Дочка глядела на нее внимательными желтыми глазами, будто все понимала. А куда ей понять, младенцу невинному? Мать и сама-то не ведала, что творит. Она брела по лесу, качаясь. Сколько уже времени кусок в горло не лезет, сколько во рту ни капли не было? Уже и молоко давно пропало – нечем дочь кормить. А дочь и не жаловалась. Не плакала. Молчала и смотрела. И так смотрела этими своими колдовскими глазищами, что лучше бы вовсе сгинула! Она, а не любимый…

Желана родила поздно, ни отец, ни мать, рано ушедшие в Тень, внуков не дождались. Да и, сказать по правде, не сильно-то кляла за это судьбу. К чему ей, красавице, дитя? Рядом ведь милый был! Души в ней не чаял, на руках носил, белые ручки работой мозолить не дозволял! Но все же не хватало ему чего-то. Нет-нет, а спрашивал, заведут ли ребеночка. Желана и сдалась, да боги посмеялись: столько она молилась, чтобы чрево ненароком не отяжелело, что теперь одаривать ее чадом не собирались.

Где-то совсем рядом завыл волк, и Желана вздрогнула. В ночной тишине далеко разносился скрип деревьев, шептались о чем-то, ей неведомом, листья. Далеко будет слышен и крик несчастной женщины, выскочившей в лес в одной рубахе с младенцем в объятиях.

– Прости меня, кровиночка…

Дочь глядела неотрывно, точно и не живая вовсе. Оттого становилось страшнее, чем когда волк скулил. От этого взгляда Желана ночей не спала, от него кошмарами мучалась, от него же, видно, и умом повредилась. Да и кто бы осудил вдову? Она прикрыла личико младенца краем одеяла.

Пуще Желаны о ребенке молился муженек. Тризны приносил, к бабкам ходил, спать ложился ногами к печи – все, как деды учили, чтобы жена понесла. Никак. Совсем милый ополоумел. Пошел в чащу, упал на колени перед вековым дубом, коснулся теменем бурого, выступающего над землею корня.

– Все возьми, хозяин тонколистный! Все возьми! Ты кормишь зверей и птиц, ты силу родишь невиданную, ты тайны хранишь неслыханные. Все возьми, но одари меня наследником!

И лес взял. Взял все, что предлагал ему проситель, а после взял и еще больше. Не стало хозяйства, сгорел овин, полегли коровы. Не стало и самого Огонька. Сгорел, как лучина. А на другой день после того, как заколотили смертный короб, Желана ощутила под сердцем ношу.

Она брела, не разбирая дороги. Не шарахалась от ночных хищников, притаившихся в зарослях. Не чуяла холода и голода. Да и ничего уже не чувствовала, с самого рождения дочери. С того страшного дня, как увидела лес в ее глазах вместо бесконечной синевы мужниных очей. Дуб стоял на прежнем месте. Что ему, дубу? Он стоял здесь раньше, чем родился прадед Желаны, останется стоять и когда она сама по земле ходить перестанет. Быть может, случится то совсем уже скоро.

Она развернула одеяльце. Дочь не поежилась – ей ночная прохлада была что платок шерстяной. Коснулась губами лба младенчика и опустила в густую траву. Припала на колени, прильнула теменем к выступающему над землей дубовому корню.

– Забери! Забери свой дар! – Казалось, все слезы Желана выплакала, ан нет – покатились по щекам, горючие. – Забери, что дал, и верни мне милого! Не жить мне без него, не радоваться солнышку!

Но дуб ничего не ответил. Молчал и лес, только, кажется, темнота, обступившая женщину, стала гуще. Она до боли закусила себе руку, чтобы не закричать. Потянулась к дочери… отдернула пальцы. Повернулась и пошла, не оглядываясь. Оттого не увидала, как мягкая чернота укутала сверток, как зашевелились, выпутываясь из корней, лохматые нечистики, как устроилась на груди у девочки и завела песнь старая жаба.

Желана брела по лесу, шатаясь, и не чаяла выбраться.

Глава 1
Лесная хозяйка

Семнадцать лет спустя

Лес не то чтобы считался гиблым местом, но ходить в него без надобности все ж опасались. А уж в такой час, когда мертвый лунный свет обливает нагие деревья, когда поганки мерцают ядовитыми слезами, когда всякий скрип ветки чудится плачем русалки…

Вот только бредущая в чаще девица леса не страшилась. Не страшилась она и ползучих гадов, что пока не успели спрятаться на зиму в норы. Шла босиком. Голодные волчьи глаза, наблюдавшие за ней из-за облезлого орешника, девица приметила, но даже с тропы не свернула. Лишь ответила зверю прямым чистым взглядом, и тот склонил голову, приветствуя молодую госпожу леса.

Следом ползли тени. Черные, тягучие. Лунный свет не мог прогнать их, серебряные лучи захлебывались во мраке. Они следовали по пятам, готовые вцепиться в босые ступни, лишь только девица замедлится. Цап! – и нет беспечной красавицы. Запачкает чернотой загорелую кожу, зальет пышные волосы, спадающие на открытые плечи.

Девица остановилась, поправила ворот рубахи не по размеру, что все норовил сползти на плечи. Подумала и подвязала подол юбки к поясу – не запачкать. Тени позади нее замерли тоже. Почтительно подождали и вновь потекли за госпожой, когда та свернула к трясине.

Босые ноги мягко ступали по мокрому мху, болотце чавкало, неохотно выпуская добычу, но все же подставляло под каждый шаг кочку, чтобы девица ненароком не угодила в бочаг.

– А вот ты где!

Позабыв, что не хотела портить одежу, девица плюхнулась на колени и протянула руки к жирной бородавчатой жабе. Та деловито надула щеки и переступила лапками, не думая убегать от человека. Да и не человеком вовсе была девка, кому как не болотной обитательнице это знать!

– Ну, иди ко мне!

И жаба послушалась. Сцапала длинным языком комара да и сиганула длинным прыжком в подставленные ладони.

– Угостишь, хозяюшка?

Жаба покрутилась, устраиваясь удобнее, повернулась к девице задом.

– Ну не жадничай, милая! Я матушке обещала!

Девица рассмеялась и чмокнула зеленую бородавчатую спину. Ну кто бы устоял?! Не устояла и хозяюшка: скрипуче квакнула, спрыгнула наземь и повела просительницу к ведьминому кругу, к волшебным грибам с алыми шляпками, кои при полной луне несут в себе чудодейственную силу. Вот только наполнить кожаную суму девке не довелось: едва срезала первый гриб маленьким серпом, как следующие за ней тени заволновались. И раздался крик.

Так не кричат от радости, да и заплутавшие путники не кричат так тоже. Так может лишь тот, кого жестоко бьют, да и сам он бьется не на жизнь, а на смерть.

Лесная жительница нахмурилась: кому это дома не сидится в поздний час? Негоже тревожить темноту чащи! Знай она людей получше, затаилась бы. Куда девке в драку?! Но девка звалась Йагой, что на древнем забытом языке означало «дар леса». И лес она знала куда лучше, чем тех, кто у леса жил.

Йага поспешила на крик. Тени – за ней. Свистели у висков ветви, путались в пышных волосах листья, расползалась под ногами влажная холодная земля. Так бы и вывалилась Йага из зарослей в редкий березнячок, кабы не вцепился в юбку стерегущий колдовку волк: поберегись! Девка с разбегу упала на живот и потому только оставалась не видна тем, кто посмел потревожить ночь. Пряный лиственный дух щекотал ноздри. Йага вытерла измазанные грязью щеки и подняла голову.

В роще шла битва. Да не битва даже, а побоище. Как иначе-то назвать, коли шестеро против одного? К тому же шестеро были на редкость крепки: приземисты, широкоплечи. А тот один… дрался, ровно зверь загнанный. И кричал не он вовсе, а тот из шестерых, кто подначивал друзей, стоя за их спинами. Стоял он шатко, приподняв одну ногу. Йага из своего укрытия чуяла его горячую боль в голени.

– А будто мы тебя спрашивать станем! – продолжили мужики прерванную ругань. – Как надо, так и деремся! Не заслужил ты честного боя!

Рыжий, что защищался, дивно отличался от всех, кого прежде лесная госпожа встречала. Был он худощав и высок, светлокож, ровно не жаркое лето толь ко что минуло, а суровая зима. В ушах его поблескивали украшения, кои Йага разве что у мельничихи, приходившей к ним в избу за зельями, видала. Серьги видели и мужики, оттого раззадорились пуще прежнего.

– Ишь, разрядился как баба! Да ты сам баба!

Рыжий сплюнул кровь разбитыми губами и улыбнулся:

– Что-то жена твоя иное говорила, когда я ее в конюшне обжимал!

Мужик заревел и кинулся на наглеца. Тот, хотя и качался от усталости, пригнулся и подставил ножку. Враг пробежал мимо. Но остальные-то не делись никуда! От тяжелого кулака рыжий еще увернулся, зато ногой в живот ему попали. Он и звука не проронил, только согнулся, хватая ртом воздух, да и этого было достаточно. Сыновья молочника – их Йага знала, не раз разряжала поставленные ими силки в лесу – скрутили молодцу руки. Еще один добавил в челюсть и, заикаясь, пригрозил:

– К-коли уви-и-идим еще раз, пе-е-е-еняй на себя!

– Че-че-чего ба-ба-балакаешь? – передразнил пленник. – Не-не-не понимаю!

За наглость и поплатился. Били рыжего крепко. В живот, в лицо, по спине. Молча и зло. Он же только вздрагивал от ударов.

Нутро лесной госпожи вскипело от злости. Вшестером на одного? Да так и зверь дикий в ее лесу не посмеет, а тут люди! Она приподнялась на локтях и показала зубы. Зарычала, подзывая волка. Тот с готовностью подполз на брюхе.

– Чего встал? Помощь нужна! – вполголоса приказала она.

И волк немедля перемахнул через кусты. Шестеро мужиков навряд испугались бы одного тощего волка. Да волк был не один. С ним на поляну вытекли черные тени. Как живые, расползлись у серых лап и потянулись к драчунам.

– Щур, протри мне глаза!

– А я говорил, нечего ночью в лес соваться!

– Мужики, мужики, меня подождите!

– Сто-о-о-ойте!

Буяны сначала попятились, а там и вовсе бросились наутек. Волк почесал задней лапой ухо и вопросительно оглянулся на Йагу: угодил?

– Угодил, дружок!

Ведьма потрепала его по загривку и пошла к избитому, что скрючился под березой. Осторожно перевернула на спину, ощупала ребра, ища переломы. Странным был этот пришлец. Рыжих в их краях вовсе не водилось, кожа белая, алое пятно на щеке, ровно головешкой приложили. И походил на местных не больше, чем лис на жирного зайца: рук-ног вроде столько же, а зверь другой. Побитый вздрогнул под чуткими пальцами и пробормотал:

– Где ж ты, когда надо… Всегда… Не к месту…

– Да здесь я, здесь.

Йага обтерла ему измазанный кровью подбородок, проверила, чтобы горлом не шла руда. Ничего, жить будет. Не так его потрепали, как думалось. Али отбивался хорошо. Задрала рубаху – и ахнула!

– Краси-и-иво… – протянула девица.

По коже бежал черный узор. Петли цеплялись друг за друга, текли по телу. Однако ж рассмотреть не довелось: молодец зашевелился, принялся отталкивать лекарку:

– Не тронь сказал! Лучше сдохну, чем…

Руки пришлось отнять. Да оно и к лучшему: ребра целы, только синяками белую кожу разукрасило. Йага достала из сумы единственный сорванный на болоте гриб, сдавила в кулаке. Белый сок, что у несведущего лекаря будет лишь ядом, собрался в мутные капли. Ведьма запрокинула голову, собирая их языком. Для незнающего человека яд. А знающему – средство волшебное.

Она склонилась над молодцем, осторожно разомкнула избитые губы и припала к ним ртом. Уста молодца горчили, видно немало довелось ему горя хлебнуть. И холодны были, как лед! Словно не ранен он, а помер давно.

Яд смешался с кровью, побежал по жилам. Губы раненого едва дрогнули в ответ, от чего у лесной хозяйки замерло что-то внутри. Она оторопела, вскочила. Странный этот пришлец… Волк подкрался тихо-тихо, как только зверь и может. Ткнулся лбом под колено и просительно заскулил.

– Знаю, – ответила ему ведьма, опуская ладонь на загривок. – Но я же не совсем в рощу вышла! Я же по краешку! Ты матушке не скажешь?

Серый захныкал: ничего от старухи не утаить, то всем известно.

– И то правда, – вздохнула девка. – Пойдем.

Прежде чем скрыться в чаще, она обернулась лишь единый раз. Убедиться, помогло ли зелье. Рыжий уже повернулся на бок и поджал под себя ноги. Что ж, умирающий ко сну поудобнее не устраивается. Жаль только, что навряд Йага встретит его снова. Так и не узнает, что за чудны́е рисунки украшали тело молодца. А быть может, оно и к лучшему.

Глава 2
Гиблое место

Лес не звался запретным, да и худого с теми, кто в нем бывал, особливо не случалось. Но местные все же старались не частить. Если ходили, то только по делу. И была в том немалая толика заслуги старухи. Имя старухи местные произносили шепоточком, да лучше только при свете дня. Боялись ли? Верно, и боялись тоже. Но почитали. А вот тот, кто широким шагом пересек рощу да лез в самую чащу, не боялся. Али боялся чего-то куда сильнее, чем лесную ведьму. Как знать.

Крепкие молодые ноги несли его легко и быстро. Перескакивали через коряги, обходили топи. Чего бояться молодцу? Что ему, всеми страхами пуганому, ведьма? Если приглядеться, можно было заметить, что двигался он все же с осторожностью, точно недавно ему ребра помяли. Берегся. Но вокруг только деревья стояли, так что сказать наверняка было нельзя.

И вот Рьян шел. Шел и не замечал, что солнце, рыжее, как и его лохматые космы, все сильнее путается в черных ветвях, что тени становятся глубже, что меняется, перетекает в новое и страшное сам лес. Заблудишься – не выберешься. Не после заката…

Оттого никто не совался за ворота по темноте. А уж в чащобу, туда, куда направлялся молодец, и днем не рисковали, коли нужда не заставит. Нужда… Что ж, она и гнала Рьяна вперед. Да такая нужда, что лучше уж пусть старуха посадит его в печь да запечет, как стращал усмарь. Что с него взять? Дурень необразованный. Небось больше враку рассказывал, чем правду.

– Ишь! Сожрет! Придумал тоже! Подавится, – бормотал Рьян.

Люди вообще сочинять горазды – знай слушай. Рьян и не стал бы, кабы сам не видел такое, от чего у иного вовсе язык бы отнялся. Так что догнивающий труп леса с растопыренными в небо черными перстами деревьев не пугал его. Ну или, сказать по правде, пугал меньше, чем стоило бы.

Рьян и не вскрикнул, когда аккурат перед ним выкатилось нечто. Не то заяц, не то лис – поди разберись по темноте. Метнулось вправо-влево, пискнуло, ровно хвост прищемило, и скрылось с другой стороны тропки. Рьян смежил веки и замедлил дыхание. Глядеть вслед твари и уж подавно разворачиваться и бежать к людям он не станет. Хоть и родным отцом готов был поклясться, что вместо морды у гадины было человеческое лицо. Да и тем лучше, что человеческое. Перебеги дорогу заяц, можно было бы сказать, что недобрая примета, а так… Да и не дорогу он вовсе перебегал. Название одно. Небось тропа волчья, да и только. Стало быть, можно дальше идти. Рьян лишь пожалел, что флягу с собой не взял – в горле пересохло маленько. Открыл глаза, провернулся трижды вокруг себя, чтобы духов лесных запутать, и двинулся дальше.

Ох, путник, не тревожил бы ты дремлющую темноту! Не волновал бы пичуг на мокрых ветвях, не нарушал бы покой змей, устраивающихся в норах перед холодами, не сбивал бы, рисуясь, кровавые кляксы мухоморов – не к добру. Как не к добру продираться через колючие заросли и бессильно ругаться на молчаливую громаду леса. Не ровен час, отзовется… И ведь отозвался! Да не так, как думалось.

Рьян лишь на миг упустил тропку из виду. Ступил неловко, оскользнулся – глядь! А от тропки ни следа. Откуда пришел, куда возвращаться – неведомо. Только мерцает в кружеве облезлых ветвей что-то. Вспыхнет огоньком да сразу погаснет. Заманивает.

– Чтоб вас всех Тенью накрыло!

На родине Рьяна сказали бы иначе. Там пожелали бы, чтоб всех духов нечистых замкнуло вечным холодом, как уже случалось на заре времен. Их боги однажды побороли все зло и заморозили на Севере. Так бы и стояли пленники там, недвижимые, и поныне, кабы не нашелся доверчивый дурачок, ударивший по ледяной глыбе рукоятью меча.

Но то родные боги Рьяна. Те, кого почитали здесь, были слабы. Они не умели замкнуть нечисть. Они лишь разделили Свет и Тень, дабы те, в ком течет горячая кровь, могли спрятаться от зла. Спрятаться, а не сражаться. Так поступают тут, в Срединных землях.

Рьян пнул посмевший преградить ему дорогу пузатый боровик, и тот, завизжав, улетел в темноту. Только бессильно плюнуть ему вослед и оставалось. Ох как же не любил Рьян колдунов! Но делать нечего. От зла, сотворенного детьми Тени, иначе не спастись, только к ним же идти договариваться.

Словно мало молодцу невзгод, тут еще и дождь зарядил. Холодный и липкий, он не задерживал ся боле в листве – вся она, скукожившись, шуршала под сапогами. Путник втянул голову в плечи. Ни плаща, ни добротного тулупа у него не было. Что удалось правдами и неправдами скопить, отдал кожевнику за новую обувку. Вот тебе и почетный гость Посадника, вот тебе и наследник. Оборванец нищий, у которого всего богатства – рыжая голова. Да и ту покамест не проломили лишь по счастливой случайности.

А вот огонек впереди от дождя не померк. Пуще прежнего разгорелся, отражаясь в несчетном числе божьих слез, падающих с неба. Колдовской, стало быть, огонек. Рьян уверенно двинулся к нему.

Ох не зря не велят матери чадам забредать в темный лес! Увидишь единый раз то, что творит в нем нечистая сила, и навек рассудка лишишься! Поляна горела золотым огнем. Да не добрым жарким пламенем, питающимся деревом. Горела она силой неведомой, чуждой людям. Листва кружила хороводом, взвивалась в воздух. Каждый расписанный осенью лист пылал, каждая жилка светилась и переливалась. И кружились в этой сумасшедшей пляске существа, коими пугают враки. Не вообразить и не описать таких, как они. Заросших мхом, покрытых корою. Иные махонькие – с ежа размером. Иные по колено рослому мужу. А в центре поляны, в самом безумии, кружилась ведьма.

– Щур, протри мне глаза… – прошептал Рьян, позабыв, что лучше б призывать в защитники своих родных богов, а не тех, в чьей вотчине прожил вот уже дюжину лет.

Местные лгали, али сами правды не ведали. Не жила в лесу никакая старуха. Жила девка. Молодая, гибкая, быстрая, как лисица. Красивая, как бесовка… Она плясала, как пляшет пламя костра. Извивалась, вспыхивала, взрывалась искрами. Цветные юбки задрались, обнажая колени, рубаха сползла с загорелого плеча. Глаза – желтые, звериные. Волосы… как пышный лес! Целая копна, грива лошадиная. Немудрено, что путались в ней ветви да колдовские листья. И не скручивала их ведьма в тугой жгут, как принято у срединных женщин, коли никакого праздника не случилось. Волосы цвета дубового корня шевелились, как живые, невесомо взмывали в воздух. Она отбрасывала их ладонями от потного лба, утиралась рукавом и кружилась, кружилась, кружилась… Падала наземь, вскакивала и снова падала, корчась в вихре огней не то от боли, не то от наслаждения.

Завороженный, Рьян шагнул вперед. Коснуться смуглой кожи хоть единый раз, навеки застрять в переплетении волос, задохнуться от восторга. Здесь бы и кончить враку про про́клятого наследника. Да Лихо иной раз с собой приносит подарки.

Проклятье ожгло Рьяну щеку головешкой, протрезвило буйную голову. Молодец рыкнул от неожиданности, и наваждение развеялось. Остановила танец девка с безумными желтыми глазами, опала к ногам золотая листва, превратившись в прелую падь, расползлись существа, названия которым северянин не ведал. Щека саднила, как от пощечины, так и тянуло приложить к ней холода. А бесовка по-звериному припала грудью к земле, напрягла острые локти и уставилась прямо на него. Нехорошо глядела, не по-человечьи.

– Ты, что ли, ведьма? – начал Рьян, как и задумывал.

Ох, не с тем ты пришел договариваться, молодец! Ох, не с того начал!

Ведьма извернулась и кинулась на него. Быстры были ее движения, смертоносны. Но проклятье оказалось быстрее. Оно вскипело в животе, туманом поднялось к голове, затмевая рассудок, забурлило в глотке и вырвалось острыми зубами, в который раз вспарывая нежные человеческие губы. Зубы лязгнули – девка завизжала, откатилась в сторону, баюкая прокушенную руку. А молодец уже сам на себя не походил. Хребет пророс шерстью и выгнулся, в клочья разорвав последнюю рубаху, рыжие вихры сделались жесткой щетиной. И несдобровать бы ведьме, да наперерез Рьяну кинулись духи, что плясали с нею в хороводе. Обернули на спину, удержали за изломанные руки-лапы. А когда проклятье отступило, плясуньи уже и след простыл. Только лохмотья его насквозь промокли да новая обувка пропала.

* * *

Нити дождя тронули хитрый туесок на шнурке, привешенный к шее, обогнули синяки на ребрах, пощекотали черные рисунки на бледной коже. Последние Рьян получил еще мальчишкой: знак рода, защитная петля северных богов, клеймо первой охоты. Останься он дома, сейчас подобные этим узоры украшали бы все его тело, но то – дома. В Срединных землях на телах достойных меток не оставляли.

Рыжие волосы потемнели от влаги – теперь он малость походил на местных чернявых. Златовласых в Срединных землях не водилось, и Рьян не раз и не два ввязывался в драку за свою непохожесть.

«Мало ему, что уродцем уродился, так еще и рядится, как девка! Ишь, серьги нацепил!» – плевались, не таясь, как зажиточные, так и холопы.

Спину тянуло холодом. Кто ж в здравом уме осенью голышом на поляне валяется?! Про́клятый лязгнул зубами и обхватил себя за плечи, силясь согреться.

– Вот тебе и познакомился с ведьмой, – выругал он сам себя. – Ну, колдовка!

А ведь в этом городишке все клялись, что старуха просителей обыкновенно не гонит! Что надобно только цену ей по нраву предложить. Вот тебе и помощница!

Рьян потянулся, разминая затекшее тело, сгреб в кучу остатки одежды – хоть срам прикрыть. Делать нечего. Не обратно же с позором возвращаться! Может, и в самом деле не стоило соваться в лес в темноте, но что уж… Подумаешь, знакомство не задалось! Со всяким случается. Из-за такой безделицы отступать не след.

Кое-как прикрывшись, молодец пошел дальше. Быть может, в своей избе старуха окажется посговорчивее. А может, он попросту подопрет ей дверь и пригрозит поджечь, если бабка… девка снова свихнется.

Дождь из мороси вырос в ливень. В эдакую непогодь селяне вовсе старались из дому не выходить, Рьяну же было лишь слегка прохладно. Все ж северная осень куда зубастее местной. Дома не всякое лето случалось такое, как здесь месяц после сбора урожая. Однако приятного тоже немного: из носу капало, кожа покрылась мурашками. На грязные ноги и глядеть противно.

– Насле-е-е-едничек, – горько протянул проклятый. – Видел бы отец…

Вот только отец не увидит. Ему навряд доложат, что сын сбежал из дому Посадника. Не ровен час, на том мирные времена и закончатся. А кому это надо? Ну, да нет худа без добра: терять зато Рьяну нечего. И, стоило так подумать, как изба выросла будто из-под земли. Ровно такая, как говорил усмарь: маленькая, покосившаяся, на высоких курах от лесной сырости. И входом смотрела, знамо дело, в самую непроходимую чащу, а не во двор. Окружал избу частокол. Оградой назвать язык бы не повернулся. От кого ж оградят редкие колья, кое-как воткнутые в мох? А на кольях тех – протри, Щур, глаза! – черепа. Молва слыла, что человечьи, но Рьян был не из робких. Присмотрелся: коровьи да козьи. Один лисий. У страха глаза велики, как известно. Вот и выдумывают.

Молодец залихватски подмигнул пустой коровьей глазнице и вошел во двор.

– Избушка-избушка, впусти, сделай милость!

Кланяться он не привык, но все же согнул спину. Пришел миром договариваться, так с мира и начинай. А кто кого там на поляне сожрать пытался, то дело прошлое.

Рябая неясыть свистнула, вспорхнула с облезлой елки и нацелилась острыми когтями аккурат в затылок. Рьян едва увернуться успел. Когда же вновь поднял взгляд, изба уже стояла иначе – рассохшейся дверью к нему.

– Добро пожаловать, стало быть, – хмыкнул молодец.

Но не успел подняться по крыльцу, как дверь с грохотом отворилась. Вот теперь пред ним и впрямь предстала старуха! Как и балакали: тощая, седая, изрезанная морщинами. Белесые старческие глаза смотрели прямо на гостя, словно темнота не была им помехой.

– Кого это леший посередь ночи ко мне привел?! – забрюзжала она, не спеша звать гостя в дом.

Рьян сдержанно процедил в ответ:

– И тебе не хворать, хозяюшка. Молва ходит, ты с нечистой силой водишься. Не пустишь ли в дом? Дело есть.

Старуха заворчала:

– Мне весь лес дом родной, ты ужо явился без приглашения. А теперь, стало быть, дозволения просишь?

– Стало быть, прошу. Не сердись, бабушка. Кабы моя воля, в твой лес я бы не ступил.

«Да и вовсе в царствие это ваше поганое не поехал бы», – добавил Рьян про себя.

Ведьма же будто мысли его прочла. Пошевелила губами, показав единственный желтый зуб, внимательно оглядела просителя. Ясно, от нее не укрылось, что гость явился не в праздничной одеже. Но и Рьян был не из робких. Выставил ногу вперед, упер руки в боки: нравится – любуйся.

– Это кто ж тебя так потрепал, милай? – захихикала ведьма. – Милости-то я не подаю.

– А ты, бабушка, не знаешь? Никак за дурака меня держишь али сама дура? – не выдержал Рьян.

Ну точно ведьма! Сама девкою обернулась, а теперь еще и насмехается! Ее черная фигура в золотом проеме двери словно бы съежилась. Старуха недовольно поцокала языком.

– Дерзишь? Вот что, милай, убирайся-ка ты подобру-поздорову. Не по нраву мне дерзкие. А не то в печь засуну и…

Рьян взлетел по ступенькам птицею. Уж чем-чем, а ловкостью он богами был оделен сполна. Бабка и отшатнуться не успела, как он ее сцапал за плечо.

– Вот что, ведьма, я к тебе с добром пришел. Не угрожать, а торговаться. И покуда своего не выторгую, не уйду. А печь и впрямь растопить стоило бы. Не видишь, молодец замерз и оголодал.

– Сказала, не пущу! Пшел отседова, негодник!

Вот же карга упрямая! Недолго думая, Рьян закинул бабку на плечо да и вошел в избу с нею вместе. И оторопел. Потому что навстречу ему выбежала девка с копной волос цвета дубового корня, с желтыми звериными глазами и с повязкой на прокушенной руке. В лесу жила не одна, а две ведьмы.

– Матушка, а не сожрать ли нам гостя незваного?

Голосок был ей под стать: звонкий, со смешинкою. Девка хитро оглядела молодца, ничуть не смутившись его наготы.

– Али лучше наперво откормить? – хихикнула она.

Глядела странно и хитро. Так глядят малые дети, когда попадутся на какой урезине, но нипочем в том не сознаются: хоть кричи, хоть лупи – не я кота смолой измазал! Рьян и сам так, бывало, смотрел на отца.

– Лучше бы откормить, – не стал противиться Рьян.

Он поставил старуху на скрипучие доски, оправил ее передник и игриво шлепнул пониже спины, словно молодку. – А то кожа да кости, разве что на холодец пойду.

– Ну, дерзкий, сам напросился!

Ногти старухи почернели и заострились, как у птицы хищной, в избе потемнело – тусклой лучины недоставало разогнать сгустившуюся тьму. Рьян изготовился защищаться, да не пришлось. Девка повисла на локте у старухи.

– Матушка, ну что ты, в самом деле! Видно, горе у человека случилось. Неужто иначе явился бы к тебе в такой час?

– Да я б ни в какой не явился, кабы не нужда, – вставил проклятый.

Ведьма по-змеиному зашипела, вскинула руку, вырвала из рыжего чуба несколько волос. И сунула их в рот, вдумчиво пережевывая деснами. Рьян ажно за живот схватился – замутило. А девке хоть бы хны!

– Ну? – поторопила она бабку.

– Ладно уж. Пущай говорит, – согласилась наконец та. – А ты брысь отседова!

– Вот еще!

– Брысь, сказала!

– Ну матушка!

– Баньку растопи. Не видишь, гость околел вконец! Да и грязное есть не хочется…

Девка прыснула, пихнула Рьяна бедром и выскочила из избы.

Матушка! Гляди-ка! Да старуха ей в бабки годилась, а то и в пращуры! Но не для того наследник явился к лесной ведьме, чтоб судить. Пусть ей.

Едва дочь скрылась в ночи, старуха мертвой хваткой вцепилась в рыжие волосы.

– Слушай, ты, ащеул, коли болтать о Йаге станешь, я тебя не в печь посажу, а заживо сожру, уразумел?

– Как не уразуметь?

– А коли уразумел, выкладывай, зачем явился.

Вот же старуха безумная! Не зря люди к ней без крайней надобности не обращались. Небось свихнулась тут вместе с дочкой своей. Ну да делать нечего.

Рьян молча ткнул пальцем в алое пятно на щеке. Пятно было большое, с ладонь размером. Оно рас ползлось почти на пол-лица, тронуло левый глаз и черкануло по подбородку. Краше молодца оно не делало, да ведь и не с такими родимыми отметинами люди живут. Вот только отметины той у молодца с рождения не было. Появилась она лишь недавно, в тот злосчастный день, когда жизнь его рухнула.

Старуха выпустила чуб, плюнула на ладонь и поднесла ее к пятну. И сразу отдернула руку, брезгливо отерев о передник.

– За дело получил? – только и спросила она.

– За несговорчивость.

Бабка хмыкнула: видала она несговорчивых, одну такую вон воспитывает.

– Ты хоть понял, кого разозлил, малец?

Рьян передернул плечами. Понять-то он понял, что ведьм сердить не стоит, да только слишком поздно.

– Сможешь снять проклятье?

Старуха пожевала беззубым ртом.

– Снять проклятье того, кого уже и в живых нет… Непростое дело.

– Я заплачу́.

Вот уж кто не выглядел богачом! Из дорогого у Рьяна имелась только новая обувка, да и та пропала. А в лохмотьях кошеля не спрячешь… Он сжал маленький туесок, привешенный к шнурку на шее, – свое единственное богатство. Вынул крышку и вытряхнул сверток с алой печатью. Развернул, не выпуская из рук.

Бабка сощурилась, разбирая письмена. Навряд она вообще была грамотной, но печать Посадника ни с чем не спутать. И всякому известно, что та печать дозволяла.

– Я и без посаднического спросу почти век колдую, – фыркнула она. Но пальцы мелко задрожали, готовые вцепиться в бумагу.

– Так, стало быть, грамота тебе не нужна?

Рьян медленно свернул цидулку[1], обернул веревочкой и сунул обратно в туес. Старуха проводила ее хищным взглядом.

– Стой, милай! – Шумно, с усилием проглотила слюну. – Проклятье тяжкое. Сложное. Но помочь табе способ есть. Рассказывай, как прокляли.

Рыжие брови ехидно изломились. Правду говорят люди: на всякий товар найдется цена. Он невозмутимо закрыл туесок крышкой и расправил шнурок на груди – не потеряется, даже если вновь случится обернуться чудищем. Протянутая ладонь старой ведьмы так и осталась пустой.

– Ну разве гостя на ночь глядя пытают расспросами? Ты б сначала меня в баньку отвела, накормила-напоила, спать уложила. А на заре и поговорить можно.

Рьян лучезарно улыбнулся ведьме, чье имя боялись произносить по темноте. Рьяну бояться уже было нечего.

Глава 3
Ведьма

Йага и прежде встречала людей, не совсем же она дикой была! Приходили старики, просили зелья от хворей. Девки захаживали, вздыхали, краснели и шептались с матушкой. Йага наблюдала за ними из девичьего угла али с полатей. Странные они, люди. Сами у леса живут, а с лесом не знаются. Лес ведь без всяких просьб помогает! А они – к ведьме.

Мо́лодцы ходили редко. Йага видала, как охотники ставят силки, как пахари пережидают в роще жару. Но такой, как этот, явился впервые. И уж не зря мудрые боги третий раз за седмицу свели ее с пришлецом. Сказать что-то хотят, играют!

Поэтому Йага не просто истопила баню да притащила бадейку с водой. Когда рыжий поговорил с матушкой и отправился мыться, она прокралась по двору, подставила чурбанчик к дымовому оконцу под самой крышей и заглянула.

Белокожий, поджарый, с рисунками на теле – он. С другим не спутать. Синяки почти зажили, только губы разбитые остались. Интересно, вкус у них такой же, как и тогда, в березнячке?

Потолок в бане был низенький. Йаге хоть прыгай, а гостю приходилось гнуть шею. Выходило, будто чужак заперт в комнатушке, аки зверь в клетке. Как ни повернись – то нагретого камня докоснется, то бадейку обернет. Ровно медведь косолапый. Умора, да и только!

– Долго подсматривать будешь? – Рыжий плеснул в лицо холодной воды, довольно фыркнул и уселся на скамью, широко расставив ноги. – Интересно, что ли?

Йага отозвалась из-за стены:

– Ага. Я сейчас!

Спрыгнула наземь, обернув чурбачок, помчалась по двору обратно в дом, сгребла тряпок из сундука – и летом к бане. Матушка только выругаться и успела. Йага широко и резко распахнула дверь, ничуть не страшась нагого молодца за нею.

– Вот!

Пришлец так и замер с занесенным над головой ковшом.

– Чего тебе, болезная?

– Одежу тебе принесла! Вот.

– Это что, мои сапоги?

Желтые звериные глаза сверкнули в темноте.

– Нет. Это мои сапоги. В лесу нашла. Но оказались не по размеру, так что носи.

– Нашла, значит?

– Ну да. Лежали без дела. А мне сгодятся. Ну бери уже! – Она нетерпеливо шагнула к молодцу, предплечьем утирая со лба пот. – Порты большие, должны налезть. И рубаха. А что у тебя тут?

Едва Рьян успел принять обновки, как палец ведьмы уперся ему в живот, в самую середку знака рода. Рыжий смущенно кашлянул:

– Дай хоть прикрыться, ненормальная…

Йага только рукой махнула.

– Ой, да ну! Расскажи про рисунки! Я таких прежде не видела!

– А что, много голых мужиков повидала, чтобы судить?

Йага рассмеялась:

– Может, и повидала. Тебе-то что?

Молодец насупился, отпихнул колдовку с дороги и вышел в предбанник. Повернулся спиной, наскоро обтерся руками и натянул порты.

– Это знак рода. Всех в семье таким в младенчестве метят.

Снова повернулся к девке, а та нахально присела пред ним на корточки, рассматривая рисунок. Проследила пальцем петлю до пупа.

– Красиво! Он как будто под кожей вьется! Ай, ты чего?!

Рьян и сам не понял, зачем шлепнул по горячей ладони. Просто вдруг показалось, что жар от нее куда сильнее, чем от раскаленных камней в бане.

– А нечего! Ведьма…

Девка растерянно захлопала ресницами, небрежно отбросила волосы со лба и резво вышла из бани.

– Меня Рьяном величают! – зачем-то крикнул ей вслед молодец.

Йага выскочила из бани, словно полночи в ней парилась. Жар прилил к щекам. Да ее матушка ни разу не била, а тут этот… Явился невесть откуда весь такой… Какой? Непонятный! Неправильный!

– У-у-ух! – погрозила она елкам, любопытно склонившимся над двором.

Елки понимающе покачали вершинами. Кому как не ведьме лесной знать, что с богами спорить негоже. Коли привели они этого… Рьяна к ней в третий раз, стало быть, надо так. Но разве не могли они привести кого-то не такого противного?!

Рябая неясыть спустилась на плечо, проткнув когтями платье. Потерлась о висок, заворчала. Йага погладила птицу, вслушиваясь в ее говор.

– Что-что? Запереть дверь да оставить в бане до утра?

Неясыть завертела головой: она такого не сказывала!

– Ну ладно-ладно, – рассмеялась колдовка. – Пусть ему. Но помогать не стану! Будет с него и одного раза!

Неясыть визгливо засмеялась: она-то точно знала, что любопытство не оставит лесную госпожу и что ее еще отговаривать придется. Не знала этого покамест только сама Йага.

Оттого, наверное, она и спряталась за занавеской в женском уголке и не стала ничем угощать гостя, когда тот вернулся в избу. Крынку простокваши, хоть и нехотя, выставила ему матушка. Рьян не побрезговал и хлеба не попросил. А ведь могло и на это наглости хватить.

– Благодарствую, хозяюшка!

Отвесил поклон, как следует доброму гостю, и примерился было спать на лавке, но матушка зашикала:

– Куды?! У меня тут девка немужняя, а ты, незнамо чей и откель, с нею в одной избе спать собрался? Марш в предбанник! Там нынче тепло.

Рыжий пожал плечами, подхватил одеяло, которого ему, надо сказать, никто и не предлагал, и был таков. Йага же той ночью долго уснуть не могла. Не то потому, что матушка на полатях бормотала и ворочалась, не то еще почему. Когда же под утро старая ведьма спустилась, взяла корзину и покинула избу, Йага решилась высунуться из своей спаленки. Как была, босая, пошла во двор. Мокрая земля холодила пятки, но никакие хвори лесовку сызмальства не брали, что ей сырость осенняя?

Ливень едва утих, мутные лужи еще малость рябили в предрассветной темноте. Йага пошлепала прямо по ним. Нагнулась к щелочке в предбаннике – не видать ни зги. Тихонько отворила дверь, юркнула внутрь. Гость мерно посапывал, свернувшись калачиком. Девка на цыпочках подкралась к нему, наклонилась, разглядывая. Гол как сокол. Ни кошеля при нем, ни сумы со снедью, которой часто пришлецы с ведьмами расплачивались. Чем же он матушке обещал отдарить за помощь? Да что за нужда привела в поздний час в глухой лес?

Девка и не заметила, как слишком сильно приблизилась к молодцу. И как тот сопеть перестал – тоже. А рыжий – хвать! – и стиснул пальцы на ее запястье. Йага не испугалась. Не было такого, чтобы в лесу ее кто-то обидел. Везде друзья-помощники. За нее и мыши, шуршащие в углу, встанут, и неясыть, следящая с елки, прилетит.

– Чего хватаешься? – шепотом спросила девка.

– А чего крадешься? – в тон ей ответил Рьян.

– Удушить тебя хотела, да ты проснулся не вовремя.

– Врешь.

– Вру. И что с того?

Молодец отпустил ее, сел и хорошенько, до хруста в членах, потянулся. Похлопал по месту рядом с собой – пригласил. Йага осталась стоять.

– Зачем к матушке явился?

Рьян мотнул головой, отбрасывая от лица спутавшиеся волосы. Маленькие золотые кольца в ушах дрогнули.

– А тебе что? Думаешь, я душегуб какой?

– Коли так, то земля тебе пухом, – спокойно ответила ведьма. – Чего просить собрался? И чем платить?

Молодец упер локти в колени, положил подбородок на сцепленные ладони. Долго снизу-вверх смотрел на девку и наконец признался:

– Проклят я. Ведьма твоя обещала помочь.

– Матушка Зорка. Коли помощи просишь, так зови ее с почтением.

– Ну Зорка, – не стал спорить Рьян. – А чем платить ей стану, – он тронул маленький деревянный туесок, висящий на шнурке на шее, спрятал под рубаху и похлопал рукой, – то не твоего ума дело.

Неужто думал, девка любопытная выпытывать станет? Посулит награду, если скажет. Йаге и впрямь любопытно было – сил нет. Но в темноте не видать, как у нее нос сморщился от расстройства. Она сказала:

– Проклят, стало быть. Что ж, знаю, что матушка поутру сделает. Пойдем.

Она не глядела, послушался ли гость. Коли богам он люб настолько, что наново с Йагой свели, то и разума они ему дадут, чтоб не перечил.

Когда Рьян вошел в избу, Йага уже вовсю топила печь. И, хоть рыжий и делал вид, будто не по велению зашел, а так, гулял просто, ухмыльнулась. Огонек хитро подмигивал из глубины устья, знай дровишек подкидывай. Веселый дым сначала занавесил кухоньку, но быстро нашел выход и послушно потек в трубу.

– Возьми горшок, – велела ведьма. – Воды налей да ставь в печь.

– А сама что? Невмоготу? Придумала тоже! Мужику кашеварить!

Йага медленно облизала губы, ни слова не говоря. А то так бы и дала хворостиной промеж лопаток! Молодец скрипнул зубами и начерпал из бочонка воды, поднял горшок, и впрямь тяжеловатый для бабы.

– Куда ставить-то?

Лесовка мотнула головой – копна волос так и заплясала, ровно то пламя.

– Да смотри к огню поближе!

Огонек поманил Рьяна из самой глубины печи – поди еще дотянись.

– А ухват где?

Девка вскинула густые брови. И так хороша она была в этой осенней сырой темноте, так ее загорелую кожу целовали отблески пламени, что Рьян в кои-то веки передумал препираться. Быть может, молчи он почаще, больше бы друзей себе нажил и меньше врагов.

Он поставил горшок в печь и подвинул, насколько хватало руки.

– Глубже.

Подвинул еще маленько.

– Вода так до вечера не закипит. Ставь куда положено.

Проклятый зыркнул сердито, но ведьме хоть бы хны. И не так на нее зыркали. Он сильно выдохнул через ноздри, лег на живот, пачкая рубаху сажей, и как мог растянулся по устью, ажно ступни от пола оторвались!

Печь была хорошая, просторная. Такая, какая устоит, когда от избы ни бревнышка не уцелеет. В ней и помыться можно, коли баню не истопишь, и еды на большую семью за раз сготовить. Рьяну печи не нравились. Ему больше был по нутру открытый очаг да котел над ним, как дома. Но даже северянин подивился, каким заботливым теплом обволокли его глиняные стены.

И только хотел выползти назад, как хитрая ведьма схватила его за ноги, и без того висящие в воздухе, да толкнула вперед. Рьян только что лицом в угли не угодил.

– Ты что удумала, ведьма?!

– Тебе, дурню, помогаю! – крикнула она и приладила к печи заслонку.

Вот тебе и на! Неужто правду усмарь врал?! Сготовит да сожрет? Такова лекарка? Рьян быстро перевернулся на спину, подтянул колени к груди и с силой лягнул – улетит до стены от такого удара и заслонка, и девка с ней вместе.

Вот только невдомек северному наследнику, что ведьма прислонилась к заслонке всем телом с той стороны, распластала по греющемуся железу руки да шептала тайные слова. И слова те крепче любого силача заслонку держали. Раз Рьян ударил, второй… И смекнул, что не шутит колдовка. Не приведи боги, правда запечет!

– Ты что творишь?! Выпусти немедля!

– Как готов будешь, так и выпущу! – был ответ.

Проклятый зарычал от бессилия: на мякине провели! Доверился бабе! Пора было вбить в бестолковую голову, что одни беды от них! Раз обжегся, так снова полез в самое пекло! Ну да ничего! Вот только выберется! Он эту поганку так оттреплет, что лес станет не мил! И пусть старая ведьма хоть всеми карами Света и Тени его стращает!

Рьян схватился за горшок и плеснул воды на дрова. Вот сейчас зашипят, заволокут все едким дымом… А огонь, ровно живой, возьми да и увернись! Молодец протер глаза. Вылил остатки – и снова без толку! Алые угли расползлись в стороны, как мошки вспугнутые! Неужто уже дыму наглотался?! Натянул рукав на ладонь, попытался прибить язычки пламени, что водили вокруг него хороводы. Куда там! Угли ползли по стенам, золотыми звездами свисали с потолка. Рьян колотил по ним, но никак не мог погасить. Неужто так вот бесславно жизнь его и закончится?!

– Выпусти, дура! – заорал он. – Сгорю ведь!

А ведьма знай шепчет. Шепот ее, как шелест листьев осенних, как скрип древесных стволов в ночи – далеко разносился, до самого нутра пробирал.

– Выпусти, не то пожалеешь!

Он зажмурился. Ну же, ну! Где то проклятье, когда оно так нужно?! Хоть раз же должно вовремя явиться и отодвинуть черным крылом человечий разум! Нет. Проклятье молчало. Справляйся сам.

Золотые мушки носились взад-вперед. Точно издеваясь, цапали за нос, касались кожи. Рьян отмахивался, ругался, колотился в заслонку, будто намертво вросшую в глину. А ведьма все шептала. Слова ее убаюкивали. Неведомый язык, чужой, колдовской. Он стелился, как туман. Успокаивал, как песня материнская. Приглашал живые угли в пляс, как праздничная музыка. Угли повиновались. Они менялись местами, извивались языками пламени, разгорались. Скоро темного угла в печи не осталось. От яркого света тянуло зажмуриться. И не погасить было тот огонь, не спрятаться от него. Рьян свернулся клубком и закрыл глаза. Бесславный конец, глупый. А и сам дурак, что бабе доверился.

Посветлело до того, что опущенные веки не спасали. Стало тесно и больно. И свет уже не вокруг был, а от заслонки. Не то железо раскалилось добела, не то ведьма наконец сжалилась и открыла выход. И так стало Рьяну страшно! Так не по себе! Век бы лежал в тепле да слушал колыбельную, век бы плавал в бесконечном забвении. Но неведомая сила тянула его к свету.

– Нет! Нет, не надо! – заорал молодец, ногтями цепляясь за покрытые копотью стены. – Не хочу!

И вдруг вывалился прямо на пол. Лишь дымная пуповина соединяла его с горячей печью, но и ту Йага безжалостно перерезала серпом.

Ведьма заботливо коснулась его лба, и на мгновение будто бы вернулся материнский печной жар, но рука исчезла, и жар, такой желанный, с нею вместе.

– Тепло ли тебе, молодец? – задорно спросила колдовка.

Тут Рьян разом вспомнил, что случилось. Вскочил, оттолкнул ведьму.

– Ты что это удумала?! Убить меня решила?

Ресницы дрогнули, но хитрого взгляда желтых звериных глаз не спрятали.

– А разве ты мертвый?

– Мог бы и быть!

– Коли я захотела, был бы, – спокойно кивнула Йага. – Но я тебя перепекла.

– Что сделала?

– Перепекла. – Йага отряхнула одежу молодца, и зола, въевшаяся в ткань, отстала, будто ее и не было. – Ровно дите хворое. Издревле так делали, чтобы нечисть не привязывалась. Знаю я, как ма тушка проклятья снимает. Отправит тебя в чащу, где темная сила великую власть имеет. И лучше бы тебе от нее хоть так защититься.

– Ты… Что же? Помогла мне, выходит?

– Выходит, помогла.

– А сказать, что задумала, никак нельзя было?

– А что, – Йага сощурилась, – ты б по своей воле в печь полез?

– Я б тебя туда сунул…

Она фыркнула: вот бы на такое поглядеть! Да рыжий тогда нипочем из лесу живым бы не выбрался! Однако ж вслух того не сказала. Села за стол, молча отрезала краюху хлеба, подала гостю. Тот помедлил, но хлеб принял. Присолил, укусил и наконец спросил:

– Для чего помогла-то? Если твоя ве… Зорка худое задумала, так скажи сразу.

Девка ажно простоквашей поперхнулась. Выдумал тоже! Матушка – и худое!

– Коли матушка помочь обещала, поможет. В лесу никто не лжет – себе дороже. А я всего-навсего оберег тебе на шею повесила.

– Зачем?! Я никто тебе. Человек пришлый, может еще и злой! Зачем помогла?!

Йага глядела на него поверх чашки. На рыжие кудри, на золотые кольца в ушах, на диковинные рисунки, виднеющиеся в вырезе рубахи. Задумалась. Нет, нет ответа!

– Того пока сама не ведаю. Как узнаю – скажу.

Глава 4
Дымом пахнет!

Задала старуха задачку! едва они с Йагой перекусить успели, ввалилась в избу, обругала обоих, швырнула на сундук пучок свежесрезанных трав и заявила:

– Иди-ка, милай, хоть водицы принеси для мого зелья. А то, ишь, умный выискался! Бабушка, стало быть, ни свет ни заря поднялась, все ноги сбила, а этот… сидит!

Рьян быстро смекнул, что злилась она не на него вовсе. И даже не на то, что пришлось по сырости да мокроте травы собирать. Злилась она на дочь, что та без ее ведома колдовала над пришлецом.

Зорка втиснулась на скамью меж молодыми, еще и пихнула Рьяна острым локтем, поторапливая.

– Что тебе, старая, воды в избе мало?

Проклятый кивнул на бочонок, из которого по велению Йаги наливал в горшок.

– А может, и мало! Явился, гость незваный! Баню ему, пожрать ему тоже, зелье свари… Хорошо устроился, царевич!

Рьян горько фыркнул. Царевич… Вот скажет бабка, так скажет! Ударил ладонями по столу, поднимаясь, взял ведро и совсем было уже вышел…

– Постой!

– Ну чего еще?

– Не из колодца набирай. К роднику иди!

Рьян едва не швырнул ведерко оземь:

– Где я тебе тут родник найду?!

– Коли захочешь…

Но Йага перебила старуху:

– А вот! – Метнулась к печи, достала метлу, походя смахнув в углу паутину, вырвала один прутик. – Куда он укажет, там и родник.

– Ты никак смеяться вздумала?

Но Йага смотрела серьезно. И смешинок в ее желтых звериных глазах было не боле обычного. Рьян взял прутик, коснувшись горячих загорелых пальцев. И девка смутилась. Довольный собою, молодец издевательски поклонился старухе и хлопнул дверью.

– Карга старая! – бормотал он, сбивая прутом остатки листьев с ветвей. – Вода ей не такая…

Но хочешь не хочешь, а дело надобно делать. Раз ведьма зелье обязательно на родниковой воде варить хочет, значит, и впрямь стоит ее принести. Рьян только крепко сомневался, что ведьма не соврала. Может, попросту спровадить решила. Не зря ж она ажно сбледнула, когда его рядом с дочкой за столом застала!

– И эта еще издевается! Прутик дала! Тьфу!

Хотелось зашвырнуть его подальше со злости. Рьян хлестнул веткой воздух, представляя, как учит уму-разуму вредных баб, и едва не упал навзничь. Прут ожил да так рванул его в сторону, что попробуй удержись!

– Ах ты погань колдовская!

Молодец вцепился в хворостину двумя руками – не выронить бы! А та все тянула в колючие заросли шиповника. Шагнешь не в том направлении – извивается и жалит, ровно змея!

– Да что ты?! Я только обойду!

Но обойти прут тоже не давал – вел в самые колючки.

– Стой ты! Стой, скотина упрямая!

Ветка оплела запястье и уколола нежную кожу у локтя. Рьян зашипел, принялся растирать больное место, а прут – прыг! – и уже на земле! Ползет, точно живой, меж сухих трав, тревожит рыжие листья! Тут уже колючки – не колючки, не потерять бы из виду!

Рьян с треском ломанулся в заросли. Бегал он хорошо, но поди поспей за ведьмовским оберегом. Тут уже не уследишь, куда ступаешь и чем пачкаешься. Вспугнутая шумом лосиха проводила молодца задумчивым взглядом, он и удивиться не успел. Так и вывалился из кустов. Потный, грязный, тяжело дышащий, злой, как шатун! Каблуком втоптал мигом ставший безжизненным прут в грязь. Однако ж к роднику вышел. И право слово, если и варить зелья на какой водице, так только на такой! Чистейшей, переливающейся, словно на дворе жаркое лето, а на небе ни облачка. Источник брал начало в поросших мхом валунах, оглаживал их изгибы и с веселым звоном падал вниз, в каменную чашу, как в подставленные ладони. Рьян замер, не решаясь приблизиться к чудесному месту – едва ведро из рук не выпало. Впрочем, восхищения хватило ненадолго. Сбросив наваждение, он вспрыгнул на ближайший камень, прошелся по нему и наклонился напиться. Умылся, довольно крякая, а когда отнял ладони от лица, понял, что не один отыскал родник.

Напротив сидела девка. Да как сидела! Рубашонка мокрая все тело облепила – видать каждый изгиб, каждую складочку. Девка запрокинула голову, показывая шею, провела ногтем по ключице.

– Извиняй, славница, что помешал. Водицы наберу и пойду.

Рьян не смутился и не покраснел. Видал он девок. И одетых, и голых. И таких вот, призывно грудями покачивающих, на локти откидывающихся, видал тоже. Обыкновенно, правда, не спешил с ними распрощаться.

– Что ж ты стоишь, молодец? Неужто я не хороша?

Рьян с сожалением цокнул:

– Хороша, хороша. Не обессудь, не до тебя нынче.

И только подставил ведро источнику, как девка вдруг завизжала и кинулась на него. Проклятый не удержался на скользком, упал, выронив ведерко. Полетели брызги. И кто бы знал, что хиленький родничок так глубок! Вроде ручей ручьем, а молодца целиком укрыл!

Девка мигом запрыгнула на него верхом и придавила грудь:

– А коли хороша, то ты тут со мною и останешься!

Острые ногти прорезали рубашку, вода исказила лик. Теперь не красавица приманивала Рьяна, а бледная тетка с перекошенным зубастым ртом топила его.

Ледяная водица сковала руки-ноги, вместо воздуха в нос полилась погибель. Но и Рьян не первый день на свете жил. Всю силу духа приложил, чтобы не дать себе трепыхаться. Замер, расслабился. Девка ослабила хватку, а он – ап! – и высвободился. Но вылезти из родника нечисть ему не дала. Пальцы ее скрючились, шея вытянулась, глаза замерли, как у рыбы дохлой. Так она и пошла на него – мертвянка.

Недолго думая, парень подхватил ведерко, размахнулся и шарахнул ей по уху. Девка не увернулась. Шея жутко захрустела, голова склонилась набок так сильно, как не бывает у живых. Но нечисть того и не заметила.

– Мой будешь! Здесь останешься! Ласкать тебя стану!

– Прости, славница! Мне как-то больше живые по вкусу.

Рьян нахлобучил ведро ей на голову и пнул в живот – уродина раскинула руки и упала. Но прежде чем коснуться воды, сама стала водою и осыпалась вниз уже каплями. Только ведро осталось в каменной чаше. Выловить бы его да убраться поскорее… Но стоило молодцу наклониться, как утопница выросла у него за спиной. Обхватила за пояс, коснулась губами шеи – точно ледышку за шиворот кинули!

– Куда же ты, лю́бый?

Зубы коснулись кожи, запах сырой земли обдал Рьяна… Все? Вот еще! Видно, этот рыжий богам мил. Мертвянка отшатнулась от него, заскулила, на четвереньках побежала к камням прятаться.

– Тьфу! Тьфу! Дымом пахнет! Поди прочь, дымный! Тьфу на тебя!

Рьян сглотнул слюну пересохшим ртом. Не отводя от утопницы взгляда, достал ведро, зачерпнул воды и медленно попятился от источника. Когда звон воды стих, а мокрая рубаха начала вновь ощущаться на теле, дрожащей рукой пригладил волосы.

– Вот тебе и перепекла, как хворого младенца, – пробормотал он.

* * *

На том указания старухи не закончились. Для колдовского зелья ей требовались и водица особая, и коренья, которые Рьян непременно сам должен был собрать, и времени куда больше, чем хотелось бы. Но молодец оказался не прочь лишний раз зайти в избу к ведьмам. Хотя бы и для того, чтобы отблагодарить лесную госпожу за спасение. А что нарочно подгадал для того время, когда Зорка из избы уйдет, так то просто чтобы не злить бабку лишний раз.

Денек, когда он снова наведался в чащу, выдался погожий. Самое то по ельничку прогуляться. Солнце ярко прощально сияло сквозь облезлые ветки, даже мошкара какая-то сновала, точно невдомек ей, что вот-вот снег выпадет. Сухие травы шуршали под ногами, так и тянуло прилечь да понежиться, вдыхая их пряный дух, а там и ко сну можно готовиться. Рьян помотал головой: не его это желание! Он Срединный лес с самого детства не любил, а уж в траве кататься и вовсе никогда не думал. Проклятье росло… Не ровен час от того, кем молодец родился, и вовсе ничего не останется…

С такими невеселыми думами и зашел он во двор. Показалось, что в черных глазницах коровьих черепов мелькнул огонек, царапнул внимательным, пытливым взглядом. Показалось. Наверное.

– Избушка, впусти, сделай милость! – привычно обратился он к слепой стене хаты.

В ответ раздался задорный смех.

– Не впускай, не впускай! Мне матушка велела пришлых молодцев в избу не приглашать! – В окошко выглянула Йага. Она подперла ладонью подбородок и хитро подмигнула. – Поэтому так говори. Чего пришел?

Рьян залюбовался. В рамке почерневших от времени резных наличников, под медовыми солнечными лучами, в ярком красном сарафане сидела истинная дочь леса. На подоконник она поставила корзинку с мухоморами и принялась чистить их маленьким ножичком, дескать, я тут делом занята. Ловкие пальцы споро убирали листья, обрезали корешки, скидывали слизней, где попадались. Горячие пальцы – Рьян то хорошо помнил.

– Да вот… Два слова молвить зашел.

Слова давались нелегко. Не привык северянин спасибо говорить, как не привык и к тому, что ему помогали за просто так.

– Что же?

Вот колдовка! Еще допытывается! Рыжий процедил:

– Я когда за водицей ходил…

– Купаться-то? – не преминула поддеть его ведьма.

– Не купаться. Чуть не потоп я. Там… нечисть была.

– И что же?

Говорила девка вроде от сердца, а глаза поблескивали хитро: сама ведь все знаешь, что мучаешь?!

– Ну и сожрала бы, кабы ты меня прежде в печь не сунула! – рявкнул северянин.

– А-а-а-а. Ну да, сожрала бы. Я ж тебя от нелюдьев и перепекла. Так сказать-то что?

Сказать хотелось много чего, да все не для девкиных ушей. А она еще и издевалась, ресницами хлопала! Что же, поклоны бить ей теперь? Пока Рьян думал, ведьма подвязала волосы шнурком, чтобы не мешали, открыла уши.

– А это у тебя что?

В ушах покачивались два птичьих черепа. Йага не на шутку смутилась.

– Это… серьги.

– Это ж черепа!

– Ага, вороньи. В лесу нашла и… – Девка запнулась. А как не запнешься, когда на тебя глядят ошалело и рот разевают. Она неуверенно докончила: – Думала, как у тебя будут.

Молодец с трудом отвел взгляд от белеющих костей. Ведьма она и есть ведьма. Ну черепа. Подумаешь! У всякого народа свои украшения. Зато теперича ясно, как спасибо сказать да не унизиться при этом! Он подпрыгнул, цепляясь кончиками пальцев за подоконник, легко подтянулся и сел в оконном проеме. Йага потеснилась, но не отпрянула.

– Вот что, – сказал рыжий, – собирайся-ка ты да пойдем на торг.

– Куда?

– На торг. Нормальные серьги тебе купим.

И вот теперь-то ведьма отстранилась. Рассеянно коснулась своего чудно́го украшения, потупилась.

– Не могу.

– Отчего же? Подарок тебе будет. Разве вам с бабкой подарков за колдовство не приносят?

– Приносят, – едва слышно прошептала она. – То-то и оно. Сами приносят…

– Так вам, бабам, не угодишь! Принесу, скажешь, не то…

Рьян сам себя оборвал. Йага надулась, отошла от окошка, отвернулась, перебирая пучки сухих травок, развешанные на стенах. И так плечи ее опустились, так вся ладная фигурка занемела, что и до мужика дойдет.

– Ты никогда не была в селении?

Йага спрятала лицо в ладонях: не то стыдилась, не то горевала. Рьян хотел было подойти утешить, но не решился.

– Матушка не велит, – тихонько призналась девка.

– Так ты что, у нее взаперти?

– Нет! – горячо замахала. – Нет! Матушка ничего мне не воспрещает! Просто… просит. От людей беды одни…

– Не от людей, а от баб, – поправил молодец. – И что же ты ни разу ее наказ не нарушала?

– Что ты! Я в роще бываю. Часто. На охотников смотрю. И девки по весне ходят песни петь, а я из зарослей подпеваю!

Рьян пальцами зачесал назад волосы, едва не выдрав их от досады. Вот же связался! Теперь просто откупиться от ведьмы не получится. Не бросишь же эту дуреху у бабки под поневой!

– И что, до старости тут сидеть будешь?

Лохматая нитка не выдержала, оборвалась. В руках у Йаги остался пучок сухой крапивы.

– Матушка любит меня. Беспокоится. Как ее расстроить?

– А как тебя расстраивать, так можно? Неужто тебе по сердцу без людей, без подружек в глуши?

– Есть у меня подружки… Белки, жабы, зайцы…

– Угу, подружки есть, а ума нет. Собирайся, говорю. Хоть раз поглядишь, как люди живут. Ничего твоя старуха не дознается.

Ведьма замахнулась на него крапивой:

– Это так-то ты ей платишь за доброту и за то, что она зелье тебе сварить обещала?

– Это так я тебе плачу. Присмотрел бы, чтоб ничего не случилось. Ты ж все одно рано или поздно пойдешь к селу, не утерпишь. А под охраной оно всяко спокойнее. – Рьян плутовски сощурился. – Но коли не хочешь, силком не потащу. Бывай, Йага!

Примерился уже спрыгнуть наземь, но девка метнулась к нему и вцепилась в рубашку. Мухоморы так и покатились с подоконника на пол.

– А точно присмотришь?

Рьян взял ведьму за горячие пальцы и пообещал:

– Зубы выбью тому, кто обидеть помыслит.

Глава 5
Девичьи радости

Дочь леса и подумать не смела, чтобы матушку ослушаться! Нет, за нею не следили, за ногу к избе не привязывали. Но раз, загулявшись в роще, она застала Зорку напуганной и заплаканной: та решила, что увели кровиночку злые люди. Тогда-то матушка и рассказала, что от больших селений не жди добра, что ведьм не слишком-то жалуют, пока помощь не понадобится, что всякий обидеть может. Йага не верила. Она-то видела, как славно девки водят по березнячку танки́[2], как малые дети играют, как милуются возлюбленные, прячась от чужих глаз. Но видела она также и охотников, ставящих капканы, и озленных теток, умоляющих ведьму дать такое средство, чтобы недруг дух испустил. И пообещала из лесу не выходить. Глупая была, юная совсем… А давши слово – держи. И далее чем до опушки Йага не забредала ни разу.

Но вот пришел этот рыжий, и забылся зарок. И вот уже, ругая себя последними словами, Йага че сала спутанные волосы, искала тулупчик, завязывала покрасивше фартук. Право, ну с ним же лучше, чем одной! А любопытство из года в год меньше не становится…

Поначалу шло гладко. Оставались позади знакомые елки, желали доброго пути осины, кланялись голые березки. Но едва чаща начала редеть, дочь леса повернула вспять.

– Нет, все ж я лучше ворочусь… Матушка напугается…

– Матушки вечно пугаются, что ж теперь, вечно у них под юбками сидеть?

– Расстроится…

– Для того детей и рожают, им положено матерей расстраивать.

Йага позволила взять себя под руку и повести дальше, но через версту вновь остановилась.

– Нет, нехорошо. Давай мы до опушки только, и будет.

– До опушки дойдем, а там сама скажешь, – пообещал Рьян.

– А носят такие фартуки в городе-то?

Фартук и в самом деле был диковинный. Черный, с алой нарядной вышивкой. Да только руны на нем были не те, что знакомы каждому срединнику сызмальства, а какие-то странные, самую малость с буквицами схожие. Но грамотных тут днем с огнем не сыщешь, так что примут за обычный узор. Да что фартук! На него и глядеть никто не станет, когда у девки, на которую он надеван, в волосы вплетены перья да бусины, когда рукава рубахи широки, ровно крылья птичьи, а тулупчик, наброшенный на плечи, не прячет ни смородинового сарафана, ни стати лесной госпожи.

– В городе – нет, а у вас носят, – отрезал северянин, походя запахивая тулуп на девке. Нечего…

Рьяну смешно было, когда селение звали городом. Звалось оно Чернобором, видно, потому, что с одной стороны сразу за ним начинался непроходимый лес, где и жили ведьмы. И впрямь было крупным: не всякого соседа по имени знаешь. Но чтоб город… Знавал Рьян города, знавал, как бывает, когда на ярмарках не протолкнуться. Такие города отгораживались от пустырей высокими каменными стенами, а не деревянным плетнем, как здесь. В таких городах детей грамоте учат, монеты свои чеканят, законы пишут собственные. А Чернобор что? Тьфу! Плюнуть и растереть!

Но Йага всего этого не знала. Йага робела от предстоящего, страшилась и с тем вместе страстно желала наконец поглядеть, как живут люди в селении, которого так не любила матушка Зорка.

Рощицу она еще прошла спокойно, но на опушке встала как вкопанная. Молодец не упорствовал. Уселся на траву, подставил бледное лицо солнцу. Осеннее светило играло на его золотых серьгах, гладило рыжие кудри.

– Ну что, обратно?

Она прислонила ко лбу козырек ладони. В прозрачном холодном воздухе далеко было видать, аж до самой селянской стены. Ворота были распахнуты, туда-сюда сновали маленькие точки на ножках. А там, за стеной, поднимался к небу ровными столбиками дымок. Ветер донес петушиный крик, и от него внутри что-то перевернулось.

– Матушке донесешь, волков на тебя натравлю! – пообещала ведьма, и только тем, кто хорошо знал дочь леса, стало бы ясно: не шутит.

Рыжий легко согласился:

– Да хоть белок!

Плавно перетек на ноги, стиснул руку Йаги своей и пошел с холма вниз. И, кабы не держал ее крепко, ведьма точно стремглав кинулась бы назад, до того сердечко трепетало!

По утоптанной широкой дороге шагать было странно: не пружинил мягкий мох, не ловили за щиколотки травы. Да и попутчики странные. Шумят, песни горланят. В лесу такой гомон только весной стоит. Йага с любопытством рассматривала всех, кто входил в ворота, кто выходил. Иные на лошадях ехали, и колдовка нутром чуяла усталую гордость животных. Она ждала, что их со Рьяном остановят, спросят, кто такие, но никому до путников дела не было. Идут себе и идут, не мешают же никому.

Ведьма и не заметила, что уже сама со всей силы вцепилась в руку северянина. А как тут не вцепишься, когда столько народу вокруг! Она столько за всю жизнь не встречала. Зазеваешься – мигом заплутаешь. Тут же все дома одинаковые, повороты один с другим схож. Не то что в лесу, где каждое деревце особенное. Да еще и улицу – вот же невидаль! – бревнами мостили. Стучали по ним весело каблучки, падала и со звоном билась посуда. Со всех сторон крики, смех да ругань. Люди вокруг нарядные, веселые! Неужто в селе всегда так?

– Ой, ты что это?

Девка испуганно шарахнулась от мальца с лотком пряников, спряталась за спину Рьяна. Но малец обежал рыжего кругом и снова полез к девице. Был он долговяз и сив, одет по-простому, в небеленую рубаху с заплатами. Оттопыренные уши того и гля ди затрепыхались бы, как крылья, поднимая в воздух тощее тельце.

– Купи гостинец, красавица! Себе не хочешь, так ребеночку возьми!

– Нету у меня ребеночка, – растерялась Йага. – А что, надо?

– Ну как же? – Малец выпятил грудь и расправил острые плечи, изо всех сил стараясь выглядеть крупнее. – Как это такая красавица да без ребеночка? Неужто замуж никто не берет?

– Да я как-то…

Рьян, не мудрствуя, дал пареньку подзатыльник. Он такую шпану знал куда лучше лесной жительницы: сделают вид, что продают что-то, а сами кошель срежут. Но мальчишка ловко увернулся – привычен был.

– А ты что, господин, руки распускаешь? Лучше купи девице гостинец, авось она тогда и замуж за тебя пойдет!

– Мне такого счастья даром не надо, – прыснул Рьян.

Йага заливисто рассмеялась:

– Да ну его! Замуж еще…

Мальчишка победоносно вскинул брови.

– Не замужем, стало быть, красавица? Ну тогда бери так. – Протянул самый румяный пряник. – От меня гостинец будет. – И нырнул обратно в людской поток, тут же в нем и потонув.

Дочь леса бережно подняла лакомство к глазам, проследила пальцем сахарный узор, надкусила. Вкусно! И едва не выронила пряник, потому что рыжий нахал вонзил в него зубы с другой стороны.

– Эй!

– А фто, тефе фалко?

Вообще-то и впрямь было жалко. Это ж ей подарили, не Рьяну! Но Йага смолчала. Только аккуратно завернула в платок угощение да спрятала в карман передника. Проклятый того вроде и не заметил, уже тянул ее куда-то.

– Туда пошли.

Послушалась. Ну ровно козочка на привязи! Не потеряться бы, и то хорошо. А прохожие, словно нарочно, задевали ее кто плечом, кто корзиной – всем места не хватало.

Вырвалась да отстала Йага только раз – увидала диво. И вот какое. Мощеная улочка была в городке главной. Сору на ней почти не водилось, а участки перед входами в лавки еще и мели сами хозяева. Мел и усатый харчевник. Лесовка знала его, частенько к матушке захаживал за отваром от кишечной хвори. Едва усач вычистил порог, как у дверей встали двое – приземистый рябой паренек да девка в высоком кокошнике. И принялись грызть орехи, бросая скорлупки под ноги.

– Уважаемый! Уважаемый! – Парень то ли не сразу смекнул, что усач обращается к нему, то ли нарочно глухим притворялся. – Уважаемый! Вы, когда орехи грызете, шкорлупки в сорную кучу кидайте. Вон туда.

Рябой окинул харчевника брезгливым взглядом, но все же нехотя согласился:

– Ладно.

И отвернулся. Но харчевнику того показалось мало.

– Не ладно, а прямо сейчас, ты! Подыми да выкинь!

– А ежели не подымет? – влезла девка, уперев руки в бока.

– Так я ж и заставить могу!

– А ты заставь!

Ой, что началось! Лаялись, точно старухи! И родню приплетали, и до самого Посадника клялись дойти. Вот этой-то распри Йага и не стерпела. Высвободила осторожно руку из ладони Рьяна, тихонько подошла, взяла у порога метелку и все прибрала. Опосля, так же молча, повернулась и побежала обратно, тут же выбросив случившееся из головы. И только харчевник с рябым молодцем долго смотрели ей вослед и, сказать по правде, еще и весь следующий день думали…

Вел ее Рьян к ряду столов, выстроившихся вдоль мостовой. Да только на столах тех не угощения разложили, а девкину радость – кольца, бусы, платки, вязаные копытца. Йага никогда столько богатств разом не видала!

– Что встала? Сюда иди!

– И верно, ходи, ходи сюда, красавица! – засуетилась толстая торговка, оттесняя ведьму от товарок. – Выбирай что глянется!

– Нет, спасибо…

Своих денег у Йаги отродясь не водилось, а брать из матушкиного сундука она нипочем бы не стала. Поэтому могла только любоваться. Но Рьян подтянул ее поближе:

– Выбирай. Отдарок тебе будет.

Выбирать?! Вот прямо так?!

– За что отдарок-то?

– Ну как? Ты ж диво какая мастерица у печи, – приподнял брови молодец. – А мне за твое мастерство отплатить надобно.

Такое ведьма понимала. И правда, ее чародейство рыжего от утопницы спасло. Можно и принять бла годарность. Она осторожно коснулась мизинцем самого махонького невзрачного колечка, но Рьян на него и не взглянул. Цокнул языком и взял серьги с алыми каменьями.

– На.

Йага рот разинула. Дорогие же наверняка – вон как сверкают! Она на них не наколдовала!

Торговка же свою выгоду быстрее всех смекнула:

– Ах, как хороша в них девка будет! В целом свете другой такой чаровницы не сыскать! За эдакую драгоценность никаких денег не жалко! Пять серебрух!

Ждала, верно, что торг начнется. Кто ж за стекляшки серебром платит? Сама она за них медь отдала, так что на рынке две серебрухи – красная цена. Но Рьян молча развязал кошель и отсчитал монеты. Соседки купчихи загомонили, подзывая парочку к себе: такой покупатель щедрый! Но рыжий их не слушал, ведь уже купил, за чем пришел. Отныне за ним долга перед ведьмой нету.

– Как же, – опешила Йага, – откуда деньги-то? Ты же в лохмотьях к нам приходил!

– Заработал, – процедил Рьян.

Гордости в том было немного, но и стыдиться нечего. А о том, что потраченные серебрухи – это и все, что удалось скопить, колдовке знать не след.

Торговки обступили их, пихали в лица обрезы ткани, очелья, рубахи… Не вырваться из такого окружения! Хуже волков голодных! А Йага стояла растерянная, держала в чашечках ладоней серьги с алыми каменьями и счастью своему не верила! Но счастье, как водится, надолго в одном месте не задерживается. Мигом мудрые боги отправляют его к кому-то другому. Вспорхнуло невесомое наважде ние и на этот раз, растворяясь в голубом небе. А теснящихся баб грозным криком распугал возница.

В селении все ходили пешком. Некуда так спешить было, чтобы седлать коня. Но один гордец нашелся: ехал не просто на лошадях, а сразу на тройке, с трудом умещающейся на улочке. Оглобли то и дело чиркали по стенам домов. Хомуты ярко выкрашены, расписаны дорогой краской, колокольчики привешены, чтоб издали слыхали – важный человек едет! Однако ж нерасторопные все равно были. Возница то и дело освистывал зазевавшихся прохожих, угрожающе щелкал кнутом. Кинулись врассыпную и торговки, одна Йага не двинулась с места.

А наперерез тройке выскочил малец-лоточник. Пряники посыпались с поддона, превратились в крошево, лошади забили копытами, суровый возница едва удержал их. Свистнул хлыст, малец закричал…

– Уби-и-и-ил! – завизжали бабы, особливо те, что стояли подальше и не застали произошедшего.

Йага же, не думая, подскочила к лоточнику. Тот лежал ни жив ни мертв, закатив глаза. Но ведьма сразу поняла – с испугу, а не от боли. Хлыст ударил рядом, всего-навсего отгоняя лопоухого, но тот на всякий случай уже успел со светом проститься и стонал как умирающий.

– Выживешь! – весело пообещала ему Йага и поцеловала в лоб для убедительности.

Малец разом сел. С такой наградой взаправду умирать грешно!

Но ведьма на второй поцелуй размениваться не стала. Она припустила за повозкой и грозно гаркнула:

– Ты что же это, скотина, делаешь?!

Прежде дочь леса ни на кого не кричала. Не ругалась и подавно. С кем ссориться, когда все звери друзья? Но тут злость вскипела в ней подобно бурлящему на огне отвару.

– Стой, кому сказала! Стой!

Возница, а тем паче тот, что ехал в повозке, укрывшись меховым, не по погоде, одеялом, и не обернулись. А Йага, вне себя от ярости, помчалась следом. Выбежала она на площадь, в которую упиралась деревянная мостовая, – тулупчик расстегнут, грудь высоко вздымается, волосы растрепаны. И глаза… Глазища желтые сверкают по-звериному! Невольно Щура в защитники призовешь!

Ведьма схватила главную лошадь за сбрую, и та, хоть прежде слыла на диво норовистой с чужими, послушно встала. Возница замахнулся плетью:

– Куда лезешь, дура?

– Я куда лезу?! А разве не ты добрых людей мало не задавил! Кто тебе такое право дал, отвечай!

– Пошла вон, оборванка! Да батюшка Боров всего города кормилец, Посадников побратим! Нашла на кого вякать!

Имена, как известно, никому зазря не дают. Не зазря получил его и тот, кто сидел в повозке. Он поднялся, и иначе как Боровом никто его назвать не решился бы. Толстощекий, лоснящийся, с туго натянувшим камзол пузом. Он не спеша вытащил из кошеля гребешок и пригладил им редкие волоски на плешивой башке. Убрал на место и тогда только заговорил:

– Пропусти-ка ее, Бдарь.

Возница задохнулся от возмущения. Вцепился в седую бороду, едва не выдрав.

– Да где ж это видано, батюшка?! Неужто к тебе всякая неумойка по первому же требованию…

– Пропусти, сказал.

Сказал вроде негромко, а старик сразу втянул голову в плечи и спорить поостерегся. Боров между тем поставил красный сапог с загнутым носком на приступку и тяжело вывалился из повозки.

– Ну иди сюда, что встала, – поманил он толстым пальцем с тремя перстнями.

Зеваки вокруг ахнули – не к добру. Так запросто батюшка Боров ни с кем не балакает, к нему в особый день очередь стоять надо! Йага же сощурилась и бесстрашно подошла.

– Ты что же это, – сказала она, – как у себя дома тут ездишь? Людей пугаешь, мальца едва не убил!

Холоп все же вырвал клок из бороды: вот сейчас ка-а-а-ак даст батюшка девке затрещину! Но Боров повернулся к нему:

– И верно, Бдарь. Что это ты расшумелся? Хлыстом так и хлещешь. Сам хлыста захотел?

Возница взмолился:

– Помилуй, батюшка!

– Цыц! – И обратился уже к Йаге: – Что еще?

Больше ничего от важного человека Йаге было не надобно, но она подумала и добавила:

– И мог бы не в повозке гоголем ехать, а ногами дойти. Небось не развалился бы!

Боров захохотал, точно в бочку, пузо затряслось в такт.

– Ладно, отныне стану пешком ходить. Еще чего хочешь?

Йага развела руками, с удивлением обнаружив в стиснутом кулаке серьги. Убрала их в передник к прянику и докончила:

– И вообще добрее к людям надо быть. Вот.

– Ну как прикажешь, горлица. Вот с тебя и начну. Полезай в повозку, отвезу в хоромы, угощу сладким медом.

– Нет, спасибо, – мотнула головой девка и собралась уже уйти, да не пустили.

Пальцы Борова были хоть и толсты, а сила в них скрывалась недюжинная. Эти-то пальцы и стиснули загорелое запястье ведьмы.

– Сама вылезла, хвостом повертела, так теперь и ответ держи. Залазь, кому сказал!

– Не перечь, девонька! Слушайся! – зачастил Бдарь. Он-то точно знал, на ком Боров сорвет злость, чуть что.

– Да не полезу я. Вот еще!

– Полезешь, еще как полезешь, – пообещал батюшка. – А я тебе опосля перстенек дам, не обижу.

Бдарь соскочил с козел, подбежал, уперся ей в спину, подталкивая.

– Полезай, полезай, дочка! Никого еще батюшка не обделил!

– Да вы никак белены объелись? Пустите! – Йага рванулась раз, другой – крепко держат. – Пустите! – потребовала она уже всерьез.

Да не станут же ее неволить? День белый на дворе, людей вон сколько вокруг… Станут. И люди стыдливо отворачивались, и Боров хватку не ослаблял. Кто-то из старух посоветовал:

– Не противься, дочка! Поехала бы…

– Отстаньте!

Йага пустила в ход зубы. Боров разжал одну руку, но тут же вцепился другой – уже в лиф сарафана.

– Давненько я таких норовистых кобылок не объезжал! – ухмыльнулся он. – Добре!

Слюнявый рот, растянувшийся в улыбке, был совсем рядом. Крошки пирогов собрались в уголках толстых губ. Девку замутило. Земля поплыла из-под ног, но почти сразу знакомый звенящий от ярости голос вернул ее на место.

– А по зубам ли лакомство, друг? Точно прожуешь все, что откусил? – И кулак ударил аккурат в те самые зубы. Выбил. Как и обещал.

Боров заорал, плюясь кровью, а Рьян отдернул от него Йагу, завел себе за спину и добавил батюшке Борову промеж ног. Холоп попытался было вступиться за хозяина, но к нему подоспел давешний лоточник, ударил под коленом и был таков.

– Вот тебе! – крикнула Йага, точно это она отлупила нахала, а не добрый молодец.

– Молчала бы лучше, – процедил Рьян. Был он еще бледнее обычного, словно не победителем в драке вышел, а сам получил на орехи. Крепко зажмурился, втянул голову в плечи. – Пошли отсюда. Живо.

Девка вцепилась в его локоть, но и двух шагов не прошла, как проклятый почти повис на ней, тяжело дыша.

– Уведи меня. Скорее.

Запахло зверем. Что-то страшное поднималось из живота молодца, что-то, с чем он никак сам не мог справиться. Не чаяла Йага еще раз увидеть, как проклятье Рьяна выползает наружу, ан пришлось. Она перекинула его руку через шею, поднатужилась… Нет, никак им не поспеть из города выйти. Еще и шум позади нарастал – кто лез выслужиться перед Боровом и тянул ему подобранный с мостовой зуб, кто, напротив, злорадствовал.

Йага сумела только нырнуть в закоулок позади торга, куда заметали всякий сор. Почти доволокла Рьяна до кучи прелых листьев, и проклятье хлынуло из берегов.

Глава 6
Зверь

Чернота… она хлынула в глотку, в глаза, в самый рассудок. Рьян кашлял, захлебывался, пытался вдохнуть, но вокруг была только темная, вязкая, липкая… Она смолой налипала на кожу, жгла раскаленным железом. Он срывал ее вместе с мясом, обнажая кости, но она заливала его снова.

«Не хочу! Не могу больше!»

Он пытался вынырнуть из этой полноводной кипящей реки, но проклятье тянуло на дно. Оно отнимало воздух и давило на голову: подчинись! Растворись! Забудься! Нет тебя! Нет и не было никогда! Был только зверь!

«Я здесь! Я настоящий! Я жил! Я буду жить!»

Но в горле клокотала одна лишь тьма. Не слова, а рык рвался из нутра. Уже и не понять, о чем кричит молодец… Да и некому понимать. Он один в этом бурлящем потоке, нет ни острова, ни корабля. Никого рядом нет, да и не было с самого его детства. Один. Всегда один. И только проклятье следует за ним по пятам. Искру разума захлестнуло волною. Зашипело, угасая, сознание. Боль прорезала губы, изломила суставы. Не спрятаться от нее, не скрыться. Лучше уж и вовсе не противиться, пусть скорее все кончится.

Вспыхнувший огонек помстился насмешкой. Нет в этой реке света, Рьян то точно знал. Но огонек не пропадал. Он держался совсем близко – руку протяни и коснешься. Молодец барахтался в проклятье, снова и снова терял пламень из виду, но тот ждал. Оставался рядом.

«Помоги мне!»

Черная жижа морщилась, отступала от света.

«Вытащи!»

Крошечный пламень… нет, не пламень. Листок дубовый. Сияющий каждой жилкой, плывущий по неспокойной смоляной реке супротив течения, он не тонул. И показался вдруг не листом – настоящей лодкой, плотом спасительным!

Рьян потянулся к нему, а проклятье, почуяв, что добыча вот-вот вырвется, схватило его за ноги. Еще маленько! Еще самую капельку! Когда кончики пальцев коснулись пламени, стало невыносимо светло. Черная река вскипела, силясь выплюнуть жертву.

И Рьян открыл глаза. Голова покоилась на коленях у лесной ведьмы. Та тихонько что-то напевала и перебирала его волосы. А потом улыбнулась, и улыбка ее будто бы ослепила молодца.

– Что не сбежала? – первым делом спросил Рьян.

– Отчего бы?

– Ты же видела.

Йага пожала плечами:

– Я много чего повидала. И бегать приходилось нечасто.

Молодец осторожно сел. Тело возмущалось, ныло. Как и всегда, когда проклятье брало верх. Рубаху изорвало в клочья, но что-то из одежды ведьма вроде успела с него стянуть – вон, лежит рядом, аккуратно свернутая.

Пятно на щеке жглось уже от подбородка до брови. Плохо… До их темного закуточка доносился шум с площади. Болтали люди, зазывали к себе торговцы, глашатай перекрикивал гомон. Но никто не спасался в ужасе, не голосил как резаный. Пахло прелыми листьями и гнилыми яблоками – не кровью. Неужто зверь сжалился и не учинил расправу? Да и как сама ведьма уцелела?

Рьян натянул на себя уцелевшую одежду. Порадовался, что сапоги колдовка вновь сберегла – новые все-таки. Хотел было объясниться. Перепугал же небось девку. Но та не требовала, вопросов не задавала. Когда же молодец устало опустился на землю и прислонился спиной к стене, коснулась его колена и сказала:

– Такое, значит, у тебя проклятье.

Не спрашивала, говорила спокойно и уверенно.

– Такое…

Теперь начнет пытать: как угораздило, убивал ли, отчего в глухом лесу не схоронился, чтоб ненароком кому не навредить?

– Больно?

Рьян вздрогнул. Давно ему таких вопросов не задавали. Придумала тоже! Мамку, что ли, изображать станет?! Он досадливо дернул коленом, скидывая руку ведьмы.

– Не твоего ума дело.

– А зверем ты посговорчивее, чем человеком. – Злой румянец вспыхнул на загорелых щеках, и Рьян лишь теперь заметил темные пятна веснушек на них. – И поприятнее.

Она вскочила, и молодец за ней.

– А я к тебе в друзья и не набивался!

– А я и не взяла бы!

– Зато серьги ничего, взяла. Бабы!

Йага открыла рот ответить что-то обидное, но захлопнула его. Не глядя залезла в карман передника, достала подарок – серьги с алыми каменьями – и швырнула Рьяну. Тот поймал на лету, а прежде того успел пожалеть, что ляпнул. Но сказанного не воротишь, а дочь леса уже выскочила из переулка на освещенную солнцем площадь, точно кипятком ее облили.

А на площади начиналось действо. Отец Небо успел перекатить огненное колесо к западу, и теперь оно обнимало красноватыми лучами лоточников, столы с товарами и толпу зевак, ставшую теснее прежнего. И только небольшое возвышение, обложенное хворостом, словно бы темнело в круге света.

Рьян мысленно застонал. Это надо же было именно сегодня вытянуть дикую девку из леса! Прислушайся он к усмарю, в доме которого жил, маленько лучше, понял бы, что за праздник готовят в Черноборе! А он услышал про торг, а дальше разбираться не стал. Вот дурень!

Йага, как назло, не отправилась восвояси – полюбопытствовала, для чего народ собирается. И позволила толпе отнести себя ближе к возвышению, откуда продолжал вещать охрипший глашатай.

– Пожалуйте, гости дорогие, пожалуйте! Поклонимся отцу Небу за богатый урожай, накормим мать Землю за дары, коими она поделилась со своими чадами!

Рьян ломанулся вперед, но не тут-то было! К подножию подходил старый-престарый дед. Борода его подметала землю. Но не оттого, что была длинна, а оттого, что сам старик согнулся в поясе и едва двигался. За обе руки его поддерживали молодые нарядные парни – честь великая!

Каждый пытался хоть одежды старца коснуться, хоть на тень наступить. И до того плотно стояли, что не протолкнуться!

– Куда прешь, рыжий?!

– Понаехали тут! Звал их кто…

Вслед северянину сыпались ругательства. И верно, не любили в Срединных землях таких, как он. Живы еще были те, кто застал немирные времена между соседними царствиями. Да и, что греха таить, Рьян и сам любви к срединникам не питал по той же самой причине. Вот только его жизнь сломал мир между странами, а не немирье.

Жрец между тем влез к глашатаю. Где-то рядом мелькнула копна волос цвета дубового корня. Близко… Слишком близко! Не поспеть вытащить ведьму до обряда!

А обряды у срединников были, Рьян ведал какие. Не всякий раз подобное случалось, но коль урожай собрали добрый, коль лето минуло жаркое да с дождями, коль есть, за что богов благодарить… Ох!

По мостовой ехала повозка. Запряжены в нее были дюжие молодцы, волокли – чуть не глаза из орбит вылезали! А как иначе-то, когда волокли не воз на колесах, а лодчонку, доверху заполненную снопами золотого зерна. На снопах сверху сидела девка. Такие в Срединных землях писаными красавицами зовутся. Крепенькая, сытая, коса до пояса, румянец на щеках алый, лихорадочный. Вот только глаза… Глаза смотрели не перед собой. Не на везущих ее молодцев, не на жреца. Смотрели они ку да-то, куда смертным смотреть не дозволено. Но то смертным. Девка же сегодня – божий дар. Глазами всевидящих и глядела.

И сказал бы Рьян, что девица красива, да рот ее был приоткрыт, а из уголков губ тянулись ниточки слюны. Видно, по своей воле на снопах бы не усидела… А народ вокруг радовался! Потрясал пучками колосьев, славил отца Небо и мать Землю, славил Ладушку – так звали хорошуху, вызвавшуюся возглавить праздник Урожая. Дурной обычай – играть в веселье, когда впору лить слезы…

Вот подволокли лодчонку. Жрец кивнул, и молодцы выпряглись, дождались подмоги и все разом подняли дар богам на руки, переставили на хворост. Девка только качнулась, но боле не двигалась.

Старец мазнул бородой по деревянным доскам, взобрался по приступке на край лодки – сам, без помощников! – и встал. Разом поясницу разогнул, как молоденький. Не глядя протянул руку, и один из провожатых вложил в нее широкий нож.

Рьян рванулся вперед. Пусть уж ругают, пусть поносят последними словами и плюют в спину, но ведьму надо уводить. Негоже, чтобы так ее селение встретило…

– Светлый отец Небо! – Жрец осекся, голос его стал болезненно высок, но быстро окреп. – Черная мать Земля! Вашей волею согрет урожай, вашей волею собраны плоды! – Старик коснулся щеки опоенной девицы, но та, словно на миг очнувшись, оттолкнула морщинистую ладонь.

Йага стояла совсем близко к жрецу, прижатая напирающими людьми. Те так и лезли – всем хотелось кинуть в воз, ожидающий дороги в небо, и свои колосья тоже. Ведь с ними вместе отправятся в мир иной беды и горести, грехи, что успели за год отяготить жителей Чернобора!

Рьян распихивал празднующих, но те пихались так же старательно. Нет, не поспеть!

– Вашими заботами не случится в нашем краю хворей, отступят… – голос вновь дрогнул, – отступят болезни, не сгниет урожай, не поляжет скот! Вашими заботами солнышко взойдет, а дождь умоет нас! Примите же, Боги, жертву добровольную! Отправляем в ваши объятия первую красавицу. Пусть напоит она вас, пусть накормит нашим угощением, пусть согреет постель отца Небо, пока мать Земля станет почивать под белым пологом!

Еще не договорив, жрец собрал в кулак волосы Лады на затылке, запрокинул ей голову. Всхлипнул, точно с девкой вместе затухала часть его собственной души, и ножом чиркнул по горлу. Хорош был нож, остер. Девка и не вскрикнула. Закричала другая. Йага закрыла ладонями вмиг побледневшее лицо, но даже так было видать несколько брызг, попавших на него.

Рьян успел только теперь. Преградившего ему путь мужика попросту снес, схватил ведьму, силой повернул к себе и обнял. Ну и что тут скажешь?! Плюнул на помост, одарив жреца таким взглядом, от которого у иных людей мороз по коже бежит. Но старику до того дела не было – его собственные глаза оказались пусты и безжизненны. Он взял протянутое огниво, высек искры… Хорошо занялась пшеница! Так хорошо, что сразу потонуло в дыму недвижимое тело девки, при жизни звавшейся Ладой.

Уйти с площади им никто не мешал. Люди все больше стремились, наоборот, застать действо. Они пели и кричали, спеша закинуть в разгорающийся костер колосья вместе со своими бедами. И ведать не ведали, что, избавляясь от старых грехов, повесили на себя новый, куда как страшнее.

* * *

Лесная ведьма походила на мертвянку. Ноги переставляла, сворачивала послушно, где надо, не противилась, когда Рьян ее под локти придерживал. И не молвила ни слова. До тех самых пор, пока не показалась в чаще изба на курах и коровьи черепа на шестах, охраняющие ее. Тогда Йага открыла рот:

– Права была матушка. В городе и правда ничего хорошего. – Она высвободилась и пошла к дому. Тихо закончила: – Да и в людях тоже.

И так вдруг стало горько молодцу! Так не по себе!

– Постой!

Йага встала, но не обернулась. Ну что тут скажешь?! Правда ведь лучше вовсе из леса носу не казать, чем на такое вот гулянье забрести! Он догнал ведьму и протянул ей сжатый кулак. Раскрыл пальцы.

– Вот, возьми. Я их тебе покупал.

Серьги сверкали алыми брызгами, почти такими же, как попали на лицо ведьме. Она покачала головой.

– Возьми!

Рьян сдвинул брови, упрямо подал серьги вдругорядь, а девка возьми да и хлопни его по ладони! Так и полетели сверкающие каменья в жухлую траву, там и сгинули.

– Уходи, – велела она.

– Вот еще! Сам решу, когда приходить, а когда восвояси собираться!

С Йагой он бы, может, еще поспорил. Авось и доспорился б до чего. Но перед избушкой вдруг возникла Зорка. Прямо из ниоткуда: только что пустой пятачок двора был, и вдруг глядь – стоит! И смотрела она поверх плеча дочери на проклятого. Так смотрела, что хоть вешайся! Поняла…

– Ходи в избу, доченька, – ласково позвала она, и Йага послушалась.

Зорка ободряюще погладила ее по волосам, когда та проходила мимо. Когда же закрылась за Йагой дверь, вновь повернулась к молодцу. И у того ажно во рту пересохло. Воздух сгустился, потемнел. Старуха плыла по нему, как неотвратимая тень. Седые взъерошенные космы торчали в стороны, ровно ветром их подняло, глаза смотрели не мигая. Черные глаза, нечеловеческие, с золотым зрачком, какой встречается у диких зверей.

Рьян не попятился. Не привык он пятиться. Грудью готовился встретить беду. И беда себя ждать не заставила.

Р-р-р-раз! Свистнуло над ухом, мелькнуло что-то перед самым носом – и по лицу расплылась кровь. Три алые полосы разукрасили бледную кожу северянина. Рука Зорки, нечеловеческая рука, но и не звериная, осталась поднятой. Пальцы ее были темны, словно бы перьями покрыты, когти остры, как у птицы хищной.

Рьян руду не стал утирать. Так и побежали горячие ручейки.

– Я оплошал, – процедил он сквозь зубы.

Что уж, взаправду он дел натворил, напугал девку. Но разве то его вина?! Нет уж, гнуть спину, кланяться, прощения просить, а тем паче пощады, он не станет!

– Оплошал? Оплошал?!

Она не кричала даже. Рычала так, что слов не разобрать. Опустила руку еще раз, готовая располосовать поганую рожу северянина. Но дважды Рьян себя задеть не дал: увернулся.

– Оплошал, – повторил он. – Но зла не желал.

Зорка не то оскалилась, не то улыбнулась. Заместо единственного желтого пенька во рту выросло два ряда острых белых зубов.

– Не желал он зла, добрые боги! Он зла не желал! А принес в наш дом Лихо! Приволок на закорках и на печь посадил!

– Я за ваши обычаи не в ответе. В ваших краях богам жертвы приносят, не в моих!

Седые тонкие волосы стояли дыбом, точно саван похоронный из тончайшей невесомой ткани.

– Нету твоих и чужих краев, чужак! Есть Людье и есть Безлюдье. И одно с другим мешать не след! Йаге не место в городе! Не место среди таких, как ты!

Она кинулась, но Рьян ловко кувыркнулся и ударил ведьму по ноге. Помнит еще тело, как сражаться! Не все из него выбили, как ни старались! Старуха припала на колено, тяжело дыша. Не тот у нее возраст, да и сила не та, чтобы одним своим видом изгонять чужаков из леса.

– А может, рядом с тобой ей не место? Может, старая ведьма, ее взаперти держишь, потому что сама боишься? Может, и не дочь она тебе вовсе, а младенец похищенный?!

Малым детям вечно враки перед сном сказывают. И что за беда, коли чадо нелюбимое, чужое? Все одно уложить в кровать надобно. Сказывали Рьяну и такие враки, в которых нечистая сила, не умея свой род продолжить по воле богов, выбирала себе ребенка из людей. И ежели не было на том защитного коловорота, ежели мать с отцом не принесли требу и не возложили венец на младенца, не было у него силы противиться зову нелюдей. Утаскивали они его в темноту: в тень у печи, в колодец, в чащу лесную… Утаскивали и внушали, что там он и уродился на свет. И младенец взрослел, не зная родных, да и вовсе не ведая, какой он крови.

Угадал. Зорка уперла ладони в землю. Когти втянулись, черные перья опали. Седые космы легли на плечи вдовьим платком. Глядела она на собственные морщинистые пальцы и, как знать, себя ли убеждала или Рьяна.

– Йага – дар леса. Наше дитя, безлюдное! Лес ее мне принес, и только лес забрать сможет. А не ты.

Ох и тяжко далось ей это, ажно костки захрустели! Но ведьма взвилась в воздух, превращаясь мало не в черную тучу, нависла над Рьяном.

– Убирайся, чужак! Не будет тебе помощи! И прощения не будет! Убирайся и не смей возвращаться в мой лес, не то пожалеешь!

И упала в траву перекошенным комком тряпок.

Молодец зарычал. Проклятье вспенилось в животе, подступило к глотке… Но выстрелило закатными лучами солнышко, осветило двор. Вспыхнули красные каменья серег в траве. Рьян проглотил комок в горле да и пошел обратно в город. Людье, Безлюдье… Нигде-то ему места нет.

Глава 7
Безлюдье

Желтые звериные глаза слепо глядели в потолок. Пред ними стоял согбенный старостью жрец. Одна рука его держала девку за волосы, вторая, с ножом, чиркала по горлу. Снова и снова. Раз за разом багряный зев раскрывался и зарастал, чтобы снова расцвести смертельным бутоном.

Вот каковы люди… Те, что приходят за помощью, приносят свежий творог и масло, благодарят… Те же самые, что кидали колосья в жертвенный костер. Те, что поили мать Землю кровью и кормили едким дымом отца Небо. Не бывать ей среди них. И им не бывать в ее лесу! Отныне и впредь. Йага села, ступила на холодный пол. Матушка подняла глаза от работы, плотнее запахнула вязаный платок – с вечера все сильнее зябла. Но слова не сказала. Не остановить ведьму, когда колдовство уже зреет в жилах.

Крыльцо скрипнуло, и жабы, живущие под ним, выскочили проверить, кто потревожил их в поздний час. Свои! Лесная госпожа не обидит. Самая толстая и бородавчатая скакнула к девке, а та и не вздрогнула от холодного прикосновения. Спусти лась по ступенькам в мягкую перину тумана, тот верным псом прильнул к голым ногам. Йага пошла в темноту. Вроде та же самая темнота, какой малых детей во враках пугают, а для нее – друг любезный. Мать и отец, брат и любимый. Тьма ласково обняла ведьму за плечи. Дочь леса не заметила валяющихся в грязи серег, прошла мимо. Не испугалась, когда вылезли из-под коряг гадюки, когда вдогон увязались лохматые нечистики без рук и ног. Она плыла в тумане, и дорога сама стелилась пред нею, подставляла мягкий мох под ступни, отводила мокрые ветки, чтобы ненароком по лицу не хлестнули. И тени ползли позади, заливая следы чернотой.

Не замедлилась и когда пред нею задрожало болото. Туман накрыл его одеялом – не разглядеть, где топь, где кочки. А ведьма и не глядела. Она знала. Прошла по скользкой коряге, вслепую переступила бочаг. Любопытные вороны спустились с рассохшегося дуба пониже: посторожить, как станет девка скидывать рубашонку. Девка и скинула, оставшись укутанная одним лишь туманом. И принялась танцевать. Нагое тело плыло в белесых нитях влаги, пальцы рисовали чародейский узор, и он не пропадал из воздуха, а повисал черным густым дымом. Ведьма падала на колени и плавно поднималась; изгибалась, крутила головой. Густые волосы падали на лоб, ладони скользили по бедрам и груди – ведьма!

Змеи и жабы, нечистики и черные птицы, сам туман и тени – все закручивалось вьюгой, стягивалось тугим узлом. Станет он крепок, как слово колдовское, нерушим, как сама чаща. И тогда ни единый живой человек боле не войдет в их лес. Тогда навеки разделятся Людье и Безлюдье. Тогда сбережет ведьма свое царство от тех, кто забыл, как разговаривать с богами!

Лес плясал вместе с Йагой, отзывался на каждое движение, на поворот и вздох… Но не весь. Что-то чужое было рядом, недвижимое. Ведьма остановилась, вытянула вперед руки с сомкнутыми ладонями и развела их в стороны, будто бы воду загребла. Туман повиновался, разделился надвое. И открыл взору молодца, что стоял под дубом. Кулаки сжаты, руки по швам… Упрямый!

Какая иная девка кинулась бы прятать свою наготу. Йага же гордо вскинула подбородок. Рьян стоял, стиснув челюсти так сильно, что скулы проступили, и не думал уходить!

– Убирайся, пока жив.

– Нет, – спокойно отозвался проклятый.

– Мы не станем тебе помогать. Ни я. Ни матушка. Ни наш лес. Убирайся.

Он поднял на нее глаза. Голубые, светлые – такие не встречаются в Срединных землях! И пошел вперед.

– Убирайся!

По велению ведьмы на него кинулись нечистики, но северянин раскидал их, как собак бездомных.

– Пошел прочь!

А он не отступал. Вот уже совсем близко. Что сделает с нагой беззащитной девкой? Вот только Йага беззащитной не была. Весь лес за нее! Туман удавкой захлестнул молодца, тени налетели голодной стаей. А он шел, как супротив бури, шел и не останавливался! Вороны норовили выклевать бесстыжие глаза, водяницы высунули из болота прозрачные руки, вцепились в сапоги. Рьян упал… от толкнул жадные длани мертвянок, пошел дальше. Молвил бы хоть слово! Молвил бы… Кабы знал какое! Старый жрец шел так к помосту. Не глядя по сторонам, едва передвигая ноги. Шел к цели, не сворачивая.

Йаге помстился нож в кулаке проклятого. Схватит одной рукой за волосы, а второй, с ножом…

– Ни один человек больше не ступит в мой лес! – закричала она. – Ни один!

– Пусть так, – с трудом вытолкнул он из горла. – Пусть не ступит. Но я и не человек вроде.

Ведьма взмахнула руками, к которым приросла тень крыльев, страшный ветер свалил Рьяна, обернул на спину. Утопницы вцепились в рыжие вихры, потянули в трясину. Болото ожило, чавкнуло, норовя заглотить добычу. Черное, голодное! Как проклятье… Не вырваться человеку из ловушки. Человеку не вырваться, а тому, кто нынче зверь боле, чем человек, можно.

Рьян зажмурился, впервые призывая проклятье добровольно, и то с готовностью наделило мышцы силой, рвануло молодца вверх, повело к ведьме.

– Йага!

– Уйди! Уйди, пожалуйста!

Ох и страшно ей было! Никогда ведовица не хлебала большой ложкой такой ужас! Только там, на площади, возле жреца. Лес не мог справиться с непокорным северянином! Рьян стиснул ее плечи. Больно, синяки останутся. И рявкнул:

– Прости! Прости меня, слышишь?! Прости, ведьма!

А что еще сказать, когда в разуме царствует зверь? Он прижал ее к себе, тесно-тесно! Горячее тело, нагое, гибкое, желанное!

Собрал в пригоршню ее волосы, заставил запрокинуть голову и впился губами в губы. Горько! Жарко! В голове дурно, и ноги словно бы опору теряют. Йага ударила его, пнула, пихнула… А он только сильнее прижимает! Оторвался на мгновение. Не разжимая рук, не выпуская волос, до боли оттягивая пряди назад… Хотел молвить что-то. Открыл рот, вдохнул и не выдержал – снова прильнул к горячим губам.

Затрещала рубаха под вцепившимися в нее девичьими пальцами, застонал Рьян. Проклятье полилось сплошным потоком: забрать, завладеть! Мое, мое, мое! Клыки выросли заместо зубов, рыжая шерсть проступила вдоль хребта, кости затрещали… Он упал на колени, Йага едва отпрыгнуть успела, спешно попятилась. Проклятый сгорбился, вывернул суставы. И встал перед лесной госпожой не рыжий северянин, а медведь. Огромный, ревущий. Только шерсть осталась медной. Да на половину морды разрослась проплешина, словно бы горящей головней приложили. И – вот диво! – золотые кольца из ушей никуда не делись, так и висели, утопая в шерсти. Зверь поднялся на задние лапы, развернул широкую грудь, открыл пасть. Жутким был его рык! Не то рык, не то стон, не то плач. Свистящее дыхание вырывалось из ноздрей, сверкали кинжалами когти. Порвет!

Видала Йага зверя и прежде. Дважды уже довелось с ним встретиться, оба раза уцелев. Но тогда проклятье не вошло в полную силу. Тогда оставался северянин изломанным, звероподобным, но все же человеком. Пусть и с вытянутой страшной харей да когтями. Теперь Рьян сменил облик целиком. И осталась ли в нем хоть толика рассудка, того Йага не ведала. Бежать бы… На дерево влезть, нечистиков да мертвянок призвать в помощники. Но ведьма раскрыла объятия и молвила:

– Ходи сюда!

Медведь встал как вкопанный. Зарычал недоверчиво, попятился.

– Ходи, не обижу!

Глупая ведьма! Да разве можно обидеть эдакую зверюгу! Неужто голая девка опасней чудища? Зверь наклонил морду, принюхался.

– Ну же!

Осторожно переступил с лапы на лапу, оскалился и кинулся. Не дрогнула ведьма, не шелохнулась. И глазом не моргнула! А оборотень остановился в двух локтях, упал на брюхо и горестно заревел! Подполз к ней, уложил страшную харю на колени, и лесная госпожа безбоязненно запустила пальцы в рыжую шерсть.

– Больно. Знаю, милый, знаю. Не горюй, не брошу тебя.

Туман спрятал их седыми космами от хитрых ворон. Нечистики выкатились из-под прелой листвы, ткнулись влажными носами в горячий медвежий бок. Зверь закрыл глаза и боялся глубоко вдохнуть, чтобы ведьма не отняла горячих рук. Пусть продолжает перебирать шерсть, пусть чешет за ухом. Пусть хоть вечность так…

Ох не след лезть не в свое дело! За просто так эдакой бедой никого не наградят. И сила, что сделала с Рьяном подобное, так и витала вокруг него тучей. Большая сила, редкая! Не совладать… Но Йага чуяла му́ку проклятого, страх и тоску. Чуяла одиночество. Такое, что только выть и остается. Человека она, быть может, и сумела бы бросить. Знала же теперь, каковы люди. Но не зверя.

– Пойдем, милый, – ласково позвала она. – Пойдем со мной.

Медведь заворчал: хорошо ему, тепло. К чему двигаться? Так вот до весны можно и лежать. Но девка упорствовала, пришлось подчиниться. Нечистики с писком прыснули в стороны, когда он поднялся и отряхнулся. Мертвянки нырнули в трясину, когда глухо рыкнул на них: ишь, подглядывают! И только ведьма бесстрашно положила ладонь медведю на загривок и повела его туда, где в тугой клубок завивался туман.

Густая дымка висела над трясиной. Подрагивала, словно живое сердце, а в самой середке темнела. К ней дочь леса и направлялась. И не было ей дела, что под босыми стопами булькает болото, что не видать ни зги, что торчат окрест кривые коряги, ровно кости обугленные. Она шла твердо и не боялась. Она была дома. А медведь шел за нею, потому что всем своим существом знал, что на любую погибель согласен, что последний вдох отдаст и пушистым ковром ляжет, лишь бы у ее ног.

Йага остановилась и низко поклонилась, мазнув ногтями по сырому мху.

– Впусти нас, господине.

Коряги зашевелились. Медведь вздыбил шерсть, зарычал, но ведьма удержала его за ухо.

– Спокойно, милый.

Ветки поползли из трясины, сплетаясь одна с другой. До коленей поднялись, до пояса, а там и выше роста стали. Зверь озирался, но с места не двигался: не велено. Когда же черные кривые пальцы сплелись в купол, туман загустел так, что собственного носа не разглядишь. И только девичьи пальцы успокаивающе сжимали шерсть на лохматом загривке. А потом захрустел, натужно раскрываясь, бутон из черных побегов, и от яркого света нестерпимо стало глазам.

Сказывают, тот свет немногим показывается. И ежели доведется раз на нем побывать, уже не выбросишь из головы образ. Верно сказывают. Еще балакают, что реки там из парного молока, а берега – чистый кисель. Тут врут, конечно, но все ж любая врака из чего-то да родится.

Река и впрямь была. И серебрилась она так, что немудрено назвать белым молоком. Бурлил и пенился поток! Не то чистый туман бежал по руслу, не то диковинная вода, не то попросту небо отражалось. А небо – загляденье! Светлое-светлое! Летним днем такое не всегда случается. Солнца только на нем не было, светил сам небесный свод. Берега же… кисель не кисель, а мягкие. Столько сочных трав, пушистых кочек – ковер зеленый! Медведь неуверенно переступил с лапы на лапу. Поднял одну, принюхался, лизнул. Въяве ли?

А вокруг дремал, перешептываясь листьями, весенний лес. Пьяняще пахло черемухой, и птицы щебетали – ажно уши закладывало. Прятались за березами русалки, хихикали из кустов лесовички, мохнатые нечистики носились по опушке. Не было только людей. Да и откуда бы людям в Безлюдье взяться?

Йага нырнула в заросли орешника.

– Ну где ты там? Рьян!

Медведь, может, и не уразумел, что его зовут, но двинулся на голос. В лесу же стоял дуб. Высоченный-высоченный! Макушкой небо подпирал, корня ми в подземную огненную реку врос. Ветвями же соединял Людье с Безлюдьем.

Ведьма почтительно опустилась пред ним на колени, коснулась теменем узловатых корней, выступающих из травы.

– Здрав будь, батюшка! Помоги, не оставь!

Зеленые листья зашелестели, приветствуя дар леса, веселая русалка скинула вниз желудь, аккурат в лоб медведю попала.

– Ты справедлив и мудр, батюшка. Тебе ведомы все пути-дороги, все судьбы известны. Ты один над ними властен. Смилуйся, дай средство другу проклятье связать.

Ветви недобро заскрипели. Высок дуб, могуч. Отзовется ли? Прежде чем Йага о том задумалась, из травы показалось навершие ножа. Оно поднималось, как цветок, – вот-вот созреет. Когда же рукоять высунулась целиком, Йага схватилась за нее и дернула.

– Благодарствую, батюшка!

Отбежала несколько шагов, огляделась. Приметила старый пень: тронь – на труху рассыплется. Вонзила в него лезвие, поманила медведя. Тот недоверчиво бочком подошел, но девка ждать не стала – схватила его за ухо и потянула.

– Прыгай, – велела она.

Медведь обнажил зубы. Не любил он колдовства что человеком, что зверем.

Ведьма нахмурилась:

– Прыгай немедля! Вот же бестолочь! Прыгай, не то так зверем и оставлю!

Покорился ли рыжий или ведьма уж очень сильно дернула, но медведь сиганул прямо через пень, через нож колдовской, кувыркнулся… и в траву упал добрым молодцем. Распластал руки крестом, глядя в слепяще-светлое небо, и как заругается! Срамные слова говорил, которые честной девке и слышать не след. А Йага знай хохочет!

– Все ж таки медведем ты мне больше по нраву! – отсмеявшись, призналась она.

* * *

Они сидели под зеленым дубом плечо в плечо, стараясь не глядеть один на другого. Нагие, растерянные. Йага плела венок из полевых трав, а Рьян крутил чародейский нож и никак не мог взять в толк, спасло его поганое колдовство или все же хуже прежнего сделало. Нож был самый что ни на есть обыкновенный. Не резной кинжал с каменьями, какие дарят большим людям на праздники, не тусклый с затертой рукоятью, многажды хлебнувший крови. Этот был таким, каким хозяйки морковку режут. Стыдоба одна, а не средство волшебное!

Рьян с размаху вонзил его в землю.

– И что теперь, расколдовала ты меня? Не нужно оказалось никакое зелье?

Щека горела огнем. Пекло уже до середины лба. Выходит, что не расколдовала…

Девка приложила цветочную косу ко лбу, но та оказалась коротковата. Потянулась сорвать нахально синеющий василек, ничуть не смущаясь вида ни своего, ни Рьянова. Молодец скрипнул зубами и с усилием отвернулся.

– Вот еще. Твое проклятье сильное, сразу и не разберешь. Матушка вон сколько времени думает, никак не разгадает.

Рьян выдернул нож, взялся за острие двумя пальцами и кинул вдругорядь. Лезвие вонзилось ровнешенько так же и в то же место.

– Старухе до меня и дела нет.

– Что говоришь такое?! Матушка помочь хочет!

– Помочь? – Он искривил угол рта и тронул привешенный к шее туесок. – Вот что она хочет, а не помочь! Сама небось не знает что делает, а плату упускать не желает. Никто за просто так никому не помогает…

– А я? – Венок покорно сплетался затейливым узлом в смуглых пальцах. – Ты теперь, когда пожелаешь, перекидываться можешь, а не на удачу! Я, скажешь, тоже плату с тебя взять хочу за помощь?

– Да такая помощь хуже немощи! – повысил голос Рьян. – Ты не избавила меня от проклятья, а колдуном поганым сделала! Как мамка твоя. Как… ты! Было у меня одно проклятье, а теперь целых два!

Йага закусила губу, чтобы не выпустить обидных слов. А слова рвались, ох как рвались!

– Тебе страшно, – как могла спокойно прошептала она. – Со всяким беда случиться может. Ты мне зверем доверился, так доверься и человеком.

И, что уж скрывать, сама она к нему наклонилась. К синим, как васильки, глазам, к бледной коже, к губам… Легонько погладила по уху, как того медведя.

А Рьян как вскочит! Как зарычит! Ну чисто оборотень!

– Не тронь!

– Ты что?!

– Не тронь! Ведьма! Бессловесного зверя ты околдовала так, что я и не думал ослушаться! Но все ж во мне пока осталось что-то настоящее! Мало я от вашей сестры натерпелся, так теперь еще и ты?!

Йага ответила спокойно, хотя пламень злости удалось лишь спрятать, а не погасить.

– От меня ты лиха не видел. Но, коли не уймешься, это и поправить можно!

Рьян вдруг мигом остыл. Улыбнулся, кивнул сам себе, ровно нашел давно искомое.

– Вот так-то, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Так-то.

Глава 8
Людье

О том, как Рьян в Чернобор возвращался, и вспомнить стыдно. Как выпускала его Йага обратно в лес из Безлюдья, как он старался не глядеть на нее. Как голый пробирался по ельнику, как отбивался от невесть откуда взявшегося в холод комарья. А уж как задворками да чужими огородами лез до дома усмаря, так хоть смейся! Но смеяться молодцу, прямо скажем, хотелось всего меньше. Особливо когда он ввалился в избу, а добродушный кожевник как давай хохотать!

– Что, неужто снова кому-то из ревнивых мужей попался? Ну ты одежу к себе хоть ремнем привязывай, коли снова и снова на одни грабли…

Усмаря величали Радом. Хороший был мужик. Он-то уже две седмицы как и приютил северянина. «А что, – сказал, – работника я так и эдак искал, а ты парень неплохой. Жаловаться, смотрю, не привык. Только гляди, работа нелегкая!»

Вот так и стала случайная встреча в харчевне, где Рьян на последние медяки поесть собирался, судьбоносной. Дал Рад новому знакомцу не только работу, но и кров. И одежу на первое время. Ведь, как был уверен усмарь, за рыжим лишь один грех водился – ходил к мужним бабам. И многажды попадался, раз возвращался домой в чем мать родила. Рьян, ясно, не спорил.

Работа в самом деле была нелегкая. Шкуры требовалось выскоблить, замочить да пропитать. А уж выделка и вовсе сплошное наказание! Надобно также было дров наколоть, мелкий ремонт, коли случалась такая необходимость, сделать, товары отнести на торг да принести с торга. Жил Рад бобылем, иных помощников у него не водилось. Ну да и Рьян от тяжкого труда не бегал. Только к вони никак не умел притерпеться, ведь с малых лет привык к чистоте и порядку. Ну да не беда. Прежде чем до Чернобора добраться, он и в лесах успел попрятаться, и в стогах поночевать. Теперь его вонью не проймешь.

Вот и на этот раз он пожал плечами и привычно пошел в спаленку – натянуть что на голое замызганное тело. Рад продолжил подшучивать над парнем в пышные усы. Кому другому Рьян бы не спустил, но с ним в драку не лез. Наперво потому, что отплатить за добро собирался, чтоб в долгу не оставаться. А еще оттого, что кожевник был широкоплеч и силен, и еще неизвестно, кто бы из той драки победителем вышел.

– Там в чугунке каша осталась, – буркнул Рад, склоняясь над столом. Становился он малость подслеповат, и тонкая работа давалась ему все тяжелее. Однако плести затейливые узоры из кожаных тесемок не переставал. – И пирога возьми под полотенцем, сосед принес. Опосля дров наколешь и шкуры в бочках проверишь. Ежели рано еще вытаскивать, отдохнешь.

Рьян смолчал. С тем, что им распоряжается какой-то усмарь, он смириться никак не мог да и не собирался. Не приснились же времена, когда он сам раздавал холопам команды… Ну да что о былом.

Наскоро умывшись, он поел и пошел во двор. Двор у Рада был под стать хозяину – большой, заваленный где стружками, где обрезками кож. И отгороженный от улицы высоким забором, сделанным на совесть, чтоб ни ворье не залезло, не подглядело секретов выделки, ни собаки. Здесь Рьян любил трудиться всего больше: никто не мешается, под руку не лезет. Здесь же изредка упражнялся с палкой, представляя ее мечом. На настоящее оружие он покамест не заработал, но и забывать, за какой конец его держать, не хотелось.

1 Цидулка – маленькая грамота, записка или письмо.

2 Танки – обрядовый танец с элементами игры.

Продолжить чтение

Читать онлайн Йага. Колдовская невеста бесплатно

Плейлист

Пролог

Глава 1Лесная хозяйка

Семнадцать лет спустя

Глава 2Гиблое место

* * *

Глава 3Ведьма

Глава 4Дымом пахнет!

* * *

Глава 5Девичьи радости

Глава 6Зверь

* * *

Глава 7Безлюдье

* * *

Глава 8Людье

Глава 1
Лесная хозяйка

Глава 2
Гиблое место

Глава 3
Ведьма

Глава 4
Дымом пахнет!

Глава 5
Девичьи радости

Глава 6
Зверь

Глава 7
Безлюдье

Глава 8
Людье