Читать онлайн Заплатить за все бесплатно
Пролог
Новые родственники – это всегда стресс.
Учитывая, сколько в его жизни уже было стрессов, то еще один – фигня делов, как сказал бы сын Захар.
Сам Горелый, отличающийся еще меньшей разговорчивостью, чем его сын, никак не комментирует новую для себя ситуацию.
Очень новую и неожиданную.
То, что его парнишка решил жениться, он, конечно, знает. Еще сидел когда, получил информацию.
Захар сам написал, коротко, в одно предложение.
Горелый прочитал, задумчиво кивнул, отправил такой же лаконичный ответ. Знак вопроса.
Получил в смс дату. Прикинул.
Еще не скоро. Он успеет выйти и даже дела кое-какие поделать. Серьезные.
У него там, на воле, бизнес. Сейчас этот бизнес на плечах партнера, который регулярно перечисляет долю Горелого на оффшорный счет, оставляя малую часть на жизнь Захару.
Но дело долго не может стоять, наступает стагнация. Так что, после выхода, будет море работы.
Горелый понимал это и изо всех сил настраивался на правильное распределение сил и эмоций.
Сначала – к сыну.
Посмотреть на него, вырос, наверно. Он фотки присылал, конечно, а вот приезжал последний раз еще год назад.
Горелый заценил разворот плеч и тяжелый дедовский взгляд. Вырос волчонок. Стал полноценным волчарой. Серьезным, еще не матерым, но таким, что сразу понятно: шутить тут никто не будет.
Горелый с легкой ноткой ностальгии вспомнил себя такого.
Он тогда взял первое место по России в своем весе и возрастной группе. Отец радовался. Не показывал, конечно, Гореловы вообще на эмоции скупы, но взгляд выдавал.
После он на него никогда так не смотрел. Повода не было.
Горелый не особенно любил вспоминать то, что было дальше… Потому что ощущение правильности, испытанное тогда, на России, больше не повторилось. Несмотря на все успехи в бизнесе, сначала нелегальном, но очень прибыльном. Были девяностые, новые возможности для умных людей. Горелый считал себя умным и возможности использовал. И даже с успехом.
Все было.
Первые бабки, шальные, проебанные за сутки в мареве бухла и шлюх. Первые покупки, серьезные такие, чтоб пацаны одобрили. Он привел в свою новую квартиру жену и сына. Отец не пошел. Он вообще не касался ничего из того, что зарабатывал Горелый.
Хорошо, что хоть потом поддержал, когда Лелька подставила, свалив с партнером…
Забрал Захара, позволив сыну самостоятельно выбираться из жопы.
И Горелый выбрался. И даже с прибытком. Вот только… Перешел кое-кому дорогу в процессе, не рассчитал свои силы. Думал, вытянет. Не вытянул.
Шесть лет прошли. Проползли. Медленно, сука, так медленно…
Ну ничего. Больше такого не повторится. Никогда не повторится.
У Горелого впереди счастливое, мать его, будущее.
Жаль, отец не увидит…
Горелый смотрит на новых родственников, приходя к выводу, что Захар весь в него. Если уж впираться в дерьмо, то по самую макушку, сразу, с головой ухнув на глубину.
И хорошо, что сейчас не девяностые.
Пацаны не поняли бы прокурорскую родню.
Предъявили.
А сейчас… Сейчас просто неудобно, учитывая, что именно планирует сделать Горелый в первую очередь.
– Вы так похожи, – пищит мелкая невеста сына, миленькая блондиночка с голубыми глазами.
Горелый кивает. Хороший вкус у Захара. Тоже в него. Хотя, мелковата, конечно, девка, едва из подмышки у него выглядывает. Но тут уж ничего не поделаешь… Остается только надеяться, что внук будет в его породу. Хотя… Сам прокурор и его сыновья-менты не мелкие совсем. Конечно, ни до Захара, и тем более до самого Горелого не дотягивают ростом, но все равно вполне серьезные звери. Младший, Захар обмолвился, пару раз его ронял даже, а это показатель.
– Беременная уже? – спрашивает Горелый у будущей невестки, она краснеет всем лицом и шеей сразу, как умеют только натуральные блондинки, и отрицательно мотает пушистой головой.
– Пап… – укоризненно басит Захар, машинально становясь так, чтоб чуть-чуть закрыть спиной свое мелкое сокровище. Ему не нравится ее смущение.
Горелый заценивает это собственническое движение, уважительно кивает.
Вырос сын. Вырос. Давно ли на плечах его таскал?
Сажал на шею и бежал вокруг парка на утренней ежедневной разминке… Сердце чуть-чуть колет.
Счастливое время. Он тогда не был богат, и даже не планировал. Они жили в съемной хате, перебивались на его зарплату и призовые. Но он был молод, рядом была любимая, как тогда казалось, женщина и маленький сын. И гордость в отцовском взгляде.
Горелый досадливо поморщился, поймал взгляд будущего свата, кивнул.
Да, поговорить надо.
В этом богатом доме куча народу. Помолвку празднуют.
И как раз Горелый к этому сроку удачно вышел.
Честно говоря, узнав о новой родне, думал, что не пригласят. Он и не стремился, зачем?
Сын выбор сделал самостоятельно, с ним не советуясь. Значит, его одобрение не требуется.
Да и прокурор… Вряд ли захочет его видеть в своем доме. Все же, в свое время имя Горелого гремело…
Но прокурор пригласил настойчиво.
И Горелый пришел. Почему нет?
Он идет через толпу, успокоительно кивнув на вопросительно-встревоженный взгляд сына, останавливается возле будущего родственника.
– Думаю, нам есть что обсудить, – говорит прокурор.
Его жена, красивая невысокая блондинка, глядя на которую, сразу становится понятно, в кого пошла будущая невестка, стоит рядом и немного обеспокоенно смотрит на мужа.
Словно предупреждает его взглядом.
Но прокурор гладит ее по плечу, кивает, типа, не волнуйся.
И первым идет к выходу из зала.
Горелый, кивком попрощавшись с будущей сватьей, движется в том же направлении.
В кабинете, классическом таком, с массивной темной мебелью, они садятся в глубокие кресла, прикуривают, прокурор разливает по низким бокалам коньяк…
Выпив, какое-то время смотрят друг на друга.
Изучают.
У прокурора спокойное лицо, видно, что мужик не злоупотребляет, занимается спортом, поддерживает форму. До Горелого ему, конечно, как до звезды, тем более, что в зоне заниматься особо нечем было в свободное время, и Горелый активно тренировался, не позволяя себе распускаться. И теперь явно в лучшей своей форме.
Но и прокурор – серьезный мужик. Горелый с ним не пересекался, повезло. Говорят, с ним не договориться насчет бабла.
Горелого пасла Москва, дела были там, суд был там… И все было бы на мази, если б не та сучка… Ну, ничего, ничего… Разберемся…
Насильно изгнав из головы образ гладкой дряни, из-за которой поломалась практически стопроцентная схема, когда его должны были освободить прямо в зале суда, Горелый отпивает еще коньяка для успокоения.
– Я думаю, что имею право узнать твои дальнейшие планы, Владимир Петрович, – без прелюдии начинает прокурор, сверля Горелого острым взглядом потомственного чекиста.
– Имеешь, – кивает Горелый, – у меня бизнес. Надо работать.
– Ты же понимаешь, что я буду вынужден… Присматривать? – спокойно предупреждает прокурор, – Алла – моя единственная дочь. Самый младший ребенок. Я не позволю даже малейшего дискомфорта для нее. Твой сын, насколько я сумел убедиться, похож на тебя только внешне. И слава богу.
“Не только, – хочется сказать Горелому, – ты даже не представляешь, насколько похож. Насколько он – Горелов”…
Но Горелый молчит. Кивает.
– И я тебя сразу предупреждаю, – продолжает прокурор, – если увижу, что ты… То приму меры. Пока ты сидел, было спокойно. Твой сын работает, вполне способен обеспечивать мою дочь. И я их без помощи не оставлю, конечно же… Но даже упоминания никакого криминала не позволю.
Горелый кивает.
Нормальная схема.
Он, собственно, и не планировал возврата. Он вообще в последние пять лет, перед тем, как влететь, был самым законопослушным чуваком, какого только можно было представить. И сидел не за свежие подвиги, а за давние. Те, что раскопала эта… Эта…
Горелый привычно стискивает зубы, перебарывая злобу.
Не сейчас. Не сейчас.
– Я хочу, чтоб между нами не было недопонимания, – завершает прокурор, – и обид. Я буду защищать свою семью всеми доступными способами. А твой сын теперь – это тоже моя семья.
“Мой сын – это МОЯ семья!”, – хочется рявкнуть Горелому, но он привычно молчит. И смотрит.
Прекрасно зная, что взгляд его прошибает и самых крепких мужиков, заставляя нервничать. Но или прокурор вообще безбашенный придурок, или нереально крепкий мужик, но в лице у него никаких изменений не происходит. И в фигуре тоже. Он не напрягается, не настораживается. Отвечает спокойным, уверенным взглядом.
И Горелый отступает, неожиданно для себя. Не то, чтоб сдался, но… Но он всегда уважал силу духа. У отца такая была.
Если что решил, хер сдвинешь.
Он ведь при смерти был, но сына видеть не захотел…
– Я рад, что мы достигли взаимопонимания, – спокойно комментирует ситуацию прокурор, – а теперь давай вернемся к гостям. Кстати, ты в городе остаешься? Или в столицу?
– Я пока отдохнуть хочу… – неопределенно отвечает Горелый, – в деревню поеду… Рыбалка, там, охота…
Прокурор смотрит на него испытующе, пытаясь понять, что тот задумал.
Но Горелый не палится, смотрит равнодушно.
И прокурор, момедлив, кивает.
В самом деле, логично же… После отсидки отдохнуть на природе…
В зале Горелый ловит внимательный взгляд сына, неопределенно дергает углом губ. Тоже мне, переживатель какой…
Совсем не доверяет, что ли? Или думает, что он, Горелый, вообще без башки и устроит тут разборки, сломав сыну отношения в будущей семье?
Горелый выходит на крыльцо, с удовольствием затягивается сигаретой, вдыхает летний вечер.
Завтра он уже будет на пути в деревню.
Потому что не соврал прокурору, всю правду сказал. Практически всю.
Он поедет отдыхать.
И еще кое за чем.
Например, глянуть на одну гладкую сучку, стоившую ему шести лет жизни. Она думала, что, свалив из столицы в глухомань, спряталась.
А вот нихера…
Плохо спряталась. Горелый идет искать.
И найдет.
Глава 1
– Карин, забирай свою оторву от моего Витальки! – голос соседки, визгливый, с уже формирующимися нотами грядущего скандала, заставляет оторваться от конспекта и выглянуть в окошко, – а то я ее прямо тут хворостиной перетяну!
– Не имеете права! – голос дочери, звонкий и нахальный, подстегивает укориться, хотя и без того бегу, роняя тапки, уже через сени к входной двери, как обычно, с наступлением теплых деньков, всегда распахнутой и занавешенной только тюлью от насекомых, – вы мне не мама! Только троньте, позвоню в службу защиты детей!
Ох, блин!
Ну что сказать…
Моя пятилетняя дочь развита не по годам… И большая часть вины в этом – моя.
– Ах ты, засранка! – голос соседки взвивается в небо, словно сирена, пугая приблудших кур внизу и голубей сверху, – да я тебя!..
– Галя, что случилось? – кричу я с порога, еще толком не видя ни соседки, ни дочери, только слыша их из-за калитки.
– Да ты глянь, что твоя дрянь моему Витальку сделала! Глянь! И грозится еще! Да это я в службу эту… как ее… позвоню! Чтоб тебя, паразитку, забрали в детский дом!
– Не заберут! – так же звонко отвечает дочь, совершенно не напуганная ни голосом соседки, которого даже ее муж, здоровенный, к слову, мужик, опасается, ни словами, гадкими, на самом деле, – у меня мама есть!
– Да ты!.. Ай! Каринаа-а-а! Ай! Пнула меня! Ай! Убила! Обезножела!
Вот как, как скажите мне, это все может произойти за одну минуту, пока я бегу от двери дома до калитки?
Но может. С моей девочкой – все, что угодно, может…
Выбегаю, готовясь наблюдать катаклизм, потому что соседка орет так, будто ее реально убивают, и торможу в удивлении.
Моя девочка забралась с ногами на лавочку у дома и, сурово насупившись, держит в руках здоровенную палку, размером с нее саму, не меньше.
Напротив орет на всю улицу соседка Галина, причем, непонятно, чего орет, визуально никакого ущерба ей не нанесено.
А с другой стороны стоит и увлеченно ковыряется в носу сын Гали, Виталик, шестилетний оболтус, грязный до невозможности. И спокойный, как танк, словно материнский крик вообще к нему никакого отношения не имеет.
Я охватываю картину одним взглядом, выдыхаю, понимая, что ничего жуткого не произошло, и принимаюсь командовать:
– Яся, брось палку и иди во двор. Галя, прекрати орать, ты сына напугаешь, он палец сломает!
Галя тут же замолкает с открытым ртом, разворачивается сначала ко мне, затем к Виталику.
Тот, замерев с пальцем в носу, мгновенно ощущает смену диспозиции и принимается тоненько подвывать на одной ноте. Ковырять, что характерно, не прекращает, наоборот, даже усиливает вращательные движения.
Галя, изучив его внимательно, разворачивается опять ко мне:
– Видишь? Видишь, до чего парня моего довела твоя дрянь!
– Выбирай выражения, Галя, – повышаю я чуть-чуть голос, зная, что спокойный тон тут не прокатит, это деревня, здесь голосом брать привыкли, кто кого переорет, тот и прав. – Ничего такого не вижу.
Хочется добавить, что ее Виталик с рождения такой и влияние моей Яськи явно ему не вредит, а, может, и облагораживает даже, но это, все-таки, ребенок, а потому сдерживаюсь.
– Да как не видишь? – Галя кидается к своему сыну, и тот, дернувшись, то ли палец сильнее в нос втыкает, да так, что добирается, наконец, до мозга, хотя в наличии последнего большие сомнения у меня всегда были, то ли просто пугается зверского выражения матери, потому что принимается орать так громко, что где-то далеко вспархивают недопуганные Галей голуби. – Смотри! Весь исцарапанный! Чуть глаза не лишила ребенка!
– И это вовсе не я, – подает голос из-за моей спины Яся, и, клянусь, слышатся в нем ехидные ноты, – это он дурак. Говорила, не в шиповник надо, а в смородину…
– Так надо было пальцем показувать! – неожиданно прекращает орать Виталик, – я не разобрался!
– Потому что дурак! – голос Яси наполняется торжествующим ехидством, – и в лепеху коровью наспупил еще!
– Я случа-а-айно-о-о-о… – опять заводит Виталик, а я решаю прекратить цирк, пока все соседи не приняли активное участие в представлении. Есть опыт да, и не особенно приятный…
– Галя, разбирайся сама со своим парнем, – подключаю я командный голос, – причем здесь моя Яся?
– А притом, что приваживает Виталю моего, таскает за собой! А потом он весь побитый приходит, да собаками покусанный!
– Галя, опомнись, – пытаюсь я вразумить соседку, – Яське едва пять лет исполнилось! Кого она может за собой таскать? Ну, запрети своему…
– Да как я его удержу?
– Сама себе злобный Буратино, значит, – бормочу я, пожав полечами.
– Че? – непонимающе открывает рот соседка, временно впав в ступор, но быстро приходит в себя, – ты запрети своей гулять с моим Виталей! А то точно в полицию сдам ее!
– Это вас надо в полицию! За то, что меня ударить пытались! – лезет под руку Яся, а я хмуро смотрю на соседку тяжелым взглядом, под которым она неожиданно тушуется:
– Да кому ты нужна, шмакодявка… Ничего такого…
– Галя… – начинаю я, добавляя жесткий прокурорский тон к командному голосу, – если узнаю…
– Да Карин, ну чего ты, чего ты… – тут же сдувается она, пятясь назад и по пути давая пинка своему замурзанному ребенку, – я ее только за руку привела…
– И хотела пнуть! – ябедничает Яська.
Я делаю шаг в сторону Гали, обшариваю взглядом землю в поисках той самой палки, что бросила дочь.
Если и правда хотела, я ее прямо тут в дорожную пыль вгоню.
Но Галя, видно, поняв по моим глазам, что сейчас будет больно, резво отпрыгивает от моего двора чуть ли не на два метра в сторону, подхватывает своего Витальку за шкирку и молча тащит по улице, начав верещать уже на серьезном удалении:
– Да пошла ты! Психованная! Такая же, как дочь! Две больные психички! Лечить вас надо! Как тебе детей доверяют!
Ее голос удаляется вдоль по улице, и траекторию движения можно с легкостью угадать по разбегающимся в разные стороны курам и лающим собакам. Очень, кстати, в тональность попадают, прямо группа поддержки…
Я выдыхаю, разворачиваюсь к дочери, оглядываю ее еще раз, думая, что, если хоть малейший синяк увижу, догоню Галю и покажу, что такое разъяренный сотрудник юстиции. Пусть и бывший.
Яся, чувствуя, что еще не все позади, и ей вполне может перепасть за проделки, торопливо отскакивает опять на лавочку, там становится в позу и выпячивает нижнюю губу:
– Только без рук!
Я пару секунд моргаю оторопело, пытаясь понять, откуда она могла этого нахвататься, а затем выдыхаю. Невозможно же ругать, когда она так смотрит… Злость уходит, тревога за дочь тоже, судя по всему, она сумела за себя постоять самостоятельно, хотя я в этой ее способности никогда и не сомневалась…
И теперь нужно подобрать слова, чтоб внушить, наконец, Яське, что Виталика этого лучше десятой дорогой обегать, раз уж он такой недалекий послушный телок… От таких одни беды…
Яська, видя мое переменившееся выражение лица, заранее делает тоскливую мордяху, типа “ну чего ты мне еще можешь нового сказать”, но затем смотрит куда-то мне за плечо и пищит:
– Машинка красивая!
Я поворачиваюсь, чтоб посмотреть, какую именно красивую машинку обнаружила моя дочь на сонной поселковой улице, и замираю, разглядывая хаммер последней модели, неуместный тут настолько же, насколько был бы неуместен, например, звездолет…
У черного монстра, остановившегося у соседнего дома, огромные колеса, чуть ли не в мой рост, тонированные стекла по всему салону и агрессивные, хищные линии корпуса. И вообще, очень он какой-то пугающий. Что он тут забыл, в нашей глуши, куда даже автобус из района лишь два раза в неделю приезжает?
Я приставляю руку козырьком ко лбу, пытаясь высмотреть водителя. Рядом на лавочке подпрыгивает и о чем-то тарахтит Яся. Кажется, спрашивает меня, что это за марка машины.
Я хочу ответить, даже рот раскрываю, но в следующее мгновение слова застывают в горле.
Потому что водительская дверь открывается, и на пыльную дорогу спрыгивает мужчина.
Огромный, невероятно массивный, одетый в темную футболку с длинным рукавом и джинсы.
Он смотрит прямо на меня, и глаза из-под низко надвинутой кепки блестят по-волчьи.
С удовлетворением и азартом.
Я не могу поверить тому, что вижу, это словно сон какой-то, жуткий, жуткий кошмар! Этого не может быть! Нет!
Сглатываю, моргаю, слышу сквозь нарастающий гул в ушах звонкий голос Яськи:
– Какой дядя большой!
Водитель не обращает внимания ни на кого, ни на соседей, изучающих его со своих дворов, ни на лающих на чужака собак, ни на писк Яськи…
Он смотрит только на меня.
Медленно убирает огромные кулаки в карманы джинсов, чуть подается вперед, поводит бугристыми плечами, словно… Словно угрожает…
А я все стою. Все поверить не могу своим глазам. В голове шум, глупые слова: “Не может быть, не может быть, не может быть…”
А затем он усмехается.
И эта жуткая, хищная усмешка, в сочетании с азартно и злобно блестящими глазами, смотрится настолько дико и пугающе, что я, наконец, прихожу в себя, бросаюсь к Яське, подхватываю ее на руки и, не обращая внимания на протестующий писк, несусь к дому.
Забегаю в сени, закрываю с размаху дверь, затем – через сени в дом, и тоже дверь запираю на замок и засов.
– Мама, мама, ты чего? – кричит испуганно Яська, но я не слышу сейчас.
Сердце бьется заполошно в горле, дыхания не хватает, я подбегаю к окну, выходящему на улицу, почему-то надеясь, что сейчас не увижу никого: ни здоровенной машины, ни ее пугающего водителя, призрака из моей прошлой жизни…
Пусть исчезнет! Пожалуйста, господи, я же так мало прошу! Пусть его не будет здесь!
Но мои молитвы не услышаны.
На улице по-прежнему стоит хаммер, а у его двери – огромный небритый мужчина в кепке.
Он смотрит в мое окно, словно знает, что я его вижу.
Уже не усмехается, но мне от этого не легче.
Впиваюсь пальцами в подоконник, кусая губы, чтоб не закричать.
Закрываю глаза, жмурюсь изо всех сил, открываю, неизвестно, на что надеясь…
Но чуда не происходит.
Он стоит. Смотрит.
А затем кивает мне. Медленно, со значением.
Я помню этот кивок. И взгляд этот помню.
Он так смотрел, когда мы виделись в последний раз. В зале суда, после приговора. Перед тем, как его вывели, он повернулся, нашел меня взглядом, усмехнулся и кивнул.
Я тогда поняла, что это было.
Обещание вернуться.
А он из тех, кто всегда выполняет свои обещания…
Глава 2
– Мама, мама, мама… – голос Яськи звучит уже напуганно, со слезой и только это меня выводит из ступора.
– Мама, вставай… Ну чего ты тут?..
Смотрю в огромные глаза своей дочери, удивленно моргаю, оглядываясь.
Я, оказывается, сижу на полу, прямо под окном, в котором только что увидела самый жуткий кошмар из моей прошлой жизни.
Видимо, в какой-то момент нервы сдали, может, как раз, когда он кивнул… Или усмехнулся… Или… Не знаю, как-то из памяти это выветрилось.
Я, судя по всему, так напугалась, что просто и по-детски спряталась под подоконник. А потом и на пол села.
Да так и сидела, в страхе и онемении, пока Яська своими слезами не вернула в реальность.
– Мам… Ты упала? – серьезно, с тревогой спрашивает дочь, и я успокаивающе глажу ее по голове, а затем, не выдержав, крепко обнимаю.
Яська не вырывается, хотя всех этих нежностей не любит. Но тут словно чувствует мою потребность, замирает, сопит взволнованно в плечо.
И я чувствую, как меня отпускает.
Мой маленький якорь прочно держит на поверхности. В который раз уже не позволяет опуститься на дно.
Вдыхаю сладкий запах детской макушки, глажу тонкую худую спинку… И неожиданно наполняюсь яростью и решимостью.
Сволочь, явившийся сюда явно с целью напугать, причинить вред… Не только мне! Но и моей девочке!
И если за себя бы я еще подумала, может, отступила бы, сбежала, то Яську не дам!
Перетопчется, скот!
Отстраняю аккуратно дочку, смотрю в глаза:
– Ясь, мама немного устала, вот и села… Но уже все хорошо. Сейчас я встану.
Она кивает, помогает подняться, заботливо придерживает под локоть, опора моя, самая-самая крепкая, нерушимая…
Первым делом, после того, как ощущаю нужную твердость в ногах и понимаю, что не упаду, смотрю в окно.
Огромное искушение трусливо спрятаться опять, отвернуться, сделать вид, что ничего не произошло…
Но я не могу себе этого позволить. Была бы одна… Но тут Яська.
Смотрю, внутренне готовясь к тому, что он все еще там. Стоит и смотрит…
И удивленно моргаю, никого на поселковой улице не обнаруживая.
Ощущение, что просто морок был, призрак из прошлого…
Облегчение наваливается настолько сильное, что приходится ухватиться опять за подоконник, чтоб не упасть.
– Мама! Ты опять устала? – вскрикивает Яська, и я выравниваюсь, злясь уже на себя.
Вот ведь дура впечатлительная! Ребенка напугала!
– Нет, просто оступилась… Ясь, кушать будешь?
– Да!
Беспроигрышный способ отвлечь моего ребенка… Есть она готова всегда, в любое время суток и все, что попадется под руку. Куда что девается, правда, учитывая ее вечную веселую худобу и мелкорослость, непонятно.
Я даже с врачами советовалась, помню, примерно год назад, опасаясь, что с Яськой что-то не так.
Оказалось, наоборот, очень все так.
Растущий организм, постоянно на свежем воздухе и в движении. Все отлично, кормите столько, сколько просит…
Я быстро накрываю на стол, сажаю Яську перекусывать, а сама, пользуясь временным затишьем, ползу в свою комнату и уже там, невольно подломив колени, валюсь на кровать.
Выдыхаю, успокаивая бешено колотящееся сердце и пытаясь сообразить, что же делать теперь…
То, что он здесь, и что реален, никаких сомнений. Уж чем-чем, а галлюцинациями я никогда не страдала… Да и во сне его не видела, не думала о нем ни разу с момента оглашения приговора. Как-то не до него мне было совсем.
Так что никаких навязчивых страхов и прочего бреда.
Если б тут бывший объявился, я бы еще, с маленьким процентом вероятности, могла прикинуть, что это легкая степень паранойи, потому что этот гад столько крови выпил, что именно его в кошмарах видела пару раз…
Но бывшему на меня глубоко фиолетово, и спасибо судьбе за это, конечно.
А этому уроду, как оказалось, нет… Не фиолетово…
Черт, говорила же мне мама, не становись прокурором! Есть крайне мстительные зэки! Подкараулят, по голове дадут… Ну, и так далее, по тексту. Она у меня мнительная была до невозможности.
Но в этом случае оказалась права…
В то, что этот гад оказался тут просто так, случайно, верить не приходится, хотя и очень заманчиво, конечно.
Но не до такой степени я наивная, чтоб реально думать, что бывший зэк и отнюдь не бывший бандит с криминальным прошлым, а, возможно, и настоящим, с кучей бабла на оффшорах, до которых государство так и не добралось, просто так окажется в далекой, практически заброшенной российской глубинке… Что ему тут делать? Разваленную свиноферму покупать? Или конезавод, от которого рожки да ножки остались? Или, может, дом тут приобретать? Ага… Смешно… Отсюда до райцентра два часа ехать по разбитым дорогам, состоящим из пыли, коровьего дерьма и небольших вкраплений грунтовки.
Конечно, такой монстр, как последний хаммер, проедет легко. Но тоже нервы… И каждый раз так не наездишься.
Сюда не добирается скорая, доставка, любые службы.
Детского сада нет, есть школа, но до недавнего времени и ее не было…
Потому, несмотря на невероятно красивую природу и наличие чистейшей речки под боком, у нас и нет в деревне богатых людей, никому не хочется постоянно гонять в райцентр за предметами первой необходимости.
Так что проездом, случайно, тут никого быть не может…
Не надо питать глупых иллюзий.
Он здесь из-за меня.
И явно не с намерением просто поболтать.
А значит, надо принимать меры…
Но вот какие?
Я встаю и, заглянув в кухню, где Яська с увлечением лопает котлету с овощами, выхожу во двор.
Это стоит мне нервов и решимости, но, в конце концов, это мой дом и мой двор. И прятаться я не собираюсь!
Еще раз контрольно глянув на улицу, выдыхаю и спускаюсь с крыльца.
Иду за дом, туда, где чуть в стороне установлена деревянная беседка, из-за которой все жители нашей деревни называют меня “барыней”. Для них нахождение во дворе чего-то настолько не функционального – роскошь и неоправданное мотовство. Это они еще про качели, которые скоро привезут, не знают ничего!
В беседке на столе я насыпала пару дней назад яблоки, дозревать, и теперь хочу взять парочку Яське на десерт.
В какой момент понимаю, что за спиной кто-то есть?
Не знаю. Так же, как и не знаю, каким образом вообще что-то почувствовала.
Никаких предпосылок для этого не было.
Просто ощущение чужого присутствия, тяжелого, давящего взгляда…
Замираю, глупо и неловко, обливаясь мгновенно потом ужаса и не поворачиваясь.
Потому что знаю, кто там, за спиной…
Знаю…
– Привет, прокурорша, – хриплый тихий голос не оставляет никаких иллюзий.
А горячее дыхание на затылке – никаких шансов на побег…
Глава 3
Так… Так, только спокойно… Спокойно, Карина… В конце концов, ты же не думала, что он исчезнет? Нет, конечно, думала… Но понимала, что это просто пустая фантазия, не про реальность.
Вот и соберись, тряпка!
Вот она, реальность!
Вперед!
Выдыхаю, разворачиваюсь резко и запрокидываю голову, потому что Горелов, ко всем прочим недостаткам, еще и выше на полторы головы.
Смотрю в темные глаза, столбенея от неприкрытой злобы в них.
В голове проносится, что убивать не будет, точно. Слишком умный для этого, слишком прошаренный. Я с трудом доказательства нарыла на него тогда, шесть лет назад, хорошо прятал.
И сейчас, если со мной что-то произойдет, непременно будут копать в прошлой жизни, искать фигурантов… И его в первую очередь найдут.
Тем более, что не прятался же, и приметный очень. Свидетели… Показания… А он только после отсидки… Сразу обратно попадет.
Нет, не сделает ничего. Он тварь и скот, но не отморозок, очень продуманный и хитрый тип.
Убивать не будет. И физически что-то делать тоже. Я же сразу побегу в полицию.
Значит, просто пугает. Наслаждается, сука.
Все эти мысли в голове мгновенным калейдоскопом мелькают, пока смотрю в непроницаемые глаза, кажущиеся еще темнее из-за нависшего низко козырька кепки.
– Привет, – удивительно, как получается голос контролировать. Хочется заорать, ударить его чем-нибудь, убежать… Он, возможно, этого и ждет.
Думаю, здорово повеселился, когда я зайцем скакала до дома, забыв обо всем. И потом трусливо пряталась под подоконником. Позорница…
– Какого хера ты на моей территории? Пошел вон!
– Зачем так грубо, Карина Михайловна, – усмехается он, но глаза не лгут. Не понравилась ему моя грубость.
Не ожидал, что ли?
Ну да, раньше я тебе не грубила. Была подчеркнуто холодна, связана судебным процессом, законодательством…
А сейчас ситуация другая! Я – частное лицо, могу выгонять со своей территории тех, кто не нравится. Сюрприз тебе, скот!
– Это мое личное дело, как разговаривать на своей земле. Если прямо сейчас не свалишь, полицию вызову.
– Хочу на это посмотреть, – он скалится, показывая белые клыки, кажущиеся еще ярче на контрасте с темной бородой… Ужас какой, прямо, как у волка… Того и гляди, вцепится… Сглатываю, словно уже ощутила эти клыки на коже, и темный взгляд тут же прикипает к беззащитному горлу.
– Слушай, что тебе надо? – спрашиваю я, стараясь не замечать, что он как-то еще ближе становится, нависает практически надо мной.
Это тоже психологический прием, давит массой, пугает. Не трогает, но показывает, что в любой момент все, что угодно, может сделать…
Господи, только бы Яська из дома не выбежала…
Мысль о дочери добавляет сил. В конце концов, у нее никого, кроме меня. И, если со мной хоть что-то… Она никому не нужна, вообще никому…
И потому я не отклоняюсь, не спешу скрыться в недрах беседки, хотя это кажется заманчивым: там есть стол, как-то отгородиться им от этого животного… Но это слабость. Опять слабость. А дикие звери ее чувствуют отлично.
– Ты мне должна, прокурорша, – отвечает он, еще сильнее нависая, и упирает огромную лапу в стойку беседки. Как раз над моей головой. Полное ощущение, что уже в его руках!
Страшно, до жути!
Но стою. Смотрю, взгляда не отвожу. Тяжело безумно, но деваться некуда. За мной сейчас никого. Только дочь.
– Какой еще долг? Что ты несешь? Тебя посадили по закону! Доказательства не сфабрикованы!
– Конечно, нет… – он медленно кивает, оглядывает меня с ног до головы и обратно, и этот взгляд кажется плотным, как касание, жесткое и совсем не дружелюбное… – Конечно… Но ты могла бы и не усердствовать так… Твоему начальнику за это отдельно доплачивали…
– Что ты несешь? – шиплю я, тоже невольно скалясь в ответ, зеркаля его угрожающее выражение лица, – Станислав бы никогда…
– Ну да, ну да… Это он тебе красиво пел… – кивает Горелов, – а квартирку в Питере для старшенького на прокурорские доходы купил…
– Да ты все, что угодно сейчас будешь нести! – отвечаю я, с досадой вспоминая, что именно эта квартира когда-то… А, впрочем, неважно, – в любом случае, это к делу не относится. Ты получил по заслугам. Ни больше, ни меньше. Так что ни о каком долге речи быть…
– Нет уж, прокурорша… – опять усмехается Горелов, – не-е-ет…
Это “не-е-ет” он тянет хрипло и жутковато, словно рычит, и меня опять пробивает первобытным каким-то страхом. Невольно сцепляю ладони перед собой, прекрасно понимая, что по полной подставляюсь, показывая свой испуг. Но никак не могу это контролировать…
– Ему было проплачено… И у меня были планы на эти шесть лет, знаешь… И в них не входили ежедневный спорт, дрочка и труд в столярном цехе на благо хозяина. Хотя, спорт я бы оставил…
– Еще раз, что тебе надо?
– Компенсация, прокурорша.
– Какая? Что за чушь?
– Обычная. Моральная. Знаешь… – он наклоняется еще ниже, по медвежьи наваливаясь на столбик беседки, и тот опасно скрипит у меня над головой, а Горелов понижает опять голос до пугающего хрипа, – знаешь… Все эти шесть лет… Я думал о том, как выйду… И найду тебя…
– Зачем? – перебиваю я его, не в силах уже терпеть этот напряг, невыносимо! Надо его не слушать, а гнать отсюда! – У меня нет денег, да даже если б и были…
– Да какие бабки, ты чего, Карина Михайловна? – клыкасто улыбается он, – мне бабки не нужны… Никакие бабки не покроют, не вернут мне мои шесть лет…
– Тогда чего тебе надо, Горелов?
– Все эти пять лет, Карина Михайловна, я думал о том, что выйду, найду тебя… – тут он делает паузу и наклоняется еще ниже, к уху практически, и каких трудов мне стоит не отшатнуться все же в этот момент, одному богу известно, – и выебу так, чтоб визжала…
Сердце замирает где-то в горле, ощущаю, как пот течет по спине, а сжатые пальцы холодеют. Что? Что он несет???
А Горелов, между тем, продолжает шептать хриплым, жутким голосом невероятные пошлости, гадости:
– Поставлю раком и буду драть, как шлюху, как тварь последнюю… И так много, много раз… Пока пощады не запросишь…
Я больше не могу терпеть и прерываю этот поток грязи.
Удар получается хлесткий, такой, что рука на мгновение отнимается, а ладонь горит.
Горелов моргает в изумлении, словно не ожидал ничего подобного! Неужели думал, что слушать буду?
Пользуясь его кратким замешательством, бью еще раз, с огромным наслаждением и полной отдачей припечатывая вторую ладонь!
И как-то даже на душе легче становится! Терапия, определенно! Надо еще раз повторить!
Но третьего раза не получается, потому что Горелов приходит в себя и перехватывает за запястье.
Не успеваю затормозить, потому что в удар всю душу, все тело вкладываю, и по инерции падаю на него!
А Горелов перехватывает за талию одной лапой, а второй как-то очень ловко цепляет сразу оба моих запястья, прижимает за спиной. И я оказываюсь в его руках полностью, словно в коконе замотанная, задыхаюсь от ярости, адреналина, бушующего в крови, дикости какой-то, какой от себя вообще не ожидала!
Дергаюсь, прекрасно понимая, что не смогу оказать достойного сопротивления, слишком сильный, сука, рычу:
– Пусти, тварь! Это нападение!
– Определенно, нападение… – кивает он серьезно, а затем впивается в мои губы жестким, кусающим поцелуем!
Глава 4
Это полный и окончательный пиздец, если Горелый что-то понимает в этой жизни.
Его слова, его действия, вообще все, что происходит конкретно в эту минуту.
Проклятая девка, забравшая у него шесть лет жизни, на мгновение замирает, явно не ожидая такого треша, а затем проявляет свою адскую суть, принимаясь рычать, кусаться и бить его по плечам кулаками, нехилыми такими, жесткими, и, одновременно, ногами, норовя засадить коленями по яйцам.
И хорошо, что мелкая такая, никуда не попадает, хотя очень старается.
А Горелый неожиданно получает не просто привет снизу, а, буквально, приветственный удар по морде!
Нет, не стоило, все же, на нее столько дрочить в камере!
Плохо сказалось на башке, не туда повело!
Горелый хотел только воспитательное мероприятие, длительное, насыщенное, разнообразное… И последовательное.
Он планировал сначала напугать стерву до нервной икоты, сделать так, чтоб тени своей шарахалась, чтоб жизнь ей настолько же не в кайф стала, как и ему все эти шесть лет!
Поиметь ее Горелый хотел, конечно, но не в основной программе, так сказать. Это реально было в планах в последнюю очередь, потому что тут без принуждения не обошлось бы, вряд ли девка прониклась бы к нему чем-то добрым и ноги раздвинула, слишком уж ядовитая тварь. Хотя, если раздвигала перед своим начальством, а она явно раздвигала, их переглядки в зале суда только слепой и тупой мог не заметить, так мысленно ему подмахивала, что все остальные словно в их игрульках постельных оказывались, причем, даже не зрителями…
Значит, она – та еще продажная сука, умеющая подстраиваться под любого мужика. Может, и под Горелого легла бы, если б больше предложил…
И ляжет.
Сама.
Принуждать бабу, даже такую суку, которую только и нужно ставить на колени и ебать в рот, пока не кончит, все же, западло.
И радости никакой.
Потому в камерных фантазиях Горелого не было крови и боли. Он не любитель такого, зачем себя переламывать?
А вот испуганные глаза проклятой сучки, когда доберется, наконец, поставит на колени и будет жестко, до криков, до диких стонов, драть, пока член не сотрет, пока испуг не переплавиться в похоть, чтоб сама тянулась, сама подмахивала, сама потом бегала за ним, выпрашивала… Вот эти глаза и эти фантазии в башке крутились постоянно. Можно сказать, были спасением все эти шесть лет, так бездарно проебанные.
А Горелый уже не в том возрасте, что запросто дарить какой-то хитровыделанной твари время своей жизни и не хотеть получить за это достойную компенсацию! Ну вот скажите, разве не прав? Прав!
Именно с такими мыслями, с такими намерениями и ехал он в этот богом забытый угол, которого даже на гугл-картах нет!
Три раза не в ту сторону сворачивал и лишнюю сотку мотал, пока не соображал, в чем дело и не возвращался, от души матеря русские просторы.
Только на нерве и бешеной целеустремленности и выехал. Оказалось, что другим концом эта забытая деревня примыкала к трассе, по которой гоняли на бешеных парах фуры, но кто бы это указал в навигаторе?
Горелый чисто случайно узнал, уже после, когда приземлился на неосвоенной территории.
Тормознул у самого большого здания в центре села, и, как выяснилось, не прогадал. Именно там была школа, она же – что-то вроде правления, какие раньше в колхозах были. Колхоз давно отдал концы, а правление осталось.
Горелый познакомился с мрачным с перепоя мужиком, представившимся председателем, убедился, что советское прошлое тут помнят и любят. А еще любят бабки.
За совершенно смешные копейки ему подтвердили, что прокурорша тут, в селе, только теперь училкой работает в местной школе. А еще сказали, где живет.
Правда, очень интересовались, кто он ей и чего хочет, Горелый отговорился знакомством.
Мужик, явно что-то в уме прикинув, солидно кивнул и, прихватив бабки, шустро свалил с рабочего места, повесив на правление замок.
Горелый только сплюнул на нравы труженников села, прыгнул в тачку и поехал по нужному адресу.
Встал прямо напротив, не скрываясь, и принялся наблюдать.
Сцена с орущей бабой и мелкой, но боевой, явно в мать, засранкой, насмешила.
А затем появилась прокурорша, и резко стало не смешно…
Горелый присматривался к объекту своей ненависти и мести и давил в себе удивление.
Почему-то он запомнил ее старше. И фигуристее, что ли… И… Другой. Вообще другой.
Там, в зале суда, была такая роскошная телка, в строгом костюме и каблуках, Горелый помнил, как интенсивно ее облизывали взглядами все без исключения мужики, явно у многих все по стойке смирно стояло, когда она, победоносно улыбаясь, вставала, чтоб зачитать вопрос или уточнение, или еще какую-нибудь еботень, призванную похоронить его, Горелова, надежды на свободу в ближайшие годы.
Тогда он ее ненавидел. И она была достойна его ненависти. Сучка.
Холодная, ядовитая стерва. Словно из порно-фильма про доминирующих самок вышла.
Ее было легко ненавидеть. И так же легко представлять себе самые развратные, самые дикие картинки секса с ее участием.
А то недоразумение, в задрипанной фуболке и таких же шортах, всклокоченное, худое, остроносое, какое-то бледное, блеклое даже, словно моль выстиранная, хотелось прибить, чтоб не мучилась, а не трахать.
Да ее, блять, страшно за руку взять! Сломается, к херам!
Горелый даже оглянулся по сторонам, думая, что похмельный председатель ошибся и послал его не туда.
Но тут моль одним коротким словом намертво заткнула орущую на все село бабу, сверкнула знакомо глазами из-под спутанной блеклой челки… И все встало на свои места.
Она это, она, сучка!
Мимикрировала, тварь!
А нутро адское не спрячешь.
Горелый с мрачным удовлетворением отследил, как скандальную бабу унесло буквально в полсекунды на почтительное расстояние, и подумал, что явно у селянки есть чуйка. От таких ебанутых надо подальше держаться, а то не заметишь, как перо в бок словишь. Или, как в этой ситуации, палкой по башке.
Моль, между тем, осмотрев свою боевую девку, которая приплясывала с палкой на лавке, лишний раз подтверждая, что яблоко от яблони и от осинки не апельсинки, развернулась и прищурилась удивленно на его тачку.
И-и-и… Горелый понял, что наступил его выход!
И ох, как он вышел…
Охуительно!
Эта часть спектакля получилась нереально крутой, именно такой, как он себе и представлял в камере, как режиссировал!
И выражение физиономии моли, ставшее еще более бледным, когда узнала его, поняла, по чью душу прибыл, было бесценным!
Сколько кайфа, это же охереть…
Горелый настолько воодушевился, настолько ему понравилась реакция сучки, тоже именно такая, как он представлял, что захотелось чуть-чуть форсировать события.
Например, поговорить.
Ну, а почему бы нет?
Конечно, по плану разговор у него был не сразу, а встрече на третьей-четвертой примерно, когда тварь накрутит себя по полной, до конца поймет, как она попала, и в каком ужасе она теперь будет жить…
Но она так вкусно убегала в дом, испуганно молотя пятками по пыльной земле, так клево выглядывала из окна, такие глаза у нее были здоровенные, словно у дурной гусеницы из старого, еще времен его, Горелого, детства мульта, что хотелось продлить себе этот кайф.
В конец концов, он заслужил! Он столько ждал!
Горелый, сполна насладившись первоначальным испугом своей жертвы, отогнал подальше тачку и вернулся.
Легко перемахнул через хлипкий забор и устроился у небольшого сарайчика, по виду – какой-то хоз постройки.
И принялся ждать, положившись на свою чуйку. Конечно, сучка сейчас вполне способна вызвать полицию, но это утопия. Кто сюда поедет? И, главное, за сколько доедет?
Смешно.
К тому же, он не собирался ничего такого делать. Только поговорить, напугать, может, рассказать, что ее ждет, неминуемо ждет…
И все шло по плану…
Верней, нет.
Не по плану.
Потому что моль вблизи оказалась совсем не молью. Конечно, до шикарной стервы, с наслаждением закопавшей его в зале суда, нынешней дряни было далеко, но почему-то ее близость взволновала Горелого. И совсем не так, как предполагалось.
Сучка стояла напротив, сжав кулаки, запрокинув подбородок, сжимала губы и не отводила взгляда. И Горелый чуток потерялся. Мало кто мог его взгляд выдерживать, особенно в такие моменты. А она держала. И даже, мать ее, давила в ответ! Дрянь бесстрашная!
От ее встрепанной макушки пахло яблоками, летними, сладкими, одуряющими, а хрупкие ключицы в вырезе майки смотрелись завораживающе. Горелый не мог взгляда отвести от них. Он отрабатывал программу, говорил всякую пугающую хуйню, которую репетировал столько лет, но все это сейчас почему-то слышалось тупой фальшивкой.
Он говорил, угрожал, а сам не мог остановиться, наклонялся все ниже и ниже, чтоб втянуть дрожащими ноздрями побольше этого яблочного, сладкого, до слюноотделения, запаха. Ее хотелось облизать. Всю. Укусить так, чтоб сок брызнул. Сожрать хотелось.
И Горелый не выдержал.
Столько лет ждать…
Как тут выдержать?
Она оказалась не такой, как он помнил. Она, блять, оказалась круче.
И Горелый захотел попробовать ее на вкус.
Кто его осудит?
В конце концов, она ему должна…
Глава 5
Никогда в жизни я не ощущала себя настолько беспомощной.
Даже, когда Стас в больнице, твердо глядя мне в глаза, заявил, что договорился об аборте… Тогда я испытывала… Да много чего испытывала, конечно. И даже что-то похожее на беспомощность…
Но только теперь, в лапах Горелого, приходит понимание, что это такое на самом деле: быть полностью во власти другого.
Ничего хорошего!
Вообще!
Я отбиваюсь, как могу, понимая, что даже заорать – не вариант, потому что Яська услышит, выбежит, а ее тут совсем не надо!
Горелый рычит зверем мне в губы, легко прерывает все нелепые попытки в самозащиту, просто сжимает так сильно, что дышать не получается, воздуха не хватает, да еще и целует! Если это, конечно, можно назвать поцелуем… Весь мой опыт говорит о том, что то, что происходит – как раз воплощение грязных планов этого урода в жизнь! Первый этап, так сказать.
Потому что это не поцелуй, это полноценный секс! Принуждение!
Ощущаю, как от недостатка кислорода в голове мутнеет, и на смену злобе и беспомощности приходит боевая ярость. От испуга, конечно же. Потому что, если в обморок тут свалюсь, то это животное явно не тормознет… И Яська, моя Яська!
В итоге, не придумав ничего лучше, просто со всей дури кусаю зверюгу за губу. Во рту сразу становится солоно, Горелый матерится и прекращает насиловать мой рот своим языком. Правда, не выпускает. Просто чуть-чуть отстраняется, смотрит в мое запрокинутое лицо, и глаза у него реально страшные: черные-черные, без проблеска разума. Одна похоть звериная.
Я по-животному скалюсь, шиплю злобно:
– Я тебе, сука, язык отгрызу, если еще раз попробуешь!
– Тварь кусачая, – он неожиданно усмехается, легко перехватывает меня одной рукой, все так же обездвиживая, а пальцами второй вытирает губы, смотрит на кровь, переводит взгляд на меня, – прощения просить будешь, сука. На коленях.
– В твоих фантазиях, – сквозь зубы выдаю я, дергаюсь еще, безуспешно, конечно же, и добавляю с вызовом, – отпускай! Или в рожу тебе твоей же кровищей плюну.
– Рискни, сука, – хрипит он и… Отпускает!
Это настолько неожиданно, что я не удерживаюсь на ногах, отшатываюсь и сажусь задницей на стол беседки. От этого движения яблоки, рассыпанные там, трогаются с места и падают на пол с негромким стуком.
Горелый переводит взгляд с меня на яблокопад за спиной, ноздри крупного носа подрагивают.
– Пошел отсюда! – шиплю я, вытирая рот и с омерзением сплевывая чужую кровь, – надеюсь, ты не заразный?
– Это мне у тебя спрашивать надо, – скалится он, – проверю обязательно. Перед тем, как трахать.
– Пошел! Или в полицию позвоню! Думаешь, не смогу тебя опять засадить?
– Не переоценивай себя, Карина Михайловна, – отвечает он тихо, – это раньше у тебя был ебарь в погонах, а теперь ты никто, училка стремная. Мать-одиночка. Никому нахуй не нужна.
– Проверим?
Самое жуткое, что он прав полностью, но я блефую. А что еще остается?
– Проверяй, прокурорша… Хотя, какая ты, к хуям, прокурорша? Училка сельская. Кстати, как тебя взяли вообще? Бывших проституток не берут же, вроде?
– Горелый, уходи, а? – я неожиданно выдыхаюсь. Ругаться с ним, оскорбляться на его высказывания… Да похрен мне. В свое время столько наслушалась от подследственных, что вообще не трогает. А вот желание убрать его отсюда подальше становится нестерпимым. – Тебе тут не светит. Я в любом случае заявление напишу, пусть разбираются. У тебя есть повод, мотив…
– Давай, я поржу, – кивает Горелый, – а, заодно, подкину в этот ваш… Как его там? Департамент? Министерство? Кто там вас, училок, надзирает, чтоб в купальниках не фоткались? Так вот, туда подкину парочку фактов о прошлом одной сельской училки…
– Давай, вперед, – мне даже разговаривать с ним сил не хватает, откат от пережитого стресса такой сильный, что едва стою, хватаюсь за деревянную столешницу, чтоб не упасть. Стараюсь делать это незаметно, не хочу давать повод твари зубоскалить еще и на эту тему.
Смотрю в темное, жесткое лицо, гадая, как пережить это время, до того момента, как он уйдет.
Он же уйдет? Не пропишется же здесь?
– Или, давай лучше тут парочку историй кину… Говорят, селяне жутко чужой личной жизнью интересуются…
– Горелый, я тебе сказала уже, вперед. Свали только нахуй, а?
– Сейчас, училка, сейчас… Посмотрю только на тебя. Хуево выглядишь, прям радует взгляд.
– Если такая хуевая, чего лезешь?
– Так мне после отсидки и лошадь – баба.
– Ну и вали в конюшню. Там полно твоих невест.
Он сжимает губы, делает шаг вперед, я подаюсь назад, но дальше некуда. Дальше только стол.
Если он сейчас опять… Я же и отбиться не смогу, сил уже нет, все высосал, сука лагерная…
Горелый протягивает здоровенную лапу, я собираю все силы для боя, но он неожиданно подхватывает со стола рядом со мной круглобокое, красное яблоко и с хрустом впивается в него клыками.
Я завороженно смотрю, как брызжет яблочный сок, перемешиваясь с остатком крови на губах.
Зубы у него, блин… Любой волчара позавидует…
Он стоит так близко, но не трогает. Смотрит, жрет яблоко, с явным удовольствием, а я на него пялюсь.
И думаю, что тоже хочется яблока… Эта мысль настолько тупая и кощунственная, что мгновенно приводит в чувство.
Щурюсь, вскидываю подбородок выше, поднимаю бровь.
– Дура ты, училка, – говорит он, вполне миролюбиво, словно и не было только что дикого нападения, перепалки нашей матерной, – могла бы сейчас кайфануть…
– С тобой? – еще сильнее выгибаю я бровь, – прости, я не зоофилка. Не люблю животных.
– Говорю же, дура, – почему-то не обижается он, доедая яблоко, – когда приползешь, я тебе эти слова про животного припомню. И трахать буду исключительно раком первые сутки. А потом, как себя покажешь.
– Заебешься ждать.
– Ну-ну… Яблоки у тебя – говно.
Он выбрасывает огрызок, разворачивается и как-то очень быстро покидает мою территорию.
А я остаюсь стоять, из последних сил цепляясь за столешницу и слепо глядя в удаляющуюся широченную спину.
Мыслей никаких нет, только невыразимое облегчение.
Ушел, боже мой, ушел…
Как я выкрутилась-то?
Как спаслась?
И, главное, что делать теперь?
Этот урод ясно дал понять, что настроен мне тут веселую жизнь наладить… И, в принципе, у него может получиться…
Деревня – это деревня…
Интересно, опустится до откровенной гадости? Бабской? Почему-то я не могу представить, как Горелый кому-то рассказывает о моем прошлом, распространяет пошлые слухи… Наверно, я просто слишком хорошо про него думаю. Ха-ха. Каламбур прямо.
Выдыхаю, нашариваю позади себя яблоко, кусаю задумчиво.
А затем, опомнившись, отбрасываю его в сторону.
Похоже, меня теперь от яблок тошнить будет.
Встаю со столешницы, иду в сторону дома. Яська уже должна поесть, но зловещая тишина подсказывает, что меня ждет сюрприз… Если моя дочь затихла, то это может означать только одно: придумала шалость и конкретно в эту минуту воплощает ее в жизнь. И, если не поторопиться, то потом разгребать последствия придется дольше.
Ускоряюсь, вспоминая, что на столе так и остались учебники и конспекты, и все в доступе пятилетней девочки… Ужас!
– Эй, Карина, – голос соседки тормозит у самого крыльца. Поворачиваюсь, смотрю на бабу Веру, стоящую у своего забора и внимательно изучающую меня, – а этот мужик, что к тебе приходил, кто?
Черт… Началось…
Глава 6
Горелый вылетает со двора мелкой сучки с такой скоростью, с какой даже зону не покидал. Нет, внешне он старается сохранить видимость привычного похуизма, не хватало еще, чтоб она порадовалась, глядя, как выбила его из колеи, но внутри все кипит, бурлит и выплескивается из берегов.
Дико хочется надрать кому-нибудь зад, просто до чесучих кулаков!
Горелый идет к своему хаммеру, вымещает небольшую часть злобы на безответной дверце, с ревом выруливает, распугивая истошно кудахчущих кур и поднимая пыль от рассохшейся на солнцепеке дороги.
И по пути не удерживается, лупит со всей дури несколько раз кулаком по рулю.
Каким образом он вообще умудрился так лажануть? Идиот, блять… Какой идиот… Мало того, что стреманулся и не закончил начатое, как планировал, так еще и повел себя тупо. Угрожать бабе слухами, это… Это даже не грань. Это за гранью.
А он и не заметил, как сходу перемахнул четко очерченную, казалось бы, навсегда, линию, отделяющую шваль от нормального, умеющего держать себя в руках и отвечать за базар мужика.
Горелый машинально выруливает на выезд из проклятой, богом забытой деревни, совершенно не думая, куда и зачем едет.
В глазах до сих пор темно от ярости, на губах – перемешанный вкус яблок и крови, а в штанах – совершенно не желающий принимать реальность член, как вставший с первого взгляда на эту мелкую пакость, так и не думающий падать. Последнее особенно бесит.
Через полчаса, на выезде Горелый умудряется увернуться от прущей прямо на него фуры, хватает гравийку на обочине, хаммер ведет юзом по всей дороге, Горелый, матерясь, выруливает с трассы, чудом не цепанув столб.
И пару минут тупо сидит, уставившись перед собой слепым взглядом, не соображая ничего.
Перед глазами мелькают перемешанные кадры несущейся на него на полной скорости фуры, визг тормозов, белая рожа водилы в кабине… И, почему-то, злые острые глаза прокурорской сучки.
Он ощущает, как по подбородку бежит кровь, проводит пальцами, смотрит… Похоже, куснул себя опять, прямо по тому месту, где пришлись ядовитые зубки этой твари…
Надо же… Чуть на тот свет не отправился… Так по-идиотски… Вот бы она обрадовалась…
Стук в окно прерывает судорожный мыслительный процесс, Горелый смотрит пару мгновений на злобное лицо водилы фуры, теперь уже не белое, а красное от натуги.
Опускает стекло.
– Ты-ы-ы… – похоже, у водилы от бешенства все слова пропали из башки, даже матерные, – ты-ы-ы… Ебанулся???
– Ебанулся, – кивает Горелый, – прости, мужик…
Водила охреневает от ответа и спокойного тона, рассматривает какое-то время окровавленную рожу Горелого, а затем выдает долгую матерную тираду. Но уже без злости, выдыхая.
Они разминулись чудом, еще чуть-чуть, и Горелый бы отправился к праотцам, а водила – на нары. Обоих сегодня Бог отвел…
– Второе рождение у меня, похоже, – делится впечатлениями Горелый, – отметим?
– Да иди ты… – машет водила, – больной совсем… Какого хера не смотришь по сторонам?
– Отвлекся…
– На что? – он осматривает салон, судя по всему, ища объект отвлечения и не находя.
– На мысли… – признается Горелый.
Водила опять длинно высказывается, что-то витиеватое насчет мыслителей тупых, из-за которых в блудняк влететь легко другим людям, выдыхается, прикуривает и неожиданно с интересном уточняет:
– О бабе думал, что ли?
– А ты откуда?.. – удивленно спрашивает Горелый.
Водила только философски пожимает плечами:
– Все зло от баб…
И Горелый кивает, не противореча. Потому что реально все зло от них. От нее, сучки… Чуть не убила его. Опять. Ну вот как так можно, а?
Он тоже прикуривает, и они еще пару минут с водилой мирно разговаривают, успокаивая нервы. А затем разъезжаются.
Фура, фыркнув напоследок выхлопными, бодро прет дальше, а хаммер делает крутой разворот в сторону деревни.
Потому что то, что нас не убивает, делает сильнее. Определенно.
Горелый рулит опять к центральному дому в деревне, прикидывая сценарий будущей беседы…
А то чего-то растерялся совсем, непорядок.
Но тут растеряешься, когда все идет не по плану.
Он вспоминает с усмешкой, как прикидывал в тюрьме, где именно может быть прокурорская дрянь, на какую должность взлетела за эти шесть лет. Старт-то отличный был, ноги раздвигала правильно… Специально не выяснял ничего про нее, пока сидел, чтоб лишний раз не пропалиться.
А то мало ли, узнают, что присматривает… Устроят ему еще пару лет отдыха. Зачем лишний свет?
Но он был уверен, что она явно не пропадет. Еще бы, с такими талантами…
И планировал сделать так, чтоб ее вообще поперли из прокуратуры, в идеале, устроить ей служебное расследование… Ну и трахнуть вдоль и поперек в финале, не без этого. Надо же хоть немного моральной компенсации за шесть лет страданий?
Для полноценного нападения необходима была воля, потому что самому воскрешать старые связи, оценивать, насколько они за эти шесть лет провисли, кто заложит, в случае чего, кто нет… Не сделаешь такого через посредников, Горелый отдавал себе отчет, что не настолько мафиози. Так, обычный мужик, вовремя вылезший из задницы и сумевший закрепиться. За ним даже криминала особенного не водилось! Игровой бизнес – это не криминал, что бы на эту тему ни пела на суде мелкая тварь. Все игрой грешили! И, когда прикрыли это дело, мало кто сразу отказался, в основном постепенно сворачивались… И Горелый в этом плане не отличался от других. Хотя нет, отличался! Некачественно зачистил хвосты! Вот она и цапнула за голый зад, сучка…
А могла бы и не усердствовать… Но ладно, эта тема больная, каждый раз вызывает приступ ярости, а ярость – не очень хороший помощник…
Но какова дрянь, а?
Нет бы спокойно делать карьеру в столице, под крылом своего ебаря! Все ведь так хорошо у нее складывалось! И у него, у Горелого, тоже бы сложилось! Он бы все про нее выяснил, нашел зацепки, по которым ей можно было бы чего-нибудь впаять, а за эти шесть лет наверняка чего-то да нашлось, тут даже святые лажают… Ну и потом наблюдал бы, как сучка мечется, пытаясь спасти свою карьеру и свою жопу. Кайфанул бы, наверно. А если б удалось достать ее любовника, эту тварь Стасика, которому было заплачено за его, Горелого, свободу, то вообще именины сердца бы случились!
Но мелкая дрянь сделала финт ушами и тупо свалила с горизонта!