Читать онлайн Невинные убийцы. Как три обычные девушки стали кошмаром для нацистов и героями Второй мировой бесплатно

© Голыбина И. Д., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1

Спустя годы после Великой депрессии Трюс Оверстеген вспоминала нищету и бедствия тех времен, разворачивавшиеся под ее окнами в Харлеме. Вспоминала, как стояла с матерью и соседками в длинных очередях за пайком, который раздавало государство. Еще длинней очереди были перед воротами фабрики Хуговенса, производителя оборудования для сталелитейной промышленности, где рабочим приходилось ждать и гадать, кого из них возьмут или не возьмут на смену в тот день [1].

Ее родители точно знали, кого винить в мировых бедах: капиталистов, – о чем они постоянно напоминали ей. Хозяев фабрик, которые наживаются на непосильном труде рабочих.

Трюс вспоминала, как она, пятилетняя, брала отца за руку, и они вместе ходили на демонстрации и марши протеста. Вспоминала грохот барабанов и красные флаги, развевающиеся на ветру. Вспоминала, каково было идти в чаще чужих ног, среди громких голосов.

Однажды они с отцом, Якобом Оверстегеном, шли с демонстрантами по Харлему и вдруг натолкнулись на демонстрацию противников. Те были злые и стали кричать на группу, в которой находились Трюс и ее отец. «Перевешать социалистов! – орали они. – Всех повесить на фонарных столбах!»

Дальше прибыла конная полиция, и внезапно Трюс вырвали из толпы. Она оказалась на лошади, перед полицейским офицером. Пока тот увозил ее, отец Трюс пропал из виду, поглощенный морем демонстрантов из разных группировок. Собственно, он частенько исчезал и ранее, пока они жили в доме-барже на канале, как многие семьи в Голландии.

В полицейском участке ей налили миску каши, но Трюс была слишком расстроена, чтобы есть. Наконец прибежала ее мать, Тринтье ван дер Молен, и Трюс немного повеселела. Пока они с матерью шли домой, она все время поглядывала на фонарные столбы, и голоса тех злых демонстрантов – «Перевешать их всех!» – звучали у нее в ушах. Она спросила мать: «Мы что, социалисты?» Тринтье ответила: «Да, мы социалисты», – и Трюс услышала в ее словах гордость [2].

Трюс Оверстеген родилась в 1923 году. Ее младшая сестра Фредди Нанда, или просто Фредди, как все ее называли, появилась на свет два года спустя. С ранних лет девочки были не разлей вода, тем более что отец довольно быстро покинул их дом-баржу. По большому счету, он и раньше мало помогал семье: был выпивохой и любителем женщин, а вместо того чтобы зарабатывать деньги, тратил их [3].

Разрыв родителей и последующий развод не стали для девочек травмирующим событием. Фредди запомнила, как отец, уходя, спел семье на прощание французскую песенку, стоя на корме баржи. Еще много лет девочки периодически видели его на улицах Харлема.

Тринтье перевезла дочерей в квартиру, где они спали в общей комнатке на соломенных матрасах, которые она сшила сама. Несмотря на бедность, семья жила дружно, и любовь помогала им преодолевать трудности. Больше всего им нравилось вместе музицировать: Тринтье играла на мандолине, Фредди на укулеле и цитре, а Трюс на гитаре. Втроем они пели под собственный аккомпанемент.

Семья Оверстеген славилась участием в деятельности левых кругов Харлема. Один из дядей, Георг Оверстеген, анархист, в конце 1920-х даже получил место в Городском совете [4]. Тринтье растили в левацком духе, и экономическая неопределенность периода Великой депрессии сделала ее еще более критически настроенной по отношению к капиталистам. Политическая, социальная и культурная жизнь Тринтье, Трюс и Фредди вращалась вокруг левого движения. Девочки были членами AJC (Arbeiders Jeugd Central) – социалистической юношеской организации с упором на образование, физическую активность, народные танцы, музыку и походы. Вся деятельность организации была пронизана социалистическими идеями и атмосферой.

Когда девочки были маленькими, Тринтье родила еще одного ребенка, Робби [5], и в квартире, где они жили, им стало совсем тесно. Однако прибавление в семействе не означало прибавления государственного пайка – и пособия на жилье, – от которых зависели мать с детьми. Пособие равнялось 13 гульденам и 75 центам в неделю, и на арендную плату уходила ровно его треть. Инспекторы из государственной организации под названием «Социальная помощь в действии» периодически приходили обыскивать буфет и шарить под матрасами, чтобы убедиться, что девочки Оверстеген, их мать и Робби не прячут там сокровища. На что только они надеялись! [6]

Они также должны были убедиться, что Тринтье не принимает дома мужчин за деньги. Она ни о чем подобном и не помышляла, зато проводила в квартире собрания левых – включая мужчин. Когда этот факт вскрылся, семью лишили пособия, и им пришлось побираться по родным и друзьям.

В отчаянии Тринтье вместе с девочками явилась в приемную социальной службы, где потребовала отменить решение и выдать ее семье карточки на продукты и деньги на аренду жилья. Она кричала, угрожала, отказывалась уходить. В конце концов служащие вызвали полицию. Когда офицер схватил Тринтье, чтобы выволочь на улицу, Трюс набросилась на него и укусила, а Фредди пнула ногой в пах. Девочки умели за себя постоять!

К несчастью, из приемной они ушли без продуктовых карточек и денег. Следующие шесть недель семья питалась одной фасолью.

Когда Трюс исполнилось четырнадцать, она начала подрабатывать прислугой в богатых семьях в Харлеме. Работа ей не нравилась: независимая натура мешала покорно исполнять приказания. Позднее она вспоминала, что «дети были маленькими тиранами», а «хозяева пытались ущипнуть меня за задницу».

Ей удалось устроиться на работу в дорогой пригород Харлема Блумендаль, «оплот богатства в Голландии», как называла его Трюс. Блумендаль находился неподалеку от песчаных дюн Южного Кеннемерланда, тянущегося по северо-западному побережью Нидерландов. Ей предстояло жить на хозяйской вилле, и там все сразу пошло не так. В первую ночь, лежа в своей комнатке на чердаке, она не могла уснуть и думала про Фредди и Робби. Тринтье положила ей с собой мятных леденцов и жареного арахиса, чтобы облегчить дочке переезд, но от них Трюс только еще сильней скучала по дому.

На следующее утро ее разбудила малосимпатичная немецкая служанка по имени Кэте, всучившая девочке миску жидкой овсянки. Трюс отказалась ее есть, и Кэте заявила: «Тогда останешься голодной», – после чего отправила новенькую мыть окна, стелить постели и пылесосить ковры.

В какой-то момент Трюс сбросила туфли, чтобы сесть отдохнуть и выпить чашку кофе. Когда она стала обуваться обратно, то поняла, что один из хозяйских детей подложил ей в туфлю канцелярскую кнопку. Миленькие детишки! Дальше Кэте приказала ей вынести ночной горшок, полный до краев испражнениями с предыдущей ночи. В этот момент на площадке лестницы ей попался хозяин дома – он остановил Трюс и оглядел плотоядным взглядом, после чего попытался облапать.

Трюс швырнула полный горшок вниз по лестнице на глазах у всей семьи, схватила свой чемодан и помчалась прочь к себе в Харлем. Мать сказала, что деньги, которые она могла заработать в качестве прислуги, очень бы им пригодились, но, чтобы дать дочери понять, на чьей она стороне, тут же добавила: «Я поступила бы точно так же!» [7]

Семья имела неплохое представление о политических событиях в Европе в 1930-х. Помимо собраний Тринтье и участия девочек в социалистических молодежных группах они делали кукол для детей беженцев из Испании, спасавшихся от гражданской войны. Они также прекрасно понимали, кто такие нацисты, и кто – их сторонники. В Нидерландах существовала партия NSB – Nationaal Socialistische Beweging, или Национальное социалистическое движение. Его возглавлял Антон Мюссерт, гражданский инженер, с лицом круглым, как луна, которого прогрессивные силы невзлюбили еще до начала его политической карьеры, когда он женился на сестре матери – своей собственной тетке.

Хотя Мюссерт и его партия не имели значительного влияния на политическую жизнь Нидерландов в 1930-х, в правительстве имелись и другие фракции, готовые сотрудничать с нацистской Германией и заверявшие ее, что Голландия тяготеет скорее к правым, чем к левым. В кругах левых ходили слухи, что зять королевы Бернхард, немец по рождению, недавно женившийся на принцессе Юлиане, тайно связан с нацистами.

Трюс и Фредди рано узнали, что просто фыркать на Мюссерта недостаточно: Тринтье с ее коммунистическими убеждениями вовлекла и дочерей в политическую борьбу. Она не только держала их в курсе того, что происходит в Германии и других странах, но даже укрывала в доме беженцев-антифашистов, которые обращались за помощью в коммунистическую организацию «Ред Эйд». Еще в 1934 году Тринтье принимала у себя немцев, бежавших от гитлеровских репрессий. Поздно ночью раздавался стук в дверь – на пороге стоял сосед-голландец, знакомый девочкам по собраниям партии, а с ним несколько дрожащих незнакомцев, стремящихся добраться в Англию. Тринтье пускала их переночевать, а на следующий день сосед возвращался и сопровождал беженцев на очередном отрезке пути к свободе.

Девочки знали, что насчет этих «гостей» и подпольной деятельности матери надо держать язык за зубами. Еще до того, как немцы оккупировали страну, Трюс и Фредди поняли, что разговоры могут быть опасны. Они знали, что представляют собой нацисты и на что они способны. Знали, что такое предательство [8].

Пока Гитлер и немецкие войска поигрывали мускулами в Европе в середине – конце 1930-х, – милитаризовали Рейн, устраивали аншлюс Австрии, аннексировали Судеты, отнимали Богемию и Моравию у Чехословакии, не собираясь останавливаться, – становилось все очевиднее, что Второй мировой войны не избежать. Но голландский народ, избежавший ужасов Первой мировой, просто оставшись нейтральным государством посреди кровавой бани, был убежден – точнее, пребывал в заблуждении, – что так же произойдет и в ходе следующего конфликта. Страна даже послужила местом ссылки кайзера Вильгельма II, который проводил свои последние дни в относительной безопасности – рубил деревья в поместье близ Дурна в Утрехте. Возможно, только этого и хотели жестокие немецкие тираны от Королевства Нидерланды: чтобы оно стало местом для размышлений и последнего упокоения старика.

Первого сентября 1939 года, спустя два дня после шестнадцатилетия Трюс, Германия вторглась в Польшу. Великобритания и Франция осознали тщетность своих попыток утихомирить Гитлера. В новостных репортажах, которые показывали в кинотеатре на Гроте-Маркт в Харлеме, немцы вскидывали руки, приветствуя своего фюрера, а в газетах писали, как танки вермахта рвутся вперед по территории Польши, расстреливая незадачливую польскую кавалерию.

Голландское правительство объявило о мобилизации через несколько дней после немецкого блицкрига в Польше, но по-прежнему рассчитывало сохранить нейтралитет в грядущем конфликте, даже когда Британия и Франция вступили в войну. Несмотря на эти благие намерения, война немедленно начала оказывать жесткое экономическое воздействие на Нидерланды. Блокада Британией голландских портов положила конец торговле между Нидерландами и Германией. Это обесценило для Гитлера и Третьего рейха береговую линию страны, значительно уменьшив вероятность того, что Королевству Нидерланды удастся остаться нейтральным в грядущей войне, как случилось в Первую мировую.

Сказать, что голландская армия была не подготовлена к противостоянию германской военной машине, будет громадным преувеличением. Пока другие европейские страны наращивали военную мощь, чтобы не отставать от германского вермахта, в который вкачивались невиданные средства, Нидерланды в 1940 году не владели ни одним танком. Военные расходы, удвоенные в 1938-м, по-прежнему составляли всего четыре процента от национального бюджета – по сравнению с двадцатью пятью процентами в Германии [9]. Единственным прибавлением в армии в период между двух войн стали два полка велосипедистов, один из которых включал военный оркестр: тот ездил на велосипедах со специальными рулями, которыми можно было управлять одновременно с игрой на музыкальных инструментах. Его девизом было: «Быстрый и решительный – уверенный и достойный» [10].

Главная оборонная стратегия страны осталась неизменной с XVII века. Она подразумевала отступление на северо-восток и юг страны с одновременным затоплением низко лежащих регионов – тех, что уже находились ниже уровня моря, – включая крупнейшие голландские города Дордрехт, Утрехт, Харлем и Амстердам, – за линией, идущей с северо-запада мимо озера Эйссел на юго-восток до рек Амстел и Рейн. Немцы могли войти в страну, но их встретили бы болота, слишком мелкие для судов и лодок и слишком топкие для пехоты и артиллерии. Города за линией были укреплены недавно построенными бункерами и крепостями, возведенными благодаря небольшому повышению оборонного бюджета.

Жизнь семьи Оверстеген в Харлеме шла по-прежнему, но и до них доносилась барабанная дробь из-за горизонта. Однажды Тринтье попросила Трюс и Фредди забрать мальчика с девочкой с другой конспиративной квартиры в Харлеме и привести к ним на ночь. Девочки возмутились, узнав, что в их и без того переполненном жилище появятся временные постояльцы. Тринтье не стала их слушать. Эти дети убежали из Германии в одиночку, без родителей, сказала она дочерям. Они совсем одни, напуганы и понятия не имеют, что с ними будет. Как могут Трюс и Фредди быть такими мелочными эгоистками?

Девочки – сами еще дети – устыдились и побежали выполнять приказ матери.

Трюс нанялась убирать в семью еврейских эмигрантов из Германии, которая владела в городе мебельным магазином. Они бросили все, когда бежали от нацистов. Однажды Трюс подслушала, как гость, явившийся из Германии, уговаривал их ехать дальше, в Америку, – он был уверен, что Гитлер вскоре захватит Нидерланды, как захватил Польшу.

Трюс спросила себя, не стоит ли их собственной семье уехать в Америку. В ту же ночь она переговорила об этом с матерью. Война все ближе, смогут ли они покинуть страну?

– Для этого нужны деньги, – напомнила дочери Тринтье. – Да и куда мы поедем? [11] На это у Трюс ответа не нашлось.

* * *

Десятого мая 1940 года семья Оверстеген вместе с соседями проснулась под угрожающий рев самолетов над головой. Все повыскакивали на улицу в халатах и пижамах посмотреть на авиацию, пролетающую над Харлемом. День был погожий и ясный, небо – ярко-голубое. Казалось невозможным, нереальным, что самолеты на самом деле несут в себе бомбы и что голландские противовоздушные установки сейчас стреляют по немецким бомбардировщикам. Потом один из серо-зеленых бомбардировщиков задымился. Мгновение спустя он уже падал с неба, и зеленый крест возле его хвоста стремительно вращался в падении. Не было ничего нереального в содрогании земли, последовавшем за падением, и взрывом, когда самолет заполыхал.

Кто-то поставил на подоконник радиоприемник и включил его на полную громкость. Там передавали странную шифровку, сопровождавшуюся треском помех. Позднее стало ясно, что это было закодированное послание, вероятно, предназначенное для британцев, но в тот момент все еще сильней перепугались и растерялись. Наконец выступил представитель правительства с новостями на внятном голландском: на них напала Германия. Немцы вторглись в Королевство Нидерланды несколькими фронтами.

Какая-то женщина зарыдала: «Иисусе, и куда нам теперь бежать?!», а вокруг нее соседи стояли, цепляясь друг за друга и пытаясь осознать, чем это обернется для них [12]. Трюс, Фредди и Тринтье тоже пытались разобраться, что происходит. И вдруг младший брат девочек, Робби, просто от нервов начал петь песенку «Иду по тюльпанам» знаменитого голландского певца кабаре Луиса Давидса [13].

Наконец все разбрелись по домам – слушать собственные приемники и отслеживать новости о нападении из своих гостиных.

Тринтье немедленно приступила к действиям. Пришло время отправить все ее левацкие книги, рисунки, фотографии собраний социалистов, ее памфлеты и листовки в печь – сейчас же. Вчетвером они провели большую часть дня, собирая и сжигая любые вещественные доказательства их причастности к деятельности левых [14]. В доме не должно было остаться ни следа от них, когда нацисты постучат в двери.

Гитлер отдал приказ о вторжении в Нидерланды всего днем ранее. До момента вторжения большинство голландцев пребывало в полной уверенности, что их гитлеровское нашествие обойдет; накануне утром одна из газет вышла с передовицей под заголовком «НАПРЯЖЕНИЕ СПАЛО. ОЖИДАЕМОГО НЕ ПРОИЗОЙДЕТ» [15].

Солдаты голландской королевской армии мужественно сражались – это относится и к велосипедным полкам, которые справились на удивление достойно. Но немецкая огневая мощь быстро подавила сопротивление. Чтобы не допустить предсказанного затопления голландских низин, немцы сбросили десанты в аэропортах и в Гааге, где заседало правительство страны. Голландские войска сопротивлялись им, и местами разгорались серьезные сражения. Но еще больше немцев наступало с юга и востока, через провинции Лимбург и Северный Брабант.

Немцы при вторжении применяли хитрость. Возле голландской границы с Германией группа солдат вермахта, переодетых в форму голландской военной полиции, перешла мост с контингентом немецких «военнопленных». Как только они миновали настоящих голландских полицейских, охранявших переход, то немедленно развернулись и атаковали. Некоторых десантников также переодевали в форму голландских солдат, и, чтобы отделить своих от чужих, солдаты королевской голландской армии в Гааге начали требовать от незнакомцев, чтобы те произнесли название местного прибрежного городка, Схевенинген, которое немцам было трудно выговорить правильно [16].

Голландцы отчаянно нуждались в помощи союзников, но и Великобритания, и Франция сами столкнулись с серьезными проблемами и помочь не могли. Кроме того, немцы позаботились о том, чтобы Голландия не получила помощи через Бельгию на западе, сосредоточив свои войска близ Гааги вокруг области, отделявшей Южную Голландию и столицу провинции Роттердам от Северной Голландии и Амстердама.

Целясь на Гаагу, немцы явно собирались захватить в плен королеву и правительство. Однако за два дня до вторжения, 12 мая, кронпринцесса Юлиана с детьми и мужем Бернхардом бежала в Англию на британском судне. Главнокомандующий голландских вооруженных сил заявил королеве Вильгельмине, что не может далее гарантировать ее безопасность в Нидерландах, и на следующий день, 13 мая 1940 года, она также бежала в Англию. Правительство последовало за ней.

По прибытии в Лондон королева выступила с заявлением, в котором говорила своему народу продолжать бороться и заверяла, что сможет эффективно управлять Королевством Нидерланды, находясь в безопасности в Британии. Оттуда она будет противостоять нацистской тирании и препятствовать угрозе со стороны японцев, уже протягивавших руки к голландской Ост-Индии, колониальному двигателю национальной экономики. Вильгельмина объявила Лондон временным центром управления Королевством Нидерланды и местопребыванием правительства в изгнании.

Скорость, с которой произошли перемены, была поистине головокружительной. Семья Оверстеген, и без того не симпатизировавшая королевскому семейству и правительству консерваторов, чувствовала себя обманутой успокоительными заверениями, которые раздавались за считаные дни до вторжения. Теперь, спустя четыре дня после атаки, им сообщали, что королева и правительство бросили их и укрылись в Лондоне. На следующий день стало еще хуже.

Голландцы продолжали сражаться даже после того, как правительство бежало из Гааги, но их зажали в регионе, известном как Крепость Голландия, – он располагается вокруг больших городов в западной части страны. Во вторник 14 мая Германия предъявила ультиматум, угрожая разбомбить Роттердам, если голландские власти продолжат сопротивление. Нацисты установили срок – 15:00 текущего дня, когда голландская армия должна была сдаться. Голландский главнокомандующий принял выдвинутые условия.

Однако на момент достижения соглашения немецкие бомбардировщики уже находились в воздухе, готовые к атаке. Авиадиспетчеры передали распоряжение об отмене удара, но часть бомб все равно была сброшена по назначенным целям.

Пятьдесят четыре самолета «Стука» бомбардировали город; смерть и разрушение волной пронеслись по Роттердаму. По словам голландского историка Лоэ де Йонга, «огонь полыхал тут, там и повсюду, и меньше чем за двадцать минут больше пяти квадратных километров городских кварталов превратились в пылающий ад» [17].

При бомбардировках погибли сотни людей; еще сотни задохнулись в дыму пожаров; тысячи остались бездомными. Все дороги из Роттердама были запружены толпами беженцев, в отчаянии пытавшихся спастись из горящего города. Несколько немецких бомб попали в городской водный резервуар, отчего пожарные гидранты перестали работать и пожарные команды не смогли остановить огонь. Пожары уничтожили городской зоопарк, и экзотические животные вырвались на улицы. Сообщалось о пациентах горевшего Роттердамского городского госпиталя, которые спрыгивали с верхних этажей и разбивались насмерть, чтобы не стать жертвами пламени, ревевшего у них за спиной [18].

Пожары продолжались и на следующий день, когда были подписаны условия капитуляции Голландии. Голландские военные части еще сражались в Зеландии, на северной оконечности страны, но их сопротивление продолжалось недолго. Девять миллионов голландцев внезапно оказались под сапогом рейхстага. По словам де Йонга, «за пять дней борьба, запланированная на пять месяцев, была окончена» [19].

Полностью значение тех событий страна осознала не сразу, но кое-какие плачевные последствия прихода нацистов стали очевидны уже в первые дни, особенно в Амстердаме, где оказалась большая часть евреев, бежавших из Германии через Нидерланды. Количество самоубийств в тот день, когда Гитлер с приспешниками оккупировали страну, было таким огромным, что Департамент здравоохранения Амстердама оказался неспособен собрать все трупы и вывезти их на каретах скорой помощи. Пришлось дополнительно нанимать грузовики [20].

Первым делом новый режим в Нидерландах освободил всех членов NSB, сидевших в тюрьме по приказу голландского правительства за коллаборационизм с немцами, в том числе Антона Мюссерта. Теперь они расхаживали с выпяченной грудью по улицам Амстердама, Харлема, Гааги и по еще дымящимся руинам Роттердама, как гордые собой петухи.

Всего в Роттердаме погибло более девятисот человек и более десяти тысяч осталось без крова; было разрушено тринадцать банков, девятнадцать консульств, тридцать один магазин, два музея, четыре церкви, двадцать два кинотеатра и пятьсот семнадцать кафе. Город практически сровняли с землей [21]. Для Великобритании, которой еще предстояло побывать под бомбардировками немецкой люфтваффе, Роттердам оказался мрачным предзнаменованием еще более тяжелых разрушений, которыми Германия грозила мирному населению Европы.

Пятнадцатого мая 207-я германская дивизия вошла в Амстердам с юго-востока, пересекла Амстел и продолжила движение на запад к Харлему.

На следующий день в Амстердам вступили основные силы германского вермахта: две дивизии танков «Панцер», бесконечные мотоциклы, грузовики и тягачи с противовоздушными батареями. На «мерседесах» въехало немецкое командование, немедленно занявшее лучшие отели в городе, где они потребовали себе самые дорогие комнаты.

Тем временем в Харлеме Трюс Оверстеген вышла на Гроте-Маркт, чтобы посмотреть на въезд немцев. Площадь находилась в центре города, возле Гроте-Керк и статуи Лауренса Янсзона Костера, жившего в Харлеме в XIV веке – он, по мнению всех добрых харлемцев, изобрел книгопечатание еще до Гутенберга. Сейчас мимо церкви и памятника ехала длинная колонна немецких танков и военных машин, грохотавших по мостовым Гроте-Хаустраат.

Голландские фашисты, члены NSB, приветствовали их криками «зиг хайль!» и выбрасывали вверх руки в салюте. Женщины из толпы бросали танкистам цветы; один из этих рычащих, дымящих монстров остановился прямо напротив Трюс. Немецкий солдат откинул крышку люка, чтобы выглянуть наружу, и в этот момент она заметила кровь на гусеницах танка; красное пятно не укрылось и от других голландских патриотов на площади. Один из них закричал: «Убийцы!», – остальные подхватили его возглас, и тогда полиция принялась разгонять толпу.

Трюс пришла домой в мрачном настроении. «Эти отбросы добрались до нас», – сказала она семье и двум их еврейским постояльцам, когда села дома за обеденный стол [22].

Глава 2

Харлем, древний и красивый город, возник между рекой Спарне и прибрежными дюнами вдоль Северного моря примерно в XII веке. В Средневековье он превратился в один из крупнейших голландских городов, соперничая с Дордрехтом, Дельфтом, Роттердамом, Лейденом и Амстердамом в качестве центра коммерции и культуры.

Его сердцем стала огромная готическая церковь, Гроте-Керк, расположенная на мощенной булыжником рыночной площади. Возвышающаяся подобно оплоту веры среди рыночного шума и суеты церковь, заложенная в первые годы XIII века, пережила немало реноваций, трансформаций и религиозных восстаний. Изначально она была католической и именовалась в честь Святого Баво, который, по легенде, спас Харлем от нападения кеннемеров – племени, жившего на побережье. В период реформации в XVI веке церковь стала протестантской. Она славилась своим гигантским органом, который до XVIII века являлся самым большим в мире и на котором играли Мендельсон, Гендель и десятилетний Моцарт в 1766 году [23]. Один из величайших художников золотого века голландской живописи, Франц Халс, уроженец Харлема, похоронен под каменными плитами этой церкви вместе с другими знаменитыми горожанами.

Харлем лежит у западной границы Амстердама. С приходом железных дорог в Западную Европу в XIX веке путь от одного муниципалитета до другого стал занимать не больше двадцати минут – примерно столько же, сколько на велосипеде, который для голландцев стал основным средством перемещения с начала XX века.

Большую часть богатой и уникальной истории Голландии Харлем рос и процветал. Он был построен, как и все Нидерланды, в низине близ побережья. В Cредние века его основными источниками дохода были текстиль, корабельные перевозки и пивоварение. Город пережил несколько пожаров, эпидемию чумы, которая вспыхнула там в 1378 году и унесла почти половину населения, а также длительную осаду испанской армии в XVI веке.

Тюльпаны стали появляться на полях вокруг Харлема в следующем столетии, и очень скоро город стал эпицентром безумия, разгоревшегося вслед за этим. В период «тюльпановой лихорадки» луковицы тогда еще экзотического цветка (в Европу он попал из Турции, а туда по торговым путям из Центральной Азии) продавались на первых в истории человечества фьючерсных рынках. В 1630-х редкие и драгоценные луковицы покупали за суммы, равные цене нового дома. Большого дома. Рынок в Харлеме вырос вокруг множества таверн, которые строились в городе для приема приезжих. Недавно вырытый канал, первый буксирный канал в Голландии, связывал Амстердам с Харлемом паромами, которые тянули по реке. Купцы заседали в полных дыма городских тавернах – курение трубки было давней привычкой голландцев, – выпивали и торговали луковицами до самого рассвета [24].

Тюльпаны остаются важной составляющей экономики Харлема вплоть до нынешнего времени. Город по-прежнему окружен тюльпановыми полями, простирающимися от Алкмаара на севере и в сторону Гааги и Роттердама на юге. Начиная с цветения крокусов в середине марта, за которыми расцветают гиацинты и нарциссы, а потом, в конце апреля и мая, тюльпаны самых невероятных цветов, прогулка на велосипеде по полям вокруг Харлема сравнима по разнообразию красок с палитрой художника.

К северу от Харлема, вдоль Нордзе-Канала, расположены многочисленные торговые и промышленные городки: Вельсен-Норд, Вельсен-Зюйд, Эссмуйден, Вестерборк, Сантпорт-Норд и Сантпорт-Зюйд. Канал был построен в XIX веке в самой узкой точке в Голландии между Амстердамом и Северным морем. Он обеспечил финансовой и деловой столице Нидерландов быстрый доступ к океану и морской торговле.

Вдоль канала близ побережья стоят деревни – Бевервик, Хемскерк и Норддроп. Дальше в глубину континента, где канал разветвляется, деревень становится больше; к ним относятся, среди прочих, Лиммен, Акерслот и Кроммени.

С запада и севера Харлем окружен городками, которые составляют общую с Амстердамом метрополию, где сосредоточена большая часть населения Северной Голландии. Ближе к морю, на западной границе города, на побережье расположены пригороды Овереен и Зандворт, а также поселок богачей Бломендаль с роскошными виллами и особняками. Он был и является местом жительства некоторых богатейших семейств в Нидерландах.

Центр Харлема сохранил средневековый флер даже в XXI веке. Тесно застроенный, с узкими улочками, где двери магазинчиков, кафе и жилых домов открываются прямо на мостовую, по которой шагают пешеходы и проезжают велосипеды, Харлем таит немало сюрпризов. В городе есть множество потайных садов – в основном во внутренних двориках домов призрения, которые богачи строили в старину для вдов, оставшихся без средств к существованию.

Есть в Харлеме и несколько лесов, включая Харлеммерхут – небольшой лесок на южной окраине города, который считается самым старинным общественным парком в Нидерландах, основанным в XVI столетии. Многие дорогие виллы в западной части города выходят задней стороной на леса вдоль Вагенвег – старой «тележной дороги». На востоке река Спарне проходит через центр старого города и течет дальше, к Нордзе-Каналу.

К востоку от Спарне, близ Харлеммерхута, располагался квартал Шластхюйсбурт (бойня), где в скромных домах и квартирах селились бедные жители города, включая, в разные периоды, семью Оверстеген.

На западном берегу реки, к северо-западу от центра Харлема и по пути к Бломендалю, вырос более престижный жилой район под названием Клеверпарк.

Именно там маленькая Янеттье Йоханна Шафт, Йо Шафт, как называли ее родители, и Ханни Шафт для истории, росла, словно в сказке про Ханса Бринкера и серебряные коньки [25], в очаровательном домике через дорогу от парка на улице Ван Дортстраат, близ ветряной мельницы.

* * *

Каждое утро с книгами под мышкой и с кудрявыми рыжими волосами, плещущимися на ветру над воротом вязаного свитера, Йоханна робко проходила через нарядный жилой квартал в северной части Харлема по пути в начальную школу на Теттероденстрат.

Волосы и веснушки заставляли ее стесняться себя, как стесняются только рыжие. В их цвете не было никакого сомнения – светлые пряди не мешались в них с рыжими, чтобы Йоханну можно было назвать блондинкой. Они были рыжие, и только рыжие, и с первого дня в начальной школе другие ученики дали Йо Шафт понять, что она не такая, как все.

Она выделялась не только по этой причине. Йо училась на отлично и всегда тянула руку, когда учитель задавал вопрос, вызывая неизбежную зависть и недовольство одноклассников.

Кроме того, Йо росла единственным ребенком в семье, и родители, Питер Шафт и Аафи Талеа Вриер, потерявшие вторую дочь, баловали и оберегали ее.

Анни, их старшая, родившаяся в 1915 году, в 1927‐м умерла от дифтерии, когда Йо было всего семь лет. Болезнь, начавшаяся как обычная простуда, стремительно развилась до приступа удушья, и девочка скончалась у отца на руках. Семья была раздавлена. Племянница Питера позднее писала, что родители Йо Шафт после этого «отгородились от всего мира» [26].

В результате над Йо постоянно дрожали; в разгар лета она должна была ходить в теплом свитере, чтобы не заболеть. Хотя семья и раньше жила в благополучной части Харлема, после смерти Анни родители перебрались в еще более безопасный район, в дом 60 по Ван Дортстраат близ Клеверпарка, напротив которого начинался луг, а рядом стояла небольшая ветряная мельница [27]. Тем не менее они настаивали, чтобы она была предельно внимательна, когда переходит улицы и площади по пути в школу Теттероде.

По словам двоюродной сестры, Йо в одиночку разыгрывала небольшие представления, чтобы повеселить родителей. В то же время она ужасно стеснялась своей внешности. Ох уж эти рыжие волосы, эти веснушки! Двоюродный брат, Ааф Дилс, однажды застал маленькую Йо стоящей перед зеркалом в доме Шафтов. Йо повернулась к нему и спросила: «Я уродина?» [28]

Родители Йо активно интересовались политикой и были сторонниками социалистической партии. Питер работал учителем в старшей школе и иногда писал статьи для социально-демократической газеты. Он также писал материалы об образовании для местной газеты в Харлеме, которыми якобы рассердил муниципалитет, поскольку там содержались социалистические высказывания [29].

Как и Оверстегены, Шафты пострадали в период Великой депрессии. Правда, от самых тяжелых последствий им удалось уберечься благодаря тому, что Питер сохранил работу учителя. Зарплату ему сократили, но в отличие от Триентье ван дер Молен и ее дочерей и сына Робби Шафтам никогда не приходилось стоять в очереди за пособием с так называемыми карточниками в контору социальной службы в Харлеме. Но политика и ее обсуждение в семье стали такой же частью воспитания для Йо Шафт, как для Трюс и Фредди Оверстеген.

Изоляция Йо продолжалась и в период обучения в средней школе в Сантпотерплейн. Родители ждали от нее отличных оценок, и если изредка какая-нибудь подруга заглядывала к ним в дом, ее обязательно расспрашивали, как Йо справляется по сравнению с остальными в классе. Ее по-прежнему оберегали – вплоть до того, чтобы попросить освобождение от занятий физкультурой на улице. Отметка в личном деле за 1935 год гласит, что мать Йо, Аафи, приходила побеседовать с учителями об объеме домашней работы, которую задают в школе. Аафи жаловалась, что домашние задания утомляют ее дочь.

Ааф Дилс также вспоминал, что Аафи не позволяла курить в доме: смелый поступок в обществе, где курение – вторая натура, как и езда на велосипеде. Если друзья и родственники приходили к ним на обед, то получали сигареты и сигары в виде прощального подарка, чтобы выкурить их у себя, а не в доме Шафтов [30].

Несмотря на бесконечные заботы о здоровье Йо, ее политической активности родители никак не препятствовали и даже, наоборот, поддерживали. Семья сильно беспокоилась о том, что происходило в Германии в 1930-х, и Йо с родителями часто обсуждали Гитлера, нацизм, гонения на евреев и подъем NSB в Нидерландах.

Йо была сторонницей прогрессивных взглядов. Она написала сочинение о вторжении итальянцев в Эфиопию в 1935–1936 годах, где возмущалась тем, как мировые державы позволили фашисту Муссолини подмять под себя Африку, пока недавно созданная Лига Наций беспомощно стояла в стороне. Йо искренне сочувствовала абиссинцам, которых итальянцы жестоко уничтожали современным европейским оружием.

В другом сочинении она выражала недовольство современным устройством мира. В Европе евреев и левых преследовали только по национальному и политическому признаку, писала она. В Азии и Африке людей угнетали просто потому, что они родились на землях, богатых нефтью или минералами, на которые богачи стремились наложить свою лапу. Йо восхищалась пацифистами из разных стран: Махатмой Ганди, Альбертом Швейцером, немецким журналистом и лауреатом Нобелевской премии мира Карлом фон Осецким, который поведал миру планы Германии по перевооружению и погиб в концентрационном лагере [31].

В школе Йо училась на отлично, отдавая предпочтение литературе, истории, географии, экономике и немецкому языку. Поначалу она собиралась поступить в институт и стать учительницей, но беспокоилась, как справится с целым классом непослушной ребятни. Медицина ее пугала; в конце концов она решила заняться юриспруденцией и в 1938 году, с полного одобрения родителей, сдав вступительные экзамены, поступила в Университет Амстердама.

* * *

Для Европы то было тревожное время, и кампус Университета Амстердама не составлял исключения. Осенью в результате Мюнхенского соглашения Великобритания и Франция фактически отдали Чехословакию Гитлеру в обмен на пустое обещание не развязывать войну в Западной Европе. Каждый день Йо отправлялась на поезде в Амстердам и каждый вечер возвращалась в родительский дом. В первый год ей еще удавалось участвовать в традиционных студенческих развлечениях вроде гребли на лодках по Амстелу и катанию на лошадях за городом. Однако природные склонности Йо и дух времени быстро перенаправили ее в более серьезное русло [32].

Она стала преданной последовательницей профессора гуманистической философии по имени Г. Х. Пос, помогавшего создавать в Амстердаме так называемый комитет бдительности. Комитет устраивал лекции, семинары и конференции, публиковал памфлеты, направленные на сдерживание Национал-социалистического движения Антона Мюссерта в Нидерландах. Йо также вызвалась собирать пожертвования для испанских беженцев и в процессе познакомилась со студенткой-еврейкой Филин Полак. Они быстро сдружились, а вскоре к ним присоединилась еще одна студентка, тоже еврейка, как Филин, Соня Френк. В университете они всегда обедали втроем и делились своими мыслями.