Читать онлайн Население: одна бесплатно

Переводчик Марина Давыдова

Благодарности

У этой книги несколько крестных матерей, старых и новых. Среди ее литературных предшественников – эссе Урсулы Ле Гуин, «Стена» Марлен Хаусхофер и повесть, которую я к началу работы над своей книгой прочесть не успела, но о которой много слышала: «Две старые женщины» Велмы Уоллис. А еще – народные сказки о мудрых старухах. Но в первую очередь эта книга появилась на свет благодаря женщинам, похожим на Офелию, которых мне в свое время стоило слушать куда внимательнее. Женщин этих так много, что всех не перечислишь, но забывать о них нельзя. С редактурой этой книги мне помогла Лоис Паркер, и я бесконечно благодарна ей за готовность поделиться своим богатым жизненным опытом.

1

Колония «Симс Банкорп»

Док. № 3245.12

От земли, влажно чавкающей между босыми пальцами, тянуло прохладой, но у корней волос уже выступил пот. День обещал быть еще жарче, чем накануне, – к обеду прелестные красные цветки дневки свернут свои нежные воронки, источающие пряный аромат, и поникнут на лозе. Офелия ногой придвинула побольше мульчи к помидорным стеблям. Солнце приятно припекало. Если бы не маячившая поблизости Розара, Офелия сняла бы шляпу, чтобы пот свободно испарялся с кожи. Но ее невестка боялась рака и вдобавок считала, что пожилой женщине неприлично выходить из дома с непокрытой головой, демонстрируя соседям редеющие седые волосы.

Впрочем, волосы у Офелии были не то чтобы редкие. Она коснулась висков, будто бы поправляя выбившуюся прядь, а на деле ощупывая толстую косу. Нет, волосы у нее пока еще густые, ноги крепкие, а пальцы ловкие, хоть и узловатые от старости и многолетнего труда. Она смерила взглядом невестку, занятую чем-то в дальней части огорода. Худосочная, волосы цвета опаленной бумаги, глаза цвета грязи. Она была красива, с тонкой талией и белыми руками, но Офелия с самого начала видела Розару насквозь. Увы, Барто остался глух к материнской мудрости, и теперь у него была Розара с ее тонким станом – как-то раз Офелия, не удержавшись, назвала его змеиным, – а детей не было.

Это беспокоило Офелию куда меньше, чем думали окружающие. Она бы и рада была независимой невестке, из принципа отказавшейся заводить детей. Но Розара стремилась навязать свекрови ханжеские правила, придуманные ради сохранения девичьей добродетели, а этого Офелия стерпеть не могла.

– Фасоли надо было сажать больше, – крикнула Розара.

Она говорила об этом, еще когда засевали землю, хотя прекрасно знала, что Офелия не успевала израсходовать даже то количество, что сажала обычно. Розаре хотелось, чтобы Офелия выращивала фасоль не только для себя, но и на продажу.

– Нам хватит.

– Если урожай не погибнет.

– Если урожай погибнет, куда нам столько загубленной фасоли?

Розара фыркнула, но спорить не стала. Может быть, сообразила наконец, что это бесполезно. Офелия надеялась, что это так. Она продолжила работать: подкладывать мульчу под кусты помидоров, подвязывать раскидистые плети. Розара держалась от помидоров подальше, говоря, что у нее от них зуд. При этой мысли Офелия склонилась пониже, чтобы скрыть улыбку, и с удовольствием втянула острый запах помидорной ботвы.

Прямо на грядке ее сморил сон; проснулась она от косых лучей вечернего солнца, бьющих между кустами. Она не могла спать, когда светило в глаза, и до сих пор считала, что даже в криокапсуле бодрствовала весь полет, потому что там было светло. Умберто только посмеялся, когда она поделилась с ним этими соображениями: дескать, в криокапсулах все спят, на то они и криокапсулы. Офелия с ним не спорила, но все равно отчетливо помнила резкий свет, пробивающийся сквозь сомкнутые веки.

Теперь она лежала на рыхлой мульче между помидорных грядок и, приходя в себя ото сна, размышляла о том, до чего мирно выглядят эти маленькие зеленые джунгли. В кои-то веки вокруг стояла тишина: должно быть, Розара вернулась в дом, не заметив, что Офелия задремала. А может, этой суке все равно. Офелия повторила ругательство про себя, наслаждаясь звучанием. Сука. Шлюха. Таких слов она знала немного, и это придавало ее скромному запасу ругательств особую выразительность, позволяя вложить в них всю ту злость, которую другие размазывают на целые предложения.

Голос Бартоломео, доносящийся с улицы, прервал ход ее мыслей. Она торопливо села, зашипев от боли в бедре и коленях.

– Розара! Розара, иди сюда!

Он кричал то ли взволнованно, то ли сердито, то ли одновременно взволнованно и сердито. Он часто волновался и сердился, обычно из-за сущей ерунды, хотя сам никогда этого не признавал. Из всех ее детей Барто нравился Офелии меньше всех, даже в младенчестве; он ел много и часто и больно дергал за соски, словно никогда не мог насытиться. Из требовательного младенца он вырос в эгоистичного мальчишку, которому невозможно было угодить; он без конца ссорился с остальными детьми и настаивал, чтобы любые разногласия разрешались по справедливости – то есть в его пользу. Даже с возрастом ничего в нем не изменилось: те черты, которые Офелия особенно не любила в Умберто, в Бартоломео усилились десятикратно. Но из всех ее детей в живых остался только он, и она хорошо его понимала.

– Что? – отозвалась Розара раздраженно: то ли тоже спала (чего не одобряли ни Барто, ни Офелия), то ли работала за компьютером.

– Компания… У Компании отозвали лицензию!

Из дома донесся визг. Возможно, он означал, что Барто в кои-то веки поднял шум по достойному поводу, а может, Розара просто заметила вскочивший на подбородке прыщ. От этой женщины можно ждать чего угодно. Офелия медленно встала на колени, потом, придерживаясь за колышек, к которому подвязала помидорный куст, поднялась на ноги. На миг перед глазами все стало серым – пришлось подождать несколько секунд, пока зрение не вернулось. Старость. Все говорили, что дело в старости и дальше будет только хуже. Сама Офелия не видела в этом ничего дурного – кроме тех случаев, когда ее поторапливали, а она не могла идти быстрее.

– Мама! – крикнул Барто, выбегая в огород из кухонной двери.

Хорошо, что Офелия успела встать, – сразу видно, что она трудится в огороде. Это давало пусть крошечное, но все-таки моральное преимущество.

– Что? – Она заметила жирную гусеницу и, когда над ней нависла тень Барто, продемонстрировала ему добычу. – Смотри-ка.

– Да, мама, вижу. Послушай, это важно…

– Урожай в этом году хороший…

– Мама! – Он склонился к ней и вплотную приблизил лицо. Барто больше всех ее детей походил на Умберто, только взгляд у того был мягче.

– Я тебя слушаю. – Она снова оперлась на помидорный колышек.

– У Компании отозвали лицензию, – произнес он так, будто эти слова должны для нее что-то значить.

– У Компании отозвали лицензию, – повторила Офелия, чтобы показать, что слушает. Барто часто упрекал ее, что она не слушает.

– Ты ведь понимаешь, что это значит? – нетерпеливо спросил он и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: – Мы улетаем. Колонию эвакуируют.

На пороге кухни у него за спиной показалась Розара; Офелия заметила, что щеки у невестки пошли красными пятнами.

– Они не имеют права! Это наш дом!

– Не будь дурой! – Барто сплюнул на помидорный куст, словно это была Розара; Офелия отпрянула, и сын мрачно посмотрел на нее. – И ты тоже, мама. Они могут делать что хотят. Мы на них работаем.

Работаем без оплаты, уточнила Офелия про себя, без пенсии и медицинского обслуживания, не считая той помощи, которую оказываем друг другу. Не просто обеспечиваем себя самостоятельно, но и производим продукт на экспорт. Хотя тропическую древесину в требуемых количествах в последнее время действительно не отгружали… Уже который год в колонии не хватало взрослого населения, чтобы продолжать заготовку леса.

– Но я столько труда вложила! – взвыла Розара.

Едва ли не впервые в жизни Офелия с ней согласилась, поскольку чувствовала то же самое. Избегая тяжелого взгляда Барто, она принялась разглядывать кусты помидоров, сосредоточившись на резных листьях и ворсистых стеблях. С ветвей крошечными канделябрами свисали первые бутоны, пока еще плотно сложенные, но готовые в любой момент раскрыться на солнце, загореться и…

– Ты меня слушаешь? – Барто загородил рукой помидоры, поймал Офелию за подбородок, развернул лицом к себе. – У тебя есть голос в совете, мама. Ты должна прийти на собрание. Проголосовать вместе с нами. Может быть, получится выбрать, куда нас отправят.

Собрание. Офелия терпеть не могла собрания. Она заметила, что Розаре сын ничего не сказал; а впрочем, он и без того знал, что Розара придет и проголосует так, как он скажет.

– Голос есть голос, – сказал Барто громко, обращаясь к ней словно к глухой. – Даже твой. – Он выпустил ее подбородок. – Ступай в дом и соберись.

Офелия проскользнула мимо сына, оберегая босые пальцы от его тяжелых ботинок.

– Да не забудь про обувь! – рявкнул он вслед, а затем понизил голос, и они с Розарой о чем-то ожесточенно заспорили, но разобрать слова Офелии не удалось.

Она вымылась, привела в порядок волосы и надела лучший из оставшихся у нее нарядов. Платье болталось мешком, провисало спереди, где его когда-то приподнимал бюст, задиралось сзади из-за сутулой спины. Туфли, которые она не носила несколько месяцев, сдавливали пальцы и натирали пятки. После собрания у нее останутся мозоли – и чего ради? Прислонившись лбом к кухонной двери, она услышала, как Барто говорит Розаре, что на другой планете его матери наконец-то придется одеваться прилично. Офелия знала, что это значит: все время носить обувь и темное платье вроде того, что на ней сейчас.

Офелия молча сидела на скамье рядом с Розарой, слушая причитания и сердитый гул, наполняющий комнату. Лишь некоторые считали, что отъезд откроет новые возможности: несколько мужчин и женщин, примерно половина молодежи. Остальные видели впустую потраченные годы, утрату, горе. Они так много трудились – и ради чего? Разве могут они начать с чистого листа, заново пройти этот тяжкий путь? Здесь у них хотя бы построены дома и разбиты огороды – там не будет ничего.

Перекрикивая протесты, Карл и Жервеза представили на голосование два варианта, хотя и отказались говорить, откуда у них сведения. Офелия не думала, что Компания даст им выбор; скорее всего, голосование ничего не решит. И все-таки, когда Барто, перегнувшись через Розару, ткнул ее пальцем под ребра, она поднялась вместе с ним и отдала голос за Нойбрейт. Нойбрейт получил почти две трети голосов, и только главные упрямцы вроде Уолтера и Сары проголосовали за Олькрано.

Лишь под конец собрания, когда Офелия встала и повернулась к выходу, она заметила у двери представителя Компании – моложавого и элегантного, с наружностью человека, который всю жизнь провел на корабле и видел звездный свет только в иллюминатор. Его кожу не опаляло солнце и не обжигал мороз, не мочил дождь и не сушил ветер. В своем выглаженном костюме и отполированных туфлях он походил на инопланетянина среди людей. За все собрание он не произнес ни слова. Прежде чем кто-либо успел с ним заговорить, он развернулся и вышел в ночь. Офелия подумала, знает ли он про дорожки, которые оставляют склизевики, но, конечно, у него был визор и в темноте он видел куда лучше поселенцев.

На следующее утро Офелия проснулась на рассвете и вышла в огород – как обычно, босиком и в старой рабочей рубашке. До восхода солнца она отказывалась носить шляпу и потому заметила за забором движение – по улице шли представители Компании в чистенькой корабельной одежде. Их было много, все в одинаковой сине-серой, как утренний туман, форме с логотипом «Симс Банкорп».

Один из них заметил ее взгляд и остановился.

– Мэм, – сказал он без улыбки, но вежливо.

В эти рассветные часы Офелия больше всего ценила тишину, незаполненность утра. Этот человек стоял перед ней, словно имел право нарушать ее покой. Он будет задавать вопросы, а ей из вежливости придется отвечать. Офелия вздохнула и отвернулась. Может, он решит, что перед ним бестолковая старуха, и не захочет тратить время?

– Мэм, вы вчера голосовали?

Уходить он не собирался. Офелия посмотрела на него. Совсем юный, не похожий ни на кого из ее знакомых… Кожа, не знающая солнца и дождя, глаза, смотрящие прямо на нее, как будто он здесь в своем праве…

– Да, – ответила она коротко. Впрочем, воспитание требовало сказать что-нибудь еще, и она добавила: – Не знаю, как к вам обращаться… Не сочтите за грубость.

Он довольно улыбнулся. Неужели вежливость все еще настолько редкая гостья на кораблях?

– Я не в обиде. – Он шагнул ближе к забору. – Это у вас помидоры? Настоящие помидоры?

Он не ответил на ее вопрос. Придется выражаться прямее.

– Я не могу разговаривать с человеком, если не знаю, как к нему обращаться, – сказала она. – Меня зовут сера Офелия.

– Гм… меня зовут Хорхе. Извините. Вы мне напомнили мою бабушку; она называет меня Ахо. И что, они вот так просто растут? На открытом воздухе, без дезинфекции?

Офелия погладила листья, и в воздухе разлился густой аромат.

– Да, это помидоры, и они растут на открытом воздухе. Но они только начинают цвести, для плодов еще рано. – Она приподняла несколько листьев и показала ему соцветия.

– Жаль, конечно, – сказал он с вежливым участием человека, которого предмет сожалений не касается лично. – Вы такой огород разбили, и все пропадет…

– Ничего не пропадет.

– Но вы через тридцать дней улетаете, – сказал юноша.

Офелия напомнила себе, что его зовут Хорхе и у него есть бабушка, которая любит его и называет ласковыми прозвищами. Верилось в это с трудом; она скорее поверила бы, что его достали из нарядной подарочной коробки, какие ей дарили в детстве. Этот юноша никак не мог появиться из крови и хаоса, как другие дети.

– Вам больше не нужно работать в огороде. Пора собирать вещи.

– Но я люблю работать в огороде, – сказала Офелия.

Ей хотелось, чтобы он ушел. Хотелось понять, что изменилось в ней в тот момент, когда он произнес эти слова: «Вы улетаете». Она опустила глаза. По горке мульчи медленно полз склизевик, разыскивая, что бы проколоть своей единственной твердой частью – полой трубочкой панциря. Офелия взяла его за мягкую заднюю часть; склизевик растянулся в ниточку, достигнув добрых десяти сантиметров в длину. Привычным движением она перебросила его через запястье и большим пальцем другой руки раздавила панцирь. Палец неприятно кольнуло, но полный ужаса взгляд юнца стоил этой маленькой жертвы.

– Что это? – спросил он.

По его лицу видно было, что он ожидает услышать нечто чудовищное. Офелия не могла его разочаровать.

– Мы называем их склизевиками. Они протыкают кожу полой трубкой, навроде иглы от шприца, и присасываются…

Заканчивать не было нужды: юноша попятился.

– А обувь может проколоть?.. – Юноша уставился на ее босые ноги.

Офелия довольно ухмыльнулась и демонстративно почесала голень свободной ступней.

– Зависит от обуви, – сказала она.

Пожалуй, склизевик мог проколоть тонкие тканевые сандалии, но только если подошва уже дырявая. Да и люди его не интересовали (она не знала почему), но она не стала этого говорить. Чаще всего склизевики протыкали стебли, не находя того, что им нужно, и заставляя растение тратить драгоценные силы на восстановление. Но если это поможет прогнать юнца, Офелия готова была приукрасить действительность.

– Вы, наверное, рады-радешеньки, что улетаете, – сказал он.

– Прошу прощения, мне нужно… – Она кивнула на сарайчик в углу огорода.

Большего и не требовалось: юноша залился краской и поспешно отвернулся. Она едва сдержала смешок. Мог бы знать, что удобства у них в доме; первым делом поселенцы установили рециклер отходов. Но Офелия была рада, что он уходит. На случай, если он обернется, она дошла до сарайчика с инструментами и притворила за собой дверь.

Офелии уже случалось переезжать. Она знала, что, если только не уезжать налегке, тридцати дней на сборы не хватит. Представители Компании заявили, что брать с собой ничего не нужно; их обеспечат всем необходимым. Но сорок лет есть сорок лет; для кого-то это целая жизнь, а для кого-то и того больше. Первых поселенцев осталось немного, и Офелия была среди них старшей. Она прекрасно помнила, как жила раньше, и порой, просыпаясь, видела перед глазами четкие картины из прежней жизни. Она помнила запах кукурузной каши, приправленной мезулом – пряностью, которая на этой планете не росла. Помнила день, когда ее запасы мезула закончились (Умберто тогда уже не было в живых). Помнила улицу, на которую выходили окна их квартиры в Висиаже, пестрые навесы над фруктовыми развалами, кипы разноцветной одежды, прилавки, заставленные горшками и прочей утварью. Когда-то она считала, что не может жить без этого обилия цвета и гвалта под окнами; после переезда она хандрила целый год, пока не нашла единственный яркий цветок, который можно было посадить у изгороди.

Вещей у нее было немного. За последние десять лет она почти не покупала одежду в поселковом магазине. Старые памятные вещицы за минувшие годы растерялись одна за другой: большую часть пришлось оставить при переезде в колонию, часть поломали дети и попортили насекомые, остальное размокло во время одного из двух крупных наводнений или позже погибло из-за грибка. У нее сохранился фоточип с ней и Умберто, сделанный в день свадьбы, и еще один – с двумя их первыми детьми, да еще ленточка, выцветшая до жемчужно-серого цвета, которую ей вручили в школе за победу в конкурсе грамотности. Было еще уродливое блюдо для фруктов, которое ей подарила свекровь, – Офелия втайне надеялась, что когда-нибудь оно разобьется, и не слишком-то бережно с ним обращалась, но блюдо уцелело, в отличие от куда более красивых вещей. Тридцати дней ей хватило бы с запасом. Вот только… Она прислонилась лбом к черенку мотыги, висящей на стене сарая. Когда юноша сказал, что она улетает, что-то изменилось. Офелия на ощупь потянулась к этой перемене внутри себя, словно вслепую шарила в мешке с пряжей в поисках вязального крючка.

Она остается. Офелия заморгала, ощутив вдруг такую ясность ума, какой не испытывала уже давно. Перед глазами встало воспоминание, четкое, как отражение окружающего мира в капле утренней росы. Прежде чем выйти за Умберто, прежде чем связаться с оболтусом Кейтано, только-только окончив начальные классы, она предъявила свою победную ленточку отцу и заявила, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не бросит школу ради того, чтобы устроиться в местное отделение «Симс Банкорп» мыть по ночам полы.

Она вспомнила, что последовало за этим актом неповиновения, и поспешила отогнать накатившие чувства: факты были мучительны и без них. В отчаянии оттого, что работает простой поломойкой – она, получившая стипендию на обучение в старших классах, которая в итоге досталась Люсии, – Офелия как последняя дура сошлась с Кейтано.

Но – она вынырнула из воспоминаний обратно в утреннюю прохладу сарая. Теперь она здесь и никуда отсюда не улетит. Офелия вдруг почувствовала себя невесомой, как в падении, словно земля под ногами расступилась, и она будет падать до самого центра планеты. Что это было – радость или страх? Ответа у нее не было, но с каждым ударом сердца кровь разносила по всему телу одну и ту же мысль: она остается.

– Мама! – Из кухни выглянул Барто.

Офелия схватила первое, что попалось под руку, и выглянула из сарая. Секатор. Ну зачем ей секатор? Сейчас ничего подрезать не нужно. Она повернулась к сыну, на ходу придумывая, что сказать.

– Не могу найти маленькие садовые ножницы. Те, что для помидоров.

– Да забудь ты про помидоры, мама. Когда они созреют, нас тут уже не будет. Слушай, сегодня будет еще одно собрание. В Компании сказали, что результаты голосования ни на что не влияют.

Кто бы сомневался. Это и называется «работа по контракту». Офелия многого не понимала, но хорошо знала, каково это – когда тебя отправляют хозяевам, как посылку с адресом и штемпелем. Они не будут слушать поселенцев, как Умберто не слушал ее. Барто она этого говорить не стала. Все закончилось бы очередным спором, а спорить она не любила, особенно ранним утром.

– Барто, я слишком стара для ваших собраний.

– Знаю. – В его голосе, как обычно, звенело нетерпение. – Мы с Розарой пойдем, а ты начинай составлять список вещей.

– Хорошо, Барто.

Так даже проще. Они с Розарой уйдут, и она сможет вернуться в огород, благоухающий утренней свежестью.

– И нам нужен завтрак.

Офелия вздохнула и вернула секатор на крючок. Утренняя роса уже начала высыхать, а солнце – припекать голову. Из соседних домов и огородов долетали голоса. Завтрак могла бы приготовить и Розара – обычно этим занималась она. Стряпню Офелии она не любила.

Вернувшись в дом, Офелия замесила тесто из муки, масла и воды, раскатала тонкие лепешки и разложила на решетке. Пока лепешки пеклись, порубила лук и зелень, остатки вчерашних сосисок, холодную вареную картошку. Потом ловко завернула холодную начинку в румяные лепешки, сбрызнув смесью масла и уксуса. Барто такое любил; Розара предпочитала горячую начинку. Офелии было все равно. Сегодня утром она могла бы съесть на завтрак хоть железную стружку, а то и не завтракать вовсе. Традиционные жалобы Розары и похвалу Барто она пропустила мимо ушей. Пока они заканчивали одеваться, Офелия соскребла в помойное ведро обрезки с разделочной доски.

Когда Барто и Розара ушли, Офелия вынесла ведро в огород и вывалила его содержимое в компостную канаву, набросав земли поверх картофельных очисток, сморщенных обрезков моркови, ботвы от репы, кусочков лука и зелени. На затылок легла теплая ладонь солнца, и Офелия вспомнила, что снова вышла из дома с непокрытой головой.

Уже ради этого стоило остаться. Никто больше не будет требовать, чтобы она носила шляпу.

2

Как она и предполагала, Барто и Розара вернулись с собрания злые, расстроенные и готовые выместить свое раздражение на ней. К счастью, собрание продлилось дольше, чем она ожидала, – скорее всего, много спорили, – и к их возвращению список вещей был наполовину готов.

– Это нам не нужно, – заявил Барто на первом же пункте ее списка. – Я же тебе говорил: вещи местного производства ничего не стоят.

Он скрылся в спальне и, судя по звукам, принялся вываливать содержимое одежных шкафов на пол.

– Они говорят, что у нас нет права выбирать планету, – сказала Розара. Она беспокойно кружила по кухне, хватая и возвращая на место то одно, то другое. – Что надо быть готовыми к отлету через двадцать девять дней, и каждый может взять с собой не больше двадцати килограммов. Полет будет проходить в криокапсулах, а куда мы летим – узнаем только на месте…

– Сволочи! – Барто появился на пороге спальни с охапкой одежды в руках. Офелия отметила, что он взял только свою одежду. – Все, что мы для них делали… все эти годы…

Офелия не стала напоминать, что он прилетел сюда ребенком и большую часть жизни пользовался трудами других.

– А что станет с поселком? – спросила она.

– Почем мне знать? Может, сровняют с землей или забросят. Какая разница? – Он снова скрылся в спальне; Офелия услышала глухой звук: Барто швырнул охапку одежды на кровать. – Мама! Где у нас чемоданы?

Офелия подавила смешок и попыталась ответить спокойно:

– У нас их нет, Барто.

С чего он взял, что у них есть чемоданы? В них никогда не было нужды.

– Но ведь вы с папой как-то перевозили сюда вещи.

– Компания выделила каждой семье по ящику.

Потом эти ящики использовали при строительстве рециклера. Все, что у них было, шло в дело.

– Нам ничего выделять не будут. Вещи велели во что-нибудь упаковать, чтобы их можно было сложить в грузовом отделении. – Он мрачно посмотрел на нее, словно это она виновата и должна найти решение.

– Можно что-нибудь сшить, – предложила Офелия. – В кладовых полно ткани. Если нам больше не нужно шить на всех одежду, можно пустить ее в дело.

Я никуда не лечу, напомнила она себе, но это была интересная задача. Ей всегда нравилось решать задачи. В голове уже зароились воспоминания о чемоданах, которые ей доводилось видеть много лет назад, еще до эмиграции. Чемоданы эти, принадлежащие другим людям – они с Умберто никогда не путешествовали, – были прямоугольные или в виде цилиндров, из ткани или из пластика. Имея в запасе всего тридцать дней, разумнее будет остановиться на ткани. Она стала перебирать в голове, кто из женщин умеет шить на машинке, кто работает быстрее всех, кто умеет строить выкройки.

– Займись этим, – сказал Барто. – А заодно проверь, что нужно заштопать.

Он широким жестом указал на горы одежды, рассыпанной по полу и кровати.

Проще было взять всю груду и отнести в швейный зал, чем убеждать сына, что далеко не все вещи нуждаются в ремонте или что не все они пригодятся там, куда они летят. Офелия собрала в охапку сколько могла унести и повернулась к двери.

– Подожди, а остальное?

– Больше я не унесу, Барто, – ответила она, избегая его взгляда.

Последовала долгая пауза, но вот он фыркнул, и Офелия поняла, что буря миновала. Она понесла одежду в центр; в коридоре перед швейными залами оживленно переговаривались несколько женщин. Завидев ее, они притихли. Молчание прервала Ариана:

– Сера Офелия… вам чем-нибудь помочь?

Офелии всегда нравилась Ариана: они с Аделией были подругами. На секунду ее захлестнули воспоминания: две девочки шепчутся о чем-то под первым высаженным в колонии апельсиновым деревом… Когда Аделия умерла, Ариана навещала Офелию каждый день; когда у нее родился первенец, она попросила Офелию стать названой матерью. Офелия улыбнулась женщине.

– Барто хочет, чтобы я починила его одежду, но, думаю, работы там совсем немного.

Стоит ли говорить Ариане о своей задумке сшить чемоданы из запасов ткани в кладовых? Наверняка кто-нибудь уже об этом подумал.

– Нам некуда складывать вещи, сера Офелия! – Разумеется, Линда не устояла перед соблазном поделиться новостями. – Я знаю, что раньше Компания выдавала ящики, но они куда-то делись, а новых нам не дают.

– Из ящиков сделали стены рециклера, – сказала Офелия. Об этом рассказывали в школе – по крайней мере, в те времена, когда она помогала учителям. Линда должна это знать.

– Но что нам теперь делать, сера Офелия?

На лицах нескольких женщин проступила досада. В отличие от Линды, они знали, что вопрос не к Офелии, и не рассчитывали услышать от нее ничего дельного.

В ней забурлило озорство; невозможные ответы пронеслись в голове, как стайка галдящих детей, путая мысли. Офелия представила, как произносит:

«А мне какое дело? Я никуда не полечу».

– Все просто, – сказала она вместо этого. – Мы сошьем специальные короба из ткани, предназначенной для пошива одежды на будущий год.

– Вы такое умеете? – Изумление на лице Линды было почти неприличным.

Офелия улыбнулась женщинам, переводя взгляд с одного лица на другое, чтобы привлечь их внимание.

– Наши лучшие швеи – мастерицы придумывать и шить новые вещи. Без них мне не справиться…

Ритуальная фраза. Невежливо хвастаться своими умениями, а уж тем более говорить, что никто, кроме тебя, этого не умеет.

– Что-то вроде мешка? – предположила Ката. Судя по голосу, она приободрилась.

– Скорее вроде ящика, только из ткани, – сказала Ариана.

– А хватит ли ткани? – спросила Линда.

– Сходи да посмотри, – посоветовала Ариана. – Расскажешь нам, сколько там рулонов.

– Если придется просить у машин еще, это надо сделать сегодня, – сказала Ката. – И честно распределить, что сошьем.

Без лишних разговоров Офелия вошла в первый швейный зал, разложила на одном из длинных столов одежду Барто и приступила к ревизии. За ней потянулись другие женщины, обсуждая, как сшить короба для пожитков. На одной из рубашек Барто истрепался воротник, а на штанине брюк обнаружилась маленькая треугольная прореха. Офелия включила мощную рабочую лампу, подвинула увеличительное стекло и приступила к штопке. На самом деле в лупе не было необходимости: пальцы легко находили рваные края на ощупь. Но ей нравилось смотреть на ткань через увеличительное стекло: под ним нити напоминали толстую пряжу.

Когда она вернулась домой со стопкой аккуратно сложенной одежды, Розара стояла посреди заваленной вещами гостиной. Глаза у невестки были красные, а вид такой, будто ее вот-вот стошнит. Офелия кивнула ей и двинулась в спальню, чтобы убрать одежду. Внутри снова был порядок: должно быть, Розара собрала разбросанные Барто вещи. На кровати лежала стопка одежды, нуждающейся в ремонте. Офелия взяла ее и быстро пошла назад в центр, чтобы Розара не успела с ней заговорить.

В центре было не протолкнуться. До Офелии донеслись жужжание и клацанье фабрикатора: должно быть, кто-то решил, что ткани все-таки нужно больше. Длинные столы обоих швейных залов были завалены отрезами ткани. Две женщины – Доротея и Ариана – хлопотали над выкройками из полупрозрачной материи, скрепляя булавками части первого короба. Несколько ребятишек слонялись по залам с напуганными лицами.

– Эта слишком тонкая, – сказала одна из женщин, сдернув со стола отрез зеленой ткани. – Чем плотнее материал, тем лучше.

– Но слишком тяжелый тоже не подойдет…

Ариана подняла глаза от работы и заметила Офелию.

– Сера Офелия! Вот, взгляните. Как вам?

Обогнув болтающих женщин, Офелия подошла к дальнему краю стола.

– Мы хотим сделать выкройку попроще, – объяснила Доротея, – чтобы шить пришлось как можно меньше, потому что времени мало. Но короба должны быть прочными, надежно застегиваться. Плюс надо придумать, как их помечать…

Офелия посмотрела на ворох поблескивающей булавками розовой ткани и положила сверху одежду Барто.

– Войдет внутрь? – спросила она.

Женщины приложили свои куски тонкой ткани к стопке одежды. Получилось похоже на чемоданы, какими их запомнила Офелия, но без каркаса ткань просто лежала на содержимом.

– Сойдет, – сказала Ариана. – Нужно только придумать, как его закрывать.

– Лента-липучка, – предложила Доротея. – Машина ее быстро изготовит. Пришить на длинную часть, которая оборачивается вокруг… И сделать ее такой, чтобы ложилась внахлест…

Офелия отошла от них и заглянула в соседний зал. Здесь команду конструкторов возглавляли Джозефа и Аврелия; их вариант больше напоминал коробку, но благодаря замысловатой складке закрывался всего на один короткий кусок липучки. Правда, для него требовалось больше материи и больше аккуратности при шитье.

В зал зашла Ариана со стопкой одежды.

– Я все починила, сера Офелия, – сказала она, – чтобы вы глаза не ломали. Ваша задумка с тканевыми коробами…

– Пустяки, – машинально ответила Офелия. – Спасибо за помощь, Ариана.

– Не за что, сера Офелия. Если нужно что-нибудь еще…

– Нет, благодарю. С остальным мы с Розарой справимся.

В конце концов, у Арианы дети и внуки. К тому же признать, что ей нужна помощь, равносильно признанию, что они с Розарой не ладят. Это все знали и так, но старались не замечать.

– Я бы хотела помочь вам с коробами, – добавила Офелия. – Я, конечно, не так расторопна, как раньше, но вещей у нас совсем немного, так что…

– Если вы не сильно заняты, мы будем признательны за помощь, – сказала Ариана.

– Идею предложил Барто.

Ариана поджала губы: она прекрасно понимала, что это значит.

– Может быть, вы сделаете первый короб? – спросила она. – Нам нужен образец.

Офелия заправила ткань в машину, стараясь, чтобы натяжение было равномерным. Когда-то она отлично шила, но в последнее время ей сложно было сосредоточиться на работе. Барто жаловался на неровную отстрочку у последней рубашки, которую она для него сделала. За долгие годы она сделала столько рубашек, что устала от прямых швов. Но пошив короба был для нее в новинку. Нужно подумать, как поворачивать ткань на таких острых углах. Она остановилась и окликнула Ариану.

– А нужны ли нам такие прямые углы? Если их скруглить, можно будет пропустить внутри шнур; так короб будет прочнее.

Ариана взяла образец и ушла обсудить вопрос с Доротеей.

Не вставая из-за стола, Офелия прикрыла глаза. Она словно разделилась надвое. Какой-то незнакомый тихий голосок внутри нее твердил: «Я остаюсь, я остаюсь». Но голос, к которому она привыкла, продолжал говорить о коробах. Она умела распределять обязанности, умела прислушиваться к этому голосу в процессе работы. Тот, другой, вызывал у нее смешанные чувства.

Ариана вернулась в сопровождении Доротеи.

– Мы скруглим углы, добавим шнур… Что-нибудь еще?

– Нет… просто задумалась.

Офелия вернулась к работе, прострочила шов вдоль изгибов, машинально подталкивая ткань под лапку. Когда короб был почти готов, она вдруг сообразила, как сложно будет пристрочить липучку с уже сшитыми боковинами.

– Мы предупредим остальных, чтобы сначала пришивали ленту, – сказала Ариана. – А вы отдыхайте, уже давно обед.

Офелия даже не заметила, как пролетело время. Поиск решений всегда доставлял ей удовольствие, хотя обычно она лишь выполняла чужие указания. Она привыкла следовать указаниям и теперь послушно двинулась за Арианой, морщась от боли в плечах, затекших от долгого сидения за машинкой.

– Пообедаете с нами? – спросила Ариана.

Офелия мотнула головой.

– Мне нужно домой, помогать Барто. Но я вернусь после обеда.

Ариана коротко обняла ее на прощание; Офелия впервые почувствовала, как сильно выпирают у нее кости. Она посмотрела на подругу дочери. Ариана начала стареть, в ее волосах блестели незаметные прежде ниточки седины. Для Офелии Ариана всегда была ровесницей Аделии, не дожившей до двадцати лет.

Вернувшись, она обнаружила, что Барто и Розара куда-то ушли; без них в доме было тихо и спокойно. Офелия положила заштопанную одежду на их кровать и пошла в свою комнату. Кто-то вывалил все ее вещи на кровать. Трусы, рубашки, юбки, единственное платье валялись неряшливой кучей. Зрелище было неприятное. Нижнее белье всегда виделось ей чем-то непристойным, даже такое простое и заношенное, как у нее. Скомканные тряпицы всех оттенков бежевого и белого, лишний раз прикрывающие то, что и так надежно прятала ее мешковатая одежда.

Она остается. Ей не придется носить белье, поскольку вокруг не будет людей, которых возмутит его отсутствие. Сердце бешено забилось в груди, и всю ее, от пальцев ног до макушки, обдало жаром затаенного предвкушения. Она вернулась в гостиную, выглянула в окошко на улицу. Никого. Скорее всего, они ушли обедать в центр.

Офелия вернулась в комнату и закрыла за собой дверь. Здесь окна не было. Она разделась, воровато озираясь по сторонам. «Средь бела дня», – задохнулся от возмущения внутренний голос; отчитал ее ни за что. Новый голос, который говорил, что она остается, промолчал. Секунду она, тяжело дыша, стояла посреди комнаты совсем голая, а потом быстро натянула одежду, оставив скомканное белье на полу. «Разврат, – захлебнулся внутренний голос. – Бесстыдница! Отвратительно!»

Ткань юбки касалась живота и ляжек. Офелия робко сделала шаг вперед. И еще один. Сквозняк по коже между ног, прохлада там, где обычно прела кожа.

«Нет, – сказал внутренний голос. – Так нельзя».

Новый голос промолчал. Ему не нужно было ничего говорить. Так действительно нельзя – пока вокруг люди, которые могут ее осудить. Но вот после… после она будет носить только то, что ей нравится. Знать бы еще что.

Не обращая внимания на внутренний протест, она быстро разделась и оделась снова, на этот раз как полагается. Сперва нижнее белье – трусы, бюстгальтер. Затем все остальное. Придется потерпеть. Еще двадцать девять дней.

Она как раз закончила складывать одежду в аккуратные стопки, когда Барто и Розара вернулись с очередными новостями.

– Они говорят, ты слишком старая. – Барто укоризненно посмотрел на мать, как будто это зависело от нее.

– На пенсии, – сказала Розара. – Слишком старая, чтобы работать.

Какая чушь. Она работала всю свою жизнь и собиралась работать до самой смерти, как любой нормальный человек.

– Семьдесят лет, – сказал Барто. – Твой контракт закончился, и перевозить тебя в другое место для колонии нерентабельно, потому что от тебя никакой пользы.

Это было ожидаемо, но она все равно разозлилась. Никакой пользы? Неужели они решили, что она бесполезна, только потому, что у нее нет официальной работы и она всего лишь следит за домом и огородом и берет на себя почти всю готовку?

– Нам выпишут счет, – сказала Розара. – Будут вычитать расходы на вашу перевозку из зарплаты.

– В контракте были пенсионные гарантии, – сказал Барто, – но ты не вышла замуж после смерти отца и не рожала больше детей, так что потеряла право на компенсацию.

Об этом ее не предупреждали. Сказали только, что она потеряет премию за высокую выработку, хоть она и продолжала работать полный день. Про пенсию ей ничего не говорили. Но правила устанавливала Компания. А конкретно это правило, пожалуй, и вовсе было ей на руку.

– Я могу остаться. Тогда вам не придется ничего…

– Не говори глупостей! – Барто грохнул кулаком по столу так, что зазвенели тарелки. – В твоем возрасте остаться одной… Ты здесь умрешь.

– Я так и так умру. Они ведь это и имеют в виду. А если я останусь, моя смерть вам ничего не будет стоить.

– Но, мама! Ты же не думаешь, что я оставлю тебя здесь умирать в одиночестве? Ты ведь знаешь, что я тебя люблю. – Вид у него был такой, словно он вот-вот расплачется. Мясистое красное лицо сморщилось от усердия, каждой складочкой выражая сыновнюю любовь.

– Я и в криокапсуле могу умереть в одиночестве. Говорят ведь, что у пожилых людей риск больше.

По лицу Барто было видно, что ему об этом известно. Возможно, он услышал об этом на сегодняшнем собрании.

– Все лучше, чем умереть здесь, единственным человеком на планете!

– Я буду с твоим отцом, – сказала Офелия.

Этот аргумент мог сработать: в глазах Барто отец был богоподобной непогрешимой фигурой. Но едва она произнесла эти слова, как ее саму передернуло от фальши.

– Не надо этой сентиментальности, мама! Папа умер. Он мертв уже… – Барто замолчал и принялся подсчитывать; Офелия знала и так: тридцать шесть лет.

– Я не хочу оставлять его могилу. – Коснувшись этой темы, она уже не могла остановиться. – И остальные тоже…

Могилы двух сыновей, дочери, умершей во младенчестве, Аделии. Над этими могилами она проливала искренние слезы и знала, что они не иссякли до сих пор.

– Мама! – Барто шагнул к ней, но между ними встала Розара.

– Оставь ее, Барто. Ты же видишь, что для нее это важно. Это ее дети и твой отец… – По крайней мере, Розара угадала с последовательностью. – К тому же… – Конечно, Розара тут же поспешила испортить эффект; сейчас она скажет, что это (разумеется, немыслимое) решение положило бы их затруднению конец. – Если она останется, – продолжала Розара, полностью оправдав ожидания Офелии, – то нам не придется оплачивать…

– Нет! – Барто залепил ей пощечину. Офелия заранее предусмотрительно попятилась, чтобы Розара не сшибла ее с ног. – Она моя мать! Я ее не оставлю!

– Я пойду в центр, шить дорожные короба, – сказала Офелия. По опыту она знала, что Барто не станет продолжать спор на улице. К тому же он мог подумать, что она примирилась с его решением.

В тот вечер ни Барто, ни Розара к разговору об ее отъезде не возвращались. Офелия сказала, что дошила первый короб и завтра приступит к следующим.

– Если машины изготовят достаточно ткани, мы сошьем по коробу для каждого поселенца. Уложиться в такой короткий срок будет сложновато, но…

– Завтра Розара тебе поможет, – сказал Барто.

Швея из Розары была никудышная.

– Все машинки уже заняты, – сказала Офелия. – Я сама сделаю короба для нашей семьи.

– К тому же завтра у меня профессиональное тестирование, – заявила Розара.

– Кто придумал тестировать тебя раньше меня? – возмутился Барто и принялся ругать Компанию на все лады.

Офелия его не слушала. После ужина она собрала и вынесла объедки. У нее не было возможности заглянуть в огород с рассвета, и теперь она жадно вдыхала вечерние ароматы. В сумерках между грядок поблескивала протянутая ползунчиками паутина. Прежде чем вернуться на кухню, Офелия заглянула внутрь. Никого. Дверь в спальню Розары и Барто была закрыта. Ее это устраивало. Офелия помыла посуду и разложила ее на полотенце.

Наутро первой ее мыслью было: «Двадцать восемь дней». Второй: «Я остаюсь. Через двадцать восемь дней я буду свободна».

По своему обыкновению, она проснулась рано, и, когда вышла в огород, дальний конец улицы еще растворялся в утренней дымке. Она обошла свои владения, осмотрела крошечные пахучие цветки фасоли, кусты помидоров, молодые стрелы кукурузы, раскидистые тыквенные плети. Кое-где уже начали раскрываться цветки помидоров с лепестками, закрученными назад, как у миниатюрных лилий.

Со стороны улицы донеслись торопливые шаги, и Офелия пригнулась. Мимо, скользнув рассеянным взглядом поверх забора, прошел представитель Компании. Дождавшись, когда он скроется из виду, Офелия вернулась к работе и торопливо принялась собирать листоедов и стеблегрызов. Она знала, что Барто отчитает ее, если увидит, что она продолжает возиться в огороде, когда в этом уже нет смысла. Может, даже разозлится и потопчет растения. Когда Барто и Розара вышли из спальни, завтрак уже стоял на столе. Офелия улыбнулась им.

– Я собираюсь в центр. Наверное, вернусь только вечером.

Весь день она провела среди машин, женщин и детей, мастеря тряпичные короба из яркой ткани. Когда у нее уставала спина, кто-нибудь обязательно подмечал это и подходил размять ей плечи или сменить ее за швейной машинкой. Некоторое время Офелия сидела в проходе в мягком кресле-качалке и рассказывала сказки малышам. Это были не ее внуки, но она рассказывала сказки детям так давно, что это уже не имело значения. Слушая оживленные разговоры за работой и предположения о том, куда их отправят, Офелия почти позабыла, что никуда не летит. Женщины обращались к ней «сера Офелия» и спрашивали ее совета. Постепенно ей начало казаться, что она будет с ними всегда, что малыши всегда будут сидеть у нее на коленях, а женщины – жаловаться ей на семейные неурядицы или ссоры с соседкой.

И все-таки ночью, когда Офелия уже лежала в постели, ее кожа помнила ощущения от одежды поверх голого тела. Она ощупала живот и бока. Она стара… Так говорил ее внутренний голос – тот самый, который знал, что говорить в присутствии других женщин. Она стара, кожа ее покрыта морщинами, а все ее чувства остались в юности, когда она была влюблена сперва в Кейтано, потом в Умберто. Так говорил ее внутренний голос. Но другой, новый голос возразил ему: «Я остаюсь. Они улетят, а я останусь. Одна. И буду свободна».

На следующее утро она проснулась с мыслью, что осталось двадцать семь дней. Все следующие дни походили друг на друга. Офелия проводила их в центре, где помогала женщинам шить тряпичные короба, помогала решить, что взять с собой, а что оставить; она брала на руки малышей, когда тем становилось страшно, и рассказывала сказки детям постарше. Днем она была одной из них – одной из тех людей, у кого отняли все, что удалось построить за сорок лет, беспомощных и смирившихся со своей участью, но все-таки не опускающих руки. По ночам она снова становилась собой – незнакомкой, которую она встречала разве что в далеком детстве.

И вот осталось пять дней. Компания солгала и тут, и первый челнок уже возвращался на орбиту с пассажирами; тридцать дней отводилось не на сборы, а на то, чтобы вывезти всю колонию. Каждому поселенцу присвоили номер, соответствующий порядку эвакуации. Первыми летели матери с маленькими детьми, потому что дети путались под ногами и мешали сборам. Одиночки подлежали эвакуации в последнюю очередь. Офелия в последний раз обняла детей, которые воспринимали ее как бабушку, и помахала им на прощание, когда их уводили на борт челнока.

Следующий челнок прибыл через час. Представители Компании разъяснили продуманный до мелочей порядок эвакуации. К тому времени, как к кораблю прибывала следующая группа, багаж предыдущей, подписанный и зарегистрированный, уже был в грузовом отсеке, а сами люди – в криокапсулах. Десять групп в день, пять дней, и последний корабль покинет планету точно в срок.

Офелия не ожидала, что колония опустеет так быстро. К концу первого дня ей вспомнился ужас после первого большого потопа, когда погибло столько людей. К исходу второго дня она и другие поселенцы смотрели друг на друга круглыми от страха глазами. Представители Компании ходили между ними, придумывая все новые поручения, чтобы не допустить паники. Офелия продолжала готовить и прибираться после еды, как раньше: представители Компании напомнили ей, что она летит на последнем челноке последнего дня. Розара и Барто, несмотря на протесты, должны были лететь на первом челноке в тот же день. Офелия слышала, как они пытаются объяснить, что ее нельзя оставлять без присмотра, что она стара и забывчива. Люди из Компании посмотрели на нее, и она быстро опустила глаза, будто не слышала. Она знала, что им все равно.

В последний день они встали по будильнику раньше обычного. Было еще темно; влажный утренний туман холодил кожу, пока Офелия шла вместе с Барто и Розарой к летному полю. Они встали в конец очереди. На поле опустился челнок, в темноте вспыхнули размытые огни. Очередь пришла в движение. Момент настал. Розара крепко стиснула ее в объятиях.

– Мама… – неуверенно, как мальчишка, произнес Барто.

– Я люблю тебя, – сказала Офелия, подталкивая их к кораблю. – Не мешкайте. Они рассердятся, если вы опоздаете.

– Смотри не опоздай сама, – сказал Барто и посмотрел на нее пристально, словно пытаясь заглянуть ей в голову, расслышать тихий голосок, напевающий: «Свобода, свобода».

– Не волнуйся, Барто, – сказала она.

К тому времени, как он поймет, что ее нет, будет уже поздно. Челнок поднялся в небо. Впереди целый день до прибытия ее корабля… на котором она не полетит. Офелия прошла мимо очереди, выстроившейся в ожидании следующего челнока, и вернулась домой. Теперь это ее дом. Новый голос стал громче, настойчивее. Нужно будет где-то спрятаться: люди Компании наверняка попытаются ее искать, хотя вряд ли будут сильно усердствовать в поисках. Они не оставят ее в покое, а если найдут, то заставят подняться на борт.

За домом и огородом лежала полоса пастбища. За нею местная долговязая поросль выглядывала из малорослых кустарников в попытке отвоевать кусок земли у терраформирующих почвенных бактерий. Кустарник сменялся высокими, в человеческий рост, зарослями, за которыми возвышалась неприступная стена леса. Только бы незаметно пересечь пастбище, а в пролеске ее видно не будет. Долго они искать не станут. Покричат ее имя, поругаются… и улетят.

В рассветной серости, затянутой утренней дымкой, Офелия зашагала через поле, прихватив с собой наволочку со снедью на несколько дней и мешочек с семенами. Если ее огород разорят, она сможет разбить новый… Что будет дальше, она не загадывала.

Земля на пастбище пружинила под ногами, мокрая трава щекотала ноги и пропитывала влагой юбку. Офелия поняла, что, если ее хватятся слишком рано, кто-нибудь может увидеть темный след, который она оставила на серебристой от росы траве. Может, они решат, что это было животное? Где-то заблеяла овца. Интересно, оставят ли овец в живых. Офелия надеялась, что да. Она любила вязать. Высокие травы, растущие за кромкой пастбища, елозили по ногам жесткими мокрыми листьями, и юбка быстро промокла по самые бедра. За спиной раздались голоса… Звали не ее; это было предупреждение для тех, кто должен лететь на следующем челноке. Наконец туман расступился, и перед ней возникла темная стена первых высоких кустарников.

Зайдя поглубже в лес, Офелия присела отдохнуть; здесь было слишком темно, чтобы идти дальше, и она уже не раз спотыкалась об узловатые корни и стволы. Солнце постепенно поднималось, пробиваясь сквозь густые кроны, из темноты проступали все новые очертания и цвета. Что-то прыгало высоко в ветвях, похрюкивая и попискивая. Офелия насторожилась, но осталась сидеть.

Вскоре солнце начало разгонять туман. Когда видно стало лучше, Офелия встала и медленно двинулась дальше, высматривая дорогу поровнее, чтобы уберечься от новых синяков. Она уже бывала в лесу после смерти Умберто; уже тогда она поняла, что всегда сумеет найти дорогу домой. Никто не верил ей; соседи тревожились и просили прекратить вылазки в лес. Но сейчас она ничуть не боялась заблудиться.

Проголодавшись, она устроилась на земле и достала из мешка еду. Потом выкопала ямку, воспользовалась ею и присыпала охапкой листьев. Ближе к вечеру, когда начало смеркаться, она нагребла веток и листвы и устроила себе гнездо для ночлега. Ее челнок должен улететь сразу после захода солнца. Еще один, наверное, заберет сотрудников Компании. Ей предстояло провести в лесу два дня.

3

Если ее и окликали, она этого не слышала. Если и организовали поиски, то в другой стороне. После наступления темноты она еще долго лежала без сна, но близость людей выдавал только рев взлетающих челноков. Что-то прошуршало в листве, что-то рухнуло сверху, ударяясь о сплетенные ветви, пока не упало на землю с глухим стуком – далеко ли, близко ли, она не понимала. Негромкий стрекот, как звон накрытого подушкой будильника. Звонкий равномерный стук, как будто где-то падали друг на друга камни. Сердце постепенно успокоилось, а усталость, щиплющая глаза, заглушила страх. Когда Офелию наконец сморил сон, она не знала, сколько еще времени до рассвета.

Еще затемно ее, продрогшую от сырости, разбудил рев очередного челнока; она заставила себя закрыть глаза, но сон уже не шел. Когда забрезжил рассвет, она решила, что ей мерещится, что уставшие от темноты глаза ее обманывают. Постепенно деревья обрели форму, над головой выступили тусклые очертания, темные на фоне бесцветного неба. Когда стало достаточно светло, чтобы различить буровато-рыжие и бледно-зеленые наросты на ближайшем дереве, до Офелии донесся рев челнока, растворяющийся высоко в небе.

Должно быть, это последний. Хотя кто знает? Если они солгали, если хотят вывезти из колонии больше оборудования, техники, да чего угодно, то им понадобится больше челноков. К тому же Офелия не знала, сколько времени уйдет на то, чтобы запустить двигатели корабля, ожидающего на орбите. Нужно выждать по меньшей мере еще день.

Она пожалела, что не взяла с собой сменной одежды; ей и в голову не пришло, что в лесу будет сыро, а старые болячки напомнят о себе. После ночи на голой земле кожа была какая-то липкая, суставы болели, и Офелия чувствовала себя разбитой. Когда она наконец сообразила, что мокрую одежду, липнущую к коже, можно снять, она даже рассмеялась, но тут же прикрыла рот ладонью. Барто не любил, когда она смеялась без причины. Офелия замерла, вслушиваясь в тишину, но отчитывать ее было некому, и, осознав это, она выдохнула и отняла руку от губ. Она в безопасности – по крайней мере, от этого. Озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто не смотрит, она разделась.

В тусклом свете ее кожа сияла, бледная на фоне деревьев. Если бы кто-то остался в колонии – если бы кто-то смотрел сейчас в сторону леса, – он бы мигом понял, что она голая. Офелия не стала разглядывать себя; вместо этого она осмотрела и хорошенько вытряхнула одежду. Может быть, развесить ее на ветвях? На голое плечо упала капля воды, и Офелия вздрогнула и обернулась. Ей вдруг стало очень весело, и она беззвучно засмеялась над собой, пока не разболелись бока.

Смех помог ей согреться. Ощущения были странные: она чувствовала воздух каждой клеточкой кожи, но ей было не жарко и не холодно. Когда очередная капля упала ей между лопаток и скатилась вдоль позвоночника, по спине побежали мурашки. Это было приятно. Офелия развесила рубашку и нижнее белье на лиане, протянувшейся между ветвей, а юбку сложила в несколько слоев, чтобы на ней можно было сидеть. Ткань все еще была сыровата, но быстро согрелась от тепла ее тела. Она достала вчерашнюю лепешку и кусок сосиски и с аппетитом перекусила. Сегодня вкус был другой, как будто она ела что-то незнакомое, что-то новое. Вода во фляге тоже была другой, хотя Офелия не могла бы объяснить, в чем отличие.

После еды она снова выкопала ямку для туалета. Возможно, в этом не было смысла – если она единственный человек на планете, кого стыдиться? – но привычка, которой она следовала всю жизнь, требовала не оставлять испражнения на виду. Когда она удостоверится, что все улетели – по-настоящему улетели, навсегда, – она попробует использовать для этих целей рециклер. А пока она засыпала ямку красноватой землей и листьями странного цвета.

Воздух потеплел, и Офелии надоело сидеть на месте; ей не хватало привычного распорядка, огорода, стряпни – всех тех обязанностей, которые так долго были частью ее жизни. Ей хотелось бы сложить костер и что-нибудь приготовить, но разводить огонь было нечем, да и дым мог ее выдать. Несмотря на это, она почти машинально начала собирать хворост и раскладывать его на земле. Из сложенных накрест веточек она сделала небольшую платформу, чтобы мешок с вещами не лежал на сырой земле. Вон ту ветку покрупнее, с почти сгнившей корой, можно воткнуть в землю и использовать как опору, когда она в следующий раз пойдет по нужде. Офелия расчистила выбранный ею пятачок земли, обустраивая под свои потребности. С каждой минутой он все больше походил на настоящее жилище.

В полдень, когда макушки коснулись прямые лучи солнца, она прервалась, чтобы перекусить снова и осмотреть свое пристанище. Фляга с водой удобно легла в углубление между корней; Офелия прикрыла ее от солнца несколькими крупными листьями. На широком листе она разложила обед. После нескольких попыток ей удалось смастерить из ветвей, прислоненных друг к другу и к стволу дерева, удобное сиденье, которое она застелила сложенной юбкой. Нагота все еще смущала ее; она чувствовала каждое движение воздуха, даже когда просто шевелилась. В конце концов она неохотно натянула белье, с легким стыдом сознавая, что ей некого стесняться, кроме себя самой, и накинула поверх рубашку. Длинную юбку, теперь служившую ей подушкой, она надевать не стала. К ощущению босых ног она уже давно привыкла.

После полудня начался ливень. В поселке приближение грозы можно было предсказать, но под густыми кронами дождь зарядил почти без предупреждения – только потемнело вдруг и резко задул ветер. Офелии доводилось гулять под дождем; промокнуть она не боялась. Ливень закончится, и она быстро обсохнет.

Но прежде ей никогда не приходилось бывать во время грозы в лесу. Поначалу она слышала только вой ветра и лишь предполагала, что начался дождь: от первых капель ее укрывали кроны деревьев. Потом листья напитались влагой и начали пропускать воду. А потом, когда она уже было решила, что дождь закончился (в лесу посветлело, а громовые раскаты отдалились), скопившаяся в кронах вода наконец добралась до нее. Капля за каплей, струйка за струйкой, пока Офелия не вымокла до нитки. Наступил вечер. Офелия скорчилась в своем импровизированном кресле, и юбка под ней мокрее не стала, но и высохнуть тоже не успела. Мешок с едой, хоть и прикрытый широкими листьями, все-таки отсырел, и зачерствевшая лепешка размокла. Офелии не хотелось спать на мокрой листве, но и бодрствовать всю ночь не хотелось тоже. Наконец она задремала, притулившись у ствола дерева, и урывками проспала до утра, подскакивая от каждого шороха.

К рассвету она утвердилась в мысли, что не вынесет еще одной ночи в сыром лесу без теплых вещей и дождевика. Хотелось кому-нибудь пожаловаться, сказать, что это не ее вина. Она сбежала из дома впервые в жизни – откуда ей было знать, к чему готовиться?

До сих пор тишина никогда ее не смущала. Ей говорили, что у нее проблемы со слухом… или с головой; Барто никак не мог определиться. Она умела слушать избирательно – только то, что ей хотелось услышать, – и часто мечтала о тишине. В те редкие ночи, когда Барто не храпел, а Розара не просыпалась по три-четыре раза, чтобы шумно протопать до туалета, Офелия подолгу лежала в темноте, наслаждаясь тишиной.

В первый день в лесу тишина тоже не смущала ее, потому что не воспринималась как тишина. В ее голове препирались два внутренних голоса: старый говорил хорошо знакомые вещи, новый, недавно прорезавшийся, говорил немыслимое. Ревели двигатели, челноки садились и взлетали один за другим. На второй день были звуки, которые производила она сама, когда таскала ветки, собирала хворост, дышала, ела и пила, – эти звуки успокаивали ее, смешиваясь с голосами в голове.

Она не замечала тишины, пока ей не захотелось услышать ответ.

Это была стена. Не отсутствие, а присутствие. Давление в ушах, которое заставляло нервно сглатывать, словно это могло их прочистить. Удушающая тишина накрыла ей уши ладонями, заглушая все звуки.

Когда паника улеглась, Офелия обнаружила, что стоит посреди поляны и хватает ртом воздух. Она уже не помнила, какой вопрос собиралась задать, чтобы на него непременно требовался ответ. Уши сообщали, что извне продолжают поступать звуки: шорохи в листве, капающая вода, уже привычный звонкий стук, напоминающий удары камней. Но все эти звуки не несли смысла, а голоса в ее голове – и старый, и новый – хранили пугающее молчание. Наконец один из них – она даже не поняла какой – произнес: «Ступай домой». Произнес твердо, без тени сомнения.

Офелия окинула взглядом свое жилище, подобрала сложенную юбку. Встряхнула ее, надела без единой мысли. Взяла мешок с припасами. Пора возвращаться домой, хотя еще не совсем рассвело. Ноги несли ее сами, безошибочно выбирая дорогу в клочьях тумана, огибая спутанные корни, стволы и камни. По мере того как она приближалась к кромке леса, где заросли были не такие густые, вокруг становилось светлее, а когда она вышла на пастбище, снова мокрая от росы, в бледнеющей дымке уже можно было различить очертания домов.

Немного успокоившись, она постояла на краю луга, напоминая себе, почему домой пока идти не следует. Здесь было гораздо тише, чем в лесу. Откуда-то справа легкий ветерок принес овечий запах. Никаких признаков людей. Ни голосов, ни машин. А вдруг кто-то ждет ее возвращения? Спрятался в одном из домов или в центре и, затаив дыхание, наблюдает за ней через какой-нибудь специальный прибор и ждет, когда она подойдет ближе?

Солнце прогоняло последние клочки тумана, пригревая Офелии правую щеку и шею. Зябкая сырость боролась с теплом, но солнце все-таки победило, и на поселок пролился яркий свет. Впереди виднелся ее дом: возвращаясь, она повторила свой путь с такой точностью, что, если бы ее двухдневные следы сохранились, она бы, наверное, прошла прямо по ним. Но тусклое серебро росы не хранило следов.

Она шагнула в высокую мокрую траву. Хотелось поскорее попасть домой и переодеться в сухое.

Дома она первым делом сняла мокрую одежду и приняла горячий душ. Затем перебрала имеющиеся у нее вещи. Что ей хочется надеть? В доме… ничего. Но ей не терпелось проверить огород, и она пока не готова была выходить из дома без одежды. Она накинула рубашку. К рубашке напрашивались шорты вроде тех, что она носила в детстве и шила для Барто. В его комнате – не его, а моей, поправила она себя – нашлись оставленные им брюки. Она взяла ножницы и обрезала штанины, решив не тратить время на обметку среза. Шорты оказались великоваты в поясе и сползли на бедра, но ей это даже нравилось – все лучше, чем белье или юбка.

Листоеды в минувшие два дня времени даром не теряли, но все цветы на помидорах раскрылись. Двигаясь от куста к кусту, Офелия собрала гусениц, чтобы потом выкормить, раздавила склизевиков в кабачках, поснимала тлю с фасоли. Она совсем не следила за временем и, только когда в животе заурчало, поняла, что проголодалась.

Она пообедала тем, что было в холодильнике. За два дня ничего не испортилось, хотя электричество отключили. Офелия пощелкала кухонным выключателем – снова ничего. Но вода была горячей… Она немного поломала голову, пока не вспомнила, что резервуары с водой сделаны из того же изолирующего материала, что и холодильные камеры. Если холодильник не успел нагреться, неудивительно, что горячая вода не остыла. Пообедав, она решила посмотреть, что осталось от колонии.

Казалось странным – почти неприличным – заглядывать в окна и открывать двери в отсутствие хозяев, не слыша привычного «Милости просим, сера Офелия» или «Будьте как дома, сера Офелия». Уезжая, никто не стал запирать двери – да и замков у них не было, только щеколды, чтобы маленькие дети не бродили без присмотра, – и заходить в первые два или три дома было неловко. Но потом это превратилось в игру; к ней вернулось то пьянящее чувство, которое она ощутила, когда впервые разделась догола и представила, каково будет ходить без одежды. Теперь она могла заглянуть под кровать Сенягиных. Могла залезть в шкафы Линды и узнать, только ли в голове у нее бардак. (Не только: под кучей грязного белья Офелия нашла вещи, которых Линде на новой планете определенно будет не хватать.) Уже не таясь, она быстро шагала от дома к дому, распахивала двери, впускала внутрь солнечный свет и заходила сама. Огороды за два дня ничуть не изменились. Красные воронки дневки, помидоры, фасоль, кабачки, горох, свекла… Тут было все, что ей нужно, и куда больше, чем она могла съесть, а семян столько, что не пересажать. Для себя она отметила несколько растений: особый сорт голубой фасоли, которую Сенягины привезли сами и продавали за большие деньги. Наконец-то она сможет посадить ее у себя. Вон те дыни… вон та исполинская тыква; Офелия никогда не выращивала крупные дыни и тыквы, но порой покупала их у других. Лемонграсс… травы… Кинзу и перец она выращивала сама, а вот эстрагона, базилика, петрушки и укропа у нее не было. За грядками с травами надо будет следить особенно тщательно: в колонии они росли только на одном участке.

Центр тоже стоял нараспашку. Длинные швейные столы были завалены мусором и обрезками ткани. Швейные машины отключены – Офелия пробовала нажимать на кнопки, но ничего не произошло. Она дошла до операторского зала электростанции – дверь оказалась не заперта. Офелия открыла дверь, впустив внутрь поток дневного света, подошла к большим рубильникам, выставленным на «Откл», и переключила все на «Вкл». Вокруг вспыхнули лампочки. Панель управления засветилась; все индикаторы указывали на зеленые сектора. Она знала, что это значит; все в колонии знали. Каждый взрослый в поселке в общих чертах представлял устройство электростанции: эти знания были слишком важны, чтобы доверять их нескольким профессионалам.

Теперь в центре заработает оборудование, а дома – холодильник и свет. Напоследок Офелия проверила уровень мусора в рециклере. Когда-нибудь придется пополнить резервуары, и, вероятно, одного человека не хватит, чтобы производить столько отходов, сколько нужно для работы электростанции. Но пока резервуары были полны.

Из центра Офелия опасливо двинулась в сторону летного поля. Если люди Компании все еще ждут случая ее схватить, они могут дожидаться там. Она держалась вдоль края улицы, пока не миновала последние дома. Отсюда было видно летное поле – за последнюю неделю вдоль и поперек испещренное следами, но как будто пустое. Ни транспорта, ни людей. Ветер со стороны поля донес до нее слабый запах масла и топлива. В ноздри вдруг ударила трупная вонь. Она двинулась на запах и вышла к кострищу, где, по всей видимости, представители Компании зажарили несколько овец. Рядом с кострищем гнило восемь или девять неумело разделанных туш. Задубевшая, испачканная в крови овчина была свалена в отдельную кучу. Офелия нахмурилась. Оставлять шкуры здесь казалось непростительным переводом хорошей шерсти и кожи.

С другой стороны, их можно отправить в рециклер – и чем скорее, тем лучше. От вони у Офелии напрочь отбило аппетит, хотя близился полдень. Она вернулась к рециклеру за длинными защитными перчатками, которые ее приучили надевать при работе с трупами животных. Медленно, с большим трудом она стащила овечьи туши и прочие отходы в кучу. Окинула взглядом несколько старых грузовиков и фургонов с прицепами на краю поля. Заведутся ли? Она уже много лет не садилась за руль, но водить умела.

Быть может, корабль еще на орбите. Оттуда могут заметить, если она заведет двигатель; а может, уже заметили, что она включила электричество. Вернутся ли они? Конечно, всегда можно снова укрыться в лесу и на этот раз взять с собой дождевик и побольше одежды… но к чему им возвращаться?

И все-таки Офелия дошла до третьего дома с конца и выкатила из сарая Аррамандисов садовую тачку. До самого вечера она таскала овечьи туши к рециклеру. За раз в тачку помещалось две, а для склизких вздувшихся потрохов она нашла несколько ведер. Как она ни старалась, часть зловонной жижи попала на одежду. Закончив, Офелия помыла перчатки, окунула их в антисептик, а потом разделась, стараясь не прикасаться к мокрой ткани. Одежду тоже придется продезинфицировать.

Впрочем, можно поступить лучше. Ухмыляясь, она подцепила одежду палкой и затолкала в мусороприемник. Затем помылась в общественном душе и вытерлась большим серым полотенцем, висевшим для тех, кто не захватил свое. Секунду она раздумывала, не завернуться ли в полотенце по дороге домой… или можно даже пробраться в чужой дом и взять настоящую одежду.

Или… или можно пройти по улице голой – ведь теперь она одна и никто ее не увидит. Оставляя мокрые следы, Офелия дошла до открытой двери и выглянула наружу. Смеркалось; солнце уже сползло за макушки далеких деревьев. Пусто на улицах, пусто в домах. Под ложечкой засосало от предвкушения и собственной смелости. Отважится ли она? Когда-нибудь это непременно случится, она знала это, знала с того дня, когда внутри нее зазвучал новый голос. А раз так – почему не сегодня, пока острота ощущений не притупилась?

Полотенце соскользнуло на пол, и она шагнула вперед. Нет. Она подобрала полотенце, вернулась в душевую и повесила его на крючок. Если уж идти по улице голой, то начинать надо отсюда, из душевой. В полумраке здания Офелия чувствовала себя в безопасности. У двери она остановилась снова. Нет? Да? Спешить некуда. Можно постоять на пороге подольше, дождаться темноты, когда бы ее никто не увидел, даже будь здесь люди.

Но она будет знать. Ей хотелось знать. Один шаг – через порог. Еще один – из-под козырька. Еще и еще, все дальше от здания, вдоль по улице… и никто не

выглядывал из темных окон, никто не стыдил ее. Прохладный вечерний воздух скользил по коже, щекотал спину, грудь и живот, руки и ноги, внутреннюю часть бедер. И оказалось – когда она наконец успокоилась и прислушалась к ощущениям, – что это очень приятно.

И тут она увидела, что в окнах центра горит свет, теплый на фоне сизых сумерек. Офелия оцепенела от страха. Идиотка! Чем она только думала? Если на орбите кто-то есть, если они в этот момент смотрят на планету, то, конечно же, увидят свет. Они все поймут; они могут вернуться.

Позабыв о наготе, она кинулась внутрь и защелкала выключателями. Затем вернулась домой – и машинально потянулась к выключателю. Секунду Офелия стояла неподвижно, до судорог в мышцах сопротивляясь рефлекторному желанию включить свет. Сердце рвалось из груди, по всему телу разливались волны страха. Постепенно она немного успокоилась и мысленно обругала себя. Дура, какая же дура. Она не может позволить себе забывать о таких вещах; рядом больше нет никого, кто бы ей напомнил.

Не включая свет, она съела холодный ужин. По крайней мере, теперь у нее есть крыша над головой и, если пойдет дождь, она не промокнет. Офелия закрыла ставни, из-за чего в доме стало еще темнее, и ощупью добралась до кровати. Собственная спальня показалась ей вдруг тесной и душной. Завтра она переберется в комнату Барто и Розары, где жила с мужем до его смерти. Но сегодня – сегодня она не будет шарахаться в темноте. Офелия стянула с кровати покрывало и уже почти заснула, как вдруг вспомнила.

Она не бывала настолько одна… никогда в жизни. Удивительно, но ей совсем не было страшно – одной в темноте, единственной живой душе на всей планете. Нет, страшно не было… Было спокойно – спокойнее, чем когда-либо. Тело нащупало знакомые ямки матраса, и Офелия провалилась в сон.

Проснувшись утром в собственной постели, в своем доме, в окружении знакомых запахов, она не сразу вспомнила, что произошло. Встала как обычно, прошаркала к выключателю – и только тогда осознала, что на ней нет одежды, и вспомнила почему. Последние несколько дней казались чем-то нереальным, как сон. Прежде чем открыть дверь, она сняла с крючка халат и накинула его, почти ожидая услышать храп из комнаты Барто и Розары.

Ее встретила тишина – абсолютная тишина заброшенного дома. Но Офелия все равно заглянула. Спальня уже выглядела иначе – как комната, в которой давно никто не живет. Место для багажа было ограничено, и Барто не захотел занимать его постельным бельем, поэтому на кровати все еще лежали подушки в красных наволочках и бежевая простыня с широкой красной полоской. Открытый чулан зиял распахнутой пастью, из которой, как язык, торчал мятый носок; Офелия усмехнулась, представив, как будет жаловаться Барто, обнаружив пропажу. Они убрала носок и задвинула щеколду, иначе дверь чулана не закрывалась. Комната все еще выглядела странно, но Офелия не могла понять почему. На подоконнике поблескивала пленка росы; с потолка на паутинке спустился ползунчик.

В кухне тихонько гудел холодильник. Не обращая на него внимания, Офелия вышла в огород. Здесь ничего не изменилось: растения продолжали расти, впитывая свет и тепло. Она поработала на грядках, наслаждаясь тишиной. Где-то заблеяла овца, и ее блеяние подхватили другие; в противоположном конце поселка замычала корова. Такие звуки никогда не раздражали Офелию и не нарушали ее покоя. Наверное, стоит найти животных и проверить, не нужно ли им чего. Но пока солнце мягко грело затылок, а в воздухе разливались ароматы фасоли, помидоров и дневки. Когда стало жарко, она распахнула халат, а потом и вовсе сняла и повесила на крючок в сарае. Солнце поглаживало ее тело, как огромная теплая ладонь, прогоняя старые болячки. Когда Офелия вернулась в дом, то заметила, что ее слегка знобит. «Ты перегрелась, – предостерегла она себя, открывая холодильник. – Надо быть поосторожнее, по крайней мере, первое время».

После завтрака она разобрала холодильник и выбросила старую еду в компост. Стоило проверить другие холодильники. Большую часть можно обесточить и держать в качестве запасных. Было бы неплохо иметь холодильник в центре – и, пожалуй, в дальнем конце поселка, на случай если она будет ходить туда ухаживать за скотом.

Почти во всех холодильниках все еще оставалась еда. Офелия тщательно вымыла их и выбросила в компост все, что успело зачерстветь или испортиться. Хорошую еду – твердые колбасы, копченое мясо, сыры и соленья – она отнесла к себе домой. Она уже обдумывала, за какими огородами ухаживать, а какие можно забросить, какие прополоть и засадить злаками для скота. За уборкой холодильников прошел весь день – ее изводила мысль, что где-то портится еда, которую она не успеет спасти. Только к вечеру Офелия осознала, что, даже если не найдет больше ничего, у нее не будет недостатка в пище. Конечно, чистить пропахшие порченой едой холодильники – та еще морока, и все же вовсе не обязательно надрываться, чтобы успеть все сегодня.

С этой мыслью Офелия бросила работать, оставив недочищенный холодильник Фаларесов открытым. Она уже выдернула его из розетки – этого хватит. Она вошла в ванную, которую по-прежнему воспринимала как чужую, и приняла душ. Пользоваться удобствами в чужом доме все еще казалось ей большой дерзостью, хотя она и понимала, что Фаларесы об этом никогда не узнают. Она с вызовом прошлепала к выходу, оставляя за собой цепочку мокрых следов, и нарочито медленно побрела по улице.

На востоке собирались облака, снежно-белые сверху и сизые снизу. Вечером будет дождь; в начале лета такие грозы приходили с побережья почти каждый день. На западе высились холмы, а еще дальше – горы, скрытые стеной леса. Офелия никогда не видела гор, но слышала о них, а на стене центра висел фотомонтаж из снимков, сделанных со спутников еще до основания колонии.

К тому времени, как она вернулась домой, первые порывы ветра уже щекотали ей ноги. Она выглянула в окно. Тучи затянули больше половины неба. Вряд ли с корабля будет видно свет, даже если он еще на орбите. Офелии не хотелось сидеть в темноте еще один вечер; она мечтала о вкусном ужине. С той же запальчивостью, которая подтолкнула ее помыться в доме у Фаларесов, она включила свет.

За окном все ближе рокотали грозовые раскаты. Офелия закрыла ставни в спальне, но оставила открытыми кухонные. За готовкой она то и дело поглядывала в окно, дожидаясь дождя и ветра. Когда началась гроза, на сковороде уже шкворчали сосиски с кольцами лука, сладким перцем и дольками картошки; Офелия завернула горячую начинку в свежевыпеченную лепешку и села на пороге кухни, слушая шелест дождя в огороде.

Вскоре сумерки наполнились звуками воды: она шумно хлестала с неба, стучала каплями по крыше, мелодично журчала, сбегая с козырьков на каменные плиты у порогов, бурлила в сточных канавах. Гораздо лучше, чем в лесу. Офелия доела ужин и прислонилась к дверному косяку. Лицо и руки обдало водяной пылью, отлетающей от земли. Офелия облизала губы – дождевая вода бодрила лучше душа.

Дождь продолжался до темноты. Наконец она встала, покряхтывая от боли в затекшей спине и ногах, и перенесла свою подушку в соседнюю спальню. За день ползунчик успел сплести в углу целую сеть; Офелия раздавила его туфлей – хоть какая-то польза от этой обуви, довольно сказала она себе – и смахнула паутину. Она знала, что ползунчики не ядовиты, но их когтистые лапки кололись, и ей вовсе не улыбалось проснуться из-за этого среди ночи.

Лежать на новой кровати было непривычно. Она спала в ней, пока был жив Умберто, но уступила комнату Барто и Стефану через год или два после смерти мужа. Когда Стефан умер, Барто счел, что комната теперь принадлежит ему, и пригласил в нее свою первую жену Элизу. Офелия не возражала; Элиза нравилась ей, но погибла во время второго большого наводнения. А потом Барто женился на Розаре… Получается, прошло больше двадцати лет с тех пор, как она спала в большой кровати. Ее тело привыкло к кровати поуже. Она долго ворочалась, прежде чем приспособилась к новым ощущениям и нашла удобную позу.

Ее разбудил свет, пробивающийся из-за закрытых ставен. Офелия с чувством потянулась. Кожа у нее порозовела и слегка чесалась. Придется сегодня что-нибудь накинуть – но, когда она взглянула на свои рубашки, ни одна ее не устроила. Ей подумалось о вещах, оставленных соседями. У Линды она видела шаль с бахромой. В другом доме – фамилию бывших владельцев она вспомнить не смогла – кто-то оставил мягкую синюю рубашку. А еще можно сшить что-нибудь из остатков ткани в центре…

Не сегодня. Сегодня она продолжит ревизию – ей хотелось перебрать побольше холодильников и узнать, что еще полезного оставили поселенцы. Больше не беспокоясь о том, что кто-нибудь увидит ее и осудит, Офелия вышла на улицу. После дождя было зябко и туманно; влажный воздух успокоил обгоревшую кожу, и когда Офелия отыскала ту самую синюю рубашку, расшитую крошечными розовыми цветочками, то засомневалась, стоит ли ее надевать. В доме в ней не было нужды. Она решила носить ее как накидку: набрасывала на плечи, когда ходила от дома к дому, и снимала внутри.

После полудня она снова вспомнила, что собиралась проведать животных за поселком, у реки. Заодно можно будет проверить насосы. Она взяла забытую кем-то шляпу и накинула на плечи рубашку.

Коров пасли между поселком и рекой, на терраформирующих культурах, буйно разросшихся во влажной почве. Офелия много лет не занималась животными и не знала, что для телят построили прочный загон. Никто не подумал их выпустить, но две коровы запрыгнули внутрь через ворота. Третья паслась неподалеку. В загоне оказались двое здоровых телят и один совсем тощий. На глазах у Офелии он попытался утащить у одной коровы зерно, и та боднула его, оттесняя в сторону. Офелия посмотрела на корову за забором. Даже ей, не разбирающейся в скоте, было видно, что вымя у третьей коровы налито сильнее, чем у двоих в загоне. Чуть дальше, у реки, виднелись бурые спины остальной части стада. Может быть, все обойдется. Офелии не хотелось об этом переживать. Она открыла ворота и встала за ними, глядя, как голодные коровы ломанулись на пастбище, уводя за собой телят. Третья корова подошла к своему теленку и облизала его. Теленок нашел вымя и начал сосать, но Офелия не видела молочной пены и не знала, есть ли у коровы молоко.

Внутри шевельнулась совесть. Это твоя вина, Офелия. Если бы ты удосужилась проверить их раньше – да хоть бы вчера… Все потому, что ты эгоистка. Упертая себялюбивая дура. Она проверила воду в корытах, хотя не собиралась снова запирать животных внутри. Голос совести не столько звучал как ее собственный, сколько напоминал голос… кого? Барто? Умберто? Нет, голос был старше и не то чтобы однозначно мужской. В нем сквозили нотки женского раздражения. Она слишком устала, чтобы думать об этом сейчас; заметила только, что несколько дней он молчал, а теперь вдруг напомнил о себе.

Когда на поселок опустились свежие сумерки, Офелия села у кухонной двери, жадно вдыхая ароматы зелени. Новый голос радостно напевал под журчание воды в канаве. Старый голос свернулся где-то внутри нее, как дремлющая кошка. Новый голос тихонько бормотал: «Свобода, свобода, свобода… покой… тишина… свобода».

Ей снился сон. На ней были желтое платье с оборками на плечах и желтые гольфы. В волосах – два желтых банта. В руке она держала клетчатый портфель… Первый день школы. Накануне мама засиделась до поздней ночи, чтобы закончить платье и банты. Офелия вся трепетала от предвкушения. В прошлом году в школу пошел Пауло, а теперь настала ее очередь.

Кабинет, пахнущий детьми и паром, находился в цокольном этаже переполненной школы, и к обеду накрахмаленные оборки ее желтого платья обвисли. Ее это не огорчило. В кабинете были настоящие компьютеры, и детям разрешалось к ним прикасаться. Пауло об этом рассказывал, но она не верила. А теперь сама стояла перед компьютером, распластав пальцы на тачпаде, и смеялась, глядя на цветные пятна на экране. Учительница велела нажимать на цветные квадраты по порядку, но Офелия обнаружила, что цвета можно менять местами и смешивать, и скоро экран перед ней заиграл всеми красками.

Конечно, это было баловство. Ей велели делать одно, а она делала другое. Это было неправильно. Теперь она это понимала. Но во сне водоворот цвета выплеснулся с экрана и окрасил весь кабинет, делая ее воспоминания ярче реальности. На других экранах – цветные квадраты, по очереди сменяющие друг друга, чистые и предсказуемые цвета: красный, зеленый, желтый, синий. На ее экране… бардак, как выразилась учительница, но Офелия слышала, как завороженно ахают другие дети, глядя на то, что видела она сама. Великолепие, восторг – все то, что было для них под запретом.

Она проснулась с мокрыми щеками и заморгала, прогоняя слезы. Что-то ярко-красное раскачивалось за окном… Воронки дневки колыхались на ветру – лоза с этой стороны дома подросла за ночь на добрых полметра. Барто всегда вырубал побеги дневки, чтобы дом не зарастал лозой; теперь Офелия лежала в постели, глядя на цветы, танцующие в лучах солнца, и внутри нее зарождалось счастье.

4

Служебная записка: от Гаая Олаани, представителя «Симс Банкорп» на борту субсветового судна «Дян Чжи» – начальнику отдела колониального управления.

В соответствии с полученными распоряжениями колония 3245.12 эвакуирована с полным соблюдением регламента. Список сотрудников – см. приложение А. Список оборудования, вывоз которого признан экономически неоправданным, – см. приложение Б. В приложении В приводится перечень автохтонных биологических факторов, замедляющих стандартный процесс терраформирования и, вероятно, послуживших причиной неудачи проекта, в том числе непропорционально низкого уровня воспроизводства. В случае реколонизации рекомендуется провести расширенный комплекс исследований касательно влияния местной биоты на процесс терраформирования. Если об этом умолчать, тот, кто выкупит лицензию, может подать на нас иск за сокрытие информации.

Служебная записка: от Мусси Шара, заместителя начальника отдела космических исследований – Гильермо Ансаду, менеджеру проекта.

Меня не интересует, насколько вашему агенту можно доверять. Они просто хотят вставить нам палки в колеса. Мы знаем, что «Симс» толком не занималась ни бытовыми условиями, ни материально-техническим обеспечением, не говоря уж о том, что они поселили людей в долине затопления на пути тропических циклонов. Если коровы и овцы до сих пор живы, значит, терраформирование прошло успешно. Придерживайтесь расписания.

Офелия не знала, в какой момент потеряла счет дням. Первые четыре (или пять?) дней она трудилась не покладая рук. А когда вымыла и обесточила все холодильники, проверила, не осталось ли в домах пожароопасных вещей, и выработала комфортный для себя распорядок дня, еще несколько дней провела в блаженном безделье.

День за днем она занималась чем хотела. Никто не отвлекал ее. Никто не ругался. Никто не говорил, что ей делать. Помидоры мало-помалу превратились из крошечных зеленых бусинок в мясистые зеленые шары. Фасоль выпростала из сморщенных сухих цветков длинные стручки, жиреющие день ото дня. Под пышными цветами завязались и надулись, как воздушные шарики, первые кабачки. По утрам Офелия проходилась по огородам, собирала стеблегрызов и листоедов и давила склизевиков; для такой работы ей даже не надо было думать.

Днем она проверяла оборудование: рециклер, электростанцию, насосы и фильтры. Хотя уже много лет эти обязанности лежали на чужих плечах, она без труда вспомнила, что и как устроено. Пока что все показания были в норме. Ни перебоев с электричеством, ни мутной желтой воды из кранов. Закончив проверку, Офелия продолжала обходить поселок, стаскивая все, что могло пригодиться, в швейные залы. Там ей было уютно; иногда она ложилась там вздремнуть после обеда, а когда солнце уползало за деревья, просыпалась и с новыми силами шла проверять скот.

Это единственное, что немного омрачало идиллию: ей не хотелось возиться с животными, словно с детьми. Но она понимала, что животные ей пригодятся. Ей понадобится мясо, когда закончатся запасы в больших морозильных камерах в центре. Понадобится больше шерсти, чтобы прясть. Мысль, что шерсть придется мыть и чесать, не вызывала у нее энтузиазма, но овец уже постригли, так что до следующей весны об этом можно не думать.

А пока она каждый день проверяла, что животные на месте. Ни овцы, ни коровы не уходили далеко от выпаса; местными растениями они питаться не могли. Первые дни после ее возвращения овцы сильно тревожились; должно быть, представители Компании сильно нашумели, пытаясь отловить несколько барашков на ужин. Но слепое доверие к человеку быстро вернулось: Офелию они знали и, лишившись знакомых пастухов, скоро к ней привыкли. Коровы, доверяющие людям меньше, провожали ее подозрительными взглядами и поворачивали вслед уши, когда она шла полем, но не разбегались.

При мысли о представителях Компании Офелия всякий раз злилась. Если они так хотели свежего мяса, могли бы взять его из холодильников в центре, вместо того чтобы пугать овец и оставлять гору потрохов. Конечно, они не знали, что кому-то придется наводить здесь порядок, но все равно свинячить нехорошо.

Вечером, когда спать еще не хотелось, она шила себе удобную одежду из материалов, оставленных другими поселенцами. Вдали от посторонних глаз ее пальцы сами собой тянулись к ярким цветам, от которых она давно отвыкла. Алый цвет дневки, желтый цвет платья из детских воспоминаний, теплый зеленый цвет томатных листьев и прохладный, с жемчужным отливом, цвет мясистых плодов. Обрезанные штаны Барто отправились в рециклер; теперь у нее были свои собственные шорты с бахромой понизу.

Лишь когда первые помидоры начали розоветь, ощущение времени вернулось. Как давно она живет одна? Офелия попыталась сосчитать, но за исключением первых дней ее новая жизнь была небогата на события, которые могли бы удержаться в памяти. Компьютер, сообразила она, когда немного успокоилась. Время можно посмотреть в компьютере. Там ведь есть встроенный календарь. Она может даже вести журнал, если захочет.

На самом деле ей было все равно. Достаточно знать, когда пора заниматься посадками (хотя в местном климате некоторые культуры росли круглый год), и здесь ей поможет компьютер. Вести журнал бессмысленно: все равно его никто не прочтет, и вряд ли ей самой захочется перечитывать написанное.

Наконец она все-таки открыла журнал и проверила дату. Тридцать два дня. Невозможно: слишком долго. Она недоверчиво ткнула в экран. Цифры не изменились. Она долистала до последнего отчета и для верности пересчитала дни на пальцах. Все правильно, последняя короткая запись была сделана тридцать два дня назад: «Журнал скопирован в куб для транспортировки. Колония ликвидирована. Выживший персонал эвакуирован». Офелия отмотала еще на тридцать дней назад, к отчетам, написанным до прибытия представителей Компании. Она никогда не тратила время на то, чтобы читать журнал и тем более его вести, но, начав, поняла, что не может оторваться. Кто-то не ленился обходить все машины по четыре раза в день и скрупулезно вносить показания; кто-то проверял уровень воды в реке, температуру, объем осадков, скорость ветра. Временами коротко упоминались животные («Еще один мертворожденный теленок») и растения («Рассада кукурузы в этом году чистая, без кистевика»).

Но сколько же всего в этих отчетах не говорилось! Офелия продолжала листать в надежде найти упоминания известных ей событий. Кто-то тщательно фиксировал даты рождения и смерти, информацию о переездах, тяжелых заболеваниях, травмах… но нигде не говорилось, какие события стояли за этими фактами. Из скупого «К. Геродис переехала из дома К. Боты в дом Р. Стефаноса» можно было заключить, что некая К. Геродис с котомкой вещей просто перебралась в дом по соседству. Но Офелия помнила, сколько скандалов предшествовало этому переезду, помнила мертворожденных детей и то, как Костан обвинял Кэру в колдовстве, а она обвиняла его в том, что тот спускает все семя на «эту потаскуху Линду»… и то, как Линда потом отомстила Кэре и как ее месть стоила колонии последних остававшихся в живых кур. Рейнальдо единственный осмелился принять Кэру после того, как Костан вышвырнул ее за дверь… А потом, полгода спустя, она вдруг умерла, и никто не захотел разбираться, как можно было, споткнувшись и упав вперед, так сильно удариться затылком о камень, чтобы это привело к смерти.

Что толку в записях, если в них нет ничего, кроме цифр и дат? Офелия заколебалась. Много лет им внушали, что это официальный документ и редактировать его могут только специально обученные этому люди. Конечно, ее правки останутся незамеченными, но… так будет правильно. Она знала, что так будет правильно.

Она внимательно изучила панель управления. Возможно, компьютер не примет изменения. Но ей удалось подобрать верную комбинацию; окно с отчетом развернулось во весь экран, и на пустом поле, где можно было что-нибудь написать, появилась стрелочка курсора.

На то, чтобы записать историю так, как ей хотелось, ушел весь остаток дня. Офелия была хорошей рассказчицей и знала, как должна выглядеть история Кэры и Костана. Но собственноручно печатать слова, видеть, как они появляются на экране, оказалось куда сложнее. Она то и дело возвращалась к написанному, чтобы внести уточнение: мать Костана всегда недолюбливала Кэру; его отцу она нравилась; его брат крутил любовь с Линдой. Все имело отношение к делу, все требовалось включить в историю, но то, что Офелия могла бы передать подмигиванием, легким наклоном головы или интонацией, на письме смотрелось топорно и даже неправдоподобно.

Когда она закончила, уже стемнело. Сама того не заметив, она прожила одна на планете тридцать два дня и сегодня не успела даже проверить оборудование. У нее затекла спина и разболелись бедра, так что она не сразу смогла встать из-за стола. И как некоторые работают сидя весь день? Нет, больше она такой ошибки не совершит. По дороге домой ночь почему-то казалась ей темнее, чем обычно, хотя, задрав голову, она увидела в ясном небе звезды. Вечер был тихий; теплый влажный воздух мягко обволакивал кожу.

Нога приземлилась в дорожку из слизи, и Офелия сердито крякнула. Она терпеть не могла поскальзываться, к тому же от слизи чесалась кожа. Вернувшись домой, она залезла в душ и как следует потерла ногу мочалкой, опираясь на стену, чтобы не потерять равновесие. Прежде такие опасения ее не беспокоили. Весь ужин она чувствовала, что изо всех сил избегает какой-то мысли. Она счистила объедки, вымыла посуду и закрыла ставни. В доме было душновато, но ей хотелось оградиться от внешнего мира.

Лежа в темноте, она наконец позволила себе отпустить мысли. Тридцать два дня. На грани сознания маячил страх, огромный, как гора. Нарастал ли он? Нет… Удивительное дело: она уже взобралась на эту гору, не чувствуя ее, не сознавая ее масштабов. Такое уже случалось прежде, с другими страхами. Когда они с Кейтано впервые занялись любовью… когда они с Умберто поженились… когда у нее впервые начались схватки… Всякий раз она задним числом осознавала, что не столько переборола страх, сколько бессознательно оставила без внимания. Вот и сейчас…

Мне было страшно. Офелия вспомнила тот единственный немой вопль, который тут же подавила, загнала назад, словно ребенка на полпути из утробы. Теперь она могла бы исследовать эту гору страха, но уже не помнила, чего так боялась. Страх маячил на границе поля зрения, неоформившийся, зловещий и непостижимый.

Наверное, это к лучшему. Не думай слишком много, наставляла ее мать. Не трать время на то, что было; его уже нет, оно улетело, как листок бумаги, подхваченный ветром. Конечно, мать имела в виду все плохое; хорошие воспоминания она призывала беречь.

Растянувшись на кровати в темноте, Офелия прислушалась к ощущениям. Левое бедро болело сильнее, чем правое, а плечи задубели. Жаль, что некому их размять. Но страшно ли ей? Нет. Больше нет. Оборудование работает. Коровы и овцы живы, а если бы и погибли, запасов продовольствия хватит на несколько лет. Она не страдала от одиночества, как страдают от него другие люди. Ей пока не наскучило жить без чужой указки. И все-таки на следующее утро, работая в огороде, она вдруг почувствовала, что по лицу ее текут слезы. Почему? Ответа не было. Огород стал для нее утешением. Помидоры, спеющие на глазах… Вон тот, глядишь, вечером уже можно будет сорвать. Зеленые стручки фасоли, высокие стебли кукурузы – ее густой запах всегда напоминал Офелии о теле Кейтано. Не то чтобы ей хотелось с кем-то поговорить… скорее хотелось, чтобы кто-нибудь ее выслушал. Мысли вернулись к компьютеру в центре и к журналу, который хранил столько данных и при этом не рассказывал ничего.

Записать все истории с ходу было слишком трудно. На это уйдет вся оставшаяся жизнь, и все равно закончить не удастся. Офелия оставляла для себя подсказки: мигрени Евы, день рождения сестры Розары, когда разбился кувшин; что она чувствовала, когда во втором потопе разбились последние лодки и никто не решался переправиться через реку, даже когда сезон дождей закончился.

Опираясь на эти подсказки, она могла записать полноценные истории – рассказать, как все было, – позже. Она писала не каждый день, а только когда ей этого хотелось, когда воспоминания зудели сильнее ноги, наступившей в оставленную склизевиком дорожку, когда ей нужно было увидеть их на экране, чтобы убедиться: у этих воспоминаний есть конец. Бывали дни, когда она заносила только сухие данные: показания приборов, температуру, осадки, заметки об урожае.

Офелия сидела на пороге и ела очередной поспевший помидор. В этом году урожай будет некуда девать. Полуденное солнце припекало стопы; спрятавшись в тени, она выставила ноги наружу и тянула носки то на себя, то от себя, пока не начало казаться, будто на ногах у нее горячие тапочки. Она проводила снаружи столько времени, что ноги довольно сильно загорели и руки тоже. Она вытянула руку, подставив ладонь солнцу, и полюбовалась браслетом, сплетенным из семенных коробочек дневки. Семена внутри постукивали, как миниатюрные кастаньеты. Какое-

то насекомое ужалило ее в спину; она взяла мухобойку, которую смастерила из прутика и обрезков ткани, и почесала зудящую кожу.

Она знала, что эта благодать не будет длиться вечно. Через полгода все станет совсем по-другому. Но верилось в это с трудом. Благодаря оборудованию жизнь будет простой всегда. Если, конечно, ничего не сломается. Офелия проверяла машины каждый день и не находила никаких неисправностей; все показатели были в норме. Наверное, для них жизнь тоже стала проще, ведь обслуживать приходится всего одного человека.

На востоке вздымались огромные башни из облаков, ослепительно-белые сверху и растрепанные, будто грязные снизу. Приближался один из тех свирепых морских циклонов, что могли затянуться на несколько дней. Бывали годы, когда они обходили колонию стороной; бывало и наоборот, по два-три шторма за лето, способных погубить половину урожая. После обеда, когда становилось слишком жарко, Офелия обычно ложилась вздремнуть, но сегодня, вздыхая, заставила себя подняться и взяла корзину. До начала шторма нужно было оборвать поспевшие плоды и еще раз проверить оборудование.

Порывистый ветер переворачивал листья садовых растений, обнажая бледную изнанку. Переходя от дома к дому, Офелия собирала урожай, проверяла, закрыты ли ставни и двери, надежно ли заперты сараи. Высоко над головой тучи затягивали небо, и теплый желтый свет тускнел, приобретая белесый оттенок. Воздух сгустился; стало душно, липко и одновременно как-то зябко; по коже забегали мурашки. Дом заполнялся корзинами со спелыми помидорами, фасолью, перцем, кабачками, тыквами-горлянками и дынями; порывы ветра гоняли по комнатам густой овощной аромат. Когда посыпались первые капли дождя, Офелия закончила собирать урожай и пошла в центр.

Как она и ожидала, барометр в центре показывал низкое давление; жужжало штормовое предупреждение. Офелия отключила сигнал и вызвала экран с метеорологическими данными. Она и не думала, что система работает до сих пор, что Компания решила оставить метеоспутник на орбите. Облачный вихрь висел над морем, его края пока еще только касались суши. Офелия окинула взглядом цифры по бокам от изображения. Интересно, что они значат. Как бы там ни было, шторм будет сильный и скоро доберется до поселка – это главное, что ей нужно знать. Хорошо бы увести животных с пастбища, если получится… Во время шторма река выходила из берегов, и коров могло унести течением.

Офелия выглянула за дверь, и лицо тут же обдало водной пылью; подхваченный ветром дождь косо хлестал по улице. Уже почти стемнело, и очертания зданий растворялись в сумерках. Нет уж, не хватало еще бродить по темноте под дождем, разыскивая глупых животных; в конце концов, им должно хватить ума подняться повыше. А она дождется затишья и пойдет домой.

Когда шквал улегся, воздух стал тяжелый, липкий и навязчивый, как незваный ухажер. Офелия шлепала по лужам, вслушиваясь в странные звуки, доносящиеся издалека. Что это – шум ветра в лесу? А этот писк, эти стоны – скрип деревьев или крики животных? Она зашла в дом, и в ноздри ударил тяжелый запах овощей и фруктов, заполнивший теплый сырой воздух. С фонариком в руках она обошла дом и закрыла ставни тяжелыми брусьями, как всегда делала в шторм. Заперла кухонные двери – сетчатую наружную и сплошную внутреннюю. Потом вернулась в дом со стороны улицы и закрыла на задвижку сетку. Внутреннюю дверь она запирать не стала: пока ветер дует в другую сторону, в этом нет нужды.

Она успела напечь новую порцию лепешек, обжарить лук и нарезать свежих овощей, а потом поужинать в тишине, прежде чем налетел новый порыв ветра. По кухонному полу прошелестел сквозняк. «Бейся-бейся», – подумала Офелия. Они с Умберто строили дом на совесть и тщательно следили за его состоянием. Он выдерживал и не такие ветра.

Она легла в постель и заснула под завывания ветра, почти не слыша, как один шквал сменяется следующим, перемежаясь минутами тишины. Утром из-за двойных ставен не пробивалось ни капли света. Не нужно было выглядывать наружу, чтобы понять: шторм добрался до поселка. Ветер с воем гулял в переулках, через каждую щелочку в дом рвался сквозняк, гонимый его чудовищной силой. Офелия включила свет, порадовавшись, что электричество не пропало. В прошлые разы такого не случалось, но по детским воспоминаниям с другой планеты она знала, что в сильный шторм электростанция может выйти из строя.

Хотя снаружи завывал ветер, а по ногам, будто стая мышей, щекотал сквозняк, в доме было жарко и душно. Есть не хотелось, но Офелия заставила себя разрезать золотистую дыню из чьего-то огорода. Она надеялась, что, если съесть ее, пахнуть будет меньше, но одуряющий аромат никуда не делся. Может, открыть окно с подветренной стороны? Офелия вернулась в спальню и открыла внутренние ставни. Дынный запах последовал за ней, заструился мимо нее в окно. Она отступила в угол и тут же подпрыгнула: совсем рядом ударила молния, и за второй парой ставен вспыхнуло белым, а от раската грома в ушах зазвенело так, будто ее шарахнули по голове заступом.

Нет, лучше уж потерпеть приторный дынный запах. Когда сердце чуть успокоилось, Офелия снова закрыла внутренние ставни и легла, но кровать показалась ей недостаточно безопасной. Она нехотя встала, стащила с постели простыню и подушки. В чулане будет душно, зато можно не бояться молний. Она разложила постельное белье на полу и свернулась в своем гнезде.

Шум снаружи нарастал; ветер выл как животное, как демон, мечтающий добраться до нее и разорвать на куски. Офелия дрожала среди простыней и подушек, уговаривая себя заснуть. Она всегда плохо спала в грозу. С каждым раскатом грома она сжималась на полу с замирающим сердцем. Каждый звук, достигавший ее ушей, означал что-то плохое: что-то отвязалось и теперь бьется в окна и двери, что-то сломалось, и стихия вот-вот ворвется в дом.

В памяти всплыли давно забытые слова – молитвы, которым ее научила бабушка, когда молилась сама. В грозу верить в сверхъестественные силы было нетрудно. Офелия бросила молиться, когда вышла за Умберто. Не то чтобы он ей это запрещал – просто для него таких вещей, как религия, не существовало. Когда они подавали заявку на место в колонии, в графе «вероисповедание» он поставил прочерк, и Офелия не возразила. Вдали от семьи, среди людей, которые, если у них и были какие-нибудь религиозные убеждения и предрассудки, никак их не выказывали, без поддержки какого-либо подобия церкви ее детская вера развеялась сама собой.

Но теперь Офелия бормотала затверженные когда-то фразы, спотыкаясь на забытых словах, и это странным образом успокаивало. Скорчившись в тесном душном чулане, она провалилась в беспокойный, прерывистый сон, а когда проснулась, вокруг стояла зловещая тишина.

«Не выходи из дома посреди бури». Офелия знала это и никогда не нарушала запрет. Она научила этому своих детей, хотя не раз слышала из-за закрытых дверей восхищенные возгласы соседей и соседских детей и сердитые голоса, зовущие их назад в укрытие.

Что там – ночь или день? Середина бури или ее конец? Офелия высунулась из чулана, но вокруг были только тихие пустые комнаты, залитые электрическим светом. Покряхтывая от боли – во время шторма суставы всегда болели сильнее, – она на четвереньках выбралась из чулана и медленно встала.

Если это затишье в центре бури, то шторм вернется с другой стороны, а значит, открывать окна в спальне нельзя. А вот дверь на улицу… Офелия сделала шаг, другой по прохладному влажному полу, прислушиваясь, не идет ли новый шквал. Вдалеке прокатился раскат грома, но это могло значить что угодно.

Она открыла внутреннюю дверь, мокрую от ливня, просочившегося через сетку. Вода закапала на пол, оставляя лужу. Теперь стало видно, что снаружи посветлело. Офелия отодвинула щеколду и толкнула наружную дверь. Деревянная рама набухла от воды и не поддалась – пришлось навалиться на нее бедром, но даже тогда сетка открылась не сразу; оказалось, что на нее упало небольшое деревце, росшее у крыльца.

Улицу заливал бледный прозрачный свет, в котором видны были доверху заполненные бурлящей водой канавы и подтеки грязи на дороге. Офелия посмотрела наверх. Кружок ясного голубого неба прямо над головой… а вокруг – сплошная стена облаков, тронутых золотыми мазками восходящего солнца. Все как ей рассказывали, как на картинках. И одновременно – совсем по-другому, потому что на этот раз она сама стояла в центре бури, увязая ступнями в скользкой грязи, и рассказать об этом было некому.

Вторую половину шторма можно было бы переждать в центре; там так же безопасно, а то и безопаснее, чем дома. Но ей хотелось встретить его, посмотреть, как быстро он начнется. «Опасно», – произнес старый голос строгим тоном, знакомым из детства. Шторм вроде этого может убить ее с той же легкостью, с какой она давила ползунчиков и склизевиков. Нужно вернуться в дом и снова укрыться в чулане.

Она отошла от дома, разглядывая облака на востоке. Казалось, они совсем не движутся. Еще несколько шагов, и ей стало видно всю улицу, уходящую на восток. Все дома уцелели. В огороде повалился забор, утянув за собой помидорные кусты. Стебли кукурузы распластались на земле, все как один указывая в сторону леса. Вдалеке беспокойно блеяли овцы и мычали коровы.

Стена облаков как будто приблизилась, но сказать наверняка было трудно. Офелии хотелось дождаться, когда они доберутся хотя бы до летного поля или даже до крайних домов. Она успеет забежать внутрь. На этот раз ветер будет дуть с задней стороны дома; само здание станет для нее щитом.

Она сделала несколько шагов навстречу облакам почти с тем же бунтарством, с каким впервые вышла из дома голой, но быстро одумалась. Глупо будет, если шторм застигнет ее на открытом месте. В облаках сверкнула молния; Офелия задрала голову и увидела, что дальний край голубого круга отодвинулся, а восточный край приблизился.

Как же это было красиво! Офелии всегда нравилось разглядывать космоснимки циклонов, изящные белые спирали над синей водой, но она и не представляла, до чего прекрасны они изнутри. Облака всех оттенков синего, серого и лилового с золотыми шапками, уже начинающими белеть, и глубокая прозрачная синева за ними. Ей не хватало слов, чтобы описать свои чувства; пока восхищение в ней боролось со страхом, она прошлась по улице еще немного, чувствуя, как прохладная жидкая грязь ласкает ступни.

Потом стена облаков нависла прямо над ней, и дальний конец улицы скрылся в реве дождя и ветра. Офелия бросилась в дом через спутанные ветви поваленного дерева, и одновременно первые порывы ветра обрушились на дальнюю стену дома. За считаные секунды золотисто-бело-синяя безмятежность растворилась в сером ливне, ветре и невыносимом грохоте.

Офелия стояла у двери, выглядывая в щелочку. Дом содрогался от ударов ветра, но ей больше не хотелось прятаться в чулане. Несколько часов она смотрела, как дождь хлещет по домам на противоположной стороне улицы. Когда у нее устали ноги, она подтащила к двери стул и продолжила наблюдать сидя. Буря не стихала весь день, но к вечеру смягчилась. Ветер слабел, затишья между порывами становились все длиннее. С наступлением ночи ветер задул ровнее и спокойнее, лишь изредка прерываясь налетающими с востока шквалами.

Дождь не прекращался еще долго. На этот раз Офелия ночевала в постели, оставив на кухне свет, – почему-то со светом ей было спокойнее. В комнате снова было душно; из-за сырости к и без того тяжелому овощному духу добавился запах плесени. В такой дождь открывать ставни было нельзя, но Офелия оставила приоткрытой входную дверь. В ту ночь сны о воде сменяли друг друга: ей снились водопады, реки, слезы, струящиеся по каменным ликам, текущие крыши, лопнувшие трубы. Всякий раз она просыпалась в уверенности, что это произошло наяву, и всякий раз убеждалась, что лежит у себя в постели, лишь немного отсыревшей от напитанного влагой воздуха.

Все утро с высокого затянутого облаками неба лил дождь – затяжной и тоскливый, но безобидный. Время от времени налетал шквал, пригоняя с собой низкие темные тучи, но на востоке кое-где уже проглядывало голубое небо. Офелия задыхалась от жары и влажности. Она протиснулась мимо упавшего дерева и встала посреди улицы под струи дождя, смывая с себя пот. Дождь был теплый, почти как ее тело, и она запрокинула голову, открыла рот и стала глотать воду.

На первый взгляд никакие постройки не пострадали, хотя в тот день Офелия не успела обойти все. Сначала она проверила центр – самое важное оборудование продолжало работать как ни в чем не бывало, словно и не заметило шторма. Возможно, так оно и было. В воздухе едва уловимо пахло машинным маслом и чуть более отчетливо – сыростью и плесенью. Офелия запустила вентиляторы, чтобы проветрить швейные залы. Она помнила, как из-за последнего сильного шторма иголки заржавели, и их пришлось полировать заново. В лучах заходящего солнца она перетащила в центр самые пахучие овощи. Больше никаких дынь в доме.

Ночью, когда последние порывы ветра сотрясали ставни, за которыми посверкивали молнии, она лежала в постели и не понимала, почему всю жизнь боялась гроз. Тело отяжелело, но словно обновилось, очистилось под струями дождя. Раскаты грома отдавались в груди и животе, вибрировали в костях. Ей вспомнился Кейтано.

Бесстыжая старуха. Ты заслуживаешь смерти. Старый внутренний голос бранил ее, ругал за голую кожу, за то, как она открывала для себя собственное тело. Как прекрасно, прошептал новый голос. Других слов у нее не нашлось, но перед глазами сменяли друг друга видения: темный дождь, порывы ветра, высокие облака, вздымающиеся к свету.

Ей снились замки, звезды и горы, которых она никогда не видела.

Помидоры и кукуруза пропали полностью; фасоль, залитая водой, почти вся пожухла и пожелтела. Кабачки вдоль забора как ни в чем не бывало топорщили свои резные широкие листья, ничуть не пострадавшие от ветра и дождя. Офелия расчистила дорожки между грядками от обломанных помидорных плетей, оттащила кукурузные стебли в компост и отправилась осматривать другие огороды. Все высокие растения погибли, низкорослые, с пышной ботвой – уцелели. Часть плодовых деревьев – к счастью, не все – вывернуло с корнем.

Чтобы проверить животных, пришлось брести через пастбище по щиколотку в грязи. Овцы еще до начала шторма перебрались в кустистые заросли у кромки леса, оставив на мокрой земле цепочку следов. Офелия прошла по следам и обнаружила большую часть отары – животные с набрякшей от воды шерстью печально щипали местную зелень. Вооружившись веточкой, она загнала их назад на пастбище, в очередной раз гадая, почему генные инженеры не сделали овец поумнее. Животное, глодающее несъедобный кустарник, вместо того чтобы по собственным следам вернуться к нормальной пище, явно нуждалось в доработке.

Из-за разлива реки коровы паслись ближе к поселку, чем обычно. Офелия попыталась отогнать их еще ближе к домам, но они только отступали в воду, где для нее было слишком глубоко, а когда она попробовала замахнуться на них веточкой, несколько коров, поднимая брызги, шарахнулись от нее на глубину, где две из них потеряли равновесие и, жалобно мыча, скрылись в стремительном потоке.

Офелия сердито уставилась на оставшихся коров. Пускай себе тонут, пускай застрянут на песчаной отмели, где ничего не растет, пускай их сожрут дикие звери – и поделом. Она всего лишь пыталась им помочь. На свою беду, коровы были слишком похожи на людей и бежали от помощи навстречу опасности. Офелия выбралась из жидкой грязи, больше не желая рисковать собой ради этих неблагодарных созданий, и по лужам побрела назад в поселок.

На следующий день прошло еще несколько ливней, чередующихся с липким зноем. Офелия подумывала записать свои впечатления о шторме в журнал, но подыскивать слова было лень. И все же ей хотелось высказаться; чувства распирали ее. В швейных залах ее внимание привлекли обрезки ярких тканей. Никто не думал украшать дорожные короба; Офелия нашла несколько ящиков, набитых декоративной тесьмой, бусинами, бахромой и отрезами разномастной ткани – должно быть, кто-то экспериментировал с фабрикатором втайне от начальства.

Ничто из найденного ее не устроило. Она перечитала инструкцию к фабрикатору. Ей хотелось дождя, ветра и молний. Хотелось облаков, из-за которых пробиваются лучи солнца. Хотелось шума. Красоты. Разрушения. Она пощелкала рычажками, задала настройки. Фабрикатор запищал, как всегда при запуске, и выплюнул мятый отрез серебристо-серой, переходящей в лиловый материи. Офелия достала ткань из корзины и разложила на столе вместе с найденными обрезками. Пальцы лепили то один силуэт, то другой, играли с цветами, комбинировали текстуру с текстурой, матовое с блестящим.

К вечеру у нее получилось… что-то. Она нерешительно обернула ткань вокруг тела. Ощущения были приятные. Тут тяжелое… тут невесомое. Длинная бахрома колыхалась и щекотала ноги. Офелия пришила к ткани металлические подвески, кольца и дужки, и они позвякивали, ударяясь друг о друга. Взглянув в зеркало, она увидела предмет одежды, который не вписывался ни в одну известную ей категорию, но выглядел в точности, как ей хотелось. Офелия вышла в густую влажную ночь и, вернувшись домой, легла спать, не снимая своего нового наряда.

Этот шторм оказался единственным за все лето. К списку ежедневных дел добавилась проверка погоды. День за днем Офелия отслеживала движение двух других циклонов, которые прошли в нескольких сотнях километров от нее. В поселке настали типичные для позднего лета жаркие солнечные дни; раза два в неделю случались ливни. Офелия расчистила огороды от мусора, оставшегося после шторма, и выбрала, в каких устроит на зиму теплицы. Она нарезала и высушила собранные помидоры, обдала кипятком и заморозила фасоль. Часть кабачков она отнесла на хранение в прохладные помещения центра, часть нарезала полосками и оставила сушиться. Перец, лук и чеснок она развесила в комнатах центра, которые лучше всего проветривались.

Настало время поздних посадок. Впервые Офелия ощутила, что ей не хватает других людей: управиться даже с небольшим культиватором оказалось непросто. Она никогда не пахала землю сама; обычно кто-нибудь из поселенцев покрепче брал эту задачу на себя, а взамен ему засчитывались часы на других работах. Офелия достала со склада маленький культиватор, но взмокла и выбилась из сил, закатывая его в горку по улице, а когда наконец добралась до дома, плечи и бедра уже горели от боли.

Она запустила культиватор; машина оглушительно взревела и зарылась в землю. Офелии пришлось навалиться на ручки всем весом, чтобы поднять ножи, после чего она обнаружила, что не в состоянии толкать его по прямой. Когда треть огорода покрылась кривыми бороздами и рытвинами, она с отвращением бросила это бессмысленное занятие. У нее горели ладони, болело все тело и до сих пор звенело в ушах. Отдохнув, она покатила культиватор назад по улице. Она не станет бросать его снаружи – такого он все-таки не заслужил, – но как же ей хотелось встретиться с инженерами, которые его придумали, и высказать им все, что она думает! Почему нельзя сделать машину, которой могут пользоваться невысокие люди? Почему нельзя сделать машину потише? На следующий день она взяла из сарая вилы и лопату и начала рыхлить землю вручную. Это оказалось не так сложно – главное было не спешить. Конечно, обрабатывать все огороды она не станет: столько земли ей не нужно. Закончив рыхлить, она взяла садовую тачку и покатила ее на пастбище. Несмотря на дожди, часть навоза не впиталась в почву, и Офелии удалось собрать достаточно, чтобы замешать в грунт, добавив земные бактерии и грибы, необходимые растениям.

Из зимних культур у нее были корнеплоды и клубнеплоды: к репчатому луку добавились морковь, редис, свекла, картошка, батат, лук-порей. Листовые овощи, не переносящие жаркого летнего солнца; холодостойкие бобовые. В распоряжении Офелии был весь семенной фонд колонии, и она высадила побольше своих любимых сортов: горошек «Тина» и порей «Барк», длинный белый редис-снежноцветник, желтый картофель, кардоннский пастернак. Другие сорта она посадила тоже, но в меньшем количестве – просто чтобы обновить посевной материал.

Закончив с посадками, она стала больше времени проводить в центре, где читала и редактировала старые отчеты. Она почти забыла о Молли Сапперт и вспомнила про нее, лишь наткнувшись на запись о смерти; бедняжка Молли, прилетевшая уже после основания колонии в качестве стороннего специалиста. Пять лет она в одиночку занималась местной больницей, обучая себе смену среди поселенцев. Спустя пять лет ее должны были перевести на другое место, но, когда за ней прибыл корабль, Молли уже не было в живых.

Офелия так и не узнала, с какой планеты прибыла Молли, но вся колония рассудила, что место это должно быть весьма странное, если, конечно, его обитатели хоть немного походят на Молли с ее фарфоровой кожей, желто-зелеными глазами и пышной копной рыжих волос. С ее убеждениями. Именно Молли заговорила о том, что девочек не надо выдавать замуж так рано; что добиться послушания от детей можно, не прибегая к порке. Если бы она ограничилась вакцинацией и тестами на беременность, если бы только учила акушерок обращаться с диагностической аппаратурой, вместо того чтобы распространять свои идеи среди поселенцев, ее бы не нашли с ножом в шее на задворках центра.

Жителям пришлось повозиться, чтобы представить все так, будто Молли упала на косу, когда гоняла коров у реки, и Офелия сильно сомневалась, что в Компании им поверили. Она всегда испытывала к Молли особую приязнь, хотя, в отличие от девушек помоложе, ей хватало ума не водить с ней дружбу. В теории идеи Молли звучали здраво, но мир был устроен по другим правилам, и в этом мире детей били всегда.

Она дополнила отчет своими воспоминаниями о Молли. Офелия так и не узнала, кто ее убил, и не собиралась никого обвинять, основываясь на одних только подозрениях. Она написала про солнце в непослушных волосах Молли, которые та вечно пыталась укротить. Про то, как они светились вокруг ее головы, словно нимб святой, хотя святой она отнюдь не была и весьма живописно бранилась на двух языках. Это Офелия заключила по тону и энергичности, с которой Молли разговаривала на своем родном языке. Самих слов она не помнила – в конце концов, она никогда их не понимала.

5

Она так давно не слышала человеческих голосов, что поначалу даже не распознала их. Они звучали так же чуждо, как клекот и визги, долетавшие порой из леса. С бешено колотящимся сердцем Офелия замерла на месте посреди улицы. Что? Откуда?..

Звуки привели ее к центру, к операторской. Один из серых ящиков бормотал какую-то бессмыслицу; постепенно мозг начал вычленять из потока отдельные слова. Несколько секунд Офелия тупо пялилась на коробку, пока до нее не дошло, что обращаются не к ней, что это не машины ожидают ответа от своих двуногих смотрителей.

– Скорректируйте курс, восемнадцать-шесть-сорок-один…

Акцент у говорящего был непривычный, и Офелии приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова, но язык был ей знаком. Мужской голос. Голос человека, привыкшего отдавать приказы.

– Готово, – ответил другой голос. – Челнок один, «Сапфир», корректирую курс. Уточните шесть-ноль-

два и тридцать-двенадцать. – Шипение, треск. И потом: – Что там, видно другую колонию?

– А то. Сияет на инфракрасном радаре не хуже маяка. Четкая граница между терраформированной и местной растительностью. Летное поле. Дома какие-

то. А что? Нам в другую сторону.

– Да просто интересно. Они…

Шипение, треск. Долгая пауза.

– Ну, мы их ошибок повторять не планируем, – наконец проговорил первый голос. – Какими идиотами надо быть, чтобы выбрать для колонии тропики? Я слышал, что они забрали меньше людей, чем заселили. – Снова пауза, как будто кто-то задал вопрос, хотя Офелия слышала только тихое шипение. – Не разбежались, нет. Поумирали, бедняги. Но с нашими мерзляками такого не случится.

Офелию прошиб холодный пот, и она тяжело опустилась на пол. Челнок? Спускается? «Мерзляки»? Колонисты?

Они найдут ее. Найдут и отправят назад в космос, закроют в криокапсуле… или того хуже: потребуют, чтобы она им помогала. Чтобы подстроилась под них и делала, что велят.

Сердце забилось под ребрами; ее зазнобило. Она не хотела этого; не хотела, чтобы ее поймали и посадили под замок, не хотела, чтобы ею снова помыкали. Она попыталась сообразить, что можно сделать. Снова спрятаться в лесу? Возможно, у нее будет время как следует собраться, но она не сумеет выжить в лесу: там не растет ничего пригодного в пищу.

Офелия вышла на улицу и задрала голову. Разумеется, она ничего не увидела, кроме голубого купола неба, испещренного белыми облаками. Если на орбите и висит корабль, отсюда его не разглядеть. А вот смогут ли с корабля увидеть ее? Днем – едва ли. А вот ночью…

Свет включать нельзя. Летними вечерами она и так обходилась без него, но теперь остро сознавала, сколько ограничений накладывает на нее темнота. Если она собирается бежать, ей предстоит много дел, для которых требуется свет. Эту ночь она просидела в темноте, вглядываясь в звезды. Могут ли они заметить ее без света? Инфракрасный радар… Это тот, что улавливает тепло, припомнила Офелия; раньше у поселенцев были специальные очки, позволяющие видеть животных в темноте, но с годами они пришли в негодность. Выходит, ее все-таки могут засечь с корабля – как минимум увидят облако жара вокруг рециклера. Может, решат, что рециклер работал сам по себе с тех пор, как из колонии вывезли людей? Что кто-то попросту забыл отключить оборудование?

После стольких месяцев в одиночестве ей сложно было представить, как рассуждают другие люди. Будь на орбите Барто, о чем бы он думал? Сколько осталось до конца смены… Когда моя очередь… Готов ли ужин?

Офелия проснулась на заре; она задремала сидя, привалившись к стене, и теперь у нее защемило шею. В глаза словно насыпали песка. Морщась от боли, она осторожно потянулась и медленно, придерживаясь за стеночку, поднялась на ноги. В центре света было немного, но достаточно, чтобы видеть перед собой. Она дошла до кабинетов и уставилась на безмолвный серый ящик. Стоило ей засомневаться, уж не приснились ли ей голоса, ящик снова затрещал и ожил.

– Восход по местному времени, – произнес новый мужской голос.

Интересно, где они? В поселении до восхода солнца еще добрый час. Может, восточнее? На востоке не было ничего, кроме моря, если только не забрать дальше к северу. Офелия открыла экран погоды – на нем отображалась карта материка с линией восхода. Выходит, они совершили посадку где-то вдоль этой линии, более чем в тысяче километров от поселка.

Может быть, они никогда ее не найдут. У них ведь полно работы. За все сорок лет никто из поселенцев не отходил от колонии больше чем на несколько километров. Они собирались продолжить разведку территории, но всякий раз отвлекались на более важные дела. Может быть, ей ничего не угрожает.

– Восемь-восемь отправляет мехботов, принимайте через две.

– Принято.

Весь день Офелия, скрючившись перед приемником, следила за ходом вторжения (иначе происходящее она воспринимать не могла), временами только догадываясь о смысле услышанного. Она помнила, как происходила их собственная высадка, поэтому примерно представляла себе процедуру. Первыми отправлялись челноки, которые могли совершить посадку без предварительной подготовки грунта; на них доставляли мехботов, которые разравнивали поверхность посадочного поля. Следом – основные грузовые челноки со строителями, которые быстро возводили временные склады и оборудовали посадочную полосу. Последними, в порядке специальностей, прибывали пассажирские челноки с только что проснувшимися поселенцами. Офелия представила женщину, такую же, как она в молодости, которая приходит в себя в криокапсуле, пытается успокоить детей, пока их будят и загоняют в челнок… В день их высадки шел дождь, вспомнила она, и Барто орал как резаный и бился своей крепкой круглой головой ей в грудь.

Но это будет позже. Сегодня где-то на северо-востоке челноки выгружали мехботов, а большие строительные машины выпалывали местную растительность (интересно, лес там или кустарник?), чтобы расчистить место под посадочную полосу.

Вечером, рассудив, что не пропустит приземление челнока на летном поле, Офелия вернулась ночевать домой. Свет включать не стала – это было бы глупо, ведь на орбите все еще висел корабль. Но рано или поздно корабль улетит, а поселенцам и без того будет чем заняться на новом месте. Тогда свет можно будет включить снова. Она уже почти не сомневалась, что все обойдется. Они ведь говорили, что основывать колонию в тропиках – глупое решение, а значит, не станут расширяться в эту сторону. А к тому времени, когда они все-таки сюда доберутся – лет через десять – двадцать, а то и тридцать или даже сорок, – она уже благополучно отойдет в мир иной.

Может быть, они прочтут отчеты и оценят ее маленький вклад. Она невольно усмехнулась в темноте при мысли о том, как вместо официальных отчетов, состоящих из дат и имен, они читают правдивые истории реальных людей.

– Шестой пошел. На курсе.

Еще один. Пять пассажирских челноков уже село; постепенно Офелия перестала так напряженно следить за высадкой. Очевидно, никого не интересовала бесполезная заброшенная колония. Время от времени Офелия даже покидала центр, чтобы поработать в огородах, приготовить обед и поесть, поспать дома, в удобной кровати. Она начала собирать вещи первой необходимости на случай, если придется уходить в лес, но так и не закончила. Сейчас она, уютно устроившись в кресле в швейном зале, слушала выкрученный на полную громкость приемник и нанизывала на леску раскрашенные ею бусины.

– Разрешение на посадку получено.

Новый голос, женский. Должно быть, кто-то из специалистов, которых разбудили в числе первых и сразу же приставили к делу. Офелия попыталась представить, как она выглядит. Молодая, конечно. Есть ли у нее дети? У нее был голос человека, который ответственно подходит к работе. У такой дети, если они все-таки есть, всегда одеты с иголочки. Офелия глянула на свою нитку бус. Добавить между зелеными синюю? Тогда придется снять вот эти две, желтую и зеленую… Она сощурилась на нить.

– У нас проблемы, – услышала она.

Женщина старалась сохранять спокойствие, но голос ее выдавал. Офелия вскинула голову, почти ожидая увидеть ее в дверях. Но нет, голос доносился из серого ящика, и, что бы там ни происходило, их разделяли сотни километров.

– Какие? – скучающий, незаинтересованный ответ с корабля на орбите.

– Тут какие-то… Тут не должно быть разумных видов, но…

– Выражайтесь яснее.

– Тут штук сто больших… бурых животных. Они идут на нас. Строем. Все покрыты яркими узорами и какими-то…

Раздался звук, который Офелия не узнала, но звучал он опасно – так, что ее тело среагировало прежде, чем мозг успел обработать полученную информацию.

– Они пытаются нас убить…

Женщина говорила так, будто не верит своим глазам. Офелия тоже не верила. Нечто – какие-то животные – пытается их убить? Что за нелепица. Циклоны – да, наводнения, засухи, лихорадки – да, но не животные. За сорок лет на колонию не нападал никто, способный причинить реальный ущерб; на планете проводили предварительные исследования; они там просто спятили.

Она отложила бусы и пошла в операторскую. Возможно, они транслируют не только звук, но и видео, и тогда у нее получится на них посмотреть. Офелия пощелкала каналы, но ничего не нашла. Придется полагаться на уши.

Даже ее воображение было тут бессильно. Никто не знал, что это за существа. В следующие часы несколько голосов подтвердило, что животные большие. Кто-то восклицал, что они очень быстрые. Насколько большие? Насколько быстрые? Млекопитающие это или рептилии, насколько они разумны – даже те, кто видел их своими глазами, могли только гадать, что уж говорить об Офелии.

Разумные или нет, но животные определенно стремились убить поселенцев. Офелия сидела перед приемником, вслушиваясь в звуки, которые вскоре начала узнавать благодаря комментариям: это взрывчатка, а это – свист камней, выпущенных из чего-то вроде катапульты. Люди гибли от ударов камней, от взрывов. Лишь немногие имели при себе оружие. Часть поселенцев укрылась в челноке; пилот запросил разрешение вернуться в космос.

– Вы перегружены. Разгрузите судно…

– Не можем. Люди отказываются выходить. Мы можем и так…

– Маловероятно. Вам придется…

– Если они разбомбят полосу, мы точно никуда не улетим. Дольше тянуть некуда… – Ответа не последовало, но Офелия услышала, как пилот вполголоса выругался. – Идиоты… Давай, Тиг, готовь двигатель, придется выжать из него все…

От грохота у Офелии зазвенело в ушах, хотя звук был приглушен расстоянием и демпфером динамиков. Спустя несколько секунд тишины с корабля окликнули:

– Карвер, что у вас? Ответьте!

– Поздно! Сволочи… Они взорвали полосу вместе с челноком! – закричал в рацию кто-то из тех, кто остался снаружи. У Офелии сжалось в груди. Эти существа взорвали челнок? – Заберите нас отсюда!

– Челнок будет лететь до вас три часа. – Новый голос с корабля, кто-то постарше и повлиятельнее. – По местному времени будет уже темно. Ему понадобится освещение, чтобы сесть. На борту будет команда профессионалов…

– Через три часа спасать будет некого! Какое освещение, как вы… Черт, да сделайте что-нибудь! Эти твари уже близко, мы не…

Офелия почувствовала на лице что-то мокрое и облизнула губы. Слезы. Она плакала над ними, над этими отчаявшимися беспомощными поселенцами, которые едва выбрались из криокапсул, чтобы погибнуть на планете, которую не успели даже увидеть. Это было куда хуже ее собственной судьбы, хуже, чем положить впустую сорок лет труда. Она знала – и эти люди скоро узнают тоже, – что Компания не станет рисковать кораблями, отправляя их с безопасной орбиты в загрязненную атмосферу ради каких-то поселенцев. Дешевле потерять несколько человек, чем космическое судно.

– У нас нет оружия класса «космос – поверхность», – сказал голос с корабля. – Рекомендуем организовать оборонительный периметр…

– Из чего? – От горечи в голосе Офелию передернуло. – Я оставлю рацию включенной, подавитесь своей драгоценной записью… И передайте тем, кто проводил разведку, что они слепые, глухие идиоты…

Офелия едва дышала. По отдаленным звукам ей быстро стало ясно, что происходит. Существа бросились в атаку; до нее доносились вопли, по большей части нечленораздельные, и странные звуки, которые, по всей видимости, издавали сами существа. Последнее, что она услышала, – глухой хруст: кто-то опрокинул и раздавил передатчик. Офелия вышла на улицу; были сумерки – сумерки того же дня. Где-то вдалеке заревело и грохнуло: челнок быстро шел на снижение, но не там, где случилась бойня.

Офелия вернулась внутрь и продолжила слушать. Экипаж челнока докладывал обстановку кораблю на орбите.

– Видимый свет, да. Искусственного освещения нет – судя по тепловому профилю, это горящие обломки. Много инфракрасного… Тысячи, десятки тысяч этих тварей. Записываем на всех частотах. Они… Боги, ты погляди… Шин! Наверх! Давай наверх!

И потом, перебивая поток вопросов с корабля:

– Они точно разумные. У них есть орудия. В темноте мы не сядем. Утром можно…

– Подготовьте отчет для министерства, – перебил спокойный голос с корабля. – На рассвете – облет на большой высоте. Подвергать риску кого-либо еще я не вижу смысла. Компания сможет получить компенсацию с бывшего владельца лицензии на основании дезинформации, а дальше пусть политики решают, отправлять ли туда дипломатическую миссию. Это уже не наше дело.

– …Попробовать летное поле старой колонии?

– Нет. Если на этой планете есть автохтонный разумный вид, ситуация меняется. Мы в это не ввязываемся. Наше дело – доложить. Если ваших данных будет достаточно, то нам и утренний облет не понадобится. К тому же у нас есть прямая передача с места высадки.

– Хотелось бы мне знать, как они умудрились не заметить этих… существ.

– Это не наше дело.

Офелии уже доводилось слышать этот тон. Человеку, который сидит в безопасной кондиционированной утробе корабля, никогда не было дела до людей, гибнущих где-то далеко внизу. Она скривилась. Хотелось бы ей высказать этому типу все, что она думает. Взгляд упал на тумблер передачи; прежде она об этом даже не задумывалась. Но теперь… Если она слышит их, то и они услышат ее. Если она к ним обратится.

Нет, ничего хорошего из этого не выйдет. Она только навлечет на себя неприятности.

Весь следующий день Офелия пыталась поверить, что ничего не поменялось. Угроза миновала; новой колонии больше нет. Если чудовища не нашли их за сорок с лишним лет, с чего вдруг найдут теперь? Можно мирно жить, как прежде, в заброшенном поселке. Мастерить бусы, экспериментировать с красками, выращивать всего понемногу – ровно столько, сколько нужно для пропитания.

Утвердившись в этой мысли, она вышла на прогулку вдоль кромки пастбища. Под лучами солнца, в мареве пыльцы, взлетающей с цветущего разнотравья, можно было делать вид, будто ничего не случилось. Солнце припекало плечи; овцы пахли овцами, а коровы… Коровы прядали ушами, посапывали влажными черными носами и пятились, когда она проходила мимо. Бык фыркнул, мотая головой вверх и вниз. Не на нее. На что-то за рекой.

Животные вели себя совершенно обычно. Офелия убеждала себя в этом, несмотря на ком в горле и бегающие по шее мурашки. Она вернулась к овцам, но стоило ей порадоваться, что овцы ведут себя спокойнее, как те разом вскинули головы и уставились в одну точку в лесу. Офелия ничего не увидела и не услышала.

Овцы глупые. Коровы пугливые. Офелия мрачно глянула на лес и зашагала обратно в огород. Лишь по случайности она то и дело оказывалась в ближайшем к кухне углу, где рыхлила один и тот же клочок земли, поглядывая на пастбище и кустарник за ним поверх заросшего дневкой забора, который так и не собралась починить.

Может быть, ей все приснилось. Еще в школе она слышала, что человек не может долго жить в одиночестве и сохранить рассудок: ему обязательно будут мерещиться другие люди. Конечно, она в это не верила, но так ей говорили. Выходит, если она, сама того не заметив, все-таки рехнулась, произошедшее могло быть плодом ее воображения. Возможно, никакого корабля не было и с ним ничего не случилось. Почему участь воображаемых поселенцев оказалась столь страшна, Офелия не знала; наверное, дело было в той порочной, темной ее части, которая побудила ее остаться в колонии одной.

Мысль эта, укоренившись в голове, породила новый соблазн: ведь узнать правду совсем несложно. Если передача все-таки была, оборудование должно было ее записать. Достаточно включить воспроизведение, и она услышит все снова – или не услышит ничего, и тогда станет понятно, что она все выдумала.

Она знала правду без всякого оборудования. День ото дня она заходила в центр, снимала показания, проверяла погоду, записывала то и другое в журнал. День ото дня поглядывала на архив передач, не запуская их.

В конечном счете это произошло случайно. Она собиралась проверить, в какой день сажала морковь в прошлом году. Что-то отвлекло ее; палец соскользнул с клавиши поиска по календарю.

«…Из чего?» – спросил злой испуганный голос, принадлежащий не ей.

Это правда. Ей не почудилось. Оборудование не лжет, не умеет лгать, а значит, на записи был настоящий человек, и этому человеку было больно и страшно.

А теперь этот человек мертв. Офелия задрожала, сама того не заметив; сперва руки, потом ноги, и наконец всю ее затрясло от страха и потрясения. Это были люди – люди, которых она могла знать, с которыми могла разговаривать, – и они все мертвы.

Дрожащими пальцами она кое-как нащупала на панели кнопку выключения. Тишина хлынула в уши – тишина, к которой она привыкла, которая всегда воспринималась ею как покой. Никаких голосов. Никаких больше голосов.

Постепенно дыхание выровнялось. Усталость вдруг навалилась на нее, потянуло в сон. Офелия опустила взгляд на красные бугристые костяшки, узловатые вены и старческие пятна, и собственные руки показались ей хрупче цветов. Взгляд скользнул ниже, зацепился за бахрому на подоле ее самодельного наряда. Теперь этот наряд показался ей непристойнее голого тела; она сдернула его с себя, скомкала и швырнула на пол.

– Они умерли! – произнесла она вслух, незнакомым от долгого молчания голосом.

Разум разделился на струйки, как поток воды, падающий с утеса: Офелия не понимала, откуда в ней этот гнев, не понимала, почему боится, почему не боится сильнее. Она бы не стала убивать этих чужаков, пускай и не хотела их появления.

Она снова вышла на улицу. Стоял очередной день, притворявшийся таким же, как предыдущие. Снова было влажно и жарко, по небу медленно плыли облака, дул легкий ветер. Какое ей дело до этих мертвых поселенцев? Они прилетели и умерли, и теперь она снова одна, как ей и хотелось.

Что-то изменилось.

Что-то изменилось непоправимо.

Что-то – нет, кто-то, некие существа – обитало на этой планете и хотело убить ее, уже убило других людей – а она даже не подозревала о подобной опасности. И с этим новым знанием ей отныне придется жить.

В воздухе пахнет странной гарью; вдали продолжает полыхать травяной костер, дым клубится тризной по гнездам. Со временем трава вернется и прикроет своей шалью нагую землю, но Народ не забудет, где пролегали шрамы. Земля еще долго будет хранить этот запах.

Поражение – отбивает правая рука. Не поражение, победа: их больше нет, а мы живы – отбивает левая. Одна за другой правые руки стихают, и вот уже одни левые отбивают волю Народа.

Высоко в небе, там, где пронеслось чудовище, рассекает воздух извилистый белый шрам. Много поколений назад, напоминает правая рука, такие же шрамы появлялись далеко на юге. Левая рука твердит свое: победа, победа, безопасность, покой, возвращение.

Шрам на небе рассеивается, не оставив и следа. Не ревут больше чудовища, распространяя вокруг себя едкий смрад. Народ кружит по выжженной земле, и длинная вереница танцующих, ныряя в нетронутые заросли за пределами загубленного поля, по цепочке передает в центр живые ростки, которые тут же сажают в землю, пока все поле не покрывается зеленой травой. Они продолжают танцевать и выстукивать, пока им не отвечают барабаны ветра, пока небесный народ не собирается в собственном танце кольцами и спиралями, рыдая над следами чудовищ и заполняя их сладкими слезами, от которых растет трава.

После дождя – снова в путь за барабанами ветра, по траве, усеянной тыквами небесного творца-светоносца, бьющего-в-барабан, и молодь осыпает друг друга вопросами: «Зачем – шрамы на небе? Зачем – чудовища в зеленом и сером? Зачем – плоские лица? Зачем – бескрылы, беспалы…»

«Не беспалы, – возражает кто-то. – Их короткие пальцы прикрыты чехлами, одеждой для ног».

«Одеждой, не панцирями?»

«Не панцирями. Одеждой».

«Ни одного без них… Это панцири».

«Не телесная оболочка. Одежда».

«Но тогда… у небесных созданий тоже – одежда?» Начинается бурное обсуждение: что такое вонючие трупы исполинских летунов – панцири, одежда или отдельные существа, союзники чудовищ? Один считает, что это машины, не что иное, как сложные механизмы вроде камнеметов. Другие осыпают его насмешками. Нелепица, выдуманная береговыми жителями с одурманенными дымом мозгами. Машины летать не умеют… Разве можно натянуть нити так туго, чтобы хлопали крылья?

«У них не хлопали крылья – это мы видели».

«Это возможно». Все тот же энтузиаст, известный своей любовью к механизмам. У Народа хорошие механизмы; Народ гордится своим энтузиастом. «Это возможно, но потребуется новая идея». Они замолкают и бегут дальше в тишине. Нельзя отвлекать того, кто выслеживает новые идеи; это все равно что отвлекать охотника: собьешь его со следа – ляжешь спать с пустым брюхом.

Энтузиаст отстает; они знают, что это означает. Время сидеть неподвижно, время искать других энтузиастов, время играть с прутиками, камешками и жилами, и в конечном итоге получится новый механизм, какого еще не видел свет. Тут, с запозданием, им приходит другая мысль.

«А если есть другие?» – вопрошает кто-то, когда становится можно говорить.

«Другие? Где?»

«Легенды. Шрамы в небе. Где-то на юге. Другие. Союзники союзников, союзники чудовищ».

Встревожившись, они собираются вокруг. Еще чудовища? Те, что жгут и разоряют гнезда? Воры и дети воров? Пора гнездования наступит раньше, чем только что восстановленные гнезда смогут принять молодь; им придется вить гнезда в другом месте, а значит, конкурировать за пограничные территории с другими обитателями лугов. Нелегкое время. А если они вернутся к большому гнездовью и обнаружат новых чудовищ?

Отряд старейшин прерывает их причитания. Никто не видел чудовищ с тех пор, как в небе появился первый шрам. Скорее всего, это были просто разведчики.

Никто не искал.

Много сезонов. Чудовища спешат. Не было нужды. «Никто не искал», – настаивает один из желторотых, для которого охота так же важна, как машины – для энтузиаста. Они все знают это, потому что знают друг о друге все.

Слишком далеко. Пустыня. Колючие заросли. А за ними – слишком влажно и слишком высокие деревья. Хуже городов. Этого последнего унизительного сравнения достаточно, чтобы разубедить любого, но только не желторотого, который уже взял след и намерен пройти по нему до конца.

«Вонючий след, – произносит наконец один из старейшин. – Вонючий след и дурной конец. Пустое брюхо: чудовищ не едят».

Они пытались, а потом их всех тошнило, ужасно тошнило на опаленную землю.

«Гнездовье», – говорит кто-то из робкой молоди. Раздается ворчание. Если уж робкие подают голос, весь Народ может сменить курс – и это в то время, когда нет ничего важнее новых гнезд.

Ступай, отбивает левая рука, и дробь прокатывается от отряда к отряду по всему флангу, до самого центра. Ступай, ступай, ступай. Ищи, ищи. Бери сколько нужно, но не слишком много.

После гнездования? Отряду молоди вовсе не хочется идти через пустошь, соль и шипы, болото и высокие деревья ради несъедобных чудовищ.

Ступай, отбивает левая рука. Сейчас. Сейчас. Ступай!

Отряд молоди разделяется, а затем разделяется еще раз. Энтузиаст, растерявший отчасти свой энтузиазм, но, как и любой охотник, не способный устоять перед новой добычей. Робкая желторотая, которой уже через сезон предстоит вить свое гнездо. Еще несколько желторотых из тех, кто погромче и побойчее, – с этими старшие только рады распрощаться. И несколько старейшин: кто-то, хорошенько все взвесив, решает, что это будет приключение, кто-то слышал о рыбалке на южном побережье, у кого-то есть родичи, видевшие небесный шрам. С ними в тыквах-горлянках, мешках и сумках отправляются мудрость и опыт кочевого Народа. Куда бы они ни отправились, сколько бы дней ни занял путь, Народ жил дорогой и ценил возможность расширить знания, вкусить ароматы и плоть новизны.

В пути они обсуждают чудовищ, напоминая друг другу мельчайшие подробности, все, что они видели, слышали, чуяли и пробовали на вкус (ох! от одного воспоминания сводит живот). Они строят догадки. Внутриродящие вроде травоедов, на которых они охотятся? Скорее всего. Две формы: одна с палками, другая с дырками. И всего по два, кроме маленьких отростков на концах рук и ног – тех по пять. Странное, нечетное число. Для кого-то священное – в основном, конечно, для рыбоедов. Много ли они видят своими маленькими глазками на плоских лицах? Достаточно, чтобы целиться из огненных трубок – это они заметили. Складки по бокам головы – возможно, уши или вкусовые щупы. У тех, что помельче, большие головы, а в остальном отличий почти нет. Мелких чудовищ было немного. Те, что побольше, все как один – с темной шерстью на макушке разных оттенков земли. Они передают друг другу образы. Да. Любой из них опознает чудовище, если снова увидит.

Разумны ли они? Тут обсуждение затягивается. Чудовищам хватило ума распознать угрозу, но ведь на это способно большинство животных, даже очень глупых. Быстрая реакция не показатель; Народ знает, что грузоносы неразумны, хотя реагируют быстро и даже поддаются дрессировке. Некоторые из чудовищ были машинами, и даже очень большими машинами, но разве сложно построить машину для переноски грунта? С этим справится даже ребенок.

Машина двигалась сама по себе.

Нет. Она была зачарована.

Нет. Ею управляло чудовище.

Кто это видел? Ответ на вопрос развеивает все сомнения; механизмом, который вспахивал землю

(и гнезда! Грязные воры!), управляло чудовище, и, хотя никто не видел ни крученых жил, ни тросов, они наверняка где-то были.

Надо было смотреть внимательнее.

Этим занимаются любители машин.

И займутся. Утратив интерес к этой теме, они возвращаются к предыдущему вопросу: разумны ли чудовища. Понимали ли они, что разоряют гнезда? Разве могли не понимать? Повсюду был символ Народа – плетенные из травы косицы и шнурки, предупреждающие, что рядом гнездовье, и несущие имена хранителей гнезд. Если они не слепы, то должны были видеть. Если они разумны, то должны были понять.

Споры продолжаются всю дорогу по разнотравью, пока кто-то, почуяв добычу, не отдает дробью короткий сигнал.

6

Одиночество придавило Офелию, как гора камней. Каждый день она заставляла себя работать в огородах, через силу проверяла животных. Все чаще она ловила себя на том, что стоит на месте, позабыв о своем занятии, и, приоткрыв рот, силится расслышать звуки, которых расслышать никак не могла.

Она не понимала, в чем дело. В первые дни, когда улетели все, включая ее родного сына с невесткой и людей, которых она знала большую часть жизни, все было иначе. Тогда она чувствовала себя свободной. Тогда пустые улицы и обезлюдевшие дома открывали перед ней возможности, которых у нее никогда не было. Тогда ей не нужны были никакие голоса; со временем даже воспоминания о них растаяли и в душе воцарился покой.

Теперь ее словно загнали в ловушку, в клетку еще теснее той, в которой она жила прежде. На пустых улицах могли скрываться враги; обезлюдевшие дома подкармливали ее страхи. Она не могла забыть странные голоса – голоса незнакомцев, взывающие о помощи, захлебывающиеся страхом и болью. И смертью.

После смерти Умберто и детей она плакала недолго. При мысли о собственной смерти не плакала вовсе: смерть есть смерть, от нее не уйдешь. Но теперь она рыдала, чувствуя, как дрожит лицо, как ветерок холодит мокрые щеки, как льет из носа, как стекает по подбородку ниточка слюны. Безобразные старушечьи слезы, пролитые по людям, которых она никогда не видела и видеть не хотела. Они проделали такой долгий путь, только чтобы умереть, и она не хотела, чтобы они прилетали.

Она решительно ничего не понимала. Когда слезы иссякли, она вытерла лицо попавшейся под руку тряпкой – это был лоскут ткани из центра, который она машинально сунула в карман, – и выглянула на улицу. Пусто. Вчера, и позавчера, и позапозавчера – пусто, и пусто будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. Она жила в самом центре пустоты, в моменте между бесконечностью до и бесконечностью после. Прежде ее это не беспокоило, а теперь все вдруг изменилось.

Медленно, как уходит боль после серьезной травмы, одиночество отступило. Страх остался. Нечто убило этих людей и убьет ее, если отыщет. Приняв решение остаться, она уже была готова к смерти в одиночестве. Но она всегда думала, что умрет от старости или несчастного случая. Не от чужой руки.

Она чувствовала себя хрупкой, беззащитной, беспомощной. На складе было какое-то оружие, но Офелия понимала, что оружие ее не спасет. Невозможно оставаться начеку постоянно; она всего лишь человек, ей нужно есть, спать, ходить в туалет. Один в поле не воин, даже с машинами. Если эти существа найдут ее, им не составит труда ее прикончить. Что они это сделают, Офелия не сомневалась: они уже расправились с несколькими десятками человек моложе и сильнее нее.

Впрочем, страх тоже отступал, хотя и медленнее одиночества. Постепенно ей удалось забыть – не специально, просто множество мелких дел вытеснило из головы все остальное. Ее до сих пор не нашли. До сих пор не убили. И она продолжала получать удовольствие от своих занятий, и ее желания тоже никуда не делись.

Она собрала рассыпанные под швейными столами бусины и снова нанизала их на леску. Изготовила и покрасила еще, добавила высушенные панцири склизевика, семенные коробочки, кисточки, связанные из длинных волосков с коровьего хвоста… Она сама толком не знала, что у нее получится, но ей нравилось сочетание крупных и мелких элементов, цветов, фактур и линий. Примерив готовое изделие, она прикинула, где чего не хватает: вот здесь просится еще одна нитка бусин, а тут – что-то потяжелее, чтобы конструкция не съезжала с плеч. Она посмотрелась в зеркало. Странно, но после того случая с челноком она почти этого не делала. Ей не хотелось видеть выражение своего лица: она боялась, что сама себя напугает. Но увиденное в зеркале даже человеком назвать было сложно.

Продолжить чтение