Читать онлайн Война в воздухе бесплатно

1

– А прогресс-то не стоит на месте, – сказал мистер Том Смоллуэйс. – Казалось бы, куда уж дальше, – добавил он.

Мистер Смоллуэйс высказал свое замечание задолго до начала войны в воздухе. Он оседлал забор в конце сада и смотрел на большой газовый завод в Бан-Хилле. Его взгляд не выражал ни одобрения, ни порицания. Над комплексом газгольдеров возникали причудливые формы: колеблющиеся пузыри наклонялись и раскачивались во все стороны, росли и круглели на глазах. Шло наполнение воздушных шаров для послеобеденной субботней воздушной прогулки членов Южно-Английского аэроклуба.

– Каждую субботу летают, – заметил сосед-молочник, мистер Стрингер. – Как будто только вчера весь Лондон приходил подивиться на воздушный шар, а нынче каждая деревня устраивает вылазки. Или вылетки? Газовые компании на них молятся, что на твоих спасителей.

– В прошлую субботу я с картофельных грядок три тачки гравия вывез, – подхватил мистер Том Смоллуэйс. – Три тачки! Балласт они скидывают! Часть растений поломали, часть с концами засыпали.

– Бабы, говорят, и те летают!

– И от нас еще требуют, чтобы мы называли их дамами, – поддержал соседа мистер Том Смоллуэйс. – Какие же это дамы, коли они летают по воздуху и кидаются в народ камнями? Что ни говори, а я себе благородных дам не такими представлял.

Мистер Стрингер покачал головой в знак согласия, и оба снова предались наблюдению за набухающими тушами воздушных шаров, сменив выражение лица с безразличного на осуждающее.

Мистер Смоллуэйс был зеленщиком по профессии и садоводом по зову души. Низкорослая супруга мистера Смоллуэйса Джессика присматривала за лавкой. Небо сотворило его для жизни в спокойном мире, вот только спокойствия в мире не озаботилось создать. Мистер Смоллуэйс жил среди неудержимых, нескончаемых перемен, причем в таком месте, где повадки мира вызывали крайне нехорошие подозрения. Злоключения были плотью от плоти почвы, которую возделывал мистер Смоллуэйс. Аренду участка приходилось обновлять каждый год в надежде на милость комитета землевладельцев, считавшего его огород вовсе не огородом, а подходящим участком под застройку. Над садом и огородом – последними клочками сельских угодий в округе, охваченном новыми (далеко не сельскими) веяниями, – нависало скорое распоряжение об отмене аренды. Мистер Смоллуэйс как мог убеждал себя, что любые перемены – к лучшему.

– Казалось бы, куда уж дальше, – повторил он.

Престарелый отец мистера Смоллуэйса еще помнил Бан-Хилл идиллической кентской деревушкой. Он служил кучером у сэра Питера Бона, пока не разменял шестой десяток, после чего начал прикладываться к бутылке и развозить пассажиров со станции на омнибусе; так он дотянул до семидесяти восьми и только тогда отошел от дел. Сморщенный старый кучер сидел у очага, готовый излить свои воспоминания на любого зазевавшегося незнакомца. Он мог поведать о бывшем поместье сэра Питера Бона, давно расчлененном на строительные участки, о том, как этот магнат заправлял сельской жизнью, пока здесь еще существовала сельская жизнь, о стрельбе и охоте, о лабазах вдоль большака, о поле для крикета в том месте, «где нонче газовый завод», и о сооружении Хрустального замка. Хрустальный замок находился в шести милях от Бан-Хилла, его величественный фасад сверкал поутру и выделялся синим контуром на фоне предвечернего неба, а по ночам его огни играли для жителей Бан-Хилла роль дармового фейерверка. Потом появилась железная дорога, за ней – виллы без конца и края, газовый завод, гидроузел, огромное море уродливых домов для рабочих, наконец, провели дренажные работы, и ручей Оттерберн, в котором пропала вода, превратился в грязную канаву. Появились вторая железнодорожная станция – Южный Бан-Хилл, новые дома – много-много домов, торговые лавки – много-много лавок, конкуренция, магазины с витринами из прессованного стекла, школьный совет, налоги на землю, омнибусы, трамваи до самого Лондона, велосипеды, автомобили – много-много автомобилей, и библиотека Карнеги.

– Казалось бы, куда уж дальше, – разводил руками мистер Том Смоллуэйс, живя среди этих чудес.

Но чудеса продолжали прибывать. С первого же дня лавка зеленщика, которую он открыл в самом маленьком из сохранившихся деревенских домов в конце Хай-стрит, выглядела испуганной и затаившейся, словно скрывалась от преследователей. Когда Хай-стрит вымостили, лавчонка оказалась ниже уровня тротуара, и в нее приходилось спускаться по трем ступенькам. Том старался продавать только свой товар – отличного качества, но немногочисленный. Однако прогресс постучался и в его витрину, на ней появились артишоки и баклажаны из Франции, заморские яблоки из Нью-Йорка, Калифорнии, Канады и Новой Зеландии (красивые фрукты, как говорил Том, но английскими их не назовешь), бананы, диковинные орехи, виноград, манго.

Автомобили, сновавшие с юга на север и с севера на юг, становились все мощнее, все практичнее, проносились мимо все быстрее, воняли все сильнее, уголь и посылки вместо вымирающих фургонов в конной упряжке развозили большие громыхающие бензиновые повозки, омнибусы на конной тяге уступили место автобусам, даже кентская клубника, вечером отправлявшаяся на лондонские рынки, привыкла к лязгу машин и предпочитала его тележному скрипу, по дороге теряя аромат под воздействием бензиновых паров.

Вдобавок молодой Берт Смоллуэйс обзавелся мотоциклом…

2

Здесь следует пояснить, что Берт относился к прогрессивному крылу семейства Смоллуэйс.

Ничто не говорит о беспощадном напоре и всеохватности прогресса красноречивее, чем то, насколько глубоко он проник в плоть и кровь семейства Смоллуэйс. Впрочем, в характере юного Смоллуэйса было нечто прогрессивное и предприимчивое еще до того, как он вырос из коротких штанишек. В пятилетнем возрасте Берт потерялся на целый день, а когда ему не было еще семи, чуть не утонул в водохранилище нового гидроузла. В десять лет настоящий полицейский отобрал у него настоящий пистолет. Мальчик рано научился курить, причем не трубку, набитую оберточной бумагой, и не тростник, как Том в детстве, а настоящие американские сигареты, продававшиеся в мелкой расфасовке. К двенадцати годам он шокировал отца нецензурными выражениями. В этом же возрасте нанимался донести поклажу со станции и продавал еженедельник «Бан-Хилл экспресс», тратя свои доходы – три с лишним шиллинга в неделю – на чипсы, комиксы, сигареты и прочие удовольствия и развлечения, считавшиеся атрибутами приятной жизни. Такое поведение не мешало его увлечению литературой, позволившему парнишке закончить седьмой класс школы в чрезвычайно юном возрасте. Я все это рассказываю для того, чтобы природные задатки Берта не вызывали у вас сомнений.

Юноша был на шесть лет моложе Тома, и одно время, когда Том в возрасте двадцати одного года женился на тридцатилетней Джессике и скопил немного денег, молодожены попытались привлечь его к работе в лавке зеленщика. Однако подчинение чужим планам не входило в расчеты Берта. Он терпеть не мог копаться в земле, а когда ему поручали доставку корзины с продуктами, в нем просыпался неодолимый инстинкт кочевника, корзина превращалась в дорожную поклажу, Берт переставал замечать ее вес и был готов нести ее куда угодно, только не по нужному адресу. Мир был полон волшебного блеска, и мальчишку неудержимо тянуло к нему, хоть с корзиной, хоть без. В итоге Том начал сам разносить заказы, а Берту подыскивал работодателей, не подозревавших о романтической жилке в характере парня. Берт перепробовал целый ряд занятий: был разносчиком у мануфактурщика, мальчиком на побегушках у аптекаря, посыльным при участковом враче, младшим помощником слесаря-газовика, штамповал адреса на конвертах, толкал тележку молочника, носил за игроками клюшки для гольфа и, наконец, устроился в магазин велосипедов. Там-то он и обнаружил веяния прогресса, которых жаждала его натура. Хозяин магазина, молодой человек с душой пирата по имени Грабб, днем с черным от мазута лицом, а по вечерам питавший слабость к мюзик-холлам, мечтал изобрести необыкновенную рычажную цепную передачу. Берту он казался идеалом высокодуховного существа. Грабб сдавал в прокат самые грязные и разболтанные велосипеды во всей Южной Англии и умел с поразительной наглостью отбрехиваться в ответ на последующие упреки. Они быстро нашли общий язык. Берт жил в магазине и научился лихо водить велосипед. Он мог подолгу носиться на велосипеде, который под вами или мной немедленно бы развалился, приобрел привычку умываться после работы и тратил заработанный излишек средств на диковинные галстуки и воротнички, сигареты и курсы скорописи.

Порой Берт заглядывал к Тому. Внешний вид и манера речи брата были настолько блестящи, что Том и Джесси, от природы имевшие наклонность с уважением относиться даже к первому встречному, смотрели на него как плебеи на благородную особу.

– Берт далеко пойдет, – говаривал Том. – Он много чего знает.

– Будем надеяться, что не слишком далеко, – отвечала Джессика, тонко ощущавшая пределы возможного.

– Настало прорывное время. Но не для огородников с их картошкой, да еще английских. Если так дальше пойдет, картошка уже в марте будет созревать. Я впервые вижу такие времена. Ты заметила, какой вчера на нем был галстук?

– Это галстук для джентльмена. Берт его недостоин, да и остальная одежда… совсем ему не к лицу.

Вскоре Берт обзавелся нарядом велосипедиста: кепкой, бляхой и прочей амуницией. Глядя, как он и Грабб, наклонив головы, опустив руль и выгнув спину, несутся в Брайтон (и обратно), можно было легко поверить, что прогресс действительно был у Смоллуэйсов в крови.

Воистину прорывное время!

Старый Смоллуэйс сидел у огня и бормотал о величии прежних дней, о старом сэре Питере, экипаж которого покрывал дорогу в Брайтон и обратно за двадцать восемь часов, о белых цилиндрах старого сэра Питера, о его супруге, леди Бон, которая никогда не ходила пешком, разве что по дорожке в саду, о знаменитых поединках профессиональных боксеров в Кроули. Рассуждал о розовых бриджах из свиной кожи, о лисах на окраине Рингс-Боттома, где совет графства теперь держал под замком нищих сумасшедших, о ситцевых платьях и кринолинах леди Бон. Его никто не слушал. В мире народился совершенно новый тип джентльмена – человека неджентльменской энергии, в запыленной непромокаемой куртке, защитных водительских очках, причудливом кепи, джентльмена, распространяющего вокруг себя бензиновый смрад, шустрого, светского непоседы, улепетывающего по дорогам от пыли и вони, которые сам же постоянно производил. Благородные дамы, которых порой можно было видеть в Бан-Хилле, выглядели как обветренные богини, по-цыгански плюющие на утонченность. Они были не столько одеты, сколько упакованы для перевозки скоростным транспортом.

Берт рос, окруженный идеалами быстроты и предприимчивости, и стал своего рода механиком двухколесных машин, небрежно цедящим сквозь зубы: «Ну-ка, посмотрим, что там у вас», грозой эмалевых покрытий. Его бы не удовлетворил даже гоночный мотоцикл, способный разогнаться до ста двадцати миль в час, но пока что приходилось тащиться со скоростью всего двадцати миль по дорогам, на которых появлялось все больше пыли и механического транспорта. Тем не менее сбережения Берта потихоньку росли, и однажды ему улыбнулась удача. Система продажи в рассрочку позволила преодолеть финансовый разрыв, и одним ярким, памятным воскресным утром Берт выкатил свое сокровище из магазина на дорогу, с помощью и под наставления Грабба сел в седло мотоцикла и, тарахтя, скрылся в дымке истерзанного колесами шоссе, чтобы бескорыстно внести личный вклад в угрозу для людей и построек в южной части Англии.

– В Брайтон покатил! – воскликнул старый Смоллуэйс, со смесью гордости и осуждения наблюдая за младшим сыном из окна гостиной над лавкой зеленщика. – В его возрасте я и в Лондон-то ни разу не ездил. Дальше Кроули носу не казал. Только там и бывал, куда мог сам пешком дойти. Да и другие тоже. Одни господа ездили. А нынче все куда-то едут. Вся треклятая страна расползается по швам. Вернутся ли еще? В Брайтон! И он туда же! Лошадок никто не желает купить?

– А я вот в Брайтоне не был, – сказал Том.

– И не больно-то надо, – резко оборвала его Джессика. – Без толку только шляться да деньги тратить!

3

На какое-то время возможности мотоцикла настолько захватили ум Берта, что он, поддавшись душевному стремлению к спортивному азарту и новизне, перестал следить, куда его несет. До него не сразу дошло, что и автомобиль, и мотоцикл уже вошли у людей в привычку и начали терять свой романтический ореол. Однако, как ни удивительно, первым новое явление заметил не он, а Том. Работа в огороде приучила его посматривать в небо; близлежащий газовый завод, Хрустальный дворец, рядом с которым постоянно взлетали воздушные шары, и вскоре падающий на картофельные грядки балласт сообща довели до не слишком склонного к размышлениям ума тот факт, что богиня перемен обратила свой взбалмошный взгляд на небеса. Начинался первый великий бум аэронавтики.

Впервые Грабб и Берт услышали об этом в мюзик-холле, потом вывод подкрепил кинематограф. Окончательно воображение Берта подстегнуло шестипенсовое издание классики аэронавтики – «Небесный клипер» мистера Джорджа Гриффита. И вот Берта и Грабба, что называется, накрыло.

Первой и наиболее очевидной приметой бума стал стремительный рост числа воздушных шаров. Шары буквально заполонили небеса над Бан-Хиллом. После обеда в среду и в воскресенье невозможно было наблюдать за небом дольше четверти часа, чтобы в какой-нибудь его части не обнаружить воздушный шар. Однажды посреди бела дня Берт, ехавший на мотоцикле в Кройдон, остановился, пораженный видом поднимавшегося с площадки у Хрустального дворца аэростата, имевшего форму широкого долота чудовищных размеров. Долото без рукоятки несло под собой сравнительно небольшую решетчатую кабину с человеком и мотором внутри. Перед кабиной с жужжанием вращался винт, сзади движением управлял парусный руль. Казалось, что кабина тащит за собой упирающийся газовый баллон, как шустрый маленький терьер надутого газом робкого слона. Чудище определенно перемещалось в пространстве и слушалось руля. Оно поднялось примерно на тысячу футов (шум мотора все еще был слышен), уплыло в южном направлении, пропало за холмами, затем его маленький голубой силуэт показался далеко на востоке. Он двигался с большой скоростью, пока ласковый зюйд-вест не вернул его к башням Хрустального дворца. Аэростат облетел вокруг башен, выбрал позицию для спуска и скрылся из виду.

Берт глубоко вздохнул и сел на мотоцикл.

И это было только начало. В небесах начали появляться причудливые силуэты: цилиндры, конусы, грушевидные монстры, даже какая-то штука из алюминия, восхитительно сверкавшая на солнце. Грабб хотя и не шибко разбирался в сортах брони, признал в аэростате боевую машину.

После испытаний начались настоящие полеты. Их, однако, из Бан-Хилла не было видно. Полеты стартовали с частных участков и других огороженных территорий и проводились в благоприятных погодных условиях, о чем Грабб и Берт Смоллуэйс узнавали из журнальных приложений к дешевым газетам и из кинохроники. На эту тему писали очень много. В те дни если кто-нибудь заявлял во всеуслышание громким, уверенным голосом: «Уже недалек тот час, когда…», то можно было побиться об заклад один против десяти, что речь шла о воздухоплавании. Берт аккуратными буквами вывел на крышке от ящика: «Здесь делают и ремонтируют аэропланы», а Грабб выставил щит в витрине магазина. Тома возмутило столь вольное обращение с торговым заведением, однако большинство соседей, особенно те, кто увлекался спортом, одобрили затею.

Все только и говорили, что о полетах по воздуху, и как один повторяли: «Уже недалек тот час, когда…», а час все не наступал. Вышла неувязка. Нет, эти штуки действительно летали. Люди поднимались в небо на машинах тяжелее воздуха. Но и на землю падали. Иногда разбивался мотор, иногда сам аэронавт, однако чаще разбивались оба. Машины, пролетевшие три-четыре мили и приземлившиеся без каких-либо происшествий, на следующий день попадали в кошмарную катастрофу. На них совершенно нельзя было положиться. Их сбивали с панталыку легкий ветерок, завихрения у поверхности земли и даже случайные мысли, промелькнувшие в голове аэронавта. А иногда они падали сами по себе, без видимой причины.

– Им не хватает устойчивости, – говорил Грабб, повторяя вычитанное из газет. – Кабрируют и кабрируют, пока не развалятся на части.

После двух лет ожиданий и сомнительных успехов эксперименты пошли на убыль; общественности и газетам наскучили дорогие фоторепродукции, оптимистические отчеты и непрерывная череда побед, катастроф и наступавшего за ними смущенного безмолвия. Полеты на аэропланах сошли на нет, даже воздушные шары до определенной степени вышли из моды, хотя и оставались популярным видом спорта, продолжая набирать гравий у причала рядом с газовым заводом Бан-Хилла и сбрасывать его на лужайки и огороды почтенных граждан. Том, воспрянув духом, прожил шесть спокойных лет, по крайней мере спокойных по части полетов. Наступили великие времена развития монорельсовых дорог, и его тревоги переместились с заоблачных высей на грозные признаки перемен не так далеко от поверхности земли.

Разговоры о монорельсе шли не первый год. Однако реальное непотребство началось, когда Бреннан ошеломил Королевское общество, представив проект гироскопического монорельсового вагона. Изобретение стало главной сенсацией на светских приемах 1907 года. Знаменитый демонстрационный зал не вмещал всех желающих. Отважные вояки, корифеи сионизма, заслуженные писатели, благородные дамы толпились в узких проходах, вонзая изысканные локти в оберегаемые высшим светом ребра, и почитали за счастье хоть краешком глаза увидеть кусочек рельса. Великий изобретатель невнятно, но убедительно объяснил свое открытие, а крохотная модель поездов будущего послушно бегала по наклонным плоскостям, делала повороты и перескакивала через обвисший провод. Она двигалась по одиночному рельсу на единственном ряде колес, была проста и эффективна. Модель делала остановки и сдавала задним ходом, сохраняя идеальное равновесие. Каждое ее движение вызывало взрыв аплодисментов. Наконец публика начала расходиться, обсуждая сомнительное удовольствие преодоления пропасти с помощью проволочной шины: «А ну как гироскоп откажет?!» Мало кто мог предвидеть хотя бы одну десятую того, чем монорельс Бреннана обернется для ценных бумаг железнодорожных компаний и лика планеты.

Прошло десять лет, и общественное мнение в корне переменилось. Очень скоро люди перестали бояться ездить по проволоке над пропастью, монорельс во многом вытеснил трамвайные и железнодорожные пути, а вместе с ними – механическую рельсовую тягу. Там, где земля была дешева, монорельс пролегал понизу, а там, где дорогá, поднимался над землей на железных опорах. Быстрые, удобные вагончики проникли во все уголки страны, полностью вытеснив прежний рельсовый транспорт.

Когда умер старый Смоллуэйс, Том не нашел сказать ничего интереснее, чем «в моем детстве не было ничего выше дымоходов, никаких тебе проводов и кабелей в небе».

Старого Смоллуэйса похоронили под густыми гирляндами проводов и кабелей, ибо Бан-Хилл превратился не только в местный узел энергосети (районная электрораспределительная компания установила рядом с газовым заводом трансформаторы и генераторную станцию), но и в остановку пригородной монорельсовой дороги. Кроме того, каждый местный лавочник и вообще каждый дом обзавелся собственным телефонным аппаратом.

Кабельные опоры монорельса превратились в яркую примету городского ландшафта. Могучие железные конструкции по большей части были похожи на высокие, выкрашенные в яркий сине-зеленый цвет козлы. Одна из опор нависала над жилищем Тома; под этой громадиной его дом выглядел еще более неприкаянным и виноватым. Второй великан занял место в углу садового участка, который так и не отдали под застройку, если не считать пары рекламных щитов. Один щит предлагал наручные часы по два шиллинга шесть пенсов, второй – средство для успокоения нервов. Щиты, кстати, были размещены почти горизонтально, чтобы их лучше видели пассажиры из вагонов монорельса наверху, и служили прекрасной крышей для двух сараев, где Том держал инструменты и разводил шампиньоны. Вагоны из Брайтона и Гастингса – длинные, широкие, комфортные, ярко освещенные в сумерках – днем и ночью с урчанием проносились над головой. По ночам вспышки света и грохот поддерживали на улице внизу ощущение нескончаемой летней грозы с молниями и громом.

Вскоре построили мост через Ла-Манш – вереницу гигантских Эйфелевых башен, несущих кабели монорельса на высоте ста пятидесяти футов над водой, за исключением средней части, где они были еще выше, чтобы под ними могли проходить торговые суда из Лондона и Антверпена и лайнеры, курсировавшие между Гамбургом и Америкой.

Потом на поставленных в одну линию колесах стали ездить тяжелые грузовики, что почему-то страшно раздражало Тома. Увидев первую такую машину перед лавкой, он несколько дней ходил мрачнее тучи.

Неудивительно, что бурное развитие гироскопов и монорельсового транспорта поглощало огромную часть общественного внимания. Вдобавок целую волну восторга вызвало потрясающее открытие месторождения золота у побережья острова Англси, сделанное разведчицей подводных недр мисс Патрицией Гидди. Патриция окончила факультет геологии и минералогии Лондонского университета и исследовала золотоносные породы Северного Уэльса, как вдруг после короткого отпуска, посвященного агитации за избирательные права женщин, заинтересовалась идеей, не содержат ли золото подводные рифы острова. Она решила проверить догадку с помощью подводного самоходного аппарата, изобретенного доктором Альберто Кассини. Благодаря счастливому совпадению логического ума и интуиции, характерному для представительниц ее пола, она обнаружила золото при первом же погружении и через три часа подняла со дна два центнера руды с невиданным золотым содержанием – семнадцать унций на тонну породы. И все-таки подробный рассказ о подводной добыче золота, как бы он ни был интересен, придется отложить на другой раз. Пока же достаточно сказать, что открытие повлекло за собой рост цен, самоуверенности и делового азарта, на фоне которых произошло возрождение интереса к воздухоплаванию.

4

Это возрождение происходило любопытным образом: будто спокойным днем подул свежий бриз. Подул без видимых причин, как бы сам по себе. Люди вновь заговорили о полетах, словно никогда не прекращали о них толковать. Фотографии аэронавтов и летательных аппаратов опять заполнили газеты, слухи и недомолвки множились даже в серьезных журналах. Пассажиры монорельсовых поездов вопрошали: «Когда же и мы будем летать?» Как грибы после дождя, мгновенно появилась новая плеяда изобретателей. Аэроклуб объявил о проведении гигантской авиавыставки на большой территории, освободившейся после сноса трущоб Уайтчепела.

Приливная волна вскоре вызвала одобрительную рябь и в застойных водах Бан-Хилла. Грабб вытащил из чулана свою модель аэроплана и опробовал ее во дворе за лавкой. Модель даже умудрилась взлететь, разбив в соседской теплице семнадцать стекол и девять цветочных горшков.

И тут откуда ни возьмись, поддерживаемый неизвестно кем, пополз настырный, настораживающий слух, будто проблема решена и тайна полетов разгадана. Берт услышал его после закрытия лавки, подкрепляясь в гостинице близ Натфилда, куда его домчал верный мотоцикл. Там аппаратом Берта заинтересовался куривший трубку и предававшийся вялым размышлениям военный инженер в хаки. Мотоцикл был еще крепкий и приобрел в эпоху быстрых перемен чуть ли не историческую ценность: ему исполнилось почти восемь лет. Обсудив достоинства и недостатки машины, служивый перешел к новой теме:

– Я так думаю, что скоро пересяду на аэроплан. Хватит с меня колес и дорог.

– Ну, об этом все сейчас говорят.

– Не только говорят, но и делают. Это уже происходит.

– И еще долго будет происходить. Я поверю, когда сам увижу.

– Долго ждать не придется.

Беседа, похоже, скатывалась к дружеской перепалке.

– Говорю тебе, они уже летают! Я сам видел, – сказал военный.

– Мы все видели.

– Я не о тех, что задирают нос и разбиваются. Я говорю о настоящих, надежных, стабильных, управляемых аппаратах, способных летать против ветра и вообще по-всякому.

– Ты такого не мог видеть!

– Нет, видел! В Олдершоте. Они стараются все держать в секрете, и у них неплохо получается. Могу поспорить, что на этот раз военное ведомство не сидело сложа руки.

Скептицизм Берта дал трещину. Он начал задавать вопросы, военный – отвечать.

– Говорю тебе, огородили почти квадратную милю – целую долину. Заборы из колючки по десять футов высотой, а за забором работа кипит. Пацаны с объекта говорят… да мы и сами не слепые. Но этим заняты не только наши. Японцы тоже работают. Могу поспорить, что у них уже есть свои машины. И у немцев!

Служивый стоял, широко расставив ноги, задумчиво набивая трубку. Берт сидел у стены, к которой прислонил мотоцикл.

– Странная получится война, – заметил он.

– Аэропланы надолго не утаишь. Когда они появятся, когда поднимется занавес, ты сам увидишь: все явятся как один, никто не тратил время даром… Война как пить дать начнется! Ты что, газет не читаешь?

– Немного читаю.

– Ага, а такие вещи, как таинственное исчезновение изобретателей, ты замечал? Появляется какой-нибудь изобретатель, все трубят о его успехах, он быстренько проводит пару успешных экспериментов и – фьють! – исчезает.

– Честно говоря, не замечал.

– А вот я замечал. Любой, кто достиг чего-то удивительного в своей области, однажды испаряется – просто потихоньку пропадает из поля зрения. Проходит немного времени, и о нем больше ни слуху ни духу. Сечешь? Исчез, и все. С концами. Сначала… А-а, это уже старая история! В Америке жили некие братья Райт. Они летали на планерах – далеко, на несколько миль… да так куда-то и улетели. Году эдак в девятьсот четвертом или девятьсот пятом. Просто пропали без следа! Потом были эти ирландцы, забыл их фамилии. Все говорили, что они тоже умеют летать. И эти тоже исчезли. Об их гибели нигде не сообщали, но живыми их тоже не назовешь. Как сквозь землю провалились. А парень, облетевший Париж и севший в Сену? Де Були, кажется, его зовут, не помню. Несмотря на аварию, полет получился великолепный. Но что с пилотом? В аварии же он не пострадал! А? Ушел в тину.

Военный приготовился зажечь трубку.

– Их, наверно, какое-то тайное общество похищает, – предположил Берт.

– Тайное общество? Не-е!

Инженер зажег спичку и затянулся.

– Какое там тайное общество! – ответил он сам себе, зажав трубку в зубах и наблюдая за горящей спичкой. – Скорее уж военные власти. – Он отшвырнул спичку в сторону и направился к своему мотоциклу. – Я тебе вот что скажу: ни в Европе, ни в Азии, ни в Америке, ни в Африке на данный момент нет ни одной крупной страны, не припрятавшей в рукаве один-два летательных аппарата. Ни одной. Причем аппараты у них настоящие, действующие. А шпионаж! Как все шпионят и мухлюют, чтобы разузнать, что там происходит у других! Сегодня, доложу тебе, иностранца или местного без пропуска к Лидду ближе чем на четыре мили не подпустят, не говоря уже о нашей маленькой базе в Олдершоте и опытном центре в Голуэе. Нет уж!

– Я, конечно, хотел бы увидеть такую машину, – признался Берт. – Чтобы самому убедиться. Своим глазам я поверю – это я могу обещать.

– Увидишь, и достаточно скоро, – ответил военный и повел мотоцикл к шоссе.

Берт в задумчивости остался сидеть у стены в сдвинутой на затылок кепке с тлеющей в уголке рта сигаретой.

– Если он говорит правду, – вслух произнес Берт, – то мы с Граббом зря теряем драгоценное время. Да еще убытки за разбитую теплицу возмещать.

5

Пока интригующий разговор с военным инженером будоражил воображение Берта Смоллуэйса, произошло самое поразительное событие этой драматической главы в истории человечества: окончательно настало время полетов в воздухе. Люди любят рассуждать об эпохальных событиях, и начало управляемых полетов стало как раз одним из них. Первым из них стал неожиданный и чрезвычайно успешный полет мистера Альфреда Баттериджа от Хрустального дворца до Глазго и обратно на маленьком, практичном аппарате тяжелее воздуха, вполне управляемом и послушном, который держался в воздухе не хуже голубя.

Это был не просто новый шаг, а гигантский скачок вперед. Мистер Баттеридж в общей сложности провел в воздухе девять часов, причем все это время летел легко и уверенно, как птица. Однако его машина не походила ни на птицу, ни на бабочку и не имела широких горизонтальных плоскостей обычных аэропланов. Наблюдателю она скорее напоминала пчелу или осу. Некоторые части аппарата вращались с огромной скоростью, что создавало эффект прозрачной утренней дымки, другие части, в том числе два странно изогнутых надкрылия, если использовать этимологический термин, оставались строго неподвижными. В середине аппарата помещалось продолговатое округлое «туловище», напоминавшее ночную бабочку. На нем, как всадник на лошади, сидел мистер Баттеридж. Сходство с осой усиливало глухое басовитое жужжание, которое издает оса, бьющаяся об оконное стекло.

Мистер Баттеридж стал для мира полной неожиданностью. Судьба, чтобы расшевелить человечество, временами еще подбрасывает подобных людей буквально из ниоткуда. Разные источники утверждали, что он приехал то ли из Австралии, то ли из Америки, то ли с юга Франции. Его также ошибочно принимали за сына магната Баттериджа, сколотившего приличное состояние на производстве золотых перьев и авторучек. На самом деле авиатор не имел никакого отношения к семейству магната. Несмотря на громкий голос, крупное телосложение, воинственную чванливость и неуступчивость, он долгое время оставался неприметным членом ассоциаций воздухоплавателей, каких кругом расплодилось великое множество. И вот однажды Баттеридж разослал в редакции лондонских газет письмо с объявлением о намерении взлететь с площадки у Хрустального дворца на машине, которая убедительно покажет, что все застарелые трудности воздушных полетов успешно преодолены. Письмо опубликовала лишь пара газет, а людей, поверивших заявке Баттериджа, было и того меньше. Интерес к полету не пробудился даже после скандала, когда Баттеридж по причинам личного свойства попытался отхлестать кнутом популярного немецкого музыканта у входа в роскошный отель на Пикадилли, из-за чего полет пришлось перенести. Газеты все переврали, в том числе фамилию пилота: одна назвала его Беттериджем, другая – Бертиджем. До самого полета в сознании публики он оставался пустым местом. Несмотря на все его попытки создать шумиху вокруг себя, в шесть часов летним утром у большого ангара собралось не более тридцати человек. Наконец двери ангара, где Баттеридж собирал свой аппарат, открылись (площадка находилась напротив огромной статуи мегатерия на территории Хрустального дворца), и гигантское насекомое с гулом выкатилось в безразличный, скептический мир.

Однако еще до того, как Баттеридж облетел башни Хрустального дворца во второй раз, богиня удачи подняла к губам фанфару и набрала полные легкие воздуха, а когда пилот разбудил бродяг, дремлющих на Трафальгарской площади, с жужжанием обогнув колонну Нельсона, и устремился к Бирмингему, над которым пролетел в пол-одиннадцатого, оглушительный трубный рев его славы огласил всю страну. То, чего народ уже не чаял увидеть, наконец свершилось.

Человек летел по воздуху – уверенно и без риска упасть на землю.

Шотландия ждала прибытия Баттериджа разинув рты. Он прилетел в Глазго к часу дня, и, говорят, ни одна верфь или фабрика этого промышленного улья не вернулась к работе раньше половины третьего. Общественный разум достаточно поднаторел в понимании невозможности полетов, чтобы по достоинству оценить подвиг мистера Баттериджа. Он сделал круг над университетом Глазго и опустился достаточно низко, чтобы слышать возгласы толпы в Вест-Энд-Парке и на склонах Гилморхилла. Аппарат устойчиво летел со скоростью около трех миль в час по широкой дуге, издавая низкий гул, который полностью заглушил бы голос пилота, если бы тот не вооружился мегафоном. Баттеридж с необычайной легкостью избегал церковных шпилей, зданий и кабелей монорельса, при этом свободно общаясь с публикой.

– Меня зовут Баттеридж! – кричал он. – Бат-те-ридж! Запомнили? Моя мать была шотландкой.

Убедившись, что его услышали, он взмыл под восторженные приветствия и патриотические восклицания в небо и с невероятной быстротой и легкостью полетел на юго-восток. Аэроплан плавно поднимался и опускался – совершенно как оса.

На обратном пути в Лондон Баттеридж покружил над Манчестером, Ливерпулем и Оксфордом, выкрикивая свою фамилию по слогам в каждом месте, что вызвало ни с чем не сравнимую бурю восторга. Все до единого смотрели в небо. На улицах в этот день под колеса попало больше народу, чем за три предыдущих месяца, вместе взятых. Пароход совета графства «Исаак Уолтон» налетел на опору Вестминстерского моста и избежал потопления лишь потому, что сел на мель у южного берега. Баттеридж вернулся на площадку у Хрустального дворца, откуда до него стартовало множество отчаянных аэронавтов, и на закате дня без происшествий загнал аэроплан в ангар, немедленно закрыв двери перед носом у собравшихся фотографов и репортеров.

– Слушайте сюда, ребятки, – заявил он, пока помощник запирал замок ангара. – Я до смерти устал, и зад у меня болит, как после седла. Мне сейчас не до выступлений: слишком вымотался. Моя фамилия – Баттеридж. Бат-те-ридж. Зарубите себе на носу. Я гражданин Британской империи. Отложим разговор до завтра.

И все-таки эпохальное событие удалось запечатлеть на паре расплывчатых снимков: вот помощник Баттериджа пробивается через наседающую толпу вооруженных блокнотами и фотокамерами молодых людей в котелках и крикливых галстуках, вот сам Баттеридж на пороге ангара – здоровяк с открытым, искаженным в крике на приставучих прислужников гласности ртом под густыми черными усами. Настоящая глыба, а теперь еще и самый знаменитый человек страны. В левой руке, как символ громкой славы, он держал мегафон.

6

Том и Берт Смоллуэйсы смотрели на возвращение аэроплана с гребня холма Бан-Хилл, откуда прежде нередко наблюдали за огнями Хрустального дворца. Берт пребывал в восторге, Том сохранял туповатое спокойствие, однако оба не подозревали, насколько глубоко плоды этого начинания проникнут в их собственную жизнь.

– Может, теперь старина Грабб больше будет заниматься магазином, – проронил Берт, – и сунет свою хваленую модель в печку. Правда, нас это не спасет, если мы не возместим ущерб Стейнхарту.

Берт был достаточно наслышан о проблемах воздушных полетов, чтобы сразу понять: эта пародия на пчелу вызовет у газет, говоря его словами, истерику. На следующий день истерика случилась точно по расписанию: страницы журнальных приложений чернели от поспешно сделанных снимков, текст трясло как в лихорадке, заголовки давились идущей изо рта пеной. На следующий день все стало только хуже. К концу недели газеты не столько публиковали новости, сколько орали во весь голос.

Главной темой, вокруг которой разгорелся ажиотаж, выступала выдающаяся личность мистера Баттериджа и неслыханные требования, которые он выдвинул в обмен на передачу тайны своего изобретения.

Ибо это действительно была тайна, и он тщательно ее лелеял. Баттеридж своими руками построил летательный аппарат в надежном укрытии ангаров Хрустального дворца, с помощью безразличных рабочих на следующий день после полета собственноручно разобрал его на части, кое-что спрятал, а остальное поручил неграмотным рабочим упаковать и куда-то отправить. Запечатанные ящики разошлись по мастерским на севере, востоке и западе страны. Части двигателя были упакованы с особой тщательностью. Вскоре стало ясно, что предосторожности были отнюдь не лишними: на фотографии и зарисовки аэроплана Баттериджа возник просто бешеный спрос. Однако он, однажды показав свое детище, берег секрет как зеницу ока. Изобретатель поставил вопрос ребром: желает ли страна знать секрет или нет? Он не уставал подчеркивать, что является гражданином Британской империи и мечтает лишь об одном: чтобы его детище исключительно и безраздельно принадлежало ей одной. Но только…

Дальше начинались затруднения.

Мистер Баттеридж, как выяснилось, был человеком, напрочь лишенным ложной скромности, да и неложной тоже. Он охотно давал интервью и отвечал на вопросы, правда, исключительно на темы, не связанные с воздухоплаванием, делился мнениями, критиковал, рассказывал о себе, позировал для фотографий и портретов – короче, всячески поддерживал интерес к собственной персоне на земном небосклоне. Опубликованные портреты подчеркивали в первую очередь могучие усы Баттериджа, а во вторую – свирепость характера, которая за ними скрывалась. Сложилось всеобщее мнение, что он мал ростом. Ни один крупный мужчина, считала молва, не мог иметь столь воинственного выражения лица, хотя в действительности рост Баттериджа составлял шесть футов и два дюйма при соответствующем весе. Более того, он крутил любовную связь такого вопиющего масштаба и в таких безнравственных обстоятельствах, что в целом чинная британская публика засомневалась и встревожилась, опасаясь, что попустительство в отношении этой интрижки, по-видимому, является неотъемлемым условием монопольного приобретения Британской империей секрета надежных воздушных полетов. Точных подробностей никто не знал, но дама сердца Баттериджа, как сообщалось, в порыве неосторожного благородства вышла замуж за – я цитирую одно из неопубликованных высказываний мистера Баттериджа – «дохлого хорька», и сей зоологический парадокс отравил ее благополучное положение в обществе с помощью юридического крючкотворства. Баттеридж с жаром говорил на эту тему, желая показать, сколь безупречно эта дама вела себя в сложных обстоятельствах. Пресса, всегда предпочитавшая определенную недоговоренность, попала в крайне неудобное положение: ее, конечно, интересовали подробности интимного свойства, коих требовали современные нравы, но не настолько же! Иметь дело с открытым нараспашку в порыве добровольной вивисекции сердцем Баттериджа и его пульсирующими ответвлениями, украшенными флажками патриотизма, было воистину щекотливой задачей.

Бедным журналистам приходилось терпеть. Баттеридж регулярно обнажал перед ними свой неистово бьющийся, наводящий оторопь орган. Большего зануду трудно было сыскать. Он с ходу отметал все попытки уклонения. Его, как он утверждал под запись, «оправдывала любовь».

– Но ведь это дело личного свойства, мистер Баттеридж, – возражали журналисты.

– Несправедливость, сэр, дело общественное. Мне без разницы, кому противостоять: учреждениям или отдельным лицам. Да хоть бы и всей вселенной! Я вступаюсь за женщину, которую люблю, сэр, женщину благородную и непонятую. И я намерен отстаивать ее честь перед всем светом, сэр!

– Я люблю Англию, – говорил он в другой раз. – Но пуританизм, сэр, ненавижу. Он переполняет меня отвращением. Меня от него тошнит. Взять хотя бы мой случай.

Баттеридж постоянно твердил о сердечных делах и требовал показывать ему тексты интервью перед опубликованием. Если случалось, что его любовное мычание не находило должного отражения, он не успокаивался, пока крупными, аляповатыми каракулями не вписывал пропущенное и еще кое-что в придачу.

Британская пресса пребывала в странном смущении: она никогда еще не сталкивалась со столь банальным и неинтересным романом. Мир никогда еще не воспринимал историю сумасбродной любви с меньшей охотой и симпатией. С другой стороны, изобретение мистера Баттериджа вызывало острейшее любопытство. Но в те редкие моменты, когда его удавалось отвлечь от защиты чести дамы сердца, он главным образом говорил со слезами на глазах и дрожью в голосе о своей мамочке и детстве. Мать всегда представала в его рассказах целой энциклопедией материнской добродетели по единственной причине: она была «почти шотландкой». Не совсем, но почти.

– Всем в себе я обязан матери, – уверял Баттеридж, – всем. Эх! Спросите любого человека, кто чего-то достиг, он вам скажет то же самое. Мы всем обязаны женщинам. Вот кто настоящий род человеческий, сэр. Мужчина – это не более чем морок. Придет и уйдет. Вперед нас увлекает только душа женщины!

И так без конца.

Что именно он хотел получить за свой секрет от государства и на что надеялся в таком деле, помимо денежного вознаграждения, открыто не обсуждалось. У непредвзятого наблюдателя складывалось впечатление, что Баттеридж вовсе не добивался какой-то награды, а пользовался уникальной возможностью, чтобы покричать о себе и покрасоваться у всех на виду. Поползли слухи, что он не тот, за кого себя выдает, что на самом деле он владелец захудалой гостиницы в Кейптауне, месте проведения секретных опытов, и украл чертежи у чрезвычайно нелюдимого, застенчивого изобретателя по имени Паллизер, приехавшего из Англии в Южную Африку с прогрессирующей чахоткой, где и умер. Так, во всяком случае, утверждала более прямолинейная американская пресса. Однако ни доказательств, ни опровержений истории публика не увидела.

Кроме того, мистер Баттеридж азартно влез в целый клубок разбирательств по поводу большого количества ценных денежных призов. Некоторые из них были учреждены за успешный полет на механической тяге еще в 1906 году. К моменту триумфа мистера Баттериджа немалое количество газет, соблазнившись беспомощностью первопроходцев воздуха, обязались выплатить в некоторых случая весьма солидные суммы первому, кто пролетит от Манчестера до Глазго, из Лондона в Манчестер, первые сто миль, двести миль по Англии и так далее. Некоторые прикрылись хитрыми отговорками и теперь артачились. Одна или две заплатили без возражений и усиленно напирали на этот факт. Мистер Баттеридж ввязался в судебные тяжбы с наиболее строптивыми из газет, в то же время неустанно продолжая горячую агитацию и ходатайства за то, чтобы правительство наконец выкупило его изобретение.

Однако несмотря на все перипетии внебрачной интриги, абсурдную увлеченность любовными делами, политические маневры, характер, несмотря на все крики и бахвальство, Баттеридж – и это все знали – оставался единственным владельцем секрета работающего аэроплана, который, как ни крути, представлял собой ключ к созданию будущей мировой империи. Увы, вскоре, к великому огорчению множества людей, в том числе Берта Смоллуэйса, стало ясно, что переговоры о приобретении драгоценного секрета британским правительством, если они вообще велись, находятся на грани срыва. Первым всеобщую тревогу объявила лондонская «Дейли реквием», опубликовав интервью под зловещим заголовком «Мистер Баттеридж разоткровенничался».

Изобретатель, если он таковым действительно являлся, в очередной раз излил душу.

«Я приехал с другого конца света, – сообщал он, как бы подтверждая правдивость кейптаунской истории, – привез родине секрет, который способен сделать ее владычицей мира. И какой прием я встретил? Престарелые вельможи воротят от меня нос! А мою любимую женщину третируют как прокаженную!»

«Я гражданин Британской империи, – продолжал громыхать он, добавив эту часть интервью от руки, – но и у сердца есть предел! На свете есть страны помоложе и поживее! Страны, не храпящие, булькая горлом, в пароксизме изобилия на ложе формализма и волокиты! Страны, которые не отринут идею мировой империи ради того, чтобы насолить незнакомому человеку и оскорбить благородную женщину, на чьей обуви они недостойны расстегивать крючки. Есть страны, не закрывающие глаза перед светом науки, не отдавшие себя во власть изнеженной снобократии, дегенератов и декадентов. Короче, попомните мои слова: есть другие страны!»

Эта речь произвела на Берта Смоллуэйса глубочайшее впечатление.

– Если секрет узна2ют немцы или американцы, – многозначительно сказал он брату, – Британской империи каюк. Ка-юк. Английский флаг, как говорится, будет стоить не дороже бумаги, из которой сделан.

– Ты бы не мог нам немного помочь сегодня утром? – прервала Джессика глубокомысленную паузу. – В Бан-Хилле вдруг всем позарез понадобилась ранняя картошка. Том в одиночку не справится.

– Мы живем на вулкане, – продолжал Берт, пропустив вопрос мимо ушей. – В любой момент может грянуть война. И какая война!

Берт зловеще покачал головой.

– Том, отнеси сначала вот это, – сказала Джессика и резко повернулась к Берту. – Так ты нам поможешь или нет?

– Пожалуй. У нас в магазине с самого утра не было ни души. Вот только угроза империи очень уж меня тревожит.

– Поработаешь – голова сама собой очистится, – пообещала Джессика.

И Берт отправился в мир перемен и чудес, согнувшись под бременем картошки и патриотической тревоги за отечество. Постепенно ощущение тяжести превратилось в раздражение на неудобный груз и ярко выраженную антипатию к Джессике.

1

Ни Берту, ни Тому Смоллуэйсу и в голову не могло прийти, что удивительный спектакль, устроенный мистером Баттериджем в небесах, как-то повлияет на их судьбу и отделит их от миллионов соотечественников. Проследив с холма Бан-Хилл, как похожий на муху аппарат с вращающимися плоскостями, сияющий золотом на фоне заката, с жужжанием въезжает в ангар, они вернулись к лавке зеленщика, ютящейся под гигантской железной опорой монорельса линии Лондон – Брайтон, и возобновили разговор, прерванный триумфальным появлением мистера Баттериджа из лондонского смога.

Беседа протекала туго и безуспешно. Фразы приходилось выкрикивать из-за стонов и шума гироскопических автомобилей на Хай-стрит. Разговор шел по душам и на повышенных тонах. Для лавки Грабба наступили тяжелые времена, и хозяин в порыве финансового красноречия всучил половинную долю на магазин Берту, чьи отношения с работодателем уже некоторое время обходились без заработной платы и сохранялись на чисто приятельской, неформальной основе.

Берт пытался убедить Тома, что реформированное предприятие «Грабб и Смоллуэйс» открывает беспрецедентные, уникальные горизонты перед малыми инвесторами вроде него. Том проявил абсолютную невосприимчивость к бизнес-идеям, что стало для Берта некоторой неожиданностью. В конце концов, махнув рукой на финансовые перспективы, он воззвал к братской любви и сумел под честное слово одолжить у Тома соверен.

Бывшей фирме Грабба, ставшей фирмой «Грабб и Смоллуэйс», страшно не везло весь последний год, а то и дольше. Компания несколько последних лет едва сводила концы с концами, сохраняя налет романтической непредсказуемости, и занимала маленький магазин на Хай-стрит, украшенный крикливой рекламой велосипедов, выставкой звонков, брючных прищепок, масленок, насосов, сумочек для рам, футляров и прочих аксессуаров, объявлениями вроде «Прокат велосипедов», «Ремонт», «Бесплатное накачивание шин», «Бензин» и тому подобными вещами. Грабб и Берт были агентами нескольких малоизвестных велосипедных компаний, товарный запас магазина ограничивался двумя экземплярами, и время от времени им удавалось продать новый велосипед. Они также чинили проколотые шины и старались, хоть и не всегда удачно, ремонтировать все, что им принесут. Компаньоны также продавали линейку дешевых граммофонов и музыкальных шкатулок.

Однако главный стержень предприятия составлял прокат велосипедов. Это экзотическое занятие не подчинялось коммерческим или экономическим принципам, да и каким-либо принципам вообще. Для проката имелся запас женских и мужских велосипедов – неописуемый хлам, который они сдавали невзыскательным, легкомысленным клиентам, раззявам и простофилям, по номинальной ставке в один шиллинг за первый час пробега и шесть пенсов за каждый последующий час. В действительности, однако, никаких твердых цен не существовало, и мальчишки понастойчивее могли сторговать велосипед на час в комплекте с восторгом от рискованной езды за смехотворные три пенса, если только могли убедить Грабба, что это их последние деньги. Грабб кое-как регулировал седло и руль, получал от клиента, кроме тех, с кем был знаком лично, залог, капал масла и отправлял авантюриста на встречу с судьбой. Чаще всего любитель или любительница прокатиться возвращались сами, но иногда, в случае серьезной поломки, Берту или Граббу приходилось ехать и доставлять велосипед в мастерскую. Плата за прокат начислялась до возвращения инвентаря в магазин и высчитывалась из залога. Велосипеды редко покидали лавку в идеальном состоянии. Романтика подстерегала в виде болта регулятора седла со сбитой резьбой, ненадежных педалей, провисающей цепи, разболтанных креплений руля, но главным образом – тормозов и шин. Давя на педали, бесстрашный ездок извлекал из механизма постукивания, позвякивания и подозрительные ритмичные скрипы. Потом заедало звонок, или на склоне отказывали тормоза, или проваливалась стойка седла, отчего оно неожиданно для седока соскальзывало на три-четыре дюйма вниз, или разболтанную цепь заклинивало на шестерне, когда велосипед летел под гору, вызывая аварийную остановку, сопряженную с полетом водителя через руль, а иногда с громким хлопком либо с тихим шипением испускало дух колесо.

Когда клиент, превратившийся в озлобленного пешехода, возвращался в мастерскую, Грабб пропускал все жалобы мимо ушей и угрюмо осматривал велосипед.

– Кто же так ездит? – для начала говорил он, после чего мягко приводил доводы рассудка: – Вы думаете, велосипед возьмет вас на ручки и понесет сам? Надо же мозгами шевелить! Это как-никак механизм.

Подчас процесс удовлетворения жалоб требовал немалого красноречия, граничил с рукоприкладством и порядком изматывал нервы; впрочем, в те прогрессивные времена, чтобы заработать на жизнь, иногда приходилось пошуметь. Дело вообще требовало больших усилий, но все-таки прокат давал постоянный доход, пока однажды все стекла в витрине и дверях не разбили, а товар на витрине не повредили и не раскидали два чересчур критично настроенных, презревших риторику клиента. Ими оказались два дюжих, неотесанных кочегара из Грейвзенда. Одному не понравилось, что у него на ходу отвалилась левая педаль, второму – что спустила шина. И то и другое по стандартам Бан-Хилла было мелким, пустячным происшествием, вызванным исключительно грубым обращением клиентов с вверенным им деликатным имуществом. Кочегары наотрез отказывались видеть несостоятельность своих методов решения споров. Разве можно убедить хозяина проката в том, что он выдал негодный велосипед, швырянием насоса внутри мастерской или целой пригоршни звонков в ее витрину? Грабба и Берта такие методы не убедили и вызвали у них лишь раздражение и досаду. Пришла беда – отворяй ворота: неприятный инцидент привел к бурной разборке Грабба с хозяином арендованного помещения по вопросу о нравственных аспектах его поведения и юридической ответственности за восстановление выбитых стекол. В итоге Граббу и Смоллуэйсу пришлось возместить убыток и под покровом ночи предпринять стратегический отход на новые позиции.

Об этих позициях они подумывали не первый день. Запасным вариантом была маленькая, похожая на сарай мастерская с витриной из прессованного стекла и всего одним помещением, расположенная на крутом повороте дороги у подножия холма Бан-Хилл. Там друзья продолжали мужественно терпеть нужду, отбиваясь от назойливого домогательства изгнавшего их домовладельца, надеясь на удачу, которую должно было принести необычное расположение лавки. Увы, здесь их тоже подстерегало разочарование.

Шоссе из Лондона в Брайтон, пролегавшее через Бан-Хилл, подобно Британской империи или английской конституции приобрело свою важность постепенно, начиная с пустяков. В отличие от дорог в Европе, английские шоссе никогда не подвергались организованным попыткам их выровнять или выпрямить, чем объясняется их особая живописность. Старая Хай-стрит Бан-Хилла в самом конце спускалась на восемьдесят или сто футов под углом в семьдесят градусов, поворачивала под прямым углом направо, описывала дугу в тридцать ярдов до кирпичного моста, перекинутого через пересохшую канаву, некогда служившую руслом Оттерберна, затем резко поворачивала еще раз направо мимо густой рощицы и только тогда продолжалась как обычное, прямое, дружелюбное шоссе. Еще до того, как новая мастерская Берта и Грабба была оборудована, рядом с ней произошло две аварии – с конным фургоном и велосипедистом, и, если говорить честно, оба компаньона надеялись, что за ними последуют новые.

Поначалу такая вероятность обсуждалась в шутливых тонах.

– Идеальное место, где можно неплохо заработать на курах, бегающих через дорогу, – поделился мыслью Грабб.

– На курах не разбогатеешь.

– Заведем кур, пусть их давят, а водители будут платить.

Переехав на новое место, приятели вспомнили этот разговор. О курах, однако, не могло быть и речи, для них не оставалось места, если только не устраивать курятник прямо в мастерской. Вдобавок магазин с витриной из прессованного стекла выглядел современнее прежнего.

– Рано или поздно в витрину въедет какой-нибудь автомобиль, – предположил Берт.

– Точно! Компенсацию запросим. Я не против наезда, даже если меня самого как следует тряхнет.

– А тем временем, – лукаво ухмыльнулся Берт, – я заведу собаку.

И завел. По очереди притащил трех псов. Персонал собачьего магазина в Баттерси очень удивился, когда Берт отверг все кандидатуры, навострившие уши, и потребовал предоставить ему глухую ищейку.

– Мне нужна глухая и медлительная собака, – объяснил он. – Такая, чтобы не лезла из кожи вон.

Персонал реагировал с неуместным любопытством и уверял, что глухих собак не отыщешь днем с огнем.

– Вы еще не поняли? – убеждали они. – Глухих собак не бывает.

– Моя должна быть глухой, – настаивал Берт. – У меня уже были неглухие собаки, причем самые разные. Видите ли, я продаю граммофоны. Разумеется, иногда необходимо их заводить, показывать товар лицом. Собаке с нормальным слухом это не нравится – она волнуется, принюхивается, лает, рычит. Клиенты пугаются. Теперь понятно? Потом, у любой собаки с хорошим слухом есть свои причуды. Одна принимает прохожих бродяг за воров. Другая кидается на каждый проезжающий мимо автомобиль. Прекрасное развлечение, когда в доме скука, но нам скучать некогда. Такая собака мне не нужна. Дайте мне спокойную.

В конце концов он привел одну за другой трех псин. Увы, ни одна из них не оправдала надежд. Первая ушла за горизонт, не обращая внимания на команды. Вторую ночью задавил грузовик с фруктами, уехавший с места происшествия раньше, чем Грабб успел его перехватить. Третья попала под колеса велосипедиста, разбившего своим туловищем витрину. Велосипедист оказался безработным актером и безнадежным банкротом. Он потребовал компенсацию за воображаемое увечье, не желал ничего слышать о бесценной, задавленной им собаке или разбитой витрине и торчал в мастерской, пока Грабб не выправил ему погнутое колесо, а потом еще долго надоедал бедствующей компании письмами от адвоката, составленными в самых бесчеловечных выражениях. Грабб отвечал на них с едким сарказмом, чем, по мнению Берта, только вредил делу.

Под давлением этих обстоятельств дела фирмы шли все хуже и хуже. Витрину заколотили досками. Неприятная стычка с новым хозяином, торговцем мясом из Бан-Хилла, горластым и вздорным мужланом, по поводу задержек с ремонтом витрины, напомнила приятелям, что они все еще не расквитались с прежним домовладельцем. В этот критический момент Берт и решил облагодетельствовать Тома, предложив ему инвестировать свежий капитал в их компанию. Но, как я уже говорил, деловая жилка была чужда Тому. Он признавал только один вид денежных вкладов – в чулок, а соверен дал брату, лишь бы тот от него отстал.

И вот злая судьба нанесла гибнущему предприятию последний удар, окончательно отправив его в нокаут.

2

Не позавидуешь тем, у кого никогда не бывает праздников. Предстоящая Троица обещала принести компании «Грабб и Смоллуэйс» желанную передышку от проблем. Воодушевленные успехом переговоров Берта с братом и тем, что половина велосипедов в мастерской была выдана напрокат с субботы до понедельника, приятели решили махнуть рукой на остальных потенциальных клиентов и посвятить воскресный день заслуженному отдыху и восстановлению сил – другими словами, устроить для себя настоящий праздник, от души выпить и с новой энергией вернуться в понедельник к суровым будням и ремонту покалеченных за выходные велосипедов. Много ли наработает измученный, павший духом человек? А тут еще подвернулось знакомство с двумя молодыми барышнями из Клапема, мисс Флосси Брайт и мисс Эдной Банторн. Все четверо условились прокатиться на велосипедах и устроить пикник в самом сердце Кента, чтобы провести беззаботную вторую половину дня и вечер среди деревьев и папоротников где-нибудь между Ашфордом и Мейдстоном.

Мисс Брайт умела ездить на велосипеде, и ей выделили новый аппарат – из тех, что предлагались на продажу, а не для проката. Мисс Банторн, на которую положил глаз Берт, ездить не умела, поэтому он не без труда выпросил взаймы у компании Рэя на Клапем-роуд прицепную коляску с плетеным кузовом.

Образ двух юношей в яркой одежде с сигаретами в зубах, едущих на свидание (Грабб ловко вел в поводу еще один велосипед, а Берт размеренно тарахтел на своем мотоцикле с прицепленной коляской), олицетворял торжество отваги над неплатежеспособностью. Хозяин-мясник, когда они проезжали мимо, зарычал и громовым, свирепым голосом рявкнул им вслед: «Чтоб вас!»

Друзья и ухом не повели.

Погода стояла прекрасная, и, хотя они выехали еще до девяти утра, на дорогах было полным-полно отпускников самого разного сорта. Им встречалось множество молодых людей и девушек на велосипедах и мотоциклах, большинство гироскопических автомобилей передвигались на двух колесах на манер велосипедов, но в потоке транспорта попадались и старомодные четырехколесные машины. Выходной день в понедельник после Троицы всегда выманивал из берлог кучу допотопных тарантасов и людей со странностями, на шоссе можно было увидеть трехколесные мотоциклы, двухместные электрокары и разболтанные древние гоночные автомобили с толстенными шинами. Встретились даже лошадиная упряжка и мальчишка на гнедом коне – толпа улюлюкала им вслед. По небу плыло несколько управляемых аэростатов, не говоря уже о воздушных шарах. После угрюмой безнадежности мастерской все вокруг выглядело интересным и бодрящим. Эдна в соломенной шляпке с маками, удивительно ее красившей, королевой восседала в тележке. Мотоцикл восьмилетнего возраста бежал, словно вчера родился. Поэтому Берт Смоллуэйс не удостоил внимания плакаты с кричащими газетными заголовками: «Германия отвергает доктрину Монро», «Неоднозначная позиция Японии», «Как поступит Великобритания?», «Неужели война?».

Вещи такого рода происходили постоянно, а уж на праздники сам бог велел их игнорировать. В будние дни после сытного обеда человек еще мог озаботиться делами империи и международным положением, но только не в солнечный воскресный день, когда ты буксируешь хорошенькую девушку и тебя пытаются обогнать завистливые велосипедисты. Приметам военной активности тут и там наши молодые люди также не придавали значения. Под Мейдстоном у обочины стояла колонна из одиннадцати моторизованных орудий незнакомой конструкции; несколько офицеров инженерных войск деловито следили в бинокли за возведением у гребня холма каких-то полевых укреплений. Но и это не возбудило любопытство Берта.

– Что происходит? – спросила Эдна.

– А-а, маневры, – ответил Берт.

– Да ну! А я думала, что их уже проводили на Пасху, – удивилась Эдна и больше не возвращалась к теме.

Последняя крупная война Великобритании – Англо-бурская – давно закончилась и была позабыта, с тех пор народ растерял навыки диванных экспертов.

Пикник удался на славу, молодые люди были довольны, как спасенные Богом жители Ниневии. У всех четверых горели глаза, Грабб шутил, и шутки получались почти смешными, Берту удавались эпиграммы. В живых изгородях цвели жимолость и шиповник. Из-за леса с окутанного облаком пыли шоссе доносилось бип-бип автотранспорта, звучащее в ушах наших друзей как звуки эльфийского рожка. Они смеялись, сплетничали, срывали цветки, крутили шуры-муры, болтали, девушки курили сигареты. Дурачась, понарошку боролись. А кроме того, вели разговоры о воздухоплавании и воображали, как через десять лет все вместе полетят на пикник на личном аэроплане Берта. В этот день мир выглядел полным удивительных возможностей. Около семи вечера компания отправилась в обратный путь, не помышляя о возможности аварии, настигшей их на гребне холма между Ротемом и Кингсдауном.

Они поднялись на холм в сумерках. Берт стремился проехать как можно больше, прежде чем включить, если она еще зажжется, фару и сигнальные огни. Мотоцикл с коляской на прицепе проскочил мимо группы велосипедистов и старомодного четырехколесного автомобиля со спущенным колесом. В клаксон набилась пыль, и гудки приобрели странную, забавную хрипотцу. Чтобы развлечь друзей и привлечь к себе внимание, Берт то и дело давил на него. Эдна в тележке покатывалась со смеху. Другие участники дорожного движения воспринимали их лихую езду по-разному – в зависимости от темперамента. Эдна заметила, что из подшипников на уровне ступней Берта пополз синеватый вонючий дымок, но приняла его за естественный сопутствующий эффект работы мотора, как вдруг оттуда вырвались желтые язычки пламени.

– Берт! – закричала она.

Берт нажал на тормоза так резко, что Эдну швырнуло ему на ноги. Девушка отошла на обочину и торопливо поправила съехавшую при падении шляпку.

– Ух ты! – вырвалось у Берта.

Несколько роковых секунд молодой человек стоял и смотрел на капающий бензин и на то, как ширится и растет пламя, завонявшее жженой эмалью и горящим маслом. Первым делом он с грустью подумал, что мотоцикл следовало продать еще год назад, пока на него был спрос, – мысль, конечно, хорошая, но в сложившихся обстоятельствах бесполезная. Он резко повернулся к Эдне.

– Нужен мокрый песок!

Берт отвел мотоцикл на обочину, положил его набок и сам принялся искать мокрый песок. Огонь с благодарностью воспользовался шансом и сполна его использовал. Пламя, казалось, становилось все ярче, а сумерки вокруг все гуще. На шоссе и обочине в избытке валялись мелкие камни, однако песка нигде не было видно.

Эдна остановила велосипедиста, толстого коротышку.

– Нам нужен мокрый песок, – сообщила она. – У нас мотор загорелся.

Толстяк бестолково уставился на нее, затем, понятливо пискнув, начал сгребать мелкие камни. Подъехали и остановились другие велосипедисты, на их освещенных пламенем лицах отражались удовлетворение, заинтересованность и любопытство.

– Мокрый песок, – приговаривал толстяк, неуклюже загребая руками, – мокрый песок.

Один из велосипедистов стал ему помогать. Они швыряли с трудом собранные пригоршни сухой придорожной грязи в огонь, который охотно ее проглатывал.

Их догнал отчаянно жмущий на педали Грабб. Он что-то выкрикивал. Спрыгнув с велосипеда, Грабб сунул его в живую изгородь.

– Только не лейте воду! – потребовал он. – Не лейте воду!

Грабб с ходу взял на себя командные полномочия и начал распоряжаться. Остальные с готовностью повторяли его слова и подражали его действиям.

– Не лейте воду! – выкрикивали они, хотя воды ни у кого не было.

– Сбивайте пламя, дурачье! – орал Грабб.

Он выхватил из прицепа австрийский плед (зимой служивший Берту одеялом) и попытался погасить горящий бензин, сбивая пламя. Несколько волнительных секунд казалось, что он вот-вот одержит верх. К сожалению, Грабб лишь разбрызгал горящий бензин по дороге. Остальные, зараженные его энтузиазмом, бросились делать то же самое. Берт схватил лежавшую в коляске подушку. Там же нашлись еще одна подушка и скатерть, их тоже пустили в ход. Какой-то юный герой присоединился к борьбе с огнем, стащив с себя куртку. На несколько минут разговоры замерли, раздавались только пыхтение да частые шлепки. Флосси, подъехавшая к толпе, воскликнула: «О господи!» – и во весь голос разревелась.

– Помогите! – кричала она. – Горим!

Подоспел и в нерешительности остановился хромавший на одно колесо автомобиль. Водитель – высокий седой господин в дорожных очках – с оксфордским прононсом и четкой, выверенной интонацией поинтересовался:

– Мы могли бы вам чем-либо помочь?

Плед, скатерть, подушки и куртка явно пропитались бензином и теперь тоже горели. Подушка, которой размахивал Берт, испустила дух, и в воздухе, как снежный буран в сумерках, закружились перья.

Берт весь покрылся пылью, вспотел и дрожал от изнеможения. Ему показалось, что он почти одержал победу. Огонь извивался по земле, словно издыхающее злобное существо, подскакивая, как от боли, при каждом ударе. Грабб, однако, отошел в сторону, чтобы потушить ногами загоревшийся плед, остальные тоже выдохлись, недотянув до окончательной победы. Один из помощников бросил подушку и побежал обратно к машине.

– Эй! – крикнул Берт. – Не останавливаться!

Он отшвырнул тлеющие останки подушки в сторону, снял пиджак и с боевым кличем вновь набросился на пламя. Берт топтал обломки, пока огонь не охватил его ботинки. В глазах Эдны он выглядел озаренным пламенем пожара героем, и она пожалела, что не родилась мужчиной.

В одного из зевак вдруг попала горячая медная монета. Берт вспомнил о лежащих в кармане документах, отскочил назад, пытаясь погасить загоревшийся пиджак, остановился и уныло признал поражение.

Эдне не понравилась благостная мина пожилого господина в цилиндре и нарядном костюме.

– Эй, вы! – крикнула она ему. – Помогите этому молодому человеку! Как вы можете просто стоять и смотреть?

– Брезент! – раздался клич из толпы.

У хромой на одно колесо машины неожиданно появился мужчина серьезного вида в светло-сером костюме велосипедиста. Он обратился к владельцу автомобиля:

– У вас есть брезент?

– Да, – ответил статный господин. – Да, у нас есть брезент.

– Это то, что нужно, – сказал серьезный мужчина. – Давайте его сюда! Скорее!

Статный господин медленно, угодливо, словно загипнотизированный, достал большой, превосходный кусок брезента.

– Вот! – крикнул серьезный мужчина Граббу. – Держите!

Тут уж все поняли, что сейчас будет испробован новый способ. За края брезента, предоставленного господином с оксфордским выговором, ухватилось сразу несколько помощников. Остальные наблюдали, издавая одобрительные возгласы. Горящий мотоцикл плотно накрыли брезентом, как пологом.

– Сразу бы так, – тяжело дыша, произнес Грабб.

Наступило торжественное мгновение. Пламя исчезло. Все, кто мог дотянуться, прижали концы брезента к земле со всех сторон. Берт придавил свой угол обеими руками и одной ногой. Брезент пузырился посредине, омрачая триумфальный настрой. Затем, не в силах больше сдерживаться, расплылся по центру в яркой алой улыбке – как будто открылся рот, из которого со смехом вырвался сноп пламени. Красные блики заиграли на очках внимательно наблюдавшего за сценой владельца брезента. Все дружно отскочили в стороны.

– Прицеп спасайте! – крикнул кто-то.

Наступил последний раунд поединка. Увы, коляску не удалось отцепить, ее плетеные борта воспламенились, и она тоже пала жертвой огня. Собравшихся охватило безмолвие. Бензин почти весь выгорел, плетеный кузов трещал и рассыпал искры. Толпа разделилась на внешнее кольцо, состоящее из критиков, советчиков и второстепенных персонажей, сыгравших незначительную роль в тушении пожара или не сыгравших никакой роли, и на группу разгоряченных и поникших главных действующих лиц, стоящих в середине круга. Какой-то молодой человек с пытливым умом, большой знаток мотоциклов, пристал к Граббу, стараясь доказать, что аварии можно было легко избежать. Грабб резко его осадил, не желая слушать. Молодой человек отошел к благодушному господину в цилиндре и принялся его убеждать, что людям, ничего не смыслящим в механизмах, некого винить, когда что-либо идет не так, кроме самих себя.

Пожилой господин долго не перебивал его, прежде чем радостно сообщил:

– Я глух как тетеря… Скверные дела.

Вниманием завладел розовощекий мужчина в соломенной шляпе.

– Я спас переднее колесо, – заявил он. – Оно бы тоже сгорело, если бы я его все время не крутил.

Все удостоверились, что так оно и было. Переднее колесо с уцелевшей покрышкой все еще медленно вращалось посреди искореженных останков мотоцикла. Такое сознание собственной добродетели и безукоризненной респектабельности, как на физиономии розовощекого мужчины, можно было встретить разве что на лице сборщика арендной платы в трущобах.

– Колесо, поди, целый фунт стоит, – набивал себе цену розовощекий. – Я все время его крутил.

Зеваки начали подходить и с южной стороны, задавая извечный вопрос: «Что случилось?», испытывая терпение Грабба. Часть толпы, направлявшаяся в Лондон, однако, начала редеть. Люди возвращались к своему колесному транспорту с удовлетворенным видом зрителей, наблюдавших драму из первых рядов. Голоса и смех по поводу того или иного запомнившегося момента растаяли в сумерках.

– Боюсь, что мой брезент несколько пострадал, – сказал владелец автомобиля.

Грабб признал, что ему виднее.

– Больше я ничем не могу вам помочь? – спросил господин в автомобиле с подозрительным оттенком иронии.

Берт встрепенулся:

– Погодите! У меня здесь девушка. Если она не вернется домой к десяти, дверь будет заперта. Понимаете? Мои деньги остались в кармане пиджака, все перемешалось с обгоревшими ошметками и еще не остыло. Вам в Клапем не по пути?

– Нет ничего невозможного, – заметил господин в автомобиле и повернулся к Эдне. – Мне будет очень приятно, если вы согласитесь с нами поехать. Мы в любом случае уже опоздали на ужин, так что можно сделать крюк и через Клапем. Нам еще надо до Сербитона как-нибудь добраться. Боюсь только, что ехать мы будем не очень быстро.

– А как же Берт? – спросила Эдна.

– Я не уверен, что у нас найдется место для Берта, – сказал водитель машины. – Мы страшно сожалеем, что не можем выполнить вашу просьбу.

– А это все вы не могли бы прихватить? – Берт обвел жестом погнутые, почерневшие обломки на земле.

– Я жутко сожалею, но боюсь, что не могу, – ответил господин с оксфордским выговором. – Жутко сожалею.

– Значит, придется здесь пока посидеть, – констатировал Берт. – Я что-нибудь придумаю. А вы, Эдна, поезжайте.

– Я не хочу бросать вас одного, Берт.

– Вы мне ничем не поможете, Эдна.

Последнее, что она увидела в сгущающихся сумерках, была фигура Берта в обугленной, почерневшей рубашке. Юноша стоял в грустной задумчивости, созерцая железные обломки и пепел покойного мотоцикла. Толпа зевак сократилась до полудюжины человек. Флосси и Грабб тоже готовились покинуть место происшествия.

– Выше голову, Берт! – крикнула Эдна с напускной бодростью. – До свиданья!

– До свиданья, Эдна!

– До завтра!

– До завтра, – откликнулся Берт, не подозревая, что объедет полмира, прежде чем снова ее увидит.

Берт принялся зажигать спички из чьей-то коробки и разыскивать среди обугленных обломков потерянную монету в два с половиной шиллинга. На его лице застыла маска серьезности и меланхолии.

– Как жаль, что все так получилось, – напоследок сказала Флосси, уезжая с Граббом.

Берт наконец остался почти в полном одиночестве – почерневший образ Прометея, подарившего огонь людям и от огня же принявшего проклятие. В голове Берта бродили расплывчатые мысли о том, чтобы взять напрокат тележку, каким-то чудом сделать ремонт, что-то выручить за единственную уцелевшую ценную деталь. С наступлением ночной темноты он понял всю тщету этих намерений. К Берту подкралась неприглядная правда и своей неопровержимостью остудила его пыл. Он взялся за руль, приподнял мотоцикл и попытался толкать его вперед. Сбылись худшие опасения: заднее колесо со сгоревшей шиной безнадежно заклинило. Оцепенев от горя, Берт постоял минуту, удерживая мотоцикл в вертикальном положении, затем, пересилив себя, сбросил обугленный остов в кювет, пнул его напоследок ногой, еще немного подумал и решительно повернул в сторону Лондона.

Он ни разу не обернулся.

– Все, доигрался! – произнес вслух Берт. – На пару лет о мотиках придется забыть. Прощайте, веселые деньки! Эх! И чего я не продал чертову колымагу еще три года назад?

3

Следующее утро застало компанию «Грабб и Смоллуэйс» в состоянии глубокого уныния. Владельцам недосуг было смотреть на плакаты, выставленные в лавке напротив, торгующей газетами и табаком: «Америка ставит ультиматум», «Англия должна принять бой», «Наше безголовое военное ведомство по-прежнему отказывается выслушать мистера Баттериджа», «Крупная катастрофа на монорельсовой дороге в Тимбукту». Или: «Война – вопрос нескольких часов», «В Нью-Йорке все спокойно», «В Берлине волнения». И еще: «Вашингтон по-прежнему молчит», «Что предпримет Париж?», «Паника на бирже», «Туареги в масках на королевском приеме под открытым небом», «Мистер Баттеридж принимает предложение», «Последняя ставка Тегерана». А также: «Явится ли Америка на войну?», «Антигерманский бунт в Багдаде», «Муниципальные скандалы в Дамаске», «Изобретение мистера Баттериджа достается Америке».

Берт невидящим взором смотрел на все эти заголовки поверх вывешенной на застекленной двери картонки с зажимами для насосов. На нем были вчерашние почерневшая фланелевая рубашка и остатки праздничного костюма. Внутри заколоченного магазина было настолько темно и тоскливо, что не выразить словами. Несколько прокатных велосипедов выглядели как никогда более укоризненно. Берт подумал об их выданных собратьях и неизбежных перепалках с клиентами после обеда, вспомнил о новом и прежнем домохозяине, о счетах и претензиях… Жизнь впервые показалась ему безнадежной борьбой против судьбы.

– Знаешь что, Грабб? Мне до чертиков надоел этот магазин, – коротко выразил он суть своих мыслей.

– Мне тоже.

– Моему терпению пришел конец. Я не хочу даже видеть клиентов и тем более с ними разговаривать.

– И эта коляска еще, – помолчав, добавил Грабб.

– К черту коляску! В любом случае залога я не вносил. Хотя, конечно… – Берт повернулся к другу. – Сам посуди: мы топчемся на месте, терпим одни убытки… Запутались по самое не могу.

– И что ты предлагаешь?

– Подвести черту. Продать что можно за сколько дадут и свалить. Какой смысл цепляться за гиблое дело? Никакого. Это же глупо!

– Так-то оно так, – возразил Грабб, – да только прахом пойдет не твой капитал.

– Вовсе не обязательно идти прахом вместе с капиталом, – парировал Берт.

– Кстати, я не отвечаю за коляску. Не я ее брал.

– А тебя никто и не просит за нее отвечать. Решил здесь остаться? На здоровье! А я ухожу. Доработаю до конца понедельника – и фр-р-р! Понял?

– Бросаешь меня?

– Бросаю. Если ты решил остаться.

Грабб окинул взглядом магазин. Помещение явно утратило презентабельный вид. Когда-то оно сулило яркую надежду, новое начало, свежий товар и вероятность ссуды. А теперь… теперь один развал и прах. Очень скоро опять явится мясник – ругаться из-за витрины.

– И куда ты намыливаешься, Берт? – спросил Грабб.

Тот обернулся и смерил приятеля взглядом.

– Я много думал, пока шел домой пешком и потом лежал в кровати. Всю ночь глаз не сомкнул.

– Ну и? Придумал что-нибудь?

– У меня есть план.

– Какой?

– Да ведь ты решил здесь торчать.

– Если найдется что получше, то нет.

– Пока что это всего лишь идея. Ты вчера девчонок здорово насмешил своей песенкой.

– Как давно это было, – пожал плечами Грабб.

– А когда я пел, Эдна, добрая душа, чуть не прослезилась.

– Ей мошка в глаз попала, я сам видел. Но при чем тут твоя идея?

– При том.

– Да не-е…

– Дошло?

– Петь? На улице?

– Да, на улице. Не дрейфь! Как насчет турне по водным курортам Англии? Два юноши из благородных семейств – чисто хохмы ради. У тебя, кстати, неплохой голос, да и мой тоже не на дороге валялся. Я не видел еще ни одного пляжного певца, кого бы я не мог заткнуть за пояс. А уж напустить на себя лоск мы оба умеем. Ну как? Это и есть моя идея. Выберем песни получше, паузы в нужных местах. Все как вчера понарошку делали. Вот что мне пришло в голову. Программу раз плюнуть составить, раз плюнуть! Шесть песен – главная часть, одну-две на бис и речевку. Речевку я могу взять на себя.

Грабб все еще не мог оторвать взгляда от темного, унылого магазина. Он думал о бывшем и нынешнем домохозяевах, о том, как противно вести свое дело в эпоху, созвучную горькому крику, но только не детей, а среднего класса[1]. Откуда-то издалека послышались бренчание банджо и призывы выброшенной на берег сирены. Ноги сами собой ощутили нагретый солнцем песок, разум представил карапузов и щедрых по случаю отпуска родителей; дети толпятся вокруг певцов и шепчут: «На самом деле это настоящие джентльмены!» Дзынь, дзынь, дзынь – падают в шапку медяки, а иногда и серебро. Стопроцентный доход, никаких затрат, никаких счетов!

– Идет, – сказал Грабб.

– Порядок. Тогда не будем терять времени!

– Кстати, необязательно начинать совсем без капитала. Если лучшие велики отвезти на велорынок в Финсбери, выручим за них шесть-семь фунтов. Это запросто можно устроить завтра же, пока никто не прочухал.

– Только представь себе, как этот старый хряк притащится, чтобы еще раз с нами полаяться, а на магазине вывеска: «Закрыто на ремонт».

– Так и сделаем, – загорелся Грабб, – так и сделаем! А еще допишем: «За справками обращаться…» – и укажем его адрес. Сечешь? Пусть другие поймут, что нам пришлось пережить.

Вся операция была спланирована еще до окончания дня. Поначалу друзья выбрали для себя псевдоним «Два флотских офицера в синем», не совсем удачно заимствовав идею у знаменитой труппы «Пурпурные джентльмены». Берт увлекся идеей формы из ярко-голубой саржи с золотыми галунами, аксельбантами и всяческими прибамбасами – как у офицеров военного флота, только еще шикарнее. От нее пришлось отказаться из-за неосуществимости: на приготовления ушло бы слишком много времени и денег. Приятели поняли, что следует одеться во что-то попроще и попрактичнее. Грабб предложил белые маскарадные костюмы домино. Затем некоторое время обсуждалось, не взять ли два худших велосипеда, не покрасить ли их малиновой эмалевой краской, заменив звонки самыми оглушительными клаксонами, и не разъезжать ли на них перед началом и после окончания представления, однако в итоге благоразумность этой затеи вызвала серьезные сомнения.

– На свете есть люди, – сказал Берт, – которые сразу узнают и нас, и наши велики. Нам ни к чему, чтобы они поминали прошлое. Нам нужен свежий старт.

– И не говори!

– Забудем старое, избавимся от прежних гнилых забот. Нам от них никакого проку.

И все же они рискнули взять с собой велосипеды, а в качестве костюмов выбрали коричневые чулки, сандалии, дешевые неотбеленные простыни с прорезью для головы, а также парики и бороды из пакли. Все остальное – они сами, настоящие! Тандем назвали «Дервиши пустыни», а главными песнями репертуара назначили «У меня на прицепе» и «Почем нынче шпильки?».

Начать решили с небольших курортных местечек и постепенно, осмелев, перейти в наступление на крупные города. Первым местом для творческого десанта был избран Литтлстоун в Кенте – в основном за непретенциозное название.

Увлекшись планами на будущее, друзья совсем упустили из виду, что пока они болтали, правительства половины стран мира, если не больше, быстро сползали к войне. К полудню они впервые обратили внимание на плакаты вечерних газет, орущие с противоположной стороны улицы: «Тучи войны сгущаются!» И все, никаких других заголовков.

– Вечно только о войне и долдонят, – заметил Берт. – Когда-нибудь действительно накличут.

4

Нетрудно понять, что неожиданное появление призраков в простынях среди покоя и непринужденности пляжа в Димчерче скорее неприятно удивило публику, чем привело ее в восторг. Димчерч был одним из последних мест на побережье Англии, куда не успел проникнуть монорельс, и в то время местный просторный песчаный пляж оставался источником удовольствия и секретом лишь для горстки посвященных. Люди уединялись здесь от пошлости и нелепых причуд внешнего мира, чтобы мирно искупаться, посидеть, поговорить и поиграть с детьми. Неудивительно, что «Дервиши пустыни» не пришлись им по вкусу.

Две фигуры в белом на ярко-красных велосипедах появились на пляже словно из бесконечности, а точнее из Литтлстоуна; по мере приближения они производили все больше шума: нажимали на клаксоны, издавали дикие вопли и всячески угрожали устроить веселье самого назойливого пошиба. «О господи! – возопил Димчерч. – Это еще что такое?»

Наши молодые люди, следуя намеченному плану, перестроились из колонны в линию, спешились и встали по стойке «смирно».

– Леди и джентльмены, – объявили они, – позвольте представиться: «Дервиши пустыни». – И отвесили низкий поклон.

Большинство отдыхающих наблюдало за ними с нескрываемым ужасом, однако несколько детей и молодых людей заинтересовались и подошли ближе.

– На этом пляже нам ни черта не обломится, – вполголоса пробормотал Грабб.

«Дервиши пустыни» с клоунскими ужимками уложили велосипеды на песок, насмешив лишь одного, совсем несмышленого карапуза. Набрав в легкие воздуха, они весело запели «Почем нынче шпильки?». В конце каждого куплета оба исполнителя, подобрав полы своих хитонов, делали несколько заученных па.

– Динь-дилинь, динь-дилинь. Шпильки нынче почем?

Берт и Грабб пели и плясали на залитом солнцем пляже Димчерча, дети, окружившие двух придурковатых молодых людей, не могли взять в толк, почему эти двое ведут себя как последние идиоты, в то время как взрослые посматривали на певцов с неприветливым холодком.

На всех пляжах Европы в это утро тренькали банджо, раздавались веселые возгласы и песни, играла на солнышке ребятня, причаливали и отчаливали прогулочные лодки – радостно и беспечно текла обычная, насыщенная жизнь того времени, не подозревающая о сгущающейся на горизонте угрозе. В городах люди волновались из-за пустячных дел и занятий. Газет, слишком часто без причины кричавших «волк! волк!», никто не слушал.

5

Выдав припев в третий раз, Берт и Грабб заметили очень большой золотисто-коричневый воздушный шар, быстро приближавшийся к ним с северо-западного направления.

– Хосспади, – пробормотал Грабб, – только успели обратить на себя внимание, а тут конкуренты. Давай, Берт! Динь-дилинь, динь-дилинь. Шпильки нынче почем?

Шар то поднимался, то опускался и наконец пропал из виду.

– Сел, слава богу, – буркнул Грабб, но шар рывком снова взлетел в небо. – Черт! Поднажми, Берт, они его сейчас заметят!

Приятели закончили свой номер и стали откровенно глазеть на шар.

– С ним что-то не так, – заметил Берт.

Теперь уже все смотрели на воздушный шар, несомый к берегу свежим норд-вестом. Певцы-танцоры потерпели фиаско, на них никто больше не обращал внимания. Да и Берт с Граббом настолько отвлеклись, что позабыли о следующем номере программы. Шар подскакивал – похоже, пассажиры пытались приземлиться. Он медленно приближался к земле, почти касаясь ее, но тут же резко взмывал в воздух футов на пятьдесят, чтобы опять начать снижение. Корзина чиркнула по макушкам деревьев, отчего свесившаяся темная фигура, возившаяся с канатами, упала или отпрянула назад. Через минуту шар оказался довольно близко. Он был огромен, размером с дом, и быстро скользил по направлению к пляжу. За шаром по земле волочился длинный гайдроп, человек в корзине что-то громко кричал. Похоже, он снимал с себя одежду. Наконец его голова снова показалась над краем корзины.

– Ловите конец! – отчетливо расслышали люди на пляже.

– Поможем им, Берт! – воскликнул Грабб и бросился ловить канат.

Берт побежал за ним и столкнулся с рыбаком, нагнувшимся, чтобы сделать то же самое. Женщина с ребенком на руках, двое мальчишек с игрушечными лопатками и пышнотелый господин во фланели подоспели к гайдропу в одно и то же время и заплясали вокруг него. Берт подскочил к верткой, извивающейся змее, наступил на нее и, встав на четвереньки, схватился за канат руками. Не прошло и шести секунд, как вся разбросанная по пляжу публика гроздью повисла на канате, пытаясь остановить воздушный шар, повинуясь резким, подстегивающим командам мужчины в корзине.

– Тяните на себя, я вам говорю! – орал мужчина. – Тяните!

Пару секунд воздушный шар двигался по инерции, волоча за собой человеческий якорь к морю, наконец резко снизился и коснулся воды, подняв волну серебряных брызг, но тут же отпрянул, словно человек, обжегший пальцы.

– Тащите шар к берегу! – скомандовал мужчина в корзине. – У нее обморок!

Пока люди вытаскивали шар на берег, мужчина склонился над кем-то или чем-то внутри корзины. Охваченный возбуждением и любопытством Берт стоял ближе всех. Впопыхах он без конца наступал на длинный подол своего балахона. Берт и представить себе не мог, насколько воздушные шары большие, легкие и зыбкие. Не очень крупная корзина была сплетена из грубых коричневых прутьев. Канат, за который он тянул, был привязан к мощному кольцу на высоте четырех-пяти футов над ней. Усилием за усилием они выбирали метр-другой гайдропа, болтающаяся корзина быстро приближалась. Из нее послышался сердитый рев:

– Точно в обмороке! Сердце не выдержало – ей так много пришлось перенести!

Шар прекратил сопротивление и слегка поник. Берт отпустил канат и подскочил ближе. Через секунду он ухватился за край корзины.

– Крепче держи! – скомандовал мужчина в корзине. Его лицо почему-то показалось Берту знакомым – сурово сдвинутые брови, приплюснутый нос, гигантские черные усы.

Мужчина снял с себя сюртук и жилет – похоже, готовился спасать свою жизнь вплавь; черные космы в страшном беспорядке торчали во все стороны.

– Вы все держите корзину! – распоряжался он. – У меня здесь дама. То ли обморок, то ли сердечный приступ. Одному богу известно, что с ней. Моя фамилия – Баттеридж. Баттеридж моя фамилия. Встаньте все с этой стороны. Я последний раз доверяюсь этому допотопному устройству. Разрывной трос отказал, клапан не сработал. Попадись мне в руки прохвост, который должен был проверить!..

Неожиданно замолчав, он просунул голову между стропами и с оттенком горького упрека произнес:

– Принесите немного коньяку! Хорошего коньяку!

Кто-то пошел за коньяком.

В корзине на скамье-кровати самозабвенно раскинулась пышная блондинка в меховой шубе и большой цветастой шляпе. Голова покоилась на мягкой обивке в углу корзины, веки сомкнуты, рот приоткрыт.

– Дорогая! – прогудел мистер Баттеридж неаристократичным громоподобным голосом. – Мы спасены!

Дама даже не пошевелилась.

– Дорогая! – воскликнул мистер Баттеридж еще громче. – Мы спасены!

Спутница все еще не реагировала.

Тут мистер Баттеридж продемонстрировал свою горячую натуру.

– Если она умерла, – прорычал он низким раскатистым басом, медленно грозя шару кулаком, – если она умерла, я р-разорву небеса, как портянку! Нужно ее вытащить! – воскликнул он, раздувая ноздри от избытка чувств. – Не могу же я позволить, чтобы она окончила жизнь в плетеной корзине размером девять квадратных футов. Она, рожденная для царских дворцов! Держите корзину! Среди вас найдется сильный мужчина, который сможет удержать женщину на руках?

Воздухоплаватель сгреб и поднял даму одним мощным движением.

– Не позволяйте корзине приподняться. В этой даме изрядно весу, и, если ее убрать, корзина сразу станет легче.

Берт подпрыгнул и сел на край корзины. Остальные покрепче взялись за канаты и кольцо.

– Готовы? – спросил мистер Баттеридж.

Он встал на скамью и осторожно приподнял женщину. Затем сел на борт напротив Берта и свесил одну ногу наружу. Ему мешали стропы или еще что-то.

– Кто-нибудь мне поможет? – спросил он. – Вы ее удержите?

В тот момент, когда мистер Баттеридж балансировал на краю корзины с дамой на руках, она вдруг пришла в себя. У нее вырвался пронзительный, душераздирающий крик:

– Альфред! Спаси меня!

Дама пошарила вокруг себя руками и сомкнула их на шее мистера Баттериджа.

Берту показалось, что корзина на мгновение покачнулась, взбрыкнула и крепко его лягнула. Туфли дамы и правая нога мистера Баттериджа описали дугу в воздухе, чтобы исчезнуть по другую сторону борта. Берта охватили противоречивые ощущения, но главным было чувство потери равновесия и страх от столкновения головы с дном скрипучей корзины. Он беспомощно вскинул руки. Стойка на голове более-менее удалась, накладная борода отвалилась, пакля набилась в рот, щека скользнула по стенке с мягкой обивкой. Берт ткнулся носом в мешок с песком. Корзина резко дернулась и замерла.

– Черт бы тебя побрал! – выругался Берт.

Его, наверное, немного оглушило, потому что в ушах шумело, а голоса людей стали тихими и долетали откуда-то издалека – словно эльфы пищали в недрах горы.

Оказалось, что встать на ноги не так-то просто. Берт запутался в одежде, снятой воздухоплавателем, когда тот готовился к приводнению.

– Надо было предупредить, что вы собираетесь накренить корзину! – крикнул Берт наполовину в гневе, наполовину с досадой. Он наконец поднялся, судорожно хватаясь за канаты.

Под ним далеко внизу сверкали синие воды Ла-Манша. Вдалеке, быстро удаляясь, расстилался на солнце словно нарочно выгнутый кем-то пляж с разбросанными там и сям домиками Димчерча. На пляже сгрудилась кучка людей, которых Берт покинул столь неожиданным образом. Грабб в белом балахоне дервиша бегал вдоль линии прибоя. Мистер Баттеридж стоял по колено в воде и что-то надрывно орал. Непростительно покинутая всеми дама сидела с цветастой шляпой на коленях. Весь пляж на востоке и на западе был утыкан людьми-козявками, глядящими вверх. А воздушный шар, освободившись от веса мистера Баттериджа и его дамы, поднимался в небо со скоростью гоночного автомобиля.

– Ничего себе! – воскликнул Берт. – Ну и дела!

Он с вытянутым лицом уставился на удаляющийся пляж. Страха высоты почему-то не ощущалось. Затем, повинуясь смутному побуждению к действию, Берт осмотрел тросики и стропы над головой. «Лучше ничего не трогать, – решил он и опустился на матрас. – Нет, не буду трогать. Но что тогда делать?»

Вскоре Берт опять поднялся и стал смотреть на уходящий из-под ног мир: на белые утесы на востоке, болота на западе, широкие низины и пустоши, едва различимые города, гавани, реки и ленты дорог, корабли, множество кораблей, их палубы и короткие из-за вида сверху трубы на фоне безбрежного моря, гигантский монорельсовый мост, перекинутый через пролив от Фолкстона до Булони, – пока картину наконец не заслонили сначала первые небольшие обрывки, а затем сплошная пелена облаков. Берт не чувствовал головокружения и даже не очень испугался, скорее пребывал в совершенном изумлении.

1

Берт Смоллуэйс был мелким плебеем, шустрым, но недалеким созданием, каких старушка-цивилизация начала XX века производила миллионами в каждой стране мира. Вся его жизнь протекала в узких переулках, между убогих домов, выше крыши которых он не мог заглянуть, в узком кругу мыслей, от которых некуда было скрыться. Берт полагал своим долгом быть хитрее ближнего, сшибать, по его выражению, деньгу и приятно проводить время. По сути, такие, как он, превратили Америку и Англию в то, чем они сейчас являются. Удача ему не улыбалась, ну да и бог с ней. Он был не более чем напористым стяжателем, лишенным почтения к государству, верности чему-либо, глубоких привязанностей, кодекса чести или хотя бы кодекса мужества. Курьезное происшествие на время вырвало Берта из чудесного современного мира с его суетой и противоречивыми соблазнами и отправило парить аки дух бестелесный в пространстве между водой и небом. Небеса, словно решив поставить опыт, выхватили его в качестве представителя миллионов других англичан, чтобы взглянуть поближе и узнать, что там происходит с человеческой душой. К какому выводу пришли небеса, я не берусь судить, ибо давно оставил все предположения о том, что небесам любо и как им потрафить.

Подъем в одиночку на воздушном шаре до высоты четырнадцати-пятнадцати тысяч футов – ни с чем не сравнимое ощущение. Вряд ли человек способен достичь чего-то более величественного. С этим достижением неспособна сравниться ни одна летающая машина. Кругом полный покой, не слышно ни малейшего шороха. Безбрежное небо. Сюда не доносится гул и скрежет человеческой деятельности. Воздух чист и сладок, не наводит на мысли о смоге. На такой высоте не летают ни птицы, ни насекомые. Человек на воздушном шаре никогда не чувствует ветра и не слышат его шума, потому что он движется вместе с ветром, сливаясь с атмосферой. Взлетев, воздушный шар не дергается и не раскачивается, и невозможно определить, поднимается он или опускается. Берт сильно замерз, но не страдал от высотной болезни. Он натянул брошенные Баттериджем пиджак, пальто и перчатки поверх балахона дервиша пустыни, надетого на свой лучший дешевый костюм, и долго сидел притихший и ошеломленный новообретенным одиночеством. Над головой – полупрозрачная колеблющаяся огромная капля из блестящего промасленного шелка, ослепительный солнечный свет и гигантский купол синего неба. Очень далеко внизу – рваный ковер освещенных солнцем облаков с проглядывающим в широкие прорехи морем.

Если бы кто-то мог наблюдать снизу, он увидел бы, как голова Берта – неподвижная черная точка – подолгу торчит с одной стороны корзины, чтобы исчезнуть и через некоторое время появиться с другой ее стороны.

Он не испытывал ни малейшего неудобства или страха. Мысленно он понимал, что эта неуправляемая штука, поднявшись в небо, точно так же может однажды полететь вниз, но это соображение мало его волновало. Берт застыл в совершенном очаровании. Страхи и неприятности не беспокоят пассажиров воздушного шара – пока он не начинает снижаться.

– С ума сойти! – произнес Берт, наконец ощутив потребность что-то сказать. – Это будет получше мотоцикла… А что, нормально! Небось сейчас из-за меня шлют телеграммы…

Второй час он провел за тщательным осмотром оборудования. Прямо над головой находилась горловина шара, собранная гармошкой и перевязанная, однако в ней имелся просвет, из которого к клапанам под кольцом спускались два тонких тросика неизвестного назначения, один белый, другой красный. Охватывающая шар сеть заканчивалась стропами, прикрепленными к кольцу – огромному стальному ободу, к которому, в свою очередь, на канатах была подвешена корзина. Под корзиной болтался еще один канат с крюком, а по бортам висело несколько холщовых мешков, представлявших собой, как догадался Берт, балласт для остановки аварийного снижения шара. «Пока о снижении и думать нечего», – про себя отметил он. К кольцу были подвешены анероид и еще какой-то прибор в футляре. К прибору была прикреплена пластинка из слоновой кости с надписью «статоскоп» и какими-то словами на французском языке. Маленькая стрелка дрожала и колебалась между «Montee»[2] и «Descente»[3].

– Ясно, – сказал Берт. – Эта штука показывает, поднимается шар или снижается.

На мягком сиденье малинового цвета лежали несколько пледов и фотоаппарат «Кодак», в противоположном углу стояли пустая бутылка из-под шампанского и бокал.

– Угощение, – задумчиво произнес Берт, наклонив пустую бутылку. Ему пришла в голову блестящая идея. Наверняка два мягких сиденья, на которых можно было вытянуться во весь рост, каждое со своим одеялом и матрасом, служили также ящиками для провизии. В них Берт обнаружил то, что скрашивало мистеру Баттериджу путешествие по воздуху: пирог с начинкой из дичи, итальянский пирог, холодную курицу, помидоры, салат, бутерброды с ветчиной, бутерброды с креветками, большой торт, ножи, вилки, бумажные тарелки, баночки кофе и какао с химическим подогревом, хлеб, масло, конфитюр, несколько тщательно упакованных бутылок шампанского, бутылки с минералкой, большой бидон с водой для умывания, портфель, карты, компас, рюкзак со всякой полезной мелочью, включая плойку и дамские шпильки, шапку-ушанку и многое другое.

– Почти как дома, – сказал Берт, осматривая свои богатства и завязывая тесемки шапки-ушанки под подбородком. Он выглянул за борт. Далеко внизу клубились сверкающие облака. Облачность усилилась и полностью скрыла землю. Облака, напоминавшие горы, огромными сугробами плыли в южном направлении. На севере и юге облачный покров вспучивался волнами и сиял на солнце.

«Интересно, как долго шар продержится в воздухе?»

Берту казалось, что шар завис на месте, настолько незаметно чудище двигалось вместе с потоком воздуха.

«Рано еще снижаться, надо бы еще немножко полетать».

Он взглянул на статоскоп.

«Все еще „монти“. Интересно, что случится, если потянуть за тросик?.. Нет, лучше не трогать».

Потом он все-таки потянул и за белый, и за красный тросик, но, как до него обнаружил мистер Баттеридж, тросики безнадежно застряли в складках шелковой оболочки шара. Если бы не эта неисправность, разрывной трос вспорол бы брюхо шара словно меч и отправил бы мистера Смоллуэйса на тот свет со скоростью тысяча футов в секунду.

– Не работает! – воскликнул Берт, дернув тросик последний раз, и сел обедать.

Он открыл бутылку шампанского; пробка, как только он отвернул проволочки, выстрелила с невероятной силой и улетела в пространство с большей частью содержимого бутылки. Берту досталось чуть меньше бокала.

– Атмосферное давление, – резюмировал он, впервые найдя применение познаниям в области физики, приобретенным в школьные годы. – В следующий раз надо быть поосторожнее. Негоже зря проливать напиток.

Он поискал спички, чтобы закурить одну из сигар мистера Баттериджа. И опять удача была на его стороне: он не обнаружил ничего, чтобы воспламенить газ у себя над головой и покончить жизнь яркой, но непродолжительной вспышкой фейерверка.

– Опять этот Грабб, черт его дери! – приговаривал Берт, хлопая по пустым карманам. – Вечно возьмет спички и не отдаст, всегда потихоньку прикарманит.

Берт перевел дух, затем встал, сложил балласт на пол корзины, немного поглазел на облака и занялся картами. Берт любил географические карты и долго искал очертания Франции или Ла-Манша, но ему попадались только английские графства. Это навело его на мысль об иностранных языках, и он попытался вспомнить французские фразы, которые проходил в школе. Берт выбрал несколько подходящих выражений: Je suis Anglais; C'est une meprise; Je suis arrive par accident ici[4]. Потом ему пришло в голову, что неплохо бы почитать письма мистера Баттериджа и проверить его записную книжку. За этим занятием прошел остаток дня.

2

Берт сидел на мягкой скамье, тщательно закутавшись. Несмотря на отсутствие ветра, воздух был жутко холодный. Первый слой одежды составляли скромный костюм из синей саржи и непритязательное нижнее белье провинциального модника, на ногах – велосипедные сандалии и коричневые носки с заправленными в них брюками. Затем следовал балахон-простыня с прорезью, какой, как известно, носят дервиши пустыни, пиджак, жилет, большое, подбитое мехом пальто мистера Баттериджа и, наконец, огромная шуба его дамы. Колени Берт накрыл пледом. На голове – парик, поверх него – шапка-ушанка с опущенными ушами. Ступни согревали теплые домашние туфли мистера Баттериджа. Корзина была небольшая и уютная, порядок нарушали только мешки с песком. Берт обнаружил складной столик, поставил его под локоть, а на столик водрузил бокал шампанского. Вокруг – сверху и снизу – Берта окружало необъятное пространство, прозрачная пустота и пустынное безмолвие, знакомые только аэронавтам.

Незадачливый путешественник понятия не имел, куда его уносит и что ждет впереди. Он принял положение дел с невозмутимостью, говорящей о храбрости, на месте которой иной мог предположить низменные, ничтожные эмоции. Берт полагал, что где-нибудь когда-нибудь приземлится и если не разобьется, то кто-нибудь, какое-нибудь общество, вероятно, посадит его на этот же воздушный шар и отправит назад в Англию. А если не отправит, он решительно попросит встречи с британским консулом.

«Le consuelo Britannique, – скажет он. – Apportez moi a le consuelo Britannique, s'il vous plait»[5], ибо французский он худо-бедно знал. Вскоре его отвлекли интересные подробности в дневнике мистера Баттериджа.

Берт нашел пачку писем, адресованных мистеру Баттериджу, среди них – несколько душераздирающих любовных посланий, написанных крупным женским почерком. Нам они неинтересны, остается лишь пожалеть, что Берт их прочитал.

Покончив с чтением, он полным благоговения тоном произнес: «Ничего себе!» – и после долгой паузы добавил: «Интересно, это она писала? Боже мой!»

Берт на минуту задумался, потом вновь занялся бумагами Баттериджа. Среди них нашлись газетные вырезки с его интервью, несколько писем на немецком языке и несколько на английском, но написанные все той же немецкой рукой.

«Ага!»

Первое попавшееся Берту письмо начиналось с извинений перед Баттериджем за то, что прежняя переписка велась не на английском языке, и за причиненные этим фактом неудобства и заминки. Затем письмо обращалось к вопросу, который показался Берту в высшей степени волнующим: «Мы прекрасно понимаем, в каком сложном положении вы находитесь и что за вами сейчас скорее всего следят. Однако если вы, сэр, решили бы покинуть страну и приехать к нам с вашими чертежами обычным порядком, например через Дувр, Остенде, Булонь или Дьепп, мы не считаем, что вам стали бы чинить серьезные препятствия. Нам трудно поверить, что вас могли бы, как вы подозреваете, убить из-за вашего бесценного изобретения».

– Забавно! – воскликнул Берт и погрузился в мысли.

Он стал читать другие письма.

«Как видно, хотят, чтобы он приехал по своей воле, а сами даже не чешутся. Или делают вид, что им все равно, чтобы сбить цену».

– На госорганы не похоже, – подумал вслух Берт. – Скорее письмо отправила какая-нибудь частная контора. Тут что-то написано на бланке. Drachenflieger. Drachenballons. Ballonstoffe. Kugelballons[6]. Темный лес.

– Он пытается продать свой драгоценный секрет за границу. Точно! Тут все ясно! Ничего себе! Вот он, секрет!

Берт соскочил со скамейки, достал из шкафчика портфель и раскрыл его перед собой на раскладном столике. Портфель был набит чертежами, составленными в типичном скучном стиле и немудреной расцветке, которые приняты в кругу инженеров. Там же нашлось несколько плохо проявленных, явно любительских фотографий самолета Баттериджа, сделанных с близкого расстояния в ангаре Хрустального дворца. Берт задрожал от волнения:

– Боже, мне в руки попал секрет воздушных полетов, а я болтаюсь неизвестно где над крышей мира! Ну-ка посмотрим…

Он принялся штудировать чертежи и сравнивать их с фотографиями.

Сначала Берт ничего не мог понять. Похоже, недоставало доброй половины чертежей. Берт попытался представить, как соединяются между собой отдельные части самолета, но задача оказалась не под силу его уму.

– Вот заковыка! Эх, и чего я не обучался инженерному делу? Смог бы сейчас разобраться, что к чему.

Он подошел к борту корзины и долго смотрел невидящим взглядом на огромные скопления величественных облаков, похожие на позолоченный солнцем, медленно тающий массив Монте-Роза. Внимание Берта привлекла загадочная черная точка, скользившая по облачной поверхности. Он встревожился. Точка лениво двигалась далеко внизу и, невзирая на горы облаков, ничуть не отставала от воздушного шара. Почему эта штука его преследует? Что это может быть?

Тут его осенило.

«Ну конечно! – хлопнул он себя по лбу. – Это же тень от воздушного шара!»

И все же Берт еще некоторое время с недоверием за ней наблюдал.

Наконец он вернулся к разложенным на столике документам.

Всю вторую половину дня Берт провел в попытках разобраться в них с перерывами на сосредоточенные размышления. Он составил в уме превосходную речь на французском:

«Voici, Mossoo! Je suis un inventeur Anglais. Mon nom est Butteridge. Beh. oo. teh. teh. eh. arr. I. deh. geh. eh. J'avais ici pour vendre le secret de le flying-machine. Comprenez? Vendre pour l'argent tout suite, l'argent en main. Comprenez? C'est le machine a jouer dans l'air. Comprenez? C'est le machine a faire l'oiseau. Comprenez? Balancer? Oui, exactement! Battir l'oiseau en fait, a son propre jeu. Je desire de vendre ceci a votre government national. Voulez vous me directer la?»[7]

– Грамматика немного хромает, ну да ничего, поймут… Ага, а если они попросят меня объяснить устройство этой чертовой штуковины?

Берт озабоченно вернулся к чертежам. Он все больше терялся в догадках, паря над облаками, как поступить с чудесной находкой. Шар мог пойти на спуск в любой момент, и еще неизвестно, к каким чужестранцам его занесет.

«Такая удача выпадает раз в жизни!»

Однако все больше и больше ему становилось ясно, что удачей здесь и не пахло.

«Как только я приземлюсь, они сразу отправят телеграммы, сообщат в газеты. Баттеридж узнает и пойдет по следу».

Такого преследователя врагу не пожелаешь. Берт вспомнил могучие черные усы, треугольный нос, грозный рык и свирепый взгляд. Послеобеденная мечта о чудесном обнаружении и продаже великого секрета Баттериджа рассыпалась, растаяла, улетучилась без следа. Ум Берта вновь обрел здравомыслие.

«Ничего не получится. Что толку забивать себе мозги?»

Он постепенно и с большой неохотой принял решение засунуть бумаги Баттериджа обратно в карманы и портфель, где они раньше лежали. Берт вдруг обратил внимание, как ярко сияет золотом шар и насколько теплее стал голубой небесный купол. Солнце, огромный ослепительный золотой диск, садилось в клубящееся море алых и пурпурных облаков с золотистыми краями – необычная, поражающая воображение картина. Облачная страна уходила на востоке в бесконечность, в густеющую синеву. Берту казалось, что его взору предстало все Северное полушарие мира.

Вдруг на синем фоне возникли три продолговатых темных силуэта, смахивающие на стремительных рыб; они двигались один за другим, словно стайка дельфинов. Силуэты действительно сильно напоминали рыбьи: у них были хвосты. Зрению не хватало света, чтобы как следует их разглядеть. Берт поморгал, снова присмотрелся, но явление исчезло.

«Должно быть, померещилось, – наконец решил он. – Таких вещей не бывает».

Солнце опускалось все ниже и ниже – не отвесно, но сползая к северу, как вдруг свет дня и вместе с ним дневное тепло разом померкли, а стрелка статоскопа качнулась в сторону «Descente».

3

– И что теперь? – спросил в пустоту Берт.

К нему с неторопливой уверенностью поднималась холодная серая беспорядочная масса облаков. Когда корзина нырнула в них, облака уже не напоминали покрытые снегом горные склоны, потеряли плотность и обнаружили свою начинку из бесшумно дрейфующих пластов и завихрений тумана. На мгновение, когда шар погрузился в самую середину сумрачной массы, снижение прекратилось. Купол неба внезапно исчез, последние остатки дневного света погасли, корзина начала быстро проваливаться почти в темноте сквозь вихрь снежинок. Снежинки устремлялись мимо Берта к зениту, крутились над головой и таяли, трогая щеки холодными пальцами призрака. Берт поежился. Изо рта вырывались клубы пара, все вокруг мгновенно покрылось каплями росы и сыростью.

Ему казалось, что он летит сквозь метель, с яростным ожесточением направленную вверх, но вскоре сообразил, что он сам со все возрастающей скоростью несется вниз.

Незаметно подкрались звуки. Великое всемирное безмолвие закончилось.

«Что это за непонятный шум?»

Берт с тревогой растерянно выглянул за борт.

Ему то казалось, что он что-то различает, то он ничего не мог разглядеть. Наконец появились вереницы маленьких пенных гребней и бушующий морской простор. Далеко внизу болталось лоцманское судно под большим парусом с неразличимыми черными буквами и крохотным розоватым фонарем. Судно качалось с борта на борт и с носа на корму под порывами ветра, в то время как Берт никакого ветра не чувствовал. Вскоре плеск волн приобрел громкое и отчетливое звучание. Шар падал – падал прямо в море!

Берт лихорадочно принялся за дело.

– Балласт! – воскликнул он, схватил с пола небольшой мешок и выбросил его за борт. Не дожидаясь результата, сбросил еще один. Потом вовремя глянул вниз, чтобы увидеть небольшой всплеск и белые брызги пены в мутных волнах, как тут же снова очутился среди снега и облаков.

Без всякой нужды он отправил вслед за первыми двумя третий и четвертый мешки балласта, с удовлетворением отметив про себя, что шар взмыл над сыростью и пронизывающим холодом в ясные, морозные верхние слои, где все еще догорал день.

– Слава тебе господи! – совершенно искренне произнес Берт.

Синеву проткнули несколько звезд, на востоке ярко светился серп луны.

4

Первый резкий спуск оставил у Берта гнетущее ощущение, что под ним расстилается водное пространство без конца и края. Летняя ночь коротка, но Берту она показалась чрезвычайно долгой. Его охватило чувство беспомощности перед угрозой, которое, как он нелогично полагал, должно было растаять с восходом солнца. Вдобавок он проголодался. Пошарив в темноте по шкафчикам, он наткнулся на итальянский пирог, достал пару бутербродов и без особых потерь открыл маленькую бутылку шампанского. Согревшись и восстановив силы, Берт еще раз посетовал на Грабба, прикарманившего его спички, завернулся потеплее и немного вздремнул на скамье. Два-три раза он просыпался и проверял, высоко ли находится над морем. Когда он проснулся первый раз, освещенные луной облака выглядели сплошной белой массой, тень воздушного шара бежала за ним, как собака за велосипедистом. Во второй раз облака как будто поредели. Лежа на спине и глядя на огромный темный воздушный шар над головой, Берт сделал открытие. При каждом вдохе-выдохе жилет мистера Баттериджа подозрительно шуршал – между тканью и подкладкой лежали какие-то бумаги. Однако в темноте, как он ни старался, их невозможно было достать и толком рассмотреть.

Берта разбудили кукареканье, собачий лай и птичий щебет. Он медленно плыл на малой высоте под ясным небом над широкой равниной, позолоченной лучами восходящего солнца. Внизу тянулись хорошо возделанные поля без зеленых изгородей, пересекаемые дорогами; поля обрамляли вереницы красных телеграфных столбов. Шар пролетел над небольшой чистенькой деревней с островерхой колокольней и домами, крытыми красной черепицей. На путешественника, оторвавшись от дневных забот, глазели крестьяне – мужчины и женщины в опрятных блузах и неуклюжей обуви. Берт летел так низко, что конец гайдропа волочился по земле.

«Интересно, как мне теперь сесть? – подумал он. – Ведь пора садиться? Или не пора?»

Берт заметил, что его несет прямо на монорельсовую линию, и торопливо выбросил за борт две-три пригоршни балласта, чтобы подняться немного выше.

«Посмотрим. Может, просто сказать pre'nez?[8] Эх, если бы знать, как по-французски будет „держите канат“! Да и французы ли они?»

Он еще раз обозрел местность.

«Может быть, это Голландия. Или Люксембург. Или Лотарингия. Кто знает? Интересно, что это за громадные штуковины? Похоже на печи для обжига кирпича. Богато у них живут».

Уважительное отношение к незнакомой стране навело Берта на мысль, что и самому ему неплохо было бы привести себя в порядок.

– Наведем марафет, – сказал он вслух.

Берт решил подняться немного выше, избавиться от парика (под которым голове стало жарко) и так далее. Он сбросил мешок балласта и поразился, с какой быстротой шар взмыл в небо.

«Ух ты! Переборщил с балластом. Когда я теперь начну снижаться? Ну ладно, объявим завтрак».

Заметно потеплело, он снял шапку с париком и недолго думая выбросил парик за борт. Статоскоп отреагировал резким скачком в сторону «Montee».

– Чертов шар подпрыгивает, стоит хотя бы поднять голову, – пробормотал Берт и двинулся в атаку на шкафчики. Среди припасов нашлось несколько баночек с жидким какао и подробными инструкциями, которые он тщательно выполнил – проткнул приложенным ключом донышко банки в предусмотренных для этого отверстиях, после чего банка начала быстро нагреваться, да так, что обожгла пальцы, и, наконец, открыл баночку с другого конца. От горячего напитка валил пар – и никаких тебе спичек или огня. Изобрели этот процесс давно, но Берт с ним прежде не встречался. Он вполне сносно позавтракал какао, хлебом, ветчиной и конфитюром, затем снял пальто, потому что солнце припекало все сильнее, и тут вспомнил о шорохе, который слышал ночью.

Берт снял жилет и осмотрел его.

«Если его распороть, старина Баттеридж не обрадуется».

Берт поколебался, но все-таки вспорол жилет и обнаружил недостающие чертежи боковых вращающихся плоскостей, придававших устойчивость всему самолету.

Наблюдательный ангел увидел бы сверху, что сделавший открытие Берт долго сидел в состоянии глубокой задумчивости. Наконец юноша поднялся, словно осененный идеей, взял раскромсанный, испорченный, выпотрошенный жилет мистера Баттериджа и выбросил его за борт. Жилет долго летел, медленно кружась, пока с удовлетворенным шлепком не спланировал на лицо немецкого туриста, мирно дремавшего на обочине шоссе близ Вильдбада. Даже минимальная потеря веса заставила шар взмыть выше, где наш воображаемый ангел-наблюдатель мог бы увидеть, как мистер Смоллуэйс распахнул свой собственный пиджак и жилет, снял воротничок, расстегнул рубашку, засунул руку за пазуху и вырвал из себя сердце, а если не сердце, то некий ярко-красный предмет. И если бы наблюдатель сумел подавить дрожь неземного ужаса и повнимательнее присмотрелся к этому предмету, он обнаружил бы одну из самых сокровенных тайн Берта и одну из его главных слабостей – красный фланелевый нагрудник, приличного размера предмет псевдомедицинского назначения, который вместе с пилюлями и микстурами заменил христианам-протестантам святые мощи и образа. Берт всегда носил эту штуковину, потому что лелеял заблуждение, внушенное в обмен на один шиллинг гадалкой из Маргита, будто у него слабые легкие.

Он расстегнул свой фетиш, разрезал его перочинным ножом и засунул обнаруженные чертежи между двумя слоями фальшивой саксонской фланели. Затем с помощью зеркальца для бритья мистера Баттериджа и складной парусиновой раковины с миной человека, решившего сделать необратимый шаг в жизни, привел свой костюм в порядок, застегнул пиджак, отодвинул в сторону простыню – балахон дервиша, тщательно умылся, побрился, напялил шапку и шубу и, освеженный приготовлениями, стал смотреть на проплывающую под ним землю.

Открывшаяся картина показалась Берту намного интереснее, хотя по своему великолепию не могла сравниться со вчерашней солнечной панорамой облачного царства.

Воздух – чище не сыскать, в небе ни пятнышка, за исключением мелких облачков на юге и юго-западе. Ландшафт – холмистый, с редкими еловыми посадками и лысыми взгорками, но также со множеством фермерских хозяйств. Холмы рассекают овраги с извивающимися речушками, чей бег временами прерывают обвалованные пруды и дамбы с колесами гидрогенераторов. Вся местность утыкана яркими, как на картинке, домиками с покатыми крышами, в каждой деревеньке своя интересная, непохожая на другие церквушка и шпиль беспроводного телеграфа. То тут, то там попадаются большие особняки, парки и белые шоссейные дороги. На общем фоне выделяются тропы с красными и белыми столбами кабельных линий. Здесь же окруженные стенами постройки, сады, риги, крыши высоких сараев, множество электрифицированных молочных ферм; пригорки пестрят крупным рогатым скотом. В некоторых местах Берт заметил старые железнодорожные пути; переделанные под монорельс, они ныряли в туннели и пересекали реки, а нарастающий гул указывал на приближение поездов. Все крошечное, но различалось в мельчайших подробностях. Один-два раза Берт увидел артиллерийские орудия и солдат; подобные военные приготовления он наблюдал в понедельник в Англии. Однако ничто, даже слабое эхо разрозненных одиночных выстрелов вдали, не указывало на их необычность.

– Если бы я только знал, как спуститься на землю, – произнес Берт в десяти тысячах футов от земли и еще раз бестолково подергал за красный и белый тросики.

Потом он проверил запас провизии. Нахождение на свежем воздухе разбудило зверский аппетит. Благоразумно будет распределить остатки еды на порции: такими темпами он мог проторчать в воздухе целую неделю.

Поначалу безбрежная панорама была нема, как картина в музее. Однако по мере того, как газ потихоньку утекал из шара и он опять начал приближаться к земле, подробности обозначились резче, Берт стал лучше слышать свистки поездов, гудки машин, мычание коров, завывание горна и бой барабанов и, наконец, человеческие голоса. Гайдроп снова волочился по земле, и Берт решил пойти на посадку. Один-два раза гайдроп скользнул по проводам, волосы на голове Берта встали дыбом от статического электричества, разок его даже слегка ударило током, а корзину окатило снопом искр. Берт рассудил, что не рискует только тот, кто сидит дома. Он сформировал в уме четкую мысль – сбросить висящий на кольце железный крюк и за что-нибудь зацепиться.

Первая попытка не увенчалась успехом, возможно из-за неудачного места. Шару следовало приземляться на открытой и безлюдной местности, а Берт выбрал скопление народа. Решение пришло неожиданно для него самого, он даже не успел толком подумать. Впереди показался прелестнейший городок – островерхие крыши, церковный шпиль, островки зелени, городская стена и широкие ворота, из которых выходила обсаженная деревьями дорога. Провода и кабели устремлялись к городку со всей округи, как гости на пирушку. Городок выглядел по-домашнему уютно, обилие флагов придавало ему и вовсе веселый вид. По шоссе к городку и из него двигались крестьяне – кто в больших двухколесных колымагах, кто пешком, временами проезжал вагон монорельсовой дороги. Станцию на перекрестке маршрутов, спрятавшуюся под сенью деревьев за городской стеной, окружал базарчик с россыпью будок. Берту городок показался добродушным, приветливым местом – глаз не оторвать. Он спустился к макушкам деревьев, готовясь бросить крюк и за что-нибудь зацепиться.

В своем воображении Берт видел себя заинтересованным и вызывающим интерес гостем, который вот-вот попадет в центр всеобщего внимания. Он представил себе, как будет героически объясняться, используя язык жестов и скромные познания в лингвистике, окруженный восхищенными простолюдинами.

Но тут началась череда злоключений.

Канат возбудил недовольство еще до того, как толпа увидела за деревьями шар. Первым проплывающий мимо канат заметил и проникся горячим желанием «удавить змеюку» явно нетрезвый крестьянин в черной блестящей шляпе с большим красным зонтом. Селянин с громкими криками погнался за наваждением. Канат наискось чиркнул по дороге, расплескал молоко в ведре на подставке и обрызгал каплями молока грузовик с целой ватагой фабричных работниц в кузове. Раздался громкий визг. Люди задрали головы и увидели Берта, приветливо машущего руками, но ввиду женских криков приняли его жесты за оскорбление. Корзина шара резко щелкнула по крыше надстройки ворот, снесла флагшток и сыграла гамму на телеграфных проводах. Один из проводов оборвался и хлестнул по земле, словно бичом, что не прибавило Берту популярности. Он сам едва не вылетел из корзины вниз головой. Два молодых солдата и несколько крестьян что-то кричали и грозили кулаками на бегу, преследуя шар, скрывшийся за городской стеной.

Вот тебе и восхищенные простолюдины.

Шар игриво подпрыгнул, как делают все воздушные шары, когда теряют вес при соприкосновении с землей, и Берт оказался над улицей с множеством солдат и крестьян, кончавшейся оживленной рыночной площадью. За ним по пятам катилась волна народного гнева.

«Крюк», – вспомнил Берт и с некоторым опозданием крикнул:

– Эй, вы там! Tetes! Tetes, я вам говорю! Берегите головы! Черт!

Крюк врезался в крутой скат крыши, вниз посыпался водопад битой черепицы. Под вопли и крики толпы крюк перескочил через улицу и с леденящим кровь треском вдребезги разнес витрину из прессованного стекла. Шар тошнотворно закачался, корзину швыряло из стороны в сторону, однако крюк так и не нашел опоры. Он тут же благополучно выскочил из витрины, с гордостью вытащив наружу идиотский трофей – детский стульчик. Из дверей выскочил разъяренный продавец магазина. Крюк приподнял добычу над землей, будто мучительно раздумывая, что с ней делать, помотал стульчик туда-сюда под мстительный рев толпы и ловко, словно по наитию, сбросил его на голову крестьянки, раскладывавшей на рыночном прилавке капусту.

Теперь уж все до последнего заметили воздушный шар и пытались либо увернуться от крюка, либо поймать гайдроп. Маятником описав дугу и заставив людей отскакивать во все стороны, крюк вернулся к земле, нацелился в толстого господина в синем костюме и соломенной шляпе, но промахнулся, выбил козлы из-под стола с галантереей, заставил солдата-велосипедиста в бриджах отпрянуть, как горная серна, и застрял между задними ногами овцы. Та, судорожно дергаясь и взбрыкивая, хотела освободиться, но крюк уложил ее на землю и прижал к каменному кресту в самом центре площади. Шар рывком поднялся выше. Через секунду десятка два жадных рук уже тащили его обратно к земле.

В этот момент Берт заметил, что подул свежий ветер. Он несколько секунд стоял в опасно болтающейся корзине, озирая рассерженную толпу под ногами. Серия неудач чрезвычайно его расстроила. Неужели он действительно настолько разозлил этих людей? Похоже, все как один настроены против него. Его появление никого не обрадовало. Преувеличенно громкие крики звучали как проклятия и подозрительно смахивали на призывы к расправе. Несколько чиновников в мундирах и треуголках тщетно пытались успокоить народ. Люди грозили кулаками и палками. Когда Берт увидел, как мужчина на дальнем конце площади подбежал к возу сена и достал сверкающие заточкой вилы, а какой-то солдат в синей форме снимает с себя ремень, растущие сомнения насчет удачности выбора городка в качестве места приземления окончательно сменились уверенностью в обратном.

Берт воображал, что его примут как героя, но теперь понял, насколько ошибался.

Когда он принял окончательное решение, его отделяло от толпы не более десяти футов. Берт вышел из ступора, вскочил на скамью и, рискуя свалиться вниз, отвязал канат с крюком от кольца, подскочил к гайдропу и тоже его освободил. Падение якорного каната и гайдропа, за которым последовал скачок воздушного шара вверх, вызвал хриплый крик досады. Мимо головы Берта просвистел какой-то снаряд, оказавшийся головкой брюквы. Толпа словно провалилась вниз. С громким, наводящим ужас треском шар задел телеграфный столб, секунду Берт ожидал, что его ударит током или порвется промасленная шелковая оболочка шара, а может быть, произойдет и то и другое. Однако удача оказалась на его стороне.

Он съежился на дне корзины. Шар, освободившись от веса якорного каната и гайдропа, вновь ушел в небо. Берт некоторое время сидел, вжав голову в плечи, а когда выглянул, увидел, что городок сильно уменьшился в размерах и уплывает в сторону, а поля Южной Германии медленно вращаются вокруг корзины – так, по крайней мере, ему показалось. Привыкнув к вращению, он даже начал находить в нем удовольствие: не требовалось вертеть головой по сторонам.

5

Ввечеру приятным летним днем 191. года, если изъясняться стилем, популярным у читателей покойного Дж. П.Р. Джеймса, одинокий воздухоплаватель, сменивший одинокого всадника классических романов, держал путь в небе Франконии в северо-восточном направлении на высоте около одиннадцати тысяч футов над уровнем моря. Корзина все еще медленно вращалась. Свесив голову через борт, наш путешественник осматривал местность внизу с выражением глубокой растерянности. Время от времени его губы шевелились, произнося неслышные слова: «Стрелять по людям…», например, или «Я бы и сам приземлился, если бы знал как». С борта в тщетном призыве к милосердию бесполезным белым флагом свисал балахон дервиша пустыни.

Теперь Берт вполне отдавал себе отчет, что мир внизу вовсе не наивная сельская пастораль, каким он его себе воображал, не сонное царство, готовое с восторгом и благоговением встретить появление незнакомца, но что он и его маршрут вызывали раздражение и страшное недовольство. Однако дорогу выбирал не Берт, а его повелитель – ветер. Уши улавливали шепот загадочных голосов, посылавших с помощью мегафонов обрывки слов, произносимых в странной, лающей манере на разных языках. Люди официального вида сигналили флажками и маханием рук. Победил гортанный вариант английского языка; основной смысл сводился к «спускайтесь, или мы будем стрелять».

– Да я бы рад, – отвечал Берт. – Только как?

С земли действительно начали стрелять. Щелкнули шесть-семь выстрелов, одна из пуль пролетела со свистом, очень напоминающим треск распоротого шелка. Берт уже было приготовился к отвесному падению. По счастью, стрелки2 или старались просто напугать его, или промахивались. Пули дырявили только воздух над головой Берта и его встревоженную душу.

Наступила временная передышка. Берт сознавал, что это не более чем антракт между актами драмы, и постарался оценить свое положение. Он кое-как перекусил пирогом с горячим кофе, поминутно бросая нервные взгляды за борт. Поначалу растущую заинтересованность к своей особе он связывал с неудачной попыткой приземления в живописном городке, но теперь начал понимать, что им интересуются не столько гражданские, сколько военные власти.

Он помимо воли играл мрачную таинственную роль заграничного шпиона: видел то, что не положено видеть, спутал карты не чьи иные, а Германской империи, проникнув в самое сердце Weltpolitik[9], и беспомощно плыл в направлении главного секретного имперского объекта – гигантского парка воздушных судов, сооруженного во Франконии с головокружительной быстротой, чтобы спешно растиражировать в огромных масштабах изобретения Хунштедта и Штосселя и сделать Германию обладательницей самого большого в мире воздушного флота, самой непобедимой державой в воздухе и самой великой империей на земле.

Перед тем как его окончательно сбили, Берт увидел на возвышенности обширную площадку, где в теплых лучах вечернего солнца кипела работа и, словно стада громадных тюленей, бок о бок лежали дирижабли. Огромное пространство объекта простиралось на север, насколько хватало глаз. Оно было четко поделено на пронумерованные ангары, газохранилища, казармы для экипажей, склады, его пронизывали вездесущие линии монорельсовой дороги, зато нигде не было видно каких-либо проводов или кабелей. Повсюду доминировали имперские цвета Германии: белый, черный и желтый, повсюду расправляли крылья черные орлы. Но и без этих символов сразу бросался в глаза немецкий порядок. Во всех направлениях перемещались огромные массы людей; те, что были одеты в белые спецовки, возились возле дирижаблей, другие, в блеклой коричневой форме, занимались строевой подготовкой. То тут, то там поблескивали регалии офицерских мундиров. Внимание Берта главным образом привлекали воздушные корабли; он немедленно сообразил, что видел три таких же корабля накануне вечером – те, вероятно, выполняли под покровом облачности учебные полеты. Именно эти могучие «рыбины» атаковали Нью-Йорк в последней отчаянной попытке Германии захватить мировое господство, прежде чем человечество поняло, что мировое господство – несбыточная мечта. Они являлись прямыми потомками дирижабля Цеппелина, пролетевшего над Боденским озером в 1906 году, а также управляемого аэростата Лебоди, совершившего памятные вылазки над Парижем в 1907 и 1908 годах.

Каркас немецких воздушных судов состоял из стальных и алюминиевых шпангоутов, обтянутых жесткой парусиной, внутри оболочки помещался толстостенный резиновый баллон, разделенный на поперечные отсеки в количестве от пятидесяти до ста ячеек. Все ячейки были наглухо закупорены и заполнены водородом. Дирижабль сохранял горизонтальное положение благодаря внутреннему баллонету из прочнейшей промасленной парусины с добавлением шелка, позволявшему нагнетать или стравливать воздух. Таким образом дирижабль мог становиться тяжелее либо легче воздуха, а потеря веса из-за расхода горючего, сброса бомб и так далее компенсировалась закачиванием воздуха в отсеки главного газового резервуара. Получавшаяся в итоге смесь была крайне взрывоопасной, однако в таких делах невозможно обойтись без риска, а для его уменьшения принимались различные меры предосторожности. Всю конструкцию пронизывала стальная ось – своеобразный главный хребет, на заднем конце которого крепились двигатель и винт; люди и груз находились в нескольких кабинах под вытянутой носовой частью. Чрезвычайно мощный двигатель Пфорцхайма, торжество немецкого инженерного гения, управлялся по проводам из головной части – единственного места, пригодного для размещения людей. В случае неполадок инженеры переходили на корму с помощью веревочной лестницы под корпусом. Чтобы сооружение не заваливалось набок, полет корректировался горизонтальными стабилизаторами с обоих боков; смена направления движения в основном осуществлялась двумя вертикальными рулями, в спокойном состоянии прижатыми к верхней части дирижабля, как жабры. Такой корабль представлял собой наиболее близкую имитацию рыбы, только плавающей не в воде, а в воздухе, чей пузырь, глаза и мозг, однако, размещались не в верхней, а в нижней части головы. Непохожим на рыбу был лишь подвешенный под «подбородком» аппарат беспроволочной телеграфной связи.

Эти чудища развивали скорость до девяноста миль в час в штиль и поэтому могли двигаться против любого ветра, кроме самого свирепого урагана. Их длина варьировалась от восьмисот до двух тысяч футов, аппараты брали на борт от семидесяти до ста тонн груза. Сколько таких машин было у Германии, история умалчивает, однако Берт быстро насчитал почти восемь десятков теряющихся вдали гигантских туш. Таков был арсенал, на который Германия опиралась в противостоянии доктрине Монро, выдвигая свои собственные смелые притязания на долю мирового господства. Кроме того, на вооружении у нее имелся одноместный бомбардировочный летательный аппарат неизвестных характеристик, прозванный «воздушным змеем».