Читать онлайн Хонас и розовый кит бесплатно

Jonás y la ballena rosada

Дизайн обложки Meethos

* * *

Глава I

В один из дней, когда все идет наперекосяк, я осознал, что причина всех моих невзгод – моя жена. Она виновата в моем затяжном унынии, в появлении лысины, в нашей пресной сексуальной жизни, моем профессиональном крахе, свирепом кашле и полном безволии.

По натуре я человек пассивный. Даже обнаружив источник всех своих бед, я ничего не предпринял. Я надеялся на судьбу. Всякий раз, когда жена не возвращалась вовремя с работы и раздавался телефонный звонок, я подходил к аппарату с замиранием сердца. Мне было страшно и одновременно жутко хотелось услышать: «Талия погибла в ДТП». Пару мгновений я представлял себя вдовцом, принимающим соболезнования от разряженных в траур дам. Своим возвращением Талия лишала меня заветной мечты об освободительных похоронах. Каждый вечер она приходила домой целая и невредимая, словно курсирующий по расписанию прогулочный катер. Пришлось смириться с ее бессмертием. Из всех жителей Боливии Талия в наименьшей степени рискует попасть в аварию. Преодолев страх перед вождением, она превратилась в единственного известного мне автолюбителя, который следует сигналам светофора, сбавляет скорость, проезжая мимо школ и детских садов, не покидает правой полосы и выполняет все требования предписывающих знаков. Она из тех женщин, встречаться с которыми на дороге я ненавижу. Они едут впереди со скоростью ровно сорок километров в час и задерживают весь поток. Нет такой страховой компании, которая отказала бы им в страховке.

Неуязвимость Талии к авариям не мешала моему воображению обрекать ее на смерть от внезапных болезней. Я специально разобрался в патологии некоторых из них. Самой совершенной была та, что поразила жену одного приятеля. Имя этому чуду аневризма. При ней растягиваются и ослабевают сосуды, например такие крупные, как аорта. Болезнь выбирает молодых. Несчастные годами живут, не подозревая о хрупкости своих кровеносных путей, и в один прекрасный день их внезапный разрыв оборачивается мягкой и безболезненной смертью. Недуг, о котором можно только мечтать, достойный хвалы. Жена приятеля была погребена с улыбкой умиротворения на губах, более сдержанной, чем плохо скрываемый радостный оскал мужа. Аневризма не отбирает красоту, что должно утешать дам. Если бы женщины могли выбирать финал, многие предпочли бы именно такой. Думаю, сон Белоснежки был вызван именно расширением артерий.

Вплоть до сегодняшнего дня я надеялся, что судьба преподнесет мне на блюдечке блаженное вдовство, пока Ликург, коллега по адвокатскому ремеслу, не открыл мне глаза на невиновность Талии.

– Никакой оригинальности! Ты как мои клиенты. Все без исключения винят в своих бедах жен. Они приходят сюда в офис и просят помочь с разводом. Те, что порешительнее, сами бросают супруг и нанимают меня защищать их интересы в суде. Спустя годы выясняется, что, отделавшись от благоверных, никто из них жить лучше не стал – они продолжают барахтаться все в том же дерьме.

Он говорил с таким знанием дела, что убедил бы любого. Меня же его слова не впечатлили. Мы вместе учились в университете. Ликург был худшим студентом на потоке. Когда он сдавал итоговый экзамен, зал был полон любопытствующих. Публика пришла в надежде повеселиться над грандиозными глупостями. Никто не ушел разочарованным. Ликург не истолковал правильно ни одного закона. Гадалка, раскинувшая карты таро, менее изобретательна в ответах, чем Ликург, читающий кодекс. За годы учебы он прибегал к любым средствам, лишь бы сдать экзамен: списывал у соседа по парте, заискивал перед преподавателями. В профессии потребовалось меньше ловкости. В деле недостаток знаний он компенсировал хитростью и пренебрежением этикой – качествами, которые излечивают и гримируют самое дремучее невежество.

Закрыв глаза на недостатки Ликурга, в душе я согласился с его критикой. Обвинять жену в своих проблемах было верхом эгоизма и безрассудства. Однако дух противоречия заставил меня возразить:

– Ты же не станешь отрицать, что, если бы ты был женат на Катрин Денев, то жизнь казалась бы тебе намного интереснее.

Ликург разочарованно вздохнул, как если бы я был ребенком с задержкой в развитии. Он отвел взор в сторону и подпер подбородок руками, попытавшись занять задумчивую стоическую позу. Не справившись с ней, он решил изобразить глубокомысленный взгляд. Его глаза умеют выражать жадность, недоверие, подобострастие, растерянность или панику, но не интеллект. Им не хватает огня, это два погасших уголька.

– Даже женитьбой на королеве шлюх из святейшего вавилонского борделя ты не решишь своих проблем. Ты переживаешь не из-за женщин. Стоит на тебя взглянуть, как становится ясно, откуда твое беспокойство. У тебя кризис тридцатилетия. Классический случай.

– Не хотелось бы тебе возражать, – ответил я. – Но мне уже давно перевалило за тридцать. Мне уже тридцать три.

– Это сути не меняет. К одному он приходит в двадцать восемь, к другому – в тридцать пять.

– А к кому-то и в семь лет, как ко мне. Я был акселератом. Климактерическим ребенком. Коклюш приключился у меня одновременно с радикулитом, – ответил я.

– Сколько ни смейся над моими словами, все равно не поможет.

– Простите, доктор, но я не пойму вашего диагноза. Что за напасть свалилась на меня в тридцатый день рождения?

– Ты еще не заметил? Встретить тридцатилетие – самое большое несчастье. С этого времени ты больше не можешь кутить с чистой совестью. На этом заканчивается праздник жизни. Теперь ты взрослый человек, приятель. Такой же, как лысые старики, толстопузы и реакционеры, которых ты когда-то презирал.

Слова Ликурга прозвучали смертным приговором. С тех пор я не чувствовал себя беззаботным студентом, как раньше. Если существует четкая граница между юностью и взрослой жизнью, то Ликург подтолкнул меня преступить ее. По другую сторону было отвратительно. Там возраст свыше тридцати представлялся неприличным. Когда кто-нибудь допытывался, сколько мне исполнилось, я увиливал от ответа или бессовестно занижал цифру. Меня только что выставили из пристанища молодых. Я изгнанник. Ненавижу мир взрослых. Еще вчера от меня не требовали ни успеха, ни банковских счетов – я слыл перспективным молодым человеком.

Сейчас же, наоборот, никому в голову не придет сказать: «Это выдающийся юноша. Не будем к нему строги – из него еще выйдет толк». Те, кто предрекал мне триумф, сейчас требовали от меня дивидендов в форме свершения своих предсказаний, будто они вложили в меня капиталы. Если бы раньше я колебался с выбором профессии, прыгал с одной работы на другую, то друзья пришли бы на помощь с советами, кампаниями моего спасения, родственники раскошелились бы на психиатра. Тебе исполняется тридцать, и все – ты пропащий человек. Никто за тебя гроша ломаного не даст. Принимаешься за поиски работы, и компании требуют эту нелепую хронологию под названием автобиография. А что, если кто-то не догадывался все это время протоколировать свои достижения? Придется склонить голову перед двадцатидвухлетними кандидатами, начавшими собирать почести с колыбели. Все потому, что мир полон вундеркиндов – гениев, которые в младенчестве были живой пропагандой пользы детского питания, чемпионами в использовании горшка, а в восемнадцать лет били рекорды по IQ в европейских университетах. А чем занимался тем временем я? Пока другие расширяли свои послужные списки, я, по всей видимости, пребывал в спячке. Тот, кто думает, что профессиональную несостоятельность компенсирует успех на любовном поприще, заблуждается. Если раньше, в юности, ты мог обрадовать девушку пластинкой Хулио Иглесиаса, то сегодня она лишь благосклонно улыбнется в ответ на вынутые тобой из кармана кольца с брильянтами. Она способна быстрее ювелира отличить настоящее золото от фальшивого и драгоценные камни от дешевок.

Хотите верьте, хотите нет, но среди этой дисгармонии я позволил себе роскошь влюбиться. Влюбиться платонически, чрезмерно, мучительно и, наверное, неприлично – одним словом помешаться. Страсть разгоралась медленно – от пяток до макушки. Муки я сносил молча, возможно, причиняя их себе самостоятельно. Любовь развивалась в моей душе, подобно тому как некоторые восточные принцы принимают яды в малых дозах для приобретения иммунитета к ним. Так я и поступал со своей опасной девчонкой. Сначала я наслаждался ею на расстоянии, в минимальных дозах. Было приятно. Затем моя фантазия осмелилась на большее. В итоге я проглотил ее полностью, и она жила у меня внутри как влюбленный солитер. Я назвал ее Музой, чтобы вырвать у реальности. Это имя ей не подходило, поскольку никакого художника она не вдохновляла. Самую сильную реакцию, которую она вызывала, была моя продолжительная эрекция. Это возбуждение заставляло меня страдать и приводило в отчаяние. Из-за него я постоянно был не в себе, ходил неряшливый, с помутневшим рассудком, словно меня поцеловала паучиха, яд которой усыпляет и умертвляет.

Ликург заметил мое состояние и спросил:

– Ты что, траву куришь?

– С чего ты взял? – спросил я, прикинувшись наивным.

– У тебя на лице какое-то идиотское выражение, – объяснил он.

Не моргнув глазом, я выдумал для него историю, но сначала предупредил:

– Только никому не рассказывай. Ты должен сохранить все в секрете, а то, если жена узнает, она отправит меня на небеса… Со мной произошла самая обычная история – у меня появилась любовница.

Свою воображаемую возлюбленную я наделил чертами, которые такому неандертальцу, как Ликург, кажутся идеальными. Я обрисовал ему одну из тех девушек, что сами платят за напитки в баре и, дабы не рисковать твоей репутацией, отвозят тебя на отцовской машине в мотель. Они не могут случайно забеременеть, поскольку пользуются сверхнадежными контрацептивами. А если те подводят, они делают аборт, не говоря тебе ни слова. Такая понятливая волшебница никогда не вынудит тебя бросить жену, потому что испытывает мистическое уважение перед семейным очагом. Эти добродетели дополняются подчеркнутой деликатностью, которая заставляет девушку держаться на периферии твоей жизни, быть всегда к твоим услугам и покорно ждать звонка.

Ликург залпом проглотил легенду о Музе, обнаружив сказочную наивность. Он даже не потребовал от меня рассказать, кто она. Дело в том, что он уважал рыцарские законы, согласно которым кавалер должен охранять честь дамы сердца. Вместе с тем, Ликург явно питал надежды выяснить из собственных источников, кто такая эта Муза. Вызов был настоящим искушением, поскольку я дал понять, что это девушка из моего ближайшего окружения, бабочка, притаившаяся в моем саду.

Мне доставляло удовольствие подпитывать его зависть и любопытство. Бывало, я заходил к нему в офис и, переводя дыхание, рассказывал:

– Не понимаю, как не умер от приступа. Провел весь день в мотеле в сорокоградусной жаре, да еще с миллионом градусов внутри.

– Я знал одного типа, у которого так случилось обезвоживание. Из комнаты его вынесли на носилках. Разве ты не знаешь, что в тропическом климате лучше всего заниматься любовью ночью?

– Понимаешь, родители Музы постоянно следят за ней. Она не может позволить себе остаться в мотеле на ночь.

– Не рассказывай сказки. Ни за что не поверю, что твоя Муза – девочка из приличной семьи.

– Зависит от того, что для тебя значит приличная семья.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, – объяснил он, хотя я все прекрасно понял. В снобизме Ликург превосходил рождественского гуся.

– По твоей шкале эта девочка категории А.

– Категории А? Там самые бесшабашные, – осудил Ликург, и позеленел, словно завистливый гном.

– Ошибаешься. На такой девочке ты женился бы не раздумывая, – возразил я.

– Жениться на твоих объедках? Эта Муза, должно быть, совсем распутная.

– Еще какая путная, я тебя уверяю.

– Давай начистоту. Ничего не скажу, если признаешься, что она подержанная. Какой у нее пробег? – спросил Ликург.

– Я не вру, новее не бывает. А сейчас давай сменим тему. Больше ни слова о ней.

– Утаиваешь от меня секреты? Разве я тебе не друг?

– Именно потому, что ты мой друг, не хочу говорить. Представь, что завтра я брошу Талию и женюсь на Музе. Мне не хотелось бы венчаться с девушкой, вся подноготная которой известна моим друзьям.

Разразившись таким признанием, я поднялся со стула, сделал глупое замечание по поводу погоды и сменил тему разговора.

Спустя несколько месяцев я раскаялся, что рассказал Ликургу о Музе. Случилось так, что за это время мой воображаемый роман превратился в настоящий, а выдумки стали правдой. Этот поворот событий заставил меня опасаться, что Ликург догадается, кто такая Муза на самом деле. Какая нелепость! Я сам побудил его раскрыть тайну, которая со дня на день может обернуться для меня катастрофой. Однако в тот день будущее предугадать было невозможно.

И без того дурное настроение окончательно отравил день рождения. Он свалился на меня как свинцовая гиря. Избежать торжества было невозможно. Все мои попытки забыть об этом дне провалились. Талия день за днем напоминала об именинах [1]. Мне хотелось попросить у времени амнистию, чтобы в ближайшие десять лет к моему возрасту не прибавляли ни года. Но в какое министерство направить прошение? Поскольку ответственного за течение времени не существует, мне остается лишь смириться или прибегнуть к какой-нибудь хитрости. Например, одна киноактриса, которой исполнилось пятьдесят два года, в ответ на вопрос о ее возрасте сказала: «Мне сорок двенадцать лет». Последую ее примеру. Буду говорить, что мне исполнилось «двадцать четырнадцать» или «десять двадцать четыре», или «ноль тридцать четыре» года. Может быть, изящнее признаться, что мне исполнилось тысяча минус девятьсот шестьдесят шесть лет? Или представить свой возраст в виде логарифма?

Праздные размышления о времени угнетали меня часами. Глупые мысли. Псевдоинтеллектуальная смесь под соусом из Эйнштейна и Ницше. Вокруг меня царил беспорядок. Но я не обращал внимания на хаос. По дороге в лицей моя машина заглохла на оживленном проспекте Каньото. Образовалась пробка. Я оставил автомобиль и продолжил путь пешком. Опоздав на занятие, я безучастно и сухо продиктовал урок. Хорошо, что никто в лицее не подозревал о моем дне рождения. Худшим, что я мог сегодня услышать, было бы: «Поздравляю».

Ликург заехал за мной под вечер. В это время я уже очнулся от апатии. Да и кто не вернулся бы к жизни? Миг, когда ученицы женского лицея покидают школу, чудесен. Двери открываются, и на улицу устремляются сотни девочек в белоснежной школьной форме, словно колышущиеся на воде лотосы, – они разбредаются, освещая все на своем пути, как будто каждая несет в руке зажженную свечу.

Ликург задумчиво сидел за рулем и не двигался. Его стопор был вызван не поэтическими фантазиями и не пробкой, а наслаждением от созерцания школьниц, невозможностью оторвать нахальный взгляд от их грудей, лобков, задов.

Ко мне подошла рыжеволосая Ракель, ученица выпускного класса.

– Учитель, я не дам вам исчезнуть, не поговорив со мной.

– Поговорим завтра.

– Завтра одноклассницы не дадут вам проходу, и я так и не поговорю с вами.

– Я найду для тебя время.

– Не будьте занудой. Выслушайте меня.

– Выкладывай быстро и по делу. Представь, что отправляешь телеграмму.

– Я провалила историю. Так?

– Так.

– Вам не кажется, что я заслуживаю второго шанса?

– Не заслуживаешь.

– Ради бога. Вы слишком жестоки.

– Я справедлив. Никому еще не ставил более заслуженную двойку, чем тебе. Ты даже не знаешь, кто открыл Америку.

– На контрольной я просто не могла вспомнить. И вообще, зачем спрашивать о таких далеких событиях? Кому интересно, что произошло пятьсот лет назад?

– Государство платит мне за то, чтобы я учил тебя этим глупостям.

– Я на самом деле все выучила, просто запуталась.

– Ты слишком часто все путаешь.

– Вы ошибаетесь. Обычно я уверена в себе, но когда передо мной энергичный и привлекательный мужчина, у меня дрожат коленки.

Конечно же, она меня подкупила таким ответом. Ликург посчитал своим долгом сунуть нос в это дело и заступиться за нее. В итоге я пообещал, что разрешу ей переписать контрольную.

Не успел улетучится запах дешевой туалетной воды Ракель, как Ликург выдвинул предположение:

– Мы только что говорили с Музой. Не так ли?

– Не говори глупостей, – ответил я.

Ликург не спешил заводить двигатель. Шумный поток машин двигался сбоку. Последние ученицы прощались со мной.

– Я не двинусь с места, пока не узнаю, кто Муза.

– Ты ищешь в неправильном месте. Поехали, давай.

– Подозреваю, что это Ирма, та, с феноменальной задницей.

– Это не она.

– Жанин, баскетболистка.

– Жанин лесбиянка, – ответил я и добавил оживленно: – Ликург, ты что, думаешь, я извращенец, который способен соблазнить невинную школьницу?

– Уверен, ты способен и не на такие гнусности.

Глава II

По дороге домой я молил судьбу, чтобы какой-нибудь тщеславный военачальник совершил очередной государственный переворот, провозгласил комендантский час и запретил собрания более чем трех человек. Мятеж спас бы меня от поздравлений и назойливого внимания.

Все то время, что я знаю Талию, не перестаю ей объяснять: «Терпеть не могу дни рождения. Меня бесят похлопывания по спине» [2]. На самом деле, без преувеличений. Именины меня угнетают. Наталкивают на мысли о самоубийстве. Гости напоминают родню, собравшуюся на поминках, чтобы почтить мою память. Супруга, однако, в упор не замечает моих чувств. Сойди я с ума, она вывела бы меня задувать свечи в смирительной рубашке. Заявления об отказе справлять день рождения не принимаются. Талия всегда выворачивает мои слова наизнанку. Она считает, что за возражениями кроется тайное желание пышного праздника. В результате жена устраивает его мне тайком. Особенность таких спонтанных торжеств в полном отсутствии импровизации. Они совсем не удивляют. С утра я натыкаюсь на спрятанный в шкафу торт, плавящийся от жары, и невольно подслушиваю секретные телефонные переговоры, которые жена ведет со своими родителями и друзьями. В итоге, когда я прихожу с работы, дом полон гостей, они распивают мой виски, дымят сигарами и изощряются в шуточках в мой адрес. Меня остается лишь заколоть и подать на стол, как пасхального ягненка.

В этом году Талия пошла на уступки, отказавшись от массовых напоминаний о моих именинах. Она решила рискнуть и положиться на память моих друзей.

Жена встречает меня у входа.

– Привет, дорогой! Как дела, Ликург?

Нетерпеливой, хрупкой и меланхоличной Талии присуще своеобразное изящество, которое раньше наполняло меня гордостью, но сейчас я практически перестал его замечать.

Она бормочет что-то невнятное.

– Что ты говоришь? – переспрашиваю я.

– Ты задержался. Мы так давно тебя ждем, – повторяет она нерешительно.

– Мы с Ликургом заехали в парк. Выпили пива. Я не подозревал, что ты меня ждешь.

– Не прикидывайся дурачком. Ты знал, что мы приготовим для тебя ужин-сюрприз.

– Откуда мне было знать, что вы устроите ужин-сюрприз? Ведь вы планировали его тайком.

– Уверена, что ты догадывался, иначе не опоздал бы. Не выкручивайся. Ты пошел в бар специально, чтобы позлить нас, – обвиняет меня Талия.

– Не слишком ли многого ты от меня требуешь? Разгадать твои планы и примчаться на прием, о котором меня никто не предупреждал?

– Ты оправдан. Но постарайся быть приветливым с мамой и папой.

– Пришли только они?

– Еще тебя ждут Эстебан с женой. Как ее там, Роза? – интересуется Талия.

За все пять лет семейной жизни на моем дне рождения не было так мало гостей. Представляю, как спустя годы мы с Талией останемся в одиночестве и, сидя в полумраке, словно две престарелые совы, будем любоваться замороженным тортом. Отсутствие гостей меня ужаснуло. Ну как меня понять?

Мужчины меня обнимали, женщины целовали. Теща извинилась за опоздание своих детей Пабло и Хулии. Пабло постоянно прогуливал семейные праздники. Он исчезал перед Новым годом, Рождеством, годовщиной свадьбы своего отца и Иры, перед Первым мая, равно как и Днем святых невинных младенцев Вифлеемских [3]. «Во время карнавала нельзя отыскать две вещи: пиво в магазинах и Пабло дома», – любила повторять Ира, его мачеха. В то время как отсутствие Пабло поддавалось прогнозированию, его появление предсказать было невозможно. Совершенно неожиданно он возникал на диване со стаканом кампари в руке и рассказывал сказки о своем новом бизнесе или, абсолютно измотанный, приходил в себя после бегства от судебных приставов, вооруженных десятком постановлений на его счет, одним словом, ставил честь семьи под удар. Хулия не имела привычки пропускать праздники, но всегда являлась с опозданием и в окружении толпы друзей, которые с волчьим аппетитом уничтожали все угощения, от чего хозяева чувствовали себя скрягами, пожалевшими зажарить на ужин быка.

Я обрадовался приходу Эстебана, моего давнего приятеля. Мы дружили с юности. Вместе учились в школе и были основателями пафосного кружка под названием «Свет и знание». Тогда Эстебан был рослым, потливым, державшимся неестественно прямо перфекционистом, готовым к любой конкуренции. Пятнадцать лет спустя он представляет собой уважаемого гинеколога, укротившего свои потовые железы и всеми силами стремящегося к профессиональным свершениям на благо клиенток и общества. Однако стоит ему сделать пару глотков, как он расслабляется и становится приятным собеседником. Моя жена и тесть с тещей его обожают. Я его ценю и любил бы как брата, если бы не его маниакальная одержимость убедить нас с Талией завести детей. Отсутствие отпрысков в нашей семье кажется ему аномалией, попранием законов природы. Стоит мне отвернуться, как он наступает на Талию с нравоучениями, как убедить меня не скупиться на сперматозоиды. Стоит рядом появиться коляске, как он тычет в нее в надежде пробудить в нас желание использовать пестик и тычинку по назначению. Он решился бы на любую выходку, лишь бы увидеть Талию беременной. Уверен, Эстебан без раздумий подменил бы меня в роли, которую я, по его словам, выполнять ленюсь.

– С днем рождения. В этом году я вручу аисту ваш адрес. Ему давно пора к вам наведаться, – поздравил меня Эстебан.

– Спасибо. Аист детей раздает бесплатно. А вот с вами, докторами, я связываться боюсь. Вы берете так дорого, что детям впору рождаться с чеком в кулачке.

Шутка вышла неуклюжей. Никто, включая меня, не засмеялся. Я совсем неостроумен – когда шучу, готов сам заткнуть уши ватой.

Другой причиной отсутствия чувства юмора у гостей был голод. Не успела Талия пригласить к трапезе, как все ринулись в столовую, опрокинув пару стульев, разбив рюмку и чуть не раздавив домработницу Эмилию.

При взгляде на подносы с едой с трудом верилось, что ужин был импровизированным. Жаренное на вертеле мясо. Салат из пальмовых побегов, помидоров, зелени, свеклы, моркови и других ингредиентов. Рис трех сортов. Курица. Свинина.

– Мясо великолепно. Уже пару недель не ел хорошего. Это такой дефицит. Где ты его достала? – спросил Ликург у моей жены.

Талия не знала, что ответить. Ее нога ни разу не ступала в мясную лавку. Пополнение наших съестных запасов сводилось к звонку папе, чтобы сообщить, что холодильник опустел.

Патрокл удовлетворил любопытство Ликурга:

– Пришлось добраться до Ла-Гуардии. Мы проехали двадцать километров, чтобы достать пару килограммов филе. Настоящее безумие!

Патрокл врал: мясо, что мы ели, было из его холодильника. Мясной бизнес – одно из его последних коммерческих начинаний. О деле, которое ему казалось малодостойным, он предпочитал умалчивать. Патрокл разделял труд на высокий и плебейский. Он посвятил свою жизнь выращиванию тростника и импорту бытовой техники. Однако экономический кризис обескровил его предприятия. Крестьяне схлынули с плантаций на поля коки, принадлежавшие наркоторговцам. Рецессия вынудила Патрокла обратиться к единственному рентабельному сектору – снабжению продовольствием. Благочестивому Патроклу было в самый раз открыть фабрику по производству церковной утвари, но вместо этого он вынужден торговать овощами и крупами. К своему стыду он угодил в одну нишу с метисами, стоящими за прилавками на рынке. С унылым видом он часто повторял: «Еще немного, и я скачусь до шашлыков на крыльце кинотеатра “Виктория”». Дочери трепетали от жалости к отцу, слушая его причитания. «Бедный, – думали они. – Чтобы содержать нас, он не отказывается ни от каких заработков и готов даже разводить собак».

Будучи этим вечером в менее доброжелательном настроении, чем его дочери, я спросил с недоверием в голосе:

– Вы ездили в Ла-Гуардию? Как непрактично. Не проще ли было достать мясо из холодильника?

– Ты же знаешь, я не захожу на склад с мясом. Он напоминает морг, и мне противно там находиться… Сегодня, когда я звонил администратору, не осталось даже потрохов, все запасы раскупили. Пришлось запылить ботинки – пробежаться по окрестностям в поисках мяса. Но я не жалуюсь на то, что вынужден охотиться на продукты. Сейчас мы все так живем.

Патрокл задрал подбородок и принял горделивый вид. Ему недоставало посоха и накидки из шкуры верблюда, чтобы сделаться библейским праведником. Он полагал, что никто не сомневается в его россказнях.

Весь вечер Патрокла было не унять. У него появилась возможность заняться излюбленным делом – пожаловаться на финансовые невзгоды. Коих не существовало. Но тесть уверял, будто они обрушились на него, тем самым не позволяя себе впасть в снобистское безразличие, типичное для нуворишей. Он старался избегать грубой демонстрации богатства. Отклонение от мелкобуржуазного стиля жизни, спокойного и сдержанного, он считал проявлением дурного вкуса. Мимикрия под демократа. Она превратила Патрокла в своего рода аристократа умеренного толка. Временами он доходил до крайности – отказывался носить новую одежду или являлся на коктейль в рабочей одежде, как будто приглашение резко сорвало его с плантаций.

– Именно сейчас правительство должно стабилизировать цены и пресечь контрабанду, иначе мы по миру пойдем.

Дождавшись, когда Патрокл произнес заключительную фразу своей тирады, я взял монету в пятьдесят сентаво [4] и попросил его:

– Протяните руку, тесть, – я положил монету ему на ладонь. – Пусть это будет помощью преподавателя-бюджетника страдающим от кризиса коммерсантам.

Патрокл не знал, рассмеяться ему или рассвирепеть. Ира, моя теща, не дала ему времени на размышления, забрав монету себе со словами:

– Я изымаю эти сентаво в пользу бедняков из Центра помощи нуждающимся.

Ира не терпит, чтобы кто-то в ее присутствии говорил о себе дольше пяти минут. Притягивать всеобщее внимание – это ее прерогатива. Она настоящая фокусница, у которой в запасе тысяча трюков, чтобы пленить публику. У нее всегда наготове темы для разговора. То она обрушивает на тебя кровавые подробности последней катастрофы, то смакует подробности громкого скандала. Она коллекционирует истории, собирая их день за днем. Поскольку ее единственным занятием является трата денег Патрокла на благотворительные нужды, перед ней разворачиваются бесчисленные трагедии, которыми она охотно приправляет свои рассказы.

Ира сражалась в рекордном количестве кампаний социальной помощи. Эпидемии, наводнения, безграмотность, безнравственность, нехватка жилья, подростковая преступность. Там, где прошлась беда, появляется Ира и организует крестовый поход помощи пострадавшим. Ей пожимал руку не один президент. Она даже получила титул «Женщина года», который, правда, пришлось разделить с жительницей Ла-Паса, обладательницей свирепой физиономии, которую Ира терпеть не могла.

В общем, с болтовней Иры я мирюсь охотнее, чем с речами Патрокла. Теща перестает быть приятной, только когда пытается всучить тебе пачку лотерейных билетов или заставляет выступить в роли кассира на народном гулянье в поддержку строительства онкологического центра.

За ужином Ира не умолкла ни на секунду – она потчевала гостей перипетиями эмигрантов с Альтиплано [5]. Перед нами возникали вши, грязные ноги в разорванных сандалиях, эпидемия туберкулеза и легочное кровотечение, жилища в плачевном состоянии и смрад от немытых тел.

Встав из-за стола с урчащими животами, мы ретировались в сад, чтобы там выпить кофе. Крики и смех огласили прибытие Хулии с подругами. Они даже не удосужились поздравить меня или хотя бы осведомиться, что здесь происходит: свадьба, похороны или конспиративная сходка. Девушки обрушились на стол, как стая попугаев на кукурузное поле.

Громкие, нахальные, чуть развратные. Порывшись в моих пластинках, они заявили, что у меня допотопные вкусы. Подняли на смех Эмилию, которой интуиция заблаговременно подсказала запереться в туалете. И совершили налет на кухню в ее отсутствие.

Девушек было четыре. Квартет избалованных кобылиц. Сильвия с огненно-рыжей шевелюрой, низкого роста, темпераментная и энергичная, словно начиненная взрывчаткой. Ольга, разительно копировавшая Хулию (или наоборот?) прической и одеждой. Марина, самая высокая, горделивая блондинка, не желавшая взрослеть, шла навстречу половозрелости неуверенно и впустую расточала свою милую улыбку. И наконец, Хулия, заводила группы.

Появление девушек нарушило беседу. Их кипучая энергия притягивала внимание. Мы продолжали разговаривать, но невольно прислушивались к их смеху, делая при этом вид, что внимаем друг другу.

Гости обменивались пустыми замечаниями:

– Страна живет бедно, потому что народ не хочет работать. Если бы я был в правительстве…

– Что бы ты сделал, если бы ты был в правительстве?

– Я приговорил бы каждого безработного к двадцати ударам плетью.

– У меня идея получше. В Боливии избыток бедноты. Мы можем спихивать ее развитым странам. Двадцать отборных нищих в обмен на одного богатея. Швеция согласится. Их социальная служба поддержки обанкротится, если не найдет бедняков, нуждающихся в помощи. Им просто необходимо импортировать нищих.

Я слушал речи гостей, развалившись на диване и прихлебывая пиво, и не имел ни малейшего желания вмешиваться в эти идиотские разговоры. Налегать на алкоголь было нельзя, поскольку в желудке и без того пекло.

Вдруг я заметил, что Ликург нас покинул. Этот проныра совершил маневр, о котором мечтали остальные. Он дезертировал из компании взрослых и уютно расположился среди девушек за столом с пустыми тарелками, остатками риса, забытыми стаканами и с кружащим над ним роем мух. Хорошо представляю себе зависть моего тестя к Ликургу. Роль благочестивого мужа исключает флирт. Однако я частенько заставал его тискающим подружек дочери. Он похлопывал их по спине с притворным отеческим радушием, которое плохо скрывало его истинные намерения.

Следую примеру Ликурга и присоединяюсь к компании. От моего появления девушки не в восторге, но и не прогоняют. Ликург завладел вниманием Сильвии. Она изучает право и выясняет у моего друга вопросы, интересующие всякого новичка.

– Не жди от университета знаний, – заявляет Ликург. – Получить диплом еще не значит смыслить что-то в профессии. В конце ты почувствуешь себя глупее, чем в начале, потому что от новичков не требуют знаний, а вот от выпускников хотят услышать все, что должен знать юрисконсульт.

– Если университет не дает четких ориентиров, то зачем тогда учиться?

– Чтобы получить диплом. Лишь для этого… Знание ты приобретешь из других источников, из повседневной практики, – балабол направлял разговор в нужное русло, неизбежно подводя к моменту, когда он пригласит ее попрактиковаться к себе в контору – как словом, так и делом.

Не прошло и минуты, как Ликург предложил Сильвии стать ее наставником.

– Обожаю учить. Не пойму, почему я не университетский преподаватель… В общем, начну с тебя. В понедельник преподам тебе первый урок.

– Ликург, я бы с радостью приняла твое предложение, но не могу, потому что знаю, что будет в понедельник. Ты начнешь меня лапать.

– Ни в коем случае, – пообещал мой друг.

– Ты наверняка попытаешься воспользоваться случаем, а я тебе отвечу хорошим пинком под зад, – пообещала Сильвия.

– Дефицит учтивых мужчин оправдывает твою настороженность. Но не стоит обобщать, не узнав человека близко.

– Мне кажется, ты такой, как все. У тебя морда любителя гнусностей, – заявила девушка.

– Ты совершенно права, я такой, как все, – признался Ликург, – но в офисе я совсем другой человек. Я не смешиваю дело с личной жизнью.

– Допустим. Но не строй иллюзий на мой счет. Если ты прикоснешься хотя бы к кончикам моих волос, я сломаю тебе ногу одним ударом, – пригрозила Сильвия.

– Оставь в покое мои кости, не собираюсь я тебя обманывать, – заявил Ликург с заметной дрожью в голосе.

Сильвия будет томиться в ожидании понедельника. Что за нахалка! Меня, настоящего, не в пример Ликургу, адвоката, она ни разу не просила поучить ее. А этому тупому животному, которому, кроме инстинктов, ей нечего предложить, она позволила себя обольстить.

Телефонный звонок. Хулия спешит взять трубку. В соседней комнате темно. Ее тень едва различима на стене, трубка прижата к плечу, голова наклонена, тело держит равновесие.

Через минуту она возвращается, раскрасневшись от волнения, словно неожиданно получила приятный подарок.

– Отгадайте, кто мне звонил, – предложила она нам.

– Твой дефективный инкогнито? – ответили мы хором.

– Что он тебе сказал? – спросила Ольга.

– Так. Ерунда, – ответила Хулия.

– Спорю, он тебе непристойности нашептывал, – предполагает Марина.

– Нет. Он ведет себя крайне воспитанно. Подозреваю, что он семинарист.

Девушки требуют от нее повторить слово в слово все, что сказал тайный поклонник. Хулия упирается. Ее щеки разгораются все сильнее. Думаю, она не хочет ни с кем делиться услышанными откровениями. Позже, в полумраке, она насладится ими сполна, как украденным инжиром.

– Если бы мне позвонил неизвестный, я бы не стала класть трубку и быстро сообщила бы о звонке на телефонную станцию. Не доверяю я всяким неизвестным павлинам. Вероятность, что у таких не все дома, выше средней, – заявляет рассудительная Сильвия.

– Хулия его подстрекает, потому что любит тайны. Я ее хорошо знаю. Этот тип понял, что она любопытная, и играет на ее слабости, – говорит Ольга.

Низким голосом, с внушительной серьезностью Ликург предупреждает:

– Девочки, советую вам не подогревать интерес незнакомца. Вокруг много насилия, и нет никаких гарантий, что он безобиден. Мне надоело слушать об историях, которые начинаются как шутки и заканчиваются как трагедии.

Девушки его игнорируют. Я этому рад. Они откровенно забавляются. Выдвигают догадки, называют имена того или иного подозреваемого. Играют в охоту на бандита. И без устали смеются.

– Странно то, – размышляет Хулия, – что он всегда знает, куда звонить. Сегодня, например, как он узнал, что я приду сюда? Кажется, он вездесущ и изучил мои привычки.

– Неужели, зная это, ты не догадываешься, кто он? – спрашиваю я Хулию.

– А как мне понять?

– Есть только одна персона, пребывающая всюду и знающая все о наших делах.

– И кто же это сказочное существо? – удивляется Хулия.

– Бог, – отвечаю я.

Хулия улыбается робко и застенчиво, воодушевленная и разочарованная ответом одновременно. Она купается в мужском внимании и не удивилась бы, если какой-нибудь мелкий бог, красивый, но изгнанный с небес, вздумал за ней приударить.

Глава III

Преподавать историю было делом неблагодарным. Ученицы не интересовались материями не первой свежести. Неделями я откровенно скучал. И тоска меня вконец одолела бы, не получай я время от времени – та-дам! – вознаграждение. Как, например, случилось в тот день, когда я рассказывал о борьбе Ганнибала с Римом.

Класс в плачевном состоянии. Краска на стенах вздулась от сырости, на известке грязные пятна, кирпичи трескаются из-за осадки здания, повсюду слышится шум челюстей неутомимых термитов. Представьте себе вековой склеп, и вы в некоторой степени оцените состояние помещения.

Меня глубоко впечатляет личность Ганнибала. Могучий карфагенянин, если верить историкам, «приучил тело к строгости, аппетит к умеренности, язык к тишине, а ум к беспристрастности». Ганнибал – факелоносец, принесший африканский огонь в Европу. Он перешел через Альпы, потеряв половину войска в снегах. Нанес поражение римлянам в череде боев. Ему оставалось сделать всего небольшой рывок, чтобы вдребезги разнести шумный курятник, которым был Рим, и позволить укорениться в Европе семитской культуре, загадочной и чувственной. Почему он этого не сделал? Что ему помешало? Ровным счетом ничего. Он принял необдуманное решение, откликнувшись на призыв брата о помощи. Ганнибал вернулся в Африку, оставив земли, завоеванные в десятках сражений. Какое досадное отступление!

Я старательно выговариваю названия баталий. Битва при Тицине, битва при Треббии, битва при Тразименском озере, битва при Каннах. Исподволь наблюдаю, как Ракель то рассеяно покусывает кончики волос, то подтачивает пилочкой ногти. Остальные для меня на одно лицо. Все в белой школьной форме. Будь я директором лицея, упразднил бы ее. В менее монотонном окружении преподавать было бы куда приятнее. Обилие белого опьяняет. Понятно, почему исследователи Арктики сходили с ума, скитаясь неделями по заснеженным просторам. Как хочется, чтобы среди белого вдруг появилась зелень или вспыхнули красные языки пламени.

Очевидно, меня никто не слушает. От их безразличия, никогда меня не волновавшего, сегодня мне сделалось досадно. Ведь я вкладываю душу в рассказ. Эта тема меня волнует.

Ищу взглядом Хильду, мою любимицу. Вот она, в первом ряду. Вижу на ее лице усталость, наверное, всю ночь веселилась на вечеринке. Она внимательно слушает, чему я несказанно рад. В награду я мысленно дарю ей полевой цветочек, хрупкий и скромный. Он настолько нежен, что, окажись в ее руке на самом деле, сломался бы. Идеальный подарок для чахоточной монахини.

Урок близится к концу. Осталось рассказать о развязке кампаний Ганнибала. Терпеть не могу эту часть. Опять объяснять глупое решение карфагенянина покончить с завоеваниями и вернуться домой. Слова сбились во рту и с неохотой его покидают, словно толпа, замершая в нерешительности на краю пропасти. Вдруг на ум приходит озорная мысль.

С головой погружаюсь в вымысел. Придумываю новое сражение. Пусть будет сражение при Каргафене. Ганнибал истребляет войско противника. Слоны топчут лошадей. Сто двадцать девять сенаторов, пронзенных кольями на холмах Рима. На полях сражений гниют пятьдесят тысяч трупов. Восемь тысяч патрицианок выданы замуж за карфагенских солдат. Семитская кровь смешалась с римской. Ганнибал – правитель Апеннинского полуострова. Волны африканской страсти и любовного безумия оживляют землю стоических латинян.

Хильда слушает с открытым ртом. Она понимает, что я все выдумал, и, в отличие от одноклассниц, подозревает: учитель сошел с ума. Я заговорщически ей подмигиваю, и теперь до нее доходит. Хильда умна и в то же время является обладательницей роскошного зада. Мне никак не удается свести в одну картинку оба этих качества: сексуальность и интеллект. Стоит сосредоточиться на уме, как из вида исчезает тело: смышленое личико с богатой мимикой парит в пустоте. И наоборот: глядя на ее прелести, я забываю о богатстве нейронов в ее голове и готов уткнуться в нее носом, как кобель в течную сучку.

Звенит звонок. Довольно углубляться в тему. Однако я покидаю класс с ощущением, будто что-то упустил. Я забыл поделиться с ними личным опытом. Разочарованием, которое испытал один мальчик, посмотрев двадцать лет назад фильм под названием «Ганнибал». Его огорчил финал. Паренек вышел из кинотеатра совершенно расстроенным. И вот сегодня этот молокосос возник в классе, вскочил на слона и увлек своего героя в сердце Римской империи.

Так он принял участие в великом сражении. Единственном, выигранном за всю свою жизнь.

На перемене Хильда подходит ко мне. Она обсасывает шоколадное мороженое на палочке, держа его на расстоянии, чтобы не запачкать школьную форму. Она говорит:

– Офигеть, учитель, такого про Ганнибала я раньше не слышала… Урок мне очень понравился. В какой книжке вы нашли эту историю?

– Ни в какой, ты же знаешь… Это была проверка. Ты единственная, кто это понял. Еще раз убедился в безразличии твоих одноклассниц. Они примут на веру бред первого встречного, заявившегося сюда. Только представь себе политические последствия такого отношения к делу.

Зря я выдумал оправдание. Пару минут назад я прогуливался по дворику лицея победителем, неуязвимым в схватке и исполненным собственного величия, словно был верхом на белом карфагенском слоне. Оправдавшись перед Хильдой, я свалился с него и теперь был достоин только плешивого мула. Почему я честно не признался ей, что придумал историю, чтобы повеселиться и заодно отыграться за прежние поражения?

Возможностей толковать историю на свой лад у меня впереди предостаточно. Но мои вымыслы уже не будут так вдохновенны. Я, конечно же, еще не раз поддамся искушению дать волю фантазии. Найдутся и те, кто будет благодарен мне за фальсификацию событий. Вспомним хотя бы о миллионах людей, которые в XIX веке боготворили Наполеона, ликовали, глядя, как перед ним склоняла головы европейская знать. Наполеон был великим героем XIX века, и с его поражением рухнули мечты определенной мятежной части человечества. Пусть невзгоды сломили его, но это не значит, что каждый год, в каждом классе, в каждой школе мы должны пересказывать историю его поражения. Ради собственного достоинства нам следовало бы превратить его в фантастического героя вроде Супермена.

Может быть, объявить историю жанром художественной литературы? Именно! Я на этом настаиваю. Идея многим придется по душе. Мой тесть был бы рад изменить некоторые факты современности. Он позволил бы Гитлеру победить. Патрокл – запоздалый нацист, обожающий разгромленное движение. Поверженное в ходе самой масштабной капитуляции царства теней, что заставляет меня задуматься о том, что в XX веке сочувствие вызывали не только святые, но и бандиты.

В общем, к концу дня мое душевное состояние мутировало из экстаза в депрессию. В то время радость моя была хрупкой, а отчаяние и скука безграничны.

Собираюсь домой, иду по коридору лицея. Во всех классах уроки – приглушенный шум, мерцающий свет. Такое ощущение, что я шагаю по айсбергу, который вот-вот треснет.

Заворачиваю в учительскую. Отто, сидя за столом, проверяет контрольные. Я зашел за своим портфелем и не хочу вступать с ним в разговор. По понедельникам, средам и пятницам Отто преподает физику, в остальные дни пьет. Когда трезв, он обладает тонким чувством юмора. Он мне нравится.

– Ты как раз вовремя. Дай мне взаймы пару песо, – говорит он без паузы и продолжает, получив деньги: – А теперь могу угостить тебя пивом.

– Сегодня я занят, – отвечаю я, хотя не принял бы его приглашение ни завтра, ни послезавтра.

Попойка с Отто для меня столь же невообразима, как полет на дирижабле. Мы коллеги, общаемся и похлопываем другу друга по спине в лицее, но за его стенами нас ничто не связывает. Окажись мы за одним столом в баре, нам не о чем было бы говорить. Весь вечер молча глядели бы друг на друга и неловко улыбались.

В ответ на мое прощание он предостерег:

– Завтра зарплата, – говорит он мне в спину, пока я открываю дверь, и продолжает: – Завтра наше жалование обесценится на двадцать процентов. Сходи на черный рынок, успеешь получить за него хотя бы двадцать два доллара. Ровно двадцать два.

Выхожу на улицу с мыслью об услышанном. «Двадцать два» вспыхивает и гаснет перед глазами, словно рекламная вывеска. Двадцать два доллара – просвещение в этой стране выставлено на барахолку. Столько же за полчаса зарабатывает бронкская проститутка. На эту зарплату я могу позволить себе в праздник полторы бутылки шотландского виски. Месяц работы сведен к литру жидкости цвета мочи. Туго пришлось бы бедному Отто, потребляй он импортный алкоголь, – стал бы трезвенником. Мысль о подачке в двадцать два доллара приводит меня в оцепенение. Это заработок меньше, чем у продавца мороженого на углу. Что мешает правительству поднять нам зарплату? Наверное, они думают, что во время экономического спада больше, чем бумажные деньги, обесценивается только образование. Они видят, что мы ничего не производим, и потому решили уморить нас голодом. Геноцид учителей идет полным ходом, и ни одна гнида не пикнет. Не исключено, что министерство образования решило сыграть с нами роковую шутку и надеется, что, взглянув в расчетный листок, мы наконец-то умрем – от смеха.

Понятно, что в моем случае смерть от голода всего лишь метафора. Ни для кого не секрет, что я зять Патрокла дель Пасо-и-Тронкосо, так же как и то, что тесть поддерживает тепло в моем семейном очаге. Коллегам прекрасно известно мое экономическое положение, отчего подозреваю, что где-то в городе весит ориентировка с информацией обо мне. Все, вплоть до школьных мух, жужжат о том, что я не нуждаюсь в учительской зарплате. А я дорожу работой. По словам жены, я «вредина», поскольку не бросаю лицей назло тем, кто советует мне так поступить. В чем-то она права. Из года в год я отклоняю предложения, о которых для меня настойчиво хлопочут родственники жены. Может быть, я так цепляюсь за учительское место именно для того, чтобы разочаровывать милосердные души, обеспокоенные моей судьбой.

Как бы то ни было, финансовая стабильность мне не в радость. Ведь ее обратной стороной стала зацикленность на проблемах, далеких от реальности. В семье жены я ощущаю себя пленником, племенным петухом, которого пичкают прививками от пятидесяти тысяч болезней.

Добравшись до улицы Либертад, я повернул в сторону центра. Чем дальше я продвигался, тем интенсивнее становилось движение. На перекрестках приходилось притормаживать. Машину сразу же брали в окружение менялы, предлагавшие доллары и крузейро [6]. Они правили бал в радиусе пятисот метров вокруг. Менял легко было узнать по черным чемоданчикам, по тому, как они нервно поджидали клиентов и их лица покрывались испариной вследствие интоксикации деньгами. Они покупали и продавали доллары прямо на улице без опаски и лишних церемоний, словно торговали картофелем.

Все во мне возмущалось, когда я видел, как эта армия спекулянтов, подобно одноруким бандитам, ведет в пучине народного бедствия беспрерывную торговлю. Сам собой напрашивался вопрос: откуда, черт подери, берутся участники этого несметного числа сделок. Может быть, они обмениваются долларами и песо беспрерывно по кругу, повышая после каждой операции стоимость валюты и пожирая полученную экономию с каждой новой покупкой, как мифический змей, поедающий собственный хвост?

Мне нравится ездить на машине по центру города. Пробираешься сквозь нерегулируемый поток. Правила движения никто не соблюдает. Работающих светофоров нет. Улицы словно ничейная земля. На перекрестках поворачивают храбрецы или те, что едут впереди всех. Выделенные полосы как будто упразднены. Машин с каждым днем все больше. Должно быть, где-то есть стальное чрево, порождающее их без устали. Они устремляются вперед, расталкивая друг друга. Бесчисленными вереницами. Словно корчатся от карнавального веселья, схватившись за бока. Естественная для шизофреников среда обитания.

Прямо на перекрестке с университетом я встретил, кого бы вы думали? Музу. Солнце ударило в глаза. Острейшие лазерные лучи. Поле зрения вмиг сузилось до мутной щелки. И вот в этой полосе света возникла Муза. Я резко затормозил. Водитель ехавшего сзади «доджа» бешено засигналил, но я сделал вид, что не слышу. Тип сдал назад и объехал меня сбоку.

В миг, когда Муза, приблизившись, наклонилась и заглянула в окно, облако поглотило солнце, и затмение миновало. Слепые, обретшие зрение, переживают похожий шок. Я готов был поверить, что Муза медленно спустилась с небес, приняв облик безымянной птицы, последней представительницы вымирающего вида. Открытое улыбчивое лицо. Мокрые после недавно принятой ванны волосы. Необузданно мокрые, как если бы она вынырнула из подземной реки. Без заднего умысла она вплотную подошла к машине, повинуясь порыву любопытства. Ее лицо всего в нескольких сантиметрах от моего. Я ощущал ее запах, бесхитростный аромат, равнодушный и безмятежный, – небрежно нацепленная драгоценность.

– Садись, – пригласил я, – отвезу тебя домой.

Она отказалась. Назвала нелепую отговорку. Дескать, идет в испанскую галерею за покупками. Навязаться сопроводить ее я не решился. Гулять вместе было не к чему. Она ничего обо мне не знала. Не догадывалась, что является Музой и вот уже несколько месяцев живет внутри меня, словно брильянт, который невозможно переварить. Она не представляла, что любое ее движение передавалось мне. Стоило ей моргнуть, как мне жгло глаза, и так сильно, что я моргал в ту же секунду. Она и подумать не могла, что обладает властью надо мной. Посади она меня в цветочный горшок и поставь его в своей комнате, из моих пальцев на радость ей распустились бы розы.

Однако Муза была ко мне безразлична. Она даже не задержалась у машины. Виляя бедрами, направилась по улице Хунин и пошла вдоль беспорядочных верениц менял. Раздалось посвистывание. Она молча продолжала двигаться, не ускоряя и не сбавляя шаг. Ее тело вдруг раздалось и заняло собой все пространство этой заполненной мужчинами улицы, сделавшись как будто даже слишком большим для узкого тротуара. Каравелла, проходящая по тесному каналу.

Меня огорчило полное отсутствие чуткости у Музы. Хелен Келлер [7] и та заметила бы, как меня кинуло в пот от волнения, ощутила бы вибрации моей утробы, которая, казалось, начала пульсировать вместо сердца, решив, что оно не годится для выражения любви, и вознамерившись силой занять его место.

Я взял себя в руки и принял решение. Решение, никак не связанное с произошедшим. Да, я таков – иррационален. Мечусь от любви к прагматизму, от африканской музыки к трактатам Фомы Кемпийского. Я решил, что никогда не признаюсь Ликургу, кто такая Муза. На днях этот идиот был совсем рядом с ней, ощутил ее дыхание и не узнал. Ликурга не исправят ни святость Иоанна Крестителя, ни беспутство Иродиады, проживи он с ними бок о бок хоть десять лет. Разве это тупое животное достойно кормиться моими тайнами? Ни в коем случае!

Глава IV

– В саду воняет. Вчера кто-то помочился на газон, – встретила меня Талия и потянула за руку во внутренний дворик. Ей хотелось, чтобы я лично засвидетельствовал происшествие. Она увлекла меня за собой, не дав даже положить портфель или очистить грязь с обуви.

У моей жены болезненная восприимчивость к запахам и продуктам гниения. Очутись Талия в угольной шахте, она опередила бы канареек в скорости определения утечки опасных газов.

Я не почувствовал ни нотки смрада. Не обнаружил также и влажных пятен – солнце сыграло роль промокательной бумаги.

– Точно, кто-то окропил твою любимую травку, – согласился я, чтобы покончить с делом.

– Эти дикари, эти свиньи не подозревают, что ли, что в доме есть туалет?

– Заявляю о своей невиновности, – поспешил объяснить я.

– Это кто-то из твоих гостей, – обвинила меня Талия.

– Подозреваю, что из гостей твоей матери, – предположил я.

– Не оскорбляй невиновных. Единственный, кто способен на такое свинство, Ликург.

Бедняга. Всегда виноват он. В школе учитель выставлял его из класса всякий раз, когда кто-нибудь отправлял атмосферу кишечными газами. Он родился с печатью Каина. И сейчас я готов поклясться на Библии и Талмуде в его невиновности. Безобразие совершила Хулия дель Пасо-и-Тронкосо.

Девушкой время от времени овладевает непреодолимое желание помочиться в необычных местах: на свежем воздухе, в пустом классе, у подножия алтаря или у пьедестала памятника какому-нибудь вельможе. Талии, как и ее родителям, известно об этой странности Хулии. Однако все делают вид, что ничего не знают. Поэтому я не отваживаюсь говорить о происшествии начистоту.

Домой я прибыл в настроении пошалить с Талией. Она идет чуть впереди. Нагоняю ее и прижимаюсь к ее ягодицам, руками вожу по ее телу. Делаю пару шагов вместе с ней. После задираю платье и ласкаю ее бедра.

– Пусти, пусти. Я устала, – просит она.

Усаживаю ее себе на колени. Никакой стимул не в силах оживить ее дремлющий взгляд. Глаза, словно два коматозных ребенка. Она сложила руки на груди, она холодна к моим ласкам. Большего не позволит. Сегодня четверг, придется дожидаться субботы – дня, когда она раскрывает объятия, как отворяет свои двери еженедельное кабаре.

Эрекцию не унять. Пытаюсь снять с Талии блузку.

– Не лезь. Давай поговорим как цивилизованные люди.

– Я могу говорить, пока руки работают.

– Не забывай, я еще не поправилась после цистита. Доктор советовал делать это реже.

Мои руки размыкаются – она улыбается, как инвалидка, спасенная от насильника.

Год от года организм Талии становится все более хрупок. Прикасаясь к ней, я предельно осторожен, как если бы удерживал на кончике пальца хрусталь из коллекции Романовых.

Мы здорово сэкономили бы, заключив бессрочный договор с гинекологом. Пару лет назад здоровье предало Талию. В ее влагалище разместился отель, где в жаркое время года находят приют трихомонады, в сезон дождей – бледная спирохета, а в межсезонье – микроорганизмы менее знатного происхождения. Врач, присматривающий за половыми органами Талии как за своей собственностью, всякий раз изгоняет нежеланных гостей. Но через пятнадцать дней Талия, смущаясь, снова появляется у него в кабинете. Она не осмеливается говорить. Словно целомудренная дева, утратившая дар речи, лишь указывает пальцем на свою вульву. Необычный зуд в этой области нарушает ее покой. Ни наружный осмотр, ни лабораторное исследование не в силах выявить отклонения. Однако недугу объективные выводы нипочем. В отсутствие видимых признаков жжение усиливается. Талия превращает свое недомогание в излюбленную тему для разговора. Она мастерски его описывает, ее речь становится строгой и точной в выражениях. Однако никто ей не верит. Семья, друзья, я – все сомневаются: Талия придумала себе проблему, ее воображение отныне порождает болезни вместо снов. Лишившись нашего доверия, жена замыкается в нездоровом молчании. Спустя десять дней – радостная весть: проявляются видимые симптомы. Боли при мочеиспускании. Настоящая кровь, красноватая примесь в моче. Они с гинекологом одержали победу над нами, скептиками. Вне всяких сомнений, цистит спас авторитет моей жены. Она выстрадала свою победу.

Кладу голову на ее колени. Все в Талии говорит: нет и нет, и нет. Прикрытые глаза, напряженное и удивленное собственной строгостью тело, медленное дыхание. Кутаюсь поудобнее в ее отказ, он мне послужит одеялом. Наплывают думы, надоедливые, неторопливые, тяжеловесные. Закрываю глаза. И словно распахивается входная дверь. Размышления – гости, ждущие меня дома. Все они из прошлого. Это воспоминания о наших первых с Талией любовных утехах, там, в гостиной у нее дома. Гляжу в наше недавнее прошлое, тихое и безоблачное. Талия с растрепанными волосами, возбужденная, полная жизни, еще не изнуренная браком. Рядом с ней я, трогательно худой, с бледным, как при лихорадке, лицом. Мы встаем, диван стонет. Вокруг царит тишина весеннего вечера. Она осматривается в доме: родители, как и следовало ожидать, в своей комнате у телевизора. Мы свободны, как кролики, сбежавшие от повара. Однако я ощущаю себя новобранцем, должно быть, потому, что год назад Талия играла в эту игру с Крисом Молиной. Замечательно! Теперь прилипла мысль о Крисе Молине. Еще немного, и он появится в образе учителя физкультуры, чтобы научить меня, как обращаться с возлюбленной. Идем вниз по лестнице. Дверь наверху закрыта на засов, та, что внизу, скрыта в темноте. Спускаемся по ступенькам, пока не оказываемся в полумраке. Талия остановилась на пару ступеней выше. Она словно на пьедестале, безмолвная и печальная, как статуя, которую решено сбросить в реку. Не замечаю в ней волнения. С Крисом Молиной она вела себя так же спокойно? Не обращаясь ко мне за помощью, она сама расстегивает молнию сзади на платье. Треск, шуршание одежды и распаляющий зной сливаются с полутьмой в единое целое. Она спускается ко мне, протягивая свои аккуратно сложенные вещи. Чувствую себя толстой медсестрой, подготавливающей пациентку к операции. Едва смотрю на нее в профессиональном жесте человека, привыкшего по долгу службы иметь дело с раздетыми женщинами. Чувствую в руках стопку вещей. Поднимаю взгляд. Она стоит, не двигаясь, довольная и немного смущенная тем, что на ней остались лишь красные туфли на каблуке. Я никогда не видел ее обнаженной. Но сейчас я не узнаю ее – у Талии не то тело, которым наградило ее мое воображение, оно более выразительно и агрессивно. Она приглаживает волосы и улыбается мне. Поглощаю ее наготу, доставшуюся мне внезапно и без лишних слов. Треугольник ее лобка – центр притяжения, точка, из которой, как лучи звезды, расходятся бедра и талия. У меня были женщины до нее, но ни одна из них не раздевалась передо мной, чтобы покрасоваться. Они сбрасывали с себя одежду, перед тем как улечься со мной в постель. Талия же предлагала мне именно наготу в качестве закуски, главного блюда и десерта. В тот миг все мое существо свелось к зрению. Талия может практиковаться на мне в искусстве эксгибиционизма, сколько хочет. В прошлом году неудачник Крис не совладал с возбуждением и принялся неистово мастурбировать перед ней. Та мастурбация чем-то напоминала неутешный плач. Держа в руках ее одежду и помня рассказ своего предшественника, я пытался найти более оригинальный выход. Наверняка у меня было страдальческое выражение лица, поскольку Талия, сжалившись, подозвала меня к себе. Ее руки, как два вертолета службы спасения, приземлились на моей ширинке. Она расстегнула молнию и высвободила моего птенчика из заточения. Наружу она его доставала с поспешностью, с которой тянут из воды утопающего, было больно, но я не подавал вида. Она осторожно взяла его в руку и начала неуверенно водить ею, сбиваясь с ритма и сжимая его с неодинаковой силой, как будто с каждым новым движением пыталась найти более совершенный способ доставить мне удовольствие. После того как я кончил, она вытерла его платком. Меня захлестнуло блаженство младенца, оказавшегося в руках первоклассной няньки.

Из нашего окна виден дом тестя и тещи. Пятьдесят метров отделяют меня от лестницы, где Талия разделась для меня в первый раз. Но я отброшен на миллионы световых лет от того молодого адвоката, который позволил поглотить себя взорвавшейся перед ним звезде из плоти и крови. В том парне я узнаю себя. Одни гены, схожие черты лица и то же водительское удостоверение. Несмотря на это, если нам дадут одно задание, например, описать пейзаж или оценить красоту женщины, мы дадим совершенно разные ответы. Он обнаружит чувственность, напор и бесшабашность, мой отчет будет грешить формализмом. Больно сознаваться в этом, но мы словно один и тот же автомобиль, с той лишь разницей, что некоторые мои детали покрылись ржавчиной.

Талия пробуждает меня от раздумий, извиняясь за то, что не пошла навстречу моим желаниям.

– В субботу я удовлетворю все твои капризы. Я даже решила, что в следующем году мы заведем ребенка. Ты же не откажешь мне в этом желании?

Со дня свадьбы Талия вынашивает замысел. Отпуск в Рио-де-Жанейро. В номере люкс отеля на Копакабане ее венчик раскроется навстречу хоботку этого трутня. Домой она вернется с осчастливленной маткой.

Между тем отсрочка нашей поездки в Рио вошла в привычку.

Талия слышать не может вопроса: «Когда ты уже забеременеешь?» Слова любопытствующих звучат для нее как обвинение. Ей кажется, что ее осуждают за нежелание завести потомство, смотрят на нее как на предательницу рода человеческого, ненормальную самку, угрожающую поставить точку в истории гомо сапиенс. Вина, однако, лежит на мне. Это я жадничаю делиться с ней хромосомами.

Наслушавшись советов Эстебана, она разворачивает целые кампании, чтобы убедить меня в достоинствах отцовства. Она демонстрирует шедевры военной стратегии, с помощью которых ей не один раз удавалось разгромить меня и заставить произнести:

– Сдаюсь. Я так больше не могу. Посевная открыта. Выбирай пол, цвет глаз и волос, и я тебе, как по картинке, изготовлю младенца.

– Правда? Ты был бы рад завести ребенка?

– От счастья я не умираю, но уступаю в угоду тебе.

– Мне хочется, чтобы ты испытывал радость, чтобы мы планировали и представляли себе будущее вместе, как все.

– Тебе недостаточно моего согласия? Хочешь, чтобы я прыгал от радости? Не проси слишком многого. Это невозможно. Я по-прежнему против этой идеи. Так что пользуйся побыстрее моей слабостью, а то посевная скоро закончится, – предупреждаю я.

– Я не стану пользоваться ничьей слабостью. Мне обидно твое отношение. Правильно было бы, чтобы мы оба хотели ребенка. Если один из нас против его рождения, то эта неприязнь нанесет вред его психике.

– Он никогда об этом не узнает.

– Он все отлично почувствует. Дети очень восприимчивы.

Литература по психологии изжила простодушие Талии. Постоянное стремление выполнить все наилучшим образом парализует ее жизнь. Чтобы забеременеть, ей нужно получить искреннее согласие от меня и своих родителей и правильно рассчитать время родов. Они должны прийтись на пору отпусков, когда и не жарко, и не прохладно. При этом ребенка нужно наградить правильным зодиакальным знаком, желательно Водолея или Тельца, поскольку они гармонируют с ее собственным.

Роды ни в коем случае не должны совпасть с отпуском ее гинеколога, его участием в курсах повышения квалификации или конгрессах.

Она также остерегается рожать в дни карнавала, Рождество или Новый год. Ведь во время этих праздников в клиниках пациентам уделяют меньше внимания. Также большое значение имеет фаза луны. Кроме того, политическая обстановка должна быть консервативно-умеренной. Идеальным для Талии было бы невоенное правоцентристское правительство, поддерживаемое Церковью.

Талии здорово не повезло родиться дочерью Иры. Величие матери плохо сказывалось на развитии ребенка. Девочка появилась на свет без единого шанса стать центром вселенной, она была обречена вращаться вокруг своей родительницы, одарявшей ее драгоценным сиянием. В жизни Иры моя жена играла роль спутника, второстепенного явления. Как будто она пришла в этот мир украдкой, через черный вход. С первого крика ей предстояло подстраиваться под нрав и вкусы матери. Однако попытки подражать ей были абсолютно тщетны. В результате возникала лишь уменьшенная копия материнских свершений. Достижениям матери дочь вторила миниатюрами: Талия, как социальный работник, участвовала лишь в парочке событий за год, а Ира организовывала благотворительные кампании национального размаха. Даже по тому, как они смеются, становится ясно, насколько они разные по характеру. Смех Иры сильный, выразительный, волнообразный, как кульминация в вальсе. Смех Талии, если его удастся расслышать, похож на бормотание, журчание далекого ручья, глухую молитву. Талия еще в детстве задула свой огонек, поскольку в свете рефлектора матери он был бесполезен. Сохрани она его, была бы намного счастливее. Но из-за преданности она отказалась сиять. Несмотря на это, Талия не питает ревности, не завидует, не соперничает с матерью. Она подпитывается энергией Иры. Трогательно видеть, как она всякий раз подходит к моей теще словно неуклюжий голодный теленок к матке.

На ужин то, что Эмилии удается лучше всего: рис, жареные бананы и бифштексы с яйцами. Эмилия, хотя и проработала пятнадцать лет в изысканном ресторане, хорошо готовит только простые блюда. Она любит хвастаться экзотическими рецептами, но лучше этот вызов не принимать: в последний раз, когда мы решили удостовериться в ее таланте, нам пришлось отправить обед в помойное ведро.

Тщательно жую, разрезая помидор. На аппетит я не жалуюсь. А вот Талия старается есть ровно столько, сколько необходимо. От природы она не прожорлива и отсутствие аппетита компенсирует упрямством, каждый день заставляя себя проглатывать ненужный ужин. Она воспринимает еду как инъекции энергии, полагая, что упадет в обморок, отказавшись от очередной порции.

– Ты заезжал сегодня в студию? – спрашивает она меня, имея в виду фотостудию, которую год назад, когда я уверял всех в своем желании заняться художественной фотографией, помог открыть ее отец.

Всякий, кто меня слушал, убеждался в том, что запечатлевать на пленке ближнего своего – мое нереализованное призвание. Меня поддержали в этом бизнесе, дабы я явил миру свое искусство. Через два дня после фуршета по поводу открытия фотостудии мой энтузиазм спал. Пик самолюбия миновал, и я вверил заведение болвану японцу, который управлял им с ловкостью эквилибриста: доходы и расходы никогда не сходились.

– Не заезжал. Завтра загляну туда.

– Папа говорит, что никакой бизнес не будет прибыльным, если не контролировать сотрудников.

– Я пришел на этот свет не для того, чтобы нянчиться с китаезой Таназаки.

– Тебе ведь нравилось фотографировать, Хонас, – напомнила мне Талия.

Она не оставляет надежды, что однажды мой творческий моторчик застучит и, как самый трудолюбивый мул, примется бешено работать.

– Я любил и люблю фотографию. Но только лишь из желания иметь хобби – я не собираюсь портить глаза, сидя в темной комнате, – объяснил я.

– Сколько человек мечтало бы оказаться на твоем месте. Ведь заниматься своим призванием чудесно.

– Неправда! Большинству людей нравится зарабатывать деньги. Срать они хотели на призвание. Если бы им предоставили выбор, быть нищим Микеланджело или заработать состояние, убирая туалеты борделя, они выбрали бы последнее… Что за бесовщину тебе рассказывали об устройстве мира в Университете Кордовы?

– Меня не интересует мир, меня интересуешь ты, Хонас, мой муж, – ответила она.

На столе появились креманки с поблескивающей черной массой.

– Это молочный пудинг, сеньор, – объяснила Эмилия.

Талия с отвращением смотрела на темную вязкую субстанцию. По аскетической привычке, усвоенной в детстве, она съедала все, что подавали. Однако даже факиру этот десерт показался бы ужасным – он напоминал слизь моллюска.

– Черный пудинг? Корова была мулаткой, – заметила Талия.

– На рынке нет рафинированного сахара, вот и пришлось купить черный, что тоже было непросто. За ним стояла очередь в два квартала.

– Зажмурься и вперед, – предложил я.

Талия, проникшись духом мистического самоотречения, зачерпнула ложкой комок пудинга и проглотила. Я, напротив, даже под гипнозом не решился бы отведать десерт, напоминающий сгусток спекшейся крови.

– Сегодня приходила мама, – продолжила разговор Талия, – мы проболтали два часа.

– Могла не говорить, и так понятно, – ответил я. – Когда я прихожу с работы и вижу тебя печальной, встревоженной и раздраженной, мне ясно, что в гости приходила твоя мама. От ее речей ты расстраиваешься больше, чем от экзистенциалистских романов. Ты не успокоишься, пока завтра не решишь изменить что-нибудь в своей жизни: записаться на курсы современного танца, выставить машину на продажу, написать заявление об увольнении или, еще хуже, попытаться изменить мою жизнь.

Талия меня не слушает. Она обладает поразительной способностью полностью отстраняться от разговора. Сложно заметить момент, когда она проваливается в параллельную вселенную. Бывает, я говорю с ней часами и останавливаюсь за десертом, осознавая, что она сейчас далеко, будто птица, парящая в небе с широко расправленными крыльями и дремлющим мозгом, и позабыла обо мне и моих глупостях. Эти скрытые обмороки приводят собеседника в бешенство. Они случаются с Талией, когда разговор ей неприятен. Легко понять, почему родители возили ее к неврологу и согласились на многолетний курс лечения от редкой формы эпилепсии. Она здорова. Но удобнее объяснять ее рассеянность болезнью, нежели скрытым отказом тебя слушать.

Талия со стоическим терпением прикончила пудинг и спросила:

– Ты даже не попробуешь?

– Нет. Можешь забрать, – ответил я, пододвинув ей креманку.

– Пудинг великолепен, – сказала она и съела еще немного.

Ее глаза загорелись. Она придвинула свой стул ближе к столу и сказала:

– Ты здорово подметил про визиты мамы. Сама я не обращала на это внимания. А сейчас поймала себя на мысли, что собралась завтра перекрасить волосы, стать рыжей.

– Тебе не пойдет.

– Мне наскучил мой внешний вид, хочу поменять образ… В глубине души я понимаю, что, хоть сейчас и говорю об этом, завтра не решусь перекраситься. Испугаюсь, что перемена будет радикальной и я изуродую себя, а стать прежней Талией не смогу.

Ложка описывает красивые дуги в воздухе. Талия ест с изяществом. Маленькими порциями, как канарейка. Она способна растянуть обед на пару веков. В отличие от меня, она никогда не спешит.

– Есть подходящее для тебя место. Мама заполучит его без проблем.

– Не сомневаюсь. Она мне уже отыскала восемьсот тысяч таких мест, – ответил я.

– Ты хотел бы работать в банке? Советником по правовым вопросам. Зарплата приличная.

– Терпеть не могу банки. У меня портится настроение, когда вижу кассиров, слюнявящих чужие деньги. Нет более жестокого занятия, все равно что охранять гарем, не будучи евнухом.

– Зато платить тебе будут намного больше, чем в образовании.

– К черту! Дать им удушить меня банкирским галстучком? Не шути так. У меня нежная шея. У них там, небось, строгий распорядок. Еще заставят работать больше четырех часов в день.

– Люди во всем мире работают как минимум по восемь часов в день. Самые удачливые работают по двенадцать. И в результате они добиваются успеха в своем деле.

– Не хочу успеха, – ответил я.

– Почему?

– Потому что я самый большой неудачник в своем выпуске. Единственное занятие, в котором я преуспел, это неудача. Я старался, годами заискивал перед ней. Нет причины отказываться от такого завидного положения. Добившись успеха, я стал бы аутсайдером.

Эмилия принесла две чашки кофе. Добавив в свою черного сахара, я превратил напиток в студень, который ей никогда не приготовить.

– Твое презрение к успеху кажется мне надуманным. Звучит неубедительно. Совершенно ясно, – заявила Талия, – что твоя беда не в отсутствии амбиций, а в их избытке. Ты предпочитаешь продолжать работать в лицее, сбивая с толку несчастных девочек, потому что должности, соразмерной твоей гордыне, еще не придумали. Ждешь, что тебе предложат стать президентом?

Какой бы ошибочной ни была трактовка Талии, она меня развеселила. Мои аплодисменты жене.

На самом деле не нужно быть стэндфордским доктором психологии, чтобы постичь мое скромное желание: оставьте меня прозябать в лицее.

К сожалению, добрые самаритяне меня не слышат, да и никогда не слышали. С самого рождения я сталкивался с перфекционистами. Им было мало, чтобы я счастливо лежал в колыбели, они научили меня ползать. И ведь никто не скажет, в чем польза этого умения – во взрослой жизни оно мне ни разу не пригодилось. Уверен, что первое произнесенное мною «да-да» вызвало у них недовольную улыбку. Они показали мне, как из «да-да» сделать «ма», а потом удвоить звукосочетание в «мама». А после того как я забил свою голову грамматикой, орфографией и синтаксисом, мне указали на ценность молчания. Они ничем не довольствовались. Постоянно выдумывали новые и новые навыки, которыми я должен был овладевать. Только вообразите: от представления о катехизисе до понимания политического устройства государства прошло двадцать потраченных впустую лет. Почему бы им не изобрести более радостные способы перемещения по жизни? Не хватает воображения? Разумеется, хватает. Раз уж они сумели придумать олимпийских богов, чьим самым высоким занятием было соблазнять земных дев, то могли бы давно подарить человечеству менее тягостный образ жизни.

Ликург утверждает, что я страдаю от кризиса тридцати лет. Это не так. Мой кризис начался в колыбели или еще раньше, в моем случае он дородовой, внутриутробный. Неважно, что прошли годы, прежде чем он проявился. Выдержка – его главная особенность. Он дождался, пока я созрею, как сыр. И разразился в день, когда я уже был обладателем диплома о высшем образовании, а в лацкане моего фрака пылала свадебная гвоздика. Я был одним из тех, кого социологи называют молодыми представителями зажиточной буржуазии. Это для таких потребителей, как я, открывают лавки виски, бутики, шикарные отели. Для нас через границу провозят контрабандой напитки и парфюмерию. Чтобы мне жилось безопасно, ведется борьба с терроризмом. Доктора дерутся за «клиентуру», как они нас называют. Сборщики тростника с севера – это не клиентура. Только задумайтесь, такие люди, как я, держат в состоянии боевой готовности целое войско медиков, стоматологов, парикмахеров, нянек, поваров, продавцов бытовой техники, мастеров по ремонту этих приборов, женщин на один вечер, шахерезад на тысячу и одну ночь, адвокатов, которые для нас организуют развод после тысяча второй ночи. Самолеты, отправляющиеся каждый день в Майами, рассчитывают на таких пассажиров, как я. Сам консул США выдает с улыбкой им визы – они ведь не останутся прозябать в латиноамериканском гетто в Нью-Йорке.

Не выдает ли нелюбовь к подобным привилегиям болезненное высокомерие? Не успел я снять мантию выпускника юридического факультета, как на меня обрушился вал чудесных предложений. Среди них светом драгоценного камня с другой планеты манила мечта всего моего поколения – работа в североамериканской нефтяной компании. Теплое доходное местечко. И какое же решение я принял, стоя у распахнутых ворот Эдема? Я замер. Предложение меня испугало. Нефтяная компания возникла передо мной, как кит из пучины перед моим тезкой Ионой, чтобы проглотить меня и через сорок лет выплюнуть дряхлым, беззубым, лысым и узколобым стариком. На предложение я ответил отказом. Безумным и непонятым семьей отказом, который был абсурднее песен Заратустры. Однако успех упрям, он продолжал преследовать меня. Мой путь был устлан предложениями трудоустройства, и я расшвыривал их в стороны, как кегли. Они мне были ни к чему. Родственники жены, моя мать из Ла-Паса, обеспокоенные друзья горевали оттого, что я упускаю уникальные возможности, а я бежал от них прочь, как бычок, заподозривший, что его собираются кастрировать.

– Разве не обидно, что парики вышли из моды? – говорит Талия.

Ее лицо мрачнеет от досады, на него ложится гармония теней и света, которая держится доли секунды и переходит в напыщенную свинцовую решимость.

– Вот бы мне десять, двадцать, пятьдесят париков всех цветов и фасонов – одни дурацкие, другие сексуальные. Было бы потрясающе: сегодня я блондинка, завтра у меня кудряшки из просмоленных волос африканки.

Талия заводится от мысли о перевоплощении в другую женщину. В эротических снах она становится то яркой и жизнерадостной проституткой, то самой сексуальной на свете обезьяной Читой, возлюбленной Тарзана и всей обезьяньей братии – шимпанзе, орангутангов и горилл, в ряды которых время от времени протискиваются крошечные игрунки. В снах она хитрит – не понимает, является ли она главной героиней или наблюдательницей. Путаница, однако, не мешает ей наслаждаться оргиями.

– Ты мне нравишься такой, какая есть, с естественным цветом волос, – сделал я притворное заявление, чтобы ободрить ее.

Я выпил полчашки кофе. Помешиваю жидкость ложкой. На поверхность всплывают белые ниточки: одни длинненькие, другие скрученные, эти неподвижные, те корчатся в странных конвульсиях. Зову домработницу.

– Эмилия, взгляни на кофе, что там в чашке?

– Червячки, – отвечает она бодро с невинным видом.

– Червячки? Откуда они взялись в моей чашке, черт возьми?

– В моей их тоже полно, – подтверждает с ужасом Талия.

– Они явно не из кофе, наверное, попали с сахаром, – выдвинула предположение домработница.

Чтобы проверить свою гипотезу, она высыпает содержимое сахарницы на тарелку. Черный сахар походит на влажную садовую землю, удобренную и плодородную, в которой нашли приют сотни извивающихся, переплетенных в клубки дождевых червей.

– Боже мой! Я ведь проглотила две порции пудинга, – восклицает Талия.

– Не беспокойтесь, сеньора, это червячки из сахарного тростника, они чистые и сладкие, – утешает ее Эмилия.

– И богаты протеином, – добавляю я, пытаясь убедить ее в диетической пользе существ.

Талия, бледная, поднимается, унимая дрожь, и произносит:

– Быстро принесите мне литр оливкового масла – я должна срочно выблевать этот перегной.

Глава V

Школьная рутина снова одолевала. Чтобы справиться с ней, приходилось изобретать особые методы обучения. В понедельник в голову мне пришла идея рассказать об исторических событиях, не используя имен и названий. Я решил сократить имена людей, названия городов, стран и местностей до их первых букв.

Сказано – сделано. Я опробовал систему на походах Юлия Цезаря. «Ю. Ц. пересек Р. и сразился с П. в битве при Ф.». Повествование без запретных слов требовало от меня сосредоточенности тибетского ламы. Ученицы оживились. Они делали записи в тетрадях со скоростью стенографисток ООН, протоколирующих речь пакистанского посла. Девочки заподозрили неладное: неужели министерство образования модифицировало образовательный процесс, чтобы занять делом потенциальных демонстрантов? Испуг не позволил им оценить преимущества новой технологии преподавания – экономию болтовни и сокращение круга тем до самых важных: войн и измен, смертей и вспышек чумы, как незаметных, так и масштабных.

Наигравшись вдоволь, я решил подписать мир с именами собственными. Инициалы на уроке истории уступили место машине времени. Своего рода автобусу, в котором я буду перевозить исторических деятелей из одной эпохи в другую.

Хильда внимает моим объяснениям с радостью комнатной собачки, которой дозволено побегать за бабочками. Мне чудятся слезы умиления в ее глазах. Такая радость от нововведения меня воодушевляет.

Предлагаю доставить в нашей машине времени в XX век персону, которая лучше других подошла бы на роль генерального секретаря ООН, чтобы выступать посредником в сложнейших конфликтах нашей эпохи.

Ракель предлагает царя Соломона, самого справедливого и мудрого правителя Античности. Переносим его в настоящее. К сожалению, он не может занять пост, поскольку на него давно заведено дело об убийстве младенца – он обвиняется в намерении разрубить его пополам.

Хильда настаивает на кандидатуре Диогена Синопского. Но по дороге на сессию ООН его арестовывают за нудизм.

Сошлись на Франциске Ассизском. Он явился целым и невредимым, но в аэропорту его сразу же помещают на карантин. Зная о его привычке жить среди зверей и подставлять тело под укусы москитов, санитарно-эпидемиологический контроль боится, что он станет разносчиком тысячи болезней. Небезосновательное опасение, ведь у него нет международного свидетельства о вакцинации.

Игру прервал телефонный звонок. Я вышел из класса, чтобы ответить. Звонила секретарша тестя.

– Сеньор Дель Пасо-и-Тронкосо хочет поговорить с вами немедленно.

– Что-то срочное? – спросил я.

– Да.

– Всегда говорит поторапливаться, когда меня вызывает.

– Он так говорит всем без исключения. Каждый раз приказывает созвать всех срочно. Но если дело по-настоящему важное, он не звонит, а отправляет шофера на поиски нужного ему человека.

– А-а, понятно.

Я отправился в кабинет директора попросить разрешения уйти. Хуана Рамос полновата, носит одежду в цветочек и контактные линзы. Уже успела развестись с двумя мужьями. На обоих бракоразводных процессах она заявляла, что стала жертвой ментальной жестокости.

– Мне нездоровится. Можно пойду домой?

– Это заразная болезнь? – поинтересовалась она с неудовольствием, поскольку я отвлек ее от чтения «Амалии», романа, который она начала читать, когда я только приступил к работе в лицее.

– У меня понос, – соврал я. Выбор пал на этот недуг, поскольку в этом случае ни одна учтивая дама не решиться расспрашивать о подробностях.

Дом тестя находится в пятидесяти метрах от моего, в спальном районе. Двухэтажный, классический и строгий, он окружен забором, по всей длине обнесенным колючей проволокой, которая некогда находилась под электричеством, пока на ней не встретил свою смерть юный Аполлон из бедняцкого квартала. Одни говорили, что он был влюблен в домработницу, другие утверждали, что в Хулию. Величие этого дома умаляет и уродует жилища во всей округе, включая и мое собственное. Когда я произношу «мой дом», я использую эвфемизм, потому что по большому счету он принадлежит Патроклу. Хоть он нам его и подарил, все равно расхаживает по нему хозяином, словно Санчо Панса по своему острову.

Пятнадцать лет назад тесть за гроши купил землю, на которой сегодня раскинулся целый район. Она быстро обесценилась из-за прогноза одного бельгийского инженера. Умник заявил, что здесь пролегало старое русло реки, и предрек, что по старой памяти она рано или поздно вернется почивать на эти просторы. Патрокл приобрел участок, да еще нанял на работу того бельгийца, чтобы тот не только отрекся от своего предсказания, но и разработал план застройки нового квартала. Спустя двенадцать месяцев все возведенные здесь дома были распроданы.

Неслышно и осторожно река течет в четырехстах метрах отсюда. Жители слышали о ее существовании, но редко добираются до нее, а иные вообще не знают, где она находится. Они считают, что городские нечистоты попадают прямиком в реку, и потому игнорируют ее, предпочитая купаться в бассейнах. Обитатели соседнего же района каждое лето бегают плескаться в ней.

Захожу во владения тестя и сталкиваюсь с Пабло, моим шурином. Он улыбается мне и протягивает руку. По его спокойствию понимаю, что он недавно обанкротился. Обычно финансовый крах вызывает у него смирение.

У него лицо отца. Типичная примета незаконнорожденных детей, чьи гены никогда не скроют истинного авторства. Он настолько похож на Патрокла, что кажется его братом, а не сыном. Такой путанице способствует его преждевременное старение. Пабло уже потерял половину шевелюры, а остатки волос покрыла седина. Никто не догадывается о его истинном возрасте, сам отец забыл год рождения своего чада. Вся семья знает, что Пабло моложе своих волос и старше безответственности.

– Тебе отец позвонил? Тогда мой тебе совет, не заходи. Беги во Вьетнам. Старик впал в маразм, – предупредил меня Пабло.

– Он в нем давно. Я привык, – ответил я. – Чем он тебя так напугал?

– Рассказом о своем новом проекте. Говорить ничего не буду, все равно не поверишь. Зайди и убедись сам.

Спокойствие его отпустило. Он вернулся в свое нормальное состояние – к неиссякаемому возбуждению, снова стал гончей, преследующей сделку века.

– Вижу, ты здоров и невредим, – сказал я, – несмотря на банкротство. Наверное, ты снова одурачил всех своих кредиторов.

– Дела у меня лучше, чем можно подумать. Я придумал бизнес, который меня озолотит.

Пабло не находится в настоящем, вся его жизнь протекает в вечном преддверии богатства, он живет за день до того, как станет миллионером. Но фортуна от него постоянно отворачивается и оставляет у его ног, вместо груд золота, связки писем от кредиторов. Однако он не падает духом. Его намерение стать богачом подобно хвосту ящерицы, регенерирующемуся из мельчайших остатков.

Он не преминул поведать мне о планах обогащения. Секретов он ни от кого не держал.

– Мы будем продавать кровь гаитян в больницы янки. Кровь сегодня котируется выше нефти, дороже золота. В рентабельности ее превосходит лишь кокаин.

– Как ты ее заполучишь? – спросил я скептически.

– Даже последний бедняк может ее получить. Просто никто не хочет заниматься этим делом, потому что кровь гаитян стоит сейчас дешевле навоза. Она обесценилась из-за подозрения, что вирус болезни педиков, СПИД, проник в Соединенные Штаты в плазме крови чернокожих с Карибов. Единственный способ спасти продукт – это переправить его в другую страну и оттуда продать гринго.

– А СПИД? Ты же не будешь предлагать зараженный товар?

– СПИДа не существует. ФБР придумало миф о нем, чтобы был повод преследовать гомосексуалистов.

– Верится с трудом.

– Его не существует, – настаивал Пабло. – Готов дать тебе сто миллионов песо, если покажешь мне хоть одного больного СПИДом.

– Лично я не знаком ни с одним таким больным. Но я видел фотографии в газетах и журналах.

– Это ни о чем не говорит. Я, к примеру, видел фотографии Кинг-Конга, но ведь его не существует.

Я отступил. Смысла настаивать не было. Пабло наверняка врал. Когда он не был занят настоящим делом, он его себе выдумывал. Сам он вряд ли определил бы, какие из его предприятий реальные, а какие вымышленные, поскольку и те и другие были химерами. Именно поэтому меня очень удивило то, что намерения Патрокла (человека более реалистичного) ошеломили Пабло.

Тесть принял меня в своем кабинете, просторном и пустом, как неф провинциальной капеллы. Его письменный стол был настолько велик, что, положи на него матрас, он служил бы кроватью, превосходящей по размерам брачное ложе Екатерины Великой. Вдоль стен стояли книжные шкафы с книгами в переплетах из кожи, с одинаковыми корешками.

– Познакомься с инженером Дрюу. Он бельгиец.

Я пожал руку субъекту. У него было красное лицо, он курил трубку и был одет как настоящий инженер: сапоги в глине, одежда защитного цвета. Сидел он вальяжно, словно отдыхал на груде кирпичей напротив своего незавершенного творения. Для полной картины у входа в дом не хватало лишь его тарахтевшего фургона с лебедкой. Интерес ко мне он проявил, только когда узнал, что я зять Патрокла.

– Дорогой мой Хонас, я узнал, что на работе у тебя не ладится, потому и распорядился позвать тебя, – заявил тесть.

– Я ценю вашу заботу, – ответил я, – но лицеем я полностью доволен.

Тесть встал и позвонил в колокольчик.

– Принеси виски сеньорам, – приказал он домработнице.

Женщина, глядя в пол, ответила:

– Виски? Сеньор мне категорически запретил подавать виски утром.

– Запрет снят, – сообщил он ей.

– Сеньор приказал мне пропускать мимо ушей снятие запрета, – напомнила ему служанка.

– Запрет на снятие запрета снят, – провозгласил Патрокл торжественным тоном, с которым диктатор провозглашает свободные выборы.

Когда женщина покинула комнату, Патрокл сказал:

– Как сложно объясняться с этим народом.

Но, судя по терпимости, с которой он говорил с домработницей, я сделал вывод, что она была либо его дальней бедной родственницей, либо внебрачной дочерью одного из друзей или знакомых, в угоду которому старик решил ее приютить, выплачивая ничтожное жалование, и воевать с ней до конца жизни.

Женщина принесла поднос с бутылкой виски, льдом и стаканами. Под ее осуждающим взглядом никто не притронулся к напитку.

– Хонас, я уверен, что ты сыт по горло своей работой, – сказал мне тесть.

– Никогда в жизни я не чувствовал себя более востребованным, – ответил я.

– Бьюсь об заклад, ты осчастливишь всех, уволившись из лицея. Девочек будет учить настоящий преподаватель, коллеги лишатся твоего дурного примера, а Талия снова воспрянет духом.

– Звучит убедительно для них, но не для меня, – заявил я.

– Это именно в твоих интересах. Не кажется ли тебе, Дрюу, что моему зятю работа осточертела больше, чем плешивому мерину?

– Вне всяких сомнений. Стоит взглянуть на него, как становится ясно, что он несчастен.

– Не смешите меня. Мне лучше знать, насколько я доволен своей работой, – возмутился я.

– Бедный. Ему нужно помочь. Он не может признать собственную неудачу, – посетовал Патрокл. – Ты напоминаешь мне того голого короля – мастера внушений, который, выйдя на улицу, убеждал придворных, что одет. Ты пародия на него. Все, кроме тебя, смотрят на дело трезво. Другие видят тебя насквозь, сам же ты ничего не замечаешь.

Вошла домработница. Она поставила на поднос новую чашу со льдом и забрала ту, к которой никто не притронулся.

– Долорес, тебе не кажется, что у этого парня такое выражение, словно его распяли на кресте?

– Еще бы! Одно лицо с иконами из храма Гроба Господня, – ответила она, не взглянув на меня.

– Что я говорил? От тебя несет тоской за версту. Я очень надеюсь, что ты наконец-то задумаешься о своей судьбе и отыщешь занятие, достойное моей дочери. Здесь можешь рассчитывать на меня. Я тебе охотно помогу. Я даже готов предложить тебе работу.

– Спасибо. Меня не интересует смена деятельности.

Патрокл открыл ящик с кубинскими сигарами, который красовался у него на столе уже несколько лет. Засунул одну в рот и взял со стола зажигалку. Ленивый прибор отказывался извергать пламя. Махнув на него рукой, тесть вернул сигару в ящик и сказал:

– Современные молодые люди мечтают работать в громадных офисах, где у них был бы кондиционер, гарем из шести секретарш и мини-АТС, чтобы названивать разным шлюхам. Если думаешь, что я собираюсь предложить тебе место вроде такого, ты ошибаешься. Лучше я заранее разрушу твои иллюзии.

– Вы только подкрепляете мое подозрение, что ваше предложение – сущая ерунда, – признался я.

– Предлагаю тебе взяться за управление уникальным в своем роде проектом. Всякий на твоем месте посчитал бы честью участвовать в таком достойном деле.

– Что за достойное дело?

– Не скажу, пока ты не проникнешься его значимостью.

Патрокл старался окутать дело загадочностью, что доставляло ему удовольствие. Инженер-бельгиец скучал, на его губах застыла натянутая улыбка. Долорес меняла одну нетронутую чашу со льдом на другую.

– Кто мой самый большой враг? – спросил меня Патрокл.

– Думаю, дьявол. Вы католик, не так ли?

– Не говори ерунды.

– Бедные родственники, которые просят денег в долг.

– Нет.

– Подоходный налог.

– Здесь его никто не взимает.

– Коммунисты.

– Никогда о них не думал.

– Комары, переносящие желтую лихорадку.

– Лихорадка – это мелочь.

– Навязчивые пьяницы. Подхалимы, которые пытаются сделать вас то душой компании, то крестным отцом, то свидетелем на свадьбе. Вы сами. Ваша жена.

– Не богохульствуй. Ира святая. И вообще довольно гадать. Мои злейшие враги – толкачи.

– Толкачи? Никогда не подумал бы. Что они вам сделали? – заинтересовался я.

– Они украли мою славу, – объяснил Патрокл.

Несчастье моего тестя, если верить его признаниям, заключалось в том, что, когда он прозябал в нищете, ему стоило огромного труда разбогатеть. А к тому времени, когда дела у него пошли в гору, правила игры изменились настолько, что молодые авантюристы смогли добиться всего за пару месяцев большего, чем он за всю жизнь. Патрокл почувствовал себя альпинистом, взобравшимся на вершину горы и обнаружившим там фуникулер, который проделывает весь тяжелый и опасный путь за пять минут. Яблоней с золотыми плодами, с которой новое поколение снимало обильный урожай, была кока. С тех пор как страна экспортирует тонны белого порошка, о моральных ценностях никто не беспокоится. Сегодня никто не думает о достойной прибыли, о соблюдении правил игры в капитализм, которых придерживался Патиньо [8], когда взрывал горы и извлекал олово руками целого войска индейцев, мнивших себя нужными по одной простой причине – их эксплуатировали. «Сегодня никто не видит в своем ближнем рабочий инструмент, – размышлял Патрокл, – никто не изобретает новых способов заставить сотрудника принести максимальную прибыль при минимальной оплате его труда. Не осталось кабальеро, способных объявить войну соседнему государству, чтобы отстоять свои каучуковые плантации. Исчез дух патриотизма. Сегодня люди не берут в расчет влюбленность потребителя в продукт, страсть, которая позволяет заигрывать с публикой и продавать ей за тысячу песо то, что стоит десять. Такая манера обогащения предполагает упорство, смекалку, вдохновение. Сейчас молодые люди не хотят прикладывать усилий. Святейший орден прошлого обречен». Патрокл дополнил свои переживания скорбными жестами. Расстроенный тесть вызвал во мне сочувствие. Он был похож на малолетнего гения с коробкой «Монополии» под мышкой, занятого тщетными поисками противника.

Производители кокаина, которых пресса именовала полицейским термином «наркоторговцы», а мой тесть называл попросту толкачами, кишмя кишели в городе. Патрокл возмущался: «Стоит выйти на улицу, как рискуешь погибнуть под колесами их мерседесов с тонированными стеклами».

На конкурсах красоты раньше побеждали цветочки из местной оранжереи, сегодня призы достаются дочерям толкачей. Министры и другие чиновники, обязанные соблюдать интересы просвещенного класса, пренебрегают ими, обмахиваясь веером кокаиновых долларов. При этом толкачи – люди нисколько не интересные. Это типы без воображения и вкуса. Они вставляют себе золотые зубы, покупают спортивные самолеты, которые через день падают в джунглях, нанимают духовые оркестры и марьячи [9] для исполнения серенад своим возлюбленным во время нескончаемого карнавала, которым является их жизнь.

– Почему, ты думаешь, я смирился с тем, что моя дочь до сих пор замужем за таким лентяем, как ты? Потому что под твоей защитой ни один толкач к ней не сунется. Меня больше волнует Хулия. Если кто-нибудь из этих бандитов осмелится волочиться за ней, я сделаю из нахала отбивную.

Патрокл прошелся по кабинету, глубоко вздохнул и с огорчением заявил:

– На самом деле они победили. Им удалось лишить нас власти и влияния.

Он вел свою кампанию против толкачей в закрытых клубах, коммерческих объединениях, церквях, политических партиях. Эта был крестовый поход против проникновения толкачей в приличное общество. Однако Патроклу пришлось признать поражение. Толкачи цвели повсюду буйным цветом, словно тропические растения, поглотившие руины доколумбовых городов.

– У них достаточно денег, чтобы заставить самых влиятельных политиков плясать под свою дудку. Страна, которую так лихорадит, идеальное место для выращивания коки. Даже за десять тысяч лет я не окрепну настолько, чтобы противостоять им. С ними невозможно бороться политикой или буквой закона. Однако есть особая сфера, где я смог бы заткнуть их за пояс. Я имею в виду смерть. Толкачи умеют красиво жить, они наслаждаются своим существованием больше, чем русский царь, однако примитивное получение удовольствия от жизни никому не делает чести. Любая свинья в состоянии наслаждаться удовлетворением своих потребностей и оргазмами. Для этого достаточно запереть их целым стадом в свинарнике, полном грязи и дерьма, и плеснуть помоев в корыто. Умереть намного сложнее. Величественно умеют уходить из жизни только аристократы по духу. Я как раз такой духовный аристократ. И еще покажу этим жуликам, как умирают порядочные люди.

– Вы совершите харакири, как самурай? – спросил я его с воодушевлением.

– Не будь романтиком. Я ни за что не совершу самоубийства. Я намерен дожить до двухсот лет. Мне пришло в голову соорудить самый прекрасный в Америке мавзолей… Хочешь легко заработать? – спросил он меня.

– Хочу, – ответил я не задумываясь.

– Тогда возьми на себя руководство строительством мавзолея.

– Руководить возведением склепа? Ни за что! Лучше подыщите могильщика.

Тесть прикрыл глаза с выражением уставшего Будды, который внимает бессмыслице, покидающей рот громогласной обезьяны, и терпеливо объяснил:

– Ты, пресмыкающееся, заведи мотор своего воображения и поднимись на высоту моих замыслов. Я построю не какой-нибудь сарай, а воздвигну первую в истории христианства пирамиду.

– Египетскую пирамиду, как у Хеопса?

– Ты имеешь в виду пирамиду Хиопса, – исправил меня тесть.

– Хеопс, – настаивал я авторитетно как учитель истории.

– Хиопс, – упрямился он принять мое исправление.

– Хеопс, – не сдавался я.

– Хиопс. Я сказал «Хиопс» и буду говорить так. Или, может быть, у тебя есть знакомый египтянин, который научил тебя произносить звуки его языка? Дрюу, ты разговаривал хоть с одним жителем Древнего Египта?

– Ни с одним, сеньор, – ответил инженер, который, очевидно, никогда не противоречил Патроклу. Тесть мог бы прошамкать название пирамиды хоть на обезьяньем языке, и бельгиец также подтвердил бы чистоту его фонетики.

Тесть преобразился. Он скинул оболочку простого смертного, приняв вид пророка Исаии, Заратустры, Распутина. С его губ срывались потоки крылатых выражений. Высокопарные слова, словно черные голуби, вылетали из его нутра. В тот миг говорил не Патрокл, он вверил свое горло неведомой сущности. Его речь была настолько пафосной, что он, без сомнения, одним ударом зашиб того, кто осмелился бы его прервать. Я сам угостил бы храбреца палкой, лишь бы не иссякло накатившее на тестя вдохновение. Я был под впечатлением, открыв в тесте поразительную сторону.

Он выкладывал на стол все новые и новые планы. С восхищением рассказывал об архитектурных деталях проекта. Я ровным счетом ничего не понимал, слушая его объяснения с чувством, с которым слушают музыку. Подобное возбуждение, как у Патрокла, должно быть, испытывал архитектор Великой Китайской стены, получив одобрение императора.

Он показывал проекции, описывал коридоры, камеры, оси, точки приложения подъемной силы. От технологии тесть перешел к астрологическим расчетам формы, размера и положения сооружения; воздвигаемая им пирамида обязана гармонировать с симфонией звезд.

Подобно неотесанным русским мужикам, ставшим праведниками после явления иконы Казанской Божией Матери, Патрокл обнаружил в пирамиде неопалимую купину своего существования. Я возвысился в собственных глазах от присутствия рядом с тестем в момент его духовного порыва такой силы. Фанатики всегда были мне симпатичны. Меня поражают люди, одержимые нелепыми фантазиями. Они прирожденные лидеры, мономаны с горящими глазами; толпа готова идти за ними в светлое будущее. Те из нас, кому не хватает уверенности в жизни, поддаются их гипнозу, впадая в слепую веру. Они сирены, лишающие своим пением воли слабых.

Через несколько мгновений Патрокл уже не говорил, а строил. Каждое его слово ложилось кирпичиком в основание архитектурного шедевра, который вздымался ввысь, как горный пик на плато, усеянном коровьими черепами.

Я налил себе стакан теплого виски. Льда не добавил. Мне хотелось, чтобы напиток обжег горло и расширил восприятие, как галлюциногенное снадобье. Трезвым я не мог говорить с тестем, иначе мой критический разум расценил бы его идеи как абсурд.

Своими планами тесть расставил западню прямо у моих ног, и я провалился в нее – в мистическую цивилизацию. Египет. Ни один другой народ не превзошел египтян в силе веры. Веры в непрерывность жизни после смерти. Веры в сохранность тела, жизненной силы Ка и души (которая, согласно их поэтическим воззрениям, сновала по телу, как птица в кроне дерева). Для победы над смертью, которая разрушает как плоть, так и Ка с душой, достаточно проявить предусмотрительность – не дать трупу разложиться. В итоге египтяне вошли в историю как непревзойденные мастера бальзамирования. При этом они не ограничивались лишь сохранением биологической материи, они щедро отмеряли покойнику продукты, воду и сокровища, которых ему должно было хватить на всю загробную жизнь. Древние фараоны приказывали погребать себя вместе с богатствами, женами и слугами. Поскольку жить они собирались вечно, то и оставлять наследство необходимости не было; каждый фараон забирал его с собой в склеп. В некоторых пирамидах находили даже ванные комнаты. Я не удивился бы, узнав, что они полагали, что Ка ходит в туалет, и потому изготавливали для нее ночные горшки. Одним словом, забота о смерти придавала им смысл жизни. Египтяне, не имея представления о восьмичасовом рабочем дне, пахали больше, чем менеджеры «Дженерал моторс», поскольку были движимы желанием скопить денег на собственный мавзолей. Отпуск на пляже в Фивах? Он никому не нужен. Все усилия брошены на последний туристический путь. Самым высокооплачиваемым специалистом был могильщик. Чтобы скопить денег на саркофаг, женщины отправлялись на панель, а самым дорогим подарком любимой была погребальная маска. В конце концов, весь этот духовный мир упокоился под толстым слоем песка. Однако одержимость моего тестя отыскала и раскопала его останки.

Несмотря на охвативший меня восторг, я не принял предложение тестя. В реальность меня вернул образ будущего. Я увидел себя среди груд кирпичей, мешков с цементом, ведер с раствором, камней и рабочих, создающих видимость усердия, чтобы я не обнаружил их истинной цели – наворовать побольше строительного материала. И еще инженера-бельгийца, спрятавшегося от солнца под зонтиком и наблюдающего за стройкой издалека, как и сотни зевак, хихикающих за моей спиной.

Мой отказ Патрокл встретил равнодушно:

– Так и думал, что ты отвергнешь мое предложение. Я спросил тебя, чтобы удостовериться, что ты не захочешь сделать над собой усилие, – объяснил он.

– И кого вы наймете вместо меня? – спросил я с любопытством.

– Никого. Я вручил бы тебе бесполезную и никчемную должность. И потому уверен, что не совершил бы ошибки, ведь у тебя не было бы полномочий. Я никогда не уволил бы тебя, потому что никогда не нанял бы по-настоящему. Разве тебе не жалко отказываться от такого выгодного места?

– Это должность, обязанности по которой я принял бы, не задумываясь. Сейчас у меня полномочий больше, чем у диктатора, – пожаловался инженер. Бельгиец боялся, что Патрокл не наймет ни одного рабочего и ему придется самому класть кирпичи. Жадность моего тестя делала эту возможность не такой уж маловероятной.

Захмелев, я вышел на улицу и отправился бесцельно бродить по городу. Когда мои башмаки увязли в песке, я осознал, что пришел к реке. Пирай текла тихо и спокойно, как мысли тучного сибарита. Вдалеке рыбачили белые цапли. Они находились на таком расстоянии, что, вполне возможно, были не цаплями, а прачками, стирающими простыни. Мне захотелось опустить ноги в воду. Всякий раз, когда я оказываюсь на берегу реки, на меня нападает это желание, этот старческий каприз, который я стоически сдерживаю.

Сажусь на берегу. Назойливые лучи солнца отражаются от воды, но ветер лишает их силы, превращая огонь в воздух.

Мысли о Египте никогда не покидали моего воображения. Религия фараонов отравляет, наполняет сознание гимнами из Книги мертвых и галереей богов в образе существ со звериными головами: у одного морда крокодила, у других шакала, сокола, жука, козла, барана или змеи. Мой мозг – маримба [10]: каждый раз, когда палочка касается металлической пластины, звучит имя одного из божеств. Имя, заученное в юности по любимым книгам. Казалось, я забыл их все, но вот они снова блестят, как коллекция медалей, случайно найденных на улице. Осирис, Амон, Ра, Гор, Хатхор, Тот, Анубис, Шу, Тефнут, Селкет, Нут. Они гремят, словно град комплиментов в мой адрес, который разбивается вдребезги о крышу. Я могу потратить всю жизнь на перепись древних богов и не закончу ее, поскольку божеств, которым поклонялись египтяне, было больше, чем ибисов в дельте Нила. Но из всего водопада этих звонких имен у меня в руке остается одно, на нем и заканчивается счет: Нефтида. Этим нежным словом называли одну богиню. Она напомнила мне о Музе. Я решил наречь ее этим египетским именем. Что означает «Нефтида»? Я не знаю. Четыре тысячи лет назад она была незначительной богиней с небольшим числом почитателей. Думаю, ее любил самый благочестивый из небесных юношей, память о котором потерялась в веках и чей образ остался лишь в изображении сокола с тремя фаллосами. Нефтида, прародительница Музы.

Глава VI

Хулия дель Пасо-и-Тронкосо подняла нас с кровати в воскресенье, чтобы заявить:

– Ночью меня изнасиловали.

Талия побледнела сильнее, чем сама жертва, и мгновенно натянула ночную сорочку от испуга, что насильник бродит где-то рядом. Ошеломленный, я ощутил прилив болезненного любопытства, мне хотелось разузнать самые грязные подробности случившегося.

Хулия смотрела на нас бесхитростным взглядом почтальона, принесшего телеграмму и ожидающего чаевых. Но как нам следовало поступить? Начни она хотя бы судорожно рыдать, у нас был бы повод обнять ее и утешить. Она, однако, была спокойна, словно кролик перед удавом, и трогательна в своем зеленом наряде, заставлявшем видеть в ней ребенка всякого, кто не замечал притягательной стройности ее бедер.

– Не знаю, что делать. Я в растерянности. Но, пожалуйста, пообещайте, что не расскажете папе и маме о случившемся, – попросила Хулия.

– Кто эта сволочь? – спросила Талия.

– Алекс Тамбас, – призналась Хулия.

Три года назад Алехандро Тамбас был влюблен в Хулию. Он принадлежал к моему поколению и кругу друзей. Об этом сообразительном, даровитом и харизматичном парне говорили, что он обладал большим числом талантов, чем любой другой смертный. С такими рекомендациями Алекс достиг бы вершин в искусстве, науке или политике, если бы к его добродетелям не прилипла одна менее лестная характеристика – сумасшествие. Пару лет назад его клали и выписывали из психиатрических лечебниц так же часто, как ярые католички странствуют к своим любимыми святыням. Он обследовался у стольких докторов и был удостоен такого количества диагнозов, прогнозов и заключений, что на сегодняшний день невозможно установить, безумен ли он, здоров, гениален или просто валяет дурака. Лучший способ узнать, как чувствует себя Алекс, – спросить его об этом и поверить ему на слово, ведь он скорее признается, что болен, чем солжет, что здоров. Несмотря на неоднозначность своего состояния, он ни разу пальцем не тронул и букашку и уж тем более не причинил вреда ни одному человеку. Поэтому сложно было представить его в роли насильника.

– Алекс Тамбас, тот самый? – начал я допрос.

– Алекс? Мальчик, который был в тебя влюблен и лечение которого когда-то оплатила наша мама?

Хулия утвердительно кивнула головой, не разжимая губ. Выбор в пользу жеста вызвал у меня подозрение, что она потеряла дар речи вследствие шока. К счастью, после этого она заговорила. Мое наглое любопытство смаковало ее рассказ с наслаждением. Хулия ничего не умалчивала. Она описывала события со всеми подробностями, как всякая жертва насилия.

Она рассказала нам, что вчера ночью в три часа десять минут ее друг Пако Гарсия привез ее домой на своем автомобиле «субару». Кавалер тотчас исчез. Он не проводил ее до входной двери, поскольку знал, что Хулия терпеть не может ухажеров, которые обходятся с дамами как с детьми-инвалидами: подставляют им руку, открывают двери и не позволяют ходить одним по темным переулкам. Не успела машина отъехать, как Хулия в двадцати метрах от себя заметила в темноте фигуру. Ей показалось, что это призрак неизвестного поклонника, распрощавшегося с жизнью на электрической проволоке. Силуэт приближался. Попав в свет фонаря, привидение превратилось в Алекса. Девушка облегченно улыбнулась, увидев друга. «Как дела, балбес? Чего слоняешься?» – спросила она. Похоже, Алекс был пьян, но, когда он подошел ближе, это впечатление рассеялось: от него не пахло алкоголем и рассудок его был ясен. В общем-то, она никогда не боялась Алекса, наоборот, это он робел в присутствии бывшей возлюбленной и изъяснялся с осторожностью застенчивого цыпленка. «Что же привело Алекса к дверям моего дома?» – поинтересовалась Хулия. Ответ последовал незамедлительно – он попросил разрешения позвонить по телефону. Невозможно отказать. На цыпочках они зашли в дом. В кабинете все еще горел свет, Патрокл изучал планы пирамиды. Они поднялись по платиновой от отблесков лестнице. Луна, там далеко, порождает звуки прилива. Телефон есть в библиотеке. Главное, никого не разбудить звонком. Алекс набрал номер. Минута, две, никто не отвечает. «Черт!» – воскликнул он и впился в Хулию пристальным взглядом. Девушка, бледная и неподвижная, почувствовала, как ей сдавило грудь от нехватки воздуха. От ужаса. Звяканье опущенной на аппарат трубки просигнализировало о перевоплощении Алекса. Глаза его стали одуревшими, движения резкими и ломаными. Луна за окном вползла в облака. Когда она скрылась, Алекс взял Хулию под руку и прошептал: «Давай поднимемся на крышу». Она почувствовала, как дрожь пробежала по бедрам – они слишком большие, слишком покорные. На лбу выступили капли пота. Вдруг она услышала свой голос: «Зачем нам подниматься на крышу?» – «Чтобы лечь там и любоваться звездами», – вроде бы ответил Алекс. И потянул ее за собой полуласково-полусилком – так полицейские уводят задержанных проституток. Ночь, отражаясь в глубоких колодцах посреди двора, приглашала к прогулке. Снизу доносился хохот двух пьяных прохожих. Алекс приказывает: «Спусти трусики». Она подчиняется, сгорая от стыда, что ее нижнее белье может оказаться не первой свежести.

Финал событий Хулия подытожила одной фразой:

– А потом он мною воспользовался по полной.

– Стоя? – спросил я.

– Лежа на голом полу. Он даже не заметил поблизости матраса, на котором я загораю. Не мне же было указывать ему на удобства, так ведь? – заявила она крайне рассудительно.

– Как безрассудно ты поступила, приведя в дом мужчину в три часа ночи в кромешной темноте! – осудила сестру Талия.

– В этом не было ничего опасного. Дома спала мама и работал папа. Достаточно было закричать, и они пришли бы мне на помощь.

– И почему ты не закричала? – потребовала объяснений Талия тоном окружного прокурора.

– Зачем мне было кричать? Ведь он мне ничего не сделал. Если бы я заорала, Алекс принял бы меня за сумасшедшую.

– Но когда он предложил пойти на крышу, у тебя была возможность убежать или позвать на помощь, – настаивала Талия.

– Я не решилась, – возразила Хулия. – Меня учили, что сопротивляться насильнику опасно. Сотни женщин погибли, потому что защищались.

– Сдается мне, ты сильно облегчила ему задачу. Алекс, наверное, думает, что соблазнил тебя, что ты с готовностью вступила в игру, – злобно предположила Талия.

Я не отказал себе в удовольствии заткнуть жену.

– Талия. Перестань перебивать сестру. Имей совесть. Вместо того чтобы вести допрос, лучше бы позвонила врачу. У нее наверняка травма. Давай займемся конкретными делами.

– Позвонить врачу? Ты считаешь, ее ножом резали? Этот тип занимался с ней любовью. И больше ничем. Нет повода сдавать ее в интенсивную терапию.

– Если бы я приползла, истекая кровью, ты была бы ко мне добрее. Господи, почему ты не позволил этому козлу выпустить мне кишки? Тогда моя сестра была бы довольна, – Хулия опустилась на колени и ударила себя кулаками по ляжкам.

Я схватил ее. Она рыдала в порыве бессильного гнева и пыталась вырваться. Я сжал ее запястья с такой силой, что ее руки посинели.

Обессиленная, Хулия сидела на полу. Талия присела на корточки рядом с сестрой, но не обняла ее. Она не умела выражать семейную привязанность ласками. Талия выразила ее словами:

– Прости меня. Я была строга с тобой, но это не специально. Мне часто приходится иметь дело со случаями изнасилования. Эти преступления приводят меня в бешенство. Я становлюсь непреклонной, не останавливаюсь, пока не добуду улики против преступника. При этом несчастным жертвам стоит большого труда подробно рассказать о слушавшемся. Они делают размытые описания, которые запутают любого судью. От этого я прихожу в отчаяние. Мне делается страшно, что обвинить насильника вообще не получится. Понимаешь?

– Понимаю. Но писать заявление на Алекса я не буду. В суде я сгорю от стыда, – ответила Хулия с заплаканными глазами и красным носом.

Я вмешиваюсь:

– Сейчас не время обсуждать такие вопросы. Сначала позаботимся о твоем здоровье. Он тебя пинал, бил, этот гад?

– Нет. Он не применял силу. Только лишь повторял: «Я люблю тебя. Я люблю тебя». Он произнес эту фразу столько раз, что я от нее опьянела. Потом он снял с меня все украшения.

– Он сорвал с тебя все украшения? – упорствовала Талия.

– Не совсем. Он попросил их у меня, и я отдала. «Поделись со мной своими безделушками, королева», – попросил он. Испугавшись его реакции на мой отказ, я сама ему их протянула.

Новость об ограблении лишила Талию самообладания. Она принялась проклинать убийц, сексистов и представителей мужского рода в целом. Она заверила нас, что ей хватило бы духу выколоть Алексу глаза, подвергнуть его пыткам бритвой, кастрировать тупым ножом. Талия редко приходила в ярость, но когда на нее находило, ее била дрожь и все вокруг содрогалось, как от небольшого вышедшего из-под контроля мотора, который вызывает вибрации по всему зданию.

Только когда Талия выплеснула все эмоции, у нас появилась возможность вставить слово. Но никто ею не воспользовался. Мы предпочли слиться с полумраком. Задернутые шторы дарили ощущение прохлады и безликости обстановки. Единственным тревожным напоминанием был луч света, который нарушал спокойствие в нашей камере, пробиваясь между штор и ампутируя правую ступню Хулии, ее великолепную ступню с красовавшейся на ней красной сандалией.

Но правильно ли было молчать? Даже абсолютная тишина была не в силах разрешить вопрос, который повис в комнате, словно запах рождественской елки. Как нам вести себя в свете случившегося? Ответа никто не знал. Можно было даже просто уйти от него. Но тогда пришлось бы сделать вид, что здесь нет этой девушки в зеленом наряде, которая своим присутствием превращала каждую фразу в вопрос. Просто проигнорировать ее темные круги под глазами, ее усталость и апатичную бледность. Однако она не позволила нам о себе забыть. Благоразумие заставило ее заявить:

– Одно я могу сказать вам точно. Я не буду проходить медицинскую экспертизу. Я не сумасшедшая покорно раздвигать ноги, чтобы они засунули мне во влагалище специальный аппарат. Такая экспертиза унижает больше, чем само насилие. Эти инструменты у них просто гигантские.

Своим решением она окончательно связала нам руки. Она запретила и обращаться в полицию, и рассказывать о случившемся родителям. Единственное, что нам оставалось, это взывать к Святому Духу. В чем причина такой чрезмерной осторожности? В боязни кровавой развязки. Было ясно, что Патрокл ликвидирует Алекса. Хулия отказывалась называть его преступником. Мы слушали ее доводы и ждали, что в конце концов она попросит нас простить насильника. Такого удовольствия мы ей никогда не доставили бы. Никто не мог гарантировать, что завтра Алекс не попытается повторить свой поступок.

– Сейчас меня меньше всего интересует судьба этого придурка, – сказала Хулия, – меня пугает вероятность беременности.

– Такая угроза существует? – спросила Талия.

– А как же. Я прекрасно помню, как он в меня помочился.

Я ухмыльнулся. Хулия только что обогатила глагол «мочиться» новым значением.

Я взглянул украдкой на ее живот. Хотите верьте, хотите нет, но мне показалось, что он увеличился. Готов поспорить, что она беременна, хотя ясно, что у однодневной беременности нет видимых признаков.

Телефонным звонком я разбудил Эстебана, своего друга-гинеколога. По воскресеньям он забывается беспробудным сном, поскольку за неделю устает так, что если его никто не разбудит, то он будет храпеть несколько недель, впадет в кому и умрет. Летаргия выходного дня – спасение от рожениц, готовых поднять его с кровати в пять утра. Если его не вызывают в клинику, то дети заботятся о том, чтобы разнообразить его досуг. В компании сыновей он пьет кофе, затем смотрит вместе с ними видеокассеты. Он предпочитает скучные фильмы. Эстебан единственный во всем видеоклубе выбирает посредственные ленты и отказывается от топовых. Он обзавелся этой привычкой в интересах своих пациенток. Если бы его прервали на середине фильма Хичкока ложным вызовом, то он, не задумываясь, обезглавил бы ту несчастную, что воззвала к его помощи. Если же фильм неинтересный, он благодарен всякому, кто вытащит его из дома.

– Прости, что разбудил, но мне срочно нужна твоя консультация, – объяснил я по телефону. – Посоветуй какое-нибудь средство экстренной контрацепции, чтобы принять, как только закончились шуры-муры. Двенадцати часов еще не прошло. Понятно?

– Понятно. У тебя рыльце в пушку, и ты хочешь, чтобы я его тебе почистил, – произнес он хриплым спросонья голосом.

Я услышал звук, похожий на зевоту.

– Сейчас прилечу к тебе, и ты мне выпишешь рецепт, – предупредил я.

– Ни за что на свете я не снабжу тебя этим проклятым снадобьем, – ответил он. – Я не допущу, чтобы ты отнял у Талии шанс стать матерью. Будь честен с ней, мой тебе совет. Смирись с отцовством, прекрати ребячество, не за горами день, когда ты превратишься в старика.

– Ты меня неправильно понял, – объяснил я. – Пациентка не Талия, это одна моя очень близкая подруга.

– Любовница? – предположил Эстебан.

– Ну да, – согласился я.

– Не корми меня сказками. Какая женщина связалась бы с тобой? Чую, что укол уготован Талии. Я этого не допущу. Дай мне поговорить с ней.

– Ты с ума сошел? Ты хочешь окончательно разрушить то, что осталось от нашего брака. Она ни о чем не догадывается. Поэтому держи в тайне мое признание.

Я заискивал перед ним, ныл и умолял, пока не уговорил помочь. И какой приз я получил за свои старания? Затрещину от Талии.

– Сказочный дурак. Неисправимый врун. Зачем ты выдумал всю эту трагедию?

– Это был единственный способ убедить его. Он одержим твоей беременностью, – объяснил я.

– Ты что, не мог сочинить историю, от которой не пострадала бы моя честь? Мне досталась роль обманутой жены. Стоит ему рассказать своей благоверной, что у тебя есть любовница, как весь город будет хихикать у меня за спиной, – предрекла Талия.

– Он ничего не скажет Розе. Эстебан врач, он обязан хранить профессиональную тайну, – ответил я, чтобы ее успокоить.

– Послушай мой прогноз и запиши, чтобы не забыть. В эту самую минуту Эстебан будит свою дуру-жену, которая без макияжа наверняка похожа на ощипанную курицу, и пересказывает ей вперемежку со своими догадками то, что ты ему выложил. Эстебана я не опасаюсь, он подкаблучник этой зазнавшейся гаурайю [11]. Не удивлюсь, если она знает наизусть все, что написано в медицинских карточках его пациенток. Поэтому я ни разу не ходила к нему на прием. Я не собиралась дарить его жене поводы для сплетен, – завершила она резко свою речь.

Я поспешил ответить:

– Ты не ходишь к Эстебану, потому что я против. Я давно почуял, что он в тебя влюблен. Его так заботят твое здоровье, твоя фертильность, твоя матка. Я что, дурак разрешать ему лапать тебя везде?

Хулия нас прервала.

– Захлопните клювы, вы, попугаи со словесным поносом. У вас обоих талант превращать чужие проблемы в поводы для собственных баталий. Вы забыли, что это у меня неприятности? Вы мне так и не сказали, сделают мне этот чертов укол или нет.

Несколько минут спустя я, следуя инструкциям Эстебана, ввел ей лекарство одноразовым шприцем, правда, не в одну из знойных ягодиц, как мне хотелось, а в правое плечо, которое она с готовностью оголила. Перед этим я боялся, что игла обломится и навсегда останется в теле Хулии. К моему удивлению, игла не встретила сопротивления и, под музыкальное сопровождение из вскрика, исчезла в мышцах Хулии. Пока я жал на поршень, меня терзала мысль, что я разрываю нерв и обрекаю руку на паралич, из-за чего она бездвижно повиснет, как дряхлое крыло. Но ничего такого не случилось. Единственным последствием было узкое отверстие от иглы, которое открылось на секунду моему взору, а затем исчезло под каплей выступившей крови. Я прижал кусок ваты к плечу Хулии, и красная капля попалась в него, как золотая рыбка в сачок. Только тогда я вздохнул с облегчением нейрохирурга, закончившего свою первую операцию по пересадке головного мозга.

Я сохранил пропитанную кровью ватку. Позже я ее целовал, лизал, сосал. Вкус алкоголя и лекарства меня разочаровал. Вата не вобрала в себя магию Музы, которой была Хулия. И когда сегодня утром она постучалась в дверь моего дома, фасад моего бытия рухнул. Предчувствие подсказывало, что она станет ближе, что дистанция между нами сократится, словно кто-то отпустит натянутую между нами резинку. До того дня Муза была неосязаемой материей, абстрактной ценностью, неуловимым вздохом, искусной выдумкой, о которой я день за днем рассказывал Ликургу. Однако в это воскресенье она явилась во плоти: воцарилась в конкретном измерении, стала видимой, обоняемой и осязаемой. Я пережил потрясение скептика, который шутки ради участвует в спиритическом сеансе и вдруг замечает, как материализуется силуэт его почившей возлюбленной.

В это воскресенье я открыл дверь и ослеп от солнца. Она вошла без улыбки на лице. Тот кувшин с оптимизмом, который она носила с собой повсюду, разбился. Хулия была подавлена. Она вошла в дом закутанная в дымку.

Я знал Хулию много лет. Она выросла на моих глазах. Я был свидетелем того, как она сменила материнский подол на колени поклонников. Однако, когда сегодня утром она пришла к нам с перекошенным от боли лицом, я уловил в ней сходство, даже родство с самим собой.

Обнаружив в ней новые черты, я взглянул на нее иначе. Возможно, новый портрет поможет мне лучше ее понять.

Хулия была любимым чадом родителей. Однако, как ни парадоксально, девочка считала себя обездоленной, обойденной родительской любовью. Чтобы восполнить этот недостаток, она постоянно требовала от них подтверждения чувств – не банальными ласками, а платьями, деньгами и повиновением – доказательствами более ощутимыми. Но она ничем не удовлетворялась. Хулия задыхалась от родительского внимания, но стоило им предоставить ей немного свободы, она обвиняла их в безразличии. С первого взгляда в нее влюбляются женственные мальчики, но она их презирает. Ее кровь закипает при виде волосатых мачо, которых она в то же время боится и избегает. С безынициативными мужчинами она играет роль властолюбивой и агрессивной провокаторши, однако в присутствии сильных мачо становится скромницей. Более независимая, чем воздушный змей без нитки, она никогда не говорит, куда направляется, так же как и не спрашивает у родителей разрешения отлучиться. В ее вселенной нет часов. Необязательная, она обожает заставлять ухажеров ждать. Решившему завоевать ее понадобится много терпения и минимум самоуважения Ей быстро надоедает мужское общество, и она проводит дни напролет с подругами, которые, по мнению Патрокла, ее используют, мародерствуют в ее гардеробе, пользуются ее украшениями и косметикой, тратят ее деньги, бьют ее машину и то и дело уводят у нее женихов. Дикости, которые ее совершенно не смущают.

Хулия изучает ветеринарию. Она терпеть не может домашних животных, но ей нравятся лошади – их резкие движения, оглушительное ржание. По ее словам, она выбрала эту профессию, потому что в день, когда она по ошибке убьет корову, она станет не убийцей, а всего лишь мясником. Она работоспособная студентка, ей удается умещать у себя на ляжках целые главы из книг за ночь перед экзаменом.

В восемь лет она упала с пони и рассекла бровь. Патрокл, невзирая на невиновность животного, приказал пристрелить его. Рана превратилась в шрам, который со временем стерся, от него осталась лишь бледная линия, выступающая над краем ее левой брови. Эта безобидная метка приводит Хулию в отчаяние. Пластический хирург посчитал свое вмешательство излишним, посоветовав ей поговорить с психологом, поскольку, по его мнению, след от падения остался в ее душе, а не на лице. Его слова на нее не подействовали, убежденность в собственном уродстве, невезении и несовершенстве часто угнетает Хулию. Эти чувства мешают ей во всем. Она бросила занятия теннисом, поскольку никогда не стала бы чемпионкой, а быть рядовым игроком ей не хотелось. С балетом произошла похожая история. Ира записала ее в детстве в балетную студию в надежде вырастить из нее заколдованную лебедь. Она была перспективной ученицей. Однако в подростковом возрасте гормоны сотворили над ней свое колдовство и обточили фигуру так, что в итоге она подходила больше для канкана, чем для исполнения роли Сильфиды. Занятия балетом рекомендовал также ортопед, поскольку у Хулии с рождения одна нога была длиннее другой. Много лет она носила обувь на одной ноге с более высокой платформой, чем на другой (ах, Золушка-бедняжка), и выполняла специальные упражнения. Я не знаю, исправила ли она этот недостаток.

Я абсолютно ничего не знал о любовных похождениях Хулии. Иногда мне представлялось, что она ведет тайную жизнь, полную неразборчивых связей со служащими и бродягами. Порой я думал, что она отвечает взаимностью своим женоподобным поклонникам или какому-нибудь волосатому мачо. Однако чаще всего я тешил себя средневековой верой в ее невинность. Родители строили похожие догадки, хотя в их страхах она впадала в другой грех – непристойные отношения с подругами. В общем, сексуальные привычки Хулии и для меня, и для ее семьи были так же загадочны, как и узор тибетской мандалы.

Талия питает к сестре что-то похожее на любовь-ненависть. Она ее не ненавидит. Она считает, что единственный способ повлиять на нее – воздействовать мягкой силой. Однако этим утром она перегнула палку, разговаривая с ней неоправданно строго.

– Ты была сурова с Хулией. Не нужно было говорить с ней так жестко, – упрекнул я Талию.

– Так ведь это было необходимо. Она спровоцировала насильника, разгуливая ночью одна. Хулия забывает, что она женщина, – шляется по улицам без царя в голове, хуже солдата в увольнении… Ты не представляешь, как мне хочется рассказать маме о произошедшем. Это они с папой во всем виноваты. Они неправильно ее воспитывают. Мне они такой свободы не давали.

Глава VII

Алекс жил чуть дальше полукилометра от моего дома, но уже в другом районе. Перебраться через несколько улиц, чтобы отыскать его, значило совершить путешествие в иное измерение. Современная архитектура уступала место скромным хижинам. На границе между двумя районами с верхушки обугленного дерева за путником наблюдала стая грифов. Их клонило в сон, я мог бы взять каждого голыми руками и с легкостью приручить. Повсюду босые дети, дикие кустарники, лужайки, которым не помешала бы стрижка, влажность, живые изгороди вместо заборов. Композиции из бетона закончились, здесь царит прохлада и буйствует хлорофилл. Жара в жилища не проникает.

Я подошел к двери дома, где жил Алекс, – дверь состояла из двух горизонтальных створок: верхняя была открыта, нижняя заперта. Кирпичные стены покрыты свежей росой. На столе бессменный вертеп, продлевающий Рождество на двенадцать месяцев.

Мать Алекса была женщиной со страдальческим выражением лица, смысл жизни которой заключался в заботе о сыне. Она одевалась скромно и старомодно. Никогда не разговаривала с его гостями, появлялась, только чтобы предложить закуски, с подносом в руках. Многие принимали ее за домработницу.

При входе в спальню Алекса запах табака перехватил мне дыхание. Вокруг пепла было больше, чем после извержения вулкана. Угарный газ полностью вытеснил кислород.

Растянувшись на кровати, Алекс дремал. Из проигрывателя звучал пьяный джаз. Не без труда я разобрал, что пластинку заело, и один и тот же фрагмент надоедливо повторялся. Сколько же часов аппарат отрыгивал эту монотонию? Алекс ее не слушал – бледный, со щетиной на щеках, он являл собою романтично-чахоточную версию Гамлета.

Алекс поднялся с кровати, поприветствовал меня и, ощупав мой карман, спросил:

– Сигареты не найдется?

Мирный прием меня обезоружил. Я предпочел бы, чтобы он сломал мне нос в порыве враждебности. Я явился сюда как Айвенго: спасти честь юной девы. Мой гнев требовал к ответу соперника, на чей щит я бы плюнул, вызвав его на поединок. Я же, напротив, увидел перед собой друга детства, спятившего и покорного. Голос дружбы советовал помолчать, призывал объявить его невиновным. Разве он не принадлежал к виду умалишенных, идиотов и прочих безответственных за свои действия существ?

1 День рождения главного героя, которого зовут Хонас, приходится на день памяти библейского пророка Ионы (в католической традиции – 21 или 22 сентября). На испанском языке имя героя полностью совпадает по написанию с именем этого пророка. В названии книги содержится отсылка к ветхозаветным событиям, связанным с пребыванием пророка Ионы во чреве кита. – Здесь и далее примеч. пер.

2 Знак выражения симпатии, широко распространенный в испаноязычном мире.

3 Отмечается западными христианами 28 декабря в память о новозаветном избиении невинных младенцев Вифлеемских. В Испании и ряде других испаноговорящих стран также известен как День святых простаков – аналог Дня дурака, который празднуется всем остальным миром 1 апреля.

4 Сентаво – разменная денежная единица ряда испано- и португалоязычных стран, равная 1⁄100 базовой валюты. Название происходит от лат. сentum, что означает «сто».

5 Альтиплано – обширное плато в Андах.

6 Крузейро – денежная единица Бразилии в 1942–1967, 1970–1986 и 1990–1993 годах и под названием «новый крузейро» в 1967–1970 годах.

7 Хелен Келлер (1880–1968) – слепоглухая американская писательница, преподаватель и общественный деятель.

8 Симон Итури Патиньо (1860–1947) – боливийский магнат, разбогатевший на добыче олова.

9 Марьячи – жанр мексиканской народной музыки, получивший широкое распространение во многих регионах Латинской Америки.

10 Маримба – ударный музыкальный инструмент, родственник ксилофона. На маримбе играют специальными палочками с обмотанными нитками головками.

11 Гуарайю – индейский народ общей численностью около пяти тысяч человек, проживающий на территории Боливии; имеют свой язык – гаурайю; религиозная принадлежность – католики.

Продолжить чтение