Читать онлайн Мудрость приксов бесплатно

© Инна Курак, 2024

* * *

– Да прославится каждый, кто

Искренен сердцем.

Тегелим 64

– Не знаешь, с чего начать? – хрипотца курильщика из телефонной трубки была неузнаваемой с первых нот. Что вполне понятно – сорок пять лет не слышались.

– Если честно, то да. Хочется без лишней воды во всех смыслах. Да и смыслы определить надо.

– Начинай от бабушек, как говорится, вспомним праматерь, так в галахе написано черным по белому: всё по маме… Вот и давай как положено.

– Ну, раз положено, попробую и я.

В WhatsApp мы писали друг другу, неуверенно переворачивая страницы семейных воспоминаний, – как очутились на разных этажах одного подъезда старого дома в центре Куйбышева наши бабушки, проживавшие до войны в Белой Церкви. Ну кто из нас в юности особо слушает, а уж тем более запоминает подробные детали рассказов своих стариков?! Да почти никто! Волнует сегодняшнее, настоящее время, когда вокруг водоворот событий, в котором чувствуешь себя главным героем. Всё остальное – скучный параграф из учебника истории, который как минимум надо прочитать и как максимум – запомнить. С учётом возрастных особенностей рассказчиков историй они воспроизводились не по одному разу. Следовательно, запомнить их мог любой молодой мозг, даже с минимальным объёмом памяти, выделенной под семейную летопись. Задача-то была простой: слушай и запоминай, чтобы потом муки совести не мучили и не оставалось вопросов без ответов. Как правило, когда это начинаешь понимать, спросить уже некого…

– Слушай, а хочешь, я тебе немного помогу? По-дружески, по-мужски. Так будет вернее. Я начну вспоминать первым. Моя нарциссическая душа требует внимания к герою повествования. Надеюсь, ты сразу определилась с моей ролью Героя?! Когда тебе станет невмоготу молчать, вступишь со своей скрипкой. Договорились?!

Наши папы родились в тысяча девятьсот тридцатом году. Твой в Куйбышеве, тогдашней Самаре. Мой в Проскурове, Хмельницкой области. Потом семья переехала в Белую Церковь, где моя бабушка Роза Давыдовна познакомилась с твоей бабушкой Марьяной Григорьевной. Вернее, Мариам Гершковной. Давай будем называть всех правильно? Сейчас-то можно. Вот моего папу изначально назвали Израиль. Одного не понимаю: за каким он менял Израиля на Айзика во времена «дела врачей»?! Какая разница в этом случае?! И то, и это никак не тянет на имена, ласкающие слух антисемитов. Ты уже хочешь меня перебить?! Пожалуйста.

– Во-первых, ты уже не с того начал. Договорились начинать с женщин. А ты начал с пап, правда, к бабушкам всё-таки вернулся. Во-вторых, моего папу всю жизнь все звали Женечкой, а потом Евгением Ароновичем. Хотя по паспорту он был Зелик. Когда он приехал по распределению директором школы в село Советское, Чувашской АССР, то его вызвали в райком партии, где бдительный чиновник умудрился разглядеть разночтение имен в документах и в жизни. Единственно верным, на тот момент, оказалось решение заподозрить молодого специалиста в шпионаже. Целое дело было. Хорошо, что добром закончилась вся эта идиотская история. Времена не лучшие на дворе стояли. Всё-всё, прости, что перебила. Можешь продолжать.

– Мой папа и твоя мама учились в одной школе, с разницей в классах, кажется, в два года. Потом твои переехали в Киев из Белой Церкви. А вот осенью сорок первого они опять пересеклись на улице Фрунзе, сто сорок, в городе Куйбышеве, который стал запасной столицей Советского Союза. Рядом с нашим домом на площади Чапаева уже был отстроен бункер – девять этажей вниз, для ставки Сталина. И знаешь, Куйбышев долго имел столичный статус: с пятнадцатого октября сорок первого года до начала сорок третьего, когда из города выехало последнее посольство, кажется, японское, – там и информационный центр был, из которого: «Внимание! Говорит Москва. От Советского информбюро…» – вещал Юрий Левитан. Так что все события нашего с тобою знакомства разворачивались в тогдашнем по-настоящему историческом центре. Тоже, наверное, для того, чтобы стать историей. Нашей историей.

Я не знаю, существовала ли детско-юношеская дружба-любовь между твоей мамой и моим папой. Это к вопросу, что узнать не у кого. Но то, что бабушки были в тесном контакте благодаря нам, – факт бесспорный и очевидный. У них столько осталось общего во вчерашнем дне: жизнь до войны в Белой Церкви, дети одного возраста, эвакуация в Куйбышев. Один дом, один подъезд. А в сегодняшнем дне – внуки-студенты, однокурсники медицинского вуза. У Розы Давыдовны имелся замечательный кондуит в виде записной книжки с именами и номерами телефонов почти всех мам и бабушек моих соучеников. Но самым главным информатором являлась Марьяна Григорьевна, благодаря тебе и твоему интересному положению. Потому что у тебя могло быть только два адреса пребывания: институт или дом (вот именно там не всегда можно было обнаружить меня). Ну, а юным беременным не место ни в «Парусе», ни в каком другом близлежащем баре. Почему-то бабушка (моя) считала, что сила жажды, но не знаний, лично у меня превосходит тягу к самим знаниям. Хорошо, что твою тягу к знаниям (ты сдавала досрочно зачёты, чтобы успеть до родов по максимуму) мне в пример не ставили, я бы не смог забеременеть и ходить каждый день на все пары, потому что другие походы были бы недоступны…

У моей бабушки оставалось только маниакальное желание угомонить меня любыми возможными и невозможными способами. Сейчас-то я понимаю, что моё «веселье юных лет», вместе со жгучим желанием находиться одновременно в двух и более местах, было продиктовано наличием синдрома ADHS (юношеская гиперактивность). Сейчас такое наблюдается у каждого второго ребенка, это я тебе как доктор психиатрии говорю. Для меня до сих пор остается загадкой, как мне тогда вообще удалось закончить институт?! Столько искусов было! Так, про искусы не будем, вернемся к бабушкам. Для меня стала привычной картина, которая до сих пор стоит перед моими глазами: Роза Давыдовна, потерявшая всяческое терпение от беспокойства и потому дежурившая в любое время суток около подъезда дома на Фрунзе, сто сорок, встречает меня в не свойственной ей позе разъяренной Фрекен Бок: руки в боки. Без единой запинки она сообщает мне противным голосом декана, какие лекции и практические занятия пропущены сегодня и вчера. Потом прокурорским тоном – в каком баре и с кем (естественно, мерзавцем, потому как тот свёл непонятную дружбу с мальчиком из приличной семьи, которая до добра не доведет этого самого мальчика… следует текст про хорошего мальчика минут на пять). Это только начало первой части монолога, в которой, помимо добытых и подтвержденных фактов моего отвратительного поведения еще были и новые ругательства, не очень свойственные глубоко интеллигентной бабушке, типа «негодяй» и «мерзавец». Кстати, запас ругательств исчерпывался у неё слишком быстро. Обратиться к более крепким выражениям, которых я, безусловно, заслуживал, ей казалось непозволительным.

Вторая часть монолога отличалась абсолютной предсказуемостью об огромной ответственности за меня перед моими родителями, живущими в далекой Тюмени. Этой части монолога могли позавидовать все вместе взятые ученые секретари всех ученых советов в момент представления участников этих заседаний. Бабушка заводила свою Песнь Песней без запинок и оговорок: «Твой папа, профессор Шайн Айзик Абрамович, зав. кафедрой онкологии в Тюмени, главный онколог области, ввел в практику двухстепенные профилактические осмотры для сельского населения. Придумал двухэтапный метод обследования больных с подозрением на первичный рак печени, а заодно и адъювантную химиотерапию при различных локализациях злокачественных новообразований. А ты?! Ты, Саша, что себе позволяешь?! Как мы будем смотреть Айзику в глаза, Саша? Что мы ему скажем? Отвечай!»

Папу, как я сейчас понимаю, в то время больше волновали печени его подопечных пациентов, нежели печень собственного сына, делавшего первые попытки вывести её из строя напитками, не отвечающими никаким стандартам качества. Бабушка была ещё тем партизаном. В её еженедельных отчетах родителям даже не проскальзывали ноты сомнения в моем добропорядочном отношении к жизни вообще и к учебе в частности. Она оставляла возможность для себя гордиться мною в этих междугородних телефонных переговорах. В чем она черпала эти возможности, осталось для меня неразгаданной тайной.

– Слушай, прости, что опять перебиваю… Все эти годы хотела у тебя спросить, правильно ли мне помнятся подробности твоей несостоявшейся свадьбы? Она в моей голове сложилась в рассказ, виртуозно исполненный тобою в пролете между первым и вторым этажом нашего дома в семьдесят девятом году. На восьмом месяце сложно было удержаться, чтобы не сделать лужу от смеха и успеть добежать до единственного туалета коммунальной квартиры. Практически все как в балладе о детстве Высоцкого:

У нас не 38 комнат было, а семь или восемь, кажется.

Опять на себя отвлеклась, прости. А твой рассказ отличался искрометным фейерверком, сопровождавшим тебя весь период нашего короткого знакомства (другого периода в твоей жизни, к сожалению, я и не знала). И вот что мне запомнилось; ты поправь, если что стерлось или потерялось по истечении времени.

Нарядная невеста крутится перед зеркалом, гости съехались, человек под сто, ждут молодых на специально забронированной под это событие базе отдыха. Ты, посмотрев на всю эту свадебно-целлофановую кутерьму, внезапно принимаешь нестандартное, но вполне обоснованное решение послать всё и всех, включая белоснежно-воздушную невесту, на фиг. Она мимо ЗАГСА, мимо «Горько!», ну и так далее по протокольному сценарию свадебного мероприятия. Зато ты – не мимо. Потому что папино заключение в ответ на твою очередную выходку прозвучало весьма жизненно и прагматично: «Деньги потрачены, сын-шалопай. Ты приехал. А это значит, что будем отмечать. Раз свадьбу не получилось, так твою свободу отметим. Гости съехались. Они не виноваты в том, что у меня сын идиот!»

Как это было исполнено! И как мне было смешно, что такое вообще возможно! И ни тебе скандала, ни слёз… Одно сплошное веселье. Собственно, как всё, что было вокруг тебя в те годы. Мне так казалось… Почти через полвека ты исправил, вернее, внёс поправки в эту необычную, особенно по тем временам, историю. Может быть, это было новое её прочтение, или стерлась в моей памяти старая версия, не могу сказать. Сюжет прежний: свадьба без невесты. Герой – ты. Ты не можешь быть не героем, Саша!

Рассказ от первого лица:

– Может, это и рановато – жениться в девятнадцать без всякой на то весомой причины, ну, в смысле, не по залёту или по какой выгоде меркантильной. Но я так решил. Женюсь.

Объявил родителям. Те почти не причитали, рук не заламывали. Папа включил весь свой административный ресурс. Забронировали базу отдыха на сто человек. Закупили продуктов, в том числе и остродефицитных, не имеющих никакого отношения к тому, что изредка выкидывали на пустые полки советских магазинов даже города нефтяников Тюмени. Естественно, сделали серьёзный запас спиртного к тому, что было дома, с учётом папиной специальности и должности. Как ты помнишь, в те времена врачам принято было говорить спасибо в виде обязательного коньяка и коробки шоколадных конфет. Так расточительно тратился заработанный врачебный гонорар благодарными пациентами. Народ, приглашённый на праздник, имел способности веселиться, да и на грудь принять тоже мог в больших количествах и без плачевных последствий.

«Учись, Санёк, пригодится тебе по жизни… удар держать уметь надо…» – помню все папины уроки. Всё пригодилось.

Как потом выяснилось, родительские друзья съезжались из разных городов нашей необъятной Родины. Дальше как по накатанному: костюмы, платья, кольца и прочие атрибуты свадебной суеты.

Я прилетел из Куйбышева, невеста у меня была тюменская. Кстати, хорошая девчонка была, и есть, наверное. Полный сбор, столы накрыты, ломятся от разнообразия закусок. Видимо, на кухне этой базы отдыха работали благодарные папины пациенты или их родственники. Подход явно прослеживался не стандартно общепитовский. До сих пор помню, как вкусно всё было. Гостей, приехавших издалека, разместили на той же базе. Водка охлаждается в естественных условиях, благо за окном серьезный минус. Скорее всего, со мною тоже какой-то процесс по охлаждению разума произошёл. Посмотрел я на всю эту колготню, на невесту-красавицу, расфуфыренную по случаю, на себя в зеркале в интерьерах туалетной комнаты тюменского ЗАГСа, с вихрами, наспех прилизанными, и глазами заскучавшими… Тут, правда, есть один важный нюанс. Я в зеркале не только себя увидел, но и окно открытое. Видимо, одному из женихов от страха живот скрутило, вот и окно пришлось приоткрыть для проветривания туалетного пространства. Чужой страх, спущенный и унесённый унитазными водами в канализацию, видимо, и спас меня в тот момент от поспешного решения по созданию ячейки общества под названием «семья». Я через окно вышел, не один, а ещё и с чистой совестью, без оглядки и объяснения. Хотя вру. Объясняться пришлось. Для начала с папой. Мне показалось, что он не очень удивился, потому что с каким-то облегчением решительно заявил, что закуска заветривается, водка греется, гости скучают и… В общем, праздник состоялся. Гуляли три дня, только без невесты. Она, кажется, обиделась на меня. Хотя… опять приврал. Мы потом с ней ещё года два встречались после этого неудачного похода в ЗАГС. Она на меня зла не держала.

– Я так подробно это смакую знаешь почему?! Потому что именно таким ты мне врезался в душу и в память, на годы. Ярким мальчиком, с бесконечными нестандартными выходками, доводящими Розу Давыдовну, а заодно и мою бабушку, до частых слёз, бесконечных волнений за твою мятежную персону, производившую впечатление полнейшей безмятежности и радостного ожидания от всего происходящего вокруг. Кстати, все эти события генерировал, в основном, ты сам.

А что, собственно, такого происходило в тот период застоя?! Да ничего! И слава Богу, как видится это сейчас, когда каждую минуту что-то происходит в мире. Наверное, и тогда тоже происходило, но, может быть, не в такой изощренной концентрации. В отсутствии всемирной паутины видится особая прелесть незнания. А так: многие знания, многие печали! Вот что мы имеем сегодня в сухом остатке.

От того нашего общего времени у меня остался только этот памятный эпизод в лестничном пролете, с твоим пересказом о дурацкой недосвадьбе. Ну, ещё остались в памяти пара встреч в нашем овощном магазине, в подвале дома на Фрунзе, сто сорок, куда надо было спускаться по ступенькам, чтобы попасть в мир полусгнивших овощей и всегда отсутствующих фруктов. Если же завозились зеленые бананы, которые потом на расстеленных под кроватью листах развернутой газеты «Правда» с убедительными цифрами достижений народного хозяйства доходили до понятного жёлтого цвета, то об этом можно было узнать по очереди от спуска в подвал до нашего подъезда. Чаще «выкидывали» венгерские, с блестящими тёмно-бордовыми боками, твёрдые яблоки, от которых, если смачно надкусить, в разные стороны летели сочные, сладкие брызги.

В этом подвале я украдкой от своей бабушки ела кислую, одуряюще пахнувшую гнилью, запрещённую мне квашеную капусту. Для меня это было целое действо. Продавщица доставала капусту из огромной кадушки распухшими красноватыми от постоянного контакта с рассолом пальцами, увенчанными траурной черной полоской грязи под ногтями и облупившимся алым лаком на самих ногтях. Этот фирменный маникюр, ставший почти именем нарицательным, запомнился на всю жизнь, как и вкус квашеной капусты из бочки. Он был визитной карточкой тогдашнего времени у сотрудников овощных баз и магазинов с неправильной вывеской: «Овощи – Фрукты». По факту на магазин надо было вешать вывеску: «Гнилые овощи и отсутствующие фрукты». Хотя длинно. Или так: «Консервы из овощей и фруктов». Вполне бы соответствовало наполняемости полупустых прилавков. На этом фоне мы смотрелись карикатурно. Я – в не застегивающейся на животе облезлой серой синтетической шубе, достающая пальцами без фирменного маникюра из мутного полиэтиленового, не одноразового, а много раз стиранного пакета вонючую капусту. Её нужно было быстро запихать в рот и тут же проглотить. Не дай Бог увидят, отнимут. Мне ж нельзя!

И ты – с франтовато повязанным шарфом на шее, со спрятанным в карман драпового элегантного пальто плодово-ягодным вином. Другого не было, это потом ты будешь пить во Франкфурте-на-Майне хорошие рейнские вина и покупать их ящиками. А тогда ты тоже украдкой от своей бабушки нёс эту добычу домой, чтобы вечером распить с друзьями. Кстати, спустя такое количество лет эти интеллигентные, уже почтенные доктора резко помолодевшими голосами при упоминании твоего имени радостно вскрикивали: «Шайн?! Сашка?! Да, конечно, помним! Бухали на Фрунзе, сто сорок!»

Сашка! Это сколько же в тебе было харизмы, что по прошествии стольких лет абсолютно разные люди вспоминают короткие, но такие яркие эпизоды совместно проведенных мгновений. Именно мгновений. Ты как-то быстро улетучился из Куйбышева обратно в Тюмень. Видимо, непосильным оказался груз ответственности за неуёмного внука у Розы Давыдовны. Да и папа, наверное, очень верил в твой гений, Саша!