Читать онлайн Осень добровольца бесплатно

Уроки русского

© Григорий Кубатьян

© ООО «Издательство АСТ»

Странник своей страны

Есть литераторы, которых создала война.

Но Григорий Кубатьян состоялся – задолго до войны. О нём, о его умопомрачительной биографии можно было б снять кино, где начало войны – стало бы финалом фильма. Событий, поверьте, хватило бы на полноценную сагу и без войны!

Вкратце довоенную профессию его можно определить как «путешественник».

На самом деле, это как-то иначе должно называться. Странник? Пожалуй, странник больше подходит.

Он был на всех континентах и колесил по миру в неслыханных приключениях. Отказывался от имени и бродяжничал безымянным по Индии. Болел смертельными болезнями в тех местах, где помощи было ждать не от кого. В Ираке во время войны сидел пленным в американской тюрьме «Абу-Грейб». Ходил на паруснике «Паллада» в кругосветку, когда их так и не пустили ни в один порт из-за ковидного карантина…

Обычно люди такого плана – пересекающие планету наискосок в погоне за впечатлениями или за самим собой, – живут по принципу «ни родины, ни флага». Но тут – другая история.

В скитаниях своих Кубатьян точно понял цену Отечеству – и в сентябре 2022-го собрался и ушёл в батальон «Ахмат». Воевать за то, что все мы утеряли.

…вернулся по ранению – и написал эту книгу.

Я её ждал. Она мне очень нравится.

Бесхитростная как исповедь, удивительная по качеству и количеству наблюдений, предельно честная – вот какая эта книжка.

Быть может, стоит заметить, что сделана она, на первый взгляд, в модном ныне на Западе жанре «автофикшн»: детальное повествование от первого лица, иной раз напоминающее монолог у психоаналитика; там теперь все так пишут, от кинозвёзд и боксёров до генералов и президентов.

Но, думаю, на самом деле традиция Кубатьяна – иная. Что нам их «автофикшн», когда у нас своя традиция: от «Жития протопопа Аввакума» – до Арсеньева и Гиляровского, до бессчётных русских воспоминаний о Гражданской и Отечественной, среди которых есть удивительные образцы, являющие природу русского человека.

Какой он, этот человек? А вот такой, как в этой книге.

Тут есть многое – но здесь точно нет зла, мстительности, ненависти, самолюбования, сведения счётов.

Христианская книга простого советского парня Кубатьяна о русской беде, постигшей нас.

…Но раз мы по-прежнему умеем писать добрые книги о войне – беда преодолима.

Захар Прилепин

Достоинство правды

Григорий Кубатьян – путешественник и писатель, ныне военкор, в повести «Осень добровольца» предельно честно и точно, без надрыва и пафоса, описывает собственный боевой опыт в зоне специальной военной операции: от вступления в батальон «Ахмат» до ранения в бою, госпиталя в ЛНР и транспортировки в Москву.

Впрочем, эта проза, сделанная довольно лаконично и без затей в жанре автофикшн, – не так проста, как может показаться при поверхностном прочтении. Основная её и вечная уже тема – опыт взаимодействия интеллигенции и народа в экстремальных условиях войны. (Под «интеллигенцией» мы всё чаще понимаем либеральных деятелей и симпатизантов, но тут другой случай: Григорий Кубатьян с позывным «Репортёр» – русский интеллигент-патриот: именно с истории формирования своих взглядов, которые привели его в добровольцы «Ахмата», и начинается история.)

Давно стало традицией иронизировать над дихотомией «интеллигенция и народ»: дескать, сочувствие широким народным массам происходит от незнания их подлинной жизни, а восхищение неким обобщённым «Платоном Каратаевым» – явление совершенно умозрительное, возможное только на далёком и безопасном расстоянии. При этом совершенно не учитываются лучшие черты национальной интеллигенции – духовность, аскеза, самопожертвование.

Надо сказать, и Кубатьян вовсе не бравирует этим набором: напротив, он всячески не то чтобы принижает, но унифицирует собственный фронтовой опыт на общем фоне военного профессионализма и зрелости бывалых воинов.

«Я смотрю в окно на проносящиеся мимо деревья – и думаю о том, как красива луганская земля. Когда мы останавливаемся на светофоре, с нами рядом тормозит военный грузовик. В кабине – двое суровых бойцов: бородатые, со стальными глазами, выглядящие так, будто воюют всю жизнь. Тот, что ближе к двери, заметив, что я на него смотрю, отдаёт мне честь. У меня сжимается сердце: ведь я успел на войне так мало!.. А всё же, наверное, и моя жертва имела значение и смысл».

Помимо прочего, повесть Кубатьяна – это целая движущаяся галерея быстрых, мимолётных, но выразительных зарисовок сослуживцев, бойцов и командиров. Григорий никого не идеализирует, точно передаёт детали (иногда не самые аппетитные) и нравы фронтового быта, но в целом портреты получаются впечатляющими – это лучшие люди страны, это защитники, это герои. Вспоминается реплика Горького по адресу Семёна Буденного, обидевшегося на описания конармейцев у Исаака Бабеля: «Бабель с них иконы писал, а он ругается».

Впрочем, повесть «Осень добровольца» едва ли вызовет ругань (разве что в кругах той самой либеральной интеллигенции, но у них и ругань сейчас по-другому называется). Поскольку мировоззрение, путь и опыт автора равны исполнению и содержанию текста. А за ними – правда и достоинство.

И ещё одно принципиальное замечание. «Осень добровольца», при всей своей вполне линейной композиции и окопном реализме, представляется мне явлением экспериментальным. Даже точнее – результатом эксперимента. Здесь не какие-то литературные игры, а вещи посерьёзнее, и сразу на нескольких уровнях.

Первый – эксперимент над самим собой. Обычное, пацанское, на слабо, «а смогу ли я?» (поступить в «Ахмат», прибыть на фронт, участвовать в боях, пережить ранение и пойти на поправку) продолжается творческим заданием – суметь перевести этот опыт в литературу. При всей документальности, не требующей, повторимся, особых стилистических изысков, повесть обладает иными важными художественными достоинствами: убедительным (и убеждающим в выборе!) образом главного героя, быстрыми и чёткими зарисовками боевых товарищей – бойцов и командиров (тут целая галерея великолепных персонажей, которых хоть сейчас – в национальный миф), мягким юмором без намёка на злой сарказм, внутренним обаянием текста, увлекательностью сюжета – когда не только сцены боевой работы, но и рутинный быт в «располаге» воспринимаются как яркое, неповторимое свидетельство.

Добавлю: когда Кубатьян писал «Осень добровольца», прозы, условно говоря, «об СВО» ещё не существовало – не только в качестве направления, но и в отдельных образцах, которые сейчас, интересные и перспективные, появляются регулярно. (А речь о каких-то годе-полутора; вот как спрессовано время, и не только литературное.)

Второй уровень эксперимента – социальный. Проговорю ещё раз важное: автор, питерский интеллигент (пусть с бэкграундом путешественника-экстремала и журналиста в горячих точках), отправляясь на войну, на себе примеривает возможности плотного взаимодействия со своим народом, ощущения себя боевой единицей в общем потоке (вплоть до игнора собственной аллергии на табачный дым, а в армии, замечает Григорий, – диктатура курильщиков).

«На кухне постоянно работает телевизор. За столом сидят вернувшиеся с задания бойцы и угрюмо курят, уставившись в мерцающий экран. Антенны нет – и в ход идут DVD-диски, найденные в разрушенных домах, все подряд: военные фильмы, детективы, мультики… Странное зрелище: сидят крепкие, коротко стриженные мужики в камуфляже и молча, без улыбки смотрят “Приключения поросёнка Фунтика”. Или делают потише звук и сами что-то рассказывают:

– Снаряд рядом взорвался, меня волной подбросило. Я пролетел немного, упал. И ничего мне. Даже синяка нет. Повезло.

– Да-а, повезло. А помнишь Тяпу? Ему руку оторвало.

Над столом на кухне висит копия картины Шишкина “Утро в сосновом лесу” в тяжёлой раме. На картине изображены медведи, сидящие на поваленных соснах. Такие же серьёзные, как собравшиеся под картиной мужики. Если бы медведи курили, сходство было бы удивительным».

«Курящие медведи» – это было бы хорошее название для повести Кубатьяна, подчёркивающее её духовный драйв и нерв. Однако «Осень добровольца» – конечно, точнее и значительней.

Алексей Колобродов

Кто я такой?

Вместо предисловия

18 октября 2022 года я получил осколочное ранение в бедро. Не смертельное, но неприятное.

Месяц валялся по госпиталям. Проваливался в забытьё – и мне снились тревожные сны. Будто я бегу, стреляю, и рядом со мной бегут люди, мы все стреляем, но противника не видно. Он прячется в темноте, в тумане. Невидимый, ускользающий прочь, как только я с яростным криком забегаю в темноту. Я спотыкался, падал на землю, а товарищи кричали мне: «Вставай! Поднимайся!». Я пытался встать, но не мог. Было не на что опереться. Мои руки и ноги были парализованы. Как воевать, если ты лежащее на дороге бревно, о которое спотыкаются товарищи? «Вставай!» – повторяли голоса, сначала громким сердитым басом, а потом становясь тоньше и нежнее. Будто не боевые товарищи звали меня, а пели ангелы с неба. Я просыпался в поту – и сердце колотилось как загнанное.

– Вставай! Будем ставить капельницу, – ласково говорила медсестра.

Установив рядом с моей кроватью белую стойку, на которой висели несколько склянок с лекарством, она брала мою руку, перетягивала жгутом и вводила в вену иглу.

– Лежи спокойно. Не шевелись!

И я лежал, постепенно возвращаясь с поля боя в палату госпиталя. В ушах слегка билось «тын-тын-тын», уже не стрельба, а просто металлический стук: последствия лёгкой контузии.

– С добрым утром! – улыбался Артём, мой сосед по палате.

Артёму было тяжелее, чем мне. 25-летний снайпер-разведчик из Ростовской области потерял ногу в бою под Марьинкой, а вторая – еле двигалась. Его накрыло снарядом 152-го калибра. Герою вручили орден Мужества и кресло на колёсах. Обещали сделать протез.

Днём Артём был активен и бодр. Сколотил ватагу из таких же, как он, молодых колясочников. Они слушали модную музыку, катались по госпиталю, звонили по видеосвязи девушкам, ради смеха заказали себе яркие анимешные костюмы-кигуруми. Этой разноцветной банде улыбались безрукие, одноглазые и ковыляющие на костылях бойцы.

Но по ночам Артёма мучили боли, он не мог заснуть – и до утра смотрел японские мультфильмы, успокаивавшие его.

Иногда к нему приходила бригада медсес- тёр и охранник. Они делали ему уколы, облегчающие боль. В госпитале были случаи, когда раненые, приходя в исступление от сжигающего их изнутри огня, бросались на медсес- тёр, требуя вколоть ещё, – поэтому без охранников сильнодействующие препараты не приносили.

Артём терпел. Он купил в интернет-магазине длинную подушку с изображением сексуальной анимешной девушки, и когда ему было слишком тяжело – лежал в кровати, обнимая эту подушку. Он был совсем ребёнком, и в то же время – бо́льшим бойцом, чем я.

– Я с детства много дрался. Учился стрелять, – говорил Артём. – Мы с парнями долго тренировались, прежде чем поехали на войну. А тебе-то это было зачем? Ты кто вообще?

И я думал: а правда, кто я такой? Зачем поехал? И вспоминал сцены моей стремительной, как выстрел, военной службы и длинную запутанную жизнь, в итоге которой попал в добровольцы.

* * *

Я родился в Советском Союзе, когда Украина, Грузия, Эстония не были отдельными государствами.

Это была моя большая страна. Великая мирная страна, выбравшая путь прогресса и справедливости.

Я гордился, что живу в ней. Верил, что скоро все в мире будут жить так же хорошо, как я. И не только на нашей планете, но и на соседних, и даже у самых дальних звёзд.

Это позже я начал читать журнал «Огонёк», который покупали взрослые, – и узнал, что живу плохо, что страна моя ужасна и преступна, правительство коррумпировано, в армии дедовщина, космическая станция проржавела, в продуктах нитраты и радиация, а все наши герои – на самом деле злодеи.

Спустя время я случайно наткнулся на старый мятый «Огонёк» – и поразился, сколько диких нелепиц и злобной ерунды опубликовано там. Но было поздно: моя великая мирная страна распалась на большие и малые феоды, вздорные, подозрительные и желающие друг другу смерти.

Я пошёл учиться на государственного чиновника, чтобы починить моё несчастное испорченное государство. Мне казалось, что правители не понимают, что делать. Ослеплены свалившимися на них народными богатствами, ставшими их личной собственностью. Я видел, что мы движемся не туда и придём к катастрофе, – но верил, что научусь, и всё сделаю как надо.

К концу обучения я разочаровался в этой идее. Понял, что во власти нет идиотов. Там всё понимают, и направляют страну к пропасти – намеренно, из алчности, эгоизма и ложного мессианства, уверенные, что успеют сбежать, и даже будут обласканы западными хозяевами за выполнение важной исторической миссии. «Русская угроза» перестанет существовать вместе с Россией, наступит комфортный однополярный демократический мир, владеть которым будут избранные. Лишние русские вымрут, «не вписавшись в рынок». И слава богу! Ведь называть себя «русскими» могут только националисты и ксенофобы – так нас учили ежедневно со страниц книг и журналов, с экранов телевизоров. Я был в ужасе. Мне хотелось бежать из сотрясающейся в конвульсиях страны.

Мои поездки по миру, начавшись в институте, становились всё дольше, и уезжал я всё дальше. Денег на путешествия не было – я катался автостопом, ночевал в палатках, питался чем попало. Брался за любой труд: был маляром, плотником, матросом, сборщиком овощей, работал в ресторане и снимался в массовке. Потом начал писать о своих приключениях и зарабатывать журналистикой.

Я понял, что дело – не в России. Наша страна – не самая дурная и не самая несчастная. Просто по миру ездит тяжёлый колониальный каток, который раскатывает в плоский блин всех, кто приподнимает голову и пытается жить самостоятельно. Советская Россия и собравшиеся вокруг неё республики для многих народов мира были сияющим маяком – единственным союзом, способным противостоять безжалостному капиталистическому миру. Символом справедливости и равенства, хорошо заметным, если глядеть из унылого колониального сумрака.

В Азии, Африке и Латинской Америке все радовались, услышав, что я русский. Приятно удивлялись даже в Австралии. Лишь в благополучной Европе были приветливо равнодушны: русский, китаец, пакистанец – какая разница, главное – не сломай ничего и не укради. Но и я был приветливо равнодушен к европейцам. Не верил их улыбкам, их внешнему благополучию, исторически построенному на обмане и грабеже других народов.

Я всё ещё был молод – мне казалось, что мир можно изменить к лучшему. Ходил на митинги, выступал против американского вторжения в Ирак в 2003 году. Даже собрал группу желающих ехать в Багдад в качестве живого щита, чтобы предотвратить бомбардировки. У меня были иллюзии, будто американцы могут прислушаться к мнению людей, выступающих против войны. Мы не успели сделать визовые документы на нашу группу – началось вторжение. А европейские пацифисты и антиглобалисты – успели, но всё равно не смогли остановить войну. Их украшенные пацификами автобусы были сожжены во время американских обстрелов. Я чувствовал себя виноватым – в том, что едва не подверг своих товарищей смертельной опасности, но и в том, что не успел на войну, не спас обречённый Ирак.

Во мне не было ненависти к американцам. Нет её и сейчас. Их солдаты, малообразованные парни из рабочих и фермерских семей, выполняют приказы. Не понимая, что их звёздно-полосатая страна – орудие банкиров, промышленников и миллиардеров, не имеющих родины. Крошечная группа богачей считает своей собственностью всю планету, и больше всего ненавидит – якобы «авторитарные» правительства, но на деле – пытающиеся вести собственную политику. Только тем странам, что стоят на коленях перед хозяевами всемирной демократии, разрешено называться «свободными и независимыми».

Я видел минные поля Лаоса и Шри-Ланки, был на обложенной санкциями Кубе, в разрушенных войнами Никарагуа, Мозамбике и Анголе. И в «независимых и демократических» Сальвадоре, Гондурасе, Панаме, Бразилии и ЮАР, где нельзя выйти на улицу без страха быть ограбленным или убитым.

Чем больше я видел, тем жальче было нашу страну. И тем больше я ей гордился. С гордостью говорил, что я – русский, и носил российский флаг на рюкзаке.

После 11 сентября 2001 года американские политики без всяких причин объявили нашу страну частью «оси зла». Вместе с нами на эту ось, как на шампур, они нанизали Ирак и Иран, Сирию и Ливию, Судан и Афганистан, Кубу и Северную Корею. Осталось лишь положить шампур на угли и греть до полной прожарки. Я видел, как по очереди обугливаются Афганистан, Ирак, Судан, Сирия, – и знал, что рано или поздно настанет наша очередь. С 2008 года, с грузинского «маленького победоносного» похода на Южную Осетию, стало ясно, что наша очередь пришла, и дальше температура нагревания будет повышаться.

2008-й был годом Олимпиады в Китае. 2014-й – годом Олимпиады в России. Соревнование величайших атлетов мира, считавшееся антивоенным символом, стало инструментом политики и дымовой завесой, за которой можно было стряпать неприглядные дела. В 2014-м вспыхнула Украина. Но ещё до этих событий – как же западные СМИ ругали русских с их Олимпиадой! Как рыскали британские и американские журналисты вокруг Сочи в поисках помоек и следов коррупции! С одним из них я даже познакомился в Абхазии, где жил в то время. Мы были виноваты до того, как всерьёз «провинились» с Крымом. Позже в западной прессе стало обычным делом называть нас преступниками и злодеями.

В 2015 году я впервые поехал на Донбасс в короткую командировку в качестве журналиста. Мне не было страшно – я уже видел воюющие и разрушенные войной государства. Но одно дело, когда война не касается тебя, другое – когда пришла к твоему порогу. Когда погибают наши русские, бывшие советские люди, росчерком пера ушедших в мир иной властолюбцев оказавшиеся «иностранцами». И кто убивает русских на Украине?! Воскресшие бандеровцы, облепившие себя немецкими символами, выбивающие их на своей коже. Нацисты и фашисты, которые, как мне казалось в детстве, больше никогда не будут топтать нашу землю. Но они – вернулись. Невероятно, какой пожар удалось раздуть из небольших и интеллигентных, казалось бы, «Огоньков»!

Я не был военкором и писал о вещах, далёких от войны и политики. Но когда в 2022-м началась спецоперация, бросился звонить в редакции газет с просьбой отправить меня на передовую. В июне 2022 года поехал в Донецк, чтобы писать для интернет-изданий и телеграм-каналов, сумевших сделать мне аккредитацию в ДНР.

На протяжении восьми лет, под одобрительное улюлюканье Запада, украинские войска разрушали города Донбасса, убивали жителей, решивших сохранить в себе русскость и отказывающихся поклониться нацистским идолам из ОУН-УПА. Было горько видеть это и жалко людей, сопротивлявшихся и погибавших. А моя Россия даже в 2022-м, несмотря на начало спецоперации, продолжала сомневаться: воевать с Западом или договариваться? Небось, худой мир-то лучше будет, чем ядерная зима?

Когда осенью 2022-го правительство объявило частичную мобилизацию, в кругу моих знакомых начался стон и плач. Многие уехали за границу, под видом пацифизма приняв сторону врага. А я думал: наверное, сбежавшие молодые люди не знают, что на самом деле происходит на Украине. Не научились любить Родину и поддерживать своих. Не помнят, что все мы – одна советская родня. Им внушили, что они – уникальные снежинки, и самая большая в мире ценность – их жизни и здоровье. А я с детства помню: сам погибай, а товарища выручай. Помню, кто такие Александр Матросов и Зоя Космодемьянская. И верю, что русские не сдаются, даже если враг силён и опасен.

Я решил, что должен взять оружие в руки. Чтобы помочь. Чтобы быть примером для заробевших. Чтобы не стыдиться потом, что отсиживался дома.

Стал искать, куда записаться. Спрашивал знакомых. И один из моих давних товарищей отозвался:

– Мы с отрядом едем в Чечню, а оттуда – «за ленточку» с добровольческим батальоном «Ахмат». У нас слаженная боевая группа, вместе брали Северодонецк и Лисичанск. Если хочешь, возьмём к нам. Приезжай в Грозный, поговорим. Мой позывной – Ставр.

Так я оказался в мэрии Грозного, и у меня появилась возможность наконец проверить, кто я такой.

В актовом зале мэрии немноголюдно. Над сценой висят портреты отца и сына Кадыровых. Батальон назван в честь отца, как и многое в Чечне: школы, магазины, небоскрёбы и спортивные клубы. На сцене – три офицера в камуфляже без знаков отличия. Периодически у них звонит телефон, и они отвечают по очереди:

– Слушаю… Да… Анкета ваша подходит, но вам уже 60 лет! Я не знаю, сколько придётся бегать!.. Может, раненого понадобится тащить…

– Алло. Да… Спасибо за вашу позицию, но мы не принимаем женщин.

– Да, набираем. Да, экипировку выдаём. Не служили? Ничего страшного. Так… А какая статья? Простите, не сможем вас принять.

Желающих служить в «Ахмате» много, но берут не всех. Отказывают судимым по статьям «наркотики», «торговля оружием», «организация незаконных вооружённых формирований».

Шумный широкоплечий чеченец, на входе радостно здоровавшийся со всеми за руку, как со старыми знакомыми, на вопрос офицера широко улыбается:

– Ну да, 208-я. Так это давно было! – похоже, он даже гордится своим «незаконным формированием».

– Ничем не можем… – вздыхает офицер. – Хотя… Приходите через полгода, может, что-то изменится.

Чеченец расстроен: его не пускают на войну…

– Слышь, брат, а ты чего кольцо не снял? – шепчет мне сосед, молодой одноглазый парень.

– Что?

– Ну, кольцо золотое! Лучше сними. Вместе с пальцем отрежут с трупа… или с живого. Тебе это надо?

Парень с позывным «Якудза» ехать на фронт не планирует: он своё отвоевал. Вёл с передовой видеоблог; когда его ранили, продолжил снимать себя окровавленного, с вытекающим глазом. А теперь он снимает отправку в зону СВО новых добровольцев «Ахмата».

Я стягиваю с пальца кольцо и прячу в кармане. Мало ли как выйдет? Пусть пальцы останутся на месте.

Придерживая рюкзачок с бельём, я размышляю о том, не совершаю ли ошибку. Вдруг меня убьют или покалечат? Неудобно жить без глаза или ноги. А ведь я даже никогда не стрелял из автомата… Но решение – принято, и назад поворачивать нельзя.

Я хотел остаться в ополчении ещё во время первой – журналистской – командировки в Донецк в 2015 году, но тогда меня отговорили. Один из командиров ополченцев, помню, строго допрашивал меня:

– А что ты умеешь? Из пулемёта – стреляешь? Может, из гранатомёта? Танк водишь?

На все вопросы я уныло мотал головой. Ничего не умею. А на фронте нужны – специалисты.

В середине девяностых, когда меня должны были по возрасту забрать в армию, я не очень туда стремился. Об армии в газетах писали ужасы: что солдаты голодают, что старослужащие избивают молодых, что офицеры продают рядовых в рабство чеченским боевикам… И я решил, что лучше поступлю в институт. А позже – получил травму. Будучи старостой группы, забирал в кассе стипендию на всех ребят, – и однажды, когда возвращался домой, меня подкараулили в подъезде, напали сзади и несколько раз ударили по голове тяжёлой металлической трубой. От налётчика я отбился, стипендию сохранил (её потом, уже без меня, раздавали группе по окровавленной ведомости), но попал в больницу – и получил освобождение от армии и ограниченную годность. Так и не служил в итоге – о чём жалел потом.

Впрочем, Ставр, позвавший меня идти добровольцем в «Ахмат», тоже не был профессиональным военным. Он отслужил срочку, увлекался охотой, неплохо стрелял – но на этом всё. Он работал инженером, строил завод для известной торговой компании. Заказчик обманул, начались проблемы… Нужно было «перезагрузиться». Знакомый чеченец позвал его принять участие в спецоперации на Украине в составе батальона «Ахмат». Первая боевая командировка прошла удачно, и Ставру предложили командовать ротой. Он предпочёл вернуться на фронт в качестве командира взвода, но в ту же часть, в которой служил, и с теми же парнями.

Мне Ставр сразу, ещё по телефону, сказал:

– Постарайся оставить дома незавершённое дело. Оно будет тебя ждать – и, значит, ты вернёшься.

Что у меня осталось незавершённым? В спальне ремонт сделать. Потолок побелить. Ванну покрыть новой эмалью. Книгу написанную опубликовать. Столько дел, что я просто обязан вернуться!

Близкие люди ждут, но о них думать нельзя, иначе расклеюсь, начну тосковать. А нужно быть твёрдым.

– Все, кого записали в список, берите вещи и поехали! – объявляет камуфляжный триумвират.

Добровольцы, подхватив рюкзаки и спортивные сумки, грузятся в пассажирскую «Газель». Те, кому не хватило места, теснятся в проходе, неловко согнувшись.

«Газель», заурчав, покатила по улицам Грозного в сторону Гудермеса. Там нас ждёт Российский университет спецназа и боевые тренировки перед отправкой «за ленту».

Неожиданный карьерный поворот. Надеюсь, на собеседовании не будут спрашивать, «кем вы себя видите через пять лет». Никогда не мог ответить на этот вопрос. А если спросят, то отвечу: живым.

* * *

Есть люди, карьера которых напоминает стремящуюся вверх кривую. Моя больше похожа на синусоиду. Или на кардиограмму с резкими вспышками удач и затяжными провалами.

Школу я не закончил. Ушёл в приборостроительный техникум и два года провёл там. Думал, научусь собирать компьютеры – и один соберу себе. Это всё, чего мне хотелось тогда, 17-летнему парню в начале девяностых.

Попав в техникум, я с разочарованием понял, что собирать компьютеры меня не научат. Или научат, но размером с МЭСМ, на 6 тысяч ламп. В «Принца Персии» не поиграешь.

Зато, в отличие от школы, здесь платили стипендию. Первая же стипендия обернулась катастрофой: темпераментные сокурсники пропили её, не дожидаясь окончания учебного дня. Мой приятель Василий во дворе техникума полез на водосточную трубу, но труба не выдержала и отвалилась вместе с полноватым Василием.

Вообще-то Василий был хорошим парнем. Сломал трубу не со зла, а ради друзей – надо было их чем-то развлечь. Он любил сделать что-нибудь эдакое, на публику. Однажды мы шли с ним по улице, он подобрал забытую дворником метлу. Шёл и подметал, пока улица не закончилась.

Мы часто гуляли с ним после окончания пар. Карманы наших спортивных штанов были пусты, а физиономии – самоуверенны.

– Пойдём в Апраксин двор коммерсантов пугать? – предложил Василий.

– Это как? – удивился я.

Василий загадочно улыбнулся.

Мы дошли до галереи, в которой скопились торговки, и пошли между арок.

– Смотри, смотри, – незаметно ткнул меня кулаком в бок Василий.

Тётки, ещё минуту назад трясущие какими-то тряпками, суетливо начали их убирать, отворачивать лица и прятаться за колоннами.

– Понял, да? – хихикнул Василий. – Это потому, что мы на рэкетиров похожи.

Ну, он-то – пожалуй. Рожа – бандитская, ещё не зажила после падения с трубы.

– Ерунда какая-то. Пойдём лучше в кино пролезем бесплатно, – предложил я. – Через выход.

Идея показалась разумной. Мы подошли к кинотеатру, покрутились вокруг, но выход был закрыт. Решили идти напролом.

– Здрасьте, у вас в зале есть свободное место для безбилетников?

– У нас полный зал! – строго сказала билетёрша с седым клубком на голове.

– А мы с краю, на стульчике. Мы студенты. Знаете, какая у нас стипендия маленькая? Её на один день только хватает. А потом весь месяц ходишь, чужую еду нюхаешь…

– У меня пенсия такая же… – задумчиво сказала женщина. – Ладно, проходите.

В зале почти никого не было. На заднем ряду дремал мужчина, ещё с предыдущего сеанса.

– Хорошо, что хоть вы пришли, – сказала билетёрша. – Уже думали отменять показ. Садитесь, где хотите. Начинаем.

Фильм был про американца, которому всё надоело. Дорожные пробки, высокие цены, преступность, наплыв иммигрантов… Он взял ружьё и начал стрелять во всё, что ему не нравилось. Но в конце фильма его убила полиция.

– Да-а, паршиво у них в Америке! – задумчиво сказал Василий, когда мы вышли из кинотеатра.

– У нас разве лучше? Вон, тоже ловят кого-то…

Район был оцеплен милицией. Люди в форме стояли вдоль дороги через каждые двадцать метров. На некоторых были бронежилеты.

Неожиданно по дороге пронёсся кортеж чёрных как нефть автомобилей и свернул за угол, на Лермонтовский проспект.

– Это кто поехал? – подошёл я к хмурому милиционеру.

– Изццка… – нехотя процедил тот.

– Что? Из ЦК? Слышал, Вась? Товарищи из ЦК поехали. Из Центрального комитета партии. А по телевизору говорили, что ЦК отменили. Наврали, похоже.

– Ицхак поехал, – сплюнул милиционер. – Ицхак Рабин, премьер-министр Израиля.

– А куда поехал-то?

– «Куда-куда»! Ты шпион, что ли? Это секрет государственный!.. – рассердился милиционер. – В синагогу он поехал. Здесь за углом.

– Пошли в синагогу, посмотрим на живого премьера! – обрадовался Василий.

Возле синагоги собралась толпа: охранники, журналисты, какие-то люди в пиджаках… Но проход в синагогу был открыт.

– Вы куда? – покосились охранники на разбитое лицо Василия.

– Шалом, – ответили мы. – В синагогу.

– Не забудьте надеть кипу, – пропустили нас.

Мы зашли внутрь. Ицхак Рабин, окружённый свитой, общался с людьми в холле синагоги. Он был седой, с высоким лбом. Смотрел чуть исподлобья.

– Без кипы нельзя! – подскочил к нам невысокий мужчина с совиными глазами и похлопал себя по макушке. Где взять кипу, он не пояснил.

Я заметил, что некоторые входящие клали на голову обычный носовой платок. С некоторой опаской я развернул свой платок – к счастью, он оказался чистым, – и положил его на голову. Василий тоже нашёл какую-то тряпочку.

Мы ввернулись в окружавшую Ицхака Рабина гудящую толпу, стараясь подойти поближе.

– Здравствуйте, товарищ Ицхак! Шалом! – крикнул Василий и помахал премьеру рукой.

Ицхак Рабин поднял глаза, чуть улыбнувшись. Его телохранители отнеслись к нам равнодушно. Никто не хватал за руки, не выталкивал из синагоги. Мы вышли на улицу сами.

– Надо же, в двух метрах от премьер-министра Израиля стояли! – удивился я. – Как он только не боится?

– А чего ему бояться? У нас здесь не Америка, – хмыкнул Василий и потёр слегка заплывший глаз.

Через два года я услышал в новостях, что в Тель-Авиве на одной из встреч Ицхака Рабина застрелили.

* * *

Я ушёл из техникума – приборостроение так и не захватило меня. Поступил в институт, чтобы учиться на государственного чиновника. Решил попробовать себя в этой сфере.

Днём учился, потом шёл на тренировки по рукопашному бою, а ночью работал охранником в гостинице – с 8 вечера до 8 утра, сутки через трое. Охранял сувенирные лотки.

Сувенирами торговали бывшие воины-афганцы. Они предлагали иностранцам картины, поделки из камней, матрёшки и прочий хлам, цена которого была завышена раз в пятнадцать. В этом я ощущал некоторое мошенничество, но формально всё было организовано по закону. Это были девяностые – пьянящие, безумные. Казалось, успех – вот он, уже близко, протяни руку и схвати крепко. Пока страна лежала в нокауте, можно было делать лихие дела.

Торговля шла в холле гостиницы. Нанятые коммерсантами продавщицы предлагали заграничным постояльцам товар, а я его охранял: сидел на диване и следил, чтобы посетители не утащили и не испортили развешенные на стене картины. За пропажу любой из них мне пришлось бы отдать «афганцам» сотню своих стипендий. Работа была несложной, одна проблема – туалет находился в соседнем зале. А как отлучишься?

Зато у меня был отличный вид из окна – на море. Многие ли петербуржцы видят море? Я видел постоянно. Правда, в конце осени оно замёрзло, и темнеть стало рано. Но я знал: там, в неподвижной ледяной темноте за окном, – море, и от этого мне было приятно.

Девушки-продавщицы, работавшие посменно, сидели со мной до 10 вечера. Они свободно говорили по-английски: «хелло», «сэнкью», «фифти долларз». Меня это восхищало.

Аня приехала в Петербург из Владивостока. Приветливая и красивая светлой деревенской красотой, она знала себе цену – на работу ездила на такси, что обходилось ей в ту же сумму, которую она зарабатывала. Иногда она уходила с рабочего места, чтобы посидеть в кафе с друзьями, дорого одетыми людьми в два раза старше её. Думаю, она искала в гостинице мужа. В такие моменты я подменял её на кассе, говоря «хелло» и показывая покупателям цену на калькуляторе. Аня знала всех звёзд, которые случайно появлялись в нашем холле, и, казалось, знакома вообще со всеми, кто живёт и работает в гостинице.

– Смотри, это пошёл Зверев! – мечтательно шептала она.

– Какой ещё Зверев? – удивлялся я.

– Ну, парикмахер же! Стилист, самый известный в России, – объясняла она.

Подумаешь, стилист какой-то, сердился я. Ножницами щёлкает – тоже мне звезда. Вот если бы он песни пел!

Другая продавщица, Тома, была студенткой. Кажется, грузинского происхождения. Худая, с огромными чёрными ресницами и афропричёской на голове. Я ей нравился, она часто угощала меня то пирожком, то конфетами. Пирожки я брал, но взаимностью ответить не мог. Однажды перед Новым годом она приехала ко мне домой с бутылкой вина и подарками. Я пригласил её зайти, но она клялась, что в качестве Деда Мороза объезжает всех своих друзей. И сбежала. Наверное, я должен был схватить её за руки, не отпустить и всё в таком роде. Но я даже не расстроился.

Потому что мне нравилась блондинка Лиза. Она тоже где-то училась, хотя искать работу по специальности не собиралась. Лиза мечтала уехать из России. Куда угодно, лишь бы там было тепло. Она не любила темноту, зиму и бедность. Лиза нежно улыбалась иностранцам, а на меня смотрела с дружелюбным сочувствием: у неё был шанс выйти замуж и уехать в райские земли, а меня ждали лишь морозы и термос с бутербродами.

Что за картины мы продавали, я не знал. Если девиц рядом не было, отвечал наугад.

– Это Малевич? – спрашивал мужик в дорогом пуховике, указывая на нелепую мазню в раме.

– Малевич! – соглашался я.

– А почему внизу написано, что какой-то Васюков?

– Может, псевдоним Малевича? Или качественная копия одного из учеников. Такие дороже, чем оригинал стоят! Это из запасников Эрмитажа, – выдумывал я от скуки.

Всё равно «пуховик» ничего покупать не собирался, он просто выпил – и ему хотелось поговорить и повздыхать на тему: ну, вот уже и коллекции Эрмитажа распродают, дожили!

На самом деле скучно мне не было. Я сидел на удобном диване в картинной галерее, пропитывался флюидами искусства, пусть и валютного. Читал забытые другими охранниками детективы в мягких обложках: поучительные истории из жизни ментов и братвы. Вдобавок в гостинице всё время что-то случалось.

Однажды там проходил конкурс красоты. По холлу гуляли умопомрачительные мини-юбки и макси-декольте. У конкурсанток на руках были прицеплены круглые таблички с номерами. Не меньше сотни, прикидывал я.

– Это ярмарка невест, – объяснила мне Лиза. – Компания пригласила иностранцев, которые хотят найти жену в России. И теперь они выбирают.

Иностранцев было всего пять. Один из них, длинноволосый кореец, долго смотрел на картину с краснощёкой бабой и самоваром, но так и не решился спросить цену. Ещё мимо прошли высоченный скандинав в спортивных штанах, негроамериканец в дорогом костюме, лысый коротышка в очках, вроде бы немец, и пожилой толстяк неизвестно откуда.

Мне было неприятно. Ну, что за дела?! По два десятка девиц на одного мужика, да и те – не красавцы…

– Я тоже выйду замуж за иностранца и уеду, – грустно провожала глазами Лиза блестящего поддельным «ролексом» негра (ну, это я так решил, что поддельным, – из зависти).

У люксовой гостиницы был секрет, который я не сразу разгадал: она была грандиозным инкубатором женихов. 16 этажей, больше тысячи номеров, и в каждом мог обитать перспективный жених: командировочный крупного предприятия, деятель культуры, учёный, бизнесмен, иностранец. Успешные и породистые самцы ходили по коридорам над моей головой. А я сидел внизу и охранял поддельные яйца Фаберже, которые они иногда покупали.

В гостинице было много девушек, искавших романтических встреч. Как выглядят проститутки, я понятия не имел. Вульгарных привокзальных дам сюда не пускали, а те, кого пускали, выглядели респектабельно.

Самые интересные сцены случались после полуночи, когда мои продавщицы уходили, стеллажи с сувенирами были запечатаны, а чай в термосе выпит наполовину.

– Я хочу эту картинку! – заявила юная красавица спутнику-иностранцу, годившемуся ей в отцы.

Картинка была откровенно дрянной – небольшая акварелька со случайным набором геометрических фигур и предметов, а в углу был нарисован дверной ключик.

– How much? – спросил иностранец.

– Фифтин. Пятнадцать, в общем, долларов, – ответил я.

– For this shit?! – возмутился мужчина; по его выражению лица было понятно, что за такую мазню ему жалко даже пятёрки.

– Ноу проблем! – пожал плечами я.

Процент от продажи мне не полагался. К тому же я был согласен, что картинка эта ничего не стоит.

Но девушка упёрлась: хочу, и всё. Мужчина злился, объяснял на английском, что она ошибается, что он понимает в искусстве, а она нет, что вот рядом есть картинка гораздо лучше, да и вообще нет смысла тратить деньги на ерунду. Девушка презрительно улыбалась. Мужчина обругал её и бросил в зале.