Читать онлайн Что-то есть… Рассказы и очерки бесплатно

Моим землякам – с благодарностью

Живи, мой хутор

Целую вечность не был я на своей малой родине. Всё дела, недосуг, да и судьба занесла меня очень уж далеко от родных мест. Но где-то в глубине души всегда помнишь о том, что есть на Дону, в сельском Серафимовичском районе Волгоградской области, маленький хуторок Подпешенский. Уменьшительно его называют Подпешенка и даже Подпешка. Почему Подпешенский? А потому, что находится он «под песками». Рядом расположен Арчединско-Донской песчаный массив. Кругом песчаные барханы, поросшие красноталом, и ковыльная степь с небольшими озёрами-лиманами. От Подпешенского до Дона – рукой подать, какая-нибудь пара километров через лесную и луговую пойму, усеянную живописными озёрами, музгами да протоками. Сам хутор Подпешенский льнёт к одноимённому озеру, на противоположной стороне которого неприступной стеной стоят мощные дубы.

Подпешенский – старинный казачий хутор. Когда-то тут была даже церковь, Петропавловская. Эти места славились своими садами, виноградниками, бахчами и огородами. Занимались местные казаки и пчеловодством. К Подпешенскому примыкают ещё два хутора, образуя с ним как бы одно целое – Ластушинский и Орловский. Первый получил своё имя от ласточек, по-казачьи «ластушек», а второй, понятно, от орлов. Птиц здесь действительно много. Помимо ласточек и орлов водятся коршуны, удоды, сороки, ястребы, сизоворонки, горлинки. Был и ещё один хутор – Запертовский, но он исчез с лица земли ещё в шестидесятые годы. Да и другие хутора порастеряли своих обитателей. С грустью узнал, что в Орловском сейчас вообще никого не осталось, а в Подпешенском и Ластушинском насчитывается человек по десять-пятнадцать. И с каждым годом жителей становится всё меньше и меньше.

Во время же моего детства, а я родился в Подпешенском в 1956 году, проживало тут несколько сотен. Жизнь кипела, причём жизнь во многом традиционная, шедшая в русле векового казачьего, крестьянского уклада. Церкви уже не было, но о Боге люди не забывали, главные христианские праздники отмечались с душой. Особенно памятно хуторское Рождество. Ранним рождественским утром, ещё до света, мы, детвора, по хрустящему, искрящемуся под звёздами снегу направлялись славить Христа. Практически все хуторские дети были крещёнными в Воскресенской церкви райцентра, городка Серафимовича, бывшей окружной станицы Области Войска Донского Усть-Медведицкой.

В хатах вовсю топились печи. Хозяйки пекли блины и пироги. На столах высились горки конфет, покупных пряников и печенья, а у тех, кто пощедрее, были припасены пяти- и десятикопеечные монеты. Всё это предназначалось для христославщиков, то есть для нас. Мы ватагой заходили в хату и сразу же начинали петь рождественский тропарь. Не все слова произносились верно, ведь учили-то мы тропарь на слух, со слов бабушек. Но какие это были волнующие слова:

«Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия свет разума, в нем бо звездам служащий звездою учахуся. Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока. Господи, слава Тебе! Дева днесь Пресущественнаго раждает, и земля вертеп неприступному приносит; ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют; нас бо ради родися Отроча младо, превечный Бог».

Младенец Христос казался нам близким, своим. Ведь родился-то он в яслях, может быть, таких же, как у нашей кормилицы Жданки, мирно жующей сено, или у бодливых коз и тихих овец.

Хозяйка оделяла нас сладостями и монетка ми, которые мы складывали в предусмотрительно захваченные из дома сумки. В красном углу по блёскивали оклады на старинных иконах. Лицо крестящейся хозяйки освещалось отблеском огня из печки. У порога стояли маленькие христославщики в валенках и стареньких пальтишках, а то и в фуфайках. Столько в этой картине было умиления. Но было и озорство. Иногда нам доставались не конфеты, а блины. Так мы, выйдя из хаты, вешали их на плетень. Да, дома были обнесены не заборами, а плетнями, а на них в тёплое время года висели всевозможные глиняные горшки: для молока, для щей, для засолки. Нехорошо мы, конечно, поступали с пожертвованными нам блинами. С другой стороны, греха большого в этом не было – стряпню расклёвывали оголодавшие зимой птички.

Особенно я любил славить Христа у старой Федоры Щедровой, хозяйки старинного казачьего куреня близ озера. В этом доме я, кстати, и родился – мои родители стояли у одинокой казачки на квартире. Бабка Федора, оправдывая свою фамилию, очень щедро одаривала христославщиков.

Поблагодарив щедрую Федору Щедрову, мы по метелице шли в следующий дом. Снова пели рождественский тропарь, а то и читали соответствующие стишки, иногда, прямо скажем, довольно нахальные, что-то вроде: «Я маленький мальчик. Сел на стаканчик. Стаканчик хруп, подавай, бабка, рупь». Ну, такое себе позволяли самые маленькие, а христославщикам постарше полагалось знать рождественский тропарь наизусть. Обойдёшь десяток-другой домов – и сумка полна сладостями. Впрочем, запоминался не вкус конфет, а неповторимая атмосфера праздника, которая складывалась из песнопений, морозного утра, снежной круговерти, тепла изб, доброты людей. Хочу обратить внимание, было это не в девятнадцатом веке, а во второй половине века двадцатого.

Подумать только, тогда, в начале 60-х, люди жили ещё без телевизоров. Но скучно им не было даже долгими зимними вечерами. Управившись по хозяйству и повечеряв, хуторяне отправлялись на посиделки к соседям. Побеседовать, перекинуться в безобидного дурака. Но это было не праздное сидение. Женщины пряли на старинных прялках, вязали шерстяные или пуховые носки либо варежки, а то и платки. Мужчины подшивали дратвой – толстой просмолённой ниткой – прохудившиеся валенки, вязали рыболовные снасти. Под ногами шныряли козлята, пытался встать на неокрепшие ножки недавно появившийся на свет телёнок. Детишки играли в нехитрые игры, лакомились испечённой в печке невероятно вкусной картошкой, а главное, прислушивались к неспешным разговорам взрослых, казавшимся такими интересными. Что удивительно по нынешним временам – на посиделках вообще не пили спиртное. За изукрашенным морозными узорами окном холодно, вьюжно, а в хате тепло и уютно. Хотелось, чтобы зимний вечер длился бесконечно.

Впрочем, дневная жизнь на хуторе для нас, детей, не менее интересна, чем вечерняя. Можно кататься на лыжах и коньках или же, что лучше всего, на санках-салазках. Особенно любили мы съезжать с крутого озёрного берега прямо на лёд. Но была на озере большая полынья, и иногда мы залетали в неё. Сушиться бежали не домой – там нас ждала взбучка от матери: не смей больше кататься с горки! Обсушивались мы у какой-нибудь сердобольной старушки. Таких на хуторе было большинство. Заохает старая, скажет: «Сымай скорее валенки и карпетки, полезай на печь». Какая же это благодать – стащить с себя мокрые валенки и шерстяные носки-карпетки и отогреваться на тёплой печке, чувствуя себя как у Христа за пазухой. И весь мир кажется тебе тёплым и уютным. И не страшит взбучка от матери. Она ведь всё равно узнает о твоих проделках.

А что уж говорить о летних занятиях. День летом бездонен. Всё успеваешь. В первую голову помочь родителям со скотиной и огородами. Хуторских детей воспитывал, прежде всего, труд, извечный крестьянский труд. Обязанностей у нас было много. К примеру, полив огорода стал моим поручением лет с семи. Прямо около озера на грядках росли помидоры, огурцы, капуста, перец, морковь. До сих пор помню свежий запах молодых листьев, облитых озёрной водой. Полил огород – надо идти на прогон, встречать корову.

Там стадо уже поджидали старики, вернее, старухи. Мужчины до старости редко доживали, погибая на войнах. Правда, был у нас сосед, дед Фатеич, очень старый, прошедший не одну войну, начиная чуть ли не с русско-японской, и уж точно – Первую мировую, столько горя хлебнувший на своём веку, но сохранивший доброту, по-детски чистый взгляд на жизнь. Он любил сидеть на брёвнышках, тихонько напевать-мурлыкать что-то в белые пушистые усы и чертить костылём замысловатые узоры на песке. Мы, ребятишки, так и льнули к деду Фатеичу, чтобы послушать его неторопливые рассказы о былом. А он, рассказывая, не переставал чертить на земле знаки, смысл которых ведом только одному ему. Выведет какую-нибудь фигуру и тут же её сотрёт, будто это знак, хранящий некую тревожную тайну, и старик не хочет, чтобы его разгадали.

Конечно, все хуторские дети выступали в роли пастушков, помогая взрослым где-то раз в месяц, когда выпадала очередь, целый день, от зари до зари, пасти коров, овец и коз. Вот уж набегаешься по песчаным буграм, прокалишься под жгучим степным солнцем.

Заботы заботами, но и вдоволь наплескаться в ласковых озёрных водах время оставалось. Хороша на озере рыбалка. Раков можно наловить прямо руками, стоит только терпеливо пошарить по илистому дну, или же бесстрашно засунуть по локоть руку в нору под кочкой. Мгновение, и палец зажат клешнёй. На боль никакого внимания не обращаешь. Главное, огромный рак пойман.

За Подпешенским озером, через травянистый луг и перелесок в лесной чащобе находится ещё одно, невероятно красивое, романтическое, просто сказочное, – Будан, с прозрачнейшей водой. Оно поросло кувшинками на длинных стеблях и уникальным водяным орехом, чилимом. Мы эти плоды с колючими выступами-рожками называли рогульками. Вкус у них мучнисто-сладковатый, приятный, ни с какими покупными сладостями не сравнить. По берегам озера – колючие заросли ежевичника. Пока проберёшься через них – весь исцарапаешься, но зато наберёшь сочных сизоватых ягод. Да разве тут одна только ежевика. Хотите душистой клубники? Пожалуйста, идите в степные перелески. От краснеющих ягодами полянок трудно уйти. Собираешь клубнику до самой темноты. Благо прихватил из дома краюху хлеба, выпеченного в печи прямо на поду. Есть также и нежная малина. Ещё мы, ребятня, любили забираться на тутовые деревья и лакомиться пресными ягодками. Особая сноровка нужна охотникам за грибами, которых хватает в подпешенских лесах. Тут тебе и грузди, и маслята, и опята. Надоели ягоды и грибы? Ну, тогда нарвите в лугу кисловатых листьев щавеля. Знаете, какие вкусные получаются с ними пирожки и вареники. Пальчики оближешь. Взрослому казаку не так уж и трудно подстрелить на ужин зайчишку. Какая же у нас щедрая матушка природа, просто на диво.

Затерянный в песках хуторок – это целая самодостаточная Вселенная. В центре поселения – школа под камышовой крышей, семилетка, а потом начальная. Неподалёку – сельсовет с алым флагом над крыльцом и колхозное правление, всего одна комната, а между тем хозяйство на хуторе было немаленькое. Имелись молочно товарные фермы и птичники, сеялись пшеница и рожь, подсолнечник и кукуруза. Да, забыл сказать об электростанции, радиоузле, пилораме, бахчах и пасеке. Всем командовал бригадир. Зимой он ездил на санях, а летом на телеге. Добрый был человек. Всегда разрешал нам, ребятне, прокатиться. В колхозе держали быков, очень медлительных созданий. На них дядя Орест возил на ферму с сепараторного пункта обрат поить телят.

О сепараторе – особый разговор. Первичную переработку молока производили прямо на хуторе, что было весьма разумно. Ведь пока довезёшь по бездорожью молоко до маслозавода, оно скиснет. На сепараторном пункте получали сливки и обрат.

Для охлаждения сливок летом нужен был лёд. Зимой им набивали огромную траншею, пересыпая опилками. Так интересно было наблюдать, как в летний зной из недр земли выволакивают ледяные глыбы и крошат на мелкие куски. Во все стороны летели холодные искры, будто передавая привет от зимы.

Был на хуторе и свой Кулибин – электрик дядя Саша. Из подручных материалов он собирал нечто среднее между трактором и грузовиком и гордо разъезжал на этой чудо-технике по деревне.

После тяжёлой работы было где отдохнуть: в просторном клубе или же в читальном зале библиотеки. В основном люди сами веселили себя, устраивая в клубе весёлые вечера. Я уж не говорю о весёлых свадьбах и просто гулянках с пением протяжных казачьих песен.

Аккуратный дворик медпункта утопал в цветах, а сам домик облюбовали стремительные ласточки, слепившие под крышей гнёзда. Фельдшером-акушеркой почти два десятка лет работала моя мама. Всё она умела: и зуб удалить, и роды принять. Рожали тогда казачки прямо на дому. Дело естественное. Жившие на природе, занятые физическим трудом женщины отличались крепким здоровьем. Бывали годы, когда мама принимала по полтора десятка младенцев. И ни одного осложнения за все годы. Случались только комические моменты. Приняла однажды мама ребёнка, но поняла, что это ещё не всё. Будет ещё один. Так бабка, мать роженицы, узнав, что народится двойня, принялась ворчать: «Не надо, хватит и одного. Что же это такое, в самом деле». Но было уже поздно. Несмотря на протесты бабки, и второй малыш выпростался на свет Божий.

Разве мог тогда кто-нибудь предположить, что пройдёт каких-нибудь три десятка лет – и жизнь на хуторе едва будет теплиться. В поисках лучшей доли разлетелись многие его дети по свету, оставили свой прекрасный, но бездорожный, затерявшийся в песках хуторок. Другие же, отработав своё, отлюбив и отстрадав, отходив по песчаным тропкам, нашли вечный приют на хуторском кладбище, на могилках, как у нас говорят. Все они теперь в родной земле, мои хуторяне, рабы Божьи Александра, Федора, Лукерья, Маврея, Клавдия, Анна, Елизавета, Мария, Егор, Степан, Иван, Михаил, Евстигней, Кузьма…

Вот и состоялась через много-много лет моя встреча с родным хутором и земляками.

Нет теперь на хуторе ни школы, ни медпункта, ни клуба с библиотекой, ни ферм, ни сельсовета. Дольше всех продержался магазин, но и он закрылся. Там, где прежде стояли казачьи дома-курени, теперь только едва заметные бугорки, буйно поросшие травой. Как будто и не шумела тут десятилетиями, нет, больше, столетиями, жизнь, не кипели страсти людские, не раздавался детский смех. Всё заросло травой забвения, горькой полынью да жгучей крапивой. Вот и на месте хатки моей любимой бабушки Шуры прощально желтеют соцветия какого-то высокого, не знаю его названия, растения. А, нет, вспомнил: это же коровяк. Баба Шура многие годы не ладила с соседкой Агриппиной; ссорились, в общем-то, из-за пустяков. А теперь и на соседском поместье тоже только густая, высокая трава. Ещё печальнее смотрятся развалины, остовы домов. Если окончательно исчезнувшее с лица земли тёплое человеческое жильё стало частью природы, то эти руины кажутся непогребёнными скелетами.

Проникновенно сказано замечательным поэтом-земляком Виктором Политовым.

Неотступно мучает вопрос: почему же обезлюдело поселение в благодатном краю. Увы, это плата за технический прогресс, за ускоренную индустриализацию и урбанизацию. Ведь во всех западных развитых странах сельских жителей осталось очень мало. Только там этот процесс шёл медленнее, постепенно, с меньшими издержками. Много можно назвать причин умирания хутора: и объективных, и субъективных, обусловленных недалёкостью, а то и прямо глупостью властей, но разве от этого легче?

Всё-таки мне, моим сверстникам очень повезло родиться в глубинном хуторе, ибо уже во второй половине века двадцатого мы застали традиционный крестьянский уклад жизни, когда люди по большому счёту жили в гармонии и с самими собой, и друг с другом, и с природой. Та жизнь ушла в вечность, но она осталась в наших сердцах. Память о хуторском детстве помогает нам выдерживать головокружительный ритм жизни в больших городах. Кажется, что и сама земля помнит о том, что тут жили люди. На пепелищах трава особенно густая. То там, то здесь алеют сухие цветы бессмертника.

И всё-таки хуторок не сдаётся, живёт. Самые преданные его жители не покинули свою малую родину, веря народной мудрости: где родился, там и пригодился. Так приятно было встретиться с ними через столько лет. Сначала недоверчивое вглядывание друг в друга: неужели ты? Не может быть. Потом – крепкие объятия, слёзы на глазах, воспоминания. Как и прежде, подпешенцы кормятся с земли. Держат скотину. Благо пойменные луга богаты разнотравьем. В озёрах – хорошая рыбалка, в лесах – охота. Порадовал целый табун лошадей, направлявшихся к озеру на водопой. В задумчивых, безмятежных водах озера, как и вечность назад, отражаются облака и деревья.

Время от времени на хуторе селятся переселенцы из других мест, но приживаются немногие. Жизнь на отдалённом хуторе не каждый выдержит. Возвратился домой и кое-кто из бывших хуторян, не найдя счастья на стороне. Появились в Подпешенском и дачники из Волгограда и Михайловки, привлечённые природным раздольем. Нет, не хочет старинный хутор уходить в небытие, не хочет стать Атлантидой.

Неподалёку от хутора находится воинское кладбище, на котором покоится прах сотен солдат, погибших в годы Великой Отечественной войны. На левый берег Дона фашистов не пустили, и Подпешенский остался свободным. Над братской могилой возвышается величественный памятник – фигура не сдавшегося солдата. Воин и сейчас охраняет покой хутора. Не для того он пал, непобеждённый, на поле брани, чтобы в мирное время хуторок в песках умер, а каменный солдат остался его единственным жителем.

Живи, мой хутор.

Что-то есть…

Баба Шура жила в своей крытой камышом хатке с земляным полом на самом краю хутора. Для кого-то это был настоящий край света, глухой угол, Богом забытый. Сама же она, а это главное, так не считала, хозяйничая, как умела, на своём дворе или же в огороде. Была она старуха высокая, грузная, можно даже сказать, неуклюжая, с грубыми чертами лица. Родившись в конце девятнадцатого века в отдалённом казачьем хуторе, она так и жила в веке двадцатом неграмотной, хотя и прошла ликбез. Даже и расписаться толком не умела, выводя вместо подписи что-то вроде волнистой линии. Но тёмной старухой она не была. Всегда прислушивалась к тому, что происходит в большом мире. Радио в её доме не выключалось. Особенно любила она слушать телетайку – новости с телетайпной ленты. Как водится, сочувствовала вьетнамцам, ругала американцев за агрессию. А как радовалась, когда услышала, что премьер-министром Цейлона стала женщина, Сиримаво Бандаранаике.

При встречах с хуторянами допытывалась:

– Слыхали про Бандарьянку-то? Теперь она главная в правительстве на этом, как его? На Цейлоне. Женщина! Впервые в мире!

И столько гордости было в словах хуторской старухи, что казалось: не иначе, эта самая Бандаранаике её если не родственница, то уж точно близкая подруга.

Порассуждав о стремительном взлёте к вершинам власти непостижимо далёкой от неё цейлонки, баба Шура отправлялась на леваду полоть картошку. Как обычно, за ней увязывался внук Коля, не родной, а от племянника. Детей у старухи не было, хотя замуж она выходила, даже не один, а два раза. Мужья давным-давно покинули этот мир. Единственным светом в окошке для бабы Шуры стал маленький Колька. Любила она его самозабвенно, выполняла, как волшебная палочка, почти любую его просьбу. Но это была не слепая, портящая любовь, а в чём-то взыскательная. Баба Шура не держала как на привязи возле себя Колю, а повторяла:

– У тебя должны быть друзья. Без друзей никак нельзя. Вот и пословица такая есть: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Сто рублей для старухи не просто сумма, а целое состояние. В какое же смятение она пришла, святая душа, когда из своего любимого радио услышала от какого-то хохмача шутку: не имей сто рублей, а имей двести. Баба Шура просто растерялась и не знала, что и сказать на это. Хуже всего, что и Колька находился тут же. Благо ему хватило чуткости сделать вид, что он ничего такого не услышал. Мало ли что говорят по радио. После этого случая баба Шура, кажется, меньше стала доверять радио.

В тот вечер Коля застал бабу Шуру какой-то торжественной. Лицо её светилось. Она доставала наряды из стоявшего в чулане сундука: чёрную юбку, белую кофту, плюшевый жакет, цветастую шаль.

– Баба, ты куда? – удивлённо спросил мальчик.

– Петра пойду глядеть, – последовал ответ.

– Какого Петра? – ещё больше удивился Коля.

– Не какого, а великого, – со значением сказала старуха, надевая на шишковатые ступни новые брезентовые тапки-чирики, тоже праздничные, украшенные цветочками из цветной резины.

– Ты же в школу уже ходишь, а про царя Петра не знаешь, – укорила баба Шура любимого внука.

– А, про царя, – обрадовался Коля, – про царя я знаю. Так ты в кино, что ли, идёшь? – догадался мальчик.

– А то куда же, – примирительно буркнула старуха. – Пётр Первый, он много чего для Расеи сделал. Нашему брату, простому народу, ход дал. Вон, Алексашка Меньшиков пирожками торговал, а Пётр его в помощники себе определил за смышлёность.

Взяв костыль, баба Шура двинулась в клуб, отложив на время бесконечные домашние дела. Было в облике шагающей по песку старухи что-то величественное. Высокая, массивная – она сама чем-то напоминала Петра. Завидев нарядную бабку Шуру, все в хуторе знали: ну, пошла старая на Петра. Это уже никого не удивляло. Подобная картина повторялась из года в год. Фильм «Пётр Первый» в клубе раз-то в год точно крутили. И баба Шура не пропустила ни одного сеанса. Она шла в клуб и в летний зной, и в зимнюю стужу. Не могли её остановить ни покос, ни рытьё картошки. Пётр Первый – это святое. Царь-реформатор в исполнении могучего Николая Симонова буквально приворожил старуху.

Она и сама в своём неказистом вдовьем хозяйстве пыталась быть реформатором. Избушка бабы Шуры стояла над озером, за которым простиралось болото, твань, если сказать по-казачьему. Так бабуля отвоевала у твани место для огорода, по всем правилам мелиоративной науки. Не иначе, решила последовать примеру своего любимого царя Петра, построившего на болотах Питер. Вокруг места повозвышенней она прокопала канаву, сделав тем самым дренаж. Помимо всего прочего пришлось заняться и корчёвкой, вырубить несколько деревьев. Пни были сожжены. Зола не пропала, пошла на удобрение. Вместе с пнями сгорели и обитавшие в болоте змеи. Змеиную кожу долго потом носил ветер. В болото любили забираться коровы, чтобы полакомиться сочной зеленью. Пришлось поэтому обнести осушенное место высокой оградой из веток. А как же добираться до огорода? Давай баба Шура мостить гать, бросать в грязь ветки и сучки. Так получилась тропка. Много трудов ушло, зато огород вышел на славу. Плодородная свежая земля, влаги в достатке. И картошка хорошая уродилась, и овощи: помидоры, капуста, огурцы, морковь. Полив требовался только в самую жару, в середине июля. За водой далеко ходить не надо было. Прямо в конце огорода баба Шура выкопала колодец, быстро наполнявшийся болотистой водой. В вёдра то и дело попадались краснопузые лягушата. Глядя на прыгающих лягушек, старуха не преминула рассказать Кольке, который, конечно же, помогал поливать огород, байку о том, как раньше, в старину, в горшки с молоком бросали лягушек.

– Это для того делали, чтобы молоко было холодным. Лягушки-то холодные, вот они и остужают молоко, – объясняла старуха.

Коле бабкин рассказ казался сказкой, ну вроде сказки о царевне-лягушке. Только много позже узнал он, что действительно существовал такой обычай. Правда, выходило, что дело совсем не в холоднокровии земноводных. Просто лягушки всё время двигались, ныряли, тем самым не давая молоку свернуться.

Подросший Коля сам справлялся с поливом огорода на болоте. Ему нравилось пробираться туда через топь как на остров, наблюдать за охотившимся на лягушек желтоголовым ужом, слушать кукушку. Звонкое «ку-ку» раздавалось из лесной чащобы. Мальчик сразу же спрашивал:

– Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось?

Иногда приходилось считать так долго, что и со счёта собьёшься. Впрочем, Коля не расстраивался, когда кукуканье было очень коротким. Тогда он говорил с лёгкой душой:

– Это не считается, не считается.

И ждал следующего выступления вещей птицы.

Пока баба Шура расширяла своё хозяйство, люди потихоньку покидали родной хутор. Сманивали их огни больших и маленьких городов. Старуха очень боялась, что и семья племянника вместе с ненаглядным Колей покинет насиженные места. И тут в её голове созрел план. Баба Шура решила привязать родню к хутору, построив ей хороший дом. Года два откладывала она рублики от скромной пенсии, от продажи козьего пуха и картошки. Когда накопилась изрядная по хуторским масштабам сумма, объявила племяннику: будем строиться. Тот, поразмыслив, согласился. Кому не хочется пожить в собственном добротном доме. Работа закипела. Баба Шура самолично ездила выбирать дубовые брёвна на строительство. Строили, можно сказать, всем хутором. Дом получился большим, красивым. Позавидовал сосед и принялся сам за строительство. Повеселел хутор, приободрился. Кое-кто из решивших было уехать призадумался: «Люди строятся. Поживу-ка и я тут». А баба Шура удержала родню, пусть и на время.

Не оставалось в старухином хозяйстве без нововведений и птицеводство. Однажды в сарае у бабы Шуры появились пёстрые птенцы. Это она решила разводить цесарок. Эксперимент оказался неудачным. Птицы подросли, порадовали своим оперением в крапинку и гортанным клёкотом да и разлетелись в разные стороны. В суп ничего не попало. Потерпев неудачу с цесарками, баба Шура преуспела в разведении индеек. Теперь по двору важно разгуливал огромный индюк. Одна беда, напыщенную птицу боялся Коля. К дому любимой бабушки он подходил с опаской, издали крича: «Баба, баба!»

Выйдя из хаты на призывный клич, та недовольно ворчала:

– Не бойся, что он тебе сделает. Возьми хворостину да отгони. Ты же мужчина, казак. – И давала внуку прут.

Осмелевший в присутствии бабушки Колька решительно наступал на индюка, заставляя того ретироваться. С тех пор он не боялся важную птицу. Это только с виду индюк грозен, а на самом-то деле труслив.

Добившись кое-каких успехов в птицеводстве, баба Шура решила переключить своё внимание на садоводство. Давно ей хотелось стать обладательницей большого сада. Когда-то хутор славился своими садами и виноградниками. Потом всё это как- то захирело. Всё-таки в степи неподалёку от хутора кое у кого из хуторян сохранились сады, в основном вишнёвые. И как только баба Шура прослышала, что Клавдия Шишлина продаёт свой сад, сразу же побежала к ней. Пришлось даже подзанять деньжонок, чтобы купить сад. Зато теперь баба Шура была при вишнёвом саде, как какая-нибудь помещица Раневская. Да куда там Раневской. Та-то ведь прожила свой сад, а баба Шура, наоборот, приобрела, а ведь было ей уже за 70.

Сад находился не близко от дома, за полтора-два километра. Первым делом баба Шура огородила своё приобретение. Потом вырубила сушняк, выкосила траву, сволокла в кучу мусор. И всё, как всегда, одна. Ну Коля, конечно, в меру своих силёнок помогал. Да вертелась под ногами потешная дворняжка с весёлой кличкой Штучка. Как-то баба Шура обрадовала внука:

– Смотри, какая у нас штучка есть, – и показала маленького лохматого щенка.

Так и прилипло к собачонке это прозвище, как нельзя кстати подходящее ей, невероятно жизнерадостной, с вечно высунутым языком. Медлительная баба Шура и вёрткая Штучка составляли весьма колоритную пару. Одно слово, хуторская дама с собачкой.

К концу апреля вишнёвый сад стоял в бело-розовой кипени. Летом засверкал рубином сочных ягод. Уж и поела в тот год баба Шура вишенки. За всю жизнь столько не съела. Да и родных и соседей щедро наделила: ешьте, вишня своя. Была в саду и калина, высокое, сильное деревце. Её кисти рдели на ветвях, наливались соком до самых заморозков. Но и морозец не смог избавить калину от горечи. Коля только возьмёт красную ягодку в рот, чуть надкусит, как сразу же и выплёвывает – горько. А баба Шура ничего, пожуёт беззубым ртом, скажет: «Пользительная ягода!» – и продолжит обихаживать свой сад: то веточку какую подвяжет, то землю взрыхлит под молодыми вишенками, то обкосит траву вокруг яблони.

Все поголовно хуторские старухи крепко держались христианской православной веры. Атеизм им был нипочём. Как же без Бога? В каждой хате в переднем углу обязательно висели иконы, обычно Богородица с младенцем Христом и, конечно, Николай Угодник, самый почитаемый святой. Коля, глядя на икону с ликом Николая, так и думал, что это есть сам Бог. У бабы же Шуры и с Богом отношения складывались наособинку. Иногда она любила повольнодумничать, покритиковать виденных ей в далёкой молодости священников, которые чем-то не угодили. Но полностью отринуть Бога она не могла. В её хате икона, перешедшая от матери, занимала почётное место. Время от времени баба Шура любила повторять:

– Нет, что-то есть.

И опять, убеждённо:

– Нет, не может такого быть, чтобы ничего не было. Что-то, какая-то сила там, в вышине, есть!

Порассуждав так, успокоившись, баба Шура принималась за неизбывные дела. Хотя она и стремилась к новому, уклад её жизни был самый что ни на есть традиционный. Стряпала она в печке. Особенно хорошо у неё выходили хлебы, выпеченные на капустных листьях. За один присест Коля мог умять целую краюху, напитанную свежим капустным духом. У бабы Шуры была даже деревянная ступа, конечно, не для того, чтобы в ней летать. В ступе старуха тяжёлым металлическим пестиком толкла на кашу просо.

Коле нравилось наблюдать, как баба Шура гладила свои кофты-юбки. Утюга было два. Один, чтобы нагреть, надо было ставить на раскалённую печку, а во второй – насыпать багровые, пышущие жаром угли. Утюг с углями напоминал какое-то огнедышащее существо, время от времени плевавшееся искрами. Мальчику хотелось, чтобы искры вылетали как можно чаще. Бабушка желала прямо противоположного. Искорки могли прожечь ткань, если их моментально не стряхнуть. Свои побелевшие от времени волосы баба Шура мыла, как она говорила, щёлоком, дождевой водой, прокипячённой с золой.

Плавать в озере Коля учился не на покупном резиновом круге, а на самодельном, из кубышек. Баба Шура постаралась. Кубышки – это что-то вроде тыкв или кабачков вытянутой, грушевидной формы. Высушенные, они очень лёгкие. Стоит связать вместе пару кубышек – и спасательное средство готово. Куда надёжнее резиновых кругов держит на плаву. Кубышку так просто не проколешь.

Дверь в хату бабы Шуры была обита каким-то рыжеватым сукном. Даже маленький Коля заметил его непохожесть на хуторские вещи. Старуха объяснила:

– Это румынское одеяло. В войну через наш хутор гнали пленных румын. Холода стояли страшные. Обмороженные румыны были ещё и голодные. Голод сильнее холода. Вот один пленный и отдал мне одеяло за кусок хлеба. Ну мы и за так пленных подкармливали, хоть и сами досыта не ели. Жалко их было. Дашь какому варёную картошку, так он её прямо с кожурой и проглотит. Накрываться одеялкой той я требовала. Так и пошла она на дверь.

Наверное, это была единственная импортная вещь в доме бабы Шуры, а пленные румыны – единственными виденными ею иностранцами. Вообще, она редко редко выбиралась за хуторские пределы. У неё никогда не было паспорта. Баба Шура говорила:

– У нас же ведь местность непачпортивная.

В один прекрасный день баба Шура пришла к племяннику сосредоточенная. Ясно было, что она намеревается сообщить нечто важное.

– Хочу, чтобы Колька съездил в Москву, – объявила старуха.

Ударение в названии столицы она делала на первом слоге. И звучало это как-то по-старинному.

– Как же он поедет? Один, что ли? Да и где денег взять? – спросила Зинаида, жена племянника.

– Ты с ним поедешь. Денег я дам, – отрезала баба Шура.

Очень уж ей хотелось, чтобы Коля повидал мир. А Зинаида не слишком стремилась в столицу. Хлопотно. Всё-таки согласилась: хоть накуплю в Москве вещей добрых на всю семью. Так Колька побывал благодаря причудам бабушки Шуры в Москве. На этом старуха не угомонилась. Через год опять дала денег: езжай, Коленька, в Ленинград, город Петра, самый красивый на свете. Потом долго расспрашивала и о Медном всаднике, и о Петропавловской крепости. Посмеялась потешной скамейке в Петродворце. Сядет человек на неё, а на спину ему льётся вода.

– Такую забаву только царь Пётр придумать мог, – заключила старуха.

А рассказ о прогулке на теплоходе по Финскому заливу неожиданно прервала:

– Слушай, Колька, закончишь школу и езжай учиться в Ленинград на корабела. Будешь строить корабли! Это ж такая красота!

И это говорила старуха, которая кроме барж на Дону никаких судов сроду не видела. Не иначе, совет этот она дала под впечатлением фильма «Пётр Первый», где много о кораблях сказано и показано. А может, и фильм «Большая семья» о судостроителях её впечатлил. Увы, не стал Коля корабелом. Не хватило ему безоглядного романтизма своей хуторской бабки. Но совет её запал ему в душу. Занимаясь какими-нибудь скучными делами, восклицает он про себя: эх, жаль, не стал я корабелом.

Совсем постарела баба Шура, еле ноги таскает, но не сдаётся, не опускает руки. Решила она разбить около своего двора сад, на этот раз яблоневый. Шумливая соседка Махора её отговаривала:

– Сдался он тебе, этот сад, тётка Шура. Тебе скоро на попово гумно отправляться, а ты – сад.

– Ну, я помру, людям яблони достанутся, – со спокойной уверенностью ответила старуха.

– Людям, каким там людям, – не унималась Махора. – Скоро на хуторе и людей-то не останется.

Но бабу Шуру разве собьёшь. Уж что задумала, то непременно сделает. Скоро зашелестели рядом с её хатой нежные яблоневые листочки. Баба Шура щедро поливала молодые деревца, нося воду из неблизкого колодца. Все яблоньки принялись, пошли в рост, хотя почва была скудная, песчаная. Старуха не могла нарадоваться на дело рук своих. Последняя оказалась это радость в жизни бабы Шуры.

Вскоре она умерла, не дождавшись плодов с молодого сада. И никто не дождался. Оставленные без присмотра яблоньки через несколько лет засохли. И вишнёвый сад заглох, одичал. Да и людей в округе не осталось. Одни уехали. Другие поумирали. Отвоёванный бабой Шурой у болота огород поглотила трясина. Даже кукушка куда-то улетела. Кому ей теперь отсчитывать года? В клубе больше не показывают Петра Первого. Да и вообще ничего не показывают. Самого клуба нет, и зрителей на хуторе почти не осталось. И племянник недолго пожил в новом доме, перебрался-таки с семьёй в райцентр. Но дом стоит, и люди в нём ещё живут. И Николай нет-нет да вспомнит о садах бабы Шуры и о когда-то бывшем на болоте огороде. И подумает про себя, будто споря с кем то, может быть, с самим собой:

– Пусть и сады, и огород исчезли, будто их никогда и не было, но что-то ведь осталось, и вообще, права была старуха: что-то там, в вышине, есть. Определённо есть. И не зря баба Шура сажала сады, не зря.

Семья Тибо

Никогда я не читал так много, как в то время, когда учился в хуторской начальной школе. Сейчас вот жалуются: дети перестали читать, как бы их приохотить к чтению. А со мной была другая, прямо противоположная задача. Ну если не отучить меня читать, то, по крайней мере, поумерить прыть, настоящую страсть к этому занятию.

Книгочейству предшествовал бесписьменный период, когда я ещё не умел ни читать, ни писать. Книги заменяла моя бабушка Лариса, прекрасная рассказчица и чтица. И не только книги, но и телевизор. Тогда, в середине 60-х годов прошлого века, телевизоров на хуторе ещё не было.

В своё время бабуля окончила с отличием в хоперской станице Букановской церковно-приходскую школу, знала по-церковнославянски. Читала и рассказывала она нараспев, с чувством, будто молилась. Чтение для неё было своего рода священнодействием.

– Вот сейчас почитаем книжечку. Посмотрим, о чём там писано, – приговаривала бабушка.

Потом торжественно водружала на нос очки, бережно брала книгу, гладила обложку, наконец, не спеша открывала и начинала читать.

Конечно, на первом месте в репертуаре бабушки были сказки, вот уж действительно, бабушкины сказки. Почему-то это выражение употребляют в ироническом ключе. По-моему, совершенно напрасно. Люди, не наслушавшиеся в своё время бабушкиных сказок, обделённые. Бабушка знала великое множество сказок в разных вариациях. Что- то и присочиняла к известным сюжетам. Весьма интересны были мне и разные случаи из давнишней, особенно дореволюционной жизни. Из книжек, читанных бабой Ларисой, особенно запомнились две – «Спартак» Джованьоли и «Капитан Сорви-голова» Буссенара. Перед глазами выпукло вставал необычный, завораживающий мир, отдалённый во времени и пространстве.

Чудо перехода от безграмотности к умению читать и писать в моём сознании почему-то чётко не зафиксировалось. Наверное, именно потому, что это чудо. Волшебницами были мои первые учительницы Анна Георгиевна и Галина Викторовна.

Освоив грамоту, я стал читать всё подряд. Тут были и сказки, и другие детские книжки, и произведения явно не по возрасту. Помнится, много Горького читал. Причём не только «Старуху Изергиль», но и «Мать». Вообще, тянуло меня к толстым книгам. Особенно привлекали многочисленные толстенные тома «Семьи Тибо» Мартена дю Гара. Это были самые объёмные книги на самодельных полках нашей хуторской библиотеки. Пытался представить, что же это за семья такая. Наверное, очень большая, раз про неё написаны столь толстые книги.

Размещалась библиотека в небольшом домике, который она делила с сельсоветом. Одну комнату занимала власть, так сказать, светская, а целых две – духовная. Первая библиотечная комната от пола до потолка была заставлена стеллажами с книгами. Вторая отводилась периодике. Газеты меня тогда, к счастью, мало интересовали.