Читать онлайн Вечный сон бесплатно

* * *

Пролог

1800 год, 20 апреля, 00:00

Море восстало против людей, и духи, прежде молчавшие, теперь кричат и стонут в ушах Анэ. Все, что она видит, – это застилающая глаза кровь вперемешку с морской водой, сквозь которую едва проступает дрожащий силуэт отца.

Медвежью кровь почти смыло с лица, и Анэ понимает, что ритуал сорван. Она смаргивает воду – фигура отца становится четче, его черная макушка едва выглядывает из белых сугробов и кажется такой беспомощной, что Анэ хочется то ли заплакать, то ли рассмеяться.

Он прикасался к тому, что скрыто от людей, и мог еще не очнуться.

Анэ переводит взгляд на свои руки. И на отца. И обратно на руки. Их она почти не видит – они размываются перед глазами, и все, что ей удается разглядеть, – это кровавые разводы на снегу, освещаемые полной луной.

Еще мгновение – и Анэ бежит к отцу сквозь тянущую боль в ногах, сквозь дрожь во всем теле. На щеках замерзают капли воды. Она сбрасывает капюшон и тут же воет от холода – но теперь видит отца все лучше и лучше, видит его руки, торчащие из сугроба, трясущуюся голову, которая постепенно поднимается из белизны…

– Стой на месте! – полностью высунувшись из снега, кричит он.

Взгляд у него дикий – выпученные глаза, покрытые инеем ресницы. Рот открыт то ли в страхе, то ли в попытке что-то сказать. Отец поворачивается – одна лишь его голова, которая трясется от холода, – и начинает петь на незнакомом языке. Анэ застывает на месте, ожидая команды.

Тишина. Темнота. Только море волнуется, выбрасывает на берег одинокие льдины. Воет морская чернота, шипит белая пена. Лунный свет падает на темные волосы отца. Кажется, что все погрузилось во тьму, и только фигура отца сияет, только в нем еще есть жизнь.

Он кричит. Волны сменяют друг друга, становятся все выше и выше.

Анэ не двигается. Часто моргает, чтобы видеть еще четче, убрать размытое дрожащее озеро перед глазами. Ждет. Отец встает из сугроба, разбрасывая руками снежные комья, – и в следующий миг застывает на месте. Волны с шумом разбиваются о каменный берег. Анэ продолжает смотреть на отца, ожидая хоть какого-то знака, взмаха руки, слова. Хоть чего-то, чтобы она понимала, что делать, – но фигура его неподвижна.

И когда поднимается большая, затмевающая небо волна, когда весь мир гаснет в морской пене, Анэ понимает, что в первый раз в жизни они не справились. Она силится представить отца – но представляет себе его бубен, большой, из волчьей кожи. Она пытается кричать – но вместо этого хрипит от боли.

Боль настигает ее очень быстро – в одно мгновение она представляет себе отцовский бубен, а затем весь мир накрывает темнота. Анэ больше не ощущает свое тело – видя, чувствуя перед собой мертвую злую силу, она сливается с мерцающей тьмой.

…Просыпается Анэ в пещере.

Темнота, которую откуда-то свысока рассеивает лунный свет. Вода лениво скатывается на камни, образуя маленькие блестящие озера. Повсюду мелькают стонущие тени.

Под их стон она и открывает глаза. Тут же встает – тяжелый влажный воздух замедляет, окутывает слабостью, и вот уже у Анэ снова подкашиваются ноги. Тени снуют рядом. Стоны их складываются в одно простое слово: помогите.

Вдалеке лежат тела животных – собаки, олени, медведи. Их серая шерсть окроплена черной кровью. Волоски на них медленно, словно нехотя шевелятся – и от этих маленьких движений на мертвых телах Анэ словно каменеет, застывает на месте. По спине пробегает холод, трясутся мелкой дрожью руки.

Капли пота скатываются по лбу, к глазам. Анэ смаргивает пот, смешанный со слезами, и переводит взгляд наверх, пытаясь угадать, где находится, и боясь правильного ответа.

Ведь она знает это место. Анэ раз за разом возвращалась сюда во сне. Когда была маленькой девочкой, когда впервые увидела ритуалы отца, когда он сказал, что ей придется в них участвовать. Тогда она оказывалась в этом месте, стоило ей лишь лечь на шкуру и закрыть глаза, – и просыпалась в ужасе, с мокрыми от пота волосами, и беззвучно кричала, пока отец не приходил и не объяснял ей, что это всего лишь сон.

Но сейчас Анэ не спит. Ее смыло водой, сквозь боль и давящий страх. Унесло туда, где нет и не будет места живым.

Совсем рядом раздаются шаги – Анэ улыбается и едва не плачет от облегчения, ведь она знает эти шаги дольше, чем собственное имя.

– Отец, – шепчет она через дрожь и слезы.

Теперь все точно будет хорошо. Пускай они и здесь, в таком одиноком и мрачном сне. Это ничто по сравнению с тем беспомощным ужасом у штормового моря. Анэ не решается посмотреть на отца, все представляя себе его дрожащую в сугробе макушку, но знает, что теперь он с ней.

– Скажи, что мне делать? – тихо спрашивает Анэ.

Отец берет ее руку – кожа у него шершавая и холодная, словно принадлежит мертвецу, – и показывает туда, где падает тонкая полоска лунного света. Анэ смотрит, пока глаза не начинают болеть.

– Помоги, помоги, по-мо-ги, – шепчут тени.

Анэ скользит по ним взглядом – они то появляются, то скрываются в глубине пещеры. Где-то вдалеке раздается приглушенный вой, и Анэ вздрагивает, крепко хватаясь за отцовскую руку.

А потом понимает, что сжимает ладонью пустоту.

Отец исчез. В пещере стало холодно. А тени проникают в голову, мысли, под кожу…

Анэ вновь не чувствует тело. Ноги, руки, пальцы – все будто исчезло вслед за отцом и очень быстро потеряло значение. Она словно парит в тяжелом воздухе пещеры, больше не вдыхая влагу.

Тени бесчинствуют. Они мечутся, зовут, кричат, поют на языках, которые никогда ей не были известны. Анэ начинает над ними возвышаться – души запертых здесь существ все больше от нее отдаляются, а сама она устремляется за вечным лунным светом. Все несуществующее уже тело, вся душа ее наполняется этими лунными бликами. Анэ впускает в себя свет, пока тени продолжают истошно кричать.

И когда она оказывается на самом верху, то невольно начинает петь. Вторит песне из сотен голосов – тех ангакоков[1], что давно жили и умерли, и остались здесь, в пещере.

Наконец свет застилает все…

Вечным звон

2000 год, 20 апреля, 10:00

…Солнце. Камни. Анэ задыхается, смотрит прямо на солнечный круг. Тут же жмурится от боли в глазах, но заставляет себя смотреть. В наказание, что не успела, не уследила, не попыталась ничего сделать.

Тяжелый вздох – и она замирает, ожидая услышать крик отца, – но ничего не происходит. Вместо этого – тишина. Ни шагов, ни шума волн. Только яркое синее небо.

Не в силах больше смотреть на солнце, Анэ крепко жмурится и пытается снова открыть глаза – но тело перестает ее слушаться. Она пытается моргнуть, закричать, пошевелиться, но вместо этого лишь кричит у себя в голове.

И уносится глубоко в сон.

2000 год, 20 апреля, 10:30

…Шаги. Шорох. Далекий лай собак. Множество ног ступают по камням вокруг Анэ.

Она слышит тихие голоса, слышит бормотанье, но ничего не может разобрать. Пытается пошевелить руками, и один из пальцев – она не может понять, какой именно, – начинает дрожать. Анэ вздыхает с облегчением и медленно открывает глаза.

Чтобы сразу затрястись и подняться над землей.

Чьи-то руки ухватили ее за конечности и тащат вниз. Солнце стало еще ярче, еще безжалостней, и Анэ вновь зажмуривается.

Может, это отец позвал на помощь? Она тут же отметает эту мысль, понимая, что отец никогда бы на помощь не позвал – тем более после того, как она нарушила ритуал.

Анэ пытается оглядеться, поймать хоть кусочек окружающего мира – но ее тело обмякает в руках незнакомцев. Она испускает тихий стон и невольно закрывает глаза.

2000 год, 21 апреля, 12:00

Тепло. Тихий шум где-то за стеной.

Анэ смотрит на потолок, всем умом и телом прикованная к мягкой кровати. Деревянные плиты с редкими разводами грязных цветов. Запах свежей оленины, такое нежное покрывало, что можно в нем раствориться. Слишком удобная кровать – и Анэ раздражается, ворочается на ней, пытаясь понять, чем заслужила такую мягкость. Каждый миг, проведенный здесь, в тепле, ощущается как душевная пытка. Каждый миг напоминает о том, что над ней больше не крыша хижины или открытое небо, а что-то большое, светлое и совершенно чужое.

Время тянулось бесконечно. Анэ пришлось долго лежать в кровати, медленно впитывая происходящее, – этот мир был ей знаком, но одновременно казался странным и чужим.

Перед глазами то и дело восставали огни костров – плясали, горели и ослепляли. В ушах застыла песня отца – протяжная и оглушительно громкая. Он в исступлении бил в бубен и пел на незнакомом языке. И из черного дыма появлялись бледные стонущие души, и слышался тихий шепот духов, заключенных в морскую воду, небо и камень. Анэ держалась за эти образы, говоря самой себе, что они с отцом обязательно вернутся и она вновь будет стоять у костра, наблюдая за ритуалом, покачиваясь в такт тягучим песням ангакока.

Все это время она, кажется, не вставала. Или этого не помнит. Мгновения слились в одну плотную, мутную пелену из обрывков воспоминаний, которые она видела, и стен, что ее окружали. Анэ молча слушала женщину по имени Тупаарнак, которая подходила к ней, тяжело садилась на ковер и все рассказывала о мире, в который пришла Анэ. Говорила, какой сейчас год, как называются разные предметы в комнате. Говорила, что знает, откуда она, и что все обязательно будет хорошо. Анэ не понимала, откуда у Тупаарнак эти знания, но это было последнее, что могло теперь занимать ее мысли.

Под успокаивающий голос, мягкий, словно животный мех, Анэ незаметно проваливалась в сон. А когда просыпалась – молча слушала и пыталась соотнести ее слова с тем, что могла видеть лежа в кровати. Смотрела на свои тонкие руки и старалась найти в них хоть что-то новое, изменившееся за двести лет. Рассматривала одежду, которую Тупаарнак положила на кровать, – черную, непривычно чистую, жесткую на ощупь. Анэ быстро поняла, что это совсем не мех и не шкуры – теперь одежду делают из чего-то другого.

Но главное – она все время прислушивалась к пульсациям в собственном теле.

Тело ощущалось по-новому. Она не могла найти этому точное объяснение, но знала, что ритуал ее изменил. Даже если он сорвался. Что-то тряслось, дрожало, билось, рвалось наружу. Неведомая сила текла по ее венам, стены и предметы перед глазами виделись более четкими, яркими – едва не светились. Напрягшись, Анэ могла услышать биение собственного сердца. Оно даже стучало по-новому – гораздо быстрее.

Теперь, в очередной раз проснувшись, она чувствует, как распухает голова. Но в этот раз Анэ оттягивает, прячет свою боль. С большим усилием держит глаза открытыми – в любое мгновение может зайти Тупаарнак, а чужой человек точно не должен видеть ее слабость. Анэ делает глубокий вдох, пытаясь себя успокоить.

Все будет хорошо. Пусть отца нет рядом – их общая сила поможет ей справиться.

Раздаются медленные, тяжелые шаги.

Анэ вздыхает, закрывает глаза, переворачивается на бок – ей еще трудно смотреть на новую комнату вместо ледяных или кожаных стен хижины – и ждет, когда зайдет Тупаарнак.

Женщина входит в комнату, прикрыв за собой шумно скрипнувшую дверь, и с тяжелым вздохом опускается на ковер из шкуры. Тихая маленькая женщина. Анэ помнит ее худое лицо, тонкие пальцы и очень короткие, почти мужские волосы. Если б не живот, Анэ легко бы спутала ее с молодым парнем.

Тупаарнак пытается взять ее за руку, но Анэ вздрагивает, едва почувствовав чужое прикосновение.

– Ты спишь?

Анэ мотает головой, изо всех сил заставляя себя открыть глаза.

Наконец это получается. Она поворачивается к двери и видит, как Тупаарнак сидит на полу, поджав под себя ноги и гладя огромный живот.

– Тебе пора вставать и начинать ходить. Анингаак говорит, скоро придет время малыша. Я не смогу тебе больше помогать.

Анэ тихо кивает и пытается опереться на руки – но лишь вздыхает и еще глубже проваливается в кровать. Она не понимает, зачем вставать. Отца нет. Тупаарнак – всего лишь женщина, даже не ангакок. Анэ может лежать на этой кровати, пока не умрет.

– Давай попробуем еще раз? – мягко спрашивает Тупаарнак, и Анэ чувствует на себе ее внимательный, обеспокоенный взгляд.

Она думает – сколько в беременной женщине может быть силы? Как мог бы воспользоваться этой силой отец?

Анэ кивает, не смотря на Тупаарнак.

– Все соседи про тебя спрашивают. С тех пор как наши завели тебя в дом, сплетни не прекращаются. – Тупаарнак тихо смеется. – Давно у нас не было такого оживления. И что я им скажу, если ты не выйдешь?

– А зачем мне выходить, – шепчет себе под нос Анэ, но женщина все равно ее слышит.

– Ты можешь ничего мне не рассказывать. Но если хочешь вернуться домой, где бы этот дом ни был, тебе нужно бороться здесь и сейчас.

Бороться… Анэ вертит на языке это слово, но оно неприятно жжется. По телу проходит очередная пульсация, и пальцы начинают дрожать. Она представляет рядом отца – он сидит на кровати и смотрит на нее с разочарованием и строгостью, ожидая, когда Анэ наконец преодолеет свою слабость и встанет, чтобы бороться и жить. Она запускает руку в тяжелые волосы, думая, что они стали грязными и жирными за время, пока Анэ лежала в кровати. Но нет. Чистые и мягкие, как никогда.

«Надо помочь отцу», – отзывается в голове такая безнадежная и грустная мысль, что Анэ хочется исчезнуть в этот же миг. Мысль о возвращении кажется такой естественной, но тело тут же отзывается на нее болью в сердце.

– Ладно, – хрипло говорит Анэ и резко садится.

Тупаарнак издает восхищенный вздох.

– Молодец! У тебя ничего не болит? Я могу позвать врача… или Анингаака.

– Все хорошо, – протягивает Анэ, не зная, что такое врач, но четко зная, что она никого сейчас не хочет видеть.

Муж Тупаарнак, как Анэ поняла, был ангакоком. Она сначала думала, что за двести лет что-то могло изменяться, – но мысль, что в этом чужом поселении хотя бы есть ангакок, наполняет ее необъяснимым спокойствием. «Отца не заменит никто», – думает Анэ и замирает. Ангакок больше не отец, а чужой мужчина – и это кажется слишком неправильным.

Анэ пытается представить, как может выглядеть Анингаак, но разум сопротивляется, отталкивает этот образ. Если за двести лет ничего не изменилось, то это должен быть сильный человек. Тот, кто видит запретное. Кто спасает, защищает и определяет наказание. Целитель, воин и проводник между духами, мертвыми и живыми – и от понимания, какую силу содержит в себе совершенно незнакомый пока человек, Анэ жмурится и невольно закрывает руками тело.

Она слышала много историй. От отца, от соседей, которых ей удавалось подслушивать, от приезжих за помощью семей и путешественников. Ангакоки, умеющие превращаться в птиц, спускаться за знаниями и помощью к мертвым. Создающие по ночам сильнейших злобных духов, которые отправлялись к таким же ангакокам и разрывали их на куски. Ученики, голодающие неделями и месяцами, чтобы обрести силу. Часами стоящие коленями на земле, просящие духов послать им диких зверей в тяжелые дни.

Анэ аккуратно слезает с кровати и чувствует под ногами деревянный пол. Тупаарнак тяжело встает следом за ней и спрашивает, не холодно ли. Анэ лишь пожимает плечами – к холоду она привыкла благодаря испытаниям отца. Да и в этом доме ей необъяснимо тепло и хорошо, не так, как в привычной хижине.

Отец хотел бы, чтобы она разобралась во всем происходящем и выбралась отсюда. Обратно, домой, к нему. Чего бы это ни стоило – именно так он жил. Через страдания, испытания и необходимые жертвы.

Анэ удается представить отца, стоящего у двери со скрещенными на груди руками. Он смотрит прямо, не отводя взгляд, – смотрит и ждет ее следующего шага. Она тихонько ему кивает и думает, как бы он поступил дальше: осмотрел поселение, в котором оказался, и нашел, что здесь можно использовать для обратного ритуала.

– Ты помнишь, что я тебе говорила? – подает голос Тупаарнак, держась за живот. – Про поселок.

– Да, – выдавливает из себя Анэ.

Она пытается изобразить на лице улыбку. У отца на все был один ответ: главное, чтобы никто ничего не заподозрил.

– Мне побыть с тобой?

– Нет, – сразу же отвечает она.

Последнее, что ей нужно, – это чье-то общество. Тем более незнакомой женщины, почему-то помогающей человеку, которого видит впервые в жизни. Анэ старается не задавать лишних вопросов – только быть настороже и не давать загнать себя в ловушку.

Не спрашивай, выжидай, пользуйся удобным затишьем. В случае чего – готовься прятаться. Закрывай тело, закрывай лицо, проси помощи у камней, моря и земли. Мир опасен и чужд, и ты в нем – всего лишь гость, который в любое время может стать нежеланным.

– Погуляй, постарайся вспомнить, что случилось. Не забудь надеть анорак. Если тебе станет плохо или страшно – возвращайся сразу же или попроси кого-то провести до нашего дома.

Все это она уже почти не слышит – ее внимание направлено на дверь, у которой Анэ еще представляет отца. Она идет к ней, медленно открывает и вываливается в темноту коридора. Сверху тускло горит свет – то же самое Анэ видела и в комнате, в которой лежала. Лампы. «Электричество». За двести лет люди придумали столько всего, чтобы сделать свою жизнь лучше, – но до неузнаваемости изменили мир вокруг. Анэ безумно хочет наружу, только чтобы увидеть знакомые пейзажи, и в то же время боится выйти за дверь и не увидеть ничего похожего.

В конце коридора зияет проход в светлую кухню. Анэ пробирается сквозь душный воздух, сквозь темноту, и идет к свету – там особенно сильно пахнет оленьим мясом, и на мгновение она представляет, что это и есть путь к ее настоящему дому.

Но это всего лишь чужая комната. Синие стены, прибитые к ним полки. Много, очень много новых предметов. Анэ смутно вспоминает, что Тупаарнак уже водила ее по дому и объясняла все, что встречалось им по пути. Шкаф. Кухня. Плита. Котелки, в которых, судя по запаху, вываривается костный жир. Большие окна – сквозь них Анэ видит, как сушится на ниточках множество рыбьих туш.

Дома все это помещалось в одну скромную хижину. Пара лежанок, накрытых оленьими шкурами, посудины и место для огня. Теперь люди расширились настолько, что Анэ не может это мысленно охватить.

Она выбирает не смотреть на новые предметы – только на знакомую еду. Отчаянно нужно напоминание, как выглядит ее настоящий мир. Еда осталась та же самая – рыба, олени, киты. Анэ безошибочно определяет их запах и тут же представляет себе вкус жирного мяса, от которого сразу урчит в животе. Она закрывает его руками, заставляя себя не думать о еде и тепле, – словно она этого не заслуживает после нарушенного ритуала.

Да и все это сейчас неважно. Анэ не пробудет тут слишком долго. Насмотревшись на еду, она особенно четко понимает свою задачу – найти, из-за чего сорвался ритуал, и забыть это как тягучий, страшный сон, который никогда больше не вернется в ее жизнь. Развернувшись, Анэ выходит в коридор и быстро обнаруживает самую большую дверь – видимо, она служит входом в дом. Нащупывает холодную ручку, вертит ее, пытаясь открыть – и, наконец разобравшись, медленно открывает дверь и встречает звон десятков голосов. Слепящий солнечный свет, от которого тут же приходится заслониться рукой. Очень много шума и движения, такого, что хочется крепко закрыть уши и заставить себя исчезнуть.

Мужчины и женщины переговариваются, дети бегают и кричат. Маленькие черные точки, рассеянные на снегу. Стоит ей сосредоточиться на ком-то одном, как человек перестает быть точкой и вырастает в большую темную фигуру.

В конце улицы начинают лаять собаки – целая свора, привязанная к большому желтому дому. Он наполовину погребен под снегом – край желтой стены восстает из беспорядочных сугробов. Собаки поднимают лапами целые снежные комья, пытаются вырваться, убежать – но железная цепь раз за разом возвращает их на место. Черные фигурки оборачиваются на лай, кто-то медленно идет к ним.

Повсюду раскиданы разноцветные дома. Анэ таких цветов, кажется, в жизни не видела. Буйство красок вызывает острую тревогу, такую оглушительно громкую, что она тут же закрывает дверь. Теперь перед глазами маячит лишь темная поверхность – и с этим она может смириться. Стоять и смотреть на дверь, пока тело не начнет обволакивать усталость. Анэ тепло и холодно, спокойно и страшно, и под кожей клубится неизвестная сила, разгораясь и стремясь наружу. Хочется убежать, спрятаться, но если ей нужно вернуться домой, то сделать это получится только здесь. В месте, где есть ангакок, где ей почему-то помогают, – в месте, откуда она не может выбраться сама.

Анэ слабо улыбается, представляя, как отец кладет руку ей на плечо. Как он тяжело дышит за ее спиной и обязательно держит спину ровно – никто не должен догадаться, что происходит на самом деле. Всегда расправленные плечи, ровная спина. Анэ выпрямляется, делает несколько коротких вдохов и вновь открывает дверь.

В глаза бьет яркий дневной свет, но к этому она уже привыкла. Немного морщась, Анэ осматривает раскинувшуюся впереди улицу. Дом Анингаака, кажется, стоит на холме – она смотрит сверху вниз, как по дороге бегают дети, как идет охотник, нацепив на спину, словно одежду, тело медведя. По его кожаному анораку стекают красные капельки крови.

Чуть помедлив, Анэ делает шаг вперед. Одна из черных точек останавливается, и Анэ замечает в ней круглое детское лицо и большие глаза. Ребенок показывает на нее пальцем и дергает за шкуры кого-то из родителей. Одна из собак издает протяжный лай, и люди резко замолкают.

Зажмурившись, Анэ быстро ступает назад и закрывает дверь. Она не может сейчас скрыть свое беспокойство. Не страх – а именно беспокойство, неприятно ползущее по спине. Откуда появились все эти дома, чем живут и как мыслят новые люди, верят ли они в ритуалы и духов так же сильно, как сама Анэ, – все эти вопросы застывают в воздухе и оседают на коже противной пылью.

Поселок – так называется эта россыпь домов по снегу. Жизнь, заключенная в дерево. Поселок Инунек.

Анэ пытается представить, как выходит из дома и спокойно идет по улицам. Как ловит на себе любопытные взгляды. Как слышит беспорядочный гул, гул стольких людей, скольких она никогда в жизни не встречала. Голову сжимает неведомая сила, так крепко, что она тихо стонет от боли, – тело тут же откликается дрожью, по ноге проходит судорога. Анэ вдруг становится неуютно не только в Инунеке, но и в собственном теле, которое живет своей жизнью. Хочется выскочить из него, обернуться бесплотным духом и улететь назад в прошлое – но нельзя, нельзя, об этом говорят их разноцветные дома, говорят ощущения в новом теле, говорят воспоминания о той страшной, черной боли, после которой она оказалась здесь.

Нельзя. Надо терпеть. И молчать.

Помедлив, Анэ возвращается в комнату, где спала, плотно закрывает дверь, садится на скрипучую кровать и выжидает. Обнимает руками колени, прижимая их к себе как можно крепче. К этому она привыкла – сидеть и смотреть на ближайшую поверхность, часами ожидая отца, не разрешая себе пошевелиться.

Смотреть и ждать. Погружаться в холодную пучину собственных мыслей и отрывочных, темных воспоминаний, от которых бегут неприятные мурашки по ногам, по рукам, по всему телу. Каждая мысль, каждый образ из прошлого ведет ее к смерти – жаркий огонь, холодный пот на лбу умирающего человека, китовые кости, головы белых медведей, обмазанные жиром. Тела, завернутые в шкуры оленей. Жизнь, постепенно гаснущая в глазах соседей. Благодарные улыбки людей, пришедших к отцу издалека. Боль на его лице, дрожь по всему телу, пока он стоял и просил духов о помощи – в темной хижине, в тишине, и лишь вздохи и шепот его напоминали, что отец еще жив.

Анэ прекрасно знает, что ни они с отцом, ни жители Инунека – не одни. Силы природы наблюдают и ждут. Каждый луч света, каждый камень, каждый порыв ветра – все напоминает ей о том, что есть вещи, которые никогда не сотрет время. Во всем, что есть в мире, заключены души, которые наверняка видят больше, чем Анэ.

И ей придется к ним обратиться, если она хочет вернуться домой.

Стук в дверь.

Анэ садится, гордо распрямляя плечи. Умом она понимает, что это может быть только Тупаарнак – но в ней зреет тревога, мерзкая и страшная. Анэ пытается отмахнуться, но вместо этого тревога лишь сильнее вгрызается в нее.

Ты не дома. Ты не в безопасности. Здесь все – чужое.

Дверь открывается, и в комнату заходит мужчина в черной одежде. Встает на пороге – морщинистое лицо, поджатые тонкие губы, темные волосы безжизненно свисают с плеч – и смотрит ей в глаза, внимательно и строго. Проходит несколько мгновений – Анэ сидит неподвижно, не в силах пошевелиться или отвести взгляд, – и мужчина тяжело вздыхает. Делает шаг вперед, тихо закрыв за собой дверь.

Анингаак. Анэ уже спрашивала себя, как же выглядит ангакок этого места, и думала, что он должен быть похож на отца, и от этой мысли все внутри нее сжималось.

– Привет. – Анингаак стоит там, где Анэ до этого представляла отца, и тихонько ей улыбается.

В руке он сжимает бубен – точно такой же, за каким она наблюдала все годы своей жизни. Он ничуть не изменился. Светло-коричневый, облезлый, с оленьей шерстью по краям. Явно легкий – Анингаак удерживает его даже не рукой, а тремя пальцами.

– Привет, – шепчет Анэ, смотря куда угодно – на дверь, на бубен, на стены, – но не на него.

– Ты Тупаарнак толком ничего не сказала, но мне нужно знать. Как тебя зовут? – Анингаак тоже, кажется, на нее не смотрит, и Анэ вздыхает с облегчением.

Мягкая поверхность бубна. Чуть напрягшись, Анэ может почувствовать на подушечках пальцев ее ворсинки. Анингаак держит его так неуверенно, что вот-вот должен уронить…

– Я Анэ.

…и роняет.

Анингаак вздрагивает и быстро поднимает с пола бубен – Анэ видит, как пальцы его касаются ковра, как трясутся, как всей поверхностью ладони он опирается на кожу бубна и, помедлив, быстро его хватает, возвращается на место, – бурчит извинения, которые до Анэ доходят лишь отрывками.

– Ты видела раньше такой бубен? – спрашивает он ее почти сразу, как поднимается, и в голосе его уже почти не слышно дрожи.

– Видела что-то похожее, – чуть помедлив, отвечает Анэ.

Она не верит ему, не верит, что он может быть как отец. Но какое-то глубокое чувство заставляет ее говорить правду.

У Анингаака слишком большие уши, слишком большой подбородок, слишком далеко посаженные глаза. Но глаза эти – она видит, она все-таки решается в них заглянуть – отдают неведомой силой и добром. Прямо как у отца. Анэ смотрит в них слишком долго и ничего не может с собой поделать – кажется, из черноты этих глаз до нее донесется отцовский голос и скажет ей, что нужно сделать, чтобы вернуться домой.

Но этого не происходит. Анингаак улыбается и подходит к ее кровати.

– Знаешь, как пользоваться?

Анэ мотает головой, не отрывая взгляд. Ей не разрешали даже трогать бубен – но пару раз, еще в детстве, она все-таки вертела его в руках, пока отец спал или отходил на охоту. Она тогда пробиралась в снежную хижину, разглядывала по очереди каждый из отцовских предметов, пока не останавливалась на бубне – он всегда лежал где-то, спрятанный от чужих глаз, – и с благоговением ощупывала его неровную ворсистую поверхность. Но ничему она, конечно же, не научилась.

– Давай покажу.

Ей хочется спросить «зачем?» – но, как и с отцом, она не решается даже открыть рот. Она смотрит на свои бледные, покрытые шрамами руки и невольно протягивает их к Анингааку.

– Я хотела бы вернуться домой, – шепчет она невольно. И вздрагивает, когда понимает, что сказала это вслух.

Она не решается посмотреть на ангакока, но он жестами призывает ее встать, и Анэ тут же встает. Взгляд цепляется за ожерелье, на котором красуется белый медвежий зуб, – Анингаак дотрагивается до него на мгновение и отпускает.

– Откуда ты? Где ты живешь? – Пальцы Анингаака цепляются то за зуб, то за шерсть на свитере, то за собственные руки.

Анэ наблюдает за его движениями, не решаясь ничего сказать. И впивается взглядом в пальцы ангакока, не в силах произнести ни слова. Язык ее становится каменным, не слушается, не двигается во рту. И она молчит, пока Анингаак вновь не подает голос:

– Ладно. Посмотри на меня.

Анэ поднимает взгляд без раздумий.

– Давай покажу тебе, как пользоваться бубном?

Она вновь порывается спросить «зачем?», но вместо этого кивает. Уже не хочется ни о чем спрашивать, ни в чем разбираться. Именно сейчас, под добрым взглядом ангакока, в тепле этой комнаты, хочется, чтобы ей просто говорили, что делать. Это все, что она когда-либо знала, – сидеть дома и подчиняться приказам.

Анэ, маленькая Анорерсуак[2], не создана для ритуалов. И уж точно не создана для того, чтобы быть одной и самой принимать решения.

Анингаак садится прямо на ковер, и она садится вслед за ним. Она смотрит на волосы, на щеки, на глаза ангакока, а в голове – ни одной мысли. В какой-то миг вместо Анингаака она видит только отца, и в комнате будто становится теплее. Свет проникает сквозь окна, едва закрытые легкими шторами, на коричневый ковер ложатся лучи вечернего солнца, и бубен, и руки ангакока, и ее собственная одежда оказываются покрыты светло-розовой закатной дымкой. Медвежий зуб шатается и прыгает на шее Анингаака. Из коридора пахнет мясом – и этот запах возвращает Анэ в ее привычную хижину, отчего по коже идут мурашки.

– Закрывай глаза и слушай.

Анингаак начинает бить в бубен. Сначала она вздрагивает от каждого звука – но постепенно расслабляется и под мелодичный звон позволяет телу действовать самому. Звон становится все громче и чаще – и наконец соединяется в одну ровную, погружающую в забытье мелодию. Так же, как делал это отец. Каждое движение отзывается в сердце бешеным стуком – все стучит, виски пульсируют, щеки ее наливаются кровью. Глаза закатываются. Анэ слышит, Анэ видит, Анэ чувствует, как все тело поднимается над ковром, над домом, над Инунеком – и растворяется во времени. Больше никакие неверные ритуалы, никакие волны над ней не властны. Хочется плакать от облегчения и кричать от силы, что наполняет ее с каждым мгновением.

Но вместо этого она вздрагивает и возвращается на землю, когда Анингаак нежно, но уверенно касается ее ладони.

– На сегодня хватит, – тихо говорит он.

Анэ открывает глаза и видит его грустную улыбку.

– Понимаешь, как это действует?

Анэ неуверенно кивает. Тело ее еще не успокоилось – рука вздрагивает, колени трясутся, и все никак не получается успокоить дыхание. Кожа вся покрывается мурашками. Анэ продолжает медленно покачиваться, и в ушах все еще тихо звенит бубен.

Она никогда такого не испытывала с отцом. Иногда она закрывала глаза и пыталась унестись в тот же мир, куда уносился он, но лишь видела мерцающую темноту и чувствовала усталость и боль, разлившиеся по телу от долгого стояния.

Она была пустой. Но в этот миг в ней что-то изменилось.

– Тебе кто-нибудь рассказывал про Увавнук? Ты застала это время? Хотя, наверное, пет…

Анэ медленно мотает головой.

– Мой отец рассказывал мне историю… а ему – его отец. Это была обычная женщина, которая однажды вечером вышла из своей хижины. И именно тогда на землю упал метеорит.

– Упал кто?

Анингаак задерживается на ней взглядом – внимательным, долгим, почти нежным – и слабо улыбается. Анэ закрывает глаза, пытаясь спрятаться от этого взгляда, так напоминающего ей отца. Это он смотрел на нее с такой нежностью – в те редкие вечера, когда был добр. И с такой же цепкой внимательностью смотрел на весь мир, где каждый порыв ветра, каждый камешек нес в себе незримую опасность.

– Большой светящийся камень, полный огня. – Анэ открывает глаза: улыбка сползает с лица Анингаака. – Он прошел сквозь нее, и Увавнук приняла в себя этот свет. Она потеряла сознание, но тогда же стала ангакоком. Она прожила великую боль… чтобы обрести силы и знание. Проснувшись, Увавнук знала все. Знала, кто в ее доме прогневал духов, кто в чем провинился. Она видела людей насквозь и могла задобрить духов. Она стала легендарным ангакоком. И когда пришло время умирать, Увавнук пожелала, чтобы ее народ не испытывал нужды… в тот год было больше всего китов, моржей и оленей. Самый лучший, самый сытый год.

Анэ впервые решается выдохнуть. Свой вздох она слышит особенно громко – как и движения рук Анингаака, перебирающих темную ткань штанов.

Она бы тоже так сделала. Тоже наградила бы людей едой, чтобы ее всегда было в достатке. Анэ вздрагивает, вспоминая одну из голодных зим и гнев на лице отца, когда он находил виновного в голоде человека.

Она переводит взгляд на Анингаака – он смотрит на свою руку, на дрожащий мизинец.

– Я это к чему. – Ангакок поднимает голову и вновь натягивает на лицо улыбку. – У тебя внутри теплится сила. Пока это лишь маленький огонек, но ты можешь дать ему разгореться. Тебе… тебе нужно научиться за ней следовать, подчиняться, – твердым голосом говорит Анингаак, осторожно накрывая своей ладонью руку Анэ.

Она вздрагивает, но не смеет сопротивляться.

– Привыкать отделяться от тела, освобождать разум. Как сейчас. Закрывай глаза, прислушивайся к своему телу и давай ему свободу. Эта сила хочет выбраться, хочет получить контроль над твоими руками, над твоими мыслями. Дай им это сделать. Помощники сами придут к тебе, когда почувствуют, что ты готова. Ты научишься подражать своим духам и вызывать их, когда будет нужда. И постепенно ты начнешь видеть все.

Эти слова кажутся неприятными, лишними. Отец всегда говорил Анэ молчать, сидеть на месте и ничего не трогать. Она и привыкла наблюдать, хватать любые знания – но не вмешиваться и уж тем более ничего не делать самой… Безмолвная тень, всегда вдалеке и всегда наготове.

Поэтому она хоть и впитывает каждое слово Анингаака, но отодвигается подальше и скрещивает руки на груди. В попытке закрыть себя от того, для чего она точно не предназначена.

– Я знаю, что ты из прошлого, – с улыбкой говорит Анингаак, отодвигая бубен далеко в сторону.

– Откуда? – спрашивает Анэ, хотя у нее нет никакого желания выяснять правду. Ей лишь хочется еще раз услышать его голос. Хочется, чтобы он никуда не уходил – и чтобы она, глядя в его глаза, могла почувствовать хоть какую-то связь с безумно далеким отцом.

– Ну. – Анингаак опускает взгляд вниз, на бубен – и снова поднимает на нее. – Ты говорила об этом во сне.

– И… все в Инунеке знают?

– Только ангакоки, – улыбается Анингаак. – Но слухи здесь расходятся быстро.

Анэ согласно кивает – хотя на самом деле не понимает ничего. Но пока рядом Анингаак, ей гораздо спокойнее.

– Ты… вы… вы можете помочь мне вернуться? – Анэ не чувствует ни рук, ни ног, одно лишь напряжение, сосредоточенное где-то в груди.

– Я… не думаю, что мне это суждено, – тихо говорит Анингаак, глядя куда-то в пол.

Все внутри отзывается неприятной мелкой дрожью. Анэ глубоко вздыхает, в мгновение чувствуя себя потерянной, понимая, насколько далеко она находится от дома и от всего, что когда-либо знала. Именно сейчас это понимание ложится на нее особенно тяжело – и придавливает своим весом, и душит.

– Вы… вы показали мне бубен, чтобы я начала учиться силе ангакока и вернулась домой сама? – спрашивает она почти шепотом.

– Возможно, – тихо отвечает Анингаак, и губы его складываются в тонкую нить, а пальцы устремляются к полу – ладонь опускается на ковер, мизинец начинает дрожать.

Помедлив, он встает и мягко улыбается Анэ.

– Мне пора. Но ты всегда можешь обращаться ко мне за помощью. Наш дом – твой дом. И помни… тебе нужно прислушиваться к своему телу. Давать силе свободу, – говорит он, направляясь к выходу.

«Почему? Почему это мой дом?» – хочет спросить Анэ, но быстро закрывает руками рот. Нельзя. Уже давно она поняла одно простое правило: если с тобой обращаются хорошо, это может совсем скоро закончиться. Поэтому она молча провожает взглядом ангакока, а когда он закрывает дверь – подползает к ближайшей стене, опирается на нее спиной, обхватывает руками колени и вновь принимается ждать.

По спине, укрытой тонкой одеждой вместо привычного меха, пробегают мурашки. Поверхность стены неприятная, жесткая. Анэ пытается пощупать пальцами ковер, но ладони дрожат слишком сильно. Она прижимает их к сердцу, закрывает глаза и вспоминает слова Анингаака – освобождай разум, давай телу свободу, следуй силе внутри себя.

Но изнутри откликается лишь тихий, горький страх.

Тишина. Пустой теплый воздух. Анэ, чувствуя, как больно затекает тело, перебирается на кровать. И так долго смотрит на светящееся пятно на потолке, что глаза начинают нестерпимо болеть.

Она никогда не думала о будущем. О том, как будут выглядеть поселения, вести себя люди. Даже о своей жизни Анэ толком не задумывалась.

А теперь – двести лет.

Зажмурившись и протерев лицо руками, Анэ ложится на скрипучую кровать. Все в комнате постепенно начинает ее раздражать – от мягкого ковра до такого же мягкого одеяла. От тишины до такого тепла, какого она никогда в это время года не испытывала.

Анэ хочет освободить голову от лишних мыслей. Представить бешеный огонь костра, манящий и яркий, и звон бубна, в который той ночью бил отец. Пытается воззвать ко всем возможным духам, напеть любую из его ритуальных песен – но на ум не приходит ничего. Тело безжизненно лежит на кровати. В голове шумит рой из тревожных мыслей, и ни одна из них не способна помочь.

С разочарованным вздохом Анэ переворачивается, накрываясь поплотнее мягким покрывалом. И кое-что понимает.

Эта мысль приходит неожиданно. Анэ смотрит на стену, на которой виднеется маленькое красное пятно. Она думает о пятнах крови на одежде отца, затем о его лице, затем – об их снежной хижине, холодной и пустой.

И все становится так просто.

Анэ медленно поднимается с кровати. Садится, опускает ноги и встает – по комнате раздается неприятный скрип.

Отца больше нет. Его придавило тогда снегом и чьей-то силой.

А это значит…

Это значит, что она в этом мире одна.

Анэ рассеянным взглядом скользит по своим ногам, меховому ковру, окну, за которым – темнота. Только светятся столбы, которые Тупаарнак назвала фонарями. В их желтом свете мелькают редкие снежинки.

О том, что спустя двести лет отец точно мертв, она старается не думать и переводит свои мысли в совсем другое русло – Анэ теперь одна. И эта мысль наполняет ее одновременно и страхом, и необычным спокойствием. Непонятная смесь чувств едва-едва теплится в груди.

Сделав глубокий вдох, Анэ медленно выходит из комнаты. Открывает и закрывает дверь. Идет по темному коридору, едва видя собственные руки, и доходит до конца. Нащупывает анораки и шкуры, висящие на стене, и вслепую хватает какую-то из меховых одежд. Натягивает ее на себя, чувствуя знакомую шкуру тюленя, нажимает на холодную ручку и с усилием открывает входную дверь.

За дверью – темнота, которую рассеивает теплый свет фонарей. Серая земля слегка припорошена снегом. Анэ вздрагивает, пытаясь закрыться руками от холода, но потом еще сильнее расставляет руки. Выходит за порог, тихо прикрыв за собой дверь.

Впереди – два стройных ряда домов. Серая улица. Промозглая земля и холодный воздух, от которого Анэ становится только спокойнее. Она подставляет ему лицо и тихо улыбается, пытается представить, что маленькие дома улыбаются в ответ. Но она слышит лишь крики в одном из домов – и звонкие, дрожащие звуки ударов. Плач, разрезающий тишину. Не желая вслушиваться, Анэ начинает быстро спускаться мимо них, уже не глядя ни на какие стены и окна.

Из черноты неба выглядывает луна – это брат бежит от вечно мстящей ему сестры-солнца. Потом он исчезнет, и на небо выступит сестра – она гонится за ним, пытаясь убить, но никогда не настигнет.

Анэ вспоминает. Каждую ночь она спала с отцом в хижине. Каждую ночь – под контролем все ее действия, каждый вздох. И хотя отец редко что-либо говорил, она чувствовала, как он смотрит, даже как думает. Его присутствия было достаточно, чтобы Анэ держала в напряжении тело и прокручивала в голове только самые хорошие, правильные мысли – на случай если он умеет их читать. Сжимала в руках свои бесчисленные амулеты – запрятанные под кроватью, вплетенные в волосы, повисшие у нее на шее. Если напрячься, то и теперь можно представить холод китовой кости на беззащитной коже. Оставшись без амулетов, Анэ чувствует себя особенно слабой.

Воспоминания все еще отдают глухой болью, но вместе с ними приходит и новое чувство свободы. Оно разливается по телу, наполняет сердце легкостью и теплом.

Инунек, как и место, где она сама выросла, рассыпается по холму десятками жилищ. Пройдя мимо уже знакомых разноцветных рядов, Анэ понимает, что начинает спускаться. Дорога уводит влево, мимо домов побольше, по сравнению с которыми Анэ чувствует себя самым маленьким существом на свете.

И очень быстро она выходит к морю.

Оглядывается назад – багровый дом Анингаака почти не заметен, вместо него виднеются лишь большие строения желто-зелено-синего цветов.

А на берегу стоят большие лодки. Такие длинные, что Анэ становится не по себе. И море у кромки потрескалось, и вдалеке, в глубине черной воды, медленно проплывают льдины.

Анэ медленно садится на холодные камни. Взгляд ее целиком прикован к льдинам. Белые круги на черной воде. Едва-едва видные искры в лунном свете.

Вдыхая морозный воздух, Анэ пытается по-новому почувствовать свое тело. Разминать руки и ноги, щупать тяжелые длинные волосы, гладить щеки. Она не может этого объяснить – но ее тело теперь другое, и дело не только во внезапной свободе. Оно дрожит, оно пульсирует, оно едва не искрится подобно волнам. Хочется отмахнуться от мыслей о ритуале и его последствиях – но вспоминается только жгучая резкая боль.

Анэ оглядывается по сторонам – ничего и никого. Все тихо и спокойно, так, как и должно быть. В будущем у воздуха совершенно другой запах – неприятный, отдающий пылью и грязью, но этот запах кажется ей самым лучшим на свете. И теперь, наблюдая за небом и льдом, Анэ понимает, насколько устала. Отойдя от берега, она пробует лечь на заснеженные камни – и ворочается долго, прежде чем нащупать спиной ровный участок. Накрывает себя тяжелым меховым капюшоном, кутается в анорак и в конце концов перестает что-либо видеть. Телу тепло, его не касается даже ветер.

Последнее, чего хочет Анэ, – это вернуться в темноту, за стены дома, где она лежала каждую ночь, все годы своей жизни. Здесь, под открытым небом, новое чувство свободы можно ощутить и вдохнуть полной грудью. Анэ медленно проваливается в тревожный сон, из мутной пелены которого пробиваются крики отца и тягучая ритуальная песня.

1800, 19 апреля, 21:00

В снежной хижине[3] тихо и спокойно.

Анэ разглядывает белый потолок, пытаясь найти в нем что-то новое, незамеченное за зиму. Но видит лишь засохшие красные пятна, почти корочки – знакомые настолько, что она с закрытыми глазами может указать их точное расположение. Крови в хижине пролилось много.

Этим Анэ и занимается весь день – лежит, рассматривает и напевает что-то себе под нос, тихо-тихо, чтобы никто ее точно не услышал.

Отец ушел рано утром, сказав ей лежать и ждать, – и Анэ лежит и ждет. Она привыкла занимать себя простыми делами, и главное – не жаловаться.

Но когда раздаются тяжелые шумные шаги, она встает с лежанки и застывает на месте, выпрямив спину. Ждет. Отец придет и затопит в лампах китовый жир, и ей наконец-то не придется мерзнуть, кутаясь в меховые одеяла.

Но отец приходит с кое-чем другим.

Еле-еле его крупная фигура проталкивается в маленький вход хижины, и вот он уже распрямляется, вырастает над Анэ. Она ловит на себе его взгляд: внимательный, строгий, и глаза его немного сужаются, готовясь выхватывать из тьмы любые признаки опасности. Спустя бесконечно долгое мгновение – взгляд прикован к ее лицу, губы и брови неподвижны, на ресницах застыл иней, – отец тяжело вздыхает и делает шаг вперед.

А вместе с ним в хижину заходит трясущийся карлимаацок[4] – голый, ростом чуть ниже самого отца. С него клочьями свисает синяя кожа, обнажая серые кости. Он идет медленно, едва передвигая мертвыми ногами, а в руках держит окровавленные медвежьи шкуры – их так много, что они кажутся Анэ кучкой старых покрывал.

– Сегодня во всем слушайся меня. Нас ждет важный ритуал: я на тебя рассчитываю.

Анэ кивает, не решаясь оторвать от него взгляд. И опирается ладонями о лежанку, готовая по первому приказу встать и пойти на помощь.

Отец никогда раньше не просил его слушаться. Эта просьба всегда была приказом и висела в воздухе – сгущалась, охватывала Анэ с ног до головы, приковывала к месту. С самого детства она знала: отцу нельзя сопротивляться. Поначалу в ней зарождались слабые ростки свободы – но и они растворились и умерли, когда отец спас соседнее поселение от голода. То было жестокое, злое время, когда все киты исчезли, а олени и медведи ушли из тех земель. Местный ангакок давно умер, не оставив ученика, а охотники стали погибать один за другим. Лишенные еды и надежды, люди пришли к отцу Анэ и попросили помощи. И эти гости, и соседи Анэ – все взрослые и дети наблюдали, как отец много часов стоял коленями в снегу, стонал от боли и шептал что-то неразборчивое. Долгие, холодные часы. И очнувшись, он четко назвал имена людей, прогневавших духов и обрекших поселение, и приказал им оставить все свое имущество и перебраться в другие края.

Люди послушались его беспрекословно. С тех пор соседнее поселение процветало, Анэ же поняла – что бы отец ни делал, его будут слушаться и ему будут благодарны. Потому что только он способен протянуть невидимую связь между ними и духами, от которых зависит будущее людей. Только он. Тогда еще маленькая Анэ пришла к мысли, что отец может и ее лишить тех скудных вещей, что ей принадлежали, и прогнать из дома, обречь на холод, голод и одиночество. И люди его послушают. Согласятся.

Потому что ангакок – это сила, власть и страх, соединенные в человеке.

Отец вытаскивает из-за спины мешок и с громким звоном сбрасывает его на землю. Он садится на снежный пол и начинает разбирать предметы – амулеты, маски, кинжалы и окровавленные шкуры. На мгновение в его пальцах мелькнул моржовый мочевой пузырь и несколько медвежьих зубов – и чем больше Анэ за ними наблюдает, тем сильнее нарастает в ее теле тревога. Потеют ладони, громче бьется сердце. И огонь в жировой лампе танцует все быстрее, отражаясь в глазах отца и снежных стенах.

Карлимаацок громко сипит, все так же стоя на входе в хижину, – Анэ старается на него не смотреть, но все равно иногда поднимает взгляд и видит, как светятся его пустые глазницы. Она знает, для чего дух понадобился отцу, – только самые сильные ритуалы требуют его присутствия. Мертвый свет внутри него зажжет черное пламя и даст ангакоку невиданную мощь. Анэ не хочет даже знать, какой ритуал получится с его помощью, но она не может убежать, не может закрыться от этого знания и предстоящей ночи.

– Что мы будем делать? – тихо спрашивает Анэ, и не надеясь, что отец ее услышит.

– Садись рядом, – отвечает он, не смотря на дочь.

Анэ тут же подходит к нему и садится, плотно прижав ладони к коленям.

Она молча наблюдает за отцом – он ловко собирает предметы в кучу, отталкивая ненужные. Руки у него большие, крепкие и покрытые шрамами – Анэ помнит, как много раз он ранил себя на охоте и в ритуалах.

– Ты же помнишь, ради чего нужны были все наши ритуалы? И все эти люди.

Анэ хорошо знает этот голос. Он спрашивает только для того, чтобы ее проверить.

– Чтобы ты стал настоящим могущественным ангакоком.

– Но ты понимаешь, для чего это необходимо? – спрашивает он, по-прежнему не глядя ей в глаза.

– Это нужно для силы. Любая сила требует жертв.

– На моем месте ты бы сделала то же самое?

Анэ кивает, но поняв, что отец по-прежнему на нее не смотрит, спохватывается и несколько раз говорит «да».

Да, да, да.

Руки отца останавливаются, застывая над горой амулетов.

– Я убил несколько медведей и моржей.

Он поворачивается к ней лицом и смотрит, смотрит в глаза. Анэ не смеет отвести взгляд.

– Но не отпустил их души.

Анэ вздыхает – в теле зарождается тягучая серая грусть, что сливается с кожей, становится неизменной ее частью. Тяжелый взгляд отца выдержать невозможно. Взгляд сам опускается на пол, и вот она уже снова разглядывает одинокий белый снег.

– Я держу их души. Крепко, не бойся. Они нам понадобятся для ритуала.

Отец кладет тяжелую руку ей на колено – и Анэ вздрагивает. Его кожа ощущается как холодный камень, и даже сквозь одежду она чувствует, знает, что руки его опять ледяные и липкие от крови.

– Напомни мне, какое слово неприемлемо в этой хижине?

Анэ сглатывает и протягивает сквозь силу:

– Слово «нет», отец.

– Хорошо, – кивает он и возвращается к амулетам. – Сегодня будет хороший день, но я не хочу, чтобы ты его испортила. У нас, кроме друг друга, никого нет. Мы как киты, которых хотят проткнуть гарпуном и погрузить в сон навсегда… Два кита, плывущие по морю. Ведь все, чего мы с тобой хотим, – это просто выжить и чтобы никто не причинил нам вреда. Но этот мир, Анорерсуак… мир жесток. Слышишь меня?

– Да.

Оторвавшись от амулетов, отец со вздохом поднимается и идет к полкам. В углублениях хижины он достает один большой бубен – светло-бежевый, безупречно чистый, такой тяжелый, что даже ему приходится крепко сжимать его в руках.

– Мой отец рассказывал мне легенду… а ему – его отец. – Он возвращается к Анэ и садится на землю.

Руки его медленно гладят кожаную поверхность бубна – Анэ смотрит на них в упор, на каждую морщину, на грязь под ногтями, на что угодно, лишь бы не встречаться с ним взглядом.

– Про маленькую девочку, которая выросла в красавицу. Много кто хотел связать с ней жизнь, но она отказывала всем. А с наступлением весны треснули и двинулись льды, и к девушке прилетел ворон. Тяжелая тогда выдалась зима, и ворон смог пленить девушку своими обещаниями… пообещал большую теплую хижину, бесконечный жир и пищу в миске, самые мягкие шкуры. И она согласилась. Ушла от отца вместе с вороном в его земли и прожила там год… да только земли оказались неприветливыми, холодными. Совсем не такими, какие обещал ей ворон. Хижины были построены из мелких рыбьих шкурок, что пропускали ветер и снег, а есть ей давали самую скудную пищу что у птиц получалось выловить… Знаешь, что случилось потом?

Анэ вздрагивает и поднимает взгляд на его лицо. В черных глазах блестит свет китового жира. Огонь слегка подрагивает, разрезая холодную тьму. Анэ накрывает одной ладонью другую, заставляя себя не дрожать, и вертит головой – хотя она знает эту историю, как знает ее любой, кто живет на этой земле.

– Отец пришел за ней. Он ее спас. Но девушка эта… она навсегда осталась злой. Злой на отца, на ворона, на всех, кто позволил этому случиться. Прежней она больше никогда не была. – Отец тяжело вздыхает, проводя руками по лицу.

Анэ неотрывно смотрит на одинокий бубен, наполовину скрытый тьмой, наполовину – освещаемый дрожащим огнем из лампы. Она медленно протягивает пальцы к огню и благодарно вздыхает, чувствуя, как они наполняются желанным теплом.

– Если бы девушка эта послушалась отца… если б не была такой упрямой… все было бы по-другому. Она никогда не поддалась бы ворону, жила бы с кем-нибудь, родила бы детей и умерла спокойно. А все потому, что она была глупой девушкой. Юной совсем, как ты.

– Юные девушки должны слушаться отца, – шепотом повторяет Анэ фразу, что раз за разом вбивал ей в голову отец.

– Правильно, – довольно говорит он и быстро поднимается на ноги. – Тогда давай начинать подготовку.

Карлимаацок рычит – и Анэ вздрагивает, закрывает рот руками, чтобы не заплакать и не закричать. Слабости отец не приемлет. Но она не может сдержать горячие слезы, понимая, что мертвец наблюдает за ней своими светящимися глазами и с него медленно скатываются клочья кожи, которые ей потом придется убирать. Сделав над собой большое усилие, Анэ смаргивает последние слезы, быстро протирает лицо и кивает. Она готова.

Вечный танец

Камень размером с поселок резко падает вниз.

Дрожит земля, и тело Анэ подпрыгивает. Она открывает глаза и, не успев распознать ничего вокруг, быстро вытирает лицо от снега. Ее анорак, ноги, обувь, волосы – все покрылось толстым снежным слоем, от которого стучат зубы и пробирается до самых костей холод.

Анэ шепчет имя отца, но рядом никого нет. И все – камни, землю, холмы – занесло снегом, который скатывается с крыш цветных домов.

Камень ей всего лишь приснился, а гром и дрожь земли – нет. Они здесь, наяву, на самом деле.

Анэ натягивает шерстяной капюшон как можно ниже, держа его обеими руками. Зубы стучат нестерпимо: постоянно ударяются друг о друга и болят. Расталкивая ногами толщу снега и безостановочно чихая, Анэ пытается идти – но ее тут же отталкивает ветер.

Мгновение – и над поселком уже поднимается настоящая буря. Летит снег, разносятся слепящие искры. Анэ протирает глаза заснеженными руками, пытаясь понять, не сон ли это, но вокруг действительно разрастается буря, холодная и жестокая, а она слишком, слишком далеко от багрового дома.

Анэ растерянно оглядывается назад, на море. Сверкающие льдины на черной воде. Небо вновь разрывает гром – и Анэ закрывает руками уши, зажмуривается крепко-крепко и еле удерживается ногами на дрожащей снежной земле.

«Надо вернуться, – безостановочно думает она. – Надо вернуться».

Анэ заставляет себя опустить руки, глубоко выдохнуть и повернуться к домам. Впереди – сплошные сугробы. Она пробирается к холму, утопая ногами в снегу, с усилием поднимая их перед каждым шагом. Зубы стучат так, что Анэ почти ничего не слышит. Завывает ветер. Где-то далеко воют и бьются на цепи собаки.

Время замедляется. Анэ сосредотачивается на дыхании – вдох, выдох, как можно громче и глубже. Кажется, что она идет уже не один час. Ветер нарастает, хлещет по открытым щекам, – но она старается ни на что не обращать внимания, лишь смотреть вперед, в белую бурю, в которой летают бесконечные искры.

И по-прежнему чихает. Дыхания не хватает, в носу постоянно зудит, горят щеки. Но необычайно сильные ноги несут Анэ вперед, и, когда она думает, что больше не сможет и прямо сейчас повалится в сугроб, у нее неожиданно появляются новые силы.

Кто же так прогневал духов?

У первых домов виднеется черная фигура. Большая и высокая. Тень бежит сквозь белую пелену. Анэ останавливается, выставив вперед руки, и постепенно узнает в белом полотне бури лицо Анингаака. В искрах оно кажется почти зловещим – серьезное, сосредоточенное, с блестящими от слез глазами.

– Анингаак? – кричит Анэ, впервые называя его по имени.

И тут же закашливается, и легкие обжигает ледяной воздух, и ей приходится закрыть руками лицо, чтобы хоть как-то согреться.

Он молча пробегает мимо. Когда Анэ успокаивается и оглядывается в поисках Анингаака – его черная фигура оказывается далеко впереди, он зачем-то бежит к морю.

Трясется земля. Завывает ветер. Лязгают цепи собак.

Анэ открывает рот, чтобы позвать его еще раз, но тут же замолкает, представляя на месте Анингаака отца. Сосредоточенного ангакока лучше не трогать.

И пока Анэ вновь идет, раздирая ногами снег и бурю, она держится за воспоминания о светлой кухне, о запахе костного жира, о мягком теплом одеяле. То, где она окажется совсем скоро, – если только перенесет бурю, проберется к дому сквозь искры.

Хочется исчезнуть. Хочется стать маленькой снежинкой в буре, дожидаясь, когда отец – нет, Анингаак – их всех спасет.

И тогда она слышит стук.

Земля трясется еще сильнее, и Анэ уже еле держится на ногах. Она тут же оборачивается на этот стук – и видит, как с соседнего холма на берег спускаются скелеты. Высокие, черепами едва не достающие до гор, виднеющихся позади. Они танцуют и бьют костями в свои собственные лопатки, быстро передвигают длинные костяные ноги – и с каждым их шагом все сильнее трясется земля.

Ачкийини. Четыре духа, несущие бурю, раздор и смерть.

Анэ слышит, как громко они стучат. Как беспорядочно двигаются их кости. Как они приближаются к ангакоку, стоящему у моря.

На мгновение Анэ представляет, как на том же берегу стоит ее отец и готовится к нападению. Как беспомощно выглядывает из снега его черная макушка. Как Анэ стоит, покрытая медвежьими шкурами, и не двигается, не бежит, не пытается помочь.

И поддается первому желанию – исправить свою ошибку, прийти на помощь хотя бы в этот раз. И бежит к Анингааку – бежит сквозь искры, сквозь густую белую пелену, еле-еле вдыхая тяжелый воздух. Вспоминая уроки отца – дышать медленно, глубоко, насколько это возможно, – она бежит к морю. Анэ быстро спускается с холма, едва не споткнувшись и не упав на каменный берег, – и за несколько вдохов оказывается рядом с Анингааком. Скелеты приближаются, и землю трясет все сильнее. Так, что они оба – и Анэ, и ангакок – еле держат равновесие.

Дрожат ноги, стучат зубы. Щеки обжигает холодным огнем.

Анингаак начинает что-то кричать и двигаться так стремительно, что Анэ едва успевает следить за его движениями. Глаза слезятся от постоянного ветра. В исступлении ангакок орет так, что его голос перекрывает шум бури, – и тогда возле него вырастает огромная собака, покрытая чешуей. Она рычит и смотрит на него, стуча по снегу ногами; Анингаак ей кивает и показывает на скелеты.

Анэ безошибочно распознает существо – кикитука, которого не раз призывал и сам отец, чтобы помочь справиться с мощными духами. Кикитук вздрагивает и издает протяжный лай, перекрывающий вой бури. Он, взмахивая мордой, роняет слюни на сугробы и убегает к танцующим существам.

Сквозь слезы и белую дымку Анэ видит, как кикитук набрасывается на скелеты, по очереди ломая их кости, пожирая лопатки, а останки сбрасывает прямо в воду. Какие-то косточки звонко ударяются о лед, какие-то с готовностью поглощает море. Оставшиеся скелеты пытаются схватить кикитука, но тот одним движением откидывает их в сугробы, готовясь разорвать на части.

Очередной толчок земли, истошный рев из-за холмов – и лед у кромки трескается; Анэ не удерживается и падает, катится прямо в море. Море, забравшее отца.

Весь мир замирает.

Мгновение – и Анэ падает, мгновение – и ее уже забирает волна, и вот она уже барахтается в воде, и погружается в морскую черноту, закрывая глаза, невольно выпуская изо рта воздух.

И вот ее голова снова на поверхности, стучится о льдины – и она бьется руками и ногами о тяжелую поверхность, и пытается кричать, и хватает воздух, и вновь выпускает его с криком о помощи. Над ней нависает то лед, то черное небо, и искры преследуют ее на суше и в воде, и густая дымка застилает глаза.

Она зовет отца. Пытается призвать духов, закричать, вернуться в пещеру из снов – но получается лишь глотать воздух вперемешку с ледяной водой.

Мир теперь глух и мертв.

Отчаянно карабкаясь, выплевывая морскую воду, крича от холода, безысходности и одиночества, Анэ бьется лбом об острые камни.

Море отвергло ее, вышвырнув на берег.

На миг все темнеет, но Анэ вдруг открывает глаза и в ужасе отходит на сушу, плюясь и отчаянно размахивая руками. Ноги горят, легкие взрываются огнем – а тело сводит судорогой от холода. Беспощадный ветер хлещет ее по открытым щекам и ладоням.

Она плюется, кричит и плачет.

С одежды единым потоком стекает ледяная вода. Анэ едва удается протереть лицо дрожащими руками. Вдалеке виднеются размытые очертания домов, куда ей очень нужно попасть.

Волны глухи к ее просьбам. Боги мертвы. Это первое, о чем она думает, когда возвращается в холодную безопасность. И когда ей наконец удается встать, Анэ сквозь воду в ушах и собственное тяжелое дыхание слышит голос Анингаака.

Он совсем рядом – теперь Анэ видит его темную фигуру посреди снежной дымки и искр. Ангакок покачивается, будто в танце. И голос его летит по воздуху – Анэ слышит его крики, которые постепенно сливаются в единую песню на незнакомом языке. Она трясется, она едва стоит на месте, но все равно стоит, будто прикованная, и наблюдает за Анингааком.

Он на мгновение поворачивается и видит Анэ – сгорбленную, дрожащую, всю покрытую снегом и морской водой. Они сталкиваются взглядами, и Анэ растерянно смотрит ему в глаза, то ли пытаясь попросить о помощи, то ли пытаясь ее предложить. Анингаак смотрит на нее бесконечно долгое мгновение и отворачивается, чтобы вновь запеть, наблюдая за последним скелетом.

И в память Анэ крепко врезается его взгляд – сосредоточенный и… испуганный.

Чувствуя, что все почти завершилось, Анэ бежит вперед, к Инунеку, к дому. В тепло и к свету. Туда, где она может спрятаться и хотя бы на время представить, что все хорошо.

Раздирая дрожащими руками белую бурю, шагая сквозь тяжелые сугробы, Анэ чувствует, как что-то в воздухе изменилось. Бежать уже не получается – даже идти становится все тяжелее. Отчаянный, надрывный вой собак, лязг железных цепей. Где-то очень далеко раздается еще более громкий и низкий вой, отчего Анэ едва не кричит сама. Но она лишь старается ускорить шаг – упрямо идя по снегу, с ноющей болью в ногах, дрожа от пробирающего до костей холода.

Очередной порыв, и капюшон едва не слетает с нее – одной рукой приходится удерживать анорак, другой помогать себе идти. Тело Анэ на удивление устойчиво – ни сильнейшие порывы ветра, ни тяжелая от воды одежда, ни искрящаяся белая буря не могут ее остановить, только замедлить.

Ноги то и дело застревают в толстых полосах снега, а от ветра Анэ уже не чувствует собственную кожу. Она сама не замечает, как добирается до знакомых домов – зеленый, черный, синий. Пятна мерцают вместе с искрами и медленно исчезают из виду. Ноги болят настолько, что каждое движение кажется ей последним. В ушах продолжается бесконечный собачий вой, вытеснивший все мысли.

В каком-то из домов Анэ слышит крик ребенка. Затем – матери. Потом еще и еще. Из ближайшего дома выглядывают темные фигурки, которым она тут же вопит, во всю глотку, как только может: «ПРЯЧЬТЕСЬ!» Одну фигурку тут же втаскивают обратно в дом, грубо хватая. Все это пролетает мимо Анэ в считаные мгновения – крики быстро перекрывает вой ветра, а затем она видит знакомые очертания.

Яркое багровое пятно. Словно в мире существует только искрящийся белый воздух – и этот дом. Анэ добирается до него неожиданно быстро и, отчаянно глотая последние остатки воздуха, взбирается по лестнице и заходит внутрь. Всем телом прислоняется к двери и медленно скатывается на пол, упираясь взглядом в темноту коридора.

За дверью продолжают выть собаки, выть ветер, кричать в домах люди, но самое громкое – это бьющиеся друг о друга кости ачкийини. Даже оказавшись в спасительной тишине, без снега и искр, Анэ все равно слышит их танец и то, как под их тонкими мертвыми костями трясется земля.

Вечный свет

Наутро Тупаарнак заваливает ее сотней вопросов, которые остаются без ответа. Взгляд Анэ равнодушно скользит по одежде, волосам, обуви женщины, но все кажется таким одинаковым, одной бессмысленной черной тенью. Тупаарнак трясется, переживает и едва не плачет – это Анэ смутно понимает, но молчит, больше всего на свете желая тишины.

В ушах все еще стучат ачкийини. Все еще трясется земля и гром разрывает небо. И Анингаак все еще смотрит на нее глубоко и тревожно – его взгляд застыл вне времени, прожигая Анэ даже в тепле и тишине багрового дома. Так что она отвечает Тупаарнак что-то невнятное, первые мысли, которые приходят в ее гудящую голову, – и плотно закрывает за собой дверь.

Согревшись и сбросив с себя слипшийся мокрый анорак, Анэ ходит кругами по комнате, пытаясь хоть как-то осмыслить события ночи. Солнце уже должно подниматься – но комната ее темна, и лишь ковер в середине освещает тусклый свет, безрадостный и серый. Анэ чувствует дыхание смерти на своей коже. Чувствует, как блекнет мир. Кровать ее покрыта серостью и пятнами пота, пол – застарелой пылью. Все, что казалось ей таким новым и уютным, теперь кажется совершенно безрадостным.

И она все не может перестать чихать.

Весь остаток ночи Анэ провела в кровати, дрожа под меховым покрывалом и пытаясь заставить свое новое тело успокоиться. Скелеты все еще неистово танцевали в ее голове, и она откликалась на эти воспоминания усиленной дрожью. Ее бросало в жар, трясло, и перед глазами Анэ видела не комнату, а полосу лунного света в темной пещере – и капала вода, сырел воздух, и свет становился все ярче и невыносимей. Мыслями Анэ то и дело возвращалась в детство, когда огромные ачкийини сотрясали землю и опрокидывали маленькие беспомощные хижины. Приходили они редко – только в самые суровые зимы, когда буря и холод открывали путь зловещим духам в мир живых.

Маленькая Анэ быстро научилась бояться того, что скрыто в снегу и за горами. Пока соседи взывали к природе и верили в ее отца, она думала – захочется ли ему на этот раз их спасать? Или, наоборот, он позволит им умереть и сорвет с их губ последний вздох, наполненный особой силой? Каждый день они выживали в холоде, окруженные морем и горами, и каждый день были благодарны духам и ангакоку. Анэ же не была благодарна ничему.

От этих образов по коже шли неприятные мурашки, а в сердце зарождалась глухая боль. Не найдя никаких хороших воспоминаний, Анэ стала обнимать себя, гладить по рукам и ногам, пока тревога не утихла. Раз за разом она вспоминала слова Анингаака: «У тебя внутри теплится огонь… надо дать ему разрастись… подчиняйся силе внутри своего тела.» И как только она ослабила хватку, как только взялась руками за свое дрожащее тело – жар неожиданно пропал, ее перестало трясти так сильно, и Анэ смогла провалиться в мягкий тягучий сон, полный воды, темноты и стонов блуждающих душ.

Наутро Анэ вновь стало тепло – но теперь она постоянно чихает, и боль раздирает горло, и в легких при каждом вдохе словно разгорается огонь.

Постепенно Анэ понимает, что может умереть. Не стоило засыпать на камнях – ничего, кроме временного чувства свободы, ей это не принесло. И возвращаться к Анингааку тоже не стоило – пора бы уже понять, что она ничем и никому не может помочь. Мысль эта горчит и пугает, и ей хочется вернуться назад и никогда не выходить из дома – просто сидеть в окружении новых стен и ждать, пока что-нибудь не изменится.

Анэ перебирает в голове все знакомые ей песни, все ритуалы, которые могли бы вылечить человека, но не вспоминает ничего полезного. Отец никогда не показывал ей, как лечить. Зато он помогал наладить отношения с духами, вернуть их доброту и позволить природе вновь делиться своими дарами. Можно было бы попросить помощи у кого-то из духов… но при мысли о том, что придется самой их призывать, ее накрывает вязким, липким страхом. Анэ знает, что рано или поздно ей нужно будет это сделать, – но самой? Сейчас? Она зажмуривается и закрывает руками лицо, пытаясь уйти от этой мысли.

Тупаарнак в конце концов вновь приходит к комнату, сжимая в руках прозрачную посудину, которую называет кружкой с чаем. Глядя на нее с недоверием, Анэ все же принимает и начинает жадно пить, хотя напиток обжигает ей горло и легкие. По телу разливается приятный жар, и горло на какое-то время перестает болеть. Тогда внутри Анэ загорается слабая надежда, что она все-таки не умрет.

Умирать нельзя. Отец дал Анэ имя ее матери – и через это имя материнский дух продолжает жить.

Когда женщина уходит, Анэ принимается рассматривать большое окно – и замечает, как успокаивается буря. Сквозь белизну угадываются очертания цветных домов и даже несколько фигурок бегающих людей. Еще чуть-чуть, и Анэ наверняка сможет разглядеть море. Все успокоилось, Инунек вновь оживает, и наступает новый день.

Но тревожная мысль давит на голову, липнет к коже: будущее полно опасностей. Нет больше маленькой темной хижины, нет тишины и даже надоевшего, грустного одиночества. В отсутствие Анингаака ей придется иметь дело с Тупаарнак, возможно и с другими жителями – но они кажутся лишь напуганной черной массой по сравнению с тем, что нависает над Анэ. А нависает над ней ритуал отца. И волны. Холодные, злые, глубокие волны, едва не поглотившие ее саму.

Тупаарнак скоро должна разродиться – но если Анингаак пропал или вовсе сгинул в снежной буре, то что будет с ребенком? Если отнести его куда-нибудь далеко, то после смерти он может стать ангиаком – и некому будет его прогнать, а духи детей любят мстить за свою смерть. Если Тупаарнак будет растить его самостоятельно… то что делать, когда придет очередная буря?

Отец говорил, что из детей получается отличный источник силы. Он любил, когда ему приносили именно детей на лечение. Анэ вспоминает его теплый, но решительный голос: «У тех, кто только родился, есть то, чего нет у нас всех, – дыхание великой силы».

Но что может Анэ? Постучать в бубен? Она смеется, а потом бьет себя по рукам, по ногам, по плечу. И тяжело, раздраженно вздыхает.

Ей нужно спасти себя, пока не стало слишком поздно.

Морщась от боли в легких и стараясь как можно реже глотать, Анэ выходит в коридор. Комната Анингаака должна быть где-то рядом. Не желая сталкиваться с Тупаарнак и слышать ее встревоженный голос, она пытается найти нужную комнату. Одна из дверей кажется правильной: это необъяснимое чувство дрожью проходит по всему телу, и Анэ делает к ней несколько шагов. Ладонь сама тянется к ручке.

В комнате ангакока все усыпано разноцветными тканями. С краю лежат два бубна. Меховой анорак, обувь, фигурки из дерева и камня, серпы, медвежьи шкуры – все беспорядочно разбросано по полу и деревянным полкам. Лишь два одеяния аккуратно висят на стене – и выглядят они так же, как у Анэ дома. Осыпанная узорами, клыками и шкурами камлейка, пояс и шапка, увешанная полосками кожи.

Анэ пытается охватить взглядом каждый предмет, но перед глазами все начинает размываться и получается лишь смотреть вниз. В мыслях она сразу же возвращается в свое детство: маленькая Анэ стоит посреди снежной хижины, отец строгим голосом объясняет ей значение каждого амулета, а потом срывается на крик. Анэ тут же обнимает себя за плечи.

– Мм… привет.

Она вздрагивает от неожиданности и поворачивается к двери.

У входа в комнату стоит высокий парень с огромным шрамом на всю щеку. Его темные волосы достают до плеч и теряются в складках мехового анорака, еще покрытого снегом. Снег сваливается с плеч и рук, оседая влажными пятнами на полу.

Он переминается с ноги на ногу и вопросительно смотрит на Анэ – видимо, ожидая какого-то ответа. Вмиг утратив способность говорить, она медленно подходит к одному из одиноко лежащих бубнов и берет его в руки. Стараясь не думать о парне, только что зашедшем в комнату, она водит по бубну пальцем, царапает по коже ногтем, оставляя маленькую длинную царапину. Анэ знает, что нельзя брать в руки чужой бубен и уж тем более его царапать – но в теле зарождается необъяснимая злость на отца, на Анингаака, на духов и силы, что заставили ее оказаться здесь.

– Я Апитсуак. Ученик Анингаака…

Анэ щупает волчий череп, одиноко лежащий на полке, и отмечает, какой он белый, почти что блестящий. Как будто ангакок протирал его совсем недавно. Явно новый. Поверхность у него такая гладкая, словно это и не череп вовсе, а приятная поделка.

– Все готовятся.

Шкура оленя. На шерсти еще видны пятна крови. Темно-красные, почти багровые, застывшие на ворсинках, – Анэ смотрит на них и кожей чувствует охоту, на которой этот олень был убит. Он наверняка сопротивлялся. Интересно, как Анингаак использовал потом душу оленя – точно не для своей силы, раз так легко пропал в битве со скелетами.

– Везде пропала связь…

Клочки ткани. Где-то еще торчат иголки и нитки. Беспорядочно разбросаны предметы, названия которых Анэ не знает. Она вдруг понимает, что не знает и половины того, чем занимаются ангакоки, – просто потому, что ей не позволял отец. И то, что она теперь копается в вещах Анингаака, кажется ей запретным и странным.

Она оборачивается на Апитсуака. Он все так же стоит в дверях и неловко ей улыбается. Анэ вдруг хочется прогнать его или хотя бы стереть с лица эту улыбку – чем она ее заслуживает? Тем, что стоит и трогает ритуальные предметы? Тем, что, как ребенок, пробралась сюда втайне от Тупаарнак и возомнила себя неизвестно кем?

Анэ за спиной нащупывает какой-то из предметов Анингаака – и сжимает мягкую кожаную поверхность, и царапает, и сжимает еще сильнее.

А потом понимает.

– Ученик? – сипло спрашивает она.

– Ну… да. С тобой все в порядке?

Ученик ангакока. Тот, кто может подсказать, как вернуть ее тело и излечиться.

– Даже в Нуук[5] не дозвониться. Они бы отправили кого-то в соседний поселок, но боятся, что снова будет буря.

Анэ не знает, что такое «дозвониться», но улавливает главный смысл.

– Никто не придет на помощь? – медленно говорит она, стараясь не смотреть Апитсуаку в лицо.

Обращаться к нему тяжело – словно между ними встает плотная пелена, сквозь которую ничто не может пробраться. Анэ привыкла видеть людей на расстоянии, молча наблюдая за ними из хижины, – но никак не общаться напрямую. Тем более с кем-то ее возраста.

– Да. Но если так спрашиваешь, то меня это не пугает. – Он усмехается и пытается сделать шаг вперед, но вдруг передумывает. – Мне… мне нужно найти Анингаака.

Апитсуак вздрагивает всем телом, кашляет, но быстро возвращает самообладание. Он неуверенно поворачивается к двери и начинает ее открывать.

– Э-э… Апитсуак.

– Да? – Парень тут же поворачивается.

– Я. – Анэ обреченно вздыхает, понимая, что не может придумать ничего, кроме правды. – Мне нужно вернуться в прошлое. На двести лет назад. – Она морщится от резкой боли в горле и ждет, пока сможет вновь заговорить. Заставляет себя тихо, почти шепотом, произнести: – Нужно понять, как пользоваться. – она разводит руками, – всем этим.

Анэ понимает – ему тоже нужно что-то предложить, но предложить ей нечего. Она наблюдает, как тот прячет руки в карманы, как наигранно улыбается и выпрямляет спину.

– Двести лет?

Анэ кивает.

– Ты же Анэ, да?

Она вновь кивает. Апитсуак весь меняется в лице – становится собранным, внимательным, серьезным. От неловкости не остается и следа.

– Ага. Я понял. Я… помогу тебе. Что тебе нужно?

Анэ шумно выдыхает воздух и решается посмотреть ему в глаза – Апитсуак смотрит на нее в упор, в ожидании и явном напряжении. И глаза его так похожи на глаза Анингаака. Но она не дает себя обмануть – он не ангакок, не отец, он просто обычный ученик – и начинает говорить:

– У меня ничего нет. Но я… могу попробовать обратиться к духам. Кажется… так же делал Анингаак, – выдавливает из себя Анэ.

Апитсуак сжимает кулаки.

– Ты знаешь, где он? – Кажется, что у него даже волосы шевелятся на голове. От напряжения между ними ей становится страшно.

– Нет. Он победил ачкийини.

Парень весь подается вперед.

– Я убежала и больше его не видела.

Горло болит так нестерпимо, что Анэ не может сдержать слез.

– Эй, все в порядке? – Он подходит к ней, но Анэ выставляет вперед руки. Отвечать на вопросы сейчас совсем не хочется. – Так, значит, Анингаак… видимо… умер.

Апитсуак вздрагивает и издает шумный тяжелый вздох.

Ей тошно и жарко. Слова тонут в густом воздухе, и солнечный свет так по-особенному ложится на лицо парня, что глаза его словно вспыхивают черным пламенем. Он отводит от нее взгляд и смотрит на маленькое заколоченное окно – его поверхность покрылась разводами и пылью, но солнце сквозь него светит ярко-ярко. Анэ рассеянно скользит взглядом по медвежьим шкурам, лежащим на полу комнаты. Их целых три – и на них черной краской изображены какие-то странные узоры. Не то деревья, не то горы, не то вымышленные существа.

Анэ отказывается верить в то, что ангакок умер. Она вспоминает фигуру Анингаака, вместе с кикитуком оборонявшегося от скелетов, но фигура эта в ее мыслях превращается в черную макушку отца и покрывается снегом. Сверкающе-белым вперемешку с багровой кровью.

– Что мы будем делать? – сквозь зубы спрашивает Анэ, чувствуя необъяснимые раздражение и злость просто из-за того, что ей нужно просить о помощи. Даже не ангакока – его ученика.

– Разбираться. Хочешь обратиться к духам? Давай попробуем. Но тебе понадобится. – Апитсуак отходит и достает какой-то длинный предмет с одной из полок, – вот это.

Анэ вопрошающе смотрит на коричневый пояс, к которому пришито множество странных предметов.

– Пояс. Особенный. Через него ты сможешь общаться с духами. Я, конечно… не знаю, насколько он сработает без костюма… и вообще он не твой.

Анэ выхватывает пояс и ощупывает его, ощупывает каждый предмет. Резко трогает лоскуты ткани, зубы животных, кусочки меха и жгуты. Она помнит, что это, – один раз отец рассказывал ей, что такие пояса наполняются силой, когда люди добровольно жертвуют дорогие для них вещи. Но у него никогда не было таких поясов.

– Это все… люди давали Анингааку?

– Все-таки единственный наш ангакок, – неловко улыбается Апитсуак и протягивает руку. – Дай сюда пояс, я покажу.

Анэ нехотя отдает ему пояс. Парень подходит к шкафу в углу комнаты и достает оттуда деревянный жезл. Привязав пояс к жезлу, Апитсуак отдает его Анэ со словами:

– Вот так. Когда будешь призывать духа, воткни жезл в землю и крепко его держи. Он станет очень тяжелым, но ты сможешь общаться с духом через него. Ну… ты поняла.

Анэ медленно кивает, переводя взгляд с парня на руку и обратно. Весь мир будто раздваивается: с одной стороны – жезл, а с другой – все остальное. Улыбка парня, бледный образ Анингаака в памяти, голова отца в снегу, медвежий зуб, ковер, оленья шкура с багровой кровью – все перемешивается в голове и быстро отдаляется.

– Я… я попробую.

– Можно я с тобой?

Этот вопрос кажется Анэ таким глупым, что она тут же приходит в себя и издает тихий смешок.

– Со мной?

– Ну да. Я… хочу помочь.

– Ты уже помог, – говорит Анэ и, вытянув руку с жезлом, быстро выходит из комнаты.

Но она не успевает даже прикрыть за собой дверь, как Апитсуак выкрикивает ее имя. На миг ей кажется, что это кричит отец. Она тут же выпрямляет спину и медленно поворачивается к парню.

– Ты уверена, что Анингаак мертв? – тихо спрашивает он.

Анэ вспоминает, как безжизненно замер отец. Его неподвижную темную фигуру в белом снегу – последнее, что она видела перед тем, как весь мир заволокло черной болью.

– Не знаю. Надеюсь, нет.

По телу проходит мелкая дрожь, и ноги будто сами ведут ее к входной двери. Она очень ясно представляет себе холм, безжизненный и пустой, на котором можно незаметно провести ритуал. Там, где нет ни жителей Инунека, ни отца.

В голове мелькает мысль: Апитсуак слишком спокойно воспринял ее рассказ. Только теперь она понимает, что он должен был удивиться намного больше. Но Анэ заставляет себя не думать об этом и отправляется на холм – главное сейчас понять, как вернуться домой.

…Анэ быстро взбирается на холм, покрытый толстым слоем снега, – и лишь там, где ноги проделывают снежные дыры, виднеется безжизненный серый камень.

На такой высоте открывается вид на весь поселок. Анэ медленно обводит его взглядом, цепляясь за каждую крышу, каждую цветную стену. Инунек расположен на нескольких низких холмах – каждый усеян домами, словно разноцветными пятнами, в которых теплится жизнь. Позади нависают покрытые снегом горы.

Она старается не смотреть на самые высокие дома – Тупаарнак назвала их словами «магазин» и «школа», но Анэ не хочет ничего об этом знать. Хижин больше нет, и это вселяет в нее липкую тревогу – и Анэ пытается избавиться от этого чувства, прогнать его, напоминая себе, что прошло двести лет, но она обязательно скоро вернется. Все тщетно. Сама мысль, что она действительно в другом времени, отдает неприятной дрожью, и в груди зарождаются ощущения, от которых тускнеет весь мир.

Вздохнув, Анэ садится на одно колено и вонзает кинжал в толстый слой снега. И застывает. Где-то глубоко внутри она понимает, что нельзя брать предметы чужого ангакока и надеяться, будто это сработает, – отец лелеял все свои амулеты, одеяния и бубен, тщательно охраняя даже от чужого взгляда. Но желание сделать хоть что-то, перестать быть маленькой беспомощной Анэ… она не может ему сопротивляться.

Вспоминает слова Анингаака – прислушивайся к телу, давай силе свободу. Дышит тяжело, все не решаясь приступить к ритуалу. Снег перед глазами расплывается в сверкающее пятно. Вздохнув и крепко зажмурившись, Анэ наконец высвобождает силу, дрожащую и клокочущую в ее теле.

Она сжимает жезл так сильно, что хочется выть от напряжения. В голове мерцают образы – вот отец сидит, закрыв глаза, и сосредоточенно напевает какую-то песню. Пение становится громче и обрастает четкими словами – слабо понимая их значение, Анэ повторяет за голосом отца. Она закрывает глаза и направляет все внимание куда-то внутрь. Пытается представить, как щупает собственное сердце, что бьется отчаянно и быстро.

Жезл тяжелеет. Глаза наливаются кровью. Анэ чувствует, как пульсируют виски, как слабеет ее тело и в то же время сила перетекает в руку. Она словно отделилась от своего тела и стала бесплотным духом, наблюдающим за ритуалом откуда-то сверху, – неприятное и в то же время наполняющее силой чувство.

– Мне нужна ваша помощь! – кричит Анэ из последних сил и тут же плачет от боли в горле.

Боль пронзает кожу, возвращая чувствительность, – еще чуть-чуть, и кажется, будто изо рта Анэ польется кровь.

Она обращается ко всем духам, которые только могут здесь обитать, не в силах вспомнить ни одного названия и тем более ритуала. Болит голова, болит спина, дрожат ноги. Но она стоит, заставляет себя стоять, ощущая спиной ободряющий взгляд отца, не думая о том, что его здесь нет.

– Я не понимаю, что происходит, – отвечает ей громкий голос внутри головы. Такой громкий, что весь темный мир вновь взрывается острой болью.

Анэ стонет, сжимая зубы и впиваясь пальцами в дерево жезла, в твердую шероховатую кожу пояса.

«Мой отец, Ангута, выполнил неудачный ритуал. На нас обрушились… волны. Морские волны. А потом… потом… – мысленно говорит Анэ, стараясь не дышать, не глотать, даже не двигаться. Сквозь зубы она издает громкий протяжный стон. – Я оказалась в будущем. В том же месте… но двести лет спустя. Я… пытаюсь… вернуться… домой».

«Твой отец нарушил порядок вещей».

Анэ уже не сдерживаясь кричит, но старается ловить каждое слово. Не шевелясь, не открывая глаз. Колени подгибаются, но она всеми силами опирается на жезл, который становится все тяжелее с каждым мгновением.

«Все ангакоки мертвы. Вырвались духи. Те, что вредны для людей, и те, от кого вы просите у меня защиты. Теперь остров закрыт для остального мира».

«Что мне сделать?» – мысленно спрашивает Анэ, чувствуя, как развеваются на ветру ее волосы, как холод охватывает тело, как по коже пробегают мурашки.

«Я над этим не властен. Но что-то пошло не так. Тебе нужно вернуться».

Без отца. Без сил. Без знаний.

Страх сковывает Анэ. Ноги ее начинают трястись так, что она больше не выдерживает, отпускает жезл и падает на землю. Голос и ветер пропадают, тяжесть уходит – и все, что у нее остается, это лишь вес ее собственного тела и горечь редких слез.

Анэ лежит на спине, вся покрытая снегом, и жезла в сугробе уже не видно. Она закрывает глаза, морщась от боли, и вдруг начинает смеяться. Руки обмякают, и вместо холода она чувствует лишь тепло – даже в снегу, даже после ледяных порывов ветра.

Ей нужно вернуться. Эта мысль кричит и пульсирует в голове, вот-вот – и расколет череп на части. Дыхание быстро выравнивается, тело перестает болеть, и снова из нее рвется неведомая сила, столь мощная, что Анэ остается лишь подчиниться. Она медленно поднимается с камней. Цветные дома Инунека плывут перед глазами, и единственное, что она видит в мутной полутьме, – это саму себя. Маленькую Анорерсуак. Ничего не умеющую, беспомощную, которая может лишь следовать приказам отца, какими бы неприятными они ни были. Тень ангакока, что всегда рядом, но никогда не принимает участия.

И виноват во всем не отец – виновата она сама. Не смогла ослушаться, не смогла подбежать к отцу и спасти его, спасти их всех.

Маленькая слабая Анэ. Не ангакок и даже не ученик.

Мир блеклым полотном окутывает тихая грусть. И солнце палит в затылок, и охватывает ее своим горячим дыханием, а впереди – темнота, и пустота, и такое бледное, неведомое ей самой будущее.

…Ей удается успокоиться спустя бесконечно долгие мгновения. Она постепенно понимает, что горло и легкие больше не болят. Вспоминая ощущения в горле, словно проткнутом десятком ножей, она вздрагивает и благодарит свое тело за исцеление. Но в то же время от мысли, что оно изменилось, Анэ хочется выскочить из собственной плоти, однако приходится дышать и заставлять себя двигаться.

И она идет. Ей по-прежнему жарко и невыносимо неприятно – все в ее теле и разуме кричит ей бежать, исчезнуть, спрыгнуть в воду и дать победить волнам, – но она прячет все это глубоко внутри, чтобы никто не догадался. Все эти люди, беспокойные черные точки с ее высоты, не должны понимать, что происходит. Никто не должен обвинять ее в том, что случилось.

Мысль о смерти Анингаака кажется даже тошнотворной, и Анэ останавливается, держась за живот. С уходом ангакока поселок блекнет еще больше.

Она глубоко дышит и вновь шагает вниз. Медленно ступает по земле, погружая ноги в сугробы. Цветные пятна домов становятся все четче и больше – она вглядывается в большие здания, в оставленные у берега лодки, в маленькие дома, пытаясь разглядеть багровый. И внизу в какой-то момент черные точки начинают бегать туда-сюда – до нее доносятся слабые крики.

А потом Анэ замечает.

Из-за гор выходит человекоподобное серое существо. Оно медленно перебирает своими длинными ногами, на которых светится морщинистая кожа – словно старый костюм, который оно едва-едва нацепило на себя. Существо поворачивается с громким натужным стоном, и Анэ видит длинную ткань с подобием красного капюшона, которую существо удерживает на спине. Ткань развевается на ветру, и серое существо фыркает, дергает ее рукой, отряхивая снег. Анэ замирает, прикованная взглядом к этому капюшону, к ногам, рукам, цепляясь за каждые движения.

Существо тоже замирает, лениво осматриваясь по сторонам. Черные точки разбегаются, скрываются за домами. Анэ знает, что они прячут своих детей.

Она словно наяву видит, как отец неодобрительно качает головой. И хоть Анэ понимает, что его здесь на самом деле нет, она все равно пытается обратиться к нему, спросить, что делать, – но слова тонут в холодном воздухе, и ей остается лишь унять дрожь и думать самой.

Дух сказал, что все ангакоки мертвы. И что Анэ нужно вернуться домой. А как она вернется, ничего не зная о ритуалах и чувствуя себя такой беззащитной?

Существо хрипит и делает огромный шаг в сторону домов. Раз – и морщинистая рука хватает темную фигурку. Лают собаки, кто-то истошно кричит. Откуда-то издалека доносятся слабые рыдания.

Анэ всю свою жизнь наблюдала за ритуалами. Смотрела, как отец вбирает в себя души и силу. Разве все это было просто так? Чтобы она навсегда осталась в будущем, так и не научившись пользоваться силой?

Существо издает еще один стон, сотрясающий округу. Под ногами трясется земля. Анэ пытается удержаться на месте, в то же время не выпуская из виду серое существо. Оно прячет орущую фигурку в красный капюшон.

У Анэ нет пояса. Нет умений. Только страх умереть – теперь она чувствует его особенно сильно, постоянно возвращаясь к танцующим скелетам и ледяной воде.

Но дух сказал, что ей нужно вернуться. А значит – каким-то образом совершить обратный ритуал. Тело отзывается нетерпеливой дрожью – руки сами поднимаются вверх, нога делает шаг, и Анэ уже не может этому сопротивляться.

Она спускается. И, глубоко выдохнув, открывается клокочущей внутри силе – той, что не оставляет ей выбора.

Пусть все будет хорошо. Пусть она сможет выжить.

Пусть она сможет вернуться домой…

Анэ срывается на бег. И бежит, ловко уворачиваясь от крупных камней под ногами, перескакивает валуны, топчет под собой остатки снега, бежит, бежит, пока не настигает первые дома, пока не слышит стоны существа совсем близко.

Разум ее погружается в мутное озеро из воспоминаний, снов про пещеру и древней силы, что сама подсказывает ей, как идти, о чем думать, как ставить руки и что ей нужно…

…и в то же мгновение ее хватает огромная липкая рука. Весь мир переворачивается и кружится перед глазами. Еще мгновение – и Анэ падает, с глухим стуком ударяясь о заснеженные камни, и мир превращается в одну сплошную боль.

Боль везде. В голове, в глазах, в ногах. Со стоном Анэ пытается приподняться на камнях и сквозь плотную пелену слез видит огромных черных кикитуков – она отдаленно слышит их рык и лай. Кричит Апитсуак – за ним кричат и остальные люди. У Анэ больше не остается сил – мир окончательно меркнет, а тело падает на землю, ударившись в последний раз.

– …Анэ? Анэ! Это я! Апитсуак! Вставай, пожалуйста!

Дрожащий голос парня она слышит прежде, чем успевает открыть глаза. Сквозь тьму закрытых глаз она чувствует настоящий солнечный свет, яркий и беспощадный, и нехотя их открывает.

Апитсуак нависает над ней – весь в крови, и руки его повсюду покрыты глубокими багровыми ранами, но Анэ смотрит только на огромный шрам на щеке.

– Да-да… я…

Морозный воздух оживляет. По коже проходит дрожь, и Анэ выдыхает белый пар. Все перед глазами мерцает и искрится, но постепенно обретает четкость – окровавленный, но довольный Апитсуак, лоснящаяся серая фигура на снегу, жители, черными силуэтами сгрудившиеся вокруг них. Все застыли, словно ждут команды Апитсуака.

Слегка покачиваясь, Анэ встает, опираясь на его руки.

– Мы победили! – кричит Апитсуак, и все жители поселка, кто находится рядом, вторят ему в ответ:

– Победили!

– Изгнали!

– Смогли!

Анэ видит облегчение, ужас и что-то безумное в лицах людей. Все они тяжело дышат, сидят или опираются друг на друга – на ком-то видна кровь, кто-то придерживает больную руку, но в каждом жителе она чувствует радость. И теперь люди кажутся Анэ по-настоящему живыми.

За ними лежит распластанное, окровавленное тело существа. Его серые руки по-прежнему блестят на солнце – безжизненные, вывернутые под странным углом. Ноги лежат отдельно – неровные обрубки, из которых торчат кости. Под телом собирается большое озеро воды – ярко-зеленой, с серыми кусочками кожи. Анэ растерянно понимает, что, видимо, именно такого цвета была его кровь.

Она медленно переводит взгляд на Апитсуака – руки его дрожат от радости, он улыбается воинственно и так же безумно, как все остальные. Даже не протер лицо от крови – она все сочится из ран и стекает по щекам, попадая на мех. Анэ пытается принять мысль, что ученик ангакока только что убил большое и опасное существо, – и на это тело отзывается неприятными мурашками. С волос Апитсуака медленно стекает пот и кровь, руки покрыты багровыми шрамами и зеленой слизью. Он неловко улыбается, пытаясь вытереть о меховую одежду дрожащие руки. Анэ вымученно улыбается в ответ, пытаясь передать все свое тепло и благодарность, и на миг ей даже становится уютно – несмотря на все, что их окружает.

В голове проносится мысль – сколько людей стояло бы сейчас рядом, если б не отец? Инунек мог бы разрастись по-настоящему – со всеми, кто выжил бы, у кого не отняли бы ни кусочка души. Возможно, тогда люди гораздо быстрее бы дали отпор любым существам.

Тишину разрезает тонкий детский крик. Анэ вздрагивает и жмурится, думая, что за это ребенка ударят или грубо выведут отсюда, – но, открывая глаза, она видит, как женщина посильнее прижимает ребенка к себе и неотрывно смотрит в сторону. Люди начинают ошеломленно вздыхать, радость мгновенно исчезает с их лиц. Кто-то кричит. Кто-то падает.

Анэ вслед за ними переводит взгляд.

Тела. Несколько неподвижных фигурок лежат в снегу – темные пятна на белых сугробах. Их силуэты размываются, превращаются в безликие тени, и Анэ хватается за голову, тут же ойкая от боли. Пальцы пропитаны кровью. Багровой, как дом Анингаака.

– Мне… мне надо домой, – шепчет она вслух.

Но ей не удается сделать даже один шаг – она тут же начинает падать и едва успевает схватиться за руку Апитсуака. Он обхватывает ее за плечи и ставит на ноги.

– Надо… домой… – повторяет Анэ, усиленно моргая и пытаясь вернуть перед глазами четкие очертания домов.

И в следующее мгновение все меркнет. Она чувствует, как ее хватают крепкие руки и начинают куда-то тащить. Мысли уносят ее к тому утру, когда она впервые проснулась в этом времени и видела лишь чужое яркое солнце. Только теперь вокруг не тишина, а беспорядочный громкий гул – люди кричат, переговариваются, куда-то бегут, окликают Апитсуака, но перед глазами все мерцает и мерцает темнота, и Анэ все тащат и тащат.

Сквозь дрожь в теле и жар на щеках она чувствует, как тошнота подступает к горлу. Анэ вырывается из хватки Апитсуака, и ее начинает выворачивать на заснеженную землю. Если бы не его руки, Анэ ни за что не поднялась бы – осталась бы в снегу, таком холодном и теплом одновременно.

– Я тебя к врачу веду, хорошо? – громко говорит Апитсуак, но у Анэ нет сил даже промычать в ответ.

Следующие мгновения тянутся долго. При каждом шаге Апитсуака голова взрывается искрами и болью. Анэ по-прежнему ничего не видит. Иногда мысли уплывают, и она проваливается в сон – но новое тело тут же вытаскивает ее обратно, и все неприятные чувства оживают вновь.

Наконец они куда-то приходят. Анэ скорее слышит, чем чувствует, как останавливается Апитсуак и оставляет ее одну. Скрип лестницы, двери – и почти сразу он возвращается с кем-то еще. Знакомый Анэ голос гудит вместе с неизвестным женским, ее тело несколько раз ударяется о лестницу и пол, но очень скоро ее кладут на какую-то жесткую поверхность, оставляя в тишине и тепле.

Тело расслабляется, и Анэ даже удается улыбнуться – пока чьи-то руки не начинают ощупывать ее голову и лицо. Ей неприятно от ощущения чужих пальцев на коже, но Анэ не сопротивляется. Она лежит неподвижно, руки безвольно повисли, голова вот-вот расколется пополам. Боль проникает в череп, в кожу, вгрызается в тело и становится ее частью, пока голову все так же осматривает и крутит во все стороны какой-то человек.

Ей задают вопросы. Она слышит женский голос, тонкий, как у Тупаарнак, и в мыслях представляет, как все еще лежит на кровати в багровом доме и ей часами рассказывают, куда она попала. От этого становится так неуютно, что Анэ со стоном поднимает руку и пытается закрыть ей свое тело.

Голос становится громче, но все равно не пробивается сквозь плотную пелену в ушах. Словно их накрыли толстой шкурой.

– Все будет в порядке, хорошо? – раздается над уходом голос Апитсуака, такой громкий и неожиданный, что Анэ вздрагивает всем телом.

И сразу после этого всю комнату охватывает шум. Топот множества ног, крики, стоны. Все о чем-то переговариваются, кого-то окликают, тащат и бесконечно ходят по комнате и дому. Становится душно и жарко, и Анэ пытается вдохнуть как можно больше воздуха – но он словно иссяк.

– Сможешь расслабиться? – Слова Апитсуака стучат как бубен.

Анэ понимает, что он сел где-то рядом с ней. Рука касается ее головы, ложится на нее теплой шапкой, надежно защищающей от мороза.

– Папа… я не умру? – еле выдавливает она из себя. Слова с болью вырываются из горла и исчезают, не найдя ответа.

Анэ представляет свою безжизненную оболочку, навсегда затерянную в чужом, враждебном будущем, без права вернуться домой. Ей хочется верить, что хотя бы душа ее рано или поздно соединится с отцом, но эта надежда меркнет в мерцающей темноте, вытесняется бешеным стуком сердца.

1 Гренландское название шамана. Целитель, проводник между миром мертвых и миром живых. – Здесь и далее прим. авт.

2 Анорерсуак (гренл.) – шторм, полное имя Анэ.

3 Иглу – это ошибочное название для таких жилищ, сами же гренландцы называют их снежными хижинами.

4 Оживленный мертвец, которого гренландские шаманы использовали в своих ритуалах.

5 Столица Гренландии.

Продолжить чтение