Читать онлайн Последнее дело Холмса бесплатно

* * *

Пресса об Артуро Пересе-Реверте и «Последнем деле Холмса»

Перес-Реверте возвращается к детективному жанру, в котором уже добился блестящих успехов с «Фламандской доской» и «Клубом Дюма», разошедшимся тиражом 2,5 миллиона экземпляров по всему миру. «Последнее дело Холмса» – это, разумеется, детективный роман, но также исследование самой сути писательского труда.
El Periódico

Артуро Перес-Реверте вновь меняет регистр. После «Революции» – погружения в Мексику Панчо Вильи – и «Итальянца», действие которого происходит в 1940-е во время Второй мировой войны, он дарит нам новый роман, своевременный, неотразимый, умный и крайне увлекательный. «Последнее дело Холмса» – дань традиционным детективам, а также манифест детективного жанра. На этих страницах читатель с писателем ведут битву умов… Читатель хочет все большего – писатель не разочаровывает. Читатель применяет дедуктивный метод – писатель ведет его за руку или сбивает с пути. В «Последнем деле Холмса» нет ничего предсказуемого.
El Periódico de España

Блестящая, всеобъемлющая книга, написанная по всем законам жанра.
El Cultural

Идеальная книга, словно вырезанная скальпелем.
ABC

Для автора, как и для Томаса де Квинси, преступление – одно из изящных искусств. Перес-Реверте развлекается вовсю, и этот роман приносит нам массу радости и наводит на размышления – здесь найдется место и теориям, и игре.
El Mundo

Очень личная трактовка персонажа, выдуманного Конан Дойлом, и его дедуктивного метода.
El País

Перес-Реверте – писатель, который поистине любит свою работу и бросает читателю вызов на каждой странице.
RTVE

Все романы Артуро Переса-Реверте взаимосвязаны и складываются в систему, которую классические авторы называли стилем, а современные – миром.
ABC Cultural

Перес-Реверте – живой классик, которого сравнивают с Александром Дюма и Жюлем Верном. Его мастерство рассказчика неизменно подкрепляется стоическим взглядом на бытие, трагическим смирением перед диктатом природы, торжеством игры и риска, которые и составляют человеческую жизнь.
El Cultural

Артуро Перес-Реверте ставит планку очень высоко и всякий раз умудряется не разочаровать.
El Imparcial

Перес-Реверте дарит нам радость от ловкой игры между вымыслом и историей.
The Times

Артуро Перес-Реверте знает, как удержать внимание читателя и заставить его сгорать от нетерпения, пока перелистывается страница.
The New York Times

Читая Переса-Реверте, умудряешься забывать дышать.
Corriere della Sera

Он не просто великолепный рассказчик. Он мастерски владеет разными жанрами.
El Mundo

Есть такой испанский писатель, сочинения которого подобны лучшим работам Спилберга, сдобренным толикой Умберто Эко. Его зовут Артуро Перес-Реверте.
La Repubblica

Элегантный стиль повествования сочетается у него с прекрасным владением словом. Перес-Реверте – писатель, у которого поистине следует учиться.
La Stampa

Перес-Реверте обладает дьявольским талантом и виртуозно отточенным мастерством.
Avant-Critique

Волшебство в том, как Артуро Перес-Реверте заставляет читателей вглядываться в глубины повествования, – он распахивает перед нами гобелен, сотканный из исторических фактов и ментальных координат прошлого. Это и вообще сложный трюк, но он граничит с виртуозностью, когда автор вдобавок преподносит нам жизненный и исторический урок под видом приключения, от которого невозможно оторваться.
Zenda

Посвящается Каролине Реойо,
(почти) безупречной шерлоковедке,
Пьеру Леметру
и, разумеется, Бэзилу Рэтбоуну

Как вам известно, Ватсон, нет никого, кто лучше меня изучил бы верхушку лондонского преступного мира.
Артур Конан Дойл. Последнее дело Холмса[1]

1
Человек, который никогда не жил и никогда не умирал

Ложь, Ватсон, самое что ни на есть наглое и беспардонное вранье – вот с чем мы столкнулись в этом доме прямо с порога!
Артур Конан Дойл. Долина страха[2]

В июне 1960 года я отправился в Геную покупать шляпу. С тех времен, когда я снимался в Италии, осталось у меня это обыкновение – жить по несколько дней в гранд-отеле «Савойя» и покупать себе у «Люцианы» на виа Лукколи фетровую «борсалино» или панаму, смотря по сезону. Киносъемки давно уже отошли в область воспоминаний, но я еще сохранил кое-какие старые привычки, как и возможности платить за них; а от моего дома в Антибе до Генуи – с пересадкой в Вентимилье – всего четыре часа на поезде, и ровно столько времени нужно, чтобы прочесть последний роман моего друга Грэма Грина, который преподнес мне его с сердечной дарственной надписью. Покупка шляпы была прекрасным поводом провести в городе несколько дней, прогуляться по старому порту и поесть пасты в моей любимой траттории. В данном случае мой выбор пал на классическую панаму с полями шириной пять с половиной сантиметров, с красивой лентой табачного цвета; и вот спустя час, побывав в нескольких книжных магазинах, я уже вешал обновку на крючок в «У Вельеро», а потом, поболтав с хозяином, давним моим приятелем, наслаждался превосходными спагетти с моллюсками и тунцовой икрой. А когда, надевая шляпу, вышел на улицу, повстречал Пьетро Малербу. Столкнулся с ним, что называется, нос к носу.

– Ах, чтоб тебя, Хоппи! Вот неожиданность!

Я терпеть не могу, когда меня называют «Хоппи». Как правило, к этому склонны те, кто еще не забыл мои первые фильмы. И разумеется, еще жив. Не нравится мне и мое полное сценическое имя, под которым меня еще помнят: Хопалонг Бэзил – имя, признаю, благозвучное, хоть и низкопробное, придуманное моим театральным агентом, скончавшимся в 1935 году. Да, не нравится, хотя на протяжении четверти века его писали на киноафишах и в титрах фильмов крупнее, чем имена других исполнителей. Тем не менее мне всегда было неуютно с ним. Предпочитаю свое настоящее имя, которое значится на медной, до блеска начищенной (тщанием моей прислуги, мисс Колберт) табличке на дверях моего дома с видом на Средиземное море, – Ормонд Бэзил.

– Вот неожиданность! – повторил Малерба, радуясь встрече.

И, обняв меня, звучно похлопал по спине. Все очень по-южному и вполне в его духе. На самый что ни на есть итальянский манер. Поскольку он немножко пережимал, я подумал, что моей былой славой хочет произвести впечатление на свою спутницу – зрелых лет, но еще привлекательную даму, лицо которой показалось мне очень знакомым.

– Это Хопалонг Бэзил, помнишь его? – спросил он ее, а потом метнул на меня мефистофельский взгляд из-под седых бровей. – Нахат Фарджаллá ты, конечно, узнал.

В голосе его явно звучала гордость собственника. Мне нечего было возразить на это, а потому, неукоснительно исполняя ритуал, я снял шляпу и подошел к окольцованной ручке. Теперь уже поостыл восторг публики, некогда воздававшей ей едва ли не божеские почести, но красота этой знаменитой сопрано, пусть и подувядшая, все еще оставалась весьма действенной: большие темные глаза из-под шелкового тюрбана; хорошо очерченный рот; нос без малейшего намека на семитский изгиб – это притом что дива была по происхождению ливанкой; соответствующий туалет – я где-то читал, что она одевается у своей миланской подруги Бики Буйёр[3], – хотя такое декольте в третьем часу пополудни показалось мне чрезмерным. Томные манеры и интонации дамы, привыкшей к восхищению и знающей себе цену.

– О, ну конечно, – сказала она. – Мистер Шерлок Холмс во плоти.

Я одарил ее учтивой улыбкой едва ли не сообщника – что же еще мне оставалось? Мы встречались не впервые: я познакомился с ней в Риме, а слышал ее в «Ла Скала», в партии Медеи, и сейчас заметил, что она, как и в прошлые разы, с интересом оглядела меня сверху донизу. Мне только что исполнилось шестьдесят пять лет, хребет стал уже не тот, что прежде: бремя прожитого немного пригнуло меня к земле, но все же бо́льшая часть того, что некогда снискало мне экранную популярность, оставалась при мне – сто восемьдесят семь сантиметров роста, плоский живот и сухое, четко вылепленное лицо. Сохранилась и кое-какая гибкость. Был бы жив Эррол – я имею в виду Эррола Флинна, само собой, – я бы смог еще нанести ему несколько разящих ударов наподобие тех, которые он получал от меня на репетициях эпизода на берегу в «Капитане пиратов»: бедняга всегда фехтовал из рук вон скверно, а мне это искусство давалось. В настоящем поединке я бы его заколол раз пять или шесть, как и Лесли Говарда в «Железной маске» и Тайрона Пауэра в «Испанской шпаге». Впрочем, довольно об этом. Давние дела.

И вот, значит, Пьетро Малерба, Нахат Фарджалла и я (в новой шляпе) стоим в старом порту Генуи, не ведая, что в этот самый миг область пониженного давления смещается к Восточному Средиземноморью и остановится между Кипром и Черным морем. Ветер силой в 9–10 баллов задует с Тарентского залива, что редко бывает в это время года, и обрушится на Ионическое море и на западный берег Греции с такой яростью, что на несколько дней парализует судоходство вокруг Корфу – этот крупный остров, который греки называют Керкира, Малерба только что упомянул в связи со своей яхтой «Блюэтта».

– Валяй с нами, старина. Две недели солнца и полного расслабления. Есть один проектик, который может тебя заинтересовать, – совместное производство «Уорнер бразерс» и RAI[4]. Для телевидения.

Звучало довольно заманчиво. После второстепенной роли русского аристократа в экранизации «Войны и мира» я уже пять лет не снимался, если не считать сериала «Айвенго» с Роджером Муром, хорошим актером и отличным парнем, где я сыграл почти что в эпизоде очередного элегантного мерзавца, – они, если не считать Шерлока Холмса, всегда были моим амплуа. Я бережлив и скромен в запросах. Грех жаловаться: обе мои бывшие супруги, слава богу, почили с миром. Одна спилась в своем имении в Пасифик-Палисейдс[5], где обосновалась после нашего развода, – пить мы стали почти одновременно, однако она оказалась резвей и пришла к финишу первой. Вторая весьма кстати погибла в автокатастрофе – сорвавшись с отвесной автострады в Вильфранше, пролетела полтораста метров и исчезла внизу в столбе полыхнувшего бензина. Что касается всего прочего, то, хоть мой красивый дом в Антибе давно выкуплен, мне совсем не помешало бы отложить кое-чего под матрас на черный день, потому что на горизонте маячат уже близкая старость, какая-нибудь очередная холодная война и прочая, и прочая. А Малерба был в ту пору весомой фигурой в «Чинечитта»[6], видным продюсером, продвигавшим в Европе крупные американские теле- и кинопроекты. И я, к его полному удовлетворению и заметному интересу дивы, продолжавшей строить мне глазки, ответил согласием. Остаток дня я посвятил покупкам нужных вещей, потом распорядился доставить мой багаж из отеля в порт, а ночь провел уже в роскошной каюте «Блюэтты».

И вот через неделю совершенно неожиданно оказался застигнут врасплох на маленьком островке Утакосе рядом с Корфу. Вернее, мы оказались там втроем. Пьетро Малерба, Нахат Фарджалла и я сошли на берег, чтобы пообедать в отеле «Ауслендер», славившемся своей кухней. С террасы было видно, как по морю побежали первые барашки – предвестники нежданного шторма, – а кипарисы под ветром стали гнуться и стонать, как грешные души в аду. Возвращаться на яхту не стоило, потому что прогноз обещал беспокойную ночь, и Малерба снял три номера: один – для сопрано, другой, смежный, – для себя (с женой, известной актрисой, он расстался, но в Италии разводов не признают, и, значит, надо было соблюдать декорум), а третий – для меня. Замысел был вернуться на яхту, как только стихнет шторм, но тот разбушевался с такой силой, что, когда наутро мы захотели покинуть отель, нам сообщили, что судоходство во всей этой зоне прекращено до улучшения погоды, а капитан «Блюэтты» вынужден был сняться с якоря и укрыться в бухте Корфу.

– Как все это волнительно, – говорила Фарджалла, опираясь на руку Малербы, но взмахивая ресницами в мою сторону. – Как в ваших фильмах.

Малерба с насмешливым благодушием сносил ее кокетство, потому что слишком хорошо знал меня. Я давно уже равнодушен к дивным дивам, имеющимся в распоряжении оперных див. Времена вольной охоты миновали, да и потом, я английский джентльмен старой школы: на территорию друга или приятеля не вторгаюсь, особенно если от него зависит или может зависеть работа. Дэвид Нивен, мой давний и любимый товарищ, с которым мы смастерили когда-то пару-тройку хороших картин, в том числе и прелестную ленту «Два кавалера и белокурая дама», где снялась Джинджер Роджерс, – любил повторять за рюмочкой: «Не стоит гадить на дорожку, по которой к тебе деньги идут». В высокобританских устах Дэйва эта истина звучит изящней, чем может показаться.

Однако по-настоящему в этой истории интересно лишь, что я – ну то есть мы: Малерба, Фарджалла и ваш покорный слуга – обнаружил, что плавание прервано и мы находимся на островке площадью чуть больше квадратного километра. И слабым утешением служит то, что в аналогичной ситуации оказались и другие постояльцы: одни – потому что не смогли воспользоваться паромом, который ходит от этого островка до Корфу и Патраса, другие – потому что и собирались продлить свое пребывание здесь. В итоге собралось нас девять человек из разных стран. И все мы, постояльцы единственного отеля, застряли там по доброй воле или волей судьбы. Как в романах Агаты Кристи.

Даже в этих обстоятельствах Утакос был прекрасен – маленький райский сад с оливами, кедрами, кипарисами и бугенвиллеями; под развалинами старинного венецианского форта – мол-волнорез, лесистый холм с остатками античного храма на вершине, а во впадине подножья – отель «Ауслендер», защищенный почти от всех ветров, особняк XIX века, из окон которого каждое утро в невероятном свете зари открывались великолепные виды на побережье Албании и на гористый ландшафт Корфу. Даже ураган ни на йоту не уменьшил красоту этого пейзажа, потому что сильный норд-вест вызывал волнение на море, а небо оставлял без единого облачка, сияюще-синим и чистым.

И вот на второй день, в 12:05, почитав немного на террасе моего номера путевые заметки о Греции, оставленные Патриком Ли Фермором[7], я спустился в ресторан, и метрдотель Жерар проводил меня к тому же столику, где мы с Малербой и Нахат сидели накануне.

– Вы сегодня без ваших друзей, мистер Бэзил?

Без, ответил я. Дива обыкновенно поднималась поздно, а Малерба готовил для своего партнера Сэмюэла Бронстона контракт на съемки фильма с участием Чарлтона Хестона и Софии Лорен, которые планировались в Испании[8]. Итак, я был один и попросил меню. В нескольких шагах от меня и тоже в одиночестве сидел, склонясь над тарелкой, коренастый низкорослый субъект левантийского вида, а за соседним столиком – средних лет супружеская пара, по наружности и по речи – швейцарцы, австрийцы или немцы. Что касается Жерара, то он был сухопар, элегантен и француз и со скромным достоинством носил черную пару и галстук-бабочку, подобающие его благородному ремеслу. У него была красивая седина, аристократический орлиный нос, а когда он улыбался, слева во рту под тонкими усиками вспыхивала искорка золотого зуба. Метрдотель был еще и недурным пианистом и накануне вечером после ужина усладил наш слух, побренчав в салоне на старом «Стейнвее».

– Рекомендую рыбу, мистер Бэзил, – сказал он услужливо.

– Что за рыба?

– Дорада. Нам ее доставили лишь позавчера. – Украдкой оглядев зал, он добавил, доверительно понизив голос: – Настоятельно рекомендую, потому что, пока погода не переменится, свежей рыбы у нас не будет.

– Ни слова больше! – кивнул я. – Оставьте за мной эту ускользающую рыбу.

– Прекрасный выбор, но я заранее прошу у вас прощения за возможные огрехи… Повариха и одна горничная вынуждены были остаться на Корфу, и кухней занимается лично мадам Ауслендер. Приготовить на гриле, разумеется?

– Да не важно… Можно и на гриле.

Он взглянул на меня с сомнением:

– Вино? «Гуменисса Бутари», к примеру?

– Нет, спасибо, не пью, – напомнил я.

Он выразил свое неодобрение чуть заметной гримаской и золотой искоркой во рту. По его невысказанному средиземноморскому мнению, есть рыбу без вина – это профанация. Но я, как говорится, слишком близко увидел волчьи уши и потому вот уже пять лет не употребляю крепких напитков. И слабых тоже. Никаких не употребляю.

– На десерт могу предложить пирожные с черной малиной. Очень ароматная, местный сорт.

– Учту. Спасибо.

Жерар отошел к другому столу. Если я чем-то горд по-настоящему и даже больше, чем орденом Британской империи, который ни разу не прикалывал к лацкану, – королева Елизавета в золотые годы девичества была моей пламенной поклонницей, – так это своим умением общаться с теми, кого называют «обслуживающий персонал». От младых ногтей я усвоил, что именно они решают возникающие проблемы, а их добрая или злая воля зависит от того, какое мнение они составят о тебе. Обе войны, которые я повидал на своем долгом веку, – первая была беспокойней второй, потому что я провел ее во фламандской грязи вместе с Ронни Колманом, Гербертом Маршаллом[9] и еще кое с кем из старых друзей, – окончательно укрепили во мне убеждение, подтвержденное опытом кино: исход сражения и съемки решают не генералы, а сержанты, то бишь студийные осветители, плотники, гримеры – называю не всех.

Я наблюдал за Жераром, что не мешало мне заниматься закусками – черные маслины, свежий сыр, тушенный в вине осьминог: мадам Ауслендер была отличная стряпуха. Глаз радовался при виде того, с какой элегантной непринужденностью Жерар – серьезный, профессионально внимательный ко всему – переходит от столика к столику, откупоривает бутылки, зорко следит за действиями молодых официантов Эвангелии и Спироса.

Вот как раз в этот миг открылась стеклянная дверь из вестибюля, и в ресторан вошел представительный господин.

– О-о, господин Фокса́! – заметив его, воскликнул Жерар.

И, поблескивая золотым зубом, устремился ему навстречу через весь зал, подвел к столику неподалеку от моего. Новоприбывший был хорош собой и не старше сорока. Вчера за ужином я издали видел его. Сейчас на нем были темно-синий блейзер, клетчатая рубашка без галстука и фланелевые брюки. Я разглядывал его, стараясь, чтобы это было незаметно, покуда приятный аромат рыбы не заставил меня повернуть голову. Официантка Эвангелия всегда двигалась бесшумно, как кошка.

– Ваша дорада, сэр.

– Ах да!.. Спасибо.

Некоторое время я сосредоточенно орудовал вилкой и ножом – терпеть не могу лопаточку для рыбы, – наслаждаясь блюдом и стаканом холодной воды. Потом стал оглядывать других посетителей. Этим я и был занят, когда появилась еще одна дама, – ей было за тридцать, причем мыс Горн, откуда путь ведет к «под сорок», она уже обогнула; типичная туристка, каких то и дело заносит на греческие острова. Легкое платье на лямочках открывало загорелые плечи, широкополую соломенную шляпу с красной лентой она держала в руке. Очень светлая блондинка… красивые ноги… глаза не то серые, не то голубые – издали не разглядеть. Красавицей ее не назовешь, но для англичанки вполне хороша.

Она села за стол, к которому ее проводил заботливый Жерар, но при этом вела себя как-то нерешительно и оглядывалась по сторонам. Ее словно что-то беспокоило. Вот обменялась с официантом несколькими словами, которых я не расслышал, – он покачал головой. Вот снова принялась растерянно оглядываться, а потом уставилась на дверь, как будто ждала чьего-то появления. Я пришел к выводу, что ждет она свою спутницу в путешествии, женщину такого же типа и рода, как она сама. Наверно, снимают один номер на двоих, продолжил я свои умозаключения, и накануне я их уже видел.

Кофе я попросил подать на террасу, отложил салфетку, поднялся и пересек зал по направлению к стеклянной двери. Проходя мимо столов, я ни с кем не встречался глазами, но боковым зрением ловил на себе взгляды всех присутствующих. Как человек, привычный к интересу публики – несколько ослабевшему в последнее время, как уже было сказано, – я отвечал легкими поклонами.

Вид с террасы открывался волшебный и вполне оправдывал местоположение отеля. Старинная вилла была выстроена, вернее, вписана в невероятный пейзаж: руины греческого храма на вершине холма, густо заросшего по склону кипарисами и кедрами; спускающийся к берегу сад олив, мимоз и бугенвиллей; а за морем, которое солнце и ветер превратили в кобальтово-синее лезвие, покрытое белопенными барашками волн, отчетливо, несмотря на расстояние, видны далекие горы Албании и уступы берега Корфу.

Эвангелия принесла мне кофе по-восточному, очень турецкий кофе. Достав из кармана жестяную коробочку маленьких сигар «Пантер», я прикурил от золотой зажигалки «Дюпон», подаренной Марлен Дитрих на съемках «Шпионки и пройдохи», во время которых у нас с ней было кое-что помимо пленки и слов. Террасу защищал от солнца полотняный навес, из-за полнейшего безветрия свисавший совершенно неподвижно. Кофе, столь же густой, сколь и гадкий, обжег мне губы и язык. И я отставил чашку, чтобы он немного остыл.

Прочие посетители последовали моему примеру и тоже вышли на террасу. Германовидная чета – вскоре я узнал, что они в самом деле немцы и зовут их Ганс и Рената Клеммер, – прошла мимо меня и заняла столик возле лестницы из белого камня в тени раскидистой магнолии и мраморной Венеры, чью бесстыжую наготу слегка прикрывал вьюнок. Сзади, спрятанный в кустах мимозы, стоял бензиновый генератор, который днем и отчасти ночью снабжал отель электричеством.

Я почувствовал чье-то присутствие и поднял голову. Рядом стоял тот, кого Жерар назвал господином Фокса.

– Вы, наверно, устали от докучных поклонников, – сказал он с учтивой улыбкой.

Он хорошо говорил по-английски, хоть и с испанским акцентом. Я любезно покачал головой и показал на свободный стул.

– Не хочется быть назойливым, – сказал он, чуть поколебавшись.

– Да ну что вы… Прошу вас… Присядьте.

– Франсиско Фокса, – представился он. – Или просто Пако. Все зовут меня так.

Тут я смог убедиться, что руку он пожимает крепко и, можно сказать, без задних мыслей. Мой новый знакомец был смуглым, но не от природы, а от загара, и благодаря черным, слегка волнистым волосам вполне годился на амплуа героя-любовника. И вид у него был человека, превосходно умеющего отличать самбу от мамбы. Он очень походил на Клиффа Робертсона, восходящую звезду Голливуда.

Он расположился в плетеном кресле, а подошедшей Эвангелии заказал коньяк.

– Не желаете?

– Не сейчас, – отказался я. – Спасибо.

Вытащил свою жестянку с сигарами, предложил ему, а он взял лежавшие на столе спички, поднес мне огня, и мы стали курить и болтать о пустяках, он – прихлебывая коньяк, я – просто так. И довольно долго. Засмеявшись – смех у него оказался благозвучным, – он сказал, как ему приятно слушать мой голос «с безупречным, настоящим британским выговором», голос, столько раз доносившийся до него с экрана и произносивший нечто вроде: «Дичь поднята, Ватсон!»[10] или «Вам известно, что потеря всего лишь трех литров крови означает смерть?».

Я польщенно поклонился. Утешительно, когда помнят такое.

– Вы уж простите, что я так смотрю на вас, – извинился он, – но сидеть напротив вас – это настоящее чудо. Само собой, фильмы о Шерлоке Холмсе были моими любимыми… Сколько всего было снято?

– Пятнадцать.

– Господи, да я, кажется, видел все. Неудивительно, что, воображая себе великого сыщика, мы видим ваше лицо.

Теперь уже я рассмеялся.

– Как видите… – тут я провел пальцами по лицу, – ваш сыщик состарился. После «Собаки Баскервилей» я его уже не играл, а было это лет десять назад. Теперь я редко выхожу на съемочную площадку или на театральные подмостки. Экранизации детективов больше не привлекают публику. Ей теперь подавай автомобильные погони, перестрелки, потрясения, зрелищность… Теперь ценится умение не элегантно закуривать сигару, а ловко выхватывать револьвер. А я по этой части слабоват.

Фокса участливо покивал:

– Я видел не так давно, в одном сериале.

– Маленькая роль мерзавца… – благодарно улыбнулся я. – Что называется, «проходная» работа.

– Не важно, чтó вы делаете сейчас или чего не делаете, – вы навсегда останетесь Шерлоком Холмсом, – сказал он.

И, прихлебывая коньяк, развил свою мысль. Несколько новых морщинок вокруг век и на лбу, сообщил он снисходительно, складки в углах рта, которые проступают отчетливей, когда вы утомлены или на чем-то сосредоточены. Это самые заметные изменения; пустяки, в сущности. В волосах, по его словам, заметна стала седина, но они по-прежнему зачесаны назад и разделены высоким пробором, я чисто выбрит, а поношенный твидовый пиджак – от «Андерсон & Шеппард», разумеется, – и серая сорочка, повязанная галстуком в горошек, определяют мой стиль «элегантной затрапезы». Мои глаза – темные, живые, чуть навыкате – по-прежнему взирают на мир проницательно и с интересом. Ну, ему так кажется.

– Утверждаю, что именно так смотрел Холмс. – Он поглядел по сторонам. – Так и ждешь, что сейчас вдруг появится доктор Ватсон… Как звали актера, который его играл? А-а, вспомнил! Брюс Элфинстоун.

Я печально кивнул. Дорогой мой Брюс, пятнадцать раз воплотивший на экране образ доктора Ватсона, умер от рака четыре года назад. Фокса, не знавший об этом, выразил мне соболезнование, а потом поднял свой бокал в память о нем:

– Чудесный актер.

– И человек замечательный, – добавил я. – Сомневаюсь, что без него эти фильмы имели бы такой успех.

Мой собеседник смотрел на меня так пристально, что мне стало неуютно.

– Ради бога, – вдруг произнес он. – Сделайте это для меня.

Я удивился:

– Что именно?

– Не знаю. Когда все это минует, вы уедете отсюда и больше никогда меня не увидите.

– О чем вы?

– Поглядите на меня. Примените ко мне ваш дедуктивный метод. Что скажете?

Я наконец понял, что он имеет в виду. И засмеялся:

– Но я ведь всего лишь актер, дорогой друг.

– Прошу вас. Вы не представляете, как это для меня важно.

Все еще не отойдя от удивления, я долго смотрел на него. Потом изобразил улыбку. Почему бы и нет? Это забавно, а мне все равно нечего делать.

– Вы занимаетесь спортом, – сказал я. – Вероятно, теннисом.

– Верно.

– Вы левша.

Он быстро оглядел свои руки:

– Ого… Неужели так заметно? В детстве меня переучили… Я даже часы ношу на левой руке. Как же это вы поняли?

– В кинематографе мы это называем jump cut[11].

Я взял со стола спичечный коробок и бросил ему. Он поймал его в воздухе. Потом, явно сбитый с толку, уставился на меня.

– Все инстинктивные движения, – пояснил я, – вы делаете левой рукой.

– Черт возьми! – расхохотался он.

Я решил отважиться кое на что еще. Этот испанец был забавен, а игра начинала мне нравиться.

– Кроме того, – добавил я, – как раз когда вы брились утром, полчаса не было электричества.

На этот раз он уставился на меня с открытым ртом. И не сразу ответил:

– Ну, это уж и вовсе немыслимо… Как вы догадались?

Я дотронулся до левой щеки, выбритой чище, чем правая:

– Со мной случилось то же самое. И полагаю, что в окно вашей ванной комнаты свет падает справа.

– Да! – вскричал он в изумлении.

– А у меня – слева.

– Это поразительно! – повторил он.

– Вовсе нет. Это элементарно…

– …дорогой Ватсон? – подхватил он.

– Да.

И мы оба расхохотались. Сидели мы уже довольно долго. Закурили еще по сигаре, а он спросил еще порцию коньяку. Я старался как мог отвести глаза от его бокала, а мысли – от изысканно-французского аромата, которым от него веяло.

– Неужели вы и впрямь так глубоко вжились в своего персонажа? – спросил он.

– Я сживался с ним пятнадцать лет. Десятки раз перечитывал все романы и рассказы. Хороший способ постичь характер героя. Почти все, что вы услышали сейчас, не является плодом моих собственных умозаключений.

– Как-то грустно это прозвучало. Вы недовольны?

– О-о, нет, что вы! Доволен. Я получил большое удовольствие, но с другой стороны – закоснел в этом персонаже. И боюсь, меня знают и помнят только по этой роли.

– Нет, отчего же? Я вот помню и всяких очаровательных негодяев в вашем исполнении. К примеру, в «Приключении на Суматре» или этот наемный убийца в «Мести Пардельянесов»… Уж не говорю про зловещего сборщика налогов из «Королевы Кастилии»… – Он устремил на меня взгляд, полный почти религиозного благоговения. – Скажите, а Грета Гарбо – она какая?

– Красивая. Застенчивая. Чувствительней сейсмографа.

– А правда ли, что она, как истая шведка, любит крепкие напитки?

– Она пьет водку так, словно это пиво.

Я отвечал немного рассеянно, потому что внимание мое отвлекла та самая англичанка, которую я давеча приметил в ресторане. Она появилась на террасе в сопровождении Жерара, они о чем-то расспрашивали Эвангелию. Дама заметно нервничала.

– Очень приятно, что вы помните мои фильмы, – сказал я.

– Шерлока Холмса играли и продолжают играть многие, но с вами не сравнится никто.

– Только не думайте, что это очень уж радует того, кто играл и роли классического репертуара, – ответил я не без горечи. – Тридцать две роли в семнадцати драмах Шекспира, два десятка фильмов, где я воплощал другие образы… Все это кануло в Лету. Всех поглотил великий сыщик.

Я развел руками, безропотно приемля свой удел, и снова взглянул на англичанку. Она села у самой двери, словно в ожидании чего-то. Жерар как будто старался успокоить ее. Я увидел, как Эвангелия пересекла террасу и спустилась по лесенке в сад, примыкавший к отельному пляжу.

– А что вы тут делаете? – спросил я, вновь уделив внимание своему собеседнику.

Он ответил без экивоков и без утайки. Оказался почти случайно, по завершении романа с несчастливым концом. Его возлюбленная, замужняя дама, впав в ярость из-за того, что он не одобрил ее намерения развестись, решила с ним порвать. И вот два дня назад, после бурной ночи, полной упреков и споров, он собрал чемоданы и попросил погрузить их на паром. Ему повезло: он попал на последний, как оказалось, рейс на Утакос, перед тем как из-за шторма всякое сообщение было прервано. Ждать следующего у него уже не было времени.

– Вы, надо думать, холосты, – предположил я.

– К счастью.

– И чем заняты?

– Пишу романы.

– Ах вот как?! Быть может, я читал что-нибудь ваше.

– Вряд ли. Это низкопробные романчики – детективы или вестерны, – которые выходят в Испании и в Латинской Америке. За исключением одного короткого рассказа, их не переводили. Пишу под двумя псевдонимами – Фрэнк Финнеган и Фокс Грик. – С видом сообщника он прижмурил глаз. – Как вам?

Я улыбнулся:

– И кто же пишет про Дикий Запад?

– Грик, разумеется. Второй, Финнеган, специализируется на платиновых блондинках и пьяных частных сыщиках.

– Подумать только… Я впечатлен.

Он весело расхохотался:

– Не уверен, что вы это всерьез. Но знаете, у меня очень недурно получается.

– Нет, я говорю искренне. С романами из жизни ковбоев и индейцев я не очень хорошо знаком, но мне всегда было интересно, как устроены детективы. Я читал и перечитывал их немало – в эпоху Холмса, разумеется, – и разных авторов.

– Даже перечитывали?

Мой собеседник явно был польщен. Я весело подтвердил:

– Если не считать титанов-классиков, эти книги – единственное, что стоит читать по два раза.

– Понимаю. Первый раз – чтобы разгадать тайну, а второй – чтобы понять, как она возникла. Вы это имеете в виду?

– Именно это. И сильней всего меня восхищает повествовательное мастерство обмана.

Он кивнул, явно обрадовавшись:

– Мне нравится ваш взгляд, потому что вы совершенно правы. В хороших романах с тайной отгадка на виду с самого начала.

– Но при этом припрятана, – уточнил я.

– Совершенно верно. Вы, должно быть, замечательный читатель.

Я скромно потупился – ну, насколько может позволить себе актер. Скромность никогда не бывает чрезмерна.

– Приличный, – ответил я. – На то есть биографические причины. От участия в этих фильмах у меня появились кое-какие привычки.

– Это чудесно! – Он смотрел на меня с восхищением. – Сам Хопалонг Бэзил собственной персоной…

– Так или иначе, мне кажется, что для сочинения детективов нужна виртуозная литературная техника.

Он неопределенно пожал плечами:

– Пожалуй, тут важней другое – умение отказаться от того, что принято называть «серьезная литература».

Я поднял брови:

– Мне кажется, вы несправедливы.

– Рад, что вы это сказали, потому что «Преступление и наказание» или «Убийство Роджера Экройда» относятся к числу безусловных литературных шедевров. Однако в классических детективах, где описывается расследование, психологическая глубина – скорее недостаток, чем достоинство, порок, а не добродетель: страсть, любовь и ненависть оказываются чем-то чрезмерным и лишним. Да, лишним, потому что, работая в этом жанре, писатель должен поступиться определенными принципами литературы и сосредоточиться на другом… Вы меня понимаете?

– Вроде бы.

– В детективе сложность человеческой натуры – это всего лишь двигатель сюжетной интриги, и, стало быть, она должна побуждать к работе разум и чувство читателя.

– А вам удаются запутанные интриги?

– Да не очень… Читающая публика сейчас не очень требовательна. Во времена «проблемных романов» дело обстояло иначе: там было больше размышлений, чем действия. Говорю в прошедшем времени, потому что сейчас это вышло из моды: бесчисленные последователи Конан Дойла обесценили этот жанр, а войны лишили нас остатков невинности.

– Так случилось и с вами?

– Да, разумеется. Я начинал с интеллектуальных детективов наподобие тех, которыми зачитывался в детстве, но потом перешел на боевики. К романам, именуемым «черными», – тем, где бицепсов больше, чем мозгов.

– И внесли в развитие жанра существенный вклад?

Губы его искривились в глумливой усмешке.

– Незначительный.

– Но что-нибудь хорошее все же написали, не так ли?

Я увидел, как усмешка медленно обозначается яснее.

– Честно говоря, из моих тридцати трех романов едва ли штук шесть прошли контроль качества. Я выпекаю по роману в месяц. Даже больше.

– Ого!

– Да-да. Мой рекорд – двенадцать дней.

– И хорошо продаются?

– Грех жаловаться. Боевики выходят в двух популярных сериях – «Тайны ФБР» и «Тайны секретной службы». И едва ли найдется такой вокзальный киоск или газетный ларек, где не было бы пары моих книг.

– И что же – ни один не вызывает у вас гордости или хотя бы удовлетворения?

– Боюсь, я посредственный охотник.

– Забавно звучит… – удивился я. – Охотник в моем представлении – это скорее исследователь, нежели автор. Помнится, даже Шерлок Холмс был такого мнения.

– Мне нравится думать, что автор первого детектива был доисторический охотник, который сидел у костра и по порядку рассказывал о знаках и следах, оставленных дичью, за которой он гонялся.

– Блестяще, – согласился я. – Но расскажите о своих романах.

Он на миг задумался.

– «Дело косоглазой блондинки» и «Загадка девятимиллиметрового „Ларго“»[12] недурны, пожалуй… Но больше всего я люблю роман «Исчезающий кинжал»: я тогда в последний раз попытал счастья с настоящим детективом, прежде чем окончательно посвятить себя частным сыщикам и продажным полицейским. Там убийца изобретает ледяное лезвие, изготовленное с помощью баллона с углекислым газом при температуре восемьдесят градусов ниже нуля. Вонзившись в тело жертвы, клинок тает, перемешиваясь с кровью, и исчезает бесследно. – Он с надеждой взглянул на меня. – А? Как вам такое?

– Интересно, – любезно отозвался я. – То есть я хотел сказать – оригинально.

– Благодарю вас. Как я уже сказал, это мой единственный роман, переведенный на английский. Года два назад его опубликовали в «Мистери мэгэзин».

– Найду.

Он жестом обозначил нечто вроде «оно того не стоит».

– Раньше я был, с позволения сказать, простодушный писатель. Из разряда тех, кто ломает себе голову, отыскивая решение, которое, по крайней мере, было бы столь же хитроумно, как и задуманная тайна.

– Полагаю, это не просто.

– И правильно полагаете. Надо оглушить читателя, показывая ему что-либо, и ослепить его, рассказывая. Играть с его способностью ошибаться и с его забывчивостью. Самое главное – выдвинуть идею, потом спрятать ее, слить со всем тем, что может привести читателя к другой идее… Скажу как на духу: не было для меня наслаждения выше, чем сочинять подобные истории.

– А сейчас уже не так?

– Сейчас все иначе. Я зарабатываю на жизнь модным жанром и продолжу делать это до тех пор, пока все не бросятся писать «черные романы», и они не приедятся читателю.

– И что тогда?

– Перейду на шпионские – этот жанр набирает силу. Эрик Амблер, Ян Флеминг и прочие.

Он замолк, улыбнувшись меланхолически и задумчиво. Потом заморгал, возвращаясь откуда-то издалека.

– А вы? – спросил он с участливым интересом. – После того как покинули Голливуд, вы живете в Англии?

Я улыбнулся:

– Зачем же, если этого можно избежать. Я давно уж обосновался на юге Франции.

– С тех пор, как бросили кинематограф?

– С тех пор, как кинематограф бросил меня.

– И как же суперзвезда свыклась с этим?

– Не знаю, как объяснить… – Я немного подумал. – Одно знаю точно: до сих пор мне удавалось избегать той безжалостной, безотчетной злобы, которая иногда заставляет человека чувствовать себя стариком, выброшенным на обочину жизни.

– Это – мудрость.

– Нет, всего лишь тяга к душевному комфорту. Злоба очень изнурительна.

Я снова взглянул на англичанку, по-прежнему сидевшую у самых стеклянных дверей. И мне показалось, что она нервничает все больше.

– Кто это?

Фокса проследил мой взгляд.

– Некая Веспер Дандас. Путешествует с подругой по имени Эдит Мендер. Вы, наверно, вчера их видели.

– Да, видел. Ее что-то очень беспокоит, а?

– Похоже на то. Наверно, подруга запаздывает.

Я потушил окурок сигары, обозначив конец беседы. Мой собеседник поднялся.

– Спасибо, мистер Фокса.

– Зовите меня просто Пако.

– О-о, нет, не могу. Это слишком…

– Фамильярно?

– Вот именно, – рассмеялся я. – Позвольте мне оставаться викторианским джентльменом, чинным до чопорности.

И снова искоса взглянул на англичанку. Отметил ее нервозность. Жерар меж тем вернулся в зал.

– Со своей стороны я не стану предлагать, чтобы вы звали меня Хопалонг. Потому что я этого терпеть не могу. Мое настоящее имя – Ормонд. Но поскольку мы просидим здесь до улучшения погоды и нам еще не раз доведется побеседовать, можете, если угодно, звать меня Бэзилом.

– Угодно, разумеется. – Он учтиво наклонил голову. – Для меня честь разговаривать с вами.

С этими словами он направился в салон, а я выбрал новую сигару. Но закурить не успел, потому что в этот миг на лестнице с криками появилась Эвангелия. Как в скверных фильмах.

Вот так все это началось или, точнее сказать, так начало обнаруживаться. Иных властей, кроме мадам Ауслендер, владелицы отеля и острова, не нашлось. Она вышла на крик, и она же приняла первые решения.

– На пляж никому не выходить! – приказала она, обнаружив полное присутствие духа.

Дама эта была энергична и, будучи австрийской еврейкой, пережившей Освенцим, имела для этого все основания. Звали ее Рахиль, а фамилию она носила девичью. После войны вышла замуж за албанского коммерсанта, который безвременно скончался, оставив ей средства, достаточные для покупки отеля. Такова была ее история или, по крайней мере, то, что она сочла нужным рассказать о себе. Этой высокой красивой женщине с черными длинными волосами, всегда собранными на затылке в узел или заплетенными в косу, уложенную вокруг головы, уже перевалило за пятьдесят. Бронзовая от солнца кожа, никаких украшений, кроме двух обручальных колец на безымянном пальце; ходила она неизменно в просторных и удобных хлопчатобумажных туниках.

– Доктор Карабин, вы со мной, – приказала он приземистому тучному человеку, до переполоха обедавшему в одиночестве. – Остальных прошу оставаться здесь.

И оба зашагали по песку к пляжному павильону метрах в двухстах, меж тем как мы все сгрудились на террасе, а Жерар захлопотал вокруг мисс (или миссис) Дандас и Эвангелии, сидевших на ступеньках лестницы: одна заливалась слезами, с другой случился нервный припадок. В этот миг из салона появились растерянные Пьетро Малерба и Нахат Фарджалла и присоединились к остальным.

Минут через пятнадцать вернулся доктор, и мы обступили его с понятным нетерпением. Это был тучный турок с кудрявой седеющей бородой, а ненатуральный, цвета красного дерева, оттенок волос непреложно свидетельствовал, что это парик; кто-то вполголоса сообщил, что доктор заведует частной клиникой в Смирне. Колени его белых брюк были в песке. Платком он утирал пот с лица.

– Ужасно… – бормотал он. – Ужасно. Несчастная женщина.

– Какая женщина? – спросил Малерба.

– Эдит Мендер. – Карабин сочувственно глянул в сторону лестницы. – Подруга миссис Дандас.

Все мы были взволнованы и еще не могли поверить в случившееся. Доктор показал в сторону павильона:

– Требуется присутствие кого-нибудь из вас, господа… В качестве понятого. Понимаете?

Я стоял к нему ближе остальных, и взгляд его упал на меня. Вероятно, мое лицо внушило ему доверие.

– Да, конечно, – сказал я без колебаний.

И увидел, как он посмотрел на Пако Фокса.

– Если не возражаете…

– С удовольствием, – сказал испанец.

– И я пойду, – вызвался Малерба.

Следом за Карабином мы через сад двинулись в сторону пляжного павильона, защищенного от ветра деревьями на склонах холма.

– Постарайтесь не затоптать следы, – попросил доктор, показывая куда-то влево. – Когда мы с мадам Ауслендер проходили тут, иных следов не было.

Я взглянул на отпечатки подошв на песке. Они вели только в сторону павильона и были оставлены одним человеком. Единственный, безупречно отчетливый след. И тут я испытал трепет, который – прости меня, Господь или дьявол, – я рискнул бы назвать «сладостным».

Павильон представлял собой деревянное строеньице. Там постояльцы отеля могли переодеться и получить зонтики и топчаны. Имелись там душ и уборная, стоял стол с кипой иллюстрированных журналов – «Лайф», «Эпока», греческий «Зефирос» – и маленький шкаф-холодильник, открытый и пустой. Электричество заменял керосиновый фонарь. Единственное окно выходило на отель, а дверь открывалась почти на самую кромку берега. Этот склон холма не давал защиты от ветра, и тот свистел над самой поверхностью пляжа, заметая песком все следы.

Внутрь тоже намело немного песку. На полу, лицом вверх, с петлей на шее – один конец веревки был оборван, а второй свисал с потолочной балки, – лежала Эдит Мендер. Она была мертва. В широко открытых глазах застыл испуг, кожа уже приобрела восковой оттенок. У головы лежал опрокинутый деревянный табурет.

– Давно? – спросил я.

– Трупное окоченение, – ответил Карабин. – Значит, она провела здесь всю ночь.

Мадам Ауслендер, неподвижно сидя на топчане, созерцала тело.

– Самоубийство? – осведомился я.

Доктор, переглянувшись с хозяйкой отеля, которая оставалась бесстрастна и безмолвна, ответил не сразу, а с запинкой:

– Весьма вероятно. Дверь и окно были закрыты, а дверь, кроме того, приперта стулом.

– Приперта? – удивился я.

– Да. В двери имеется замок, но ключа никогда не было, запирали на засов. Несчастная подтащила стул, чтобы… Не знаю. Наверно, чтобы дверь была закрыта и чтобы сохранить приватность.

– Приватность?

– Не знаю, насколько это подходящее слово… Но другого пока не подыскал.

Краем глаза я заметил, что по лицу Фокса бродит смутная улыбка сообщника.

– Запертое помещение, – сказал я.

Испанец, уловив мою мысль, кивнул. Ситуация была мне знакома по моим фильмам, а ему – по его романам: труп находится там, куда никто не мог войти и откуда никто не мог выйти. На первый взгляд – очевидное самоубийство.

– Дверь открыла Эвангелия? – спросил я.

– Нет, подойдя к павильону, она заглянула в окно. Увидела Мендер и бросилась сообщить нам.

– И не входила?

– Нет.

Фокса показал на стул, стоявший у двери:

– А кто же его отодвинул?

– Сам сдвинулся, когда мы с мадам Ауслендер толкнули дверь.

Я взглянул на хозяйку отеля, кивавшую на слова доктора:

– Это вы перерезали веревку?

– Нет. Когда вошли, все было так, как сейчас.

– То есть Эвангелия обнаружила несчастную не в петле, а уже на полу?

– Да.

– Веревка могла порваться, когда самоубийца билась в последних судорогах, – предположил Малерба.

– Могла.

Я смотрел, как продюсер с дымящейся сигарой в пальцах склоняется над телом. Мы с Пьетро Малербой знакомы уже лет пятнадцать. Невысокий, коренастый, рано поседевший; глаза, прорезанные чуть вкось, напоминают о тех варварах, чьи орды много веков назад прокатывались по Италии. Во всем остальном он римлянин до мозга костей: настоящий пират с прочным положением в обществе и в финансовых кругах. Для него в мире существуют только – перечисляю в порядке убывания – кино, телевидение, деньги и секс.

– Ее ударили по голове, – сказал я.

Сказал без нажима, как бы вскользь. Очевидность травмы и вызвала этот холодный комментарий стороннего наблюдателя, однако все воззрились на меня, словно осмысливали важную информацию. Полагаю, что сейчас я, вписанный в прямоугольник света из окна, в раздумье склонивший над трупом костистое, продолговатое лицо, напомнил им моего персонажа.

Карабин важно кивнул:

– Да, на виске имеется гематома. – Он показал на табурет. – Без сомнения, когда веревка порвалась, она упала и ударилась о табурет. Но была уже мертва. Скончалась от асфиксии. На это однозначно указывают след от петли на шее, рот и положение языка. И глаза, вылезшие из орбит во время агонии. Все симптомы налицо.

– А эта маленькая ссадина на левой голени?

– Вижу… Не знаю, откуда она. Может быть, тоже при падении или раньше.

Мы переглянулись в нерешительности. Мгновение были слышны только свист ветра и шум прибоя. Мадам Ауслендер по-прежнему сидела неподвижно, как судья, не отрывая глаз от тела самоубийцы. Я удивился ее спокойствию, но потом вспомнил про Освенцим и удивляться перестал.

– Ее спутница не должна видеть труп, – вдруг произнесла она.

Мы все согласно закивали. Это тоже было очевидно.

– Надо бы перенести ее в отель, – предложил Малерба. – И там привести в порядок… Ну, то есть в божеский вид.

– Тело нельзя трогать до прихода властей, – возразил доктор.

– Из-за шторма власти ваши могут появиться лишь через несколько дней. Нельзя же, чтобы она валялась на полу.

– Можно прикрыть ее чем-нибудь.

– Я свяжусь по радио с Корфу, – сказала мадам Ауслендер. – С полицией. Они знают, как поступать в таких случаях.

– Не приплывут они в такую погоду, – сказал Карабин.

– Нет, конечно. Но я обязана сообщить о несчастье.

Я разглядывал лицо покойницы, искаженное предсмертной мукой, которую сохранили окоченевшие мускулы и ткани. Полуоткрытый рот открывал резцы, слегка окрашенные чем-то лиловым.

– А это что такое? – спросил я.

– Не знаю, – ответил доктор. – Вероятно, что-то съела.

– Пирожные с черной малиной, – сказала мадам Ауслендер.

Белокурые волосы на лбу слиплись от запекшейся крови; кровоподтек на виске тянулся почти до левого глаза. Льняное бежевое платье, застегивающееся спереди на пуговицы, было испачкано внизу: как будто, умирая, женщина обмаралась. Она была босая – туфли на высоком каблуке стояли у двери. Наверняка шла по песку босиком, а их несла в руках.

– Зачем она это сделала, а? – спросил Фокса.

Малерба, не вынимая сигару изо рта, саркастически хмыкнул:

– Женщины – они такие. Черта с два их поймешь.

– Надо бы расспросить ее подругу, а? Она может что-нибудь знать.

Карабин пожал плечами:

– Это дело полиции.

Испанец, будто не слыша, взглянул на хозяйку:

– Ну нельзя же сидеть сложа руки.

Я уже давно рассматривал труп, а время от времени поднимал глаза к балкам и обводил взглядом павильон. По какой-то более или менее извращенной причине мне было здесь комфортно, хотя, вероятно, это слово неуместно. Я будто вернулся в какую-то хорошо знакомую обстановку. Я чуть ли не искал на полу метку, за которую не должен заходить, и мне чудилось, что в полутьме режиссер, оператор и вся их команда ждут, когда я начну свой монолог. Сейчас, Ватсон, время не разговаривать, а наблюдать. Сюжет вырисовывается[13], Ватсон.

– А что известно о ней и о ее спутнице? – спросил я, возвращаясь к реальности.

Я просто спросил, но все примолкли и воззрились на меня, как если бы вдруг прозвучал голос власть имущего.

– Вселились четыре дня назад, – ответила, продолжая сидеть, мадам Ауслендер. – Туристки как туристки. Веспер Дандас, судя по всему, состоятельна. А это, – она перевела взгляд на мертвую женщину, – ее подруга. Компаньонка, как это называлось прежде. Мир наш не таков, чтобы женщины путешествовали в одиночку.

– А еще что?

– Почти ничего. Обе были несловоохотливы. Я знаю лишь их паспортные данные, которые записывала, когда заполняла карточки регистрации. – Она по-прежнему не сводила глаз с покойницы. – Эдит Мендер, сорока трех лет, проживает в Кромере, графство Норфолк.

– А вторая?

– Тридцать девять лет. Проживает в Лондоне, путешествует уже некоторое время. Не так давно овдовела и получила какие-то деньги в наследство.

– Много? – заинтересовался Малерба.

– Насколько я понимаю, достаточно.

– Что еще вы можете рассказать? – вмешался я.

– Больше ничего. Я же говорю – они были очень необщительны. Здравствуйте, до свиданья, и все. Обе типичнейшие англичанки.

Я крайне внимательно продолжал разглядывать тело. Наклонился, всматриваясь в песок на ступнях, потом ощупал порванную веревку на шее.

– Пожалуйста, ничего не трогайте! – воскликнул Карабин.

Пропустив его протест мимо ушей, я изучал вблизи петлю. Поднял голову к обрывку веревки, свисавшей с потолочной балки, а потом снова обратился к хозяйке:

– А вам не показалось, что между ними были какие-то проблемы романтического характера? Или, может, тут замешан кто-то третий?

Вопрос был, прямо скажем, неудобный, но я постарался задать его как нельзя более естественным тоном. И был уверен, что все уже думали об этом, хоть никто не решился спросить открыто. Только Малерба снова издал свой неприятный смешок:

– Мне бы в жизни не выразиться так деликатно.

– Да нет, пожалуй, насколько я могу судить, – сказала мадам Ауслендер. – Они снимали номер с двумя кроватями.

– И каждая спала на своей? – настаивал я.

Огорошенная бестактностью вопроса, хозяйка помедлила с ответом.

– Разумеется, – наконец сказала она. – Эвангелия каждое утро застилает кровати, когда проветривает и убирает номер. Я бы сказала… – И осеклась, словно засомневавшись, надо ли продолжать.

Я вежливо подождал и наконец подбодрил ее:

– Что сказали бы?

– То самое. Я восемь лет управляю отелем и, слава богу, научилась разбираться в постояльцах. Не знаю, понимаете ли вы, о чем я.

– Понимаем, понимаем, – сказал Малерба.

– Так вот, возьму на себя смелость утверждать, что эти две дамы не состояли в интимных отношениях. Они вели себя иначе. Понимаете, мистер Бэзил?

– Да.

– Что вы углядели во всем этом? – спросил Фокса, не спускавший с меня глаз.

Я выпрямился, сунул левую руку в карман пиджака («Только герцог Виндзорский кладет руку в карман так же элегантно, как Хоппи Бэзил», – говаривала Глория Свенсон) и поджал губы в точности так, как на съемочной площадке, играя Шерлока Холмса.

– Вижу череду событий, но не их совокупность.

Приятное ощущение, посетившее меня какую-то минуту назад, теперь улетучилось, точно режиссер вдруг воскликнул: «Стоп! Снято!» И отношение мое ко всему этому показалось мне нелепым. Даже претенциозным. Мне ли не знать, что большая часть умозаключений и выводов, сделанных Шерлоком Холмсом – как и Эркюлем Пуаро или кем-то вроде, – не выдержат логического анализа. Они добились успеха лишь потому, что их создатели это им позволили.

– Не улавливаю смысла, – добавил я.

И виновато оглядел присутствующих. Мне было немного стыдно, и я решил больше не раскрывать рот.

– А с ней что делать? – спросил Малерба.

– Лучше всего оставить ее здесь, – повторил доктор. – Но только придать ей более приличную позу.

Фокса не согласился:

– В этом случае придется переместить тело. А полиция захочет точно узнать, в каком виде его обнаружили.

Дельное предложение выдвинула мадам Ауслендер:

– У меня есть «поляроид» – знаете, такая камера, которая делает мгновенные снимки. – Она нехотя поднялась на ноги, оправляя платье. – Могу принести.

– Прекрасная мысль. – Фокса показал туда, где громоздились кипы журналов. – Вот их бы убрать, а на их место положить тело. И накрыть чем-нибудь.

– Завтра начнется разложение, – заметил Карабин. – И соответствующий запах.

Мы снова переглянулись в растерянности. Доктор продолжал:

– Впрочем, здесь не очень жарко. Так или иначе, ничего лучшего у нас все равно нет.

– Я распоряжусь принести льда, – сказала хозяйка. – Пригодится?

– Да, разумеется.

Я хранил молчание. Слышно было, как протяжно воет ветер, проносясь между павильоном и пляжем.

– Сколько может продлиться шторм? – спросил Фокса.

– В это время года штормы редки, но если уж случаются, то от трех до пяти дней. – Она показала на покойницу. – Все же надо бы чем-нибудь накрыть ее, как считаете?

Я подошел к стеллажу, где лежали сложенные полотенца, взял одно и накрыл тело от макушки до колен.

– Бедняжка… – сказал Карабин. – Что могло толкнуть ее на это?

– Не что, а кто, – едко заметил Малерба. – Без причины в петлю не полезешь.

– Глупости какие! Это необъяснимо.

– Если что-то кажется необъяснимым, – заметил я, – это еще не значит, что объяснения в самом деле нет.

Все по-прежнему смотрели на меня, и нетрудно было понять, о чем они думают. После стольких фильмов, где рассказывались вымышленные истории, я оказался перед историей реальной и настоящим мертвым телом. И по этой причине считаю, что для всех присутствующих грань между реальностью и вымыслом куда менее четкая, чем для меня. В конце концов, для актеров фильм есть не более чем череда раздробленных эпизодов, дублей и перерывов: минута, пауза, тридцать секунд, пауза, полторы минуты, пауза. Кроме того, зачастую на съемках нарушается хронология эпизодов. Не существует непрерывности, как и реальности, а есть лишь протяженная во времени ложь: идет бессвязный хаотический рассказ, обретающий смысл лишь при монтаже. Но сейчас, в этом пляжном павильончике, те, кто стоял перед трупом несчастной Эдит Мендер, то ли в самом деле этого не знали, то ли делали вид, будто не знают. Или даже предпочитали делать вид. И я еще раз оценил сокрушительную силу кинематографа. Сыщик, представавший перед ними на экране, был для них физическим и интеллектуальным воплощением существа, рожденного в воображении Конан Дойла. Актер Хопалонг Бэзил на цыпочках вышел отсюда, уступив место своему персонажу: я сейчас был Шерлоком Холмсом.

– Что скажете? – спросил меня Фокса, как бы резюмируя все, что чувствовали остальные.

Я неопределенно повел плечом, хотя в глубине души этот вопрос мне польстил.

– Ничего не скажу. Ровным счетом ничего.

– Но ведь вы осматривали место преступления…

– Я просто смотрел. И все, – кивнул я отстраненно и почти рассеянно. – И ничего более.

– Однако ты был Шерлоком Холмсом, – не без ехидства заметил Малерба.

Я обернулся к нему. Губы его раздвинулись в улыбке, адресованной всем присутствующим, но глаза были серьезны. И в них я заметил любопытство, никогда прежде мной невиданное. «И ты, Брут?» – подумал я. И он тоже, хоть и пытается выдать это за шутку, попал под воздействие этой иллюзии.

– Что за чушь! – рассмеялся я. – Сыграть персонажа и стать им – разные вещи. Я всего лишь актер. И к тому же бывший.

– Но что-то же вы приметили, а? – вмешался Фокса. – Достаточно, чтобы появилось мнение.

– Говорю же, нет у меня никакого мнения.

– Вы сказали, что выучили наизусть романы и рассказы о Шерлоке Холмсе. А двадцать четыре рассказа – о преступлениях.

– Двадцать семь, – поправил я.

Испанец победно оглядел публику, как бы в доказательство своей правоты.

– Это нелепо.

– Не вполне, – вмешался Малерба, которого все происходящее словно бы забавляло. – Сэм Голдвин, продюсер нескольких твоих картин, сказал мне как-то, что никто на его памяти не сливался так полно со своими персонажами. Уверял, что, если бы Бэзил играл Отелло, он в конце концов по-настоящему задушил бы актрису, игравшую Дездемону. И мне кажется…

– Сейчас не время, Пьетро, – прервал я его.

– Время или не время, однако Голдвин сказал именно так.

Наступило неловкое молчание, прерванное доктором Карабином:

– Во всяком случае, кто-то должен поговорить с Веспер Дандас. Провести небольшое расследование, как вы считаете? Чтобы предоставить полиции Корфу побольше фактов.

– И кто же за это возьмется? – раздраженно сказал Малерба, жуя сигару.

– Вот уж не знаю. Разумеется, могу и я. Как-никак я врач. Но раз уж все мы вовлечены в это дело, давайте соберем нечто вроде комиссии. – Он перевел взгляд на хозяйку. – Чтобы хоть немного облегчить бремя, выпавшее на долю мадам Ауслендер.

– Мне кажется, она прекрасно справится сама, – проворчал Малерба.

– Разумеется, я справлюсь. Но, кроме того, я должна заботиться о прочих своих постояльцах. Никто с меня этих обязанностей не снимет. Так что доктор прав. Я была бы благодарна вам, господа, за помощь.

– Ни слова больше! – торжественно провозгласил Фокса. – Рассчитывайте на нас!

– Спасибо.

Я уже стоял у двери спиной к ним. Под гул прибоя задумчиво рассматривал порог, откинутый в сторону стул и туфли Эдит. Моя длинная тонкая тень ложилась на песок, как в титрах какого-нибудь фильма рядом с тенью Брюса Элфинстоуна, под ту зловещую музыку, что заставляла вспомнить о таящемся во мраке Наполеоне преступного мира.

В необычном, подумал – или, вернее, вспомнил я, – заключено мало тайны. Обыденность – вот что по-настоящему ошеломляет нас.

В этот миг я отдал бы полжизни – или сколько там у меня ее оставалось – за стакан с виски на три пальца.

Дичь поднята, Ватсон, сказал я себе. Поднята дичь.

И этот остров начинает мне очень нравиться.

2
Следы на песке

В этом мире не важно, сколько вы сделали. Самое главное – суметь убедить людей, что вы сделали много.
Артур Конан Дойл. Этюд в багровых тонах[14]

Веспер Дандас, как я уже говорил, была привлекательная женщина: не красавица, но в избытке наделена той чувственностью, которой так щедро одарены многие женщины и так скудно – англичанки. По словам мадам Ауслендер, ей было тридцать девять лет, однако бронзовая кожа оставалась свежей и упругой; белокурые волосы средней длины, стального оттенка глаза, – увидев их вблизи, я убедился, что они дымчато-серые. Немного напоминала Джин Артур, с которой я в 1943 году снимался в «Установлении личности», хотя та, разумеется, была гораздо красивей.

Она была совершенно раздавлена, ошеломлена трагедией. Глаза покраснели от слез, подбородок дрожал, когда она отвечала на наши вопросы, а их то и дело приходилось повторять, потому что она плохо соображала и могла думать лишь о постигшем ее несчастье, которое пока еще не в силах была осознать в полной мере. И наши слова доходили до нее с трудом. Мы с доктором беседовали с ней в библиотеке, где вдоль стен тянулись полки с книгами и переплетенные подшивки журналов, а в центре стоял стол, за которым в современных креслах мы и сидели. Окно выходило в сад. Мадам Ауслендер вместе с Малербой и Фокса отправилась объяснять другим постояльцам, что произошло.

Медленно и терпеливо мы восстанавливали картину недавних событий. Веспер Дандас и Эдит Мендер путешествовали вот уже три месяца, совершая нечто вроде классического grand tour[15]: из Монте-Карло – в Венецию, а оттуда на Корфу, собираясь летом посетить Грецию. Они подружились в Париже, где и познакомились, оказавшись рядом на лестнице Лувра, перед статуей Ники Самофракийской. Две одинокие англичанки, странствующие по Европе, – все как в романах Генри Джеймса. И, само собой разумеется, мгновенно понравившиеся друг другу.

– У нее только что завершился неудачный роман, – объясняла Веспер Дандас. – И она была свободна. И пребывала в одиночестве и в праздности. И с довольно скудными средствами. Я же приехала в Париж, чтобы решить кое-какие дела по наследству моего мужа, скончавшегося несколько недель назад.

– Примите мои соболезнования, – сказал я. – По случаю его кончины.

Впервые ее серые глаза задержались на мне. До этой минуты она как будто не понимала, кто перед ней. А сейчас кивнула и просветлела лицом, узнавая.

– Аневризма аорты. Наш брак продлился всего полгода.

– О-о, это ужасно… – как полагается, отозвался я.

– И я осталась совсем одна… и Эдит тоже. Мы очень быстро нашли общий язык, прониклись друг к другу симпатией, и однажды вечером, за ужином в «Гран-Вефуре», я предложила ей стать моей спутницей. Замысел состоял в том, чтобы поездить по свету, как-то устроить наши жизни, а потом поселиться на севере Италии, где моему покойному супругу принадлежит дом. Она с восторгом согласилась. И так вот мы оказались здесь.

– А что вам известно о ее неудачном романе?

Я заметил, что она колеблется, то ли стесняясь, то ли не решаясь сказать правду. Но вот тряхнула головой, словно признаваясь в чем-то таком, что предпочла бы отрицать.

– Поначалу я знала очень немного. Но постепенно, мало-помалу Эдит стала доверять мне… открыла мне сердце… Ну, до известных пределов.

– Что она из себя представляла?

Веспер задумалась на миг.

– Она была хорошо образованна, с большими способностями к математике… В ранней юности попробовала свои силы на сцене, но успеха не добилась. Когда началась война, записалась в Женские вспомогательные части Королевских ВВС. Вышла замуж за летчика, который был сбит над Германией и погиб, а потом несколько лет работала машинисткой и счетоводом в отеле «Клифтонвилль» в Кромере. Пока не встретила еще одного мужчину. Иностранца.

– Так это за ним она приехала в Париж?

– Судя по ее рассказам, он был очень привлекателен, из породы тех, из-за кого женщины теряют голову, но с кем жить невозможно. Дело кончилось скверно, и она оказалась в чужом городе в одиночестве и без средств. Наша встреча была для нее подарком судьбы.

Мы с Карабином внимательно слушали, но она замолчала.

– Это все? – спросил я.

– В основном.

– И вы считаете, что это приключение оставило в ней глубокий след?

– Простите, я не…

И осеклась, смешавшись. Потом как будто поняла, о чем идет речь, так что нам не пришлось ничего разъяснять.

– Поначалу да, но потом она сумела превозмочь себя. И в последнее время даже не упоминала его.

– А как его звали, не помните?

– Она никогда не говорила. Называла его неизменно «он».

– Он иностранец, вы сказали?

– Да.

– А по национальности кто? – осведомился Карабин.

– Она не говорила, но мне почему-то кажется – испанец или итальянец. – Она окинула нас неуверенным взглядом. – Но ведь это не имеет никакого отношения к произошедшему несчастью?

– Вероятнее всего, не имеет.

– Эдит была в упоении от нашего путешествия и от предстоящей поездки в Грецию. Постоянно читала путеводители и книги про Античность, про богов и героев. А перспектива жить в Италии приводила ее просто в восторг.

Веспер замолчала, задумавшись о чем-то. Потом снова качнула головой:

– Ее гибель – это какая-то бессмыслица.

Мы с доктором многозначительно переглянулись.

– Вам не казалось в последние дни, что она как-то подавлена? – спросил Карабин.

– Нет, нисколько.

– Чем-то огорчена, опечалена?

Веспер порывисто подалась к нему, словно ее возмутили его неуместные слова:

– Если речь о том, не предвещало ли что-нибудь ее самоубийства, ответ будет – нет! Решительное нет! И потом… она ведь даже не оставила записки.

– Случается, что самоубийца не оставляет записки.

– Она бы оставила! Адресованную мне, по крайней мере.

– Можете ли вы как-то объяснить, почему ваша подруга приняла такое ужасное решение?

– Нет у меня никакого объяснения. И я непрестанно думаю об этом. – Она заломила руки, силясь побороть растерянность и объясниться откровенно. – Никакого, уверяю вас… До последней минуты она оставалась жизнерадостна… Она строила планы. Ей казалось, что черные дни ушли навсегда. У нее было прекрасное чувство юмора: мы часто хохотали над ее наблюдениями и шуточками.

– Когда вы видели ее в последний раз?

– Вчера вечером. После ужина она предложила мне прогуляться до пляжа, но у меня болела голова. Мы поднялись в наш номер, потом она ушла, а я приняла аспирин и заснула. Спала долго, а утром очень удивилась, увидев, что ее постель не смята. Никаких следов ее присутствия. А потом… Ну… Что было потом – вы знаете.

– И больше вы ее не видели?

– Говорю же – нет.

Я прислушивался к разговору, не вмешиваясь. Не шевелясь, сидел чуть в стороне, положив ногу на ногу, а правую руку свесив с подлокотника. И слушал очень внимательно.

– А не знаете ли – кто-нибудь сопровождал ее на этой последней прогулке?

– Не знаю. Во всяком случае, она мне ничего не сказала.

– Может быть, она скрыла это от вас?

По тому, как резко Веспер выпрямилась, я понял, что мой вопрос явно ее задел:

– Разумеется, нет! Как вы можете спрашивать такое? У нас не было тайн друг от друга.

Я достал свою жестянку с маленькими сигарами, подался вперед и предложил ей одну. Она качнула головой.

– А если я закурю, вам не будет мешать дым?

– Нисколько.

Я сунул сигарку в рот, щелкнул зажигалкой и прикурил.

– Позвольте вам задать вопрос деликатного свойства… Вы позволите?

– Позволю.

Я медленно выпустил струйку дыма, выигрывая время.

– Не состояла ли ваша подруга в особых отношениях с кем-нибудь в этом отеле?

– Простите… – Она заморгала в растерянности. – Я не понимаю.

– Я имею в виду, не было ли у нее…

И не договорил. Она поняла смысл вопроса и, как мне показалось, покраснела.

– А-а… Господи, нет, конечно.

– Вы уверены? – не отставал я. – Вы ни разу за те три дня, что провели здесь, в отеле, не видели, чтобы она с кем-нибудь разговаривала?

Она ненадолго задумалась:

– Наверно, были какие-то разговоры… Обычные. Краткие и вежливые, само собой разумеется. Не более того. Поймите, мы – англичанки за границей.

– Понимаю.

– Общительность – не самая сильная наша сторона.

– Понятно… – Я взглянул на Карабина, а потом снова на нее. – Это все?

Она снова задумалась. И вдруг вскинула брови:

– Вот разве что этот греческий мальчик… Спирос…

– Официант? – удивился я.

– Да.

– И что же вы можете нам рассказать о нем?

– Да ничего особенного, пожалуй… Он красивый паренек, и Эдит как-то раз это отметила. Он улыбался нам, а она ему в ответ. Ну, вы знаете, как это бывает.

– И далеко ли зашло?

– Ну что вы… Все было в рамках приличия. Невинное кокетство. Я думаю, он привык улыбаться всем постояльцам в возрасте от семи до семидесяти лет.

– И ваша подруга отзывалась на эти улыбки?

– Немного. Но это было совсем не всерьез. Когда он обслуживал нас, она толкала меня под столом ногой. Мы посмеивались, шутили – но не более того.

– Как вы думаете, могла ли она встречаться с ним на пляже?

Она дернулась, как от удара:

– Нет! Это решительно исключено! Она никогда не позволяла себе подобных вольностей.

Я поставил локти на поручни кресла, уперся в сплетенные пальцы подбородком, над которым вился дымок моей сигары.

– Как вы сами считаете – ваша подруга покончила с собой?

– Простите… – Она взглянула на меня с удивлением. – Вы меня запутали. Она висела на балке, не так ли? По крайней мере, мне так сказали.

Я плавно кивнул:

– Так оно и было. Я спрашиваю – уверены ли вы, что она повесилась добровольно?

Она непонимающе повела головой и поглядела на нас с тоской:

– Как же могло быть иначе?

Мы с доктором быстро переглянулись:

– Успокойтесь, прошу вас. Разумеется, ничего иного быть не могло.

В первом часу пополудни все мы, постояльцы отеля, расселись в салоне – мебель в скандинавском стиле, виды острова Корфу по стенам, – и мадам Ауслендер подробно и бестрепетно информировала нас во всех подробностях о самоубийстве Эдит Мендер. Используя кинематографический термин, это действо можно было бы считать чем-то вроде establishing shot – общим планом, определяющим время и место действия: кроме меня, присутствовали Пьетро Малерба и Нахат Фарджалла, доктор Карабин, Пако Фокса и супруги Клеммер. Хозяйка сообщила нам, что еще раз связалась по радио с полицейским управлением Корфу и ее заверили, что, как только погода позволит, нам пришлют следственную группу, которая и займется покойной Эдит Мендер. Пока процедура откладывается, а наш островок отрезан, самое разумное для нас было бы вернуться к обычной жизни или хотя бы попытаться это сделать.

Первым взял слово доктор. Он только что оставил Веспер Дандас в ее номере, вверив попечению Эвангелии и дав большую дозу веронала, от которой англичанка должна будет проспать весь остаток дня. Карабин потеребил бороду, слегка откашлялся и начал:

– До приезда полиции и судьи вы, мадам Ауслендер, как владелица этого отеля, представляете здесь власть. – Он обвел нас взглядом, чтобы убедиться в нашем согласии. – Не так ли?

– Можем считать, что так, – ответила она после краткого колебания.

Карабин показал на Фокса, Малербу и меня:

– В таком случае наше расследование можно считать завершенным?

Рахиль Ауслендер взглянула на него с подозрением:

– Было бы преувеличением давать этому столь громкое имя. – Она снова замялась на миг. – Мы посетили павильон скорее как свидетели, нежели в какой-то иной роли.

– Естественно, – сказал доктор не очень уверенно. – Тем не менее я пребываю в сомнениях… И вероятно, не я один.

Мадам Ауслендер в замешательстве потеребила кольца на правой руке:

– Не понимаю, что вы хотите сказать.

Доктор, казалось, подыскивал нужные слова.

– Есть кое-какие неясности в этом ужасном происшествии в павильоне, – вымолвил он наконец.

Малерба грубо захохотал. В руках у него был стакан с виски, а глаза ехидно щурились.

– Неужто опять заведем старую песню о том, что это может быть не самоубийство?

– Я сказал лишь то, что сказал.

– В павильоне вы обнаружили то же самое, что и все мы, – огрызнулся Малерба. – Всё было на виду.

– Всё, да не всё. – Доктор с озабоченным видом показал на меня. – Меня немного беспокоят кое-какие наблюдения, сделанные этим господином.

Я бесстрастно выдержал обращенные на меня взгляды. Внезапно все мы стали выглядеть подозрительно.

– Как бы то ни было, этим должна заниматься полиция, – сказал Ганс Клеммер.

У этого дородного, полнокровного немца глаза были такого же светло-голубого оттенка, как и у его жены. Поперек левой щеки тянулся шрам – безобманное свидетельство того, что в студенческие годы он отдал дань традициям германских университетов. Любопытно, подумал я не без яду, что поделывал он во время последней войны?

– Полиция, – повторил он с неизбывной германской верой в незыблемость государственных институций.

– Полиция появится лишь через несколько дней, – возразил Карабин. – Кроме того, несмотря на все наши старания это отсрочить, тело несчастной начнет разлагаться.

– О боже мой, я об этом не подумала, – побледнев, простонала Нахат Фарджалла.

Малерба ободряюще улыбнулся ей:

– Законы природы, моя дорогая. Прах к праху через весьма неприятную промежуточную фазу.

– И что же вы предлагаете, доктор? – вопросил Фокса.

Карабин взглянул на хозяйку:

– Я не судебно-медицинский эксперт, однако способен произвести самое тщательное исследование.

– Вскрытие? – спросила мадам Ауслендер.

– Полной аутопсии не потребуется: мы лишь установим кое-какие дополнительные подробности.

– Подробности самоубийства?

– Подробности происшествия.

Повисла напряженная тишина. Пако Фокса уперся взглядом в стену, словно ждал, что на ней проступят зловещие знаки; супруги Клеммер взялись за руки; Малерба вытащил сигару и вертел ее в пальцах, не решаясь закурить; а примадонна, сидевшая рядом с ним на диване, пугливо озиралась по сторонам.

– На чем вы основываетесь, доктор? – спросил Фокса.

– Ни на чем. Просто есть кое-какие детали…

Он хотел было остановиться, не договорив, но испанец допытывался:

– Какие-нибудь особенные признаки?

– Не знаю. Просто детали. Когда одно не вяжется с другим. – Он взглянул на хозяйку, словно взывая к ее здравому смыслу. – И потом, здесь не место и не время выдвигать версии.

– Вероятно, да, – осторожно согласилась она.

Но было уже поздно. Царившая в салоне растерянность сменилась явным страхом.

– Вы что – намекаете?.. – вздрогнул Клеммер.

– Ни на что я не намекаю! – мотнул головой доктор. – Я всего лишь предлагаю более основательно исследовать тело.

– А нам зачем это? – вопросил Малерба. – Какая нам разница?

– Я рекомендую…

– Как правило, рекомендуют одни, а расплачиваются другие.

Воцарилось неловкое молчание. Нарушил его Пако Фокса:

– Разница в том, по доброй ли воле ушла из жизни Эдит Мендер, или ей кто-то помог. Вы ведь это хотели сказать, доктор?

– Не так резко и прямо.

Испанец нагловато улыбнулся. Мне показалось, что с учетом обстоятельств он настроен слишком легкомысленно. Так, словно гибель женщины в пляжном павильоне была незначащим происшествием.

– Но смысл именно таков.

Доктор ничего не ответил, промолчали и все остальные. Фокса обвел всех нас взглядом и задержал его на хозяйке.

– В таком случае сидеть сложа руки, пока не стихнет шторм, – вариант негодный. – Тут он сделал более чем драматическую паузу. – В том, разумеется, случае, если за смерть Эдит Мендер ответствен кто-то из нас.

Раздался хор протестующих голосов. Браслеты на запястьях певицы зазвенели от негодования.

– Один из нас?! Боже сохрани! – Примадонна, будучи ливанской христианкой, перекрестилась. – Неужели это возможно?

– Звучит дико, – заметил Малерба.

– Ответствен? И он среди нас? – Клеммер побагровел. Начал приподниматься с дивана, но осел. – Чушь какая! Мы бы не могли спать спокойно.

– Именно о том и речь, – спокойно ответствовал Фокса. – О том, спать ли нам спокойно – или не спать.

– Мне представляется это абсурдом, – раскатывая «р», возразил немец, а его жена согласно кивнула.

– Может быть, это не такой уж и абсурд.

Эти слова произнесла мадам Ауслендер, и все мы уставились на нее.

– То есть вы не исключаете… – начал было Клеммер и осекся, словно испугавшись собственных мыслей.

– Нет, не исключаю.

Она произнесла эти слова убежденно и очень спокойно, как будто подведя итог долгим и глубоким размышлениям.

– Нам нужна полиция, – сказал кто-то. – Детектив!

– А у нас он есть, – сказал Фокса.

Он обернулся ко мне, и все проследили направление его взгляда. А я, неподвижно и молча сидя в кресле на отшибе, взглянул в ответ на них – сперва с удивлением, потом с раздражением, искренним или притворным. В глубине души я был польщен, но в эту глубь никого пускать не собирался.

– Что это вы все на меня уставились? – спросил я.

– Прекрасно знаете «что», – ответил Фокса.

– Но это же смешно… Вы с ума сошли?

– Когда известна череда поступков, всякий может предсказать результат. Иное дело – зная результат, восстановить цепь событий.

– И?..

– Вы – Шерлок Холмс.

Я открыл рот, должным образом показывая, что не верю своим ушам.

– Никто не был Шерлоком Холмсом, – сказал я миг спустя, расплетя ноги и слегка наклонившись вбок. – Клянусь Юпитером! Этого сыщика никогда не существовало. Это литературный образ.

– В который вы вдохнули жизнь.

– Это было в кино. – Я снова откинулся на спинку и пожал плечами. – И не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни.

– Ты сыграл его в пятнадцати фильмах, – весело заметил Малерба.

– И что с того, Пьетро? Его играли и другие актеры – Джиллетт, Клайв Брук, Бэрримор… Даже Питер Кушинг[16], хотя невелик ростом и нервозен, только что снялся в этой роли. Дюжина актеров наберется самое малое.

– Но никто не сравнится с вами! – воскликнул Фокса. – Для всех у Шерлока Холмса – ваше лицо, ваш голос, ваши жесты.

Я помахал в воздухе рукой, словно отгоняя муху или мысль.

– Ничего особенного в этом нет. Меня выбрали потому, что в Голливуде никто не умел правильно говорить по-английски, кроме Рональда Колмана, Дэвида Нивена и меня. А главным образом потому, что я был похож на Шерлока с иллюстраций в «Стрэнд мэгэзин», где Конан Дойл печатал свои рассказы.

– Никто уже не помнит эти иллюстрации, – заметил Ганс Клеммер. – Современные издания выходят без них.

– У нас в библиотеке есть факсимильное издание, – сказала мадам Ауслендер. – На самой верхней полке, рядом с романами Ремарка и Колетт.

– Рассказы или фильмы, – стоял на своем Фокса, – но ведь у героя тех и других ваше лицо, Бэзил, и это очевидный факт.

Я вновь обрел свою невозмутимость.

– Очевидные факты – штука очень ненадежная[17].

С этими словами я нахмурил чело, словно удивляясь собственным словам. Потом заворочался в кресле, делая вид, что ищу удобную позу, и снова сел нога на ногу. К моим коричневым замшевым башмакам кое-где еще пристали песчинки.

– Видишь? Не отвертишься, – засмеялся Малерба. – Нравится тебе или нет, но все-таки ты сыщик «пар экселянс»[18].

Я покачал головой. И сказал с приличествующей случаю сухостью:

– Ошибаешься. Просто в течение известного времени я им притворялся.

– Почти двадцать лет.

– Пятнадцать, если быть точным, пятнадцать лет, протянувшихся от «Скандала в Богемии» до «Собаки Баскервилей»… Моя карьера и угасла-то именно потому, что мне надоело казаться им, или я надоел публике, или нам всем это надоело.

– Может, она и без того угасла бы, – с беспощадным равнодушием возразил Малерба. – Времена изменились.

– Может, может.

Я замолчал, обдумывая его слова. Невозможно выразить, что чувствует исполнитель, накрепко привязанный к шпаге и коню или, в моем случае, к трубке, лупе и «элементарно, Ватсон». И стремящийся напомнить миру, что он прежде всего хороший актер.

Присутствующие не сводили с меня глаз.

– Ошибаетесь вы насчет меня, – сказал я наконец.

Пако Фокса улыбнулся с учтивой насмешкой:

– Вы уверены?

– Целиком и полностью. На самом деле вы видите на экране не его, а актера, который делает то, что у него лучше всего получается, – то есть играет.

– Я наблюдал за вами там, в павильоне, – сказал испанец. – Видел, как вы осматривали тело, порванную веревку, следы на песке… А ведь там не было камеры. И вы не играли. Вы вели себя именно как Шерлок Холмс.

– Это так, – подтвердил Малерба, наслаждавшийся этим диалогом.

– Это смешно, – сказал я.

– Вовсе нет, – продолжал Фокса гнуть свое. – Вы смотрели «Окно во двор»?

– Хичкока?

– Да. Главный герой смотрит, видит, реагирует. Из наблюдений складываются размышления. И он становится сыщиком, сам того не желая.

– Ну и к чему вы клоните?

– Я не знаю, сколь глубоко проник в вас сыщик из ваших фильмов и как именно он повлиял на вашу личность… Но сейчас это не имеет значения. Несколько часов назад в павильоне на пляже стоял не актер Хопалонг Бэзил, а житель дома номер двести двадцать один «бэ» по Бейкер-стрит, человек, который никогда не существовал и никогда не умрет.

Я оглядел тех, кто сидел в салоне. Они смотрели на меня с восхищением, и несомненно было одно – я начал входить в ситуацию, как будто только что вспыхнули юпитеры и мягко зажужжала съемочная камера. От этого ощущения на лицо начала всплывать улыбка, но я успел вовремя ее убрать. Где же моя легендарная, моя пресловутая британская сдержанность? И чтобы продлить действие этого приятного стимула, я решил помалкивать, уткнув подбородок в сплетенные пальцы. Греха таить нечего, я не получал такого удовольствия со съемок «Собаки Баскервилей».

– Нам не на кого рассчитывать, – продолжал Фокса. – Еще несколько дней мы будем отрезаны от всего мира, а к приезду полиции необходимо собрать все данные. Кому же, как не вам?

– Звучит разумно, – сказал доктор Карабин.

– Надеюсь, что так и будет, – согласилась мадам Ауслендер.

Все, включая Клеммеров, изъявили свое согласие.

– Попытка не пытка, что мы теряем? – подвел итог ехидный Малерба.

Я сделал вид, что терпение мое лопнуло. В конце концов я знаю, как вести себя на съемочной площадке или на подмостках. И потому, довольно резко распрямив свой долговязый костяк, поднялся на ноги, застегнул верхнюю пуговицу пиджака и с угрюмым достоинством изобразил, что покидаю высокое собрание.

Малерба удержал меня:

– Ну перестань, Хоппи… Не дури.

– Не смей меня так называть.

– Ладно-ладно, сядь, успокойся.

Я нехотя – что называется, скрепя сердце – сел.

– Он отчасти прав, – обратился Малерба к остальным. – Всерьез говоря, мы затеваем какую-то глупость. Он ведь всего лишь актер. Замечательный актер, спору нет, но не более того.

– И отель наш был всего лишь отелем, пока тут не обнаружили мертвую женщину, – возразил Карабин.

– Это так, – согласился Ганс Клеммер.

– А теперь – остров, где обитают десять негритят, – вольно пошутил Фокса.

– В самом деле – что мы теряем?

Нахат Фарджалла нервно рассмеялась. Потом восхищенно помахала ресницами в мою сторону:

– Это же просто фантастика, Ормонд! Кажется, что мы стали персонажами фильма!

– Магия кино, моя дорогая, – сострил Малерба, не спускавший с меня глаз.

Я откинул голову на спинку кресла, сделав вид, что ко мне это все не имеет отношения.

– Я видел его, понимаете? – стоял на своем неколебимый Фокса. – Видел, как он смотрел, когда мы стояли в павильоне на пляже.

– Да, это так, – поддержал его доктор. – Я тоже обратил внимание, как он рассматривает оборванную веревку.

– И это было не кино.

Наступило долгое молчание. Все ждали слова хозяйки, а та испустила вздох, долженствовавший означать сомнения. Но потом кивнула – все зааплодировали так, словно на экране пошли титры, – а Малерба расхохотался:

– Попробуй, Шерлок.

Чтобы переварить это, мне срочно требовалось пропустить глоточек, а может, и не глоточек. И хотя время от времени я посматривал на бар, как на землю обетованную и недостижимую, однако соображал холодно и отчетливо, как никогда. В туманных сумерках, подсвеченных газовыми фонарями, припомнил я. Дайте мне задачу, дайте работу, самую головоломную тайнопись, самый запутанный случай – и я буду чувствовать себя как рыба в воде. Тогда и смогу обходиться без искусственных стимуляторов и без этой скрипки, которую на самом деле терпеть не могу. Но мне, Ватсон, невыносима скука рутинного существования[19].

– Это невозможно, – сказал я.

Заложив руки в карманы, я стоял перед ступенями террасы, ведшими в сад и к дорожке на пляж. И смотрел вверх, на развалины греческого храма, где в отдалении, раскачивая кроны кипарисов, завывал ветер. От его порывов оливы и бугенвиллеи оберегал холм, высившийся перед отелем, причем оберегал так надежно, что в саду не шевелился ни единый листик, не дрожал ни один лепесток.

– Что мы потеряем, если попробуем? – мягко возразил Фокса.

Я передернул плечами и зажал в пальцах еще не раскуренную сигарку.

– Я не детектив.

– Вы прирожденный детектив, сыщик от бога, – с выношенной убежденностью ответил мой собеседник. – Когда бо́льшая часть человечества думает об этом, она представляет себе вас. Ну или Хамфри Богарта. Но Богарта поблизости нет.

– Я настаиваю на том, что… Клянусь Юпитером! Это не моя работа. Не моя ответственность.

– Взгляните на ситуацию иначе. За неимением другого сыщика вы, со столькими фильмами на счету, обладаете опытом, какого нет ни у кого из нас. Кроме того, речь ведь идет не столько о полицейском расследовании как таковом, сколько об использовании вашего авторитета. Почти символическом. И всего на три-четыре дня, пока шторм не утихнет и ситуация не прояснится.

Я открыл свою жестяную коробочку, сунул сигару в рот, а другую предложил Пако. Он взял ее, наклонился, а я дал ему огня и от той же спички прикурил сам.

– Ирония, Холмс, – сказал он, выпустив дым. – Призовите на помощь иронию. По сути дела, вас нанимает труп.

Мне понравилась эта мысль. При всей своей абсурдности, она понравилась мне с самого начала. Вот публика – это дело другое.

– Полагаю, внешняя сторона определяет все на свете.

– Все, Бэзил, все. В наше время единственное поручительство дает внешность. Шерлок Холмс не появился бы на телевидении потому, что стал знаменит. Он стал бы знаменит после того, как появился на экране.

Я быстро оглянулся на двери салона. Фокса взглядом успокоил меня:

– Это было нетрудно, как вы не понимаете? В глубине души этого они и желали. И успокоились, как только вы дали согласие.

– Боюсь, что я их забавляю.

– Нет, – настойчиво сказал он. – Вы их успокаиваете. Они свято веруют, что ноготь на мизинце, пепел на кончике сигары, шнурок на башмаке способны раскрыть тайну… Забавно, что мы цепляемся за все что угодно, лишь бы не вглядываться в темную сторону вещей.

Я задал вопрос, который до этой минуты придерживал:

– А если это было не самоубийство?

Он спокойно взглянул на меня и ответил не сразу:

– О том и речь. О том, что это могло быть не самоубийство.

– Мне кажется, вы меня не поняли… Что, если среди нас есть убийца?

С необычной для него серьезностью он продолжал рассматривать меня:

– Вы в самом деле так полагаете?

Я не ответил. И через миг взглянул на огонек сигары, дымившейся у меня между пальцами, – взглянул так, словно меня чем-то не устраивал этот огонек, этот дым или сама сигара.

– Дверь была заперта, – снова сказал я, и Фокса кивнул – как тогда, в павильоне на пляже.

– Вы получаете от этого удовольствие, – сказал он вдруг. – Признайтесь.

– «Удовольствие» – не вполне уместное здесь слово, – попытался я уклониться от прямого ответа.

– А я уверен, что в вашем случае оно вполне пригодно.

– Ну разве что отчасти, – согласился я.

И сейчас же пожалел. И продолжал с сомнением разглядывать сигару.

– Вот что, – добавил я с неожиданной резкостью. – Умерла женщина. Умерла взаправду и, может быть, не своей смертью.

– Хорошо, что вы это сказали. То есть не исключаете возможность преступления.

– О, ради бога…

– Я видел, как вы осматривали павильон.

– И что же?

– Из себя не выскочишь. Вам присуще нечто такое… не определимое словами, что заставляет следить за актером, даже если он не произносит ни слова, – так действует харизма легендарной личности.

С дымящейся сигарой во рту я рассеянно созерцал сад. Мое внимание привлек треск цикад, которые как будто передавали некое шифрованное сообщение: «Ал-ко-голь… Ал-ко-голь…» Монотонный рокот доносился словно из прошлого, из той эпохи, которая по-настоящему началась для меня после того, как я сменил лондонские театры на Голливуд. В ту пору я еще не купил и даже не собирался покупать дом в Пасифик-Палисейдс: Эррол Флинн тогда разругался с Лили Дамитой, Дэйв Нивен пребывал в полнейшем восторге от своих успехов, и мы втроем сняли дом Розалинд Расселл на Норт-Линден-драйв, 601, и вели холостяцкую, разудало-запьянцовскую жизнь, шляясь из «Трокадеро» в «Чейзенс», «Браун Дерби», «Док Лоу» и прочие заведения, включая и все шалманы Бульвара. Тогда-то и погрузился я в разливанное море спиртного, и единственное, что оставалось сухим, было изумительное сухое мартини, которое готовили у себя дома Кларк Гейбл и Кэрол Ломбард.

Фокса сделал два шага, чтобы оказаться передо мной и тем самым заставить меня взглянуть ему в лицо:

– У вас есть все качества, которые считаются необходимыми для такой работы. Повторяю, я видел все ваши фильмы.

Я слушал его, перекатывая во рту сигару и щурясь от дыма.

– А какое отношение они имеют к этому островку? И ко всем нам, застрявшим здесь?

Он, как мне показалось, задумался. Потом, словно бы смиряясь с неизбежным, махнул рукой и спрятал ее в карман.

– Когда я еще сочинял романы-загадки, почти все они были вариантами решений, придуманных другими. Мы, авторы, не слишком щепетильны и списываем друг у друга.

– Необычное признание, – заметил я.

– Мне признаваться не в чем. Сам Конан Дойл заимствовал у Эдгара По и у Габорио, не говоря уж о многих других.

– Старые фокусы в новой обертке?

– Именно так. Вспомните Паскаля: «Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново само расположение материала…»[20] Примите в расчет и то, что Агата Кристи придумала практически все мыслимые ситуации, а Эллери Квин довел их до предела возможного… Вы читали их?

– Разумеется.

– Под их влиянием до конца тридцатых годов были опубликованы тысячи романов с загадками. И это уничтожило сам жанр. Расследовать преступление за чашкой чая, словно играя в шахматы или решая кроссворд, стало неинтересно. Бледно! Пресно! Жанр, который мы называем «нуар», полностью вытеснил элегантные загадки.

– Это правда, – согласился я.

– Конечно правда. Как я уже говорил, читателя теперь трудно удивить: он требует сыщиков в плащах, злодеев и описания дна. Минуло то время, когда преступник неизменно проигрывал, а в финальной главе, после того как сыщик по порядку представит ему вереницу умозаключений более или менее логичных, хотя, как правило, не очень обоснованных, непременно признавался: «Да, это я убил…» Я имею в виду, что задача прежде переносилась в область математики и решалась ее методами.

– Я понял, что вы имеете в виду. Расследование теперь – лишь предлог, не так ли?

– Несомненно. Сэм Спейд и Марлоу выставили на посмешище Эркюля Пуаро или Фило Вэнса[21]. И после этого авторы эмигрировали в детективы мнимосоциальные – вот как Сименон со своим Мегрэ, от которого так и несет Бальзаком, – читают американскую муть вроде Хайсмит, чьи персонажи не могут разобраться с собственной сексуальной ориентацией, или берутся за простую и жесткую чернуху, где полицейские продажней преступников, за которыми они гоняются. А если подобное творится в книгах, страшно вообразить, что происходит в кино. Публика ныне предпочитает трепетать, а не думать.

– Публика всегда была такой. Вспомните цикл о Фантомасе и Рокамболе или фильмы Бориса Карлоффа и Белы Лугоши.

Фокса взглянул на меня с интересом:

– Вы знавали их? Чудовище Франкенштейна и Дракулу?

– Да, конечно. Был знаком с обоими.

– И они были так же ужасны, как на экране?

– О нет… Немного с приветом, как теперь говорят, но восхитительны.

Довольный моим ответом, он продолжал:

– Но теперь, Бэзил, публика ушла так далеко и шагает так проворно, что никакой Шерлок Холмс ее не догонит. И вы…

Он осекся, увидев мою улыбку. Я очень спокойно договорил за него:

– И я тому наглядный пример, вы ведь это хотели сказать?

– Ну да, что-то в этом роде, – с запинкой промямлил он.

– Похороны Шерлока Холмса, – заметил я печально. – Триллер уничтожил thrill[22] интеллектуальной радости.

Он не ответил. И избегал моего взгляда, словно сознавая, что зашел, пожалуй, слишком далеко. Я успокоил его любезным жестом. Вполне в стиле и духе Шерлока Холмса.

– Знаете, что я вам скажу, Бэзил? Наверно, я устал зарабатывать себе на жизнь продажными полицейскими, мутными сыщиками и опасными блондинками. И потому меня привлекла идея вернуться к интеллектуальному детективу. Восстановить его в правах, пораженных модой, которую навязали нам американскими боевиками и «нуаром».

– Но вы же пишете, следуя именно этому образцу.

– Одно дело – зарабатывать на хлеб насущный, а другое – делать то, к чему тянет.

– И теперь вас потянуло к Эдгару По и Конан Дойлу, а не к Хэммету и Чандлеру?

– Можно и так сказать… Притом что эти двое дьявольски хороши.

Меня это позабавило:

– Уильям Пауэлл или ваш покорный слуга против Богарта, Гарфилда или Кэгни?[23]

– Именно. Потому что во времена антигероев плаща и шпаги или шпионов за железным занавесом викторианец с Бейкер-стрит сохраняет свою ценность и вес. Вы одарили его достоинством, обаянием и значительностью. Наделили своей элегантной наружностью. Вы, так сказать, вселили в нас, зрителей, доверие к нему.

Я продолжал прислушиваться к стрекоту цикад.

– К социопату-наркоману.

– Вы преувеличиваете.

– Нимало. Он ведь не только играет на скрипке, пользуется лупой и курит крепкий трубочный табак. Но еще и впрыскивает себе семипроцентный раствор кокаина.

Фокса развел руками:

– И на солнце есть пятна. Но при всем том Холмс умиротворяет нас куда успешней, чем нынешние следователи, которые держат в ящике письменного стола бутылку виски и так похожи на нас самих. Не находите?

– Возможно.

– Более того, в схватке добра и зла романы Конан Дойла излучают какое-то умное простодушие. В них словно заключен договор между автором и читателем, что нисколько не мешает последним сохранять присущие взрослому человеку трезвомыслие и критический взгляд.

– Понимаю. Вы говорите о тех читателях, которые не расстались со своим детским восприятием мира.

– Или хотят восстановить его.

– Играя в сыщиков?

– Да.

– О господи… – Я удивленно взглянул на него. – Да вы романтик.

– Лишь в тех случаях, когда я в отпуску и меня бросила женщина.

Я улыбнулся этим словам:

– Думаю, вы, писатели, сильно переоцениваете значение женщины, придавая ей обворожительную таинственность. Если бы каждый развод обходился вам в миллион долларов, вы смотрели бы на них приземленнее.

– Должно быть, вы имеете в виду американок.

– О да. По многим показателям они обходят англичанок и француженок, но в конечном счете и обходятся дороже.

Я пыхнул сигарой, медленно выпустил облачко дыма и продолжал:

– Что же касается неразрывной связи персонажа и актера, то я в конце концов возненавидел Шерлока Холмса. Понимаете? И понял, почему его создатель решил уничтожить своего героя в Райхенбахском водопаде. Я не получал других ролей, а когда перестал играть его, прекратилась и моя артистическая карьера. Мне предлагали только эпизоды во второстепенных лентах.

Когда окурок сигары стал почти обжигать мне ногти, я огляделся по сторонам, аккуратно затушил его о цветочный горшок и бросил туда же. И добавил:

– Позвольте рассказать вам кое-что. Один-единственный раз за всю мою карьеру я отказался дать автограф каким-то юнцам. Я шел по улице, а они окликнули меня: «Мистер Холмс, можно автограф?» Я окинул их долгим взглядом и спросил: «Как меня зовут?» – «Шерлок Холмс», – ответили они. Я предложил им автограф от лица Хопалонга Бэзила, они отказались. Тогда я послал их подальше.

И после паузы, краткой и грустной, добавил:

– И мне до сих пор стыдно, понимаете?

– Да, конечно.

Я помолчал немного. В саду знай себе заливались цикады.

– Откуда в вас такой интерес ко всему этому?

– Прежде чем начать писать свои детективы, доходные и посредственные, я перечел немало хороших. А кроме того, я, как уже говорил, ненасытный зритель ваших фильмов.

Он замолчал надолго, словно прислушиваясь к звукам в саду, а потом договорил:

– И теперь вот стою здесь, без пары.

Я оглядел его красивое, южного типа лицо – лицо симпатичного негодяя – и подумал, что он, несомненно, должен пользоваться у женщин успехом.

– Вы, похоже, не привыкли быть в одиночестве.

По лицу его скользнула улыбка, медленная и циничная.

– Если я правильно понял, что вы имеете в виду, то да, мне это внове. И я уже начинаю скучать.

– Может быть, это вы и убили мисс Мендер, – сказал я холодно. – Для развлечения.

Он выдержал мой взгляд и улыбнулся еще шире:

– Может быть, и я. Мы тут с вами рассуждаем о преступлении как о чем-то трудноосуществимом, а на самом деле ничего нет проще. Пирог с телятиной сложней испечь.

Тут уж улыбнулся и я:

– Может быть.

– Столь же вероятно, что это был я, сколь и то, что это был кто-то другой. Идея убийства без побудительного мотива захватывает, не так ли?

Я внимательно оглядел его руки, его башмаки, его пиджак. Потом взглянул ему в глаза. Слишком уж у него они чисты, подумал я. Слишком невинны. И в них причудливо сочетаются восхищение и самоуверенность. Я вдруг пожалел, что не знаю испанского: любопытно было бы прочесть какой-нибудь его роман – из тех, что продаются в привокзальных киосках. «Я уже давно принял за аксиому, – говорил Шерлок Холмс, – что нет ничего важнее мелочей»[24]. И я пришел к выводу, что Пако Фокса куда значительней, чем хочет казаться. Впрочем, как и я.

– Вы игрок?

Он поглядел на меня внимательно и сейчас же отвернулся, вслушиваясь в треск цикад. И слегка зашевелил пальцами, словно нажимал невидимые клавиши или перебирал струны.

– Все на свете – игра, – ответил он. – А то, что нельзя превратить в игру, не стоит упоминания. Homo ludens[25], знаете ли… Это касается и кинематографа, и литературы. По моему мнению, чем ближе к вымыслу рассказы, напоминающие о негласном договоре автора с читателем, тем они ценнее. Чрезмерная реалистичность в конце концов подводит их.

– Возможно…

– И потому я не доверяю тому, что сейчас называют cinéma vérité[26]. А вы?

– Тут вы правы. Кино становится правдой, когда не тщится ею стать. Когда оно – ложь.

– Как и лучшие образцы литературы.

В отдалении на холме взвыл, усиливаясь, ветер, и мы невольно взглянули на верхушки кипарисов, качавшиеся в вышине. Заходящее солнце коснулось их копьевидных вершин. Под одним небосводом – два разных пейзажа: тот, что наверху, взбудоражен яростью стихии; тот, что внизу, безмятежно нежится в безветренном покое. Тихая пристань для олив, цветов, насекомых и тайн, требующих разгадки.

– Представим себе на миг, – сказал я, – что благодаря счастливому стечению обстоятельств я установил, что это было не самоубийство и среди нас находится преступник. И что дальше? Как применить мои выводы?

Он оглядел меня сверху донизу. С элегантной небрежностью держа руку в кармане пиджака, я угадывал мысли Фокса: Шерлок Холмс в отпуску, остров, отель, дело для Пуаро, Эллери Квина или Фило Вэнса. Может быть, он был не так уж не прав.

– Ну вот что, – сказал он. – Тут на какое-то время собралось небольшое общество. И у него, как и у всякого общества, есть свои нормы и возможность использовать меры принуждения. Впрочем, это не самое важное. – Он показал на салон у нас за спиной. – Еще недавно все понимали, что речь идет не о торжестве правосудия, а об удовлетворении любопытства. Так что забудьте о полицейском аспекте этого происшествия, сколь бы трагичным оно ни было, и рассматривайте его как развлечение, как некую настольную игру с доской и фишками.

– Нечто вроде «Cluedo»[27].

Он долго смотрел на меня, силясь понять меру моего сарказма. А потом улыбнулся, как слабоумному:

– Мы хотим знать, а вы можете помочь. Вот и все. Быть может, приняв этот подход, вы избавитесь от моральных тягот.

– Нет у меня моральных тягот, – качнул головой я.

– Вот и у Холмса их не было.

Я улыбнулся, припомнив:

– Не ищите здесь этики, Ватсон. Это всего лишь охота.

Фокса открыл рот в изумлении:

– О боже! Вы произносите эту реплику в «Союзе рыжих».

– Да. Но принадлежит она не Конану Дойлу, а автору сценария.

– Вот видите?.. Вы помните целые фразы.

– Ничего удивительного. Умение запоминать текст – профессиональное качество актеров.

Мы помолчали, глядя друг на друга. Потом я не без растерянности развел руками:

– Беда в том – даже с учетом абсурдности ситуации, – что я не знаю, с чего начать.

– Перестаньте, Бэзил, – попытался он воодушевить меня. – Я уверен, что знаете. Налицо у нас труп и некое количество подозреваемых. А кроме того – и это самое притягательное, – классическая детективная тайна. Чего же вам еще?

– Вернемся к запертой комнате.

– В буквальном смысле слова. Это и есть главная тайна.

– Следы вели только в одну сторону.

Я заметил, как он радостно встрепенулся.

– Я знал, что вы это заметите! И как объясните?

– Следы можно использовать как для установления истины, так и для того, чтобы ее сокрыть. – Я немного подумал. – Или Эдит Мендер была в павильоне одна, или кто-то был с ней, и этот «кто-то» потом затер свои следы.

– На песке?

– Ветер дул вдоль берега, но не на отрезке между павильоном и отелем.

– Верно.

– А убийцы летать не умеют.

– Не умеют. Если только они не вампиры.

Я засмеялся. Мне было приятно разговаривать с ним. Мы словно перемигивались.

– Ну, это уже другой жанр.

Он на миг задумался. Потом ткнул себя указательным пальцем в грудь, в область сердца, а потом в голову:

– Скажите откровенно, Бэзил: от всего этого у вас по телу бегут мурашки?

– Иными словами, заводит ли это меня?

Он насмешливо наблюдал за мной:

– Ну да.

– Нужно бы еще немного туману. Вам не кажется? Такое странное происшествие.

– Убийцы таятся в тумане, как тигры в джунглях, – задумчиво произнес он.

Я рассмеялся. Он слышал, как я произносил эту реплику в другом фильме.

– Но тумана у нас нет, – вдруг прибавил он.

Я кивнул с таинственным видом:

– Это даже странно.

Солнце уже скрылось за гребнем холма, небо вокруг него стало краснеть, и наши силуэты против света стали, наверно, похожи на старинную гравюру. Нет, в самом деле мы, должно быть, походили на иллюстрацию из «Стрэнда».

– Без тумана все как-то не то. – Я вытянул шею, со смутной улыбкой вглядываясь в дальний край сада. – Ничего, обойдемся без тумана.

– Следует ли это понимать так, что вы согласны?

Я стоически повел плечами и достал очередную сигару – восьмую за день. Фокса поднес мне зажженную спичку. С задумчивым видом я вдохнул дым и медленно выпустил его изо рта и из ноздрей. Подумал о десятках непочатых бутылок виски. О потерянном рае и о прочих проторях и ущербах. О тех временах, когда зарабатывал по восемь тысяч долларов в неделю и метрдотель нью-йоркского «Сторк-клуба», едва завидев, как я оставляю в гардеробе пальто и шляпу, предоставлял мне столик, хоть я его и не резервировал.

– Следы на песке…

Я произнес это так, словно дождался команды: «Внимание! Свет! Мотор!» Может быть, все это время я только и мечтал, чтобы меня уговорили. Или оправдывался за то, что дал себя уговорить.

– Вам понадобится Ватсон, – заметил Фокса.

Он улыбался как сообщник, будто все уже решено и он готов стать моим помощником. У меня не было лазейки, да, по правде говоря, я и не хотел юркнуть в нее. «По роли и от себя», говорим мы, британские актеры. Именно это и произошло сейчас. Я довольно долго был «внутри» – дольше, чем все думают. Персонажи приходят, вселяются в тебя и уходят, говорил мне Дуглас Фэрбенкс – младший, разумеется, – когда мы снимали «Ночи Монте-Карло» с Фредом Астером и Клодетт Кольберт. Но хороший актер остается.

– Как я понимаю, вы были в Афганистане, – сказал я.

– Был, – с полнейшей естественностью отозвался он. – И под Майвандом получил пулю из джезайла[28].

Наш хохот грянул одновременно. Фокса был просто счастлив.

– Уверен, что мы сумеем спроворить и профессора Мориарти, – добавил он.

– Вот увидите, мы это устроим, – ответил я. – Не в первый раз актер играет две роли в одном и том же фильме.

3
Тайна порванной веревки

– Я не вижу ничего.
– Напротив, Ватсон, вы видите все. Но у вас не получается осмыслить увиденное.
Артур Конан Дойл. Голубой карбункул[29]

Перед ужином я побеседовал с официантом Спиросом. По удачному выражению Пако Фокса, перед тем как продолжать расследование, надо было связать концы с концами. И потому, с разрешения мадам Ауслендер и в присутствии ее и Жерара, мы сошлись в кабинете хозяйки отеля.

Спирос бегло говорил по-английски. У этого смуглого, стройного красавчика были руки крестьянина и спокойные глаза. Внешне он напоминал тех нагловатых средиземноморских юношей, что бродят по отелям и ресторанам в поисках иностранных дам, готовых принанять их для определенного рода услуг на несколько дней или на весь сезон, – но я-то видел, как Спирос работает, и мог оценить его деловитость и серьезность. Судя по всему, отдавали ему должное и мадам Ауслендер, и Жерар. Хозяйка сидела за своим письменным столом, заваленным бумагами и заставленным ящичками с документами, рядом высился огромный деревянный картотечный шкаф и стоял другой столик, поменьше и на колесиках, с пишущей машинкой. Жерар оставался на ногах, а мы с Пако устроились в креслах возле радиоприемника «Хаммарлунд», с помощью которого, за неимением телефонной связи, можно было сноситься с Корфу.

Наша следственная бригада, напоминавшая трибунал, не произвела особенного впечатления на юношу, который стоял, заложив руки за спину, почти как по команде вольно. И был безмятежно спокоен.

– Спасибо, Спирос, что нашли для нас время.

– К вашим услугам.

Он отвечал естественно и непринужденно на те вопросы, которые я самым любезным тоном задал ему: какое впечатление произвела на него Эдит Мендер, как она вела себя в дни, предшествовавшие смерти, и прочее. Он обслуживал их с подругой точно так же, как и остальных постояльцев, и не заметил ничего странного. Эти дамы держались самым обычным образом – английские туристки, каких множество.

– Разве что привлекательней прочих, – заметил я без нажима.

Спирос взглянул на хозяйку и метрдотеля. И на краткий миг напомнил мне молодого лиса, почуявшего ловушку.

– Ничего особенного, – ответил он спокойно. – Дамы, каких много.

Я постарался, чтоб этот вопрос прозвучал невинно. Обычно люди отвечают не на то, о чем их спрашивают, а на то, что, по их мнению, спрашивающий имел в виду.

– Много?

Он пожал плечами:

– Я с четырнадцати лет работаю в отелях и ресторанах.

– А сейчас вам сколько?

– Двадцать пять.

– Понимаю… Повидали всякое.

– Кое-что видел, сэр.

Теперь я рассматривал его внимательно, с подобающей случаю улыбкой:

– Замечали ли вы, что симпатичны мисс Эдит Мендер?

– Может быть.

– И чем конкретно, по-вашему, вы ей приглянулись?

– Вам, сэр, лучше было бы ее саму об этом спросить.

Хозяйка сочла, что ей самое время вмешаться.

– Этот юноша, – сказала она, – умеет вызвать к себе симпатию у барышень и дам. Потому – в том числе потому – он здесь и работает. Но он знает свое место… Не так ли, Спирос?

– Знаю, мадам Ауслендер.

Приняв самый рассеянный вид – так, словно думал о чем-то совсем ином, – я спросил:

– Скажи-ка, Спирос… Покойная Эдит Мендер никогда не обращалась к тебе частным образом?

Официант сморщил лоб. Он явно не знал, что ответить.

– Не понимаю, про что вы спрашиваете?

– Вы с ней никогда не разговаривали за стенами ресторана или бара?

– Не, никогда, сэр.

– И никогда не виделись наедине?

Спиро мгновение помедлил с ответом:

– Кажется, нет.

– Что-то мне не нравится ваш разговор, – заметила мадам Ауслендер.

Я откинулся в кресле, скрестил руки на груди. Реплика хозяйки спугнула какую-то мысль, смутно замаячившую у меня в голове.

– Понимаю вас, – сказал я. – Однако есть аспекты, которые следует прояснить полностью. Не допуская уверток и околичностей.

– Быть может, я смогу в этом помочь? – вмешался Жерар.

До этой минуты ни он, ни Фокса не проронили ни звука, и я обернулся к метрдотелю. Он был, по обыкновению, в своей рабочей одежде – безупречном смокинге. Волнистая седая шевелюра, усики и золотая коронка в углу рта придавали ему сходство с жуликом былых времен – из эпохи немого кино. Нечто вроде Джорджа Рафта, вышедшего из моды, осмотрительного и элегантного.

– В круг моих обязанностей входит приглядывать за персоналом, – заговорил он с сильным французским акцентом. – Как Спирос, так и Эвангелия – поведения безупречного. Что же касается покойной, то… я замечал… э-э… – Он замялся, подыскивая подходящее слово. – Ну, скажем, проявления с ее стороны известной симпатии к Спиросу.

– Симпатии… – задумчиво повторил я.

– Не истолкуйте мои слова в дурную сторону, сэр. – Под усами вспыхнула золотая искорка. – Это не первая наша клиентка, с которой происходит нечто подобное. Но, как и в предшествующих случаях, юноша вел себя абсолютно корректно. Я ни разу не заметил ничего такого, что можно было бы поставить ему в упрек. – Он мельком глянул на официанта, который внимал ему с безмятежным спокойствием. – И не только потому, что он славный молодой человек. Но и потому, что знает: при малейшем нарушении правил его уволят.

– В ту же минуту, – подала голос хозяйка.

Я переключил все внимание на Жерара. И после краткой паузы спросил:

– А вы? Вы не замечали каких-нибудь особенностей поведения мисс Мендер?

Метрдотель потеребил узел своей черной бабочки.

– Нет, сэр.

– Общалась ли она или миссис Дандас с кем-либо из постояльцев?

– Нет, насколько я могу судить. Обе лишь здоровались, и не более того. В беседы не вступали.

– В самом деле, вы никого не запомнили? Это важно.

– Я же сказал, сэр.

– А супруги Клеммер? – предположил Фокса. – Может быть, доктор Карабин?

– Боюсь, что нет.

– Расскажите нам, пожалуйста, как бы вы охарактеризовали отношения этих женщин?

– Я бы назвал их превосходными. Отношения единомышленников, если здесь уместно употребить это слово. Быть может, мисс Эдит Мендер была непосредственней и веселей, чем ее более сдержанная спутница. С прислугой и со мной обе они были холодно-корректны.

– В английском стиле, – улыбнулся я.

– Именно так.

– Не припомните ли какой-нибудь подробности, которая могла бы нам пригодиться?

– Да вроде бы нет… За прошедшие дни все было именно так, как я сказал. – Он помолчал, вспоминая. – Разве что однажды…

Я взглянул на него со вновь пробужденным интересом:

– Да?

Он замялся:

– Едва ли это будет…

– Вы расскажите, а мы решим.

Он раздумывал еще мгновенье и наконец вымолвил:

– Ну, как вы знаете, вечером я играю на рояле в баре…

– И?

– Однажды, когда после ужина там собрались наши постояльцы – и вы в том числе, – одна из этих дам попросила меня сыграть некую определенную мелодию…

– А раньше никогда этого не было?

– В том-то и дело, что это произошло впервые. Потому я и запомнил. Я немного удивился тогда… Дама была оживлена, весела, улыбалась…

– Навеселе? – решил уточнить Фокса.

– Веселая, как я сказал.

– А которая из двух заказала вам?..

– Точно не помню, то ли одна, то ли другая. – Он склонил голову, припоминая. – Впрочем, кажется, это была мисс Эдит Мендер.

– И что же она попросила сыграть?

– «Очарование» Карлоса Риверы. Я сыграл. Дослушав до конца, обе поднялись и удалились.

– А кто, кроме них, был в баре?

– Доктор Карабин… И вот этот господин. – Он показал на Фокса. – Кажется, еще и супруги Клеммер… А еще вы, мадам Фарджалла и синьор Малерба.

Я откинулся в кресле и кивнул, подтверждая. Жерар вновь потеребил узел бабочки.

– Как раз тогда вы все и вышли из ресторана. «Очарование», как я сказал. Потом постепенно начали расходиться, и я перестал играть.

– Вы помните, в каком порядке мы выходили?

– Кажется… – начал вспоминать Жерар. – Кажется, сначала вы и чета Клеммеров, а потом доктор. Возможно, сеньор Фокса покинул салон после них, но раньше синьора Малербы и синьоры Фарджалла.

– Но вы сыграли эту мелодию дважды, – припомнил я.

– Нет, – вмешался, удивившись, Фокса. – Один раз.

– Мистер Бэзил прав, – поправил его Жерар. – Дважды. Синьора Фарджалла попросила исполнить на бис. Но к этому времени в салоне оставалась только она и синьор итальянец.

– Я слышал ее из своего номера. – Я взглянул на Фокса. – А вы нет? Ведь ваш номер напротив моего.

– Не помню. – Он закурил. – Скорее всего, я уже спал.

Ужин вышел печальный и проходил в молчании. Веспер Дандас оставалась в своем номере, куда время от времени к ней наведывалась мадам Ауслендер. «Спит», – докладывала она по возвращении, и все на этом. Обстановка в зале заметно изменилась, потому что у каждого было время поразмыслить. Мы сидели, уткнувшись в тарелки, боясь, что, если бросим взгляд на сотрапезников, это будет выглядеть беспардонно. Никто, разумеется, не переоделся к ужину, потому что это был не фильм Грегори Ла Кавы. Только Жерар блистал своим смокингом, Спирос – белой курткой, а Эвангелия – голубым форменным платьицем с передником. Все остальные предпочли вольный стиль, при галстуке был один я. К светскому общению мы были непригодны. Царило ощущение нереальности всего происходящего, витал дух взаимной подозрительности, так что неуместная шутка Малербы атмосферу не разрядила:

– Надеюсь, суп не отравлен?

Он задал этот вопрос Эвангелии, когда она наполняла ему тарелку, и бедняжка задрожала и стала оглядываться по сторонам, ища поддержки. Шутку не оценили. Супруги Клеммер из-за своего столика обернулись к Малербе, испепеляя его взглядами, и даже Нахат Фарджалла протянула унизанную кольцами руку и с безмолвным упреком дотронулась до его локтя. Я, сидевший рядом, вообще промолчал.

По окончании ужина все мы, один за другим поднимаясь из-за стола, словно по предварительному сговору направились в салон, как будто ожидали такого, о чем никто не говорил вслух. Первыми прошли Клеммеры – прошли и уселись в кресла возле большой застекленной двери в сад. Пако Фокса выбрал себе высокий табурет у маленькой стойки американского бара в углу, а доктор – кресло невдалеке от входа. Примадонна и Малерба заняли диван. Я остался стоять у рояля, заложив руки за спину и сознавая, что все взоры обращены ко мне.

1 Здесь и далее перев. Л. Бриловой.

2 Здесь и далее перев. Л. Бриловой.

3 Бики Буйёр (Эльвира Леонарди Буйер, 1906–1999) – известная итальянская модельер и кутюрье.

4 RAI (Radiotelevisione italiana, до 1954 года – Radio Audizioni Italiane) – итальянская государственная телерадиокомпания.

5 Пасифик-Палисейдс – фешенебельный район Лос-Анджелеса.

6 «Чинечитта» (ит. «Киногород») – итальянская киностудия, основанная в 1937 году в Риме, крупнейшая киностудия Европы.

7 Сэр Патрик («Падди») Майкл Ли Фермор (1915–2011) – британский писатель, ученый, полиглот и военный, участник Критского сопротивления в период Второй мировой войны, один из крупнейших британских авторов романов о путешествиях.

8 Сэмюэл Бронстон (1908–1994) – американский кинопродюсер, сильно повлиявший на развитие испанского кинематографа; за фильм «Эль Сид» («El Cid», 1961), который здесь имеется в виду, с Софи (Софией) Лорен и Чарлтоном Хестоном в главных ролях, был номинирован на «Золотой глобус».

9 Британский, позже голливудский актер, обладатель чарующего голоса Рональд Колман (1891–1958), как и британский театральный, радио- и киноактер Герберт Маршалл (1890–1966), воевали в составе Лондонского шотландского полка; Колман в 1914 году участвовал в сражении при Мессине, где был ранен, после чего всю жизнь хромал, а Маршалл в результате ранения в битве при Аррасе в 1917 году потерял ногу.

10 Цитируется реплика из рассказа «Эбби-Грейндж», здесь и далее перев. С. Сухарева.

11 Резкий монтажный переход (англ.) – кинематографический прием, использующийся, в частности, для дезориентирования зрителя.

12 Имеется в виду патрон центрального воспламенения 9 × 23 мм, созданный в 1901 году для пистолета «Бергманн-Баярд» и за свои габариты названный «Ларго» («длинный»).

13 Цитируется «Этюд в багровых тонах», здесь и далее перев. Л. Бриловой, кроме случаев, отмеченных особо.

14 Перев. Н. Треневой.

15 Гран-тур (фр.), поездка по Европе, обязательная составляющая образования английского джентльмена.

16 Американский театральный актер и антрепренер Уильям Хукер Джиллетт (1853–1937) сыграл Шерлока Холмса на сцене более 1300 раз за 30 с лишним лет, дважды озвучил его на радио, а также сыграл в немом фильме «Шерлок Холмс» («Sherlock Holmes», 1916), поставленном Артуром Бертелетом; роль стала для него знаковой. Клайв Брук (1887–1974), британская звезда немого, а затем и звукового голливудского кино, сыграл ту же роль в первом звуковом (и единственном, снятом при жизни Артура Конан Дойла) фильме о Холмсе «Возвращение Шерлока Холмса» («The Return of Sherlock Holmes», 1929) режиссера Бэзила Дина, в «Шерлоке Холмсе» («Sherlock Holmes», 1932) режиссера Уильяма К. Хауарда по пьесе Уильяма Джиллетта и в антологии «Парад Парамаунта» («Paramount on Parade», 1930). Американский актер Джон Бэрримор (Джон Сидни Блайт, 1882–1942), звезда немого и звукового кино, сыграл роль в немом фильме Альберта Паркера «Шерлок Холмс» («Sherlock Holmes», 1922); в Великобритании фильм вышел под названием «Мориарти», и профессора Мориарти сыграл упоминающийся ниже Уильям Пауэлл. Питер Уилтон Кушинг (1913–1994), английский актер кино, театра и телевидения, звезда готических хорроров кинокомпании Hammer Film Productions 1950–1970-х, сыграл великого сыщика в готическом детективе «Собака Баскервилей» («The Hound of the Baskervilles», 1959) Теренса Фишера, также спродюсированном Hammer Film.

17 Аллюзия на «Тайну Боскомской долины», перев. Л. Бриловой.

18 От фр. par excellence – главным образом, по преимуществу.

19 Вольный парафраз монолога Холмса из первой главы «Знака четырех», здесь и далее перев. С. Сухарева. Нельзя не отметить, что у Конан Дойла Холмс от скрипки не отрекался.

20 Блез Паскаль «Мысли», 65, перев. Э. Линецкой (Фельдман).

21 Фило Вэнс – детектив-любитель, герой двенадцати романов С. С. Ван Дайна, упоминающегося ниже, то есть американского журналиста, искусствоведа, художественного критика и писателя Уилларда Хангтингтона Райта, одного из представителей золотого века детектива, автора «20 правил для пишущих детективы».

22 Дрожь, трепет (англ.); от этого слова и происходит название жанра.

23 Американский актер Уильям Пауэлл (1892–1984) сыграл, как уже упоминалось выше, профессора Мориарти в немом фильме «Шерлок Холмс» с Джоном Бэрримором в заглавной роли, а также – вместе с Мирной Лой – в комедийном детективе «Тонкий человек» («The Thin Man», 1934) В. С. Ван Дайка по одноименному роману Дэшила Хэммета и его пяти сиквелах 1936–1947 годов. Крупнейшие голливудские звезды Хамфри Богарт (1899–1957), Джеймс Кэгни (1899–1986) и предтеча великих актеров, работающих по Методу, Джон Гарфилд (Джейкоб Джулиус Гарфинкл, 1913–1952) играли сумрачных персонажей в зачастую более нюансированных нуарах, где значим не только детективный сюжет, но и внутренняя жизнь героя, а также в гангстерских фильмах; Богарт, в частности, играл (вместе с Кэгни) в классической гангстерской драме «Ангелы с грязными лицами» («Angels with Dirty Faces», 1938) Майкла Кёртиза, а также роли Сэма Спейда и Филипа Марлоу в экранизациях Дэшила Хэммета и Рэймонда Чандлера.

24 Цитируется рассказ «Установление личности», здесь и далее перев. Л. Бриловой.

25 Человек играющий (лат.).

26 Cinéma vérité (фр. правдивое кино) – экспериментальное направление, возникшее во Франции в 1950-х годах; направление названо по серии советских документальных фильмов «Киноправда» и многим обязано Дзиге Вертову.

27 «Cluedo» (от англ. clue – улика и лат. ludo – я играю) – популярная настольная игра, имитирующая расследование убийства; была придумана в 1944 году Энтони Э. Праттом, впервые издана в Великобритании в 1949 году и вскоре стала одной из самых известных настольных игр в Англии и США.

28 Под Майвандом 27 июля 1880 года произошло одно из крупнейших сражений Второй англо-афганской войны. Джезайл – длинноствольное ружье, заряжающееся с дула; особенно широкое распространение получило в Афганистане. Оба упомянутых обстоятельства сообщает о себе доктор Ватсон в «Этюде в багровых тонах».

29 Здесь и далее перев. Л. Бриловой.

Продолжить чтение

Читать онлайн Последнее дело Холмса бесплатно

* * *

Пресса об Артуро Пересе-Реверте и «Последнем деле Холмса»

1Человек, который никогда не жил и никогда не умирал

2Следы на песке

3Тайна порванной веревки

1
Человек, который никогда не жил и никогда не умирал

2
Следы на песке

3
Тайна порванной веревки