее фигура и конечности были совершенны, как у статуи, а лицо было лицом ангела. Она возлежала на шелковом ложе, она была одета в облегающий шелковый халат, и за все годы моей жизни я никогда не ожидал увидеть другую женщину, такую прекрасную, как она. Она посмотрела на меня с удивлением, но не со страхом, и улыбнулась. Ее улыбка разорвала оковы любви на моем сердце, и с того времени я навсегда стал ее рабом. Она спросила меня, кто я и что я такое и откуда пришел. Я не знал, что ей ответить. Я смотрел на нее тогда и я догадывался, что, кроме старого священника, я был единственным мужчиной, которого она когда-либо видела, и она не боялась меня. Но когда мои чувства вернулись ко мне, я сказал ей, кем и чем я был. Я рассказал ей о своем путешествии в поисках ее города. Я рассказал ей о кубинском пленнике и о его смерти, и о смерти священника, и я рассказал ей о Мексике, и о белых людях, и о мире, которого она никогда не видела и о котором даже никогда не слышала. Я также сказал ей, что я подобен дикому животному, загнанному в угол, что жители ее города убьют меня, если я выйду на улицы или попытаюсь сбежать, и я опустился на колени, взял ее за руку и попросил спасти мою жизнь. Она слушала меня с удивлением и очень удивлялась тому, что я говорил. Затем она взяла мою руку в свою и пообещала, что спасет мне жизнь. Однако она боялась, что утром, когда люди обнаружат, что священник мертв, они устроят грандиозные поиски его убийцы и могут даже проникнуть в ее дворец. Я рассказал ей о мертвом теле во внешней комнате и попросил ее рассказать людям, если они придут, что мертвый кубинец убил священника, а затем бежал во дворец и умер. Тогда я поверил, что нахожусь в безопасности, потому что старый священник был единственный кариб, который видел меня или знал, что я в городе.

Затем королева задала мне много вопросов, и ее речь, обращенная ко мне, была на чистейшем кастильском, этому языку ее научил священник, поскольку именно на этом языке совершалось все их богослужение. Карибы выучили этот язык еще тогда, когда жили на своем острове, и с тех пор он бережно передавался среди их жрецов.

Я проговорил с королевой всю ночь, забыв, что жители когда-либо проснуться, но утром нас потревожил стук во внешнюю дверь. Королева вошла в переднюю, где был человек, который сказал ей, что священник мертв и что он сам теперь священник. Он сказал ей, что белый пленник убил священника и что этого человека не удалось найти, хотя весь город был обыскан, и он спросил, входил ли этот человек во дворец.

Королева сказала ему, что этот человек пришел в ее дворец, что она знала, что никому, кроме священника, не подобает приходить сюда, и она убила этого человека своими собственными руками. Затем она показала ему мертвое тело кубинца в шкафу, и священник поверил ей и забрал тело, сказав, что карибы были трижды благословлены тем, что у них была такая королева, как она.

Затем королева вернулась ко мне, и я снова был в безопасности. За все время, что я оставался в ее дворце, никто никогда не приходил, кроме священника, а он приходил только в переднюю. Я был предметом великого удивления королевы, так как она никогда раньше не видела белого мужчину, и мы могли часами разговаривать друг с другом, взявшись за руки, как дети рассказывающие сказки. Не успели мы оглянуться, как я и золотая королева полюбили друг друга. Я не помню то, как это впервые произошло, я не помню, что мы сказали друг другу, и я не помню, сколько дней прошло с тех пор, как я заключил ее в объятия и сказал ей, что она для меня весь мир. Я знаю только, что она обвила своими мягкими руками мою шею, и что это было так естественно, что мы двое любили друг друга, – так же естественно, как для цветов распускаться при свете солнца. Я любил эту прекрасную женщину такой любовью, какую знают немногие мужчины. Она была отшельницей, не ведающей о самом существовании мира, королевой дикого народа варваров, но ее душа была так же чиста, как и ее лицо, и когда ее руки обхватили меня, а губы прижались к моим, я познал счастье, которое мало кто знает по эту сторону рая. Ах, querida hermosa mia1, воспоминание о тебе делает меня одновременно счастливым, как архангела на высочайших небесах, и таким же несчастным, как потерянные души, которые корчатся в бесконечных муках!

В течение трех месяцев я оставался замурованным во дворце золотой королевы, три месяца, которые пролетели как один час, а затем меня охватило желание уйти из этого места и забрать с собой моего любимого человека, и я начал придумывать способ покинуть город проклятых карибов. Никто никогда не беспокоил нас, потому что людям не разрешалось приближаться к королеве, и мы могли бы быть там до сих пор, если бы не мое желание снова вернуться к своему народу и соединиться узами брака с той, кого я любил. Мы дураки в этом мире, сеньор, такие дураки, что сбежали бы из рая, как это сделали наши общие родители в Эдеме.

Чтобы совершить наш побег, мы устроили его следующим образом: королева призвала к себе священника и сказала ему, что великие духи благословили ее народ обильными урожаями, и чтобы отпраздновать это, она желает, чтобы все люди, старые и молодые, отправились на четыре дня в лес и устроили пир и большой танец. Когда они ушли, мы намеревались сбежать. Священник сказал, что пошлет людей, но ему самому не разрешили удаляться от города более чем на час пути, так как его обязанностью было охранять ворота и дворец королевы. Затем королева приказала, чтобы он шел с народом. Он решительно отказался, заявив, что его религия выше даже его королевы, и нам пришлось довольствоваться этим.

Когда мы узнали, что люди ушли, вы выскользнули из дворца, чтобы направиться к городским воротам. Мне было приятно видеть выражение великого изумления, появившееся на ее лице, когда впервые в своей жизни моя прекрасная королева посмотрела на небо, деревья и внешний мир. Она взяла меня за руку, и мы пошли, как двое детей, вышедших поиграть на луг. Как раз перед тем, как мы достигли городских ворот, этот проклятый священник увидел нас и побежал за нами с луком и стрелами в руках. Он пустил в меня стрелу, и она попала мне в руку. Стрела была отравлена, и яд казался расплавленным огнем, бегущим по моим венам. Это почти свело меня с ума от боли, но я схватил руку королевы и отчаянно помчался дальше, потому что я бежал, спасая свою жизнь и все, что было мне дорого. Этот священник был молодым человеком и мог бегать, как дикий олень, и прежде чем мы добрались до болота, он догнал нас и ударил меня каменным ножом. Смотрите, вот шрам, который он оставил. Моя отравленная рука распухла, и от нее было мало толку, но другой рукой я вытащил револьвер и выстрелил в священника, слегка ранив его в плечо. Он казался обезумевшим человеком, и я думаю, это было потому, что я уводил его королеву, и в нем не было никакого страха. Казалось, у него была сила великана, и он схватил меня за горло, повалил на землю и отобрал у меня револьвер. Он видел, как я стрелял, понял, как пользоваться оружием, и когда я лежал на земле оглушенный и почти потерявший сознание, он направил его мне в сердце. Как только он выстрелил, королева бросилась вперед, чтобы защитить меня, пуля, предназначенная мне, вошла ей в грудь, ее алая кровь брызнула мне в лицо, и она упала в мои объятья. Священник в страхе отшатнулся от того, что он наделал, и я на время забыла о нем в своем горе по моему любимому человеку. О, Боже! Я вижу ее сейчас, ее прекрасное лицо, обращенное ко мне в предсмертной агонии. Она прошептала мне, что будет любить меня в другом мире так же, как в этом, а потом она умерла. Воспоминание о ее умирающем лице преследовало меня с того часа и по сей день и будет преследовать меня до тех пор, пока смерть не закроет мне глаза.

Ты знаешь, что такое безумие? Я почувствовал безумие, когда моя любимая королева умерла у меня на руках. Кровь ревела в моем мозгу с шумом, подобным реву разгневанного моря, небо казалось красным, и моя сила росла, пока у меня не появилась сила двадцати демонов. Я схватил этого языческого священника за горло, я разорвал его плоть на части, я раздробил все кости в его теле, а затем я завыл, потому что он был мертв и у меня не было сил причинять ему вред дальше.

Тогда печаль и огорчение снизошли на меня, как облако. Я ласкал мертвое тело моей любимой, я открыл ее прекрасные глаза, которые уже были затуманены смертью, я умолял ее заговорить, и я молился, чтобы мне позволили умереть вместе с ней. Но она была мертва, ее чистая душа отправилась в лучший мир, чем этот, и все, что мне оставалось, – это вернуть ее тело земле. Я похоронил ее там, на краю болота, а затем снова углубился в пустыню и покинул это проклятое место, где я познал большее, чем радость жизни, и худшее, чем горечь смерти.

Когда, наконец, я снова нашел дорогу в Мексику, я нашел своего отца на смертном одре. Он взял мою руку в свою, сказал мне, что величие принадлежит мне, если я приму его, а затем он навсегда закрыл глаза. У меня не было вкуса к почестям или славе, мои амбиции были похоронены в той могиле у болота на Юкатане, и я стал тем, кем я сейчас являюсь – скитальцем по лицу земли, у которого нет радости в жизни, опечаленным и с разбитым сердцем человеком, тоскующим по дню своей смерть.

Давным-давно все мои друзья бросили меня. Они сказали, что я сумасшедший – я, который мог бы носить одно из почетных имен этой земли, если бы я не скитался, как дикарь, по пустыням и на границе. Это они обманутые, а не я. Я познал полноту жизни, и я знаю, что счастье не в пустых почестях и радостных возгласах множества дураков. И когда я блуждаю по пустыне, иногда она приходит ко мне, она, мой любимый человек. Это приходит не ее воспоминание, это она сама. Много раз в темноте я вижу, как ее прекрасные глаза сияют глядя на меня, я чувствую, как ее золотые волосы падают на мое лицо, я чувствую глубокую радость от ее присутствия. Ах, она сейчас придет, она сейчас придет! Неужели вы не видите? Разве она не прекрасна? О, querida2, amante3, дорогая, подойди ближе, прикоснись ко мне, поговори со мной!

***

Мужчина упал лицом вперед, у его рта собралась белая пена, а в глазах было такое выражение, какого я никогда раньше не видел. Я испугалась, что он умирает, и поспешила найти помощь, чтобы отнести его в дом и позаботиться о нем. Я встретил прогуливающегося офицера из казарм и попытался заставить его поторопиться к этому человеку. В Мексике никто не спешит, и офицер неторопливо шел вперед, как человек, у которого впереди вечность. Когда мы подошли к распростертому мужчине, офицер мгновение смотрел на него, а затем, перекатывая коричневую сигарету между пальцами, повернулся ко мне и сказал:

Не беспокойтесь, синьор. Он скоро придет в себя. Это всего лишь Пабло Гарсия, сумасшедший, и он часто бывает таким.

1882 год

МИР СЛЕПЫХ

Эдвард Беллами

Повествование, к которому эта заметка является вводной, было найдено среди бумаг покойного профессора С. Эрастуса Ларраби, и меня, как знакомого джентльмена, которому они были завещаны, попросили подготовить его к публикации. Это оказалось очень простой задачей, поскольку документ оказался настолько необычного характера, что, если он вообще будет опубликован, он, очевидно, останется без изменений. Похоже, что у профессора действительно когда-то в жизни был приступ головокружения или что-то в этом роде, при обстоятельствах, сходных с описанными им, и в той степени, в какой его повествование может быть основано на фактах, как скоро оно сдвинется с этого фундамента или сдвинется ли вообще, читатель должен сделать вывод для себя. Кажется несомненным, что профессор никогда никому при жизни не рассказывал о чрезвычайно странных чертах описанного здесь опыта, но это могло быть просто из опасений, что его положение как человека науки будет таким образом задето.

РАССКАЗ ПРОФЕССОРА

Во время опыта, о котором я собираюсь написать, я был профессором астрономии и высшей математики в колледже Аберкромби. У большинства астрономов есть узкая специальность, и моей специальностью было изучение планеты Марс, нашего ближайшего соседа, но одного из маленького семейства Солнца. Когда никакие важные небесные явления в других местах не требовали внимания, мой телескоп чаще всего фокусировался на красноватом диске Марса. Я никогда не уставал прослеживать очертания его континентов и морей, его мысов и острова, его заливов и проливов, озер и гор. С большим интересом я наблюдал, как неделя за неделей суровой зимы продвигалась полярная ледяная шапка к экватору, и ее последующее отступление летом, свидетельствуя через космическую пропасть так же ясно, как написанные слова, о существовании на этой планете климата, подобного нашему. Специальность всегда рискует превратиться в увлечение, и мой интерес к Марсу, в то время, о котором я пишу, перерос в нечто большее, чем просто научный. Впечатление близости этой планеты, усиливаемое удивительной четкостью ее географии, видимой в мощный телескоп, сильно будоражит воображение астронома. Погожими вечерами я проводил часы, не столько внимательно наблюдая, сколько размышляя над его сияющей поверхностью, пока мне почти не удавалось убедить себя, что я вижу буруны, стремительно набегающие на крутой берег Земли Кеплера, и слышу приглушенный грохот лавин, сходящих с покрытых снегом гор Митчелл. Ни один земной пейзаж не обладал таким очарованием, чтобы удержать мой взгляд на этой далекой планете, чьи океаны неопытному глазу кажутся лишь более темными, а континенты – более светлыми, пятнами и полосами.

Астрономы единодушно заявили, что Марс, несомненно, пригоден для обитания существ, подобных нам, но, как можно предположить, я был не в настроении довольствоваться тем, что считал его просто пригодным для жизни. Я не допускал никаких сомнений в том, что он был обитаем. О том, какими существами могут быть эти обитатели, я нашел увлекательное предположение. Разнообразие типов, встречающихся у человечества даже на этой маленькой Земле, делает весьма самонадеянным предположение, что обитатели разных планет не могут характеризоваться более глубокими различиями. Где такие различия, в сочетании с общим сходством с человеком, могут заключаться, будь то в простых физических различиях или в разных ментальных законах, в отсутствии некоторых из великих двигателей страстей у людей или в обладании совершенно другими, были необычными темами, неизменно привлекающими мой разум. Видения Эльдорадо, которыми девственная тайна Нового Света вдохновляла первых испанских исследователей, были скучными и прозаичными по сравнению с предположениями, что было вполне закономерно, когда проблема заключалась в условиях жизни на другой планете.

Это было время года, когда Марс наиболее благоприятен для наблюдения, и, стремясь не потерять ни часа драгоценного времени года, я провел большую часть нескольких ночей подряд в обсерватории. Я полагал, что сделал несколько оригинальных наблюдений относительно направления побережья Земли Кеплера между полуостровом Лагранжа и заливом Кристи, и именно на это место были особо направлены мои наблюдения.

На четвертую ночь другая работа задержала меня в кресле наблюдателя до полуночи. Когда я настроил прибор и впервые взглянул на Марс, я помню, что не смог сдержать возгласа восхищения. Планета была довольно яркой. Она казалась ближе и больше, чем я когда-либо видел ее прежде, и ее необычный румянец был еще более поразительным. За тридцать лет наблюдений я не припомню ни одного случая, когда отсутствие выбросов в нашей атмосфере совпадало бы с такой безоблачностью в атмосфере Марса, как в ту ночь. Я мог ясно различить белые массы пара на противоположных краях освещенного диска, которые являются туманами его рассветов и вечеров. Снежная громада Маунт-Холла на фоне земли Кеплера вырисовывалась с удивительной четкостью, и я мог безошибочно различить голубой оттенок океана Де-Ла-Рю, омывающего его подножие, – удивительное зрелище, в действительности часто наблюдаемое астрономами, хотя я никогда раньше не делал этого к своему полному удовольствию.

Я был впечатлен мыслью, что если я когда-нибудь и сделаю оригинальное открытие в отношении Марса, то это будет в тот вечер, и я верил, что должен это сделать. Я дрожал от перемешавшихся восторга и беспокойства и был вынужден сделать паузу, чтобы восстановить самообладание. Наконец, я приложил глаз к окуляру и направил свой взгляд на ту часть планеты, которая меня особенно интересовала. Мое внимание вскоре стало фиксированным и поглощенным намного больше, чем при обычных моих наблюдениях, и это само по себе подразумевало необычную степень концентрации. Во всех умственных устремлениях и задачах я был на Марсе. Каждая способность, любая восприимчивость чувств и интеллекта, казалось, постепенно переходили в глаза и концентрировались в процессе созерцания. Каждый атом нервов и силы воли объединились в стремлении видеть немного, и еще немного, и еще немного, яснее, дальше, глубже.

Следующее, что я смог вспомнить, – я был на кровати, которая стояла в углу комнаты для наблюдений, приподнявшись на локте и пристально глядя на дверь. Это было средь бела дня. Полдюжины мужчин, в том числе несколько профессоров и доктор из деревни, были вокруг меня. Некоторые пытались заставить меня лечь, другие спрашивали, чего я хочу, в то время как доктор убеждал меня выпить немного виски. Машинально отталкивая их руки, я указал на дверь и воскликнул: "Президент Биксби идет", высказывая единственную мысль, которая в тот момент содержалась в моем ошеломленном уме. И действительно, как раз в тот момент, когда я говорил, дверь открылась, и почтенный глава колледжа, несколько ошалевший от подъема по крутой лестнице, стоял на пороге. С чувством невероятного облегчения я откинулся на подушку.

Оказалось, что я потерял сознание, находясь в кресле наблюдателя, прошлой ночью, и был найден уборщиком утром, моя голова упала вперед на телескоп, как будто я все еще наблюдал, но мое тело было холодным, жестким, без пульса и, на первый взгляд, мертвым.

Через пару дней я снова был в порядке и вскоре должен был бы забыть этот эпизод, если бы не очень интересная догадка, которая возникла в связи с ним. Она была ни о чем ином, как о том, что, пока я лежал в обмороке, я находился в сознательном состоянии вне и независимо от тела, и в этом состоянии получал впечатления и проявлял способности восприятия. Для этой необычной теории у меня не было никаких других доказательств, кроме того факта, что в момент пробуждения я знал, что президент Биксби поднимается по лестнице. Но какой бы удивительной ни была эта догадка, она казалась мне безошибочной по своему содержанию. Это знание, несомненно, было у меня в голове в момент пробуждения от обморока. Его, конечно, не могло быть у меня до того, как я упал в обморок. Следовательно, я должен был получить его в то же время, то есть я должен был находиться в сознательном, восприимчивом состоянии, в то время как мое тело было бесчувственным.

Если бы это было так, рассудил я, что совершенно маловероятно, что знание о президенте Биксби было единственным, которое я получил в том состоянии. Гораздо более вероятно, что это осталось в моем сознании, когда я очнулся от обморока, просто потому, что это было последнее из серии впечатлений, полученных вне тела. О том, что эти впечатления были самыми странными и поразительными, поскольку они принадлежали бестелесной душе, проявляющей способности, более я не мог сомневаться. Желание узнать, какими они были, росло во мне, пока не превратилось в страсть, которая не давала мне покоя. Казалось невыносимым, что у меня должны быть секреты от самого себя, что моя душа должна скрывать свои переживания от моего интеллекта. Я бы с радостью согласился, чтобы приобретения половины моей сознательной жизни были вычеркнуты, если бы это было в обмен на то, что мне могли бы показать запись того, что я видел и знал в те часы, о которых моя бодрствующая память не обнаружила никаких следов. Тем не менее, из-за убежденности в безнадежности, а скорее, из-за извращенности нашей человеческой природы, тоска по этому запретному знанию росла во мне, пока голод Евы в Эдемском Саду не завладел мной.

Постоянно размышляя над желанием, которое я считал тщетным, мучимый обладанием путеводной нитью, которая только издевалась надо мной, мое физическое состояние в конце концов пострадало. Мое здоровье было нарушено, и мой ночной покой был нарушен. Привычка ходить во сне, от которой я не страдал с детства, вернулась и часто причиняла мне неудобства. Таково было, в общем, мое состояние в течение некоторого времени, когда однажды утром я проснулся со странным ощущением усталости, которым мое тело обычно выдавало секрет наложенных на него во сне воздействий, о которых в обычном случае я ничего бы и не подозревал. Войдя в кабинет, соединенный с моей комнатой, я обнаружил на столе несколько свежеисписанных листов. Пораженный тем, что кто-то мог находиться в моих комнатах, пока я спал, я был поражен, присмотревшись повнимательнее, заметив, что почерк был моим собственным. Насколько я был более чем поражен, прочитав изложенный материал, может судить читатель, если он внимательно его изучит. Ибо эти исписанные листы, по-видимому, содержали долгожданную запись тех часов, когда я отсутствовал в теле. Они были потерянной главой моей жизни; или, скорее, не потерянной вовсе, потому что это была не часть моей жизни наяву, а украденная глава, украденная из того сна-воспоминания, на чьих таинственных табличках вполне могут быть начертаны истории, настолько же более удивительные, чем эта, насколько это страннее, чем большинство историй.

Следует помнить, что моим последним воспоминанием перед тем, как проснуться в своей постели, на утро после обморока, было созерцание побережья Земли Кеплера с необычной концентрацией внимания. Насколько я могу судить, не хуже, чем кто-либо другой, именно с того момента, когда мои телесные силы иссякли и я потерял сознание, начинается повествование, которое я нашел на своем столе.

Даже если бы я не мчался так прямо и быстро, как луч света, проложивший мой путь, один взгляд вокруг сказал бы мне, в какую часть вселенной я попал. Ни один земной пейзаж не мог бы быть более знакомым. Я стоял на высоком берегу Земли Кеплера, там, где она тянется на юг. Дул резкий западный ветер, и волны океана Де-Ла-Рю с грохотом разбивались у моих ног, в то время как широкие голубые воды залива Кристи простирались далеко на юго-запад. На фоне северного горизонта, поднимаясь из океана, как летняя грозовая туча, за которую я сначала ее принял, возвышалась далекая-далекая снежная вершина Маунт-Хилла.

Даже если бы конфигурация суши и моря была менее знакомой, я все равно знал бы, что нахожусь на планете, чей красноватый оттенок вызывает одновременно восхищение и недоумение астрономов. Теперь я увидел объяснение этому в оттенке атмосферы, окраске, сравнимой с дымкой бабьего лета, за исключением того, что ее оттенок был бледно-розовым, а не фиолетовым. Подобно дымке бабьего лета, она была неосязаема и, не мешая обзору, окутывала все предметы вблизи и вдали неописуемым очарованием. Однако, когда взгляд устремился вверх, глубокая синева космоса настолько пересилила розовый оттенок, что можно было подумать, что я все еще на Земле.

Оглядевшись вокруг, я увидел много мужчин, женщин и детей. Они ни в чем не отличались, насколько я мог видеть, от мужчин, женщин и детей Земли, за исключением чего-то почти детского в совершенной безмятежности их лиц, на которых не было никаких следов заботы, страха или беспокойства. Эта необычайная молодость внешнего вида действительно затрудняла, за исключением тщательного изучения, отличить молодость от среднего возраста, зрелость от преклонных лет. Время, казалось, не имело никакого отношения к Марсу.

Я оглядывался вокруг, восхищаясь этим залитым багровым светом миром и этими людьми, которые, казалось, были счастливы благодаря тому, что жили намного лучше, чем люди, когда я услышал слова: "Добро пожаловать2, и, обернувшись, увидел, что ко мне подошел человек с видом и осанкой среднего возраста, хотя в его лице, как и в других лицах, которые я заметил, чудесным образом сочетались сила мужчины и безмятежность ребенка. Я поблагодарил его и сказал:

– Вы, кажется, не удивлены, увидев меня, хотя я не должен быть здесь.

– Конечно, нет, – ответил он. – Я прекрасно знал, что должен был встретиться с вами сегодня. И не только это, но я могу сказать, что я уже в некотором смысле знаком с вами через нашего общего друга, профессора Эджерли. Он был здесь в прошлом месяце, и я познакомился с ним тогда. Мы говорили о вас и вашем интересе к нашей планете. Я сказал ему, что дождусь вас.

– Эджерли! – воскликнул я. – Странно, что он ничего не сказал мне об этом. Я встречаюсь с ним каждый день.

Но мне напомнили, что именно во сне Эджерли, как и я, посетил Марс, а проснувшись, ничего не вспомнил о своем опыте, точно так же, как я ничего не должен помнить о своем. Когда человек научится расспрашивать душу о чудесах, которые она видит в своих странствиях? Тогда ему больше не нужно будет совершенствовать свои телескопы, чтобы узнать тайны Вселенной.

– Ваш народ посещает Землю таким же образом? – спросил я своего спутника.

– Конечно, – ответил он, – но там мы не находим никого, кто мог бы увидеть нас и разговаривать с нами так, как я разговариваю с вами, хотя я и в бодрствующем состоянии. Вам пока не хватает знаний, которыми мы обладаем, о духовной стороне человеческой природы, которую мы разделяем с вами.

– Это знание, должно быть, позволило вам узнать о Земле гораздо больше, чем мы знаем о вас, – сказал я.

– Действительно, так и есть, – ответил он. – Благодаря таким посетителям, как вы, которых мы принимаем постоянно, мы познакомились с вашей цивилизацией, вашей историей, вашими обычаями и даже вашей литературой и языками. Разве вы не заметили, что я говорю с вами на английском, который, безусловно, не является коренным языком этой планеты?

– Среди стольких чудес я едва заметил это, – ответил я.

– Целую вечность, – продолжал мой спутник, – мы ждали, когда вы усовершенствуете свои телескопы, чтобы приблизиться к мощности наших, после чего связь между планетами будет легко установлена. Прогресс, которого вы добиваетесь, однако, настолько медленный, что мы думаем, что ждать нам еще целую вечность.

– Действительно, боюсь, что так и будет, – ответил я. – Наши оптики уже говорят о том, что достигли пределов своего искусства.

– Не думайте, что я говорил в каком-то негативном духе, – продолжил мой собеседник. – Медлительность вашего прогресса не так удивительна для нас, как то, что вы вообще что-то делаете, обремененные таким тяжелым недостатком, что, если бы мы были на вашем месте, я боюсь, мы бы остановились в полном отчаянии.

– О каком недостатке вы говорите? – спросил я. – Вы, кажется, такие же люди, как и мы.

– Такие же, – был ответ, – за исключением одной особенности, но с ней разница становиться огромной. Наделенный такими же способностями, как и мы, вы лишены способности предвидения, без которой мы сочли бы наши остальные способности почти бесполезными.

– Предвидение! – повторил я. – Но, вы не хотите сказать, что вам дано знать будущее?

– Это дано не только нам, – был ответ, – но, насколько нам известно, и всем другим разумным существам вселенной, кроме вас. Наши достоверные знания распространяются только на нашу систему лун и планет и некоторые из более близких звездных систем, и вполне возможно, что в более отдаленных частях Вселенной могут существовать другие слепые расы, подобные вашей; но, конечно, кажется маловероятным, что столь странное и прискорбное зрелище должно повторяться. Одной такой иллюстрации экстраординарных лишений, при которых разумное существование все еще может быть возможно, должно быть достаточным для вселенной.

– Но никто не может знать будущее, кроме как по вдохновению Бога, – сказал я.

– Все наши способности вдохновлены Богом, – был ответ, – но, конечно, в предвидении нет ничего такого, что заставляло бы относиться к нему так высоко, как к любому другому. Задумайтесь на мгновение о физической аналогии этого случая. Ваши глаза расположены в передней части головы. Вы сочли бы странной ошибкой, если бы их поместили позади. Вам может показаться, что это расположение рассчитано на то, чтобы нарушить их предназначение. Не кажется ли столь же рациональным, что ментальное видение должно быть направлено вперед, как это происходит с нами, освещая путь, по которому нужно идти, а не назад, как у вас, показывая только тот путь, который вы уже прошли и, следовательно, больше не беспокоящий? Но, без сомнения, милосердное Провидение не позволяет вам осознать всю нелепость вашего затруднительного положения, каким оно нам представляется.

– Но будущее вечно! – воскликнул я. – Как может ограниченный разум постичь это?

– Наше предвидение подразумевает только человеческие способности, – был ответ. – Это ограничено нашим индивидуальным уровнем на этой планете. Каждый из нас предвидит ход своей собственной жизни, но не жизни других людей, за исключением тех случаев, когда они связаны с его жизнью.

– То, что такая сила, как вы описываете, может сочетаться с простыми человеческими способностями, – это больше, о чем когда-либо осмеливались мечтать наши философы, – сказал я. – И все же, кто скажет, в конце концов, что Бог отказал нам в этом не из милосердия? Если это счастье, как и должно быть, – предвидеть свое счастье, то предвидеть свои горести, неудачи, да, и даже свою смерть должно быть очень удручающе. Ибо, если вы предвидите свою жизнь до конца, вы должны предвидеть час и условия своей смерти, не так ли?

– Совершенно верно, – последовал ответ. – Жизнь была бы очень рискованным делом, если бы мы не знали о ее пределе. Ваше незнание времени вашей смерти производит на нас впечатление как одна из самых печальных особенностей вашего бытия.

– А мы, – ответил я, – считаем его одним из самых милосердных.

– Предвидение вашей смерти, конечно, не предотвратило бы вашу смерть, – продолжал мой спутник, – но это избавило бы вас от тысячи смертей, от которых вы страдаете из-за неуверенности, можете ли вы безопасно рассчитывать на уходящий день. Дело не в смерти, которой вы умираете, а в тех многих смертях, которыми вы не умираете, которые омрачают ваше существование. Бедные существа с завязанными глазами, которыми вы являетесь, съеживающиеся на каждом шагу в ожидании удара, который, возможно, не наступит до старости, никогда не поднося чашу к губам со знанием, что вы будете жить, чтобы выпить ее, никогда не будучи уверенным, что снова встретите друга, с которым расстаетесь на час, в чьих сердцах не хватает счастья, чтобы прогнать холод вездесущего страха, какое представление вы можете составить о божественной безопасности, с которой мы наслаждаемся своей жизнью и жизнью других, тех, кого мы любим! У вас на Земле есть поговорка: "Завтра принадлежит Богу", но здесь завтра принадлежит нам, как и сегодня. Для вас, по какой-то непостижимой цели, Он считает нужным раздавать жизнь мгновение за мгновением, без уверенности, что каждое не будет последним. Нам Он дает сразу целую жизнь, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет, – поистине божественный дар. Боюсь, такая жизнь, как ваша, не представляла бы для нас особой ценности, ибо такая жизнь, какой бы долгой она ни была, длится всего мгновение, поскольку это все, на что вы можете рассчитывать.

– И все же, – ответил я, – хотя знание продолжительности ваших жизней и может дать вам завидное чувство уверенности, в то время, когда конец далек, разве это не компенсируется ежедневно растущим бременем, с которым ожидание конца, по мере его приближения, должно порождать страх?

– Напротив, – последовал ответ, – смерть, никогда не вызывавшая страха, по мере приближения становится все более и более безразличной к умирающему. Смерть тяжела для тебя, потому что ты живешь прошлым. Все ваши знания, все ваши привязанности, все ваши интересы уходят корнями в прошлое, и по этой причине, по мере того как жизнь удлиняется, она усиливает свою власть над вами, а память становится более ценным достоянием. Мы, напротив, презираем прошлое и никогда не зацикливаемся на нем. Память у нас, далекая от того болезненного и чудовищного наполнения, каким она является у вас, является не более чем рудиментарной способностью. Мы живем всецело в будущем и настоящем. Что касается предвкушения и настоящего вкуса, то наши переживания, будь то приятные или болезненные, теряют интерес к тому времени, когда они проходят. Накопленные сокровища памяти, от которых вы так мучительно отказываетесь после смерти, мы вообще не считаем потерей. Наши умы полностью питаются будущим, мы думаем и чувствуем только так, как мы ожидаем; и поэтому, по мере того, как будущее умирающего сужается, остается все меньше и меньше того, о чем он может думать. Его интерес к жизни уменьшается по мере того, как идей, которые она предлагает, становится все меньше, пока, наконец, смерть не застанет его с его разумом tabula rasa4, как у вас при рождении. Одним словом, его забота о жизни сводится к нулю, прежде чем его призовут отказаться от нее. Умирая, он ничего не оставляет после себя.

– А посмертие, – спросил я, – разве этого не боятся?

– Конечно, – последовал ответ, – мне нет необходимости говорить, что страх, который затрагивает только самых невежественных на Земле, нам вообще не известен и был бы сочтен кощунственным. Более того, как я уже сказал, наше предвидение ограничено нашей жизнью на этой планете. Любые предположения, выходящие за их рамки, были бы чисто гадательными, и наши умы отталкивает малейший намек на неопределенность. Для нас предположительное и немыслимое – синонимы.

– Но даже если вы не боитесь смерти как таковой, – сказал я, – у вас есть сердца, которые можно разбить. Разве нет боли, когда разрываются узы любви?

– Любовь и смерть – не враги на нашей планете, – последовал ответ. – У постели умирающего нет слез. Тот же самый благотворный закон, который позволяет нам так легко расстаться с жизнью, запрещает нам оплакивать друзей, которые покидают нас, или им оплакивать нас. Что касается вас, то именно общение, которое у вас было с друзьями, является источником вашей нежности к ним. У нас основой нежности является предвкушение общения, которым мы будем наслаждаться. Как наши друзья исчезают из нашего будущего с приближением их смерть оказывает такое же влияние на наши мысли и привязанности, как это было бы с вами, если бы вы забыли о них по прошествии времени. По мере того, как наши умирающие друзья становятся все более и более равнодушными к нам, мы, действуя по тому же закону нашей природы, становимся безразличными к ним, пока в конце концов мы не станем едва ли более чем добрыми и сочувствующими наблюдателями у постелей тех, кто относится к нам одинаково без острых эмоций. Итак, наконец, Бог осторожно разматывает, вместо того чтобы разорвать путы, которые связывают наши сердца вместе, и делает смерть такой же безболезненной для живущих, как и для умирающих. Отношения, призванные принести нам счастье, не являются также средством мучить нас, как в случае с вами. Любовь означает радость, и только ее, для нас, вместо того, чтобы благословлять нашу жизнь какое-то время, чтобы потом опустошать ее, заставляя нас платить особой и отдельной болью за каждый трепет нежности, требуя слезы за каждую улыбку.

– Есть и другие расставания, кроме расставания из-за смерти. Неужели и в них нет печали для вас? – спросил я.

– Конечно, – последовал ответ. – Разве вы не видите, что так должно быть с существами, освобожденными предвидением от болезни памяти? Вся печаль расставания, как и смерти, приходит с вами из взгляда назад, который не позволяет вам увидеть свое счастье, пока оно не пройдет. Предположим, что вашей жизни суждено быть благословленной счастливой дружбой. Если бы вы могли знать это заранее, это было бы радостным ожиданием, скрашивающим прошедшие годы и подбадривающим вас, когда вы преодолевали периоды отчаяния. Но нет; ты не узнаешь о ней, пока не встретишь того, кто станет твоим другом. И даже тогда вы не догадываетесь, кем он должен быть для вас, чтобы вы могли обнять его после первого же взгляда. Ваша встреча холодна и безразлична. Пройдет много времени, прежде чем между вами по-настоящему разожжется огонь, и тогда уже наступит время расставания. Сейчас, действительно, огонь горит хорошо, но отныне он должен поглотить ваше сердце. Только после того, как они умрут или уйдут, вы полностью осознаете, насколько дорогими были ваши друзья и насколько приятным было их общение. Но мы – мы видим, как наши друзья издалека идут нам навстречу, уже улыбаются нам в глаза, за годы до того, как наши пути пересекутся. Мы приветствуем их при первой встрече, не холодно, не неуверенно, а восторженными поцелуями, в экстазе радости. Они сразу вступают в полное владение сердцами, давно согретыми и освещенными для них. Мы встречаемся с тем безумием нежности, с которым ты расстаешься. И когда для нас, наконец, наступает время расставания, это означает только то, что мы больше не должны вносить свой вклад в счастье друг друга. Мы не обречены, как вы, расставаясь, забирать с собой радость, которую мы принесли нашим друзьям, оставляя на ее месте боль утраты, так что их последнее состояние хуже первого. Расставание здесь похоже на встречу с тобой, спокойную и невозмутимую. Радость предвкушения и обладания – единственная пища любви для нас, и поэтому у Любви всегда улыбающееся лицо. С тобой она питается мертвыми радостями, прошлым счастьем, которые также являются подпиткой печали. Неудивительно, что любовь и печаль так похожи на Земле. Среди нас распространена поговорка, что, если бы не зрелище Земли, остальные миры не смогли бы оценить доброту Бога к ним; и кто может сказать, что это не причина, по которой перед нами предстает столь жалкое зрелище?

– Вы рассказали мне удивительные вещи, – сказал я, поразмыслив. – Странно, но логично, что такая раса, как ваша, должна с удивлением и жалостью смотреть на Землю. И все же, прежде чем я соглашусь со столь многим, я хочу задать вам один вопрос. В нашем мире известно некое сладостное безумие, под влиянием которого мы забываем все, что есть плохого в нашей судьбе, и не променяли бы его ни на божью. До сих пор это сладостное безумие рассматривается людьми как компенсация, и даже больше, чем компенсация, за все их страдания, что если вы не знаете любви так, как знаем ее мы, если эта потеря – цена, которую вы заплатили за свое божественное предвидение, мы считаем себя более благосклонными к Богу, чем вы. Признайтесь, что любовь, с ее силой, ее сюрпризами, ее тайнами, ее откровениями, совершенно несовместима с предвидением, которое заранее взвешивает и оценивает каждый опыт.

– О сюрпризах любви мы, конечно, ничего не знаем, – последовал ответ. – Наши философы верят, что малейшее удивление убьет существа нашего склада, как молния; хотя, конечно, это всего лишь теория, потому что только благодаря изучению земных условий мы способны составить представление о том, на что похоже удивление. Ваша способность выдерживать постоянные удары неожиданностей вызывает у нас величайшее изумление; и, согласно нашим представлениям, нет никакой разницы между тем, что вы называете приятными и болезненными сюрпризами. Теперь вы видите, что мы не можем завидовать вам из-за этих сюрпризов любви, которые вы находите такими сладкими, потому что для нас они были бы фатальными. В остальном, нет такой формы счастья, которую предусмотрительность так хорошо рассчитала, требующей усиления, как любовь. Позвольте мне объяснить вам, как это происходит. По мере того, как растущий мальчик начинает осознавать очарование женщины, он обнаруживает, смею предположить – как и у вас, что предпочитает один тип лица и фигуры другим. Чаще всего ему снятся светлые волосы, а может, и темные, голубые или карие глаза. С годами его фантазия, размышляющая над тем, что кажется ей лучшим и самым красивым из всех типов, постоянно дополняет это лицо мечты, эту призрачную форму, черты и особенности, оттенки и контуры, пока, наконец, картина не будет завершена, и он осознает, что в его сердце так тонко был изображен образ девушки, предназначенной для его рук.

– Могут пройти годы, прежде чем он увидит ее, но сейчас у него начинается одно из самых сладких служений любви, неизвестное вам. Юность на Земле – это бурный период страсти, раздражающий в сдержанности или буйствующий в избытке. Но та самая страсть, пробуждение которой делает это время для вас столь важным, оказывает здесь преобразующее и воспитывающее влияние, чьему мягкому и мощному влиянию мы с радостью доверяем наших детей. Соблазны, которые сбивают с пути ваших молодых людей, не имеют власти над молодежью нашей счастливой планеты. Он хранит сокровища своего сердца для его будущей хозяйки. Он думает только о ней, и ей даны все его клятвы. Мысль о вседозволенности была бы изменой его суверенной леди, чьим правом на все доходы ее существа он с радостью владеет. Ограбить ее, умалить ее высокие прерогативы означало бы обеднить, оскорбить самого себя, ибо она должна принадлежать ему, и ее честь, ее слава принадлежат ему. Все это время, пока он мечтает о ней днем и ночью, изысканной наградой за его преданность является знание того, что она знает о нем так же, как он о ней, и что в сокровенной святыне девичьего сердца его образ установлен, чтобы получать благовония нежности, которая не нуждается в сдерживании себя из-за страха возможного креста или разлуки.

– В свое время их сходящиеся жизни объединяются. Влюбленные встречаются, мгновение смотрят друг другу в глаза, а затем бросаются друг другу на грудь. Девушка обладает всеми прелестями, которые когда-либо волновали кровь земного любовника, но над ней есть другое очарование, для которого закрыты глаза земных влюбленных, – очарование будущего. В краснеющей девушке ее возлюбленный видит любящую и верную жену, в беспечной девушке – терпеливую, преданную мать. На груди Девы Марии он видит своих детей. Он предвидит, даже когда его губы берут ее первые плоды, будущие годы, в течение которых она должна быть его спутницей, его вездесущим утешением, его главной частью Божьей благости. Мы читали некоторые из ваших романов, описывающих любовь, какой вы ее знаете на Земле, и я должен признаться, мой друг, мы находим их очень скучными.

– Я надеюсь, – добавил он, поскольку я не сразу заговорил, – что я не оскорблю вас, сказав, что мы находим их также неприемлемыми. Ваша литература в целом представляет для нас интерес благодаря представленной в ней картине странно перевернутой жизни, которую недостаток предвидения вынуждает вас вести. Это исследование особенно ценится за развитие воображения из-за трудности представления условий, столь противоположных условиям разумных существ в целом. Но наши женщины не читают ваши романы. Мысль о том, что мужчина или женщина должны когда-либо задуматься о браке с человеком, отличным от того, чьим мужем или женой ему или ей суждено стать, глубоко шокирует наше привычное мышление. Без сомнения, вы скажете, что такие случаи редки среди вас, но если ваши романы являются правдивыми картинами вашей жизни, они, по крайней мере, небезызвестны вам. Мы хорошо знаем, что эти ситуации неизбежны в условиях земной жизни, и судим о вас по ним, но нет необходимости, чтобы умы наших девушек страдали от осознания того, что где-то существует мир, где возможны такие пародии на святость брака.

– Однако есть еще одна причина, по которой мы не поощряем использование ваших книг нашей молодежью, и это глубокое воздействие грусти на расу, привыкшую видеть все вещи в утреннем сиянии будущего, литературы, написанной в прошедшем времени и относящейся исключительно к вещам, с которыми нами покончено.

– И как вы пишете о вещах, которые прошли, кроме как в прошедшем времени? – спросил я.

– Мы пишем о прошлом, когда оно все еще будущее, и, конечно, в будущем времени, – последовал ответ. – Если бы наши историки подождали до окончания событий, чтобы описать их, мало того, что никто не захотел бы читать о том, что уже произошло, но и сами истории, вероятно, были бы неточными, поскольку память, как я уже сказал, у нас очень слабо развита и слишком расплывчата, чтобы быть достоверной. Если Земля когда-нибудь установит с нами связь, вы найдете наши истории интересными, потому что наша планета меньше, остыла и была заселена задолго до вашей, а наши астрономические записи содержат подробные сведения о Земле с того времени, когда она была жидкой массой. Ваши геологи и биологи смогут найти здесь кладезь информации.

В ходе нашего дальнейшего разговора выяснилось, что, как следствие предвидения, некоторые из самых распространенных эмоций человеческой природы неизвестны на Марсе. Те, для кого будущее не имеет тайны, конечно, не могут знать ни надежды, ни страха. Более того, когда каждый уверен, чего он достигнет, а чего нет, не может быть такого понятия, как соперничество, или соревнование, или какой-либо вид конкуренции в любом отношении и поэтому все порождения сердечных ран и ненависти, порожденные на Земле борьбой человек с человеком, неизвестен людям Марса, за исключением изучения нашей планеты. Когда я спросил, не было ли, в конце концов, недостатка спонтанности, чувства свободы в том, чтобы вести жизнь, заранее продуманную во всех деталях, мне напомнили, что в этом отношении нет разницы между жизнью людей Земли и Марса, поскольку обе они одинаково соответствуют Божьему замыслу – воля во всех деталях. Мы знали, что будет только после события, они до, – вот и вся разница. Что касается остального, Бог двигал их по их воле, как и нас, так что у них не было более сильного принуждения в том, что они делали, чем у нас на Земле в выполнении ожидаемой линии действий, в тех случаях, когда наши ожидания могут оказаться правильными. О том всепоглощающем интересе, который вызывало у жителей Марса изучение плана их будущей жизни, красноречиво говорил мой спутник. По его словам, это было похоже на очарование математика самой сложной и изысканной демонстрацией, совершенным алгебраическим уравнением, с яркими реалиями жизни вместо цифр и символов.

Когда я спросил, не приходило ли им в голову пожелать, чтобы их будущее было другим, он ответил, что такой вопрос мог задать только человек с Земли. Никто не может обладать даром предвидения или ясно верить, что он был у Бога, не понимая, что будущее так же невозможно изменить, как и прошлое. И не только это, но и предвидеть события означало предвидеть их логическую необходимость настолько ясно, что желать их по-другому было так же невозможно, как всерьез желать, чтобы два и два составляли пять вместо четырех. Ни один человек никогда не мог бы сознательно желать чего-то другого, ибо все вещи, малые и великие, так тесно сплетены Богом, что вытянуть самую маленькую нить – значит распутать творение на всю вечность.

Пока мы разговаривали, день пошел на убыль, и солнце опустилось за горизонт, розовая атмосфера планеты придала великолепие окраске облаков и красоте ландшафта суши и моря, что никогда не сравнится с земным закатом. Уже знакомые созвездия, появляющиеся на небе, напомнили мне, как близко, в конце концов, я был к Земле, потому что без посторонней помощи я не мог обнаружить ни малейшего изменения в их положении. Тем не менее, в небесах была одна совершенно новая особенность, поскольку многие из множества астероидов, которые вращаются в зоне между Марсом и Юпитером, были хорошо видны невооруженным глазом. Но зрелище, которое в основном привлекало мой взгляд, была Земля, плавающая низко на краю горизонта. Ее диск, вдвое больший, чем у любой звезды или планеты, видимой с Земли, вспыхнул с блеском, подобным блеску Венеры.

– Это действительно прекрасное зрелище, – сказал мой спутник, – хотя для меня оно всегда печальное, из-за контраста между сиянием сферы и темным состоянием его обитателей. Мы называем это "Мир слепых".

Говоря это, он повернулся к любопытному сооружению, которое стояло рядом с нами, хотя я раньше не обращал на него особого внимания.

– Что это такое? – спросил я.

– Это один из наших телескопов, – ответил он. – Я позволю вам взглянуть, если хотите, на ваш дом и проверить на себе те способности, которыми я хвастался. – и, настроив инструмент, он показал мне, куда направить мой взгляд на то, что соответствовало окуляру.

Я не мог сдержать восклицания изумления, потому что на самом деле он ничего не преувеличил. Маленький студенческий городок, который был моим домом, лежал передо мной, казалось, почти так же близко, как когда я смотрел на него из окон моей обсерватории. Было раннее утро, и деревня просыпалась. Молочники совершали свой обход, а рабочие со своими обеденными контейнерами спешили по улицам. Ранний поезд как раз отходил от железнодорожной станции. Я мог видеть клубы дыма из дымовой трубы и струи из цилиндров. Было странно не слышать шипения пара, так близко я казалось находился. На холме были здания колледжа, длинные ряды окон отражали ровные солнечные лучи. Я мог определить время по студенческим часам. Меня поразило, что вокруг зданий царила необычная суета, учитывая ранний час. Толпа мужчин стояла у дверей обсерватории, и многие другие спешили через кампус в том направлении. Среди них я узнал президента Биксби в сопровождении уборщика колледжа. Пока я смотрел, они добрались до обсерватории и, пройдя сквозь толпу у дверей, вошли в здание. Президент, очевидно, направлялся в мою комнату. При этом меня совершенно внезапно осенило, что вся эта суета была из-за меня. Я вспомнил, как получилось, что я оказался на Марсе, и в каком состоянии я оставил дела в обсерватории. Мне давно пора было вернуться туда, чтобы позаботиться о себе.

***

На этом неожиданно заканчивался необычный документ, который я нашел тем утром на своем столе. Я не ожидаю, что читатель поверит в то, что это подлинная запись условий жизни в другом мире, на которые она претендует. Он, без сомнения, объяснит это как еще одну из любопытных причуд сомнамбулизма, описанных в книгах. Возможно, это было именно так, возможно, это было что-то большее. Я не претендую на то, чтобы решить этот вопрос. Я изложил все факты по этому делу, и у меня нет лучшего средства для формирования мнения, чем читатель. И я не знаю, даже если бы я полностью поверил в то, что это правдивая история, которой она кажется, повлияла бы она на мое воображение гораздо сильнее, чем сейчас. Одним словом, эта история о другом мире вывела меня из равновесия по отношению к нашему. Готовность, с которой мой разум приспособился к противоположной точке зрения на Землю, была уникальным опытом. Отсутствие предвидения среди человеческих способностей, недостаток, о котором я раньше едва задумывался, теперь впечатляет меня еще больше, как факт, не гармонирующий с остальной частью нашей природы, противоречащий ее предназначению, – моральное увечье, произвольное и необъяснимое лишение. Зрелище расы, обреченной идти назад, видящей только то, что прошло, уверенной только в том, что прошло и умерло, время от времени посещает меня с печально фантастическим эффектом, который я не могу описать. Я мечтаю о мире, где любовь всегда носит улыбку, где расставания так же без слез, как и наши встречи, и смерть больше не властвует. У меня есть фантазия, которую я люблю лелеять, что люди этой счастливой планеты, какими бы фантастическими они ни были, представляют идеальный и нормальный тип нашей расы, какой, возможно, она когда-то была, и которой, возможно, она еще может стать снова.

1886 год

ЭКСПЕРИМЕНТ ХИРУРГА

Уильям Морроу

Молодой человек с особенно болезненным выражением отчаяния на лице однажды около десяти часов утра явился в резиденцию наименее известного, но все же самого замечательного из всех хирургов в большом городе… Этот хирург жил в странном старом кирпичном доме самого примитивного вида – строении совершенно устаревшем и сносном только в той части города, в которой он стоял, – большом, мрачном, покрытом плесенью, сыром и темном, изобилующим длинными темными коридорами, унылыми комнатами и таинственными чуланами и подвалами; абсурдно большом для маленькой семьи – мужа и жены, – которые занимали его. Описан дом, изображен мужчина, но не женщина. При случае она могла быть достаточно приятной, но, несмотря на это, она была всего лишь живой загадкой; его жена была слабой, изможденной, замкнутой, явно несчастной и, возможно, жила жизнью, полной страха или ужаса – возможно, она была свидетельницей отталкивающих вещей, ставших предметом тревог и жертвой страха и тирании; но в этих предположениях слишком много догадок. Ему было около пятидесяти лет, возможно, шестьдесят, а ей около сорока. Он был худощав, высок и лыс, с тонким, гладко выбритым лицом и очень проницательными глазами, всегда сидел дома и был неряшлив. Мужчина был сильным, женщина слабой. Он доминировал, она страдала.

Хотя он был хирургом редкого мастерства, его практика была почти ничтожной, потому что редко случалось, чтобы те немногие, кто знал о его великих способностях, были достаточно храбры, чтобы проникнуть во мрак его дома, и когда они это делали, они оставались глухи к различным жутким историям, которые шептались относительно него. По большей части это были лишь преувеличения его экспериментов по вивисекции, он был предан науке хирургии.

Молодой человек, который появился в только что упомянутое утро, был красивым парнем, но явно слабохарактерным и с нездоровым темпераментом – чувствительным, легко возбуждающимся или впадающим в депрессию. Один взгляд убедил хирурга, что его посетитель серьезно повредился рассудком, ибо никогда еще не было более четкой ухмылки меланхолии, застывшей и неисцелимой.

Посторонний человек не заподозрил бы, что в доме кто-то есть. Уличная дверь, старая, покосившаяся и покрытая волдырями от солнца, была заперта, а маленькие, выцветшие зеленые жалюзи на окнах были закрыты. Молодой человек постучал в дверь. Никакого ответа. Он постучал снова. По-прежнему никаких признаков жизни. Он изучил листок бумаги, взглянул на номер дома, а затем с нетерпением ребенка яростно пнул дверь, на которой были признаки многочисленных других подобных ударов. В ответ послышались шаркающие шаги в коридоре, поворот ржавого ключа и острое лицо, осторожно выглянувшее в приоткрытую дверь.

– Вы доктор?.. – спросил молодой человек.

– Да, да, входите, – бодро ответил хозяин дома.

Молодой человек вошел. Старый хирург закрыл дверь и тщательно запер ее.

– Сюда, – сказал он, направляясь к шаткому лестничному пролету.

Молодой человек последовал за ним. Хирург первым поднялся по лестнице, свернул в узкий, пахнущий плесенью холл слева, пересек его, сотрясая расшатанные доски под ногами, в дальнем конце открыл дверь справа и жестом пригласил своего посетителя войти. Молодой человек очутился в приятной комнате, обставленной в старинном стиле и с суровой простотой.

– Садитесь, – сказал старик, ставя стул так, чтобы его обитатель был лицом к окну, которое выходило на глухую стену примерно в шести футах от дома, он раздвинул жалюзи, и в комнату проник бледный свет. Затем он сел рядом со своим посетителем, прямо к нему лицом, и испытующим взглядом, обладавшим всей мощью микроскопа, приступил к диагностике случая.

– Ну-с? – вскоре спросил он.

Молодой человек беспокойно заерзал на своем месте.

– Я… я пришел повидаться с вами, – наконец пробормотал он, – потому что у меня неприятности.

– Вот как!

– Да… видите ли, я… то есть… я отказался от этого.

– Интересно! – в этом восклицании к сочувствию добавилась жалость.

– Вот и все. Покончить с этим, – добавил посетитель.

Он достал из кармана пачку банкнот и с величайшей неторопливостью пересчитал их, положив на колено.

– Пять тысяч долларов, – спокойно заметил он. – Это для вас. Это все, что у меня есть, но я предполагаю… я воображаю… нет, это не то слово… предполагаю… да, это слово – предполагаю, что пять тысяч… действительно так много? Дайте мне пересчитать.

Он снова сосчитал.

– Эти пять тысяч долларов – достаточная плата за то, что я хочу, чтобы вы сделали.

Губы хирурга скривились с жалостью, возможно, также и с презрением.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? – небрежно спросил он.

Молодой человек встал, с таинственным видом огляделся, подошел к хирургу и положил деньги ему на колено. Затем он наклонился и прошептал два слова на ухо хирургу.

Эти слова произвели электрический эффект. Старик сильно вздрогнул, затем, вскочив на ноги, он сердито схватил своего посетителя и пронзил его насквозь взглядом, острым, как нож. Его глаза вспыхнули, и он открыл рот, чтобы произнести какое-нибудь резкое ругательство, как вдруг остановил себя. Гнев покинул его лицо, и осталась только жалость. Он ослабил хватку, подобрал разбросанные банкноты и, протягивая их посетителю, медленно произнес :

– Мне не нужны твои деньги. Вы просто глупец. Вы думаете, что у вас неприятности. Ну, вы не знаете, что такое настоящая беда. Ваша единственная беда в том, что в вашей натуре нет и следа мужественности. Вы просто сумасшедший, я бы сказал, малодушный. Вы должны сдаться властям и быть отправлены в сумасшедший дом для надлежащего лечения.

Молодой человек остро почувствовал намеренное оскорбление, и его глаза опасно сверкнули.

– Ты, старый пес, ты так оскорбляешь меня! – закричал он. – Напускаешь на себя величественный вид! Добродетельно возмущенный, старый убийца – вот кто ты! Тебе не нужны мои деньги, да? Когда человек сам приходит к вам и хочет, чтобы это было сделано, вы впадаете в ярость и отвергаете его деньги, но пусть его враг придет и убьет его, и вы будете только рады. Сколько таких работ вы выполнили в этом жалком старом болоте? Для вас хорошо, что полиция тебя не прогнала за то, что спускался вниз с заступом и лопатой. Знаете ли вы, что говорят о вас? Почему вы держите свои окна так плотно закрытыми, что ни один звук никогда не проникал за них? Где ты хранишь свои адские орудия?

Он довел себя до состояния высокого исступления. Его голос был хриплым, громким и скрипучим. Его глаза, налитые кровью, вылезли из орбит. Все его тело дернулось, а пальцы скрючились.

Но он находился в присутствии человека, бесконечно превосходящего его. Два глаза, похожие на змеиные, прожгли в нем две дыры. Властное, твердое присутствие противостояло другому слабому и страстному. Результат наступил.

– Сядьте, – приказал строгий голос хирурга.

Это был голос отца, обращенный к ребенку, хозяина к рабу. Ярость покинула посетителя, который, обессиленный и подавленный, упал на стул.

Тем временем на лице старого хирурга появился особый свет, зарождение странной идеи, мрачный луч, отбившийся от пламени бездонной ямы, зловещий свет, освещающий путь энтузиаста. Такой свет сейчас, или тогда, или в будущем будет проникать в каждый разум. Таким образом, природа держит свечу перед своими тайнами. Она краснеет из-за нашего недоверия к ней. Таким образом, невежество становится явным. Понять природу – значит контролировать ее, подчинять своей воле, заставлять ее танцевать под свою дудочку. Нет веры без знания, нет знания без мастерства.

Старик на мгновение погрузился в глубокую задумчивость, проблески нетерпеливого разума на мгновение пробились сквозь облако мрачной задумчивости, окутавшее его лицо. Затем вспыхнул широкий свет глубокой, непроницаемой решимости. В этом было что-то зловещее, наводящее на мысль о принесении в жертву чего-то священного. После борьбы разум победил совесть.

Взяв лист бумаги и карандаш, хирург тщательно записал ответы на вопросы, которые он безапелляционно адресовал своему посетителю, такие как его имя, возраст, место жительства, род занятий и тому подобное, а также вопросы, касающиеся его родителей, вместе с другими конкретными вопросами.

– Кто-нибудь знает, что вы направились в этот дом? – он спросил.

– Нет.

– Ты клянешься в этом?

– Да.

– Но ваше длительное отсутствие вызовет тревогу и приведет к поискам.

– Я предусмотрел это.

– Каким образом?

– Отправив по почте записку, в которой я объявил о своем намерении утопиться.

– Река будет втянута в это дело.

– Что такого? – спросил молодой человек, пожимая плечами с небрежным безразличием. – Быстрое подводное течение, как вы понимаете. Очень многие так и не были найдены.

Последовала пауза.

– Вы готовы? – наконец спросил хирург.

– Абсолютно.

Ответ был холодным и решительным.

Поведение хирурга, однако, свидетельствовало о большом волнении. Бледность, появившаяся на его лице в тот момент, когда он принял решение, стала еще сильнее. Нервная дрожь пробежала по его телу. Над всем этим сиял свет преданного энтузиазма.

– Вы выбрали метод? – спросил он.

– Да, крайняя аноэстезия.

– С каким агентом?

– Самым надежным и быстрым.

– Желаете ли вы какого-либо… есть какое-либо распоряжение?

– Нет, только сведение к нулю, просто задувание, как свечи на ветру, дуновение – затем тьма, без следа. Чувство вашей собственной безопасности может подсказать вам этот метод. Я оставляю это на ваше усмотрение.

– Нет писем вашим друзьям?

– Вообще никаких.

Еще одна пауза.

– Вы сказали, что вполне решились? спросил хирург.

– Вполне готов.

– И совершенно готовы?

– Немного обеспокоен.

– Тогда подождем минутку.

С этим предложением старый хирург поднялся на ноги и потянулся. Затем с кошачьей бесшумностью он открыл дверь и выглянул в коридор, внимательно прислушиваясь. Не было слышно ни звука. Он тихо закрыл дверь и запер ее. Затем закрыл жалюзи на окнах и запер их. Сделав это, он открыл дверь, ведущую в соседнюю комнату, которая, хотя и не имела окна, была освещена с помощью маленького потолочного фонаря. Молодой человек внимательно наблюдал. С ним произошла странная перемена. Хотя его решимость ни на йоту не ослабла, выражение огромного облегчения появилось на его лице, вытеснив изможденный, полный отчаяния взгляд, который был полчаса назад. Тогда он был меланхоличен, а сейчас пребывал в восторге.

Открывшаяся вторая дверь показала любопытное зрелище. В центре комнаты, прямо под потолочным окном, стоял операционный стол, подобный тому, которым пользуются демонстраторы анатомии. В стеклянном шкафу у стены были разложены всевозможные хирургические инструменты. В другом шкафу висели человеческие скелеты различных размеров. В запечатанных банках, расставленных на полках, были всевозможные чудовища, законсервированные в спирте. Среди бесчисленных иных предметов, разбросанных по комнате, были также манекен, чучело кошки, высушенное человеческое сердце, гипсовые слепки различных частей тела, многочисленные диаграммы и большой ассортимент лекарств и химикатов. Там также была мебель, которую можно было открыть, чтобы образовать диван. Хирург открыл ее и отодвинул операционный стол в сторону, уступив его место дивану.

– Войдите, – позвал он своего посетителя,

Молодой человек повиновался без дрожи, без малейших колебаний.

– Сними свое пальто.

Он подчинился.

– Ложитесь на этот шезлонг.

Через мгновение молодой человек вытянулся во весь рост, не сводя глаз с хирурга. Последний, несомненно, испытывал сильное волнение, но он не дрогнул, его движения были уверенными и быстрыми. Выбрав бутылку с жидкостью, он тщательно отмерил определенное ее количество. Делая это, он спросил:

– Были ли у вас когда-нибудь какие-либо нарушения в работе сердца?

– Нет.

Ответ был быстрым, но за ним сразу же последовал вопросительный взгляд на лице говорившего.

– Я полагаю, – добавил он, – своим вопросом вы имеете в виду, что давать мне определенный препарат может быть опасно. Однако в данных обстоятельствах я не вижу в вашем вопросе никакого смысла.

Это, очевидно, застало хирурга врасплох, но он поспешил объяснить, что не хотел причинять ненужную боль, отсюда и его вопрос.

Он поставил стакан на подставку, подошел к своему посетителю и тщательно проверил его пульс.

– Замечательно, – воскликнул он.

– Почему вы так говорите?

– Это совершенно нормально.

– Ведь полностью смирился. Действительно, прошло много времени с тех пор, как я познал подобное счастье. Это не так подвижно, но бесконечно приятно.

– У вас нет желания отказаться?

– Вообще никаких.

Хирург подошел к стойке и вернулся с препаратом.

– Возьми это, – сказал он ласково.

Молодой человек слегка приподнялся и взял стакан в руку. У него не дрогнул ни один нерв. Он выпил жидкость, осушив ее до последней капли. Затем он с улыбкой вернул стакан.

– Спасибо вам, – сказал он. – Вы самый благородный человек на свете. Желаю вам всегда процветать и быть счастливыми. Вы мой благодетель, мой освободитель. Благословляю вас, благословляю вас! Ты протягиваешь руку со своего места к богам и возносишь меня в славный покой. Я люблю тебя… я люблю тебя всем своим сердцем.

Эти слова, произнесенные искренне, музыкальным, низким голосом и сопровождаемые улыбкой невыразимой нежности, пронзили сердце старика. Подавленная судорога охватила его. Сильная боль сжала его жизненно важные органы. По его лицу струился пот.

Молодой человек продолжал улыбаться.

– Ах, мне это идет на пользу! – сказал он.

Хирург, сделав над собой усилие, сел на край дивана и взял посетителя за запястье, считая пульс.

– Сколько времени это займет? – спросил молодой человек.

– Десять минут. Две уже прошли.

Его голос стал хриплым.

– Ах, еще целых восемь минут!.. Восхитительно, восхитительно! Я чувствую, что это приближается… Что это было?… Ах, я понимаю. Музыка… Она прекрасна!.. Приближается, приближается… Это… вода? Сочится? Капает? Доктор!

– Что?

– Спасибо тебе… спасибо тебе… Благородный человек… мой спаситель… мой благо… благо… детель… Сочится… сочится… Капает, капает… Доктор!

– Что?

– Доктор!

– Не слышит. – пробормотал хирург.

– Доктор!

– И ослеп.

Ответом было крепкое пожатие руки.

– Доктор!

– И немеет.

– Доктор!

Старик наблюдал и ждал.

– Капает… капает.

Последняя капля вытекла. Послышался вздох, и ничего больше.

Хирург опустил руку.

– Первый шаг, – простонал он, поднимаясь на ноги; затем все его тело выпрямилось. – Первый шаг – самый трудный, но и самый простой. Провидение вручило в мои руки то, чего я жаждал в течение сорока лет. Теперь никакого отступления назад! Это возможно, потому что научно, рационально, но опасно. Если я добьюсь успеха… если я добьюсь успеха. Я добьюсь успеха… А после успеха – что?.. Да – что? Опубликовать план и результат? Виселица… До тех пор, пока она будет существовать. Будет существовать виселица. Так значимо… Но как объяснить его существование? Но все же мое решение твердое, я должен верить в будущее.

Он оторвался от задумчивости и вздрогнул.

– Интересно, слышала ли она что-нибудь или видела.

С этими мыслями он бросил взгляд на фигуру в гостиной, а затем вышел из комнаты, запер дверь, запер также дверь внешней комнаты, прошел по двум или трем длинным коридорам, проник в отдаленную часть дома и постучал в дверь. Его открыла его жена. К этому времени он полностью овладел собой.

– Я подумала, что только что видел кого-то в доме, – сказала она, – но я никого не могу найти.

– Я ничего не слышал.

Он испытал огромное облегчение.

– Менее часа назад я действительно услышала, как кто-то постучал в дверь, – продолжила она, – и, кажется, слышала, как вы говорили. Он заходил?

– Нет.

Женщина взглянула на его ноги и, казалось, была озадачена.

– Я почти уверена, – сказала она, – что слышала стук обуви в доме, и все же я вижу, что вы в тапочках.

– О, тогда на мне были туфли!

– Это все объясняет, – удовлетворенно сказала женщина. – Я думаю, что звук, который мы слышали, должно быть, был вызван крысами.

– Ах, вот оно что! – воскликнул хирург.

Уходя, он закрыл дверь, снова открыл ее и сказал:

– Я не хочу, чтобы меня беспокоили сегодня. – сказал он себе, идя по коридору, – Теперь все ясно.

Он вернулся в комнату, в которой лежал его посетитель, и произвел тщательный осмотр.

– Великолепный образец! – тихо воскликнул он. – состоягие каждого органа, каждая функция совершенны, прекрасное, крупное телосложение, рельефные мышцы, сильные и жилистые, способные к замечательному развитию – если предоставить им такую возможность. Я не сомневаюсь, что это можно сделать. Я уже преуспел с собакой – задача менее трудная, чем эта, потому что у человека головной мозг перекрывает мозжечок, чего нельзя сказать о собаке. Это дает широкий диапазон для несчастного случая. В головном мозге – интеллект и привязанности; в мозжечке – чувства и двигательные силы; в продолговатом мозге – контроль над диафрагмой. В этих двух последних заключены все основы простого существования. Головной мозг – это просто украшение, другими словами, разум и привязанности являются почти чисто декоративными. Я уже доказал это. Моя собака с удаленным мозгом была идиоткой, но в определенной степени сохранила свои физические чувства.

Размышляя таким образом, он тщательно подготовился. Он поставил операционный стол на место под потолочный светильник, выбрал несколько хирургических инструментов, приготовил определенные смеси лекарств и приготовил воду, полотенца и все принадлежности для утомительной хирургической операции. Внезапно он разразился смехом.

– Бедный дурачок! – воскликнул он. – Хотел заплатить мне пять тысяч долларов, чтобы я убил его! У него не хватило духу задуть собственную свечу! Необычно, необычно, какие странные выкрутасы совершают эти безумцы! Ты думал, что умираешь, бедный идиот! Позвольте мне сообщить вам, сэр, что в этот момент вы так же живы, как никогда в своей жизни. Но для вас это уже все равно. Вы никогда не будете более сознательны, чем сейчас, а для всех практических целей, поскольку они касаются вас, вы отныне мертвы, хотя и будете жить. Кстати, как, интересно, вы себя чувствуете без головы? Ха, ха, ха! Но это плохая шутка.

Он поднял бесчувственное тело с шезлонга и положил его на операционный стол.

***

Примерно три года спустя состоялся следующий разговор между капитаном полиции и детективом:

– Возможно она просто сумасшедшая, – возразил капитан. – Я думаю, что так и есть.

– И все же вы верите в ее историю!

– Да.

– Невероятно!

– Вовсе нет. Я сам кое-что узнал.

– Что?!

– Многое, в одном смысле; мало, в другом. Вы слышали все эти странные истории о ее молчании. Что ж, все они бессмысленны – вероятно, за одним исключением. В целом он безобидный старик, но странный. Он провел несколько сложных хирургических операций. Люди по соседству с ним невежественны, они боятся его и хотят избавиться от него, поэтому они рассказывают о нем очень много лжи и начинают верить своим собственным историям. Единственная важная вещь, которую я узнал, это то, что он почти с безумным энтузиазмом относится к хирургии – особенно экспериментальной хирургии, а у энтузиаста вряд ли есть такая вещь, как угрызения совести. Именно это придает мне уверенности в рассказе женщины.

– Вы говорите, что она казалась испуганной?

– Так и есть – во-первых, она боялась, что ее муж узнает о ее измене ему, во-вторых, само открытие привело ее в ужас.

– Но ее рассказ об этом открытии очень расплывчатый, – возразил капитан. – Он все скрывает от нее. Она просто строит догадки.

– Частично – да, частично – нет. Она отчетливо слышала звуки, хотя и не видела ясно. Ужас закрыл ей глаза. То, что, по ее мнению, она видела, я признаю, нелепо, но она, несомненно, видела что-то чрезвычайно ужасное, есть много странных мелких обстоятельств. За последние три года он лишь несколько раз обедал с ней в доме и почти всегда относит еду в свои личные комнаты. Она говорит, что он либо потребляет огромное количество еды, либо много выбрасывает, либо кормит кого-то, кто ест неимоверно много. Он объяснял это ей, говоря, что у него есть животные, с которыми он экспериментирует. Это неправда. Опять же, он всегда держит двери в эти комнаты тщательно запертыми, и не только это, но он удвоил количество дверей и укрепил их другими способами, а также крепко зарешетил окно, которое выходит из одной из комнат на глухую стену на расстоянии нескольких футов.

– Что это значит? – спросил капитан.

– Тюрьма.

– Возможно, для животных.

– Конечно, нет.

– Почему?

– Потому что, во-первых, клетки были бы лучше и удобнее, во-вторых, безопасность, которую он обеспечил, слишком мощная, чем требуется для содержания любых животных.

– Все это легко объясняется: у него буйный сумасшедший на лечении.

– Я думал об этом, но это не факт.

– С чего ты так решил?

– Рассуждая таким образом: во-первых, он всегда отказывался лечить случаи сумасшествия, во-вторых, он ограничивается хирургией, в-третьих, стены не обиты войлоком, потому что женщина слышала резкие удары по ним, в-четвертых, никакая человеческая сила, какой бы она ни была, не могла бы потребовать таких укреплений безопасности, какой был обеспечен, в-пятых, он вряд ли стал бы скрывать от женщины заточение сумасшедшего, в-шестых, ни один сумасшедший не смог бы потреблять всю пищу, которую он потреблял, в-седьмых, такая чрезвычайно сильная мания, на которую могут указывать эти меры предосторожности, не могла продолжаться три года, в-восьмых, если в данном случае речь идет о сумасшедшем, очень вероятно, что должна была быть связь с кем-то из родственников пациента, но ее не было, в-девятых, женщина подслушивала у замочной скважины и не слышала человеческого голоса внутри, в-десятых, и это самое интересное, мы слышали расплывчатое описание женщиной того, что она видела.

– Вы разрушили все возможные теории, – сказал капитан, глубоко заинтересованный, – и не предложили ничего нового.

– К сожалению, я не могу этого сделать, но правда, в конце концов, может быть, очень проста. Старый хирург настолько необычен, что я готов открыть для себя нечто удивительное.

– У вас есть подозрения?

– У меня есть.

– О чем?

– О преступлении.

– Вот как!

– Женщина тоже это подозревает.

– И выдает это?

– Конечно.

– Почему?

– Потому что это так ужасно, что ее человечность восстает, так ужасно, что вся ее природа требует от нее, чтобы она передала преступника закону, так ужасно, что она в смертельном ужасе, так ужасно, что это потрясло ее разум.

– Что вы предлагаете сделать? – спросил капитан.

– Добыть надежные доказательства. Мне может понадобиться помощь.

– У вас будут все люди, которые вам понадобятся. Продолжай, но будь осторожен. Вы находитесь на опасной почве. Ты можешь стать легкой игрушкой в руках этого человека.

Два дня спустя детектив снова разыскал капитана.

– У меня есть странный документ, – сказал он, демонстрируя исписанные и разорванные клочки бумаги. – Женщина украла его и принесла мне. Она вырвала их из блокнота, заполучив только часть каждого из нескольких листов.

Эти фрагменты, которые мужчины расположили как могли, были (как объяснил детектив) вырваны женой хирурга из первого тома ряда рукописных книг, которые ее муж написал на одну тему – ту самую, которая была причиной ее волнения.

– Примерно в то время, когда он начал определенный эксперимент три года назад, – продолжил детектив, – он убрал все из двух комнат, в которых находились его кабинет и операционная. В одном из книжных шкафов, которые он перенес в комнату напротив, был ящик, который он держал запертым, но время от времени открывал. Как это часто бывает с подобными предметами мебели, замок ящика был очень плохим, и поэтому женщина, проводя вчера тщательный обыск, нашла в своей связке ключ, который подходил к этому замку. Она открыла ящик, вытащила нижнюю книгу из стопки (чтобы ее повреждение, скорее всего, не было обнаружено), увидела, что в ней может быть ключ, и вырвала горсть листов. Едва она поставила книгу на место, заперла ящик и ушла, как появился ее муж. Он почти никогда не выпускает ее из виду, когда она находится в этой части дома.

Фрагменты гласили следующее:

"…двигательные нервы.

Я едва осмеливался надеяться на такой результат, хотя индуктивные рассуждения убедили меня в его возможности, мои единственные сомнения возникли из-за отсутствия у меня навыков. Их функционирование было лишь слегка нарушено, и даже этого не было бы, если бы операция была проведена в младенчестве, до того, как интеллект искал и добился признания в качестве существенной части целого. Поэтому я утверждаю как доказанный факт, что клетки двигательных нервов обладают врожденными силами, достаточными для целей этих нервов. Но вряд ли так обстоит дело с сенсорными нервами. Эти последние, по сути, являются ответвлением первых, развились из них в результате естественной (хотя и не существенной) гетерогенности и в определенной степени зависят от эволюции и расширения тенденции развития, которая развилась в ментальность или психическую функцию. Обе эти последние тенденции, эти эволюции, являются просто усовершенствованиями двигательной системы, а не независимыми сущностями; другими словами, они являются цветами и семенами растения, которое размножает свое потомство от своих корней. Система моторики – это первая… Я также не удивлен, что развивается такая невероятная мышечная энергия. Это обещает превзойти самые смелые мечты о человеческих силах. Объясняется это так: силы ассимиляции достигли своего полного развития. У них сложилось впечатление выполнения определенного объема работы. Они отправили свои продукты во все части системы. В результате операции потребление этих продуктов сократилось полностью наполовину; то есть около половины спроса на них было отозвано. Но сила требовала продолжения производства. Это производство было силой, жизненной силой, энергией. Таким образом, в оставшемся было сохранено вдвое больше обычного количества этой силы, этой энергии… развилась тенденция, которая меня действительно удивила. Природа, больше не страдающая от отвлечения посторонними помехами и в то же время как бы разрезанная надвое, применительно к этому случаю, не полностью приспособилась к новой ситуации, как это делает магнит, который, будучи разделенным в точке равновесия, обновляется в два фрагмента, каждый из которых имеет противоположные полюса, но, напротив, будучи оторванной от законов, которые до сих пор управляли ею, и обладая все еще той таинственной тенденцией развиваться во что-то более потенциальное и сложное, она слепо (потеряв свой фонарь) выдвигала свои требования к материалу, который обеспечил бы это развитие, и так же слепо использовала его, когда он был ей дан. Отсюда эта изумительная ненасытность, этот ненасытный голод, и отсюда также (для получения этого огромного запаса энергии не требуется ничего, кроме физической части), эта сила, которая становится почти ежечасно геркулесовой, почти ежедневно ужасающей. Сегодня он совершил серьезный… побег. Каким-то образом, пока я был занят, он открутил пробку серебряной трубки для кормления (которую я уже назвал "искусственным ртом") и, совершив одну из своих любопытных выходок, позволил всему содержимому выйти из своего желудка через трубку. Тогда его голод стал сильным – я могу сказать, что он был изнурительным. Я положил на него руки, чтобы толкнуть его в кресло, когда, почувствовав мое прикосновение, он поймал меня, обхватил за шею, и это убило бы меня мгновенно, если бы я не выскользнул из его мощной хватки. Таким образом, мне всегда приходилось быть настороже. Я снабдил винтовую пробку пружинным фиксатором, и… обычно послушный, когда не голоден; медленный и тяжелый в своих движениях, которые, конечно, являются чисто бессознательными; любое видимое возбуждение в движении происходит из-за местных нарушений в кровоснабжении мозжечка, который, если я если бы он не был заключен в неподвижный серебряный футляр, я должен был бы разбить и…"

Капитан озадаченно посмотрел на детектива.

– Я вообще этого не понимаю, – сказал он.

– Я тоже, – согласился детектив.

– Что ты предлагаешь делать?

– Совершить облаву.

– Тебе нужны люди?

– Трое.

– Трое!

– Да, и самые сильные люди в вашем округе.

– Да ведь хирург стар и слаб!

– Тем не менее, мне нужны трое сильных мужчин, и если уж на то пошло, благоразумие советует мне взять двадцать человек.

В час ночи следующего дня в потолке операционной хирурга послышался осторожный скребущий звук. Вскоре после этого небесно-светлая створка была осторожно поднята и отложена в сторону. В проем заглянул мужчина. Ничего не было слышно.

– Это странно, – подумал детектив.

Он осторожно спустился на пол по веревке, а затем несколько мгновений стоял, внимательно прислушиваясь. Наступила мертвая тишина. Он щелкнул затвором темного фонаря и быстро обвел комнату лучом света. Она была пуста, за исключением прочной железной скобы и кольца, привинченных к полу в центре комнаты и прикрепленных тяжелой цепью. Затем детектив обратил свое внимание на внешнюю комнату – она была совершенно пуста. Он был глубоко озадачен. Вернувшись во внутреннюю комнату, он тихо пригласил мужчин спускаться. Пока они были этим заняты, он вернулся в соседнюю комнату и осмотрел дверь. Хватило одного взгляда. Она удерживалась закрытой с помощью пружинного крепления и запиралась на прочный пружинный замок, который можно было открыть изнутри.

"Птичка только что улетела, – размышлял детектив. – Исключительный несчастный случай."

К этому времени мужчины были у него за спиной. Он бесшумно отодвинул засов, открыл дверь и выглянул в холл. Он услышал странный шум, как будто гигантский омар барахтался и карабкался в какой-то отдаленной части старого дома. Этот звук сопровождался громким свистящим дыханием и частыми хриплыми вздохами.

Эти звуки слышал еще один человек – жена хирурга. Она спала чутко, ее мучил страх, и ее преследовали ужасные сны. Заговор, в который она недавно вступила с целью уничтожения своего мужа, был источником большой тревоги. Она постоянно страдала от самых мрачных предчувствий и жила в атмосфере ужаса. К естественному ужасу ее положения добавились те бесчисленные источники страха, которые потрясенный страхом разум создает, а затем усиливает. Она действительно была в плачевном состоянии, доведенная сначала ужасом до отчаяния, а затем отчаянием до безумия.

Таким образом, вырванная из прерывистого сна шумом у своей двери, она спрыгнула с кровати на пол, каждый ужас, который таился в ее напряженном мозгу и больном воображении, вспыхнул и почти захлестнул ее. Мысль о бегстве – один из сильнейших инстинктов – овладела ею, и она побежала к двери, не поддаваясь никакому контролю разума. Она отодвинула засов и широко распахнула дверь, а затем дико побежала по коридору, ужасающее шипение и хриплое бульканье звенели в ее ушах, по-видимому, с тысячекратной интенсивностью. Но коридор был погружен в абсолютную темноту, и она не успела сделать и полудюжины шагов, как споткнулась о невидимый предмет на полу. Она упала на него головой вперед, наткнувшись на большое, мягкое, теплое тело, которое корчилось и извивалось, и из которого доносились звуки, разбудившие ее. Мгновенно осознав свое положение, она издала пронзительный вопль, какой может вызвать только невыразимый ужас. Но едва ее крик вызвал эхо в пустых залах, как он внезапно смолк. Две огромные руки сомкнулись на ней и раздавили насмерть.

Крик увлек детектива с его помощниками, а также разбудил старого хирурга, который занимал комнаты между полицейскими и объектом их поиска. Крик агонии пронзил его до мозга костей, и осознание причины этого обрушилось на него со страшной силой.

– Наконец-то это случилось, – выдохнул он, вскакивая с кровати.

Схватив с полки тусклый охотничий фонарь и длинный нож, который он держал под рукой в течение трех лет, он бросился в холл. Четверо офицеров уже двинулись вперед, но, увидев его, остановились в молчании. В этот момент тишины хирург остановился, чтобы прислушаться. Он услышал шипящий звук и неуклюжее барахтанье громоздкого живого объекта в направлении апартаментов его жены. Оно, очевидно, приближалось к нему. Поворот в коридоре закрывал обзор. Он включил свет, который высветил мертвенную бледность его лица.

– Жена! – позвал он.

Ответа не последовало. Он поспешно двинулся вперед, четверо мужчин тихо последовали за ним. Он повернул за угол холла и побежал так быстро, что к тому времени, когда офицеры снова увидели его, он был уже в двадцати шагах от них. Он пробежал мимо огромного бесформенного предмета, растянувшегося, ползущего и барахтающегося, и добрался до тела своей жены.

Он бросил один полный ужаса взгляд на ее лицо и, пошатываясь, отступил к стене. Затем им овладела демоническая ярость. Крепко сжимая нож и высоко держа лампу, он прыгнул к неуклюжему телу в холле. Именно тогда офицеры, все еще осторожно продвигавшиеся вперед, увидели немного более ясно, хотя все еще смутно, причину ярости хирурга и причину выражения невыразимой муки на его лице. Отвратительное зрелище заставило их остановиться. Они увидели то, что казалось человеком, но, очевидно, не было человеком, – огромное, неуклюжее, бесформенное, извивающееся, шатающееся, спотыкающееся тело, совершенно голое. Оно развернуло свои широкие плечи. У него не было головы, но вместо него был маленький металлический шарик, венчающий его массивную шею.

– Дьявол! – воскликнул хирург, поднимая нож.

– Стой на месте! – приказал строгий голос.

Хирург быстро поднял глаза и увидел четырех офицеров, и на мгновение страх парализовал его руку.

– Полиция! – выдохнул он.

Затем, с выражением удвоенной ярости, он по рукоять вонзил нож в извивающуюся массу перед собой. Раненый монстр вскочил на ноги и дико замахал руками, одновременно издавая страшные звуки из серебряной трубки, через которую он дышал. Доктор нацелил еще один удар, но так и не нанес его. В своей слепой ярости он потерял осторожность и был схвачен железной хваткой. Сопротивляющийся отбросил лампу на несколько футов в сторону офицеров, и она упала на пол, разбившись вдребезги. Одновременно с грохотом масло загорелось, и зал наполнился пламенем. Офицеры не могли подойти. Перед ними было быстро распространяющееся пламя, а за ним виднелись две фигуры, борющиеся в страшных объятиях. Они услышали крики и вздохи и увидели блеск ножа.

Дерево в доме было старым и сухим. Он сразу же загорелся, и пламя распространилось с большой скоростью. Четверо офицеров развернулись и убежали, едва спася свои жизни. Через час от таинственного старого дома и его обитателей не осталось ничего, кроме почерневших руин.

1887 год

ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ В ХИРУРГИИ

Уильям Морроу

На лице доктора Роуэлла появилось насмешливое выражение, слегка удивленное и явно заинтересованное.

– Что это за оружие, доктор? – спросил он.

– Стилет.

Глядя на моего друга, лежащего на моей кровати, с украшенной драгоценными камнями рукояткой ножа, торчащей из его груди, я понимал, что он умирает. Неужели врач никогда не придет?

– Вытащи его, старина, – прошептал он страдальчески побелевшими, сжатыми губами, его задыхающийся голос был едва ли менее мучительным, чем неземной взгляд его глаз.

– Нет, Арнольд, – сказал я, держа его за руку и нежно поглаживая его лоб. Возможно, это был инстинкт, возможно, это было определенное знание анатомии, которое заставило меня отказать в этой просьбе.

– Почему нет? Это больно, – выдохнул он. Было жалко видеть, как он страдает, этот сильный, здоровый, безрассудный, смелый, молодой парень.

Вошел врач-ординатор – высокий, серьезный мужчина с седыми волосами. Он подошел к шкафу, и я указал на рукоятку ножа с большим навершием на конце и бриллиантами и изумрудами, чередующимися в причудливых узорах по бокам. Врач вздрогнул. Он пощупал пульс Арнольда и выглядел озадаченным.

– Когда это произошло? – спросил он.

– Около двадцати минут назад, – ответил я.

Врач направился к выходу, поманив меня за собой.

– Остановитесь! – сказал Арнольд.

Мы охнули.

– Вы хотите поговорить обо мне? – спросил он.

– Да, – поколебавшись, ответил врач.

– Тогда говорите в моем присутствии, – сказал мой друг. – Я ничего не боюсь.

Это было сказано в его обычной, властной манере, хотя его страдания, должно быть, были велики.

– Если вы настаиваете…

– Я настаиваю.

– Тогда, – сказал врач, – если у вас есть какие-либо… какие-либо вопросы, которые нужно уладить, ими следует заняться немедленно. Я ничего не могу для вас сделать.

В его голосе послышалась легкая неуверенность.

– Как долго я смогу прожить? – спросил Арнольд.

Врач задумчиво погладил свою седую бороду.

– Это зависит от следующего, – сказал он наконец, – если нож будет извлечен, вы можете прожить три минуты, если он будет оставлен, вы, возможно, проживете час или два – не дольше.

Арнольд ни разу не дрогнул. Это был не первый раз, когда он сталкивался со смертью, которая его не пугала.

– Спасибо, – сказал он, слабо улыбаясь сквозь боль. – Мой друг заплатит вам. Мне нужно кое-что сделать. Пусть нож останется.

Он перевел взгляд на меня и, пожимая мою руку, ласково сказал:

– И я так же благодарю тебя, старина, за то, что ты не вытащил его.

Врач, движимый чувством деликатности, вышел из комнаты, сказав: "Позвоните, если что-то изменится. Я буду в офисе отеля."

Он не ушел далеко, когда повернулся и вернулся.

– Простите меня, – сказал он, – но в отеле есть молодой хирург, который, как говорят, очень искусный человек. Моя специальность – не хирургия, а медицина. Могу я позвать ему?

– Да, – сказал я с готовностью, но Арнольд улыбнулся и покачал головой. – Я боюсь, что у нам не хватит времени, – сказал он. Но я отказался прислушаться к его словам и распорядился немедленно вызвать хирурга. Я писал под диктовку Арнольда, когда двое мужчин вошли в комнату.

В молодом хирурге было что-то нервное и уверенное, что привлекло мое внимание. Его манеры, хотя и спокойные, были смелыми и прямодушными, а движения уверенными и быстрыми. Это отличительные особенности высокообразованных молодых хирургов. Этот молодой человек уже отличился при выполнении нескольких сложных больничных лапаротомий, и он был в том оптимистичном возрасте, когда амбиции смотрят сквозь очки эксперимента. И потом, рвение и целеустремленность часто похожи. Незнакомца звали доктор Рауль Энтрефор. Он был креолом, маленьким и смуглым, и он путешествовал и учился в Европе.

– Говорите свободно, – выдохнул Арнольд после того, как доктор Энтрефорт произвел осмотр.

– Что вы думаете, доктор? – спросил Энтрефорт у пожилого мужчины.

– Я думаю, – последовал ответ, – что лезвие ножа проникло в восходящую аорту примерно на два дюйма выше сердца. Пока лезвие остается в ране, потеря крови сравнительно невелика, хотя и несомненна; если бы лезвие было извлечено, сердце почти мгновенно опорожнилось бы через рану в аорте.

Тем временем Энтрефорт ловко срезал белую рубашку и майку, и вскоре обнажилась грудь. Он с живейшим интересом осмотрел усыпанную драгоценными камнями рукоять.

– Вы исходите из предположения, доктор, – сказал он, – что это оружие – нож.

– Конечно, – ответил доктор Роуэлл, улыбаясь. – что еще это может быть?

– Это нож, – слабо вмешался Арнольд.

– Вы видели лезвие? – быстро спросил его Энтрефорт.

– Я увидел… на мгновение.

Энтрефорт бросил быстрый взгляд на доктора Роуэлла и прошептал: "Тогда это не самоубийство". Доктор Роуэлл кивнул.

– Я должен не согласиться с вами, джентльмены, – спокойно заметил Энтрефор, – это не нож. Он очень внимательно осмотрел рукоять. Мало того, что клинок был полностью скрыт от посторонних глаз внутри тела Арнольда, но и нанесенный удар был настолько сильным, что гарда вдавила кожу. – Тот факт, что это не нож, представляет собой очень любопытную серию случайностей и непредвиденных обстоятельств, – продолжал Энтрефорт с удивительной настойчивостью, – некоторые из которых, насколько мне известно, совершенно новы в истории хирургии.

Арнольд вздрогнул. Доктор Роуэлл казался смущенным.

– Я должен признаться, – сказал он, – в своем незнании различий между этими видами проникающим оружием, будь то кортики, кинжалы, стилеты или охотничьи ножи.

– За исключением стилета, – объяснил Энтрефорт, – все оружие, о котором вы упоминаете, имеет одно или два лезвия, так что при проникновении они прорезают себе путь. Стилет круглый, обычно имеет полдюйма или меньше в диаметре у гарды и сужается к острому концу. Он проникает исключительно путем раздвигания тканей во всех направлениях. Вы поймете важность этого момента.

Доктор Роуэлл кивнул, более заинтересованный, чем когда-либо.

– Откуда вы знаете, что это стилет, доктор Энтрефорт? – спросил я.

– Огранка этих камней – работа итальянских гранильщиков, – сказал он, – и они были сделаны в Генуе. Обратите также внимание на гарду. Она намного шире и короче гарды холодного оружия, на самом деле она почти круглая. Этому оружию около четырехсот лет, и оно обошлось бы не дешевле двадцать тысяч флоринов. Обратите также внимание на потемнение кожи вашего друга в непосредственной близости от гарды, это указывает на то, что ткани пострадали от скопления крови, если я могу использовать этот термин.

– Какое отношение все это имеет ко мне? – спросил умирающий.

– Возможно, многое, возможно, ничего. Это бросает единственный луч надежды в ваше отчаянное положение.

Глаза Арнольда сверкнули, и он удерживал свой гнев. Дрожь прошла по всему его телу, и я почувствовал это в руке, которую держал. Значит, в конце концов, жизнь была для него желанна – желанна для этого дикого смельчака, который только что с таким спокойствием встречал смерть! Доктор Роуэлл, хотя и не выказывал никаких признаков ревности, не мог скрыть недоверия от того, что Энтрефорт дает хоть какую-то надежду страдальцу.

– С вашего разрешения, – сказал Энтрефорт, обращаясь к Арнольду, – я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти вашу жизнь.

– Действуйте, – сказал бедный парень.

– Но мне придется причинить вам боль.

– Ну что ж.

– Возможно, очень сильно.

– Пускай.

– И даже если я добьюсь успеха (шанс один из тысячи), вы никогда не будете здоровым человеком, и постоянная и ужасная опасность всегда будет присутствовать.

– Пускай.

Энтрефорт написал записку и поспешно отослал ее с посыльным.

– Между тем, – продолжил он, – ваша жизнь находится в непосредственной опасности из-за шока, и по этой причине смерть может наступить через несколько минут или часов. Без промедления займитесь любыми вопросами, которые могут потребовать решения, и доктор Роуэлл, – бросив взгляд на этого джентльмена, – даст вам что-нибудь, чтобы поддержать вас. Я говорю откровенно, потому что вижу, что вы человек необычайных нервов. Я прав?

– Будьте предельно откровенны, – сказал Арнольд.

Доктор Роуэлл, очевидно, сбитый с толку своим циклоническим молодым коллегой, выписал рецепт, который я отправил по почте для заполнения. С неразумным рвением я спросил Энтрефорта:

– Нет ли опасности защемления челюсти?

– Нет, – ответил он. – повреждение периферических нервов недостаточно обширно, чтобы вызвать травматический столбняк.

Я успокоился. Хладнокровие и оперативность этого человека были поразительны.

Принесли лекарство доктора Роуэлла, и я ввел дозу. Затем врач и хирург удалились. Бедный страдалец завершил свои дела. Когда это было сделано, он спросил меня:

– Что этот сумасшедший француз собирается со мной сделать?

– Я понятия не имею, наберись терпения.

Менее чем через час они вернулись, приведя с собой высокого молодого человека с проницательным взглядом, у которого было несколько инструментов, завернутых в фартук. Очевидно, он не привык к таким сценам, потому что смертельно побледнел, увидев ужасное зрелище на моей кровати. С вытаращенными глазами и открытым ртом он начал отступать к двери, заикаясь :

– Я… я не смогу этого сделать.

– Чепуха, Ипполит, не будь ребенком. Друг мой, ведь это вопрос жизни и смерти!

– Но… посмотри на его глаза! Он умирает, я…

Арнольд улыбнулся.

– Однако я не умер, – выдохнул он.

– Я… я прошу у вас прощения, – сказал Ипполит.

Доктор Энтрефорт дал нервному человеку выпить бренди, а затем сказал:

– Больше никаких глупостей, мой мальчик, это должно быть сделано. Джентльмены, позвольте мне представить мистера Ипполита, одного из самых оригинальных, изобретательных и умелых механиков в стране.

Ипполит, будучи скромным человеком, покраснел и поклонился. Чтобы скрыть свое замешательство, он развернул свой фартук на столе с таким шумом, что загремели инструменты.

– Я должен сделать кое-какие приготовления, прежде чем ты сможешь начать, Ипполит, и я хочу, чтобы ты наблюдал за мной, чтобы ты мог привыкнуть не только к виду свежей крови, но и, что более мучительно, к ее запаху.

Ипполит вздрогнул. Энтрефорт открыл ящик с хирургическими инструментами.

– Теперь, доктор, хлороформ, – сказал он доктору Роуэлл.

– Я не приму его, – быстро вмешался страдалец. – Я хочу знать, когда я умру.

– Как скажете, – сказал Энтрефор, – но теперь у вас мало нервов, чтобы экономить. Однако мы можем попробовать это без хлороформа. Будет лучше, если вы сможете обойтись без этого. Постарайся изо всех сил лежать спокойно, пока я буду резать.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Арнольд.

– Спаси вашу жизнь, по возможности.

– Как? Расскажите мне все об этом.

– Вы хотите знать?

– Да.

– Тогда слушайте. Острие стилета полностью прошло через аорту, которая является крупным сосудом, выходящим из сердца и несущим аэрированную кровь к артериям. Если бы я вытащил оружие, кровь хлынула бы из двух отверстий в аорте, и вы вскоре были бы мертвы. Если бы оружие было ножом, разорванная ткань поддалась бы, и кровь была бы вытеснена с обеих сторон лезвия, что привело бы к смерти. Как бы то ни было, ни одна капля крови не попала из аорты в грудную полость. Все, что нам остается сделать, это позволить стилету навсегда остаться в аорте. Сразу возникает много трудностей, и я не удивляюсь недоверчивому взгляду доктора Роуэлла.

Этот джентльмен улыбнулся и покачал головой.

– Это отчаянный шанс, – продолжал Энтрефорт, – и это новый случай в хирургии, но это единственный шанс. Тот факт, что оружие – стилет, является важным моментом – глупое оружие, но благословение для нас сейчас. Если бы убийца знала больше, она бы использовала…

Когда он употребил существительное "убийца" и местоимение женского рода "она", мы с Хотом Арнольдом сильно вздрогнули, и я крикнул мужчине, чтобы он остановился.

– Пусть он продолжает, – сказал Арнольд, который с заметным усилием успокоился.

– Нет, сейчас нам это совершенно не поможет, – сказал Энтрефорт.

– Это не так”, – запротестовал Арнольд. – С чего вы решили, что это воткнула в меня именно женщина?

– Потому что, во-первых, ни один человек, достойный называться наемным убийцей, не стал бы носить такое безвкусное и ценное оружие; во-вторых, ни один человек не был бы настолько глуп, чтобы носить такую устаревшую и неадекватную вещь, как стилет, когда самое смертоносное и лучшее из всех проникающих и режущих орудий, охотничий нож, является к счастью, доступным. Она так же была сильной женщиной, потому что нужна крепкая рука, чтобы вонзить стилет по гарду, даже если он на волосок не задел грудину и проскользнул между ребер, потому что мышцы здесь твердые, а межреберные промежутки узкие. Она была не только сильной женщиной, но и отчаянной.

– Этого достаточно, – сказал Арнольд. Он поманил меня наклониться ближе. – Вы должны следить за этим человеком, он опасен.

– Тогда, – продолжил Энтрефор, – я скажу вам, что я намерен сделать. Во-первых, однако, я должен поздравить вас с тем фактом, что, поскольку оружие, возможно, и не было извлечено, оно не вошло в сердце вместо аорты; ибо, если оставить его в сердце, последовало бы воспаление тканей, что привело бы к смерти. Эта опасность существует даже сейчас. Несомненно, будет воспаление аорты, которое, если оно сохранится, приведет к фатальной аневризме из-за разрушению стенок аорты, но мы надеемся, с помощью вашей молодости и здоровья, предотвратить это.

– Еще одна серьезная трудность заключается в следующем: с каждым вдохом вся грудная клетка (или костная структура грудной клетки) значительно расширяется. Аорта остается неподвижной. Таким образом, вы увидите, что, поскольку ваша аорта и грудная клетка теперь удерживаются относительно друг друга жестким стилетом, грудная клетка с каждым вдохом вытягивает аорту вперед примерно на полдюйма. Я уверен, что это происходит именно так, потому что нет никаких признаков утечки артериальной крови в грудную полость; другими словами, устья двух аортальных ран прочно удерживают лезвие и, таким образом, предотвращают его скольжение внутрь и наружу. Это очень удачное событие, но оно будет причинять боль в течение некоторого времени. Как вы, возможно, понимаете, аорта тянет сердце назад и вперед с каждым вашим вдохом, но этот орган, хотя сейчас, несомненно, сильно шокирован, привыкнет к своему новому состоянию.