Читать онлайн Магазинчик бесценных вещей бесплатно

Посвящается Мартино

Жизнь – это бесконечное безрассудство.

Жуан Гимарайнш Роза

Нет человека, который был бы как остров[1].

Джон Донн

Чинить – значит склоняться над вещами с любовью.

Наталия Гинзбург

1

Выбросить – значит упустить возможность, нередко лучшую. Для чего мне вдруг может понадобиться ассорти из проводов, две перегоревшие лампочки, походный компас, свисток, коробка латексных перчаток, восемнадцать обмылков, тридцать пять втулок из-под туалетной бумаги, столик в стиле рококо с подклеенной ножкой, брезент, фонарик на солнечной батарейке, резная трость, абажур без лампы и гравированный нож для писем с изображением цветка?

Что ж, в этом и суть: рано или поздно все может пригодиться. Спасенная вещь может однажды спасти тебя.

Кто-то, начиная жизнь с чистого листа, уезжает на край земли, я же поехала в Милан. Пять лет назад, к бабушке, просить совета. Я была одна в целом свете, и только она могла бы мне помочь. Но вечером перед моим приездом она легла спать пораньше с легкой головной болью – и больше не встала, оставив меня наедине с моей тоской, сумкой для инструментов и глиняной фигуркой гуся в кармане.

Район остался тем же, что в детстве: магазинчики, брусчатка, трамвай, мостик, церковь. В нем все было совершенно, он принял меня, и теперь я не покидаю его пределов. Никогда не знаешь, что может случиться с тобой снаружи.

На севере, между нами и центром города, проходит окружная дорога. Какие только представители рода человеческого не снуют по ней вдоль и поперек! Кто-то бежит в офис, в рюкзаке ноутбук, в глазах вопрос: «Зачем я это делаю?» Отсутствие выбора – для кого-то облегчение. А когда чувствуешь себя творцом своей судьбы, любое действие становится борьбой: если проиграешь – значит, с тобой что-то не так. Мне бы хотелось подойти к таким людям, обнять их и сказать: «Мне это знакомо».

А кто-то проводит на окружной дни, волоча всю свою жизнь за собой, как чемодан, потому что потерял дом. Это люди, которых засосал мегаполис, чтобы потом выплюнуть. Привычные и незаметные, как призраки. Каждый со своей историей. Я знаю об этом от Анджелины, она слушает их, когда они заходят к ней в бар[2] под названием «Ничто». «Это способ вернуть им существование», – заметила я однажды, и она согласилась.

Иногда за целый день никто даже не посмотрит мне в глаза, и я спрашиваю себя, есть ли я еще на этом свете. Вот в лесу падает дерево. Есть ли шум от падения, если некому слушать? Я думаю, что нет: мир не может существовать, если нет того, кто за ним наблюдает. Так и мы: существуем, только когда на нас кто-то смотрит, когда нас кто-то слушает, когда кто-то признает, что мы есть. Поэтому мне и нравится приходить в «Ничто» и помогать Анджелине. Может, я не очень много говорю, но я слушаю – и чувствую себя живой.

По стоящей в пробках окружной ходит множество людей, застрявших на полпути, – как гусеницы, которые еще не знают, станут ли бабочками. Появится ли у них когда-нибудь в глазах этот вопрос: «Зачем я это делаю?» Будут ли они возить за собой тележку со всеми своими вещами? Или будут наблюдать вечерами закат из своего пентхауса в центре? Вернутся ли туда, откуда приехали? Встречусь ли я с ними на лестнице?

Мой район очень спокойный. С востока и запада он ограничен двумя каналами – очень важная черта. Вода напоминает тебе, что ты всегда можешь отчалить. Я стою и наблюдаю за ее течением – оно дарит мне чувство легкости и свободы, будто однажды я смогу начать все сначала, разобрать прошлое, как старый шкаф, и собрать из него что-то новое.

Тем чудакам, которые ловят рыбу в канале, быть может, кажется еще более странным, что мы едим замороженную суповую смесь из супермаркета, где намешаны восемь видов рыб и ракообразных, импортированных из Индии, Китая, Перу, Греции, Аргентины и Индонезии, собранных вместе еще в какой-нибудь стране и приправленных сульфитами и прочими добавками. Возможно, стоит отстоять свою точку зрения, но я не решаюсь. Мне нравятся люди, и я хочу нравиться им, поэтому молчу, когда ловлю на себе косой взгляд, и улыбаюсь, как бы извиняясь за то, что я такая странная.

По правде говоря, в свой Ноев ковчег я бы не стала брать супермаркет. Зачем покупать, скажем, шампунь, содержащий нефтепродукт парафин, когда можно помыть голову кашицей из нутовой муки с теплой водой?

Зачем покупать китайскую вазу, если есть бутылка из-под стирального порошка, которую к тому же можно найти на улице? И зачем вообще покупать порошок, если есть уксус, сода и хозяйственное мыло?

Мы тратим время на работу, которая нам не нравится, чтобы покупать вещи, которые нам не нужны. А на самом деле нужно просто уметь вертеться. Меньше работать и больше вертеться, как говорил мой отец.

Работы на свете какой только нет, я вот работаю в нашем доме мастером. Часто люди мне не доверяют, говорят, не женское это дело. Обычно мастера – это мускулистые мужчины в униформе. Что ж, униформу ношу и я – джинсовый комбинезон, к которому я пришила карманы. И когда кто-то узнаёт, сколько всего я могу починить, собрать, разобрать, почистить и прикрутить, то, как правило, звонит мне.

Для хорошей жизни многого не нужно. Кроме умения вертеться, нужно немножко хорошего настроения. Но хорошее настроение смастерить не получится, да и на дороге его найти сложновато.

Кто-то говорит, что жить одному грустно, особенно когда тебе двадцать семь лет, как мне. По крайней мере, никто не предъявляет претензий, когда я улыбаюсь с застрявшей в зубах зеленью или надеваю разные носки. И в конце концов, я не одна. В моей жизни есть синьора Далия, консьержка нашего дома; Трофео, мой шестидесятилетний сосед, который еще ни разу не вымолвил ни слова; Анджелина, хозяйка забегаловки «Ничто», и ее сын Эудженио, который хочет стать водителем автобуса; и не будем забывать про владельцев магазинов по соседству и всех людей, с которыми я сталкиваюсь, бегая по делам, с которыми мы обмениваемся улыбкой и порой желаем друг другу доброго дня. Эти любезности значат очень много – это искры, которые зажигают день. В такие моменты я чувствую себя одним целым с жизнью и будущее меня пугает чуть меньше.

Иногда я просыпаюсь среди ночи с колотящимся сердцем и мне кажется, что я все еще в деревне. В дверях стоит мой отец в клетчатой рубашке, с нечесаной бородой и говорит мне, что с кошмарами нужно встречаться лицом к лицу, ведь они часть нашей жизни. Он боролся со своими двадцать лет. Бывали периоды, когда моя коллекция кошмаров пополнялась каждый день, мне было до ужаса страшно, но признавалась я в этом только своему брату Андреа. Он когда-то вычитал в подобранной на улице книжке, что это последствия психологического стресса. Он говорил, что я, вероятно, страдаю от этого стресса, так что в какой-то момент рассказывать ему о кошмарах я перестала. Если мне снился кошмар, я молчала и старалась о нем забыть. От мысли, что со мной что-то не так и что это нельзя вылечить, у меня начиналась тахикардия.

Кошмары мне все еще снятся, некоторые повторяются, но бороться с ними я так и не научилась. В худшем из них ночь за ночью я заново переживаю то, что случилось на самом деле. По моей вине.

Я просыпаюсь в холодном поту, руки дрожат так сильно, что я даже не могу взять стакан с водой, который каждый вечер ставлю на тумбочку. Приходится приподниматься на кровати и делать глубокие вдохи, пока я не успокоюсь и не пройдет страх. Ну, по крайней мере, кошмары стали реже. Этот мир порой пугает всех, но кого-то немного больше.

Такие приступы у меня случаются и днем, в моменты, когда меньше всего их ждешь. Когда я режу кабачки, чиню бачок унитаза или несу домой полезную штуковину, которую где-то откопала. Кровь приливает к голове, сердце проваливается в черную дыру, в горле пересыхает, в мозгу случается короткое замыкание, и я с трудом могу вспомнить, кто я. Мне кажется, что нужно скорее ехать в больницу, и эта мысль настолько меня ужасает, что я успокаиваюсь.

Не знаю, замечают ли что-нибудь окружающие: я ничего не говорю, фокусирую взгляд на одной точке, хочу вызвать скорую помощь и жду, пока все пройдет. По ощущениям это занимает вечность, но на самом деле – пару минут.

Я где-то прочитала, что нужно обращать внимание на то, что происходит перед приступом. Например, я нарезаю кружочками кабачки, смотрю на нож, лезвие ловит луч света, я представляю, как нож вдруг выскальзывает у меня из рук и отрубает мне палец, – щелк, и приступ. Вода заполняет бачок, добирается до нужной отметки, но вдруг она не перестанет прибывать, вдруг перельется через край и затопит весь дом? Щелк.

Вот что происходит перед приступом – вдруг. Предположение, возможное несчастье. Вдруг поезд сойдет с рельсов. Вдруг дождь не прекратится. Вдруг я не наберу новые заказы. Вдруг соседи не выключат газ. Вдруг я не найду любовь. Вдруг вся моя жизнь – сплошная иллюзия?

«Вдруг» – коротенькое слово, которое высасывает из меня душу, отрывает меня от себя самой, наводит на мысль: вдруг я не существую? Вот я и существую только в своей голове, надеясь, что окружающие не заметят моего исчезновения.

Однако любое землетрясение начинается с небольшого толчка. Как когда я приехала в Милан просить совета у бабушки, а ее уже не было.

Как говорят в этих краях, не высовывайся – и не будет проблем. Так я для себя и решила. И все же у меня есть чувство, что я не ошиблась, выбрав это место. По крайней мере, не сильно. В чем-то же мне должно повезти. Мир полон опасностей, катастрофы поджидают на каждом углу. Да поможет мне удача.

2

«В случае пожара выходить в центр двора».

Я подчеркнула это предложение красным маркером на всех информационных стендах, развешанных по зданию. Научно доказано, что, когда долго на что-то смотришь, глаза перестают это воспринимать, поэтому я периодически переписываю таблички и меняю цвета. Знать, как вести себя в чрезвычайной ситуации, жизненно необходимо. Нужно, чтобы информированы были все. Все.

Я повесила на входе табличку с надписью: «НЕ ТЕРЯЙТЕ БДИТЕЛЬНОСТИ, ОПАСНОСТЬ ПОДСТЕРЕГАЕТ НА КАЖДОМ ШАГУ. СМОТРИТЕ ПО СТОРОНАМ!» Кто-то зачеркнул «сторонам» и написал «кабанам», а еще через пару дней кто-то сорвал табличку. На самом деле смеяться тут не над чем: есть места, где нужно действительно остерегаться кабанов, – в таком месте я выросла. Если эти косматые клыкастые звери решат выйти из леса и разорить вам поле, никто их не остановит, и делают они это часто: они всегда голодные. Кабаны могут быть очень агрессивны, так что лучше с ними не связываться, – если, конечно, у вас не такой большой опыт, как у меня. Кошмары, кабаны, пришельцы… Папа научил нас быть готовыми к любым происшествиям. Но здесь все-таки другое: все мы согласны, что если кто-то говорит о кабанах в Милане, то он шутит. И все же я уверена: никогда не говори «никогда». Если человек долетел до Луны, то и кабаны могут добраться до Навильи[3]. Не будем терять бдительности!

На каждой лестнице здания висит свой информационный стенд: если заметите возгорание, незамедлительно звоните по номеру 115; перекрывайте газ в своей квартире и опускайте выключатели в электрическом щите; сообщайте о происшествиях в других зданиях; не пользуйтесь лифтом; во время эвакуации не бегите, не кричите, не сейте панику и, если можете, опустите главные выключатели в электрических щитах, расположенных в здании; не загромождайте эвакуационные выходы.

На каждом стенде я дописала ручкой: «Если вы не успели покинуть квартиру, закройте все окна, чтобы к огню не поступал дополнительный кислород; заткните все щели под дверями мокрыми тряпками; закройтесь в ванной и наполните водой раковину, биде и ванну; залейте пол водой и намочите дверь – это поможет замедлить распространение огня».

Я не думаю, что во время пожара первой мыслью у человека будет закрыть все окна и запереться в квартире, так что считаю важным информировать соседей.

Подобный стенд висит даже в помещении для мусора, прямо над баком для органических отходов. Я перечитываю его каждый раз, когда выношу мусор за Далию или Трофео. Втягиваю голову в плечи, чтобы не оглохнуть, если кто-нибудь в это время будет выбрасывать стекло. Вероятно, не все знают, что во время пожара из окон могут с громким треском вылететь стекла и с грохотом взорваться отопительные котлы. В таких случаях недостаточно втянуть голову в плечи, но тогда мне вряд ли будет до своих барабанных перепонок.

Мне нужно будет, например, бежать открывать дверь синьоры Далии, чтобы ее спасти. Ключ я найду под горшком с драценой у ее входной двери, потом возьму Далию под руку и поведу к центру двора. Там мы встретимся с Трофео, которому я к тому времени уже позвоню в домофон.

Затем я побегу на парковку и буду там включать противоугонные сигнализации, потому что в нашем доме нет сирены. Начну с мотоцикла синьора Я-На-Вас-В-Суд-Подам. Удивлюсь, если у него не будет сигнализации: он дрожит над своими вещами так, будто живет в логове воров, всех подозревает и презирает. Следующим на очереди будет «Смарт» Мадам – надеюсь, в нем не окажется Сахарка, ее чихуа-хуа, которого она однажды забыла на заднем сиденье. Иначе мне придется разбить окно молоточком, который я всегда ношу в петельке комбинезона.

Я попросила Трофео пообещать, что он будет звонить всем в домофон и призывать всех скорее бежать, закрывая нос и рот тканью и избегая лифтов. Он пообещал, что будет звонить и будет призывать, ведь это была бы чрезвычайная ситуация. Я заставила его повторить это несколько раз. Точнее, я его несколько раз попросила, а он кивал, каждый раз все более убедительно, пока не увидел, что я поверила.

Трофео шестьдесят пять лет, у него живет крыса-альбинос, он постоянно ходит в спортивном костюме и не произносит ни слова, даже со мной, потому что слова у него закончились и добавить ему нечего. Просто невероятно, сколько всего можно сказать, не открывая рта. Достаточно взгляда и этого его способа скручивать губы в трубочку. Я знаю, что он любит рассветы и боится закатов, что его выводят из себя политики, управляющий, выгодные упаковки, пластические хирурги и сроки годности.

Каждое первое число месяца он идет на почту и становится в очередь за пенсией по инвалидности, которая после минутного облегчения только вгоняет его в тоску, напоминая, что он мог бы стать великим спортсменом, если бы в тот злополучный день повел бы маму к ортопеду, а не пошел тренироваться, если бы был чуть менее амбициозен, если бы послушал тогда своего ангела-хранителя, который шептал ему что-то на ушко. Но он не послушал – и вот что вышло. Ни кубков на полках в гостиной, ни славного прошлого – только какой-нибудь старый сосед, может быть, вспомнит о том быстроногом парнишке и о будущем, которое ему было начертано. Жаль, что оно оказалось начертано карандашом и в один дождливый день по ошибке стерлось.

Я постоянно говорю Трофео, что он сам по себе награда. И когда я это говорю, пытаюсь напомнить об этом и себе. Он пожимает плечами, опускает взгляд на тапочки, задерживает его на щиколотке с побледневшим шрамом, сворачивает губы в трубочку и включает телевизор.

Когда-то он смотрел только спортивные каналы, но в последнее время стал увлекаться передачами о животных, особенно сценами охоты в саванне. Он записывает их и пересматривает часами. Благодаря ему я узнала, что удав может целиком проглотить газель и переваривает ее потом целый месяц. Мы с Трофео оба согласны, что это весьма примечательный факт.

На последнем собрании жильцов некоторые новые арендаторы предложили «усовершенствовать общественные места». Их удивило, что мы, например, покорно принимаем голый цемент во дворе, в то время как могли бы потребовать клумбы, урны для мусора, дизайнерское освещение и лакированные скамейки.

Трофео от злости весь побагровел. И я понимаю его возмущение. Этот дом стоит здесь с двадцатых годов, и в нем больше ста пятидесяти квартир. Некоторые жители в нем родились, многие из них в нем выросли. Он строился как общежитие для сотрудников местных лабораторий, для людей, которые бросили родные края и пошли на огромные жертвы, чтобы здесь оказаться, выбрали жизнь, которая принесла им больше горестей, чем радостей. В этом дворе их дети учились ходить, играли в мяч, дрались, влюблялись, расставались. Когда-то квартиры здесь были площадью в двадцать квадратных метров, а туалет был один на этаж, в конце коридора.

За последние годы многие квартиры выкупили и объединили в более просторные; их отремонтировали новые владельцы, приехавшие в этот район. Как этот Я-На-Вас-В-Суд-Подам, который беспокоится только о скамейках, дизайнерском освещении и английском газоне.

Я положила руку Трофео на плечо, желая его успокоить. Деньги не проблема: если большинство проголосует «за», я сдам за него. Подложу ему наличку в куртку – незаметно, чтобы он не чувствовал себя у меня в долгу. Как-нибудь наскребу: починю на пару душей побольше, устроюсь домработницей на час. У меня уже давно вертится эта мысль, но я все никак не могу решиться. Не знаю, кто мог бы мне такое доверить, и меня саму не прельщает мысль о том, что я буду открывать шкафчики и ящики в чужом доме: мало ли что я там найду. Мне не нравится совать нос в чью-то жизнь, но, думаю, если мне придется убираться в чужих квартирах, я неизбежно окажусь в ней по уши.

Я не сказала Трофео, но в свой Ноев ковчег я бы с удовольствием взяла скамейки. От них веет отпуском, досугом и приличием. Если бы их поставили во дворе, он стал бы как в «Зимней сказке»[4]. Я бы еще предложила пруд с рыбками и, может, симпатичные красные деревья – осенью бы под ними расстилался ковер из багровых листьев.

Урны, кажется, убрали со двора уже очень давно: боялись, что кто-нибудь подложит в них бомбу. Стояли семидесятые[5], и район представлял собой не самое приятное место в мире. Тогда еще не было плавучих кафе, ярмарок и воскресных прогулок.

Я считаю, что вместо урн лучше было бы повесить прозрачные пластиковые антитеррористические мешочки, которые крепятся к специальным железным каркасам. Они, конечно, некрасивые, но и у нас могут совершить теракт, хоть это и кажется невероятным. И достаточно открыть газету, чтобы это осознать. Я бы хотела поделиться своим мнением на собрании жильцов, но при одной только мысли… Щелк! Учащенное сердцебиение, затрудненное слюноотделение, дрожь по всему телу и все такое прочее. Я отказалась от мысли об активном участии в чем-либо.

Я знаю, что все они обо мне думают, – они и не пытаются это скрыть. Обсуждают меня вслух, когда я прохожу мимо, а я их пугаю, показывая кивком, что все слышу. Я стараюсь делать вид, что ничего не происходит. Если я в чем-то и виновата, то точно не в том, что ношу комбинезон, чиню смесители и достаю вещи из мусорки, спасая их от забвения. Когда синьора Далия только въехала в этот дом, то без конца обливалась слезами: он казался ей самой настоящей тюрьмой. Она приехала из деревни и никогда раньше не видела города. Энцо пообещал ей, что им будет хорошо в Милане вместе, это лишь вопрос времени и привычки. Они бы вместе планировали путешествия, ведь дом – это только порт, а корабли созданы для моря, говорил он. А как порт наш дом вполне подходил.

Далия живет здесь уже шестьдесят лет, расписывается за все посылки и заказные письма, которые всем приходят, хотя никто ей за это не платит. У нее рыжие волосы и живые глаза; частенько она ведет себя чудаковато, но если знаешь ее, то понимаешь, что она просто притворяется. Жизнь всегда находит способ удивить, если разрешить ей. Кто бы, например, мог подумать, что у меня с этой женщиной может быть столько общего?

Она говорит, что мне надо перестать беспокоиться о вероятном пожаре, случайном взрыве, возможном теракте – в общем, перестать бояться всего на свете. Но это не страх, это одно простое слово – «вдруг».

Мой отец рассуждал о сценариях SHTF (Shit hit the fan)[6] и TEOTWAWKI (The end of the world as we know it)[7]. Он называл так то, что случится после событий катастрофического масштаба, которые в один момент могут перевернуть всю нашу политическую, экономическую и социальную систему, подвергнув опасности среду, в которой мы живем. Будь то землетрясение, пожар, цунами, геомагнитная буря, столкновение Земли с астероидом, Третья мировая война – правила были одни и те же: предусмотреть, избежать, отреагировать.

И никакое из этих событий нельзя было недооценивать.

3

Балкон моей кухни занимает стратегически важную позицию. Его стеклянная дверь закрывается с помощью специального магнитного механизма, который я установила, чтобы не пускать сквозняк и таким образом экономить на отоплении зимой и сохранять прохладу летом. Ладно, иногда я жульничаю. Когда становится действительно жарко, я сбегаю к Трофео. Пока он смотрит телевизор, я сижу на полу, наслаждаюсь прохладой кондиционера и чувствую себя виноватой перед планетой.

На балконе, рядом со шкафчиком, в котором лежит все, что может пригодиться мне для работы в саду, я держу горшки с перцем, помидорами и лекарственными травами, мини-шезлонг и старую клеенку, из которой я сделала навес от солнца и дождя.

Балкон занимает стратегически важную позицию, потому что он выходит в переулок и с него удобно наблюдать за подъемной дверью. Моей красной подъемной дверью, между табачной лавкой и прачечной самообслуживания. Вот уже пять лет мой день начинается и заканчивается тем, что я бросаю взгляд на эту дверь. И я еще молчу о том, сколько раз я поглядываю на нее в течение дня – не могу остановиться. Все время я надеюсь, что она поднимется, но всякий раз эта надежда разбивается о холодный жесткий металл. Уже пять лет стоит там эта красная дверь, неподвижная, тождественная самой себе, будто за ней скрывается одна лишь пустота. Нарисованная от руки вывеска «Новый мир» выцвела от времени и непогоды.

Пять лет. Как долго они вначале тянулись и как быстро прошли. Так быстро, что, оборачиваясь назад, я не могу понять, куда они подевались, на самом ли деле я их прожила или просто впустую потратила в ожидании чего-то, чему никогда не суждено случиться.

Когда я пускаюсь в такого рода рассуждения, то ощущаю себя будто в сломанном электроприборе: заземления оказывается недостаточно, и у меня происходит короткое замыкание. Я сижу и гоняю по кругу одну и ту же мысль, словно водоворот, пока не очнусь и не замечу, что день уже кончился, а я даже не вышла из дома. Мысленно разговариваю с матерью. Прошу у нее прощения за то, что не поняла раньше. Что не заметила признаков. Слишком боялась увидеть ее по-настоящему, была слишком маленькой, чтобы помочь. Потом обращаюсь к брату и спрашиваю, любит ли он меня, как раньше. Это я разрушила наше счастье? И было ли у нас счастье?

На этой мысли я обычно достаю письмо, которое пишу своему отцу. Уже пять лет. С ним у меня говорить не получается даже в воображении. Беру перьевую ручку, приписываю строчку, что-нибудь зачеркиваю, пробую заново. Слова прокручиваются в пустоте, будто винтики с сорванной резьбой, и не помогают мне выразить мысли. В итоге я начинаю сомневаться в том, что хочу сказать, кладу ручку и неизменно возвращаю письмо в ящик.

«Моя жизнь в Милане не такая, какой я ее себе представляла, – признаю я наконец. Звук моего охрипшего голоса глухо раздается в тишине, как шум мотора, заведенного впервые после долгих лет простоя. – Но в городе жить хорошо, правда». В этот момент я обычно наливаю себе стакан воды и выхожу на балкон. Стою там, уставившись в пустоту. Смотрю на колокольню далекой церкви, на цветы, которые сворачивают бутоны, готовясь к ночи, на свое отражение в стекле балконной двери: собранные в пучок волосы, комбинезон и ботинки – неряшливый вид человека, удивленного тем, что он еще существует на этом свете.

Каждый понедельник я прихожу в винный магазинчик, что в конце Навильо, сдаю две пустые бутылки и беру две полные – «Сан-Коломбано» свежего розлива. Я иду пешком вдоль поля, нахожу подорожники, одуванчики, крапиву, а иногда и одежду, журналы и всякие мелочи. Если они в хорошем состоянии, я кладу их в рюкзак: мир щедр на подарки, если у тебя наметан глаз. Собранные вещи я чиню и храню, пока им не найдется подходящий хозяин.

«Твой рабочий кабинет похож на гараж», – с улыбкой заявил мне Эудженио однажды воскресным вечером. Ему гаражи очень нравятся.

В моем кабинете стоит прочный металлический стол, лежат инструменты, материалы для ремонта и все то, что я подбираю, чтобы починить. Источником света служит промышленная лампа, которую я нашла на заброшенном заводе недалеко от дома.

Я сплю в бывшей комнате бабушки, она чуть больше кабинета. В ней есть только вмонтированная в шкаф полутораспальная кровать и висящее на стене распятие.

Гостиную заполняют вещи, которые я уже починила: кресло в цветочек, расписанный вручную абажур, два зонтика из рисовой бумаги, старинная рама, трость с набалдашником в форме утиной головы, старый жестяной волчок, кресло-качалка и тому подобное. Эти вещи составляют мне компанию, как и обои с узором из цветков сакуры в коридоре и гравюры, которые я нашла на тротуаре и повесила у входа. «Окружай себя красотой, – говорила моя мама, – и никогда не будешь одна». Кроме Эудженио, никто никогда не был у меня в гостях.

Но сегодня мне некогда унывать. Сегодня случилось чудо – поднялась красная дверь! Я настолько привыкла видеть ее закрытой, что на мгновение растерялась. Мой взгляд падает на вывеску – висит, все такая же выцветшая: «Новый мир».

Дверь поднялась! Я не могу в это поверить. Закрываю глаза и снова открываю – не опустилась. Наклоняюсь через перила – удается разглядеть потрескавшиеся оконные рамы, тоже красные, и витрину, почерневшую от пыли. Осматриваюсь по сторонам, проверяя, не сон ли это. Кажется, все как в реальности. Табачная лавка на месте, на углу – ее владелец, как обычно, стоит на пороге, курит и разглагольствует. Дверь прачечной распахнута, через проем проглядывают ноги одного из тех многих, кто каждую ночь находит в ней приют. По небу плывут белые облака, медленно пролетает самолет. Вдалеке слышен шум трамвая. Небо будто лист бумаги, и на нем, на горизонте, вырезан силуэт церковной колокольни. Кидаю взгляд на солнечные часы, которые я сама смастерила. Тень падает правильно. Смотрю на свои руки. Все десять пальцев на месте. Подпрыгиваю, чтобы проверить, не зависну ли в воздухе, – ну да, какое там.

Всем своим существом я надеялась, что однажды эта дверь поднимется. Желала этого больше всего на свете. Если уж на то пошло, она должна была подняться ради меня. И поднялась – в самый неожиданный момент, сегодня, майским субботним утром, в семь часов тридцать минут.

Я пытаюсь наклониться сильнее, но мой балкон слишком высоко – не видно, что внутри магазина. Может, постучаться к Я-На-Вас-В-Суд-Подам, который живет подо мной? Уронить, например, что-нибудь к нему на балкон, чтобы был предлог зайти и забрать это. Но кто осмелится подставиться под его сверлящий взгляд? И потом, так он и пустит меня на свой балкон – наверняка пошлет жену, а мне скажет ждать на пороге.

На прошлое Рождество, их первое Рождество в этом доме, его жена подарила мне бутылку ликера «Стрега» и коробочку печенья «Роял Данск», подписав открытку: «Для Геи, души нашего дома». Меня это поразило, ведь мы с ней до этого и словом не обменялись. Просто улыбались друг другу, когда встречались во дворе.

Недавно я столкнулась с ней в подъезде. Она выходила прямо в тот момент, когда я возвращалась, и было уже слишком поздно уступать ей дорогу. Я избегала ее с тех пор, как получила от нее подарок, опасаясь, что мне не хватит смелости поблагодарить ее или что она захочет поболтать. Мне плохо дается обмен любезностями – гораздо проще решать конкретные проблемы: например, починить котел или собрать шкаф… Я надеялась, она не заметит, что я от нее бегаю, или хотя бы не примет это на свой счет.

Когда мы снова встретились у почтового ящика, мне не оставалось ничего, кроме как собраться с духом, сказать ей: «Спасибо за подарок» – и надеяться на лучшее.

– Я заметила, ты любишь читать, – ответила она, показывая на книгу в переднем кармане моего комбинезона. Да, я действительно всегда ношу с собой книгу: мне часто приходится ждать на работе, да и вообще всякое бывает. Что может быть лучше, чем забыться где-нибудь с книжкой на десять минут? – Если тебе интересно, у нас богатая библиотека, – добавила она, оглядываясь по сторонам, будто открыла мне тайну.

Я почувствовала, как кровь приливает к лицу. Как я себе и представляла, она хотела поболтать. Я и сама не прочь, если бы знала, что сказать.

– Кроме меня, наши книги никто не читает, – продолжила она. – Можешь взять любые, какие захочешь.

Я поблагодарила ее, но сразу же придумала, что опаздываю и мне нужно бежать. И я так и сделала – убежала.

Если бы она не была женой Я-На-Вас-В-Суд-Подам, я бы, по правде сказать, взяла бы у нее пару книжек. Но от него у меня мурашки по коже: никогда не знаешь, как он может отреагировать. Если ему почудится, что я манипулирую его женой ради собственной выгоды или просто веду себя навязчиво, – пиши пропало. Лучше уж перечитать одну и ту же книгу триста пятьдесят раз.

Не понимаю, как такая добрая и чуткая женщина могла выйти замуж за такого сварливого и надменного мужчину, как Я-На-Вас-В-Суд-Подам. Но что совать нос в чужие дела – у меня и своих навалом.

Заново взвешиваю, стоит ли ронять им что-нибудь на балкон, надеясь, что соседа не окажется дома. Но сегодня суббота, он точно там будет, с сигарой и в тапочках. Лучше бросить вызов судьбе и нарушить свои субботние привычки – взять и пойти в этот магазин самой.

Привычка для меня как канат для канатоходца: иду по нему и не думаю о пропасти под ногами. На рутине держится вся жизнь, и не только моя, а почти всего района. Однако же магазин открылся. Дверь поднялась!

Пройдусь, как обычно, а потом схожу посмотреть. «Кто не рискует, тот не свистит», – говорил мой отец. Он всегда свистел, когда был доволен или преуспевал в делах. Каждый раз, когда он дважды громко свистел, меня переполнял адреналин, потому что в этот момент я точно знала, что он счастлив.

Наконец-то.

4

– Розовый Маунтбэттена.

Анджелина кладет крепкие руки на барную стойку и делает серьезное лицо – как всегда, когда рассказывает мне об очередном новом цвете.

– Его изобрел в тысяча девятьсот сороковом году лорд Маунтбэттен, командующий британским Королевским военно-морским флотом, для камуфляжа военных кораблей.

Я киваю, чтобы выразить интерес. Она проводит рукой по коротким волосам, вид у нее усталый. Рано утром она готовит завтрак, и в семь часов, когда она только открывает бар, у нее за плечами уже два часа работы.

Она достает из кармана телефон и кладет его на металлическую столешницу – при первом же касании экран окрашивается в розовый Маунтбэттена. Я не признаюсь ей, что уже знаю этот цвет. Мой отец учил нас цветам военного камуфляжа, и розовый Маунтбэттена входил в эту палитру. Эти знания нам бы пригодились, если бы пришлось скрываться в лесу, в котором стоял наш дом.

– Что думаешь? – спрашивает меня Анджелина.

– Какой-то блеклый, честно говоря, – отвечаю я с полуулыбкой.

Она снова смотрит на экран.

– Да, действительно. Немного блеклый. Но его же придумал лорд! – На ее лице мелькает улыбка. – Лорд Маунтбэттен был дядей герцога Эдинбургского по материнской линии.

– Вот это да!

– Очень привлекательный мужчина…

Быстрое движение указательного пальца – и на экране появляется фотография господина в форме британского флота, мрачно смотрящего вдаль.

– Признай, что он ничего.

– Прямо как из «Аббатства Даунтон», – замечаю я, зная, что ей понравится.

– Каждый день новый цвет – звучит как прекрасная жизненная стратегия. Спасибо, что посоветовала.

На самом деле я просто рассказала ей, что в детстве мы с мамой каждое утро открывали ее словарь цветов и выбирали для запоминания и любования новый оттенок. «Самого по себе, – учила она меня, – розового не существует». Какой розовый? Амарантовый, азалиевый или малиновый? А зеленый? Оттенка спаржи, античной бронзы или светло-оливковый? У каждого цвета есть свое достоинство, особая гармония света и тени, собственная история. Выбрав цвет, мы выходили на улицу и искали его в природе. Умение различать оттенки делает мир более живым, более настоящим.

Анджелина – одна из немногих, с кем я могу делиться такими мыслями. Она не подбирает слова, всегда говорит прямо, без обиняков. Так она решила выбирать новый цвет каждый раз, когда мы с ней видимся. За последнее время мы успели повосхищаться синим «Звездной команды», цветом яйца дрозда, цветом морской раковины…

– Сегодня ты сорвала джекпот: нашла действительно благородный цвет, – говорю я.

Анджелине нравится все благородное: хорошие манеры, опрятные вещи – прямо как мне гороховое пюре, отвертки «Стэнли» и вешать таблички.

Я осматриваюсь: два завсегдатая пьют «Бьянкино» за игрой в карты; еще один, помоложе, читает газету.

– Так, и что же случилось?

– Микроволновка полетела, – фыркнула она, поднимая откидную дверцу барной стойки, чтобы я прошла. – Тарелка крутится, лампочка светит, таймер работает… а еда не греется.

– Ах ты мелкая бандитка, – обращаюсь я к микроволновке, ласково над ней склоняясь. – Задержи дыхание, больно не будет, ты сейчас просто сладко заснешь.

И я вынимаю вилку из розетки. С помощью своей отвертки 4 × 100 мм снимаю крышку. Достаю предохранитель высокого напряжения. Сгорел, сразу видно, но на всякий случай проверяю тестером – напряжения нет.

– Надо поменять ей протез, – сообщаю я Анджелине, подмигивая. – Но не волнуйся, стоить будет две копейки, сейчас сбегаю тебе за новым предохранителем.

– Ты просто сокровище. Творишь чудеса.

Заплатив мне, Анджелина достает с витрины булочку.

– Держи, солнышко. С малиной, как ты любишь.

Я без возражений принимаю. Она кладет мне в бумажный пакет еще две: одну с кремом и одну с шоколадом, потому что сегодня суббота.

– Послушай, солнышко, – говорит она мне, складывая руки на груди. – Выручишь меня, возьмешь вам с Эудженио вот эту лазанью? Пусть он завтра вечером у тебя посидит.

– Конечно, составим друг другу компанию.

Она каждый раз просит у меня разрешения, и этот ритуал придает просьбе какую-то магию, снимает с нее заклинание обыденности и привычности. Анджелина боится обременять других, хотя сама всегда стремится облегчить чужое бремя.

Я люблю Эудженио, пусть он и говорит почти об одних автобусах. Каждый вечер воскресенья, без пары минут девять, я становлюсь перед окном и жду, пока в их квартире на третьем этаже напротив моей погаснет свет и Эудженио пройдет через двор ко мне.

Анджелина несмело мне улыбается, открывает пакетик и опускает в него два алюминиевых контейнера.

– Я просто задерживаюсь допоздна по воскресеньям, – добавляет она, как будто мне нужно объяснение.

Я знаю, что она работает до самой ночи: убирает тут все, пока муж сидит за столом и играет в покер, как посетитель.

– Ты видела, «Новый мир» снова открылся? – бросаю я перед уходом, собравшись с духом.

За все эти годы я ни словом не обмолвилась об этом магазине ни при ней, ни при синьоре Далии, ни тем более при Трофео. По сути, я не говорила о нем вообще никому. Если бы они спросили, почему этот магазин меня так волнует, я бы не хотела им этого объяснять. Обещание, мечта, вина, разочарование – пусть лучше все, что заставило меня почувствовать связь с этим местом, останется секретом. Но если в нашем районе что-то происходит, можно быть уверенной, что Анджелина об этом уже знает.

– Да просто какой-то старый магазинчик, что с того? – отвечает она, пожимая плечами. – Разве что называется «Новый мир».

– Кто знает… – вздыхаю я, слегка расстроившись.

Прежде чем уйти, по привычке оборачиваюсь и смотрю на неоновую вывеску бара, выходящего на зеленую площадь. Розовый курсив: «Ничто».

Когда я спросила Анджелину, почему она выбрала такое название, она сказала:

– Тогда мы только переехали в Милан и нам не пришло в голову ничего лучше. По сути, у нас тогда ничего не было, так что такое название нам показалось честным.

– А сейчас?

– Сейчас у нас есть собственное местечко, а это уже что-то. Но о том, чтобы менять вывеску, и речи не идет. – И она многозначительно улыбнулась – как, думаю, могла бы улыбнуться только королева Елизавета.

– А в эту субботу… Дай угадаю: булочка с шоколадной начинкой!

Али с улыбкой берет у меня булочку. Он любит шутить. Когда я в первый раз пришла на рынок, я выбрала его лавку, потому что я спросила, какие фрукты и овощи он собирается выбросить, – а он набрал мне целый пакет. И не попросил ничего взамен. «Просто принеси мне в следующую субботу что-нибудь на завтрак». И я уже пять лет приношу ему на завтрак булочку с шоколадом от Анджелины, а он дает мне овощи, которые покупатели считают недостаточно красивыми. А какие же они вкусные!

Набираясь смелости, чтобы заговорить, наблюдаю, как он обслуживает покупательницу. Возможно, он думает, что я, как обычно, уже ушла, потому что я стою вне его поля зрения. Несмотря на высокомерие покупательницы, он с ней очень обходителен. Продолжая улыбаться, аккуратно взвешивает овощи и округляет счет в меньшую сторону. Но когда она уходит, все-таки вздыхает с облегчением. И замечает меня.

– Уже следующая суббота?

Кажется, то, что я не ушла, его удивило и развеселило. Али всегда веселый, и это самая прекрасная его черта. А еще ясные глаза, сияющие, как горные озера.

– Ты знаешь «Новый мир»? – выпаливаю я на одном дыхании. Надеюсь, не краснея.

Али наклоняет голову.

– В каком смысле, красавица?

Это наш самый длинный разговор за все то время, что я его знаю.

– Магазинчик тут за углом, – объясняю я. Уже поздно отступать. – Ты слышал о нем?

– Я закупаюсь только на Монтенаполеоне[8], красавица.

Душа моя, красавица, солнышко… Иногда мне хочется, чтобы меня просто звали по имени. Просто Гея.

Али не знает, как меня зовут, он никогда не спрашивал. А я его имя знаю. Когда-то услышала, как к нему обратился коллега, и запомнила. Человек, у которого есть имя, уже не просто человек. Если знаешь, как зовут кого-то, он перестает быть незнакомцем – тут все как с цветами. Имена делают мир более настоящим. Но за мной уже образовалась очередь, я задерживаю Али дольше положенного.

– Слушай, давай я расскажу тебе о нем в следующую субботу, – заключаю я скорее для себя самой, чем для него.

– Ты знаешь, где меня найти.

– Стихи о любви за мелочь! – кричит охрипшим голосом поэтесса, сидящая на тротуаре.

Я наклоняюсь, чтобы отдать ей третью – и последнюю – булочку. Она слизывает крем кончиком языка и протягивает мне листочек с написанным ручкой стихотворением. Смотрит на меня с видом всеведущей пророчицы, сивиллы большого города, которая, несмотря на свой дар – а может, как раз из-за него, – осталась одна. Женщины, которые повидали больше твоего, внушают страх.

Своими стихами она помогает забыться, и в этом, как мне кажется, великая сила литературы. Мы живем в окружении талантов, хоть и часто этого не замечаем. Я бы очень хотела ей это сказать, но как осмелиться?

– Вы знаете «Новый мир»? – вылетает у меня вместо этого.

Это первый раз, когда я с ней заговорила.

– Новый мир? А история старая.

Может быть, это шутка, а может, как-то связано с магазином – непонятно. Прежде чем уйти, я взмахиваю листочком с ее стихотворением и делаю небольшой реверанс.

У мостика, проходящего через канал и ведущего к церкви бисквитного цвета, мне не приходится долго ждать. Как и каждое утро, глядя куда-то в пустоту, мимо проходит женщина с костылем под мышкой и газетой в руке. Внезапно она начинает отчаянно с кем-то ругаться, хотя рядом с ней никого нет. Оказавшись на мосту, зажигает сигару. Думаю, она специально заходит на мост, чтобы отложить костыль и опереться на перила.

Сразу после этого она снова кричит, тушит сигару, хватает листок со стихотворением, который я оставила там для нее, и, прежде чем опять тронуться в путь, оставляет газету. Я жду, пока она отойдет подальше, чтобы ее подобрать.

Она покупает газеты в ларьке рядом с церковью и берет с собой в бар, в котором завтракает, но я ни разу не видела, чтобы она их открывала. Я слышала, что раньше она была мировой судьей, – может, покупает по привычке свежую газету каждое утро, чтобы не забывать, кем она когда-то была. Но, видимо, в жизни она насмотрелась достаточно, чтобы больше не читать новости.

Ну а я читаю газеты каждый день. «Предупрежден – значит вооружен», – говорил мой отец. Никогда не знаешь, что может произойти, но спрогнозировать это можно. Взмах крыльев бабочки может вызвать ураган. Нужно только уметь читать между строк. Эта газета теперь не просто безымянная и безликая стопка бумаги, это газета, которую держала в руках мировая судья, газета, которой есть что сказать, которая может сделать меня частью чего-то большего, а не та, которая останется гнить на дне урны. Она сулит мне, что однажды среди груды других новостей я найду ту, которая перевернет мою жизнь. Хочу я этого или нет, но я жду ее уже целую вечность.

Я знаю, что судья читает стихи, потому что по вечерам я встречаю ее в «Ничто» с бокалом шампанского и мятым листочком на столе.

Овощи за булочку. Булочка за стихи. Стихи за газету. Я называю это циркулярной экономикой района.

Читая газету, я помечаю карандашом самые интересные новости, вырезаю статьи и собираю их в папку. Остальное использую для мытья окон и оригами, которые потом раскладываю по двору. На каждой фигурке я пишу по цитате. На днях я написала: «Какова главная цель вашей жизни? Стать бессмертным, а потом умереть» – Жан-Люк Годар, «На последнем дыхании».

Я знаю, что детям из нашего дома нравятся мои оригами. Из окна я вижу, как они из-за них дерутся, так что изо всех сил стараюсь сделать как можно больше, чтобы никого не обделить.

Моя любимая цитата все из того же фильма: «Не знаю, несчастна ли я, потому что несвободна, или несвободна, потому что несчастна». Я ни разу не писала ее на оригами. Зачем расстраивать детей? В городе нет специальных площадок, на которых можно побегать и выплеснуть эмоции, которые тебя захлестывают в этом возрасте, когда сталкиваешься с вещами, которых еще не можешь понять. Я истерла все ботинки, в исступлении бегая по лугам, пока не подкосятся ноги. Но не то чтобы мне это сильно помогло понять мир.

Но кто его вообще понял, этот мир? Мой отец, мой брат? Или, может, моя бабушка? Похоже, это битва, в которой невозможно победить. А если кто-то проиграл, то этот кто-то – я.

И все-таки сегодня наконец-то открылся «Новый мир»! Дверь поднялась! Судьба посылает мне шанс, которого я так долго ждала, шанс попытаться исправить свою жизнь, перемотать кассету времени и, может быть, сделать так, чтобы моя история пошла по другому пути. Если я упущу его, то, возможно, буду жалеть всю жизнь.

Сегодня я сделаю исключение: не побегу домой и не сяду за стол с карандашом в руке. Чтобы сдвинуться с места, достаточно поставить одну ногу перед другой. А сдвинуться – уже значит оказаться в другом месте. Мысленно строю маршрут, чтобы помочь себе: отойти от Навильо, перейти площадь, повернуть налево, затем направо, снова налево и идти прямо до моего дома. Пройти мимо табачной лавки, не поднимая глаз, чтобы не пересечься взглядом с ее хозяином, и остановиться сразу после нее.

Перед «Новым миром».

5

Когда мы в первый раз приехали в Милан, мне было двенадцать лет, а брату четырнадцать. Город, которым я грезила, находился в пяти часах езды от Крепости, и эти часы мы с Андреа проводили на заднем сиденье нашей «Панды 4 × 4» нежно-голубого цвета, приклеившись к окошку и держась за руки.

Я и раньше видела много автомагистралей – в фильмах, которые смотрела с мамой, но эта была другая, настоящая. Ангары, заводы, парковки, заправки, фермы, руины, рассеянные среди пшеничных полей, обгоняющие нас машины с детьми, жующими жвачку, пассажирами, слушающими радио, женщинами с закинутыми на приборную панель ногами.

Вдруг я с головой окунулась совсем в другую реальность – для меня это было почти невыносимо. Я будто высадилась на планете, о которой слышала от других, но на которой сама не бывала, и мне не дали времени к ней привыкнуть – я сразу помчалась сквозь неизведанные просторы. И это была не единственная планета. В конце пути нас ждал Милан.

Нас ждала бабушка, с которой мы ни разу не виделись. Мы везли ей спелые сливы и персики, которые я собрала сама тем же утром на рассвете, а еще – салат, овощи и хлеб, который мы тоже испекли сами. Папа взял с собой ведомости наших экзаменов, чтобы показать ей, как прекрасно нас учит мама и каких отличных результатов можно достичь на домашнем обучении, – все лучше, чем запереться в бетонном кубе и слушать биографию непонятно кого непонятно от кого, постоянно рискуя подцепить какой-нибудь вирус, материальный или ментальный. И наконец, в чемодане с нами ехал прихваченный мной плюшевый зайчик.

Запах Милана я почувствовала, когда мы еще не успели к нему подъехать. Со всех сторон на нас валились гроздья заводов и жилых домов. А когда мы наконец въехали в город, я стала смотреть наверх, ведь в Милане живут и на небе, на тридцатом этаже, а может, даже и выше. Я улыбнулась, вспомнив о Лучано Бьянкарди и его разведочных вылазках в «небоскребище». «Горькая жизнь» была одним из немногих фильмов, которые нравились даже папе: он не раз нам его показывал – хотел, чтобы мы увидели, как город извращает любые мечты: сулит успех и богатство, а на деле оставляет только одиночество и пустоту. «В городе утрачиваешь себя», – говорил он. Мне каждый раз было жалко Лучано, а еще больше – его жену и сына, которые по-настоящему его теряли.

Наконец папа поднял ручник. Мы остановились на оживленной улице: предупреждая о своем прибытии, трезвонил трамвай, бог знает по каким делам спешили люди. Меня трясло при одной мысли о том, чтобы высунуться наружу.

– Трамвай прекрасно олицетворяет городскую жизнь: рельсы, с которых нельзя сойти, – объяснял нам отец. – Давайте, хватайте вещи и пойдем, до бабушки тут рукой подать.

Мы с Андреа помогли ему разгрузить багажник, не переставая завороженно оглядываться по сторонам и заговорщически друг другу кивая. Для храбрости я снова взяла его за руку, а он ее сжал. Андреа был единственным ребенком, рядом с которым я росла, он был частью меня, сильной и смелой.

Мы еще ни разу не бывали в городе, но ночами напролет воображали, как мы туда приедем, шептали друг другу истории под простыней, соревнуясь, у кого получится описать подробнее и красочнее. Там много перекрестков, пешеходных светофоров со светящимися человечками, зеленый – иди, красный – стой на месте, дети добираются до школы на автобусе, в парках продают мороженое и ездят паровозики, а на Рождество улицы украшают красно-белыми гирляндами…

Я несла в руках два ящика, но даже не обращала внимания на их тяжесть, настолько меня занимала улица. Голуби, балконы, трамвай, фонари, витрины.