Читать онлайн Пока я спала бесплатно
© Анастасия Ягужинская, 2024
ISBN 978-5-0064-1884-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Вместо предисловия
Я смотрю в окно. Смотрю, не отрываясь, в невидимую точку и гоняю в голове то, что говорит мой врач. Он онколог. С ужасом смотрит на мой результат КТ, и только сейчас я понимаю, как хорошо он ко мне относится, мы давно знакомы, и врач он опытный, и не очерствела, оказывается, его душа, ему правда больно. Тяжелая работа говорить такие вещи.
– Окончательный диагноз ставит только гистология… Да может там ничего и нет, – он вскидывает голову, он волнуется, ему хочется, очень хочется, чтобы все было хорошо. – Как можно скорее надо оперировать.
Бесконечно долгие две недели я собираю анализы и справки. Две недели ада, настоящего ада. Я почти не ем, мне некогда, да я и не могу, это очень-очень страшно так жить. Минус 270 по Цельсию внутри меня, только так можно мгновенно не умереть. Я худею каждый день на два кило, это только подтверждает мой диагноз. Я ни о чем не думаю. В минуты, когда я останавливаюсь хоть на секунду, закрываю глаза и вдруг вижу своё будущее – я не могу дышать, я не могу плакать, не могу идти.
Я не сплю. Этот холодный, медленный, ночной взгляд смерти. Днем он сеет панику, а ночью как будто Вечность рассматривает тебя на прилавке, неторопливо, основательно, примеряясь на предмет покупки.
И всё это время я одна, я совершенно одна.
Вот уже полгода я живу одна, это такая договорная изоляция между мной, моим мужем и моим… но вот кто он мне? Он ведь тоже муж, время, проведенное с ним, конечно, меньшее, чем с первым, но достаточно долгое. Он живет в другой стране, (я синхронный переводчик, и когда работаю там, я подолгу живу с ним), и длится это уже восемь лет, у нас серьезные отношения. Мы ждали, когда вырастет мой сын и уедет учиться, тогда между нами и должно быть всё определено. И вот это время настало, сын уехал, а я не могу ни на что решиться, и я взяла год одиночества и изоляции от обоих для принятия решения. И поэтому я одна.
Я одна. Никто ничего не знает, я никому не сказала, я никогда не ищу сочувствия, со своими эмоциями я справляюсь сама. На всем белом свете только им двоим я озвучила этот диагноз. Знает мой муж Андрей, знает Ханс. Да. Знают двое, они мои самые близкие люди. Да. И никто из них не приехал ко мне, чтобы пройти со мной через ад!
Конечно, мы же договорились, и я ответила им: «Да, конечно справлюсь»…. Ну, Андрей хоть в обиде, ну пусть; но мы же не просто формальные супруги, мы же ещё и близкие люди, мы прожили двадцать шесть лет вместе – и где они, эти годы? Да, он звонит, он спрашивает, он как бы рядом, долг как бы исполнен. Но Ханс… честно говоря, то, что Ханс не приехал, это неожиданно для меня, именно к нему я собиралась уходить… и виза у него есть… я считала, у нас любовь. Я думаю о том, что умри я сейчас, и им обоим будет хорошо, ведь никто из них не проиграет: их соревнование им важнее моей боли, моего адского страха. Почему им меня не жалко? Разве любовь – это не жалость в первую очередь? Мне очень-очень плохо, я закрываю глаза.
– Всё, всё хорошо, – похлопывает меня по руке хирург, я пытаюсь очнуться, но ещё ничего не вижу.
– Операция прошла хорошо, мы вытащили твою опухоль, такая, знаешь, дуля, с куриное яйцо, – он доволен, он смеется, он счастлив, – и знаешь, она не похожа на злой диагноз, это добро, добро, всё, всё поза- ди. Всё хорошо. Спи, спи, пару часов пробудешь здесь.
Мне повезло. Я осталась на этом берегу.
Мой муж, Андрей Ильич
Глава, в которой мы откроем дверь в мое рабочее утро, я с радостью возвращаюсь на работу. Наши утренние свежие приветственные слияния и течения по лифтам и коридорам в свои кабинеты, как восходящие живительные потоки для моего настроения
– Рад тебя видеть, все хорошо, как я и говорил, – Андрей пытается меня обнять. Я уклоняюсь.
Андрей зашел за мной следом в мой кабинет, и это наша первая встреча с Андреем после больницы, с мягкой улыбкой, но молча, не отвечая на его приветствие, я раздеваюсь, а Андрей виновато старается не смотреть мне в глаза.
– Юрий Иванович тебя вызывал, но он будет после обеда, – голос Андрея томный, взгляд с поволокой, так он пытается растопить мой лёд. – Тебя, кажется, в командировку отправляют, точнее не знаю.
Я молчу, поглядываю на него, но молчу.
Он ведет меня к окну, у окна, видимо, романтичнее, берет меня за руку и пытается уравнять нашу вину:
– Тебе, подруга, в свете новых событий придется завязать с Хансом, сама знаешь почему. Наше ведомство…
Андрей должен получить должность начальника нашего отдела, Юрия Ивановича, а в нашей карьере мы с ним как альпинисты в одной связке; всегда, но не сейчас, не в эту минуту. Взглядом я пресекаю этот разговор. «Хорошо, хорошо», – отступая, тоже взглядом, соглашается Андрей. Меняя тему, он теперь виновато смотрит поверх моей головы и покаянно начинает:
– Но это ещё не всё, – Андрей ласково берет меня под руку. – Послушай, у меня к тебе деликатное дело.
Слишком ласково. Я догадываюсь – это опять про его очередную любовницу, искоса бросаю на него острый взгляд. Он картинно отводит глаза, этим и признает вину, и извиняется: видимо, дело очень срочное, собственно, поэтому он меня и дожидался. Да, мне горько поверх горького.
– Да-да, опять. Последний раз, – подтверждая, он понижает голос. – Сама понимаешь в новых условиях это больше невозможно.
Я понимаю, я показываю ему это железным взглядом. Вместо покаяния у него получается суетливость:
– Она психолог и тестирует новобранцев в нашем отделе кадров, ну так вышло, – он закатывает глаза, прищелкивая еще и языком, видимо, в знак особой вины. – Я опрометчиво позволил себе помечтать о… чём-то лишнем. Поговоришь с ней?
Андрей выразительно вращает глазами. Я смотрю на него исподлобья: Андрей старательно зачищает мои и свои «хвосты», как всегда, моими руками.
Что ж, обед у меня занят.
Дело мастера боится
Глава, в которой я даю показательный, образцовый бой. Как преподаватель понимаю, что это ценный учебный материал, и моя подруга Малиновская (встреча с которой вас ждет впереди) могла бы эффективно использовать этот материал на своих дорогущих психологических курсах
Иду на встречу с очередной любовницей Андрея. Опаздываю. Он заказал наш стол в японском ресторане, чтобы я смогла пообедать, – капля мёда. Ресторан прямо за углом, но поторапливаюсь, я хочу поесть до её прихода. Слушать про любовь и жевать как-то неприлично.
Я делаю это не из-за любви к Андрею, и даже не для сохранения большой зарплаты, эта работа дает возможность интересной жизни, потрясающих знакомств. По существу, эта работа и есть смысл и цель моей жизни.
Впервые с просьбой отвадить от него замечтавшуюся подружку Андрей обратился ко мне лет десять назад после одного инцидента.
Тогда связь Андрея вскрылась буквально у меня на глазах, пассия меня в лицо явно не знала, ситуация грозила публичностью и неприятностями по работе, мне удалось все разрулить и покончить с её претензиями. Дома мы не стали об этом говорить. Промолчали, Андрей – виновато и благодарно, я – сердито. Но отчуждения, как ни странно, не произошло. Через какое-то время Андрей выразил действительно искреннее восхищение моему мудрому решению. Наш с ним общественный вес усилился, наше единство стало корпоративным образцом поведения, Андрей гордился мною ещё больше, на этом мы и остановились. «Джеки Кеннеди», – ерничали за моей спиной, донес до меня начальник нашей охраны.
Именно после этого случая мы с Андреем стали образцовой семьей в нашем ведомстве.
«Не важно, что произошло, важно, как ты из этого вывернулся», – всегда говорил наш преподаватель корпоративной этики.
Захожу в ресторан с твердым намерением заказать себе рюмочку сакэ.
Эту зовут …, не знаю. Впрочем, зачем мне её имя. Вон она, идет, ищет меня глазами, изображает победительницу. Эта – психолог, сейчас продемонстрирует мастерство владения собой и искусство подсознательного влияния на контрагента. Будет бороться со мной как профессионал, ну что же, давай.
Андрей точно описал её, мой муж – мастер слова. Он вообще молодец, он умён, а это, по существу, главное в мужчинах. Андрей – эстет, он любит красивое, это редкость, на самом деле, в мужчинах. Я усмехаюсь: за его любовниц никогда не было стыдно. Ладно, послушаем эту.
– Анастасия? – она начала с изображения независимости.
– Анастасия Андреевна, – терпеливо, как преподаватель, уточняю я.
– Ах, да, конечно, извините, – теперь изображает учтивость.
Наклоном головы принимаю извинения. Молчу. Держу паузу. Чем больше артист, тем больше пауза.
– Илона, – протягивает руку.
Я киваю и только:
– Андрей Ильич передал мне вашу просьбу о встрече.
Она не ожидала такого поворота, Андрей, и я точно это знаю, сказал ей ровно обратное; и, не давая ей возразить:
– Я вас внимательно слушаю, – не знаю, почему я вдруг стала нашим солидным Юрием Ивановичем, тщательно исследующим возникшую в отделе проблему. Я объективна, я независима, я справедлива.
Она полностью дезориентирована. Я только не сказала ей «деточка» голосом Фаины Раневской. Чего угодно она ожидала, только не этого. Признаться, и для меня это новое в моем репертуаре.
Да она и не деточка, ей бы уже пора быть замужем. Ага, именно об этом она и заводит свою тщательно спланированную речь. Говорит она ритмично, повышая, понижая голос, используя и мимику, и жестикуляцию, где надо помогая и телом, достаточно, кстати, крупным, новая мода?
Грудь выглядит искусственной, слишком круглая, о, да и четкие белые линии под нижним краем густо накрашенных ресниц выдают подтяжку века, а она ещё молода, рано начала, детка, плохо кончишь. Я стараюсь не терять нить её монолога, где надо серьезно киваю, она убеждает меня, что наш брак давно фикция, и пора бы мне включить совесть и уступить такого гарного кобеля другим для улучшения демографической ситуации в стране, например, ей. Это в двух словах, её речь достаточно пространна и изобилует психологическими терминами. Я ловлю себя на том, что совсем не ревную и не злюсь, будто лично ко мне ситуация не имеет никакого отношения. Я защищаю Андрея, как защищала бы сына или брата. Мне надоедает её слушать:
– Я вас поняла. Ваша проблема в том, что Андрей Ильич не снимает презерватив. Вы хотите, чтобы я его об этом попросила? – спрашиваю как врач пациента, как налоговый инспектор молодого бухгалтера, ничего личного, только дело.
Она в шоке. Очнулась. Моргает глазами:
– Он опасается… – пытается вступить она на высокой ноте, но мне наскучило её слушать:
– Успокойтесь, ничего он не опасается, он просто не хочет вас больше видеть. Не прикрывайтесь материнским инстинктом, дело совсем в другом. Андрей Ильич – известный и великий мастер видеть прекрасное в любом предмете и искренне восхищаться им. Он открывает красоту, очищает её и выставляет в самом выгодном свете, как опытный галерейщик, на всеобщее обозрение. Общее восхищение доходит до самого объекта, и сам он, наконец-то, восхищается собой, ощущая своё всемогущество. Объект чувствует себя всемогущим! Богом. Богиней. Бриллиантом в короне.
О, как я красноречива, надо бы все это записать, у меня, похоже, открылся новый талант.
– Да-да, внутренняя богиня, я в курсе…
– Да никакая вы уже не богиня, ни внутренняя, ни внешняя. Вы не восхищаете его больше, вы просто отвлекаете его от любимого хобби. Он уже восхищается другой. Богиня уже другая, следующая. Кстати, моложе вас лет на десять. Может вам с ней лучше поговорить? Всё-таки именно с ней вы в одной категории.
Про следующую богиню это спонтанная выдумка, мне вдруг захотелось укрепить статус Андрея на этом поприще.
Почему-то она потеряла интерес к беседе. Ну, я не буду настаивать, тем более что я собираюсь уходить:
– Чем дольше вы боретесь за него, тем с большим минусом вы уйдете. Уходить надо в зените и уносить эту тиару всемогущества в полном сиянии, а не потускневшим старым стеклом.
Я даю ей дельный совет, странно, что она не благодарит меня. Я оплачиваю картой свой обед, мне пора на работу.
– До свидания! – на прощание дерзко поднимает она голову. – И думаю, оно у нас еще будет!
Я усмехаюсь, мало тебе? Хорошо, сейчас добавлю.
Обручальное кольцо – не простое украшение
Глава, из которой ясно, что мы с Андреем – команда, мы два бойца, два альпиниста в одной связке.
Андрея устраивает моя терпимость и толерантность, которую он опробовал первый раз ещё в институте. Тот первый раз я, занятая новорожденным сыном, и не заметила, я узнала о нём гораздо позже, когда вскрылась уже вторая его измена. Я пережила это относительно легко только потому, что в этот момент сильно влюбилась, сыну исполнилось семь лет, он пошел в школу, а я вышла в люди. Даже развод не пугал меня тогда, меня вообще мало интересовали мои семейные отношения в тот момент. А возможно та влюбленность стала моим ответом на измену? Это был реванш: даже не ему, а самой себе, я должна была доказать, что могу прожить и без него, и без него хватит мне любви и признания. Он мне показал, что я не единственная, так пусть и сам знает – он не один на белом свете. Меня спасла тогда моя врожденная кошачья способность в падении вывернуться и приземлиться на 4 лапы, мой поразительный инстинкт самосохранения, удивляющий порой даже меня саму. «Сохранить себя саму, во-первых, все остальное – как получится», – так говорила моя бабушка. Так или иначе я тогда не только выжила, но еще и победила, Андрей сильно обеспокоился и надолго прижал хвост.
Мое девичье эго, моя сексуальность тогда свернулись в максимально устойчивую фигуру – шар – и образовали вокруг себя непроходимый лабиринт с неразличимым снаружи входом, капсулировались автономно, и это оказалось очень удобно, неуязвимость тренировала я с тех пор с упорством олимпийского чемпиона. Тяжелый удар обратила я в пользу для себя. Первый раз тогда сказала я себе: «Ты справилась, ты молодец›.
Те годы, когда мы жили без романов с обеих сторон, мы жили очень дружно, даже счастливо, пожалуй, мы заново были влюблены друг в друга. У нас был наш сын, мы любили его больше себя самих, мы не могли на него насмотреться, и любовь к нему была для нас самая важная любовь, мы охраняли ее с Андреем крепче нашей любви друг к другу, собственно она и была нашей любовью друг к другу. Мы с Андреем оба научены управлять своими эмоциями еще на этапе их формирования, это очень сложный навык, но мы вместе учились и овладели им, мы с Андреем – непобедимая команда, это мы с ним это ни на что не променяем. Не могу сказать, что сейчас мне не чувствительна ревность, но я умею с ней справляться.
Вот с чем я не умею справляться, так это с желанием выигрывать любой ценой. Ты, жалкая и жадная дурешка, решившая, что так легко можно разбить идеальную семью такого важного ведомства, теперь узнаешь об этом!
Я дошла до работы. Я открываю наши тяжелые двери.
Юрий Иванович, ваш ход
Моих грехов разбор оставьте до поры. Вы оцените красоту игры!
Юрий Иванович, выпучив глаза, застыв, смотрит на меня. Я плачу. Местами рыдаю. Сгорбившись скорбно, всхлипывая сопливо, вытираясь большим, матерчатым носовым платком в сиреневый, вдовий цветочек (Ульяна одолжила мне как-то). Я пришла к нему (хоть он и сам вызвал меня), как к единственному спасителю, защитнику, благодетелю. Повод у меня самый благопристойный: злая искусительница рушит мою семью, рушится двадцать шесть лет безупречного брака двух незаменимых сотрудников такого солидного ведомства.
Юрий Иванович, морально устойчивый, как кулер в коридоре, десять тысяч лет железобетонного супружества в его послужном списке, очень хорошо понимает меня. Я грожу ему своей моментальной смертью от горя, говорю о своей верной и преданной любви к обожаемому мужу, которого обманули и запутали. Я умоляю о помощи, как только может умолять женщина! Ничего сложного, короче. Стандартная схема, я особо ничего не придумывала, Юрию Ивановичу и такое в новинку. Говорю, плачу, горестно прижимаю платок к глазам. Юрий Иванович понимающе и серьезно кивает. В том, что он справится с моей соперницей, я не сомневаюсь ни секунды: Юрий Иванович очень влиятельный человек в нашем мире. Все первые лица сейчас фактически его ученики и протеже. Уволить зарвавшуюся стерву ему совсем не трудно, тем более что «таким» в наших «плотных» рядах не место.
Ей осталось две недели отработки в дальнем корпусе, я не сомневаюсь в этом, всхлипываю и сморкаюсь в платок, шатающейся походкой, заплетая ноги, выхожу из просторного, представительного кабинета Юрия Ивановича. Я в платье с голыми руками, красных туфлях на высоком каблуке для специальных случаев (держу в нижнем ящике письменного стола), ну как такой не помочь?
Дело сделано. Я молодец.
Пока я стою в вечной пробке на нашем мосту
Глава, в которой вы узнаете, что институт – моя вторая работа. И это не просто работа, это наш второй дом
Наш, потому что нас трое: я, Малиновская и Ульяна, моя подружка с детского сада. В институте у нас маленький, но очень уютный кабинет. Этот уют мы собирали все вместе: привозили красивые вещицы из поездок, с любовью подбирали картины, купили хорошую кофемашину, у нас красивые чашки. Мы любим свой кабинет, у нас отличная компания, здесь мы отмечаем хорошее настроение, здесь мы зализываем раны, это наш второй дом. Нас трое.
Все мы замужем давно, прочно, надежно. По-разному, но все счастливы. И у нас у всех одно общее: мы работаем вместе со своими мужьями.
Брак Венеры Малиновской имеет глубокие корни, крепкий ствол и пышную листву. Когда-то сами боги соединили этих мощных людей в супружестве и даровали им великую любовь и великую жизнь. Ее муж, умный и юморной Леонид Михайлович, наш нынешний ректор, на вид такой плюшевый мишка, панда, по существу, стальной и непобедимый.
(Вы же понимаете, что получить один отдельный кабинетик для сотрудников трех разных кафедр можно только под очень высоким покровительством! Я сотрудник кафедры иностранных языков, Ульяна – с кафедры международного права, Малиновская – социолог, а сидим вместе и от всех вдалеке. Чудо).
Венера осталась работать в институте, как только его же и закончила. Её муж уже тут работал, возглавлял кафедру. Под его руководством она стала кандидатом, а потом и доктором наук, написала учебник, который регулярно переиздается.
В это же самое время Венера начала заниматься астрологией, преуспела в этом, став оракулом всей политической и бизнес-элиты. В миру она астросоциолог Венера Малиновская. Предсказала многие события, заслужила огромный авторитет, заработала кучу денег. Учебник и астрология позволяют Венере Львовне и Леониду Михайловичу безбедно жить на Смоленской.
Она ведет дорогие психологические курсы для высшего управляющего звена, это её сцена, её вечерние спектакли. Дама она корпулентная, фактурная, высокая: царская осанка и взгляд Изиды – один из ее самых популярных образов. Она известная, стильная, Венера – фигура поистине грандиозная.
Муж Ульяны тоже судья, как и она сама. Он готовится к должности председателя суда (ради этого его звания Ульяна жертвует своей карьерой в самом расцвете лет и собирается на пенсию по выслуге). Он самый истый амбассадор супружеской верности. Оплот семейного гнезда. Надежное плечо. Образец мужа, отца, сына. А судя по романтичности Ульяны ещё и хороший любовник, моему опытному глазу это заметно. О нём говорить не принято, он фигура закулисная. Их брак – танк, они крепкая броня друг для друга.
Сегодня у меня нет вечерников, но я еду в институт, Бэлла Аркадьевна, жена нашего Юрия Ивановича, ни с того ни с сего передала мне через него два пригласительных на балет «Щелкунчик» (это, кстати говоря, очень странно, С Бэллой Аркадьевной мы знакомы по работе, но совсем не близки). Спектакль будут снимать для какого-то иностранного канала, так сказать спецпоказ. Племянница Бэллы, юная балерина, выступает. Два места в первом ряду партера. И Юрий Иванович, передавая мне пригласительные, сам отправил меня в командировку в этот же день, так что не пропадать же билетам. Заодно и отвлекусь от рабочего дня.
Балерина
Глава, в которой выяснится, что демону распутства открыты любые двери
– Буду всем говорить, что я балерина!
Ульяна стоит перед нашим волшебным зеркалом и разглаживает воображаемые складки на воображаемой балетной пачке. Зеркало приделано к входной двери ещё, наверное, сотрудниками Молотова (в бытность его главой МИД), и в силу своего «так долго не живут» возраста зеркало подслеповато на оба глаза, оно и свет-то отражает уже с трудом, а о силуэте дает только самое общее представление, скорее воображая его, чем отражая. К тому же Ульяна стоит вплотную к нему, так близко и в нормальное зеркало силуэт не разглядишь, а дальше отодвинуться не получится: наш кабинет ровно три квадратных метра, ровно на три рабочих стола, столько нам выгородили в тупике общего коридора, но зато у нас есть наше любимое огромное окно, в высоту оно те же самые три метра!
Окно светит, старается, как может, тусклым немощным зимним светом точно Ульяне в спину, затуманивая оставшуюся четкость изображения. Прибавить к его усердию такую же муть давно одинокой позабытой лампы под самым пятиметровым потолком, и вот тогда, в принципе… Если рассматривать себя в таком свете и с такой точки обзора, то казаться себе балериной, ну, скажем, допустимо.
– Вот думаю, Одетта я или Одиллия? – Ульяна ощупывает свои ребра как наиболее тонкое место.
Мы с Венерой тоже полны сомнений. Ульяна это чувствует:
– А что?! – разворачивается она к нам для укрепления своей позиции, грациозно упирая тонкие руки в бедра, как в края балетной пачки, и смахивая по ходу локтем верхнюю курсовую с моего стола (поза для неё весьма нехарактерная, это дополнительно настораживает нас). – Только балерина может выйти на пенсию в таком возрасте без ущерба для репутации девушки!
Да! Мы согласны, вот первый островок здравой мысли, мы одобрительно киваем и поддерживаем Ульяну в скользкий час её отчаянного безумия. Но пока молчим на всякий случай, информации для точного диагноза маловато.
– Кому? – терпеливо выясняет Венера. – Кому ты скажешь, что ты балерина?
Венера Малиновская хоть и не врач, но специалист весьма опытный: звание доктора наук, публикации, учебник тому бесспорные доказательства. Я сама, хоть и не столь титулованный переводчик, но имела великую честь две её книги по социологии перевести на немецкий и английский языки. Малиновская (а она любит, когда её называют по фамилии) точно знает, что такое кризис среднего возраста, и куда эта кривая может привести.
– Кому ты хочешь сказать, что балерина? – уточняет она симптомы со всей имеющейся у неё деликатностью (надо сказать значительно растраченной за жизнь в академической среде).
Ульяна знает, что броню профессорского опыта не пробить.
– А что?! – тем не менее дерзко настаивает она на своем. – Вдруг я познакомлюсь с молодым человеком? Как я ему скажу, что я на пенсии? Это положит мгновенный конец любому интересу, – запахивает она ажурную кофточку. – Надо говорить, что я балерина, у них такая же ранняя пенсия. Версия, на мой взгляд, правдоподобная!
Сказала и сердито отвернулась к зеркалу: оно-то доброе, не то, что мы. Оно, как старенькая бабушка (сама в молодости тоже балерина), трогательно, слезливо, практически на ощупь, любуется своей прелестной праправнучкой.
– У меня сыну три года, какая я пенсионерка? – доверчиво жалуется она зеркалу-бабушке.
– Младшему! А у старшего свадьба через месяц, – неделикатно напоминает ей Малиновская.
– Ты молодому человеку не говори про сына, вообще про детей ему не говори, ни про мужа, ни про детей… – участливо встреваю я, смягчая командорский голос Малиновской.
– Так! Настя! Опыт свой, светский, богатый, прибереги!
Осекает меня Малиновская каменным взглядом поверх очков: «Мы не будем эту тему развивать, даже ради хорошего стёба!». Малиновская сосредоточенно думает, глядя Ульяне в спину: логика размышлений у пациента не утрачена, степень помешательства ещё не ясна, и продолжает по-своему нащупывать наиболее тонкое место:
– Ты уже кому-нибудь об этом говорила? – мимикрируя под доброе зеркало, ласково спрашивает Малиновская.
Вопрос отнюдь не праздный: ещё бы, сейчас Ульяна – судья районного суда общей юрисдикции, а на пенсию выйдет балериной Большого, такую метаморфозу придется как-то объяснять людям.
Студенты, конечно, само собой разумеется, с восторгом примут эту новость, им она будет означать послабления по всем фронтам, Ульяна – препод вежливый, но беспощадный. Студентам хоть она балерина, хоть оперная певица – им всё пойдет, им лишь бы не учиться.
Ещё стоя к нам спиной, Ульяна выдыхает с легким стоном, она не понята и не принята нами и разочаровывается в нас. Как крылья, опускает Ульяна плечи. Вполоборота оглядывается на нас, смиряясь с нашим присутствием:
– Да, да. Вот и мой муж говорит, что не сойти с ума на пенсии – непростая задача.
– Ой, тьфу-тьфу, – Венера облегченно вздыхает.
– Ладно. – Взмахом ладони отгоняет сны наяву Ульяна. – Хочу пригласить вас в Большой, на балет, отпразднуем моё заявление об увольнении! Полгода и свобода!
Но при слове «свобода» она вдруг вновь вдыхает невидимые нам сладкие духи и взмахивает руками, как крыльями, и мы опять настораживаемся, опять переглядываемся, спрашиваем, на всякий случай, осторожно:
– Выступать будешь?
– Да!
Поворачивается и кидает в нас своим «да», как камнем, и мы наконец окончательно узнаем нашу Ульяну, которая всегда говорила: «Любовь – это про безделье». «Пробезделье», – так у нас и закрепилось.
– А вам куплю два билета в оркестровую яму!
– Уля, не покупай! У меня как раз два и как раз в оркестровую яму, – радостно сообщаю я.
– Но надо три места, – вопрошает Ульяна.
– Не надо. Меня завтра отправляют в командировку и как раз на три дня.
В дорогу!
Глава, в которой мы ощутим бодрый ритм и насыщенную атмосферу нашего знаменитого учреждения
Наш бухгалтер Тамара Александровна собирает меня в командировку, выдает, так сказать, все адреса и явки:
– Захотел именно нашего переводчика! Что это за блажь такая! Мы что – бюро переводов? Раньше нас все боялись, а теперь что? Всякая диппочта позволяет себе нагрузить наших ценных сотрудников целым чемоданом макулатуры! Повезешь в посольство бланки доверенностей, шофер поможет тебе в аэропорту. Обратно у тебя этот же чемодан с заявлениями на получения загранпаспортов.
На минуту она отвлекается на звонок, но, вернувшись к моей теме, продолжает еще более возмущенно:
– Нами пользуются все, кто захочет! Мы не министерство иностранных дел! Мы бюро добрых услуг! Этот врач, хоть он и доктор наук, он что себе думает, наши переводчики – это девочки по вызову? У него в министерстве своих переводчиков хватает! Вот подавай ему наших лучших синхронистов! И кого захотел! Нашу звезду! Нашу принцессу! Нашу Настю Андреевну! Губа не дура, – вещает она на прослушку, которая стоит у нас в каждом кабинете.
– Ты сопровождаешь известного врача на конференцию, Ренц его фамилия, – она говорит потише, наклоняясь в мою сторону. – Он, кстати, врач нашего министра, поосторожней там с ним.
Тамара Александровна заваривает чай в своем знаменитом гжельском чайнике на три литра, подарке министра на юбилей, сейчас сюда соберется половина министерства на «кофе-паузу» – пить чай.
– Вылет ночной, уж не сердись на меня, других рейсов не было в этот день, – объясняет мне Тамара Александровна, выдавая пакет полномочий на поездку. – Зато билеты в бизнес-класс, самолет большой, бизнес-класс в отдельном салоне, два места рядом взяла вам. Пользуйся, расскажи ему, где чего у тебя болит, он хирург уровня Бог, у него три строки послужных регалий, он многих тут оперировал.
Я ожидаю увидеть важного грузного господина, профессора, который начнет покровительственно и напоказ ухаживать за мной, так бывает обычно.
Но мне, честно говоря, не до него, во Франкфурте я встречусь с Хансом. Мы не виделись почти год, с тех пор многое изменилось, нам есть что обсудить. Я надеюсь, Ханс объяснит мне, почему не приехал ко мне, и я поверю его словам, и равновесие будет восстановлено. Я обрадовалась, когда мне предложили эту поездку.
– Пластырь для спины мне привезешь? Тут таких нет. – Обнимает меня сердечно и подталкивает к двери, у нашей Тамары Александровны жизнь интенсивная, интенсивнее, чем у нашего министра. – Вылет у тебя через восемь часов!
В коридоре подхватывает меня за локоток наш руководитель службы безопасности, Семён Михайлович, редкий зануда, челка топорщится почти на макушке, как щетка.
– Настенька! – сладостно, елейно. (Сейчас попросит привезти ему в ручной клади рояль, белый, антикварный, найти и купить за три копейки, там ведь на каждом углу такие продают). – Вот эта ваша переписка с Хансом… вы поосторожнее, всё-таки вас с Андреем готовят на большую должность… – он мнется и лицом, и телом, показывая мне всю деликатность момента. – Я, конечно, подтер всё, но…
– Спасибо. – Прямо из глубины души говорю я ему. И я знаю, что говорить дальше:
– Может, я могу вам что-нибудь привезти. Только маленькое! У меня диппочта, но, конечно же, Вы это знаете.
– Вот я тут написал, – шепчет мне и передает замусоленный клочок, впрочем, очень мелко исписанный, как шифровка.
Мы обмениваемся многозначительными взглядами… Я ухожу, а он, наверное, долго смотрит мне вслед.
Там, за облаками
Там, где Ренц оказывается вообще не тем, кем должен быть
Приходить в последнюю минуту – это моя фишка. Зная это, Юрий Иванович, нами горячо любимый начальник нашего отдела, назначает мне встречи на пятнадцать минут раньше.
Я буквально залетаю в самолет, конечно, Профессор уже нервничает, я успокою его сейчас, я это умею.
Никакого профессора нет. Оба места свободны, я сажусь и недоуменно оглядываюсь: я полечу одна? У входа появляется только какой-то спортсмен, волейболист-сноубордист, я отворачиваюсь, это точно не Ренц.
И зачем этот сноубордист сует свою сумку в мой отсек ручной клади? Давай ещё лыжи свои туда засунь!
– Это место профессора Ренца, – говорю я ему с обворожительной улыбкой, я долго такую обворожительную тренировала у зеркала.
– Профессор Ренц это я! – плюхается он рядом.
И всё, и выжидающе, даже победно, смотрит на меня.
Надо же, кто-то превосходит меня не только в навыке запрыгнуть в последний вагон, но и в искусстве победной улыбки. Мне ясно, что он не прост, совсем не прост.
– Я заставил вас ждать? – констатирует он свою молниеносную победу.
Тщательно щурясь, всматриваемся друг в друга. Он ловит мой взгляд, смотрит мне точно в глаза и непонятным образом практически сразу лишает меня дара речи: он говорит нарочито низким голосом, медленно, подробно, толково объясняет про конференцию. Он всё время смотрит в глаза, в ответ я засыпаю, но силюсь держать глаза откры- тыми. Описывая процесс, жестикулирует рукой, которая ближе ко мне, и продолжением этого жеста гладит сиденье между нами, я понимаю, он опытный игрок, я понимаю, подвинься я сейчас к нему, он не удивится. Он ждет этого. Я оцениваю пространство между нами, я как будто реально собираюсь к нему подвинуться, хочу отвести глаза, но они прилипли к нему, боковым зрением вижу его руку, еле заметно потирающую сиденье всё ближе ко мне, уже под моей ногой, он смотрит на меня, прищурившись, хищные всполохи в его глазах, тщательно маскируемые. О, это опасная игра, это тонкий лед.
Самолет включает турбины, собирает всю свою мощь и берет резкий старт, он полон решимости.
У меня в руках ветровка, я не успела убрать её наверх. Его рука уползает под неё и, не тратя время, гладко, как по шелку, заползает мне в брюки.
– Ты Настя, – ставит он точку.
Мы на ты, его рука лежит на моём теплом животе, благодаря прохладе его руки я ощущаю тепло своей кожи, указательный палец как на курке – на лобке, он может продолжить, но, очевидно, из гуманных побуждений пассивен.
Мы знакомы с ним пять минут. Пять минут назад его здесь не было. Почему он так уверен, а он уверен, он абсолютно спокоен, даже флегматичен, почему он уверен, что я не закричу, не отброшу его возмущенно? Я-то почему ошарашенно смотрю на него? А есть такое идиотское слово «млеть». Так вот я млею. Что он сейчас мне скажет? И что я буду это делать? Он что думает, он Джеймс Бонд? Джеймс Бонд наклоняется ко мне, он приближает свои глаза к моим так, что они гипнотически двоятся, а мой ум от этого зависает на паузе:
– До отеля потерпишь? – звучит это так тихо, что на расстоянии десяти сантиметров никто уже не услышит. Он давит мне на живот. Его палец на самом краю. Если я откажусь, он соскользнет.
Он серьезен, я серьезна, в отеле, действительно, лучше, чем в самолете, я соглашаюсь автоматическим кивком. Я молчу, рассматривая его лицо, и ловлю себя на том, что всё это время смотрю ему в глаза, безотрывно. Я всё время смотрю ему в глаза. Он – мне.
– Мне нужно дописать статью, – тем же тоном говорит он, – она же и моё выступление на конференции.
Говорит, смотрит мне прямо в глаза, при этом плавно вытягивает руку из моих брюк под ветровкой, другой рукой одновременно вытягивает ноутбук из чехла, зажатого у него между ногами, моей высвобожденной рукой опускает столик, другой открывает на нем ноутбук. Он одинаково хорошо действует обеими руками одновременно, это множит нереальность происходящего.
– Я хотел попросить вас проверить мой корявый английский и перевести весь текст на немецкий для журнала, – и плавно кивает, этим подсказывая мне опять ответ «да». Я понимаю, что я под гипнозом. Он вдруг больно сдавливает мне колено, оцепенение вмиг сбрасывается, и скорость воспроизведения реальности становится снова «обычная».
– Ну, так переведете? – совершенно обычным голосом говорит он, и я не понимаю: вот это всё, что было сейчас, мне привиделось?
Он усмехается. Он смеётся надо мною.
Стюардесса отвлекает его, она принесла воду, и он, слава богам, переводит взгляд на неё. Отпущенная им я смотрю в иллюминатор, там восходит жаркое солнце. Я раб этой лампы? Вернее, этого солнца. Поглощением называется эта схема захвата?
– Пить будешь? – спрашивает он меня и совершенно прозаически тычет в бок.
Всё-таки мы на ты, значит это всё было. Я не то, что возражать ему не могу, я не могу ему попросту ответить. Я послушно выпиваю воду под его взглядом, и он становится ещё и этой водой, которая лежит теперь внутри, и я её явственно ощущаю.
– Делом давай займемся, – строго говорит он мне. Он передает мне свой ноутбук. Я его беру. Молча. За весь полет я не говорю ни слова. Я работаю. Ренц мирно спит рядом. Навалившись плечом и даже по- хозяйски на мне похрапывая.
Три дня не в Москве
Да неважно где, это могло бы быть и на другой планете. Хотя было это во Франкфурте
– Не одевайся, – говорит он мне в отеле. – Не холодно, останься голой.
В номере действительно не холодно, но и не жарко, я кутаюсь в одеяло, он смотрит на меня. Не улыбается, не рассматривает, а смотрит. Как будто он один в комнате, как будто я кошка и на меня можно смотреть, как на бессловесный предмет или изображение, этакую голограмму, не стесняясь моего реального присутствия. Не стесняясь, что я не пойму или стану возражать, или отрицать его, или, даже не ожидая, что я просто заговорю. А я и не хочу говорить. Мне незачем, я понимаю, что он думает. Вернее, чувствует. Я чувствую, что он чувствует.
– Есть пойдем? – он говорит то, что я хочу сказать.
Он хорошо говорит по-немецки, настолько, что переводчик ему не нужен. Он говорит за двоих, а я как будто совсем не знаю языка и поэтому молчу. В городе мы пара, сбежавшая от света, пара-невидимка, мы могли бы прожить с ним на безлюдной планете сто тысяч лет.
Возвращаясь в номер, снимая обувь и куртки, мы и дальше раздеваемся, догола, так, как будто это и есть норма поведения, как будто попадаем в другую среду – не воздух, а, например, воду. Среду более вязкую, плотную, с другим, долгим звуком и медленным светом. Он не делает ничего особенного, но какое удовольствие от этого получает! Его удовольствие и не требует никаких дополнений. Его достаточно, его достаточно на двоих, достаточно на весь мой мир.
Я попробую вам это объяснить, я и сама поняла это не сразу. Мужчина в оргазме, в момент, выражаясь по-медицински, семяизвержения, всегда находится внутри себя, собственных ощущений, или не знаю, что там у него ещё есть. Но ты это чувствуешь, его концентрацию на своем собственном теле. Он как бы уходит в себя.
Ренц же в этот момент остается в моем теле. Как он разгонялся за счет меня, как набирал эту высоту, так и остается со мной. Это непередаваемо. Даже не физически, хотя и физически тоже, разница ощутимая. Это какое-то «соитие», по-другому это не назвать, хотя и слово странное, с туманным смыслом. Какие-то синхронизированные часы, его и мои. Как будто удовольствие не от секса, как такового, а от меня лично. Или от секса именно со мной, со мной одной на всей планете, и другой такой нет и не было, и не будет.
Это удовольствие во всём его теле. В том, с каким наслаждением он вытягивает ноги, приподнимаясь надо мной после. В его плечах, которые он отрывает от меня, чтобы встать, и к которым тут же притягивает меня снова. После он сам меня моет, поит водой, как поил меня в самолете, словно куклу, он почти со мной не разговаривает.
Но здесь надо уточнить: он почти не разговаривает со мной вслух, но я явственно ощущаю его внутренний голос, настолько ясно, что можно сказать, я его слышу. То, что он думает, я вижу в его глазах. Как сноубордист, он огибает, минует, как препятствие, все маскировки социума между нами, весь этот внешний заслон защитных реакций. Но не только в глазах, даже закрывая их, я не теряю эту нить, я её чувствую.
– Вечером ты никуда не пойдешь, – вдруг медленно говорит он.
Ханс, точно, Ханс! Странно, что он не звонит, понимаю, что не знаю, где мой телефон.
– Я уже ответил ему. Ты занята, тебе некогда.
Возмущенно поднимаю брови!
– Нет, – и ладонью закрывает мне глаза. – Он не пришел к тебе в больницу в самый трудный час твоей жизни, оставил тебя один на один с черным страхом смерти в ночи, а ты побежишь к нему, как девчонка. Нет, этого не будет.
Я выслушиваю эту горькую правду в полной темноте, под его ладонью.
Под его ладонью, в темноте и тишине, под теплом его тела, я вспоминаю, что именно он оперировал меня. Я сама не видела его, до операции беседовал со мной только анестезиолог, и снимал швы не он, а другой хирург, который мне и сказал, как блестяще провел операцию профессор Ренц. Я тогда значения этому не придала.
А вот сразу после операции подходил ко мне он сам, я отчетливо вспоминаю это; но был он в маске, в чепце, в завязках, весь чем-то обернут. Только вот глаза, глаза я узнаю. Я узнаю их так, как будто я знаю их давно, всю мою жизнь.
– Неужели вспомнила, что я тебя оперировал?
Он читает мои мысли. «Да», – думаю я в ответ. Он кивает в ответ:
– Всё хорошо, всё зажило, я посмотрел.
Не улыбается, не ждет ответа, а смотрит, как будто бы хочет насмотреться, как будто долго этого ждал.
Минуя все эти плотные слои атмосферы сразу туда, туда светит ничем не заслоненное солнце.
Туда, где я сама уже не была целую вечность.
Никаких разговоров о себе или обо мне, ни вопросов, ни ответов, ни малейшего желания понравиться, вызвать восхищение или восхищаться, никаких высоких нот, никакого экстрима, взлета, взмаха. Сейчас я вижу, что Ренц совсем не Джеймс Бонд со своей красной гоночной машиной. Ренц – большой пассажирский сверхтяжелый и сверхнадежный лай- нер. Джеймсы Бонды на его фоне – смешные клоуны, закомплексованные глупые мальчики, живущие в своих мечтах.
Ренц – это реальность, одна-единственная, настоящая. Но какая реальность! Только в приближении к нему и узнаешь, какой на самом деле должна быть реальность, норма реальности. Верить, не верить, терзаться, надеяться – это все не про мир Ренца, всё это какой-то детский сад рядом с Ренцем. Мир Ренца – это ровный гул турбин огромного самолета на огромной высоте, с которым никогда ничего не случится. Где невесомое прикосновение, пушинка касания, сама нежность – не хрупкий цветок, а плотное и надежное полотно. Ренц – это не взрыв, не шок, не событие, не вспышка на солнце и даже не само солнце, Ренц – это вселенная. Ренц – это всё вместе, и он всего сущего достаточный источник.
Эти три дня во Франкфурте – это не проза, это поэзия.
По прилете домой мне нужно прямо в аэропорту сдать диппочту, я же сотрудник министерства иностранных дел, мы пойдем разными коридорами. Он смотрит на меня перед разделением, смотрит внимательно, как будто снимает копию с моего лица.
– За мной должны прислать машину… – начинаю я…
– За мной тоже, – говорит он почти беззвучно, кивает, и я ухожу, я вижу, меня ждут.
Он смотрит мне вслед, я вижу его отражение в стекле ночных окон зоны прилёта.
Рубикон перейден
Глава, в которой я расскажу вам о том, какая я на самом деле
Утром дома я просыпаюсь в спокойствии. Я не сразу понимаю это, я спокойно проживаю весь день, уверенная и всем довольная. Малиновская после семинара замечает это:
– Что хахаль твой немецкий, сломался? Притащил цветочки в зубах? Замуж зовет, умоляет?
Я только смотрю на неё. Как Джоконда. Равновесие наступило в моем мире. Внутри меня покой.
Дело в том, что я не умею жить одна. В это невозможно поверить, глядя на меня со стороны, но это именно так. Я должна знать, что я чья- то. Именно что я кому-то принадлежу, а не я кем-то владею. Я должна ощущать себя чьей-то собственностью: мне нужна защита. Как возникает это чувство, это ощущение, это состояние, я не знаю. Появляется оно само по себе. С этого момента я спокойна и покладиста с мужчиной, я принимаю его форму, я живу в его мире, каков бы он ни был, и между нами нет противоречий.
Я выгляжу абсолютно, тотально самодостаточной, но это не так, мне не хватает одной компоненты – знать, что кто-то любит меня больше всех на свете. «Принимать любовь для тебя важнее, чем любить самой», – так сказала Малиновская, которая знает всё на свете лучше всех, хранитель абсолютных истин. Очень возможно, что она права.
Возможно, именно в этом был секрет долголетия нашего с Андреем брака. Несмотря на все нюансы, он всё равно любил меня намного больше всех, брак оставался крепким, и корабль плыл. Я нуждаюсь в защите, а для Андрея его способность предоставлять мне эту защиту – источник его вдохновения и силы.
Защита эта – моё обязательное условие счастья. Когда у меня нет защиты, я становлюсь настороженной, сосредоточенной, замкнутой и даже агрессивной. Злые ветры рыщут вокруг меня и хлещут прямо по голой коже. Я ищу укрытия, пусть и временного. Навык этот уже автоматический, такая установка моего поведения во всех непонятных ситуациях.
Почему растаяла защита Андрея, почему мне больше не хватает её энергии? Я не знаю. Прошла любовь? Его ко мне? Моя к нему? Прошла уверенность в моей абсолютной власти над ним? Я не знаю, я потом разберусь, ясно только, что те две недели перед операцией, когда я ощутила себя совершенно одинокой на голом льду, не просто лишили меня этой защиты, они открыли мне новый мир – мир совершенного одиночества. Такой арктической зимы на льдине. Любовь обоих моих мужчин, многолетняя, долгая, оказалась их любовью к себе, а не ко мне. И казалось, что это уже навсегда.
Но сегодня утром защита, мощная и абсолютная, как солнце, взошла в моей жизни, я проснулась полностью в её пелене. Ренц теперь моя защита.
Первый рабочий день
Авралы у нас на работе случаются, но редко. Аврал – верный признак плохого планирования
– Настя, катастрофа!
Заходит Андрей ко мне в кабинет ни свет, ни заря, я недовольна, кофе стынет. Даже не отдышавшись, телеграфирует:
– Я не могу быть сегодня на конференции, меня срочно вызывает министр на целый день, будешь руководителем перевода вместо меня.
Мой муж Андрей тоже синхронный переводчик, с английского и японского языков, которые он знает лучше всех у нас в ведомстве. Он лучший среди лучших. Докладывает:
– Сейчас дни Японии в России, и ни одного свободного переводчика с японского нет, я должен сопровождать министра, – важно понижает он голос. – Да, Настя, да, это моя ошибка планирования как начальника отделения восточных языков, ошибка критическая, не будем пока анализировать причины.
Вы уже знаете, что Андрей хочет занять должность начальника нашего отдела, Юрия Ивановича, который уже объявил об уходе на пенсию. У нас огромный отдел, шесть отделений, больше ста высококвалифицированных переводчиков синхронного, самого сложного перевода, каждый достояние республики. Кандидатов трое, Андрей – наиболее вероятный, и, если ничего не случится, мой муж станет моим начальником. Я тоже очень хочу этого, это повышение для нас обоих, это вход в высшее дипломатическое общество, мы с Андреем положили жизнь на этот карьерный алтарь.
– Ты знаешь, Настя Андреевна, что в компетенции нашего отдела обучение стажеров и молодых переводчиков. – Солидно начинает он, на мне пробует руководить мудро, но твердо. – Как раз сегодня первый раз попробует себя очень способный парень, пятикурсник, наш стажер, будущий переводчик с японского языка. Японский язык он знает прекрасно.
– А английский он знает? – недовольно (ритуал утреннего кофе нарушен) спрашиваю я про свой язык, не чуткая к его церемониям, чем перевожу беседу в обыденный регистр.
– Ну, естественно, он из твоей группы в универе, Кирилл, ты его знаешь. Мы, японские переводчики, бравые парни, английский нам пара пустяков! Конечно, по правилам стажировки сопровождать стажера должен профессиональный переводчик с японского, но он же твой студент, и поскольку это не медицинская операция, а просто конференция, мы решили обойтись только твоими английскими силами.
Все это Андрей говорит зеркалу, проверяя, насколько он убедителен и красив. Я молчу. Студент на переводе – это нарушение.
– Не бойся, он хорошо переводит и понимает, я сам проверял, – скороговоркой, нетерпеливо повышает тон Андрей. – Да и ты опытный переводчик, настоящий мастер сложных положений, ты точно справишься, я уверен в тебе.
Давит взглядом. С сомнением, но я соглашаюсь. Встаю, чтобы закрыть за ним дверь поплотнее.
Выбросьте его в мусор!
Утро доброе, утро недоброе. Коллаборация демонов распутства с демонами разгильдяйства ни к чему хорошему не приводит
– Юрий Иванович, какой презерватив, где вы его взяли?
Я тихо говорю по телефону и стремительно иду по длинному коридору: я почти опаздываю на конференцию, а мне ещё с Кириллом, студентом-стажером, надо говорить. Останавливаюсь у лифта. Стараюсь говорить потише, люди кругом.
– Юрий Иванович, выбросьте его в корзину. Положите в конверт и выбросьте. Нет-нет, мы не будем вести следствие. Как вы себе это представляете? Не такое уж это страшное преступление… Ну при чем тут неуважение к коллективу? И что, что прямо в офисе? А где им ещё этим заниматься? Если бы они этот стол сломали, это другой разговор… Ю-юрий Иванович, ну, конечно же, я против секса в офисе, но, если уж так вышло, бросим этот презерватив в мусор, и дело с концом.
Приехал лифт, собираются люди, я стараюсь только слушать, принимать искреннее негодование Юрия Ивановича, он все-таки мой непосредственный начальник. Говорить про секс и презервативы в лифте в девять часов утра не очень удобно, но…
– Юрий Иванович, им по тридцать лет, у них самый сенокос, они не думают о престиже нашего офиса в первую очередь… ну при чем тут гиперсексуальность, презерватив на столе забыть каждый может… Господи, Юрий Иванович, ну какой секс в шестьдесят лет? Стоит ли им вообще заниматься! Тем более на столе. Лег в кровать и спи, радуйся, что за ночь три раза в туалет не проснулся!
Сержусь и не вижу, что за моей спиной стоит целый лифт весьма взрослых и солидных мужчин. Это врачи, они едут вместе со мной на конференцию.
– Кирилл, – медленно говорю я, хоть у нас осталась только одна минута, – не волнуйтесь, это главное. И не торопитесь, перевести правильно важнее, чем перевести быстро. Если возникла серьезная заминка, обращайтесь ко мне, я сяду рядом с вами, я вам помогу.
Кирилл сосредоточенно и серьезно кивает. Он производит хорошее впечатление, он миловидный и приятный. Все в порядке, я спокойна.
Мы все собрались и с приятными улыбками ожидаем представления нас распорядителю конференции, чтобы занять свои места.
– Юрий Иванович, я не могу говорить, – я отошла в угол и шепчу. – Не могу громче. Выбросьте его в мусор. Никакими штрафами секс не запретить. Наш офис станет домом свиданий, заплати штраф и пользуйся на законных основаниях. Этими штрафами мы продадим офис на год вперед. Рядом с кулером придется поставить автомат с презервативами. Не надо никаких запретов, они только разжигают интерес, не могу громче… выбросьте его в мусор!
Меня торопят, стучат по плечу, остальные переводчики уже сели. Моё место первое, самое близкое к выступающим. Я, протискиваясь между стульями, приветливо и бегло оглядываю зал и сразу спотыкаюсь об него взглядом: Ренц.
Таращусь на него, как дура, и не слышу, что говорит наш первый спикер.
Ренц сидит в третьем ряду, не прямо передо мной, а подальше, к концу ряда, сидит с двумя врачами, переговаривается и поглядывает на сцену, если и на меня, то как на предмет мебели, а больше на экран, на котором пока схемы, но сейчас будет видео, его текст лежит передо мной, и мне бы надо его читать, а не гипнотизировать Ренца. Ренц меня не узнает, не здоровается, не кивает головой, он меня не знает.
Я не могу в это поверить. Мы расстались с ним вчера, расстались, как спустились с небес. У него есть мой телефон, он может прислать хотя бы невинный приветик. Но он меня не узнает. Мы были с ним три дня в официальной командировке, об этом имеются документы, он не может меня не знать, он мог бы хоть поприветствовать меня. Подозрительно как раз то, что он совсем меня не замечает, так делают только в одном случае, если хотят отшить, так отшивает своих любовниц Андрей: он попросту перестает их замечать. Всё это носится в моей голове и невозможно готовиться к переводу.
Наш переводчик со шведского, он сидит рядом со мной, легко похлопывает меня по руке, привлекая мое внимание к работе, докладчик уже поздоровался, и мне надо перевести его приветствие для всех, но я молчу.
Пауза виснет в большом зале, все смотрят на меня. Я молчу с гордым и независимым видом. Все смотрят на меня.
– Добрый день, – выручает меня коллега по-шведски, и все остальные по цепочке начинают переводить. На самом деле, я им и не нужна, спикер русский, все его понимают.
Это невозможно представить, но я сижу молча в зале большой конференции, и для меня здесь есть только один человек – Ренц, всех остальных как будто нет. Никак невозможно объяснить, и даже невозможно представить, чтобы я сидела и молчала на переводе. Коллега опять жмет мне руку, и остальные тревожно поглядывают, я вижу это боковым зрением.
– Настя, – шепотом призывают меня сбоку.
Я рывком оглядываюсь на экран. Да я просто неадекватна! Я умею брать себя в руки, но мне не до этого. Мир рушится, как бы рушился надо мной потолок и стены вокруг, и всё вместе неостановимо летело в бездну.
– Настя! – слышу я шепот сквозь всю эту катастрофу. – Ты хорошо себя чувствуешь?
Плохо. Плохо. Случилось то, чего я боялась всю жизнь. Я проиграла и проиграла у всех на глазах. Я неудачник, я аутсайдер, меня кинули, он меня кинул, я объект его насмешки.
Это не может быть со мной, нет, я всё отрицаю, но рассыпаюсь в прах и изнутри, я низвергнута с Олимпа – он меня не любит.
Я должна очнуться. Я подтягиваю к себе микрофон. Следующий спикер японец. Заявлен по-японски, на Андрея. Только сейчас вспоминаю, что хотела сесть рядом с Кириллом, но он далеко от меня. Вслушиваюсь и включаю микрофон. Говорю. Перевожу автоматически, как робот.
Японец начинает говорить бегло, быстро, как будто стараясь затруднить работу переводчика. Кирилл переводит с японского на английский, все с его английского дальше на свои языки, я рассеянно перевожу на русский.
Вдруг я слышу отчетливые смешки в зале. Я вижу, японец злится, не понимает ничего и злится. Тема очень серьезная, и он серьезен. Я не понимаю в чем дело. Смешки вдруг перерастают в дружный смех.
Мы, переводчики, замираем: косяк явно наш.
Кирилл замолкает, японец обращается к нему, между ними диалог. Не договорив с Кириллом, японец, краснея от напряжения, нетерпеливо, сердито начинает говорить сразу по-английски. Все переводят напрямую его. Все наши переводчики напряжены и сосредоточены до предела, Кирилл хладнокровно молчит, он спокоен, это правильно.
Произошло чрезвычайное происшествие.
Не знаю, ведется ли запись, но завтра нас однозначно ждет разбор полетов, лихорадочно соображаю я. Японец потерял лицо, по японским понятиям это самое страшное, что может случиться с человеком. И причина этой катастрофы мы, а точнее я, как руководитель перевода: мне лучше сразу сделать харакири, не дожидаясь восхода солнца. Только моя смерть может искупить мой позор, мне становится жарко, я понимаю, что потеряла контроль над ситуацией, и единственное, что мне удается, это сохранять невозмутимое выражение лица. Надеюсь, оно не покраснело.
Японец заканчивает, спускается в зал, он сердит; я вижу, внизу его встречает Ренц, он миролюбиво берет его за локоть и очень дружелюбно, медленно, не обращая ни на кого внимания, уводит его из зала. С ними уходят ещё два человека, застыв, не моргая, я смотрю им вслед.
В моей практике такое впервые. Случались ошибки, но это из ряда вон. Из ряда вон всё сразу. В воздухе пахнет не просто грозой, не просто выговором на утренней планерке мне и Андрею, а полным крахом нашей карьеры. Очень похоже, что место начальника отдела улетает от нас, как воздушный шарик в небо. Андрей меня никогда не поймет.
– Анастасия Андреевна, – после конференции все тревожно собрались вокруг меня, нет только Кирилла. – Если не будет жалобы, мы промолчим. Ну не случилось же ничего, не операция, никто не умер. – Таково общее решение. Кивком я благодарю всех за сочувствие, но улыбнуться у меня не получается.
Японца не видно. Не видно и Ренца.
У выхода из здания меня молча ждет Кирилл. Я останавливаюсь. Мы молчим. Я вздыхаю, набираясь мужества.
– Это зона нашей ответственности, Кирилл, извините, что подвергли вас такому стрессу.
– Это и моя самонадеянность тоже, – тут же твердо говорит он. – Это мне на всю жизнь урок, будьте уверены, Анастасия Андреевна. Я понял сегодня, что это за профессия, – он делает акцент на этом слове. – Нам это говорили много раз, но…
– Трудное у вас боевое крещение, Кирилл. Оно бывает у каждого, но у вас экстремальное. Вы молодец, ваше хладнокровие достойно подражания.
Я хочу его поддержать – вина-то только наша с Андреем. На глазах я сникаю. Кирилл смотрит на меня тревожно и заботливо. Какой добрый мальчик.
Я еду домой. Я подавлена. Раздавлена. Как червяк. Юрий Иванович со своим презервативом, Андрей со своей самонадеянностью и со своими вечными богинями секса, этот самурай-японец, этот общий раж-кураж вокруг, вечная переадресация задач, «а это решит Дамблдор», ведёшься на это, как ребенок, я с трудом выгребаю из ощущения личного ничтожества.
А главное Ренц. А ещё пытаюсь объяснить себе его молчание и непричастность ко мне тем, что он, например, хочет скрыть наши отношения, я замужем. Он публичный человек, каждый шаг его на виду. «Он не хочет выдать наших отношений», – говорю я сама себе, но сама же себе и не очень верю.
«Не расстраивайся заранее, – успокаиваю сама себя по дороге домой. – Потерпи».
Зачем нужны друзья
Глава, в которой все надо мной смеются
Зайдя в квартиру, я остро ощущаю её глухую неподвижность, мои мысли как в вакууме, и ничего нет, кроме удушающего их вращения вокруг меня, как вокруг позорного столба. Меня как будто отверг весь мир, внутри меня как воронка разверзлась, и я вся осыпаюсь в неё, как песочный человек, одиночество в этой пустоте буквально угрожает моему физическому существованию. Я накидываю плащ и, спасаясь, выхожу вон.
Ожидая лифта и невыносимо долго спускаясь с шестнадцатого этажа, впервые в жизни я понимаю, как остро мне нужна сейчас живая душа и искренняя жалость, понимаю, что некуда мне сейчас пойти, и как мало у меня близких людей. Кроме Андрея, пожалуй, и никого. Я ведь никогда ничего никому не рассказываю, кроме Андрея. Но Андрею этого не расскажешь, он мужчина и мой муж и должен думать, что моя женская сущность несокрушима. Впервые в жизни мне могут помочь только мои подружки, только универ и наша каморка сейчас мне приют и спасение. Впервые в жизни иду в универ не на семинар, а просто поговорить. Впервые я понимаю, зачем нужны подружки, одно приближение к универу придает мне сил, и даже пробки на дорогах сейчас лучше, чем одиночество.
Мы, конечно, подружки, но не совсем. Мы не дружим семьями, не ходим вместе по кафешкам, хоть и знакомы добрую сотню лет, с Ульяной мы вообще из одного детского сада. Но я бы не сказала, что мы подружки, я бы сказала, что мы дружки.
Первый раз это подметил муж Ульяны. «Вам бы преступные планы вынашивать, а не детей», – сказал он, подслушав нас однажды. «Если бы мне доложили, что вы ограбили магазин или убили человека, я бы сразу поверил». По каким-то признакам мы действительно потенциально дееспособная банда. Интересно, по каким?
Я думаю, нас отличает то, что мы точно знаем, чего хотим. Люди ведь, в основном, знают, чего не хотят. Точно знать, чего хочешь – это осмысленная жизненная позиция. Так вот у нас она осмысленная. По всем аспектам, во всех направлениях.
Мы такие, мы никогда не плачем.
– Он её кинул, прикинь, – Малиновская достает из пачки очередную овсяную печеньку. Она уже знает мою историю, она уже в ней эксперт.
– Этот змей Настю нашу, как эскортницу, заказал, – разъясняет она Ульяне, которая только пришла и вешает плащ на плечики. – Сам, оказывается, шпарит по-немецки лучше Насти. Ренц, он же немец. Как Бенц. Знаешь Мерседес Бенц. Фамилия такая. Классная фамилия! А? А не позвонил!
Достаются бокалы, коробки конфет, намечается сабантуй. Повод есть – меня кинули!
– А сегодня на конференции вообще мимо неё прошел, не узнал, прикинь? – дорисовывает Малиновская на свой вкус недостающие детали. – Прямо «Отверженные» Гюго. Он что думает, что наша Настя – .лядь обыкновенная?
Слово звонко, как стеклянное, падает на стол, Ульяна ахает с восторгом:
– А! Падшая женщина!
Хорошее сочувствие и поддержка. А чего я, собственно, ожидала? А что, собственно, произошло? Так, мелкое ДТП, водитель не рассчитал тормозной путь.
– Вот именно, легкодоступная.
– Куртизанка! – Ульяна знаток Бальзака. Малиновская кивает:
– Гейша! Гетера! Как это поприличнее сказать? Интердевочка! Есть ещё синонимы?
У них разыгрывается фантазия. Малиновская берет свой бокал с шампанским, мы всегда берем шампанское и… шампанское берем короче. Мой муж серьезно беспокоится, что мы алкоголики.
– Корону Настину золотую королевскую, – юродствует Малиновская, – одним легким движением, хоп – закинул за шкаф!
– За печку! – подсказывает Ульяна.
– За свечку! – ловит подачу Малиновская.
– За речку! За крылечко! – Поют и ржут, как кони. Скандируют, как футбольные болельщики, идут в разнос. – Колечко за крылечко! И больше не словечка! А вышла-то осечка! А Настя-то овечка!
Я обтекаю. И правильно, Ренц обошелся со мной, как Андрей со своими овечками. Раньше я их макала с головой, но вот пришла и моя очередь. И правильно, я не стою теперь большего.
– А ты думаешь, легко быть… ну, скажем так: «Она живо интересовалась сексом!», – углубляет русло разговора Малиновская.
– Да, это не просто, – согласна Ульяна. Задумчиво прищуривается и начинает планировать преступление. – Столько улик надо скрыть…
У каждого своя профдеформация.
– Сначала, – учит её Венера, растопырив пальцы веером, – партнера надо подходящего найти! По статистике, количество измен в браке…
Да, профдеформация у каждого своя. Из статистики Малиновской следует, что нас, таких овечек, много.
– А молодец, Настька! – откидывается Малиновская в кресле. – Молодец! Хочет и делает, время не теряет, сексуальная жизнь тоже жизнь. Плюнула на лицемерие, жизнь коротка, лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть! О-о-о-о! Моя сексуальная жизнь – это кладбище желаний, перехожу от могилки к могилке, успокаиваюсь, – покачивает бокалом Венера.
– А моя… – Ульяна не хочет говорить это неприличное слово вслух, – … жизнь – это волшебные сны на белых облаках.
Ага. «Секс – это спорт или искусство?» – вечная дилемма моего мужа.
Коротко взглянув на неё, Малиновская наваливается на стол в мою сторону и по-ведьмински похохатывает:
– Насть, ну расскажи, как он к тебе подкатил-то? После конференции повел тебя в бар, напоил там и в номер потащил. Да-а-а? Прям тащил или сама ещё шла? Или прямо на конференции наливали?
– Венер, ты прям вот совсем без романтики.
– Без белых твоих облаков? А ты знаешь, что по статистике, в восьмидесяти процентах случаев люди вступают в сексуальную связь в состоянии алкогольного опьянения?
– Это не про алкоголь! Про любовь! – как кобра, распускает капюшон Ульяна.
– Про любовь! – закатывается смехом Малиновская. – Ой, сейчас я умру, про любовь! Пробезделье!
Она открывает вторую бутылку шампанского.
– Пила ты алкоголь? – гнёт свою линию она, разливая розовое сухое, шампанское у нас всегда хорошее.
Я отрицательно качаю головой. Мне в разговоре принимать участия не требуется. Они умницы, они сами всё придумают.
– А-а-а, – Ульяна получает поддержку своей утонченной версии соблазнения. – Я думаю, он покорил её своим интеллектом!
Ульяна грациозно вытягивает шею и действительно становится похожей на балерину:
– Например, так. На конференции… – у неё разыгрывается фантазия, и оживают её тонкие красивые руки в изящных серебряных браслетах. – Нет! Раньше! В самолёте!
Ой, как горячо, какое у Ульяны живое воображение.
– Он пришел с красивым пакетом в руках, сел рядом, обдал её ароматом дорогого одеколона, это сразу вскружило голову. Им принесли шампанское, вы бизнес-классом летели? Он предложил тост, голова закружилась, он взял её за руку при посадке, успокаивая её страх… за локоть… взял… волнение… страх…
Хорошо, что она не знает, за что он меня взял.
– Настя не боится летать, она и за штурвал может сама сесть.
Ульяна зажмуривается и не слышит Малиновскую:
– сжал её руку, и искра пробежала между ними!
– Искра? А в пакете что было? – дознается Малиновская. – Бомба?!
– В каком пакете? – не понимает её Ульяна.
– В красивом твоём, который у него в руках. Презервативы? – Венера откидывается в кресле и хохочет пуще прежнего.
– Тебе плохо сейчас будет! – осаживает её Ульяна. Закатывает глаза, сокрушаясь на вечно солдатский юмор Малиновской, а потом быстренько переключается на меня.
– Ну, правда, Насть, ну, расскажи нам, – уговаривает она и дотрагивается до меня легким поглаживанием. – Никогда ты ничего не рассказываешь! Ну, хоть сейчас, когда тебе ничего не светит, ну расскажи, – умоляет хитренькая Ульяна.
«Ничего не светит», да, из всего я усваиваю только это. Да, я никогда ничего не рассказываю, это правда. Я и про Ренца не рассказала бы, если бы не была так убита, убита выстрелом в упор. Я не говорю, я делаю. Я принимаю их вызов:
– Я сделаю его за пять шагов, – говорю я. – Я объявлю ему мат в пять ходов.
Я встаю, я выпрямляюсь, мои плечи обретают былую гордость, мой позвоночник – серебристый меч, я опять единое целое:
– Я даю себе пять встреч с ним до полной победы, пять шагов – пять недель, и он мой, и мы – открываем бутылку шампанского! Я не я, если он не сломается!
Товарки смотрят на меня с уважением.
В вечной пробке на нашем мосту
Хорошая штука – пробка на дороге, есть время и возможность для громкой музыки
Еду домой новая, с полностью зачищенной от горечи памятью, с легкой, прямой спиной, неощутимым прошлым. Безрассудность и авантюризм – это моё лучшее рабочее состояние. Я готова к любым приключениям и любым трудностям. Какие бы беды не обрушились на меня завтра, я выдержу, я смогу, я знаю, чего я хочу, и это желание дает мне силы. Я всегда хотела недосягаемого. Это моя страсть по жизни. Сто мужчин вокруг будут ерзать и увиваться за мной, но мне нужен тот один, что не смотрит на меня, меня не замечает, а лучше даже игнорирует или снисходителен, это уж вообще чистый мед. Это для меня как команда на старт. Крепкий орешек, трудная задача найти его ахиллесову пяту. Но только он стал зайкой-пупсиком-котенком, добрым и беззащитным, то есть проиграл мне, все свое давнишнее презрение и снисхождение он получит обратно сполна. А-ах, как хорошо бросить на него прощальный взгляд Медузы Горгоны, медленно развернуться и уходить, плавно помахивая хвостом… Ах, как хорошо сбрасывать пятьдесят уже ненужных его звонков за полчаса, ах, какое блаженство…
Я не боюсь и никогда не боялась поражения, я опытный игрок. Я снова та же шкодница, я чувствую себя студенткой второго курса.
Да, я играю в мужские игры.
Да.
Но я делаю это с удовольствием.
Секс под запретом
Глава, из которой вы можете скопировать себе правила сексуального поведения на рабочем месте
Отдавая долг Юрию Ивановичу, трачу остаток вечера на написание антисексуального манифеста для офиса.
Поздний вечер, а я на подъёме, я как юная Ника, крылья за спиной. У меня вдохновение! Я сегодня озорница, и черновик таков:
«Пункт первый, большими буквами.
Сексом в офисе запрещено заниматься: состоящим в браке (во избежание разводов), беременным (во избежание преждевременных родов), людям старше шестидесяти пяти лет (во избежание вреда здоровью), людям с весом более ста кг (во избежание порчи имущества). Кого ещё лишить сладенького?
Пункт второй.
Нельзя использовать офис не по прямому назначению: в рабочее время, во время уборки офиса, когда в нем находится более трех человек (Интересно, спросит Юрий Иванович, почему трех?), когда включено искусственное освещение (А это ещё почему?) и когда работает кондиционер (тоже не знаю почему, просто так).
Запрещается использовать не по прямому назначению следующее оборудование офиса: кофемашину и кулер (Интересно, как бы их можно было использовать не по прямому назначению?), принтер (стратегически важный прибор, сломается – без него никак), шкаф высокий для книг (упасть с него – верная смерть).
Пункт третий, мелкими буквами.
Остальные могут подать секретарю документы, подтверждающие отсутствие причин из п.1, для участия в сексуальной корпоративной лотерее по пятницам. Правила лотереи в приложении и выдаются для ознакомления и подписи только после проверки поданных документов.
Очень мелкими буквами, под звездочкой, в самом низу страницы:
При предоставлении секретарю ложных сведений – подавшие их немедленно кастрируются. Фотографии оных вывешиваются на доску позора около бюро пропусков.
Основное правило лотереи: отказаться нельзя, кто бы тебе не достался».
Всё. Вот так в основном, не меньше и не больше.
Выпью бокал вина, отдохну чуток и напишу шедевр, и покажу вам всем кузькину мать!
Почти ночной звонок
Глава, в которой вам представляется великая честь познакомиться с самой Бэллой Аркадьевной, пусть и при таких странных обстоятельствах. (Бэлла Аркадьевна – жена нашего любимого Юрия Ивановича)
Когда телефон звонит в начале двенадцатого, я думаю, вот наконец… Но это не Ренц. (Надо ли говорить, что каждую секунду я жду его звонка?)
Неожиданно, совершенно неожиданно, Бэлла Аркадьевна, жена нашего любимого Юрия Ивановича, звонит мне. Я, как та телезвезда, в легком шоке. Можете себе представить, что вам поздно вечером вдруг звонит Президент Российской Федерации? Вот как-то так.
Прежде она общалась со мной через Юрия Ивановича, а то, что она звонит и лично, да еще и поздно вечером, это ЧП международного уровня, не меньше.
Увлеченная манифестом, я не сразу соображаю, о чем пойдет речь: японец, наверное, успел настучать в министерство жалобу, и, похоже, рассвета мне уже не встретить, гордое харакири теперь моя судьба. Конечно, именно Великая Бэлла принесет мне эту радостную весть: ведь именно ей, как восходящему солнцу, невозможно ничего объяснить и остановить его движение, невозможно молить ее о пощаде – ей можно только обреченно повиноваться.
Наше ведомство не нуждается ни в представлении, ни в рекламе. Точно так же в представлении не нуждается Бэлла Аркадьевна, Великая Бэлла. И хоть роста она совсем не великого, по степени влияния на важные решения, особенно в случае сомнений, слово Бэллы всегда решающее. Я не знаю, в каком отделе она работает и вообще работает ли она у нас, но совершенно точно Бэлла Аркадьевна вхожа в любую дверь и в курсе любого события. Бэлла Аркадьевна – всемогущий и невидимый постороннему глазу серый кардинал нашего мира.
Мое ожидание: если не объяснить мне, что мы с Андреем всё проиграли и должны сами уйти, как это ни горько, потому что проиграли по своей вине, то зачем тогда ещё я ей понадобилась? Так и есть:
– Увидимся завтра с утра?
Не тратя напрасно слов, Бэлла Аркадьевна назначает время и место моей казни.
Я застываю с телефоном в руках и не звоню Андрею, честно говоря, я боюсь. Для Андрея работа значит еще больше, чем для меня, для него она значит вообще все. Андрей не поймет и не простит мне моего непонятного и ничем необъяснимого поступка. Я пытаюсь представить реакцию Андрея и не могу: подобного события в нашей жизни еще не было. Я буду молчать, молчать до последнего, да и потом буду молчать – мне нечего сказать в свое оправдание.
И что же это за день такой особенный по гороскопам Малиновской? Да какая уже, собственно, разница? Засыпаю усилием воли и снотворного.
Завтрак с Бэллой
Глава про белую скатерть, свежие розы, ароматный (итальянский) кофе: там, где Бэлла, там успех, там победа
Бэлла ждёт меня на бульваре, как мы договорились. Она не высокая, не худощавая, она даже маленького роста и чуть-чуть полновата, однако она так складно при этом выглядит, что, кажется, такое телосложение и есть совершенство, и хочется иметь именно такую фигуру, именно такие черные, густые волнистые волосы и бархатные карие глаза, теплые, внимательные, глубокие. В её взгляде ты отражаешься умным, сильным, красивым человеком, общаясь с ней, ты доволен собой, ловок, находчив, и такое же будет послевкусие общения, Бэлла владеет всеми навыками дипломатического обольщения. Ты безоговорочно ей покорен, готов ей верно и вечно служить и быть от этого счастливым. Бэлла, наверное, родом из древнего татарского княжеского рода, например Юсуповых, так мне хочется думать. Общаться с Бэллой – это, действительно, большое счастье и редкая, надо сказать, удача.
Я же умудряюсь, как всегда, даже в час своей профессиональной смерти, прийти в последнюю минуту.
– Надеялась увидеть вас в театре, – тут же Бэлла останавливает мои объяснения. – Я знаю, Юрий Иванович мне сказал, вы были в командировке.
Мы стоим на светофоре, ждём зеленый.
– Вы очень голодны? Пройдемся немного? – заручившись моим согласием, Бэлла Аркадьевна легонько подхватывает меня под руку и уводит в маленькие улочки за Арбатом. Говорит мне тихо, почти на ухо: – вчерашнее происшествие с японцами ещё не вышло из-под контроля Юрия Ивановича, и я постараюсь его уладить, – Бэлла слегка пожимает мою руку, она улыбается уверенно, и я хотя и совершенно дезориентирована (зачем же тогда я вызвана к ней?), я все же благодарно (хоть и несколько рассеянно) улыбаюсь в ответ. Бэлла подхватывает мою неуверенную улыбку и продолжает легко и беззаботно:
– Знаете, Настя, а меня в молодости путали с Бэллой Ахмадулиной! Я очень этим горжусь. Давным-давно её можно было запросто встретить здесь.
Бэлла светло вздыхает, мечтательно затуманивая глаза, и тут же, в то же мгновение, начинается ее превращение. Да, именно превращение, а не изменение выражения лица – превращение в хищную черную страшную птицу. Этот контраст действует как взгляд Горгоны, вежливая улыбка каменеет на моем лице.
– У меня к вам просьба, Настя. Мне нужна ваша помощь, – эхом отражается в моем мозгу каждое её слово.
Мне страшно, угроза реальна, она ощутима. В моих глазах, наверное, испуг, не знаю, удается ли мне его скрыть, но как красива Бэлла при этом! Своего изумления я не скрываю: какими совершенными интонациями владеет она, в двух словах убедительность всей вступительной речи. Как я, фигура весьма скромная, могу помочь всемогущей Бэлле?
– В судебном производстве вашей ближайшей подруги, Ульяны Алексеевны, находится уголовное дело в отношении моего племянника – Марка Домбровского. Такое совпадение – случайность. Но разве случайность – это не судьба? – улыбается лукаво Горгона.
Вот в чем дело, я немного выдыхаю, и хоть ещё непонятно, что дальше, но ясность направления не в нашу с Андреем сторону уже снимает моё адское напряжение. Ей нужна Ульяна, а я лишь к Ульяне кратчайшая дорога.
– Зайдем в кафе, – предлагает Бэлла Аркадьевна, – здесь отличный кофе, итальянский. Я люблю именно итальянский, – говорит и с неподражаемой легкостью, которая вернулась к ней, совершенно незаметно, невесомо тянет меня за собой.
В кафе она садится спиной к окну и, как только отходит официант, говорит тихо, медленно, педантично, на каждом имени ставя смысловое ударение, поглядывая на меня: всё ли я усвоила?
– У моей родной сестры (пауза) два сына, (пауза) Марк и Антон.
Большая пустая пауза (я учусь у Бэллы доносить много информации за один раз).
– Старший, Марк, (пауза) работает в оркестре Большого театра, он скрипач (пауза). Его обвиняют в том, что он столкнул некую балерину с крутой железной лестницы на сцене, и она чуть не погибла. Марк добровольно признал вину в содеянном.
Бэлла замолкает, информация распределяется в моей голове по ячейкам. Марк старший. Большой театр. Упавшая с лестницы балерина.
– Почему и как всё это произошло мне не понятно, Марк зачем-то арестован, он молчит, да и все молчат. Их матери, моей родной сестры, больше нет, поэтому я защищаю Марка, это материнский долг, – ясно проговаривая каждое слово, внушает мне Бэлла.
Я киваю, что поняла и запомнила всех, и только тогда Бэлла Аркадьевна продолжает:
– Марк не женат и не имеет детей.
У этой паузы Бэллы есть оттенок грусти.
– А вот его младший брат Антон – полковник генерального штаба, красавец и ловелас, женат, имеет дочь Олесю восемнадцати лет, юную балерину в кордебалете Большого театра, и сына, мальчика десяти лет, тот инвалид от рождения, и это большое несчастье семьи. Его жена Ольга мужественно переносит все тяготы жизни.
Марк печально одинок, усваиваю я; Антон с женой Ольгой, их дочь Олеся и мальчик-инвалид – я понимаю, что все они имеют отношение к случившемуся, иначе умная Бэлла даже не упомянула бы о них.
Бэлла Аркадьевна опускает глаза, медлит чуть и как-то обреченно говорит, в этой горькой интонации проступает искренность:
– Собственно, это все мои родственники в Москве.
Мне доверена тайна. Семейная тайна – это тяжелая ноша. Это большая ответственность и огромный риск. Это очень опасно, понимаю я.
Нам приносят кофе, и Бэлла, парализующе глядя мне в глаза, двигает ко мне сахар, как шахматную фигуру на доске, и снова говорит тем металлическим голосом, который эхом расходится во мне:
– Я рассчитываю на вас, Анастасия Андреевна, – каждое её слово – это приказ стрелять, стрелять на поражение, но результата достичь.
Я угрюмо серьезна, на лице черная тень: и она, и я, мы понимаем, что я это сделаю любой ценой, у Бэллы Аркадьевны в руках козырной туз – вчерашняя жалоба японца. Я сама дала ей эту карту, мне не на кого пенять. Всё ясно, четко, жестоко. Так жестко, это первый раз в моей жизни, я быстро понимаю, что такое границы морали и как переходят эту черту. А вот так, как я сейчас: молча.
Бэлла Аркадьевна завершает наш разговор:
– Вы можете располагать своим рабочим временем.
Я не отвечаю. А что я могу ответить?
У Шанель есть известная цитата: «Если вы хотите иметь, то, что никогда не имели, то вам придется делать то, что вы никогда не делали». Это сейчас про меня.
Моя чашка кофе остается на столе нетронутой. Куда я иду сразу по окончанию разговора – понятно.
Первый раз в суде
Глава, в которой я с удивлением узнаю, какая Ульяна умная и важная
– А что ты хотела? Я же судья. Да одна из лучших.
Здесь, в её кабинете, я не узнаю Ульяну. Ульяну Алексеевну. Я знаю её всю жизнь, но впервые понимаю, что она не просто умная, а очень умная, и не просто невозмутимая и хладнокровная, а абсолютно бесстрастная, как камень. Повлиять на неё невозможно. Я была слепа, однако. Это успокаивает меня, Ульянина твердость сейчас мне если не щит, то хотя бы зонтик от Бэллы.
– Я вижу, в какой ты ситуации, – слушая меня, Ульяна ни разу не изменила выражение глаз, – но это не означает, что я могу порвать уголовное и выкинуть его в окно. Нужно понимать, что мои полномочия не безграничны. В процессе есть потерпевший и его адвокат, прокурор, надзирающие инстанции, со всеми не договоришься.
Ульяна идет к двери:
– Наташа, сделай нам, пожалуйста, кофе, – возвращается и садится на место. – А самое плохое то, что обвиняемый Марк Домбровский сам признал свою вину.
Ульяна достает уголовное дело Марка Домбровского и начинает медленно листать. Нам приносят кофе, очень хороший, Ульяна листает дело, в кабинет постоянно заглядывает то один секретарь, то другой, то дело принесли из канцелярии, то спрашивают, где вчерашний протокол, её постоянно отвлекают.
– Тяжкий вред здоровью, собственно, я ничего легкого и не рассматриваю, – Ульяна читает, – потерпевшая у нас балерина, стажер Большого театра. При падении с лестницы она получила повреждения, исключающие возможность продолжения ею профессиональной деятельности, это фактор, отягощающий вину. Обвиняемый Марк Домбровский, скрипач в оркестре Большого театра, и не мог не понимать, что любая травма опасна для балерины. Да, СИЗО для скрипача – это преисподняя, понимаю Бэллу Аркадьевну. Кстати, в театре она произвела на меня очень хорошее впечатление, ты права, она, конечно, настоящая царица.
– Ты даже не можешь себе представить, сколь она влиятельна в этом мире! Ее не видно и не слышно, но она может все. На кону, если не наша с Андреем жизнь, то точно вся наша карьера. А карьера для Андрея это всё равно, что жизнь. Я даже боюсь рассказать Андрею про нашу с Бэллой встречу и ее угрозу. Может, я как-нибудь выкручусь? – я смотрю на Ульяну вопросительно.
– Я понимаю, в каком непростом положении ты оказалась. – Ульяна наклоняется ко мне и говорит потише. – Но пойми и меня, я не бог всемогущий, даже если я пойду на нарушения, они обязательно будут выявлены, и ничем хорошим дело уже не кончится. Именно в твоих интересах надо действовать в рамках закона.
Ульяна замолкает, вздыхает.
– Странно, что у Марка Домбровского нет адвоката, – задумчиво говорит она и отодвигает дело на край стола.
Ульяна замолкает и погружается в раздумья, глядя в окно.
– Да… положение непростое, – резюмирует она. – Времени очень мало, первое судебное заседание через четыре дня, и я не могу отложить его, контроль за судебными сроками очень строгий.
Ульяна закрывает дело и постукивает по нему пальцем:
– Давай подумаем, что я могу для тебя сделать? Я могу в нарушение правил дать тебе прочесть дело с целью выявления белых пятен. Но только тебе! Выписки и копии делать запрещено! Статус секретности такой же, как у вас на работе. Садись, читай, разбирайся, задавай вопросы. Опровергай доказательства, ищи улики, нестыковки. Я вызову всех, обеспечу явку и допрошу с пристрастием. Если выяснится, что обвинение несостоятельно, и у меня появятся основания отправить дело на доследование, я так и сделаю, это я тебе обещаю. На самом деле, это лучший исход – отправить дело на доследование, будем к этому стремиться. За работу. У тебя только четыре дня.