Читать онлайн Дневники: 1931–1935 бесплатно

Предисловие переводчика

В последней записи предыдущего тома дневников Вирджиния Вулф сидит у камина в Монкс-хаусе и пишет о романе «Волны»: «Но он, по-моему, все равно довольно хорош». Пять лет спустя, в записи от 30 декабря 1935 года, завершающей данный том, она размышляет о предстоящей каторжной работе по переписыванию и сокращению того, что в итоге стало романом «Годы». Глядя на ее карьеру романистки, мы сегодня понимаем, что публикация «Волн» в 1931 году ознаменовала триумфальную кульминацию прогресса, начавшегося с романа «Комната Джейкоба», и обретения Вирджинией собственного неповторимого голоса. И независимо от того, считаем ли мы «На маяк» или «Волны» зенитом ее творческого пути, едва ли можно сомневаться, что 1920-е были временем растущего мастерства и все большей самореализации Вирджинии, тогда как 1930-е годы, когда она написала книги «Флаш», «Три гинеи», «Годы» и «Роджер Фрай: биография», нельзя назвать столь же благополучным творческим периодом.

Однако в начале работы Вирджиния была очень далека от того, чтобы считать «Годы» бесперспективным начинанием, – она взволнована и поглощена своей идеей. Вирджиния никогда не воспринимала «Флаш» всерьез и на протяжении почти всего десятилетия собирала материал (иногда смеха ради, иногда с глубоким праведным гневом) для той полемики, которая после множества предварительных форм и названий (в том числе «О презрении» и «Следующая война») в итоге превратилась в «Три гинеи». Феминистская нота, едва заметная в предыдущих работах, теперь звучит четко и постоянно. Однако «Три гинеи» – это не просто женский протест против высокомерия, глупости и жестокости мужчин в их отношениях с противоположным полом, а еще и беспощадная критика. Мужчины правят миром с начала времен – и каков результат? В период, который охватывает данный том дневников, постепенно становилось очевидно, что чудовищная бойня 1914–1918 гг. не привела ни к чему, кроме условий для еще более масштабной и ужасной катастрофы. Это годы, когда фашизм и крайний национализм начали свое неодолимое шествие к новой войне; годы крушения радужных надежд 1920-х британским реакционным правительством, которое, потворствуя внутренним проблемам, показало свою неспособность противостоять внешним угрозам. Худшее еще впереди, но уже к концу 1935 года картина проясняется: безработица внутри страны и политика умиротворения внешнего агрессора.

К этой зловещей динамике общественной жизни добавились личные горести самого тяжелого свойства. В 1932 году умер Литтон Стрэйчи, и вместе с ним исчезла целая глава юности Вирджинии. Вскоре за его смертью последовало самоубийство Доры Кэррингтон, и эта трагедия воспринималась еще острее, поскольку Вирджиния сама часто думала о суициде. В 1934 году умер Роджер Фрай, и эта утрата ударила по Вирджинии еще сильнее, отчасти из-за опустошительного воздействия на ее сестру, а отчасти потому, что она сама ценила его и как профессионала, и как личность. Литтон уже несколько лет жил в своем собственном кругу, тогда как Роджер оставался гораздо ближе к тому, что можно назвать сердцем «Блумсбери», если считать Вирджинию Вулф и Ванессу Белл ядром этого эфемерного образования. Роджер привнес в жизнь своих друзей доброту и заботу, вечную молодость духа, авантюризм и богатство своего ума, а его смерть обокрала их, сделав существование бесплодным и лишенным прежней смеси веселья, споров и интеллектуальной честности, которую неизменно порождало присутствие Фрая. Наконец, в 1935 году Фрэнсис Биррелл – сравнительно молодой человек – был сражен раком мозга и умер. Фрэнки никогда не был близок Вирджинии так, как Литтон и Роджер, но все, кто знал Биррелла, не могли не любить его и не ужасаться жестокости судьбы, лишившей их столь восхитительного человека. Уход Фрэнсиса тронул Вирджинию и в другом смысле, ведь он встретил смерть в трезвом уме и с жизнерадостной философией, проистекавшей не из религиозных убеждений, а из твердого рационализма.

Остро переживавшая по поводу своей репутации, Вирджиния, тем не менее, не желала принимать общественные награды, ставшие следствием растущего признания ее достижений. Должность лектора в Кембридже, почетная степень Манчестерского университета, Орден Кавалеров Почета – от всего этого она вежливо отказывалась. И хотя Вирджиния, казалось, относилась к этим дарам почти как к пустякам, она не могла так же легко отмахнуться от враждебных насмешек Суиннертона, Мирского и Уиндема Льюиса. И хотя дань уважения не сильно радовала Вирджинию, критика недоброжелателей, напротив, причиняла ей сильную боль.

Вирджиния часто преувеличивала пустяковые неприятности, и действительно, остро переживая большие трагедии, она отмечает проблемы поменьше, в частности снова и снова возвращается к извечному конфликту между стремлением вести общественную жизнь и потребностью в одиночестве и спокойствии.

Из вышесказанного можно подумать, будто страницы четвертого тома дневников окажутся записями о неизбывном горе, но это очень далеко от правды. Вирджиния Вулф, как она сама часто отмечает, была счастливой женщиной, обладавшей талантом наслаждаться жизнью и радоваться, причем под жизнью понимается все: от созерцания природы до человеческих взаимоотношений. Проницательность наблюдений за людьми и природой и, надо подчеркнуть, их точность, очевидны во всех дневниках Вирджинии, обращает ли она свое внимание на миниатюрную горничную во французском отеле или записывает разговор с Йейтсом, Шоу или Элиотом; описывает ли она погоду в долине Уз или на равнинах Марафона1. Пожалуй, самые яркие страницы этого тома посвящены заграничным поездкам, которые они с Леонардам совершили в эти годы, во Францию, Италию, Грецию, Голландию, Германию и, прежде всего, в Ирландию в 1934 году. Хотя Вирджиния знала французский и немного итальянский (и могла читать), общаться на этих языках ей было довольно трудно, а вот в Ирландии она встретила людей, которые прекрасно говорили на ее родном языке, что привело писательницу в восторг и заставило воспринимать ирландцев как коллег по писательскому ремеслу.

Разумеется, основой существования Вирджинии является ее творческая среда, а триумфы и невзгоды, связанные как с собственной работой, так и с другими людьми, пронизывают весь дневник. В этот период Вирджиния писала гораздо меньше критики, чем раньше (хотя многое переработала и опубликовала второй том «Обыкновенного читателя»), в основном потому, что успех художественных произведений избавил ее от необходимости зарабатывать на жизнь таким способом. Однако Вирджиния по-прежнему читала запоем, включая, надо не забывать, бесчисленные рукописи, представленные для публикации в «Hogarth Press». Издательство Вулфов превратилось в серьезное предприятие, которое все чаще казалось Вирджинии камнем на шее у нее и Леонарда. В 1931 году они нашли многообещающего менеджера в лице Джона Леманна, но через восемнадцать месяцев он ушел (чтобы вернуться три года спустя), а попытки Вирджинии ослабить привязанность Леонарда к своему детищу и сделать их обоих более свободными, не увенчались успехом. Разногласия Вирджиния и Леонарда порой служат подспорьем для мифов о том, что они были враждебно настроены друг к другу, – смехотворная теория, если бы ее не воспринимали всерьез. Однако эти дневники должны убедить непредвзятого читателя, что, несмотря на мелкие разногласия и размолвки, которые было бы странно не обнаружить между двумя выдающимися людьми, брак с Леонардом являлся основой жизни Вирджинии и был действительно удачным, благополучным и счастливым союзом.

Аббревиатуры и сокращения

N&A – Nation & Athenaeum

NSN – New Statesman and Nation

В. или ВВ – Вирджиния Вулф:

ВВ-Д-0 – «Дневники: 1897–1909»

ВВ-Д-I – «Дневники: 1915–1919»

ВВ-Д-II – «Дневники: 1920–1924»

ВВ-Д-III – «Дневники: 1925–1930»

ВВ-ОЧ-II – «Обыкновенный читатель. Серия 2»

ВВ-П-II – «Письма: 1912–1922»

ВВ-П-III – «Письма: 1923–1928»

ВВ-П-IV – «Письма: 1929–1931»

ВВ-П-V – «Письма: 1931–1935»

ВВ-П-VI – «Письма: 1936–1941»

КБ-I – Квентин Белл «Биография Вирджинии Вулф. Том I:

Вирджиния Стивен, 1882–1912»

КБ-II – Квентин Белл «Биография Вирджинии Вулф. Том II:

Миссис Вулф, 1912–1941»

Л. или ЛВ – Леонард Вулф:

ЛВ-III – «Новое начало. Автобиография: 1911–1918»

ЛВ-IV – «Вниз по склону. Автобиография: 1919–1939»

ЛПТ – Литературное приложение «Times»

РФ-П-II – Роджер Фрай «Письма: 1913–1934»

ЧП – Член парламента

1931

Вулфы приехали в Монкс-хаус 24 декабря. Вирджиния почти сразу слегла в постель с температурой и практически не вставала до конца года. Она продолжала вести дневник в тетради, которой пользовалась с сентября (Дневник XX).

2 января, пятница.

Это переломный момент. Дни становятся длиннее. Сегодняшний день был прекрасен от начала до конца – впервые, по-моему, с тех пор, как мы приехали сюда. А еще я наконец-то прогулялась по холмам и около трех часов дня увидела в чистом голубом небе над широкими, затянутыми дымкой полями, словно ранним июньским утром, луну, бледную и полупрозрачную.

Вот мои обещания на ближайшие три месяца нового года.

Во-первых, не звать гостей. Не привязываться.

Во-вторых, быть свободной и доброй по отношению к самой себе, не таскаться по вечеринкам, а запереться в студии и спокойно читать.

Хорошо поработать над «Волнами».

Не переживать о заработке.

Прекратить раздражаться из-за Нелли и понять, что она того не стоит, а если ничего не получится, то ей придется уйти. Не дать в очередной раз слабину и не позволить Нелли остаться2.

Но самое важное обещание – не давать обещаний. Иногда читать, иногда отдыхать от чтения. Гулять – да, но не принимать никаких приглашений. Что касается одежды, я хочу покупать красивую.

Сегодня «Sandles»3 привезли «Миранду», и теперь она стоит в алькове. Вчера мы ездили в Чарльстон, и я довольно успешно боролась с обычной депрессией. Может, все дело в легкомыслии чарльстонцев? В их насмешках? Но все не так уж плохо, а как обычно. Там был Дункан4. Мы вошли, и комната, как всегда, напоминала, красную пещеру в глубокой зимней лощине.

Вулфы вернулись из Родмелла на Тависток-сквер 52 на машине после обеда в среду, 7 января.

7 января, среда.

Что ж, мы только вернулись, выпили чаю, позвонил Фрэнки Биррелл5 и сказал, что его уволили, а до ужина еще два часа. Ну и чем мне себя занять? Не хочу тратить время на размышления о вновь нанятых слугах: о Нелли на кухне и Лотти6, пытающейся спрятаться в спальне. Не могу сосредоточиться ни на «Огромной комнате»7, ни на мадам Дюдеффан8. Л. разбирается с делами мисс Белшер9 и с почтой.

Нет у меня в голове прилива весенней бодрости: за эти две недели я не видела ни волнистых холмов, ни полей, ни изгородей – одни только дома с горящими каминами, страницы, перья и чернила в свете ламп – будь проклят мой грипп. Здесь очень тихо – ни звука, кроме шипения газа. Ох, какой же холод был в Родмелле! Замерзла как собака. Зато написала несколько потрясающих предложений. Ни одна книга не занимала меня так, как «Волны». Почему даже сейчас, в конце, нет ни бойкости, ни уверенности, а одни лишь мелкие придирки; пожалуй, я бы могла написать солилоквий10 Бернарда так, чтобы разорвать повествование, копнуть глубже и добиться движения прозы – клянусь, могла бы, – причем так, как еще никто не делал, – добиться ощущения смеха, непринужденных бесед и рапсодии. Каждое утро в моем котелке появляется что-то новое, чего раньше никогда не было. Но текст не дышит, ведь я постоянно выбиваюсь из ритма и уплотняю его. У меня накопилось несколько идей для статей: одна о Госсе11, критик как собеседник; критик в кресле12; другая о письмах; третья о королевах…

Вот в чем правда: «Волны» написаны с таким напряжением, что я не могу просто взять и читать их между чаем и ужином; и писать могу не больше часа, с 10 до 11:30; а перепечатывание – едва ли не самая сложная часть работы. Случится чудо, если в будущем я смогу писать свои маленькие книжки по 80 000 слов хотя бы года за два! Но я, скорее всего, подниму паруса, накренюсь в бок и пущусь, словно парусник, в очередное авантюрное приключение – во что-то вроде «Орландо».

Раз или два я выглядывала из окна на рассвете – краснота морозного неба, будто угли от дров; густой иней на полях; горящий в некоторых коттеджах свет, – и возвращалась в постель, кутаясь в одежду. Каждое утро я брала мехи, раздувала огонь в камине и почти всегда согревалась к приходу Л13.

Как же я не люблю голоса и хихиканье слуг. Хватит, прекратите!

Вечером мы включим «Большую фугу» [Бетховена] – думаю, позвонит Этель. Сейчас пойду вниз за почтой. Письма от Тома14, Лин15 и Этель16; меня просят принять участие в симпозиуме на тему Любви – больше ничего. Но у нас уже расписаны встречи с шестью людьми вплоть до понедельника, и Джон Леманн17 самый важный из них. Надо ли мне написать Артуру Саймонсу18 о его романе? О боже! Неужели нет устройства, чтобы камин не затухал хотя бы часа полтора.

10 января, суббота.

Весьма вдохновленная прочтением собственного эссе о поэзии в художественной литературе19, я пишу здесь, вместо того чтобы корпеть над Данте20. (Правда, после часового чтения «Волн» я получаю от Данте больше удовольствия, чем почти от любого другого автора, поэтому надо найти в себе силы и взяться за него.) Клайв21 заглянул минут на пять, чтобы попрощаться.

– И посмотреть, как у вас дела, – говорит он.

– А у тебя как? – спрашиваю я.

– Почти ослеп, – отвечает он довольно тоскливо.

Такие вот у нас отношения 10 января 1931 года в 17:10. Боже мой, какая странная штука – жизнь!

Сегодня днем мы с Леонардом прогулялись по маленьким грязным улочкам Севен-Диалс22 до Чаринг-Кросс-роуд. Какое же у меня было слезливое настроение от жалости к Леонарду и себе! И я спросила: «Не хочешь купить белку за полкроны [2,5 шиллинга]?». Чувство скорби охватывает тебя мгновенно.

Ради связности текста скажу, что Леманн может нам подойти – подтянутый парень с орлиным носом, румяный, с очаровательными юношескими кудряшками; да, но он настойчивый и резкий. «Оплачивается ли период обучения? Смогу ли я брать книги издательства “Hogarth Press”?» Не слишком приятное впечатление, разве что, видит бог, глаза выдают в нем человека с богатым воображением. Мы предлагаем четыре, а то и пять тысяч фунтов [в год] в качестве его доли.

Ну вот, эти цифры прогнали прочь мое волнение и дух восторга, которым я была окрылена, даже несмотря на многочисленные хлопоты по хозяйству (опять эти слуги) и пережаренное мясо.

Думаю, немного Данте не помешает – Песня XXVI.

20 января, вторник.

В тот самый момент, когда я принимала ванну, в голову пришла задумка целой новой книги* – продолжение «Своей комнаты» – о сексуальной жизни женщин; возможно, она будет называться «Профессии для женщин» – боже, как волнительно23! Все это проистекает из моей статьи, с которой буду выступать в среду в обществе Пиппы24. Теперь надо вернуться к «Волнам». Хвала небесам, но как же я взволнована.

* Это, наверное, «Здесь и сейчас» (май, 1934).

23 января, пятница.

Увы, я слишком взволнована, чтобы продолжить работу над «Волнами». Остается придумывать «Открытую дверь» (или как это будет называться?). Нравоучительно-демонстративный стиль вступает в противоречие с драматическим – мне трудно снова вжиться в Бернарда.

Выступление состоялось; Л., как мне кажется, немного возмущен – интересное наблюдение, если я права. Двести слушателей – хорошо одетые, увлеченные и в основном красивые молодые женщины. Этель в голубом кимоно и парике. Я рядом с ней. Ее речь разухабистая и непосредственная; моя слишком сжатая и метафоричная. Неважно. Четыре человека хотят напечатать свои речи25. Конечно, я очень устала, а сегодня утром не смогла взять себя в руки и продолжить «Волны». Мне будто 99 лет, и чуть что болит голова – боже, как часто из-за этого теряют в силе последние главы моих книг! А теперь еще и «Открытая дверь» разрывает разум на части. Но тут уж ничего не поделаешь.

Вита26 вчера вечером: «Если даже я, самая удачливая из женщин, задаюсь вопросом “в чем смысл жизни?”, как остальные-то вообще живут?». Она в каком-то подавленном состоянии. Говорит, что похвала ее книг, доставляет больше боли, чем удовольствия, и я охотно верю. Писателей скромнее, наверное, никогда не было. И все же она зарабатывает £74 за одно только утро – я имею в виду присланный за рассказ чек.

26 января, понедельник.

Хвала небесам, в этот первый день моего 49-летия я могу честно сказать, что стряхнула с себя наваждение «Открытой двери» и вернулась к «Волнам»: взглянула на всю книгу целиком и придумала концовку – надеюсь управиться быстрее, чем за три недели. К тому времени уже наступит 16 февраля, и я планирую, что, закончив с Госсом или, быть может, статьей, я поработаю над черновым наброском «Открытой двери», а доделаю его к 1 апреля. (Пасха будет 3 апреля). Затем, надеюсь, мы отправимся в путешествие по Италии; вернусь 1 мая и закончу «Волны», чтобы в июне отдать книгу в печать, а в сентябре она выйдет в свет. В любом случае это лишь примерные сроки.

Вчера в Родмелле мы видели сорок и слышали первых весенних птиц, резких и эгоистичных, прямо как мужчины; палящее солнце; гуляли по склонам горы Каберн; вернулись домой через Хорли27; видели, как три человека выскочили из синего автомобиля и помчались без шляп через поле. Увидели среди деревьев и коров серебристо-голубой аэроплан, на вид не поврежденный. Сегодня утром в газете написали о смерти трех человек вследствие падения аэроплана28, а мы продолжаем жить, и это напоминает мне эпитафию из «Греческой антологии»: «Пока я тонул, другие суда плыли дальше»29.

Вот какие заголовки запомнились мне сегодня: «Ганди30 вышел на свободу»; «Павлова31 будет похоронена в Голдерс-Грин»; «Убийство потрошителя в Блэкхите32»; «Смерть леди Сент-Элье33», которая была так чертовски снисходительна ко мне 30 лет назад.

2 февраля, понедельник.

Мне кажется, что я вот-вот закончу «Волны». Думаю, в субботу.

Всего лишь заметка автора: никогда еще я так не напрягала свои мозги написанием книги. Доказательством служит то, что я почти не могу ни читать, ни писать ничего другого. Могу только развалиться на диване после утренней работы. Боже, какое меня ждет облегчение в конце недели – появится чувство, что с этой каторгой, с этой затеей покончено. Полагаю, мне удалось воплотить задумку, но есть ощущение, что я всеми правдами и неправдами вымучила из себя то, что хотела сказать. Думаю, эта вымученность бросится в глаза читателям и обернется неудачей. Ну и ладно – смелая попытка того стоила. Скоро я вновь буду радоваться свободе, наслаждаться бездельем и не обращать ни на что внимания; потом я смогу сосредоточиться на чтении, чего не было, страшно подумать, уже месяца четыре. На написание этой книги у меня ушло 18 месяцев, а в свет она выйдет только осенью.

На днях Уильям Пломер34 говорил о своем новом романе – не то автобиография, не то история эмигранта – больше, чем Л. сказал о своих книгах за всю жизнь.

4 февраля, среда.

День испорчен для нас обоих. Каждое утро в 10:15 Л. должен быть в суде, куда созывают всех присяжных, включая его, но заседание каждый раз откладывается до 10:15 следующего дня. А еще сегодня утром я собиралась нанести сокрушительный удар в «Волнах» – уже дня через два Бернард скажет «о Смерть!», – но все испортила Элли35, которую ждали ровно в 9:30, а она явилась только в 11:00. Сейчас уже 12:30; мы сидели и разговаривали о месячных и женщинах с профессией, но все это было после обычных манипуляций со стетоскопом и попыток определить причину моей повышенной температуры. Не будь нам жалко семи гиней, я бы прошла обследование, но нам жалко. Сейчас я приму «Bemax» [тонизирующее средство] и… – обычная рутина.

Как же странны и неожиданны эти последние проволочки с «Волнами»! А ведь я собиралась закончить книгу еще к Рождеству.

Сегодня приедет Этель. В понедельник я ходила послушать ее репетицию у леди Льюис36. Огромный дом на Портленд-плейс с белоснежной Адамовой37 лепниной, напоминающей крем на свадебном торте; с вытертыми красными коврами и гладкими ровными поверхностями, выкрашенными в тускло-зеленый цвет. Репетиция проходила в длинной комнате с эркерным окном, чуть ли не упирающимся в соседний дом, – металлические лестницы, дымоходы, крыши – безжизненный кирпичный пейзаж. В Адамовом камине пылал огонь. Леди Л., теперь уже напоминающая бесформенную сосиску, и миссис Хантер38, обтянутая атласом, сидели бок о бок на диване. Возле рояля у окна стояла Этель в мятой фетровой шляпе, свитере и короткой юбке, дирижируя карандашом. На кончике ее носа висела капля пота. Мисс Саддаби39 пела партию Души, и я заметила, что она одинаково играет состояния экстаза и вдохновения как в комнате, так и в концертном зале. Были двое молодых, вернее, моложавых мужчин. Пенсне Этель постепенно сползало к кончику носа. Она то и дело подпевала, а один раз, решив взять очень низкую ноту, издала кошачий вопль, но Этель все делает с такой отдачей и непосредственностью, что в этом не было ничего смешного. В такие моменты у Этель напрочь пропадает всякое стеснение. Жизнь бьет в ней ключом, струится энергия, и она так мотает головой, что шляпа вот-вот упадет. Этель ритмично вышагивает по комнате, давая понять Элизабет40, что это и есть греческая мелодия; потом идет обратно. «Мебель начинает двигаться», – говорит она, имея в виду сценические эффекты с реквизитом, символизирующие не то побег, не то неповиновение и смерть заключенного. Как по мне, эта музыка слишком литературна, слишком подчеркнуто дидактична41. Но меня всегда поражает сам факт музыки – то, как Этель извлекает из своего практичного энергичного пронзительного разума связные аккорды, гармонии, мелодии. А что если она великий композитор? Эта фантастическая способность – обыденность для нее, всего лишь основа бытия. Дирижируя, она слышит музыку как Бетховен42. Когда Этель шагает, поворачивается, крутится вокруг нас, безмолвно замерших на стульях, она думает лишь о том, что это самое важное сейчас событие во всем Лондоне. Возможно, так оно и есть. Да, а я наблюдала за удивительно чутким и проницательным еврейским лицом старой леди Л., которая трепетала, как крылья бабочки, в такт звуку. Как же чувствительны к музыке старые еврейки – до чего податливы и послушны. Миссис Хантер сидела как восковая фигура, собранная, обтянутая атласом, застывшая, вцепившаяся в сумочку на золотой цепочке.

7 февраля, суббота.

Сейчас, в оставшиеся несколько минут, я должна констатировать, хвала небесам, что «Волны» закончены. Я написала финальные слова «о Смерть!» 15 минут назад, а последние десять страниц накатала с таким рвением и опьянением, что казалось, будто я бегу и спотыкаюсь о собственный голос, и слышу только его, словно некоего оратора (как тогда в безумии). Я пришла в ужас, вспомнив голоса, которые раньше роились вокруг меня. Как бы то ни было, дело сделано, и я минут пятнадцать просидела в состоянии блаженства, покоя и даже немного всплакнула, думая о Тоби43 и о том, не написать ли мне на первой странице «Посвящается Джулиану Тоби Стивену (1881–1906)». Думаю, нет. Физические ощущения триумфа и облегчения! Хорошо это или плохо, но дело сделано и, как я почувствовала в конце, не просто сделано, а завешено, закончено, воплощено – да, пускай поспешно и очень фрагментарно, но я как будто поймала рыбу с крупным плавником, закинув сеть в волны, которые привиделись мне над пустошами Родмелла, когда я дописывала «На маяк» и поглядывала в окно44.

Что меня особенно удивило на заключительном этапе, так это свобода и смелость, с которой мое воображение подхватило, использовало и отбросило все заготовленные образы и символы. Я уверена, что их надо использовать именно так: не в качестве связующих элементов, как я пыталась сначала, а просто как образы, не функциональные, а намекающие. Таким образом, я надеюсь, что шум моря, птицы, рассвет и сад чувствуются интуитивно и подспудно выполняют свою функцию.

14 февраля, суббота.

Два дня назад я сделала завивку и, когда Несса45 высказала неодобрение, едва не впала в отчаяние. «Брошу миру вызов с кудрями», – отважно сказала я себе в шесть утра. Люблю свою тягу к экспериментам.

Вчера приходила Джанет Кейс46, сморщенная, похудевшая, потускневшая, постаревшая и явно очень бедная. Я обратила внимание на ее дешевые туфли и старую грязную бархатную шляпу. Наверное, ей уже за 70, но мне всегда кажется, что 45. Джанет цепляется за молодость. «Но мы вообще не видимся с молодежью», зато она читает Т.С. Элиота и т.д. Джанет не теряет рассудка, но боже мой – как грустно, когда наши учителя становятся нашими же учениками! Полагаю, у нее была гораздо более тяжелая жизнь, чем мне казалось: болезнь, нищета и в целом стесненность; все время наедине с Эмфи47; никакой роскоши и одна только мысль – это лишь догадка – бросить ей Эмфи или нет. Она жила у 91-летнего старика. Странное, цепкое, тревожное чувство вызывает подобная старость; лицо ее заострилось, побледнело, осунулось; глаза те же. Как я раньше ждала наших уроков, а потом еще были споры, переживания. Она сказала, что мы начали заниматься, когда мне исполнилось 17 лет. Она чувствовала себя неудачницей.

17 февраля, вторник.

Я чувствую, что мы, по сравнению с Олдосом48 и Марией49, неудачливы. Они сегодня уезжают на шахты и фабрики, в «черную страну»50; приехав сюда, они отправились в доки; хотят посмотреть Англию; собираются в Москву на Конгресс51, посвященный сексу; были в Индии; поедут в Америку; говорят по-французски; посещают знаменитостей, а я все сижу как жук в банке. Туман сгущается. У меня сломалась электрическая лампа (приходится жечь свечи). Господи, как мало я видела, делала, жила, чувствовала и думала по сравнению с Хаксли, по сравнению с кем угодно. Из года в год мы тут трудимся, читаем и пишем. Ни приключений, ни путешествий. Туман все гуще. Мы будто привязаны какой-то невидимой веревкой. Добавьте к этому мою гиперчувствительность к родственным узам. К Нессе, например. Думаю, она гордится собой; думаю, она самодостаточна; думаю, ее красоту восхваляют; думаю, что я ей не нужна; я думаю миллион вещей в минуту. Мое хвастовство мне же и вредит. Но я двигаюсь дальше – по «Волнам». Мое судно плывет вперед; качается на волнах среди пустых бутылок и клочков туалетной бумаги. Ох, а еще эти слуги: Лотти, миссис М. [поденщица]. Нелли устроилась с комфортом до конца жизни.

Мне надо написать сразу шесть статей, но о чем? И рассказ52. А он о чем? Мне нравится только моя способность чувствовать. Не будь я так несчастна, я бы и счастлива не была. Хаксли уже, наверное, подъезжают к Честерфилду [Дербишир], где возьмут интервью у менеджеров. Олдос берет жизнь в свои руки. Он «современный», невероятно спортивный и предприимчивый. Он сможет сказать, что не растратил молодость впустую. Небольшое раздражение – стимул для него. Смерть уже близко; все бессмысленно; надо хотя бы увидеть и прочесть все, что можно. Думаю, ни одна вещь не доставляет ему такого удовольствия, как мне. Лучшего утешения я найти не могу.

9 марта, понедельник.

В начале марта, уже больше недели назад, я отправилась к леди Розбери – пустой затхлый зал, буфет, пожилые дворецкие и пэры. Леди Р.53 молодая и короткостриженая. Лорд Ревелсток54 – образцовый джентльмен. Икра. Леди Оксфорд55. Любопытный свирепый взгляд, сильный и скованный. «Я знала вашего отца, вашу мать» и т.д. и т.п. Придет на чай. Хочет, чтобы я написала о ней книгу. Ощущение барабанного боя, грохота; скрежетания безжалостных клыков Этель; ее непреодолимого тщеславия и какой-то боли, будто бы детской тяги к празднику – «как безвкусно, как ничтожно» – она переживает провал «Тюрьмы»; у нее отчаянное, истерическое веселье; всего один подаренный букет; ее старая голова в потрепанном парике. Какими смешанными были мои чувства и какой измученной, замерзшей и разочарованной была я сама; в ушах звенело; ни тепла, ни уюта, ни легкости – сплошные усилия, напряжение и ощущение тщетности происходящего.

16 марта, понедельник.

Эти немногочисленные и довольно резкие записи, демонстрируют, как мне кажется, оборотную сторону «Волн», их откат. По утрам я пишу небольшие статьи, а сегодня должна была делать наброски «Великих домов»56, но у меня нет материала. Днем постараюсь взглянуть на дома Карлайла57 и Китса58. Завтра я обедаю с Джорджем59 и Маргарет, чтобы познакомиться с Ротенштейнами60. Мисс Холтби61 пишет обо мне книгу. Так и живем в ожидании, что выглянет солнце и запоют птицы, а мы, очень надеюсь, завершим этот круговорот трехнедельным отпуском. Я очень его жду. Никогда еще, кажется, я не работала так усердно, как в этом году. В эмоциональном плане я постоянно вынуждена проявлять некоторую сдержанность в отношениях с Нелли; и всего одна только яркая вспышка – вечеринка62 леди Розбери с Этель, с этой доблестной и суровой, старой как мир женщиной. С ней очень приятно иметь дело. И я уважаю ее способность игнорировать меня. Она сказала, что начала читать декана Инджа63, когда поняла по моему измученному, холодному и грубоватому тону, что «все кончено». Сила собственных чувств дарует ей власть над людьми и толкает вперед, но также на безрассудства. Пресса улюлюкает, освистывает ее. Неважно. У Этель уже новые планы. Интересно, что она сама думает о своей музыке?! Она опускается до объяснений в «Time & Tide»64, и это выглядит жалко. Нет, не могу я писать сегодня утром.

Как-то вечером встретились с Барбарой65, Джулианом66 и Бетти Дженкинс67; Джулиан волнуется по поводу своих стихов. В общем, мои тихие выходные в Родмелле на следующей неделе будут посвящены обсуждению Поупа68 и т.д. Ужасно не хочу этого, но и отказать молодежи не могу. Энн69, Тоби Хендерсон70 и я идем на «Башни Тантиви»71. Но хватит хандры и ерунды.

Несомненно, подавленное настроение, предвещающее глубокое уныние, радует друзей больше, чем наше торжество и успех72.

19 марта, четверг.

Этель вчера очень переживала по поводу своего характера и производимого на других людей впечатления. Думаю, она заблуждается относительно собственных мотивов в борьбе с рецензентами: «исключительно ради других музыкантов, особенно женщин»; «мне нечего терять, ведь я всю жизнь терпела пренебрежение» и т.д. Думаю, она обеспокоена собственным величием, нуждается в заверениях и хватается даже за самые абстрактные замечания вроде моего, говоря «это как раз то, что я хотела от тебя услышать», то есть с честью доводит проигранную партию до конца. «Но я терпеть не могу богему. Прежде всего мне нужен свежий воздух. Поэтому я всегда заявляла о себе. Я была подругой императрицы73 и посла. Я не могу позволить себе быть déclassée74. Я этого просто не вынесу» (по поводу ее гипотетического положения в римском обществе).

Есть ощущение, что природа наградила ее всем, кроме способности к самовыражению в музыке – отсюда соревновательность, агрессивность и тревожность натуры – единственный выход для эмоций перекрыт. Она вечно колотит в дверь, но та не поддается; бросается на меня, на леди Кунард75, на всех подряд с неистовством измученного, загнанного зверя. Но она скорее умрет, чем допустит это [déclassée]. Отсюда непомерный эгоизм и неутолимая жажда похвалы, ведь ей отказано в единственном истинном удовольствии. Короче говоря, утомительная собеседница.

Разговор с Кристабель76 вчера вечером:

– Я ставлю Л. выше всех присутствующих – даже выше вас, хотя ценю вас больше остальных.

– Мой четвертый ребенок77 не от мужа.

Вчера вечером78 я ей не понравилась, и она мне не доверяла.

Дезмонд79, Велинда Бенита80?, Ванесса, Рэймонд81, Вита, лорд Дэвид82, Дункан, Джулиан.

25 марта, среда.

И вот я сижу и жду, когда поеду к Ричмондам83; обедала с Клайвом; собираюсь поужинать с Волками84. Вино за обедом освежает меня и поднимает настроение. Равно как и Тома. Плохо дело. Моя завивка распустилась. Была вчера в доках с Гарольдом85. Завтра вечеринка Этель у Нессы. В пятницу «Башни Тантиви» – сразу вспомнила, что надо написать несколько писем, перед тем как переодеться. Боже, боже.

28 марта, суббота.

Вчера вечером умер Арнольд Беннетт86, и это огорчило меня сильнее, чем я могла предположить. Милый искренний человек, непростой и немного неловкий в жизни; благонамеренный; неуклюжий; добродушный; грубый и знающий об этом; пытающийся чего-то достичь, но в итоге понимающий, что нуждается в другом; уязвленный в своих чувствах; алчный; толстогубый; прозаичный до невыносимости; довольно горделивый; увлеченный писательством, но вечно халтуривший; разочарованный в великолепии и успехе, но все равно наивный; старый зануда и эгоист, обласканный жизнью за свой талант; торгаш в литературе, но с зачатками чувствительности, скрытой жиром, достатком и страстью к отвратительной мебели в стиле ампир. У него была настоящая способность к пониманию сути и схватывании ее на лету – вот о чем я думаю урывками этим утром, пока пишу дневник. Я вспоминаю его решимость писать по тысяче слов каждый день и то, как он ради этого убежал в тот вечер, и немного печалюсь, что теперь он никогда не сядет заполнять положенное количество страниц своим красивым искусным почерком, но скучным текстом. Забавно сожалеть о расставании с человеком, который, повторюсь, казался искренним, а еще имевшим непосредственный контакт с жизнью, но ведь он поносил меня, и все же я бы предпочла терпеть его издевательства дальше и самой над ним подшучивать. Да, это был незначительный элемент моей жизни, но теперь его нет. И я сожалею87.

В субботу 28 марта Вулфы отправились в Лифук88, где переночевали в гостях у Сидни и Беатрисы Вебб89. 30 марта они посетили Палату общин, что послужило материалом для статьи “Это Палата общин”. 31 марта Вулфы присутствовали на панихиде по Арнольду Беннетту в церкви Сент-Клемент-Дэйнс на Стрэнде. В четверг 2 апреля они поехали в Монкс-хаус на Пасху и вернулись в Лондон 9 апреля.

11 апреля, суббота.

Ох, как же я устала от правок собственной писанины – целых восемь статей90, – но я, похоже, научилась нестись вперед и не зацикливаться на мелочах. Я имею в виду, что пишу достаточно свободно, а к необходимости исправлений отношусь с отвращением. Вечно приходится что-то впихивать или, наоборот, вырезать. А заказы на статьи так и сыплются. Писать статьи я могла бы вечно.

У меня нет стиля – я просто пишу заметки. Да и сказать особо нечего, вернее, слишком много всего, но нет настроения.

Мы вернулись в четверг. Сразу взошло солнце, все листья распустились, трава на площади превратилась в изумрудное озеро. И так далее. Представьте, как я хочу в Монкс-хаус и как злюсь по ночам – пик гнева приходится на раннее утро – «борись, борись» – позже я забываю, за что хотела бороться, ругаюсь «вот черт!» или «о боже!», вспоминая тот отвратительный новым дом91 на вершине холма – моего бастиона, которым я так часто любовалась во время вечерней прогулки. Сейчас там строят гараж, так что мы окапываемся.

Еще я виделась с Пернель92 и вдобавок к ней с Питером93; она была сердита, а он настойчив, и мне пришлось развлечь их обоих разговором о миссис Хант94 и ее биографии Э. Сиддал95 – явно не то, о чем я хотела говорить. Но эти влюбленные безудержны, как летящие на свет мошки, – им лишь бы чесать языком, пускай и не о Шейле96.

В четверг мы на две недели уедем во Францию. Я намерена вести путевой дневник, чтобы растянуть и запомнить каждый день. Думаю, больше всего мне понравится в Ла-Рошель и я захочу там жить. Сниму дом, буду мечтать о прогулках там на старости лет и высплюсь.

Вулфы уехали из Родмелла во Францию 16 апреля, переправившись ночью из Ньюхейвена в Дьепп, а обратно вернулись 30 апреля. Леонард также вел дневник, подробно описывая их маршрут.

Вставлю сюда, хотя это вряд ли стоит того, свои обрывочные путевые заметки, которые я в основном писала в холоде, сырости, с пледом на коленях. Говорят, это худший с точки зрения погоды апрель за последние 50 лет.

Тот факт, что мы извлекли из этого путешествия столько всего прекрасного, восхитительного и забавного, хотя много часов провели в машине под дождем и сплошными серыми тучами, говорит о состоянии наших душ. После девятнадцати лет брака с августа 1912 года так приятно ощущать эту теплоту, интерес, привязанность наедине с Л. Хотела бы я поисследовать собственные чувства к нему, но из-за лени, скромности, гордости и, быть может, сдержанности я воздерживаюсь от этого – я, которая так несдержанна.

Путевой дневник

в Ла-Рошель,

Брантом и т.д.

16 апреля, четверг.

Ньюхейвен: ужин, отель, недавно отремонтированный в современном стиле. Гости удивляют. Два молодых человека в брюках оказались женщинами. Одна из них – миссис Пилкингтон [неизвестная]. Разговор по телефону: «О дорогая Джуди… я так хочу увидеться с тобой… Этель просто чудесна. Я сегодня легла в 2:30 ночи. Сейчас я в Ньюхейвене». И все же ее походка и жесты мужские; клетчатая рубашка. Никто не пялился. Заказали коктейли. Еще один гость – мужчина, похожий, на Тартарена97: кустистая черная борода, растущая от подбородка; голые лодыжки; морская фуражка, – но англичанин. Другие – молодожены; невеста в объемном вечернем платье. Позвали к телефону. Вероятно, родственники; предположительно, ее. Пожилые супружеские пары вроде нашей расхаживали по залу, общались, выглядели слишком респектабельно в этой атмосфере комедийных кинозвезд – ну надо же, именно в Ньюхейвене. Довольно хороший ужин98.

17 апреля, пятница.

Очень сыро и холодно; ужасная атмосфера на побережье; все промокло насквозь, а кусты, как обычно в Дьеппе, поникли. Завтрак в отеле. В путь. Ветер и дождь; небо почти черное. Дождь. На пароме в Кийбёф Л. увидел голубое небо. Великая радость. Обед на пароме дешевый и невкусный – подгоревшая рыба. Обедали старик и старуха, деревенские жители. Старик плеснул себе в кофе немного бренди. Снова в путь. Холодно, но время от времени хорошо. По проселочным дорогам. Никаких домов. Приехали в Алансон. Белый элегантный старый город с огромной магнолией, густо усыпанной цветами. Из старого дома, у которого девушка сидела в окружении кувшинов и писала, доносился звук громкоговорителя. Странная сцена. Обширный плацдарм для солдат. Ужин плохой, за исключением вина – мы взяли целую бутылку. Гости: четыре француза-бизнесмена и один китаец; девушка, похожая на Фредегонду99, и еще глубокий старик. Разговор о поездах в Париж. Холодная вода в ванной, а ведь мы дорого заплатили за номер. Сильный холод, но рано утром мы чуть не умерли от духоты. Отправились в Сомюр. Ехали медленно. Апрельская погода, лютый холод. Одежды маловато. Обед в Сабле-Сюр-Сарт; еда пока так себе. Маленький старинный городок на реке. Видели старый замок в Дюртале, переделанный в богадельню или гостиницу; пыльный, с водонепроницаемыми остроконечными башнями100.

18 апреля, суббота.

Сомюр, холодный и мокрый, но с проблесками солнца. Луара [река] широкая, без единого судна. Франция какая-то пустая. Гостиницы стали лучше, а вода горячее. Женщины сказали, что они уже надевали хлопчатобумажные платья – погода непредсказуема. Видели большую круглую церковь у реки. Рынок. Выехали с опозданием, так как забыли перевести часы. Плохое утро. Побывали в Фонтевро. Видели красивый пустой старинный монастырь. «Не снимайте шляпу, – сказал мужчина. – Он не священен». Гробницы Плантагенетов прямо как Эдит Ситуэлл101 – прямые и узкие; они перекрашены в синий и красный цвета. Теперь этот огромный женский монастырь превращен в тюрьму. Тюремные колокола возвещают об ужине. Есть фонтан, в котором девушки умывались перед едой. В их времена там, наверное, было еще холоднее. Аббатисы нарисовали себя на фресках – толстые, чувственные лица с вздернутыми носами102.

Ехали под дождем; узкие желтые дороги; старушки, сидящие в полях под зонтиками возле овец. Что-то библейское. Допотопное. Обед в Туаре – еда, по словам Л., все еще не лучше, чем в наших гостиницах.

20 апреля, понедельник.

Постепенное ощущение юга – мужчины играют в буль103. Старики выходят из машин, чтобы нарвать лесных цветов. Дороги прямые, как рельсы; некоторые сплошь обсажены деревьями – будто частокол. Погода пока просто ужасна. Весь день ехали с закрытым верхом. Добрались до Ньора к шести вечера; решили проехать еще 40 миль [≈ 64 км] до Ла-Рошеля. Добрались в 19:30 – очень быстро; я даже забыла о том, что мы дважды прокололи шины. Один раз в Туаре – сильно задержались, поскольку работник не залатал их, пока мы обедали. Читала «Сыновей и любовников»104: каждое слово – вихрь эмоций. Мечтала о шубе. Через 10 миль опять прокололи шину. Пришлось менять колесо под дождем. Проехали по выбоине. Опять что-то повредили. Зашли в ближайший отель. Там были танцы; решили остаться здесь («Hôtel de France et d’Angleterre») и правильно сделали; натертые до блеска полы; тишина; сад; руины; сирень; крыши в цветочных горшках; но утром все еще пасмурно. Окна открыты, так как нет дождя.

21 апреля, вторник.

В Марен. Сначала холодно и пасмурно, потом прояснилось. Лучшая погода за все время. Люди тут же выходят на улицы; распахивают ставни. Ехали в Марен через изумрудно-зеленую пустошь; никого, только пара коров; высокая худощавая женщина в черном, будто священник. В Бруаж – город, старые стены которого поросли травой. Прекрасная страна, паром, аэропланы, выделывающие петли. Устричный промысел неподалеку. Сидели за зеленым столиком на солнце и пили кофе; Л. съел дюжину устриц, живых; шевелящихся, по его словам, во рту; в зеленых деформированных раковинах. Сосновый лес; кругом тишина; ни одного бунгало; мелкое море; лодки устричного промысла. Очень приятная поездка обратно через пустошь. Высокая болотная трава, редкая и желтая, как волосы младенца; широкая грязная река. Приветливые люди на пароме. В отель. Холодает. Машина застряла. Первый по-настоящему погожий день. Обед из паштета и круассанов посреди поля. Гостиничная еда быстро надоедает.

25 апреля, суббота.

Ангулем. Ярмарка, сельскохозяйственная выставка; громкоговоритель под огромной сине-желтой картонной башней (с надписью «Huiles et Tourbeaux»), которая выше отеля; в небольшом окошке продают мороженое. Мы побывали на выставках собак, бельгийских зайцев, механических пил, пчел в ульях. Потом прогулялись – шквалистый ветер и черные тучи – по крепостным стенам. Немного напомнило мне Клифтон; высокие террасы, с которых открывается вид на широкие просторы под небом, затянутым облаками. Девушки пьют портвейн и едят пирожные в салонах.

До этого мы ездили в Кастийон: приключение, езда по проселочным дорогам, дальше к югу от Брантома. Прибыли поздно. Попросили ужин в «Boule d’Or» [отель?]. Прогулялись вдоль Дордони – величественной реки, безлюдной, как и вся Франция; один гоночный катер. Мы прекрасно выспались в мягких и теплых постелях, хотя горячей воды не было, а холод такой, что пришлось сразу лечь спать. Следующий день был прекрасным и теплым. Я зашла в церковь, после того как школьники ушли. Всегда удивляюсь огромным запасам древнего благочестия, превратившим эти глыбы в настоящие здания. Прекрасный весенний день. Проехали 7–8 миль до Монтеня. Позвонили в дверь замка. Никто не открыл. Женщины ухаживают за коровами в старинных стойлах. Башня на одном конце. Сад с цветущими деревьями. Обычный отреставрированный замок со шпилями и черной черепицей; над дверью надпись «Que S’cais-je»105… Пришла женщина. Провела нас наверх по узким каменным истертым ступенькам; открыла толстую, обитую гвоздями дверь. «Это его106 спальня, а вот гардеробная. Здесь он умер. Тут спускался вниз – он был очень низеньким – в часовню. Наверху его библиотека. Книги и мебель находятся в Бордо. Вот его кресло и стол. Он сделал эти надписи на балках». Конечно, это его комната, и даже обломок старого деревянного стула, вероятно, принадлежал ему. Круглая башня, очень широкая; три маленьких окошка с видом на соседнюю башню. Это все, что осталось после пожара в 1880 году или около того. Мы побродили по террасе. Видели виноградники внизу; очертания красноватых холмов и террас; одну или две случайные коричневые фермы – вот что он видел, этот интересный задумчивый человек, который, должно быть, тоже любовался видом, таким же прекрасным сейчас, как и тогда. Американцы и др. «Туристы каждый день», – сказала женщина. За нами увязалась собака, которая подобрала плод каштана и положила его на парапет, чтобы мы с ней поиграли. Поехали дальше, через чудесные поля, такие же как на юге, но более изысканные, в Бержерак, где у нас был лучший – единственный хороший, по словам Л., – обед. И правда, когда эффект новизны проходит, еда кажется обычной и менее интересной, чем мне запомнилось, за исключением этого обеда с [белым] вином «Monbazillac», паштетом, яйцами и т.д.

Перигё. Старые мебельные магазины; дорогие стулья; церковь с зелеными куполами, выскобленная, обновленная. Все прихожане – старухи, все в черном; все в шерсти; дряхлые. Религия Тома. (Сегодня вечером буду читать его «Ламбет»107, так как у меня почти не осталось книг.) Под вечерним солнцем – в Брантом. Мужчина валит тополь на ровном лугу; мальчик ловит рыбу; водовороты под старыми мостами; закоптелые пещеры, в которых жили со времен Карла Великого108. Дешевая чистая простенькая гостиница – нет. Письма. Кауффер109. Этель. Вита – о моей библиографии110; статьи; Несса в Оукхэмптоне111 во время наводнения; считает Англию невыносимой – дети так взволнованы, что она не может отменить путешествие.

Вчерашняя прогулка. Забыли учесть масштаб карт. Обнаружили, что Шампаньяк гораздо дальше. По ошибке – в Ле Рош. Подъехали к старому дому на зеленой лужайке с деревьями и обнесенным стеной садом. «Вот бы жить здесь!» – воскликнули мы. Намного изысканнее, нежнее и красивее, чем в Кассисе. Земля ровная и зеленая, будто лужайка, с вытянутыми трепетными тополями, только что покрывшимися свежей листвой; любимые мной остроконечные холмы; река, вдоль которой мы шли, такая глубокая и романтичная, отражающая ивы, синие грозовые тучи, обволакивающая их и текущая дальше. Заросли фиолетовой горечавки в камышах. Елизаветинский луг – первоцвет, колокольчики. Но тут грянул гром. Мы побежали. Укрылись в какой-то полуразрушенной пещере. Затем мы помчались домой, преодолев пару миль пути или даже больше; бедра болели; гром и молния на кладбище. Все жестяные навесы и металлические венки сверкали. Плакальщицы взялись за руки и побежали. Мы успели вернуться в номер до сильнейшего ливня.

Ярмарка. Все женщины в черном, с детьми и овцами. Загоны со свиньями. Мужчина сказал, что, по словам невестки, рыба в Париже дешевле. Клерки из «Société Générale»112 за обедом. Один чернокожий литератор. Другой, путешествующий южанин, говорил о машинах.

26 апреля, воскресенье.

Пуатье. Вчера вечером пошли в кино после хорошего ужина в отеле, в котором остановились. Хохотали над животными в гостинице. Легкий и рискованный способ французов рассказывать историю велосипедной гонки посредством скетчей на бумаге113. Вышли в холодный город – все раскинулось в ожидании солнца, которое не показывается. Холодная ветреная поездка сегодня утром. Страна похожа на Хэмпшир, за исключением опустения. Ни одной машины. Обед в Пуатье. Ресторан. Обедают офицеры и их молодые дамы – провинциалы. Один толстяк заказал огромное блюдо – страшно смотреть, как исчезает суфле. Были в церквях и слышали, как женщины блеют словно овцы. Дождь и порывы ветра; после ужина вернулись в номер, чтобы читать и писать. Тихая уютная гостиница; окна выходят во двор, но все равно холодно. [Приписано 27 апреля] Вечером не было отопления; пришлось, как и прежде, лечь в постель, чтобы согреться.

27 апреля, понедельник.

Воскресные тучи рассеялись, но небо все равно серое, давящее. Проехали по возвышенности в Шинон; дождь; неброский очаровательный серо-белый городок. Получила почту. Приятно, когда просят выступить с речью, а ты телеграфируешь отказ и знаешь, что тебе не ответят. Первоклассный обед, один из лучших за все время, не идет ни в какое сравнение с едой в «White Hart»114 в Льюисе. Поднялись по крутой тропинке к замку. Постучали в дверь. Ушли с облегчением. Ни одна работница не стала нас догонять. Осмотрели замок сами, как обычно. Ни одного туриста – за всю поездку встретили только трех англичан. Видели высокую комнату без потолка – ту самую, в которой Жанна115 предстала перед королем. Возможно, дымоход все тот же. Стены прорезаны тонкими окнами. Вдруг смотришь вниз, на крыши. Как в средние века проводили вечера? В каменном склепе, в котором жила Ж., люди повсюду высекли свои имена. Внизу шелковистый серпантин реки. Понравились каменные комнаты без крыш и угловатые окна. Сидели на ступеньках и слушали, как бьют часы XIII века, – их слышала и Ж. Ржавые от времени. О чем она думала? Была сумасшедшей или провидицей, появившейся в нужный момент? Поехали дальше; ливень, холод, плохие дороги – неважно, было достаточно весело, пока не добрались в Шато-дю-Луар с надеждой найти маленькую сельскую гостиницу. Женщины развешивают простыни прямо в холле. Вечная стирка и глажка в отелях. Маленький ребенок играет с бумагой у стойки. По-своему хороший ужин. Потом во дворе начался кинопоказ – разговоры и смех до 0:30 или около того. В этом сыром местечке нас, к сожалению, пытались всячески развлечь – слишком настойчиво. Плохой завтрак в общем зале, пропахшим вином. Выехали; день холодный, но довольно светлый. Они называют это La lune Rousse116. Говорят, такое бывает раз в год. Красная или русская – я так и не поняла.

Ле-Ман. Еще один серо-белый и кривой, величественный древний город с плоскими окнами. Письма. Кафедральный собор. Купили зонтики, футляры для ручек; пообедали. Говяжья вырезка была недожаренной и дорогой. В городских ресторанах, надо признать, мало хорошего мяса, хотя в Шиноне оно – вроде бы утка – превосходно. Здесь почти ничто не сравнится с едой в «White Hart» в Льюисе – наш эталон. В этом великом споре я всегда за Францию, а Л. за Англию. Цены, кажется, выше, чем три года назад117. Я проголосовала за Дрё, и мы поехали туда, в отель «Paradis», а войдя, услышали скрипки и увидели плохо одетых девушек в дешевых платьях из местного магазина. Свадьба. Танцы уже в 17:30. В отеле есть старинные шкафы. Из-за танцев в столовой пришлось ужинать во дворе. Клубника. Вода со льдом, от которой я, вспомнив Беннетта, отказалась. Все очень медленно и к тому же холодно. Постоянно подъезжают машины с людьми. Маленькие мальчики в черном бархате. Прекрасно одетая и очень чопорная девочка. Приглашены целые кланы – мелкие бизнесмены, я полагаю. Танцы продолжались до одиннадцати. Потом мы увидели несчастных официантов, таскавших столы через весь зал, – как циничны, должно быть, все официанты и горничные; как ужасно осознавать скоротечность жизни, – и музыка смолкла. Они сели есть. Около полуночи или чуть позже меня разбудили машины; люди кричали, смеялись, прощались. Я видела танцующую невесту, бледную девушку в очках, и думала о том, что ее увозят исполнять свои обязанности в какой-нибудь маленький пригородный домик недалеко от Дрё, так как она, по-видимому, вышла замуж за клерка, и теперь они начнут плодиться.

Сегодня самое прекрасное утро. Я надела свою шляпу от солнца и сняла кофту. Л. тоже. Меня заставили всерьез задуматься о покупке письменного стола (£10); потом мы заехали в Нонанкур; нашли огромный магазин старой мебели – культурный продавец в хорошо скроенных бриджах до колен, спортивный, компетентный, слишком настойчивый; возможно, куплю кровать. Потом по совету нашей Клары118 мы пообедали в «Bois Joli»119 – боже мой! Каждая комната в замке обставлена в уникальном стиле; цыпленок на вертеле над огнем; старинный обычай; хорошенькие служанки в красивых платьях; обычные подделки; американка, которая сказала о первоцветах: «Вы только гляньте на эти маленькие примулы – ну не прелесть ли?». Как же я ненавижу плохой французский у иностранцев. Обед был просто восхитителен, но обошелся нам в £1/10ш120. Для Клары это воплощение рая. Но не для меня. Хваленый чайный магазин «Drusilla’s»121. Меня тошнит от старой французской мебели. Какими бы прекрасными они ни были, вещи теряют всякую ценность от того, что их хранят, а не используют. Притворство, попытки сыграть на моем тщеславии и развести нас на деньги неприятны. Много старинных летних домиков и кегельбанов. Древняя повозка XVIII века (самая интересная вещь), нагруженная каким-то хламом, заехала в ворота. Вот и все; Кодбек; погода сейчас (в наш последний день) просто прекрасна. Да будет так.

[Конец путевого дневника]

3 мая, воскресенье.

Тависток-сквер 52.

Да, все хорошо, но как и с чего начать? Что представляют собой эти дневники? Думаю, это просто материал для книги и неплохое чтиво, когда у меня болит голова. В конце концов, Перси122 мог бы сжечь их все за раз – сжечь на краю поля, где нас, наверное, похоронят. К такому выводу мы пришли после похорон Арнольда Беннетта.

Сейчас у меня впереди три летних месяца. Чем мне заниматься? Мы собираемся избирательно встречаться с людьми. Раз в неделю будет «черная дыра» – бурлящая масса людей, которые все вместе пьют чай. Таким образом, остальные вечера станут свободнее, и я намерена гулять, читать елизаветинцев, быть хозяйкой своей души. Именно. Еще я хочу изучить Эдинбург и Стратфорд-апон-Эйвон123, а также лихо и виртуозно закончить «Волны». Д.Г. Лоуренс124 дал мне много пищи для размышлений, особенно о писательстве ради писательства. Два дня в неделю будут посвящены чтению рукописей, и это не должно пересекаться с другими делами. Два наших решения: «черная дыра» и чтение рукописей для «Hogarth Press» – думаю, обеспечат дисциплину и удовольствие этим летом. Поскольку у меня теперь все есть, включая два холодильника и прочие удобства, я не собираюсь тратиться на одежду и, почти избавившись от чувства долга перед обществом, буду надеяться на то, что смогу беспрепятственно и неутомимо идти своим путем. Хочу увидеть поля и цветы, парочку новых мест; написать несколько хороших статей. Сейчас мне кажется, что я готова писать критику и не испытывать страха. Вчера вечером я неожиданно для самой себя сказала: «Это все из-за “Своей комнаты”».

13 мая, среда.

Если я время от времени не буду писать здесь хотя бы несколько предложений, то, как говорится, вообще разучусь писать. Сейчас я занимаюсь тем, что перепечатываю от начала до конца 332 страницы этой очень сжатой книги «Волны». Делаю по семь-восемь страниц в день и, таким образом, надеюсь закончить примерно к 16 июня. Это требует определенной решимости, но я не вижу другого способа вносить правки и придерживаться графика, что-то сокращать, что-то дописывать и вообще закончить работу. Это все равно как проходиться мокрой кистью по готовой картине.

15 мая, пятница.

Но у меня счастливая жизнь. Установленные правила до сих поддерживали распорядок недели. Вчера я поехала на распродажу к миссис Хантер125 и, не прошло пяти минут, купила у мистера Марчмента [?] из Шепердс-Буш126 большой старинный секретер из розового и атласного дерева за £6/16ш. Боже! Одна только древесина стоит дороже. Это было гнусное, соревновательное, волнительное, удручающее мероприятие. Самый что ни на есть дележ. Евреи курили трубки. Многие подмигивали и кивали друг другу. Все рассматривали и расхватывали вещи бедняжки миссис Хантер; выискивали недостатки, пытаясь максимально сбить цену. Марчмент все время твердил мне: «Купите то, купите это – оно ведь вырастет в цене». В итоге я купила шаль за 35 шиллингов и маленький шкафчик за £3/15ш. Тут же пожалела, но решила не думать об этом. К этим сделкам и промахам нужно относиться философски, чтобы достичь абсолютно бодрой и энергичной жизни, которая теперь является моей целью. О да, я больше не теряю ни минуты; всегда в ударе и с большей свободой позволяю себя немного легкомыслия. Жизненные планы зачастую слишком сковывают. Я допускаю некоторую свободу действий для получения удовольствия.

Лица богатых подруг миссис Х. вызвали у меня отвращение. Нет ничего более грубого, жестокого, бессмысленного и выразительного, чем лицо модницы лет пятидесяти; она только и делает, что разъезжает по Лондону на машинах, ест и пьет, выходит замуж, удовлетворяет свои желания, болтает без умолку. Круг Смитов-Хантеров сосредоточен, как мне кажется, в графствах, на полях для гольфа и в загородных резиденциях «Bath Club»127 и «White’s»128. Они – нарядные любители верховой езды, но не аристократы, не знать. Они очень обеспечены, но часто теряют деньги – так мне кажется. Однако их философия требует мужественно принимать поражения. Когда мы пришли в пятницу посмотреть вещи, миссис Х. сидела за столом, который я хочу купить, такая спокойная и хладнокровная, будто она устраивает новоселье, а не наблюдает за тем, как все ее имущество, включая кровати и одеяла, ножи для бумаги и подставки для ручек, распродаются за несколько шиллингов. «Я так редко вас вижу. Присядьте на минутку, поговорим». Но что я могла сказать женщине, которая годится мне в матери, да еще оказалась в таком затруднительном положении?

19 мая, вторник.

Четверть часа – ну и что мне написать за четверть часа? Книга Литтона129 очень хороша. Это его тема. Сжатый, но яркий рассказ, требующий логики, рассудительности, ума, вкуса, остроумия и бесконечного мастерства, – думаю, это подходит ему гораздо больше, чем масштабная, требующая смелости, оригинальности и размаха история. Я очень рада иметь собственные аргументы в пользу того, что писать, а что не писать. Сравните с Лоуренсом. Эти тексты не потускнеют, не увянут и не растеряют своих лепестков. В них чувствуется сила, сдержанность, некоторая недосказанность, способность к повествованию – не проповедь и не импровизация. У Макса130, например, талант невелик, но скомпенсирован трудолюбием. И я это уважаю. Но не уважаю Логана131. Ненавижу вульгарность, фривольность и легкомысленность Логана («Послесловие»).

Литтон и Рэймонд придут сегодня на ужин. Дезмонд был вчера. Ему нужно £300. Не справляется со своей книгой и придумывает отговорки, что забыл ее у нас132. Многое пожертвовано в борьбе за жизнь.

Миссис Хюффер133: «После болезни я забываю имена. Но, поднимаясь наверх, я слышала, как моя мать разговаривала со старым мистером Блэком. В то время я не знала, что они состояли в интимных отношениях, а потом поняла…». По словам Хью134, у нее [миссис Х.] были такие отношения с разными людьми, включая, возможно, самого Хью, который вздрогнул при упоминании ее имени. Уильям [Пломер] (наша первая «черная дыра») тоже говорил о своей книге [«Садо»] – разочарование.

28 мая, четверг.

Вскоре после этого у меня началась мигрень – вспышки света перед глазами и резкая боль от голоса Этель, когда она сидела и рассказывала мне – «нет, ты только послушай» – об Адриане Боулте135 и о том, как он приказал ей выйти из комнаты136. Потом мы поехали в Родмелл, где вспышки света повторились, но, поскольку я могла спокойно лежать в постели в своей большой просторной комнате, боль была гораздо слабее. Если бы не божественная доброта Л., я бы только и думала о смерти; такие приступы укладывают меня на лопатки по счету раз, но выздоровление сейчас дарует бесконечное облегчение. Кроме того, в Духов день137 [25 мая] солнце светило так, что трава стала полупрозрачной, а свобода и досуг казались доступными как никогда, и я не только с упоением, но вполне трезво повторяла: «Это счастье!». Почему я сейчас чувствую себя более спокойной и умиротворенной, чем когда-либо? Отчасти из-за моего отношения к жизни; отчасти из-за того, что Несса, Роджер138 и Клайв уехали, поэтому никто меня не дергает и не нервирует; отчасти потому, что я заканчиваю «Волны», а отчасти – не знаю139.

Вчера вечером мы ездили в Фирл140 и, гуляя по парку, стряхивали прилипающие к обуви лютики. Прекрасное место, даже несмотря на виллы. В Монкс-хаусе дали электричество, так что холодильник сегодня работает. Когда отключился свет, мы едва вытерпели лампы «Аладдин»141. Как же быстро люди привыкают к комфорту. Вчера мужчины весь день работали в доме, сверля отверстия для электрических каминов. Какие еще удобства мы можем себе позволить? И хотя моралисты говорят, что человек быстро теряет интерес к вещам, которыми обладает, я не согласна. Я постоянно наслаждаюсь имеющейся роскошью и считаю, что она идет на пользу моей, приятно сказать, душе.

В субботу четверо молодых людей врезались в шлагбаум на переезде в Беддингеме142 и были разорваны на части поездом в 21:40. Одного человека нашли полностью голым, за исключением ошметок брюк. Разочарована последней книгой Д.Г.Л. «Человек, который умер»143, хотя читается она легко. Прочитав сначала «Сыновей и любовников», а затем последний роман, я как бы оценила размах его способностей и проследила упадок. Похоже, несмотря на прекрасные сверкающе-яркие строки, в нем появилось что-то от Гая Фокса144 – притворство. Думаю, он возомнил себя Богом.

Меня опять сильно отвлекает желание писать «Стук в дверь» [«Три гинеи»]. Я не вспоминала об этом вот уже несколько недель. И вдруг оно нахлынуло на меня так, что я постоянно придумываю предложения, аргументы, шутки и т.д., а тут еще несколько человек написали мне о «Своей комнате».

30 мая, суббота.

Сейчас 12:45 и я только что сказала: «Нет, не могу больше писать», – и действительно не могу. Перепечатываю главу о смерти, которую уже дважды пришлось переделывать. Возьмусь за нее чуть позже, днем, и, думаю, закончу. Но как же она сковала мой разум, как напрягла! Так сосредоточенно я еще никогда не работала – вот будет облегчение, когда я закончу. И все же ничего интереснее у меня прежде не было.

Сегодня утром пришло письмо от Дезмонда, который говорит, что отправит свою книгу в «Putnam»145, ибо это, увы, труд всей его жизни. И хотя раньше Дезмонд думал, что способен на большее, теперь он смирился и поэтому должен найти более надежного издателя, нежели «Hogarth Press».

К моей досаде, звонит Мэри Х.146 и говорит, что они подумывают снять на лето дом в Саутхизе. Окруженная модниками и бунгало, я чувствую себя как уж на сковородке. Несомненно, буду их избегать. Мне не нравится идея встретить во время прогулки по холмам разодетых Мэри и Барбару. К счастью, кто-то из работников Притчарда147 начал стучать молотком, и теперь у меня есть повод сходить на обед.

2 июня, вторник.

Да, очень важно написать хотя бы несколько предложений, иначе я забуду, как это делается. Вся эта правка [«Волн»] – словно удары молотком по голове.

Опять Этель: «Все мои болезни, так или иначе, связаны с печенью. Я очень сильная женщина, которой нужна каломель148». Проглотив этот ужасный выпад в сторону всем известной чувствительности моей нервной системы, я пытаюсь выяснить, какие мотивы у Этель с ее каломелью. Я, конечно, не психолог, но она, полагаю, хочет, чтобы я все терпела; чтобы меня не задевали ее бесконечные разговоры о «Тюрьме»; чтобы все было так, как ей хочется. Думаю, Этель не нравятся болезни других людей, нарушающие привычную ей жизнь; она любит все рационализировать и в принципе подозревает всех в зажатости, изнеженности и чувствительности. Еще Этель раскаивается в том, что послала мне фотографию больной обезьяны, но считает, будто если она сможет доказать, что обезьяна не больна, а просто притворяется, то это послужит оправданием. Ну не знаю. Это очень характерно и сродни методам, которые она применяет в своей музыке. Так, чтобы объяснить недостаточный успех, Этель выдумывает теории (например, о своей близости к простому народу и, как следствие, неспособности привлечь искушенных слушателей, контролирующих отрасль, поэтому Бакса149, Воганов-Уильямсов150 и других слушают, а ее нет).

8 июня, понедельник.

Сны. За последнее время у меня их было целых три. Один о Кэтрин Мэнсфилд151: мы встретились на том свете и пожали друг другу руки, сделав какие-то признания, в том числе о дружбе, но я понимала, что она мертва. Любопытное, казалось, подведение итогов того, что произошло после ее смерти.

Второй – о Дафне Сэнгер152 и о том, что она оказалась наследницей английского престола. Был там и Чарли153. Третий сон я забыла после того, как Л. зашел и сказал, что Джин Стюарт154 хочет прийти на чай. Никаких писем с прошлого вторника, кроме одной довольно формальной открытки. Залягу на дно и ничего не буду делать.

О боже – только бы никаких ссор.

Две заметки: женщина в белом, топчущая хлеб в Кенсингтонских садах; женщина индийской внешности, роющаяся в мусорном баке, – обе дикие, необычные, в поношенной одежде, на расстоянии вытянутой руки. Это было на прошлой неделе.

17 июня, среда.

В воскресенье Л. закончил первый том своей книги, начатой 10 лет назад. Осенью мы выпустим переиздание «Деревни». Его попросили выступить осенью на радио с шестью лекциями о политике155.

23 июня, вторник.

И вот вчера, 22 июня, когда, насколько я понимаю, дни начинают укорачиваться, я закончила печатать «Волны». Не то чтобы книга готова – о боже, совсем нет. Ведь потом мне придется вносить правки в печатный вариант. Эту работу я начала 5 мая, и на сей раз никто не сможет сказать, что я была поспешна или небрежна, хотя не сомневаюсь, что опечаток и ошибок там тьма.

Какое-то мрачное лето. Тучи, нависавшие над Ла-Рошелем в апреле, до сих пор висят над Лондоном. Несмотря на это, благодаря правильным решениям, мой маленький мирок был полон приключений и более стабилен, чем обычно. На Фицрой-стрит156 открылась выставка Дункана, очень содержательная и встреченная бурным восторгом. Надо спросить у Нессы, почему мы так счастливы. Клайв в Кассисе. Джулиан отрастил щетинистую бородку, как у шимпанзе, и уезжает с собранием сочинений Поупа во Францию. Сегодня вечером мы с Кристабель идем в гала-оперу. Билеты стоят по 25 шиллингов.

На днях я собираюсь дословно записать несколько бесед. Голди157 прислал Л. письмо с авторитетной похвалой его книги: новые и важные идеи, но узнаваемый и утомительный стиль. Лично я не согласна, ибо механистический стиль самого Голди, выработанный им в Греции и с тех пор существенно сглаженный, никогда мне не нравился – честнее будет сказать, что он «ненавистен» мне, равно как и его актуальность, правдоподобность и претензию на первоклассность.

Ох, уже завтра, в среду, приедет Этель, а потом мы устроим вечеринку. Такова жизнь – приходится скользить по ней. Сейчас 12:30.

24 июня, среда.

Вчера вечером мы ходили в гала-оперу158; сидели в партере, в двух рядах от сцены, с Кристабель и женщиной по имени леди Абингдон159, которая опоздала. Она вложила в свой образ целое состояние. Очень шустрая, прямая, стройная. У нее довольно ограниченный жесткий ум: ни легкомыслия, ни диапазона, ни глубины, – сплошная поверхностность. Однако она полна энергии и прекрасно знает, чего хочет. Чтобы развлечь этих несовместимых людей (Леонарда и других), Кристабель рассказывала истории о принцессе Марии160 на вечеринке у миссис Маршалл [?]: как она запиналась и нервничала; была неуклюжей в своем платье переливчатого синего цвета, напоминающем наряд старшей горничной. В антракте пришел старый выпивоха Морис Бэринг161, красный как индюк и будто бы переживший эпоху Регентства162 только для того, чтобы прояснить характер Госса, что он и сделал, вот только Эван Чартерис163 его опередил, проявив при этом большую учтивость. У него красные глаза и вытянутые лошадиные зубы. Еще была миссис Гренфелл164, чей подбородок, как сказала К. (она по-своему остроумна, особенно в таких ситуациях), не мешало бы укоротить на пару дюймов. Туда-сюда ходили люди: старухи, пышные и туго подпоясанные, словно римские матроны; девушки, напоминающие жезлы, – все в длинных платьях и крупных ожерельях с прозрачными камнями. У меня возникло ощущение традиционной английской жизни, похожей на сад с ровными рядами цветов, и церемонии, существующей уже очень много лет. Между актами мы все выходили на улицу; стояла сухая сверкающая ночь; женщины в расстегнутых накидках; затем сквозь нас протиснулась неуклюжая процессия бедных женщин с колясками и маленькими светловолосыми глазастыми детьми – они шли к мосту Ватерлоо. Я наблюдала за выражением лица леди А., пытаясь понять, есть ли у нее дети, но смогла уловить лишь мимолетное детское сожаление. Женщины, составлявшие эту аляповатую пеструю толпу, невозмутимо шли вперед. Был Том Бриджес165, галантный неотразимый одноногий генерал, склонивший голову набок; казалось, он сошел со сцены, что так характерно для выдающегося престарелого красавчика. «Он разбил немало сердец, – сказала К., – но мне он нравится». К. добавила, что ей, возможно, придется уйти до окончания «Князя Игоря», и ушла довольная своими тайными амурными делами. Леди А. удалилась, не пожелав нам спокойной ночи и даже не посмотрев в нашу сторону. Ее ногти были красными и напоминали маленькие лепестки роз. Л., читавший «Леди» [?], сказал, что это дурной вкус и что мужчинам, согласно «Леди», такое не нравится. Домой вернулись на такси. Ох, а моя прическа, кстати, с блеском продержалась весь вечер. Думаю, отныне я буду бережнее обращаться со своими волосами.

Женщина, которая ежедневно простаивает на площади около шести часов, пришла вчера с мечом, на который опиралась, и делала вид, будто читает газету. Это стало последней каплей для жителей, и мисс Талбот166 вызвала ее к себе. Она очень мило разговаривала (по словам Нелли), сожалея, что кому-то помешала, и сказала, что ждет доктора Роу из клиники, из чего мы сделали вывод, что это бывшая пациентка, у которой остались претензии167.

Кроме того, мистер Лоу [сосед?] заставил меня полчаса рассматривать какие-то шелковые чулки, и я вышла из себя, когда он предложил их за 3 шиллинга, – очень рада, что не промолчала, ибо это придало мне сил. Теперь вернусь к речи Роды. Ох уж эта книга [«Волны»]!

29 июня, понедельник.

Вчера вечером у меня родилась идея книги: воображаемое кругосветное путешествие, охота, скалолазание, авантюристы, охота на тигров, подводные лодки, полеты и т.д. Фантастика. Может, один персонаж. Отчасти это влияние слов Л., что если мы поедем в Америку, то должны не довольствоваться малым, а объехать весь мир. Арнольд-Форстер168 даже сказал: «И напиши “Орландо”, только о своем путешествии».

30 июня, вторник.

Вчера Несса передала мне портрет Анжелики169.

Вчера унижение со стороны Этель достигло своего гнусного и нелепого апогея170.

1 июля, среда.

Сегодня с нами ужинали Мэри [Хатчинсон] и Томми171, после чего пришла Оттолин172.

Мы идем на концерт Исдейлов173 в три и т.д.

В качестве свадебного подарка мисс Мэри Эштон174 Джек175 перестал платить пособие не только мне, но также Нессе и Адриану176.

Наша прибыль с учетом издательства и моей работы обеспечила мне премию в размере £860.

А теперь мне нужно подняться наверх и отыскать сентиментальное и истеричное письмо Этель, чтобы для нее же подчеркнуть самые сентиментальные и истеричные места. Тьфу – как говорят герои Шекспира177. Джон Бейли178 умер в 67 лет (что заставляет меня хотеть – нет, это скорее из-за Джека, – прочесть «О любви» Стендаля179).

7 июля, вторник.

Как же хочется отдохнуть от этих бесконечных правок (работаю над интерлюдиями) и небрежно написать несколько предложений! А еще лучше ничего не писать; гулять по холмам и беззаботно отдаться во власть ветра, как чертополох. И хорошо бы развязать тугой узел, в который завязаны мои мозги, – это все из-за «Волн».

Такое вот у меня настроение в 12:30, во вторник 7 июля, прекрасный день, и я лишь напеваю в своей голове о том, как у нас все хорошо. Л. сейчас плывет на волне славы; странно, сколько сразу к нему внимания: приглашают выступить на радио, посетить Америку, вести еженедельную колонку в «New Statesman»180. И я не завидую.

Однако я опасаюсь того, что зовется Жизнью (хотя это сильно озадачивает фройляйн Г181. Она изучает мои работы в Британском музее и не может понять, что такое жизнь, поэтому пишет мне.) Клайв вернулся и, как я сразу отметила, открыв дверь, настроен ко мне благосклонно. Например, он говорит: «Какие прелестные цветы!». Этель в свойственной ей манере раскаялась за свое письмо. То есть она пришла вчера, после почти двухнедельного перерыва, и объяснялась в течение минут двадцати, пытаясь оправдать себя. Она шесть раз подносила чашку к губам, но все время придумывала очередную фразу или отговорку и ставила чай обратно на стол. Ее рвение, искренность и жизненная сила, конечно, убедительны, хотя я рада, что твердо стояла на своем и не поддавалась. Я выкрикиваю в ее адрес ругательства, будто стреляю из пистолета. Пули отскакивают от ее крепкого старого тела с глухим звуком, как от плотной шкуры слона. Она пошатывается, приходит в себя, встает на дыбы и давит на меня своим брюшком. Я доминирую молчанием, которого она побаивается. В 18:45 Этель, наконец, уходит подавленная, как Пинки [кокер-спаниель Вулфов], по выражению Л., порывшаяся в мусорном ведре. Мы целуемся на прощание – вернее, она страстно целует меня в холле, а мисс Притчард прикрывает дверь, по-видимому, от легкого смущения. Но кому какое дело, пропела бы Этель, и за это она мне нравится.

Я читаю «Дон Жуана» [поэма Байрона] и каждые два дня проглатываю чью-нибудь биографию.

Больше мне ничего не нужно.

Как-то вечером мы долго обсуждали с Оттолин, Томми и Мэри ощущение заточения в клетке; Мэри разбушевалась как лошадь, испуганная проезжающим поездом. Хочет сбежать. Хочет найти наглеца и укатить с ним в Испанию. Почему мы ничего не делаем? Почему не меняем свою жизнь? Может, ей пожить с Л., а мне с Джеком? К чему весь этот ежедневный поток телефонных звонков? Почему бы не показать себя с другой стороны?

14 июля, вторник.

Сейчас полдень… (Приходил Боб182, чтобы попросить меня подписать бумагу о назначении Палмеру183 пенсии. Боб говорит… в основном о своем новом доме, об умывальниках, о том, что до сих пользуется свечами, когда ложится спать… Бесси184 переезжает; он собирается на месяц в Италию. Спрашивает, смогу ли я отправить экземпляр своей новой книги графу Морра185; все итальянцы – графы; однажды он проводил экскурсию по Кембриджу четырем графам… Палмер и т.д. Он переминается с ноги на ногу, снимает и снова надевает шляпу, идет к двери, возвращается, чтобы обсудить книгу Дезмонда, который украл несколько статей – ему пришло очень суровое письмо из «Putnam» …).

Еще я хотела сказать, что сейчас (тут вошла Нелли со счетом на 4ш/6п за мои туфли) …

Хотела сказать, что я закончила сцену в Хэмптон-корте186 (боже, хоть бы это была последнее правка).

Вот примерный график моей работы над «Волнами»:

С 10 сентября

по

апрель

ИТОГО

19 месяцев

Всерьез начала работу 10 сентября

1929

Закончила первую версию 10 апреля

1930

Начала вторую версию 1 мая

1930

Закончила вторую версию 7 февраля

1931

Начала исправлять вторую версию 1 мая

1931

Закончила править 22 июня

1931

Правлю печатную версию с 25 июня

1931

Закончу (надеюсь) к 28 июня 18 июля

–

Вулфы поехали на машине в Монкс-хаус после обеда в пятницу, 17 июля, а вернулись на Тависток-сквер в воскресенье.

17 июля, пятница.

Да, сегодня утром я, кажется, могу сказать, что закончила книгу. Беспокойная и вечно все теряющая, я в 18-й раз переписала вступление и пропустила несколько предложений. Л. прочтет завтра, а я открою дневник, чтобы записать его вердикт. Мое личное мнение – о боже! – трудная книга. Не помню, испытывала ли я когда-нибудь такое напряжение. Признаюсь, я нервничаю из-за Л. Начнем с того, что он будет честным, даже честнее обычного. Возможно, меня ждет провал, а я больше ничего не могу поделать. Я склонна думать, что у меня получилась хорошая, но бессвязная и нудная книга, сплошные судороги. В любом случае она трудная и сжатая, но я, по крайней мере, попробовала воплотить свою задумку, и если не смогла, то хотя бы попыталась, причем шла в правильном направлении. Я нервничаю. Может, она слишком коротка и претенциозна? Бог его знает. Я все время повторяю это, чтобы хоть немного снять груз с души, но все равно буду нервничать, когда Л. войдет, скажем, завтра вечером или в воскресенье утром в мой кабинет в саду, усядется с рукописью в руках и начнет: «Так!».

19 июля, воскресенье.

«Это шедевр, – сказал Л., зайдя сегодня утром в мою пристройку, – и лучшая из твоих книг». Он также считает первые сто страниц чрезвычайно трудными и сомневается, сможет ли их осилить любой обыкновенный читатель. Но боже мой! Какое облегчение! И я пошла гулять под дождем к Крысиной ферме187, ликуя и почти смирившись с тем, что на холме возле Нортхиза сейчас строят Козью ферму.

Вулфы поехали в Родмелл на летний отдых в четверг, 30 июля.

7 августа, пятница.

Монкс-хаус, Родмелл.

Я только что написала эти благородные слова: «Родмелл, август 1931 года». Родмелл прекрасен, но не лучше моих ожиданий. Кто еще во всем Сассексе может сказать такое? Погода самая разная; река разливается; лодка плывет; громкоговоритель, фотоаппарат, электрическое освещение, холодильник – вот так я перечисляю материальные блага, которые, стоит подчеркнуть, не имеют, в сущности, никакого значения188. И все же они есть, например моя просторная комната, в которой я просыпаюсь и ложусь спать, после того как пересеку сад с бледными в свете наших ярких фонарей цветами. Мы были в Оаре, но если сравнивать, то наши края мне нравятся больше. И я не обращала особого внимания на Сидни189, за исключением того, что он у Христа за пазухой, – странное чувство, будто его окружает маслянистая атмосфера спокойствия. Потом я подсела к Томми. Боже, какие прочные у меня корни, какой сильный фонтан неистовой индивидуальности – они полощут в нем ноги, Несса и Томми; заставили меня позировать с двух до четырех целых шесть раз, и я чувствовала себя согнутым куском китового уса. Это было забавно и даже интересно, но в то же время я кипела от ярости. Т. опаздывал. Не мог поменять свои планы и т.д. А мне приходилось тащиться по пыльным улицам.

Ужинали с Розамундой Леманн190 и лордом Дэвидом; она мне понравилась, и, наконец, наконец, наконец-то, в четверг 3-го мы сели в машину, захлопнули дверцы и уехали. До сих пор приятно вспоминать. Утром я в шутку начала писать «Флаша», чтобы разгрузить мозги, закрученные «Волнами» в тугой узел; Л. готовится к выступлению на радио и исправляет гранки; никаких гостей, кроме Беллов; никто не звонит, не приходит сообщить, что ужин готов, и не суетится на кухне. Энни191, собранная, аккуратная, проворная, управляется со всем к трем часам; вспомнила, что мне надо пойти и поставить пирог в духовку. И свет, и тени, и прогулки – сегодня до Нортхиза и обратно через пустошь; я почти смирилась с розовато-серым уродством на фоне Телскомба. Козья ферма не так уж и бросается в глаза, как могло бы быть. Правда, однажды я пришла в ярость от Уэртинга192 и миссис Вулф193 с ее внезапной игривостью, очаровывавшей торговцев бриллиантами в 1870-х. Как странен этот внезапный всплеск сексуальности у восьмидесятилетней женщины! Как отвратительно ее дешевое заигрывание с мистером Леггом [неизвестный], который арендовал специальный автомобиль и возил ее в Павильон194. «Мило, а?» – рассмеялась она, как будто вернулась на полвека назад и побывала на пляже с другими еврейками. Такое вот ощущение. А потом видишь ее старой, румяной, разодетой и расфуфыренной, требующей развлечений, удовольствий, пирожных, поездок – но довольно! Я написала эти слова прошлым летом, а нынешним все закончится одним огромным семейным чаепитием числу к 25-му.

Прекрасные изгибы ползущих серых облаков195 и длинные сараи; Вита пишет сегодня утром о письмах КМ196 и говорит, как она тоскует в своем саду по всем поэтам, но это уже прошлое; тем временем Гарольд ушел из «Standard»197 и, говорят, собирается устроиться редактором новой утренней газеты. «А ты меня любишь?» – спрашивает она.

10 августа, понедельник.

Нет, не позволю я этому дню быть плохим, хотя по всем признакам он именно такой. Сначала спор с Л. за завтраком по поводу встречи с его семьей – обычная ожесточенная перепалка, из-за которой я лишилась своей коробки [?]; затем началась головная боль, отчасти вызванная Чарльстоном198, где нам было очень весело, я раздавала подарки, а потом ввязалась в очередной жалкий и мрачный, изысканно неловкий диалог с Рэймондом; должна ли я пригласить его в гости или не должна? Несса пригласила, хотя у нее есть Роджер, а будет еще и Джин199. Теперь и мы пригласили Роджера, а я сижу в своей пристройке этим бледным пасмурным утром и не могу продолжить писать «Флаша» из-за головной боли; завтра мы поедем в Лондон, и мне надо начать исправлять первые гранки200 «Волн», чем, возможно, и займусь после дневника. Нет, говорю я, не позволю этому дню быть плохим. Но каким образом? Спокойствие и контроль. Поем яблок, посплю после обеда. Вот и все. А теперь – «Волны».

Сейчас 10:45, я прочла первую главу «Волн» и не внесла никаких правок, кроме двух слов и трех запятых. Да, по крайней мере написано точно и по существу. Мне нравится. В кои-то веки мои гранки не будут исчерканы вдоль и поперек. Мое детище растет, и я думаю: «Преодолеваю одну преграду за другой… Мы пригласили Рэймонда. Я преодолеваю море, несмотря на головную боль, несмотря на горечь… А еще, возможно, я получу коробку [?]». Теперь немного попишу «Флаша».

15 августа, суббота.

Меня уже трясет – занимаюсь гранками. Могу читать лишь несколько страниц за раз. Так было и в процессе написания – бог ее знает, есть ли у этой отпечатанной экстатичной книги хоть какие-то достоинства. Отмечу здесь лишь то, что я чувствую вибрации; получаю бурные впечатления от Роджера, Рэймонда, Сивиллы201, Виты. Вчера Сивилла напросилась в гости, а я только и гадала, какое удовольствие она получила от двухчасового пересказывания собственных бесплодных сплетен?! Она и на холмы-то взглянула лишь раз. Самое худшее в Сивилле то, что в ее поступках все время ищешь какой-то мотив. «Я пытаюсь доказать, что я женщина, которая любит свою страну». Нет ощущения, что Сивилле по-настоящему что-то нравится, как, например, Вите, когда она любуется видом и не может вымолвить ни слова. Сивилла окидывает взглядом столы и стулья, как сорока в поиске блестящих вещей – фактов, которыми она поделится с кем-то еще. Никогда почти не позволяет себе быть самой собой, а я иногда грешу этим. Затем, уже стоя в дверях, она попыталась заставить нас пригласить ее остаться. Я сопротивлялась. «Зачем ей это?» – спрашивала я себя. У Гейджей202 она уже была и тоже, полагаю, напрашивалась остаться. Как видите, общество Сивиллы не наводит на возвышенные мысли, не вызывает ярких чувств, а лишь заставляет красоваться. Старушка Вита, лохматая и упрямая, пишет очередной роман, но относится к нему так же беспечно, как и всегда. Эдди203 в письме поносил книгу «Вся страсть ушла». Она была раздосадована; затем порвала его письмо. 1 октября Гарольд запускает новый журнал «Action»; два пенса за номер. Холодно и сыро; включаем свет за обедом; кошка окотилась в угольной яме; соседская породистая сука спаниеля умерла при родах. Влажный ветреный август, самый холодный за последние 14 лет; фермеры жгут сухую траву. Тем временем страна переживает кризис. Назревают великие события. Мейнард204 посещает Даунинг-стрит и распускает сенсационные слухи. Значит ли это, что мы живем в кризисе? Не суечусь ли я понапрасну? Не будут ли следующие поколения с ужасом обсуждать наше затруднительное (финансовое) положение?205 Порой мне кажется, что мир в отчаянии, и я тогда иду прогуляться по холмам. Вчера вечером, после ухода Сивиллы, после грома и дождя, особенно странных, нежных и мимолетных, я стояла у ворот и смотрела, как туча над холмом Эшема вспыхивает словно изумруд, коим она и является. А остальные холмы вокруг скрылись в тумане.

16 августа, воскресенье.

Я действительно должна извиниться перед дневником за то, что использую его в качестве оправдания своего безделья; сегодня утром я вычитывала гранки, последнюю главу, но полчаса спустя поняла, что должна остановиться и дать своему разуму отдохнуть от напряжения. Я не могу писать «Флаша», потому что выбрала неправильный ритм. В «Волнах», как ни крути, есть напряжение и плотность, раз уж книга так напрягает мои мозги. А что скажут рецензенты? А мои друзья? Наверняка ничего нового.

Л. занимается алфавитным указателем имен и печатает в доме фотографии, которые мы проявили вчера вечером.

Причина, по которой Коулфакс ужасно скучна, заключается в том, что она никогда не чувствует и не думает самостоятельно. Вот почему я умру от скуки, если она проведет здесь хотя бы одну ночь. Кроме того, она вечно собирает факты о людях, причем не из интереса, а из любопытства. И поэтому не стоит больше посещать такие места, как Аргайл-хаус, ведь вас будут звать снова и снова*.

Думаю, это хорошая идея – писать биографии; оттачивать способность точно передавать реальность; и использовать свои романы просто для поэтичного самовыражения. «Флаш» вполне служит этой цели.

Вчера у нас был абсолютно счастливый день. Я набрала [шрифтом] несколько стихотворений Дэди206 в своей новой комнате; гуляла по пустоши. Л. обрезал яблони; день был чудесный – эта переменчивая погода необычайно капризна, но красива. Более прекрасной погоды мне и не вспомнить. Я в затруднительном положении из-за Этель, которая со всей настойчивостью напрашивается к нам в гости. Когда люди вроде Г.Л. Дикинсона, отталкивают нас, мы испытываем сначала шок, а потом поразительное облегчение. Есть ли хоть кто-то, кто не хочет нас видеть? По словам Этель, наша популярность как у королевской семьи. Она разозлила меня тем, что сказала леди Крейк207, будто я живу в декорациях и являюсь затворницей. А теперь, увы, мне надо вернуться к Бернарду (и его реакции на смерть Персиваля208).

Одно из высказываний или упреков Сивиллы: «Ах, если бы только мы с Артуром209 могли позволить себе загородный коттедж», – при этом за дверью ее ждал «Rolls-Royce»210 с шофером.

* Сегодня, в среду [19 августа?], эта бедняжка прислала жалостливое письмо о том, какое раньше было лето, о своих сожалениях и о том, как, несмотря ни на что, они с Артуром сполна получили удовольствие, а встреча с нами, пускай и вызвала ностальгию, все же утешила ее.

17 августа, понедельник.

Ну а сейчас, на часах примерно 12:30, я внесла последние правки в гранки «Волн»; завтра они отправятся в печать и никогда, никогда больше, надеюсь, не вернутся ко мне на прочтение.

19 августа, среда.

Гранки в типографии со вчерашнего дня, и больше я их не увижу.

1 сентября, вторник.

Несколько дней постельного режима, головной боли и неодолимой сонливости, которая накатывала на меня, пока я пыталась читать «Джудит Пэрис», а затем «Айвенго». Заметка о «Джудит Пэрис»211: этой книге место в лондонском музее. Хью выпрыгивает из штанов от напускного энтузиазма – коллекция ярких бусинок на память, разрозненных. Почему? Нет никакого связующего чувства – лишь «я такой энергичный, такой выдающийся, такой творческий». Написано, конечно, довольно грамотно и сдержанно, но у слов нет опоры. Банальная мешанина из ярких образов – пыль, которую хочется смахнуть.

Заметка о Скотте212. Пустой блеск. И я уже знаю, что этот персонаж (забыла его имя) попадет в цель. В общем, я не в восторге. Удивительно, что мой отец серьезно относился к этой сцене213. И все же что-то в книге есть. Искреннее желание развлечь читателя, время от времени разбавляемое (как же редко!) ощущением глубины – да и то в юморе. Ровена, Ревекка [персонажи «Айвенго»], искусственная красота – бутафорские драгоценности мадам Тюссо214. Интересен сам дизайн – все плоское, размалеванное. Но у меня как будто бы больше доверия и симпатии к Скотту, чем к Хью. Поднимается вопрос морали: что все мы моралисты, но принципы наши переменчивы. Мой гнев из-за того, что Скотт не такой уж сильный, отчасти связан с кризисом в Англии этим летом (если его вообще назвать летом).

Сегодня утром – я еще была в ночной рубашке – мужчина пришел класть плитку Нессы в верхней комнате. Л. в Лондоне. День рождения Джойс215. Жаркое сентябрьское утро. Слетаются грачи, воркуют.

3 сентября, четверг.

Я встречаю этот день – последний день отпуска – с очень хорошими результатами. Мой разум снова спокоен и плодотворен, а я чувствую себя посвежевшей и свободной, появились силы общаться. И я уже не содрогаюсь при мысли о какой-нибудь встрече. Странно, как я упиваюсь отдыхом; как становлюсь сухой и безжизненной, а потом напитанной и энергичной. Кстати, елизаветинская проза великолепна, и это все, что мне сейчас любо и дорого. Вчера вечером я «купалась» в Деккере216 как в родной стихии. Конечно, он намного благороднее Скотта и писателей XVIII века. Мы слушали концерт Баха217, когда над горой Каберн сгущались пурпурные тучи и сверкали молнии, озаряя меловой карьер бледным сиянием. В какой-то момент гнедые лошади бросились врассыпную, дико брыкаясь своими длинными ногами. Хуже всего то, что мои мозги напитываются слишком быстро – переполняются. В ожидании завтрака я сегодня утром читала Монтеня218 и нашла пассаж о страстях женщин, их ненасытности, и тут же противопоставила его замечаниям Сквайра219, придумав на ходу целую главу «Стука в дверь» [«Три гинеи»] – или как это назвать? – как раз в тот момент, когда я собиралась отвлечься и предаться размышлениям о втором томе «Обыкновенного читателя» и елизаветинцах. Нет писем ни от Виты, которой я писала, лежа в постели, ни от Нессы, которой я отправила £50. Несколько писем от американских безумцев, которым я должна ответить. Должна ли? Вряд ли. Написать ли мне «Во что я верю» для американского журнала «Nation»220? Нет. Но во что же я верю? Другие люди думают об этом. А я почему нет?

Так о чем я говорила? Как же меня разозлила насмешка Дезмонда над миссис Дэллоуэй и ее витанием в облаках221. Вдохновилась написать несколько слов о творческом процессе самого Дезмонда, но это, я полагаю, никогда не появится в прессе. О его светскости, учтивости и благопристойности как писателя; о мягкости и податливости. Его аудитория – дамы и джентльмены на чаепитии. О его робости. Как он все укутывает во фланель (Браунинг222 сказал это о холодном парижском утре). В моих словах о Дезмонде есть правда, а не одна только злоба. Есть еще его нелепые колебания и нервозность как автора по поводу публикации. Вечная снисходительность. Его теперь уже постоянная сутулость. Его в плохом смысле слова отстраненность. Я имею в виду, что он никогда не трогает крапиву голыми руками – всегда в перчатках. Его болтливость. Ну, буду надеяться, что все его восемь томов провалятся и он не сможет заплатить налоги, а Майкла223 съедят леопарды. Тогда я встречусь с ним, и на глазах у меня будут слезы. Однако порицание и даже похвала Дезмонда угнетают сильнее, чем откровенный гнев Арнольда Беннетта, лишающий меня жизненных сил.

Открыла дневник еще раз, дабы зафиксировать, что сегодня 3 сентября. Битва при Данбаре224, битва при Вустере225 и смерть Кромвеля226. Тяжелый ветреный пасмурный день с редкими проблесками солнца, но дождя нет. Странно, что я до сих пор помню слова отца, сказанные в Сент-Айвсе в этот самый день, и всегда вспоминаю их, когда пишу в дневнике 3 сентября, обычно что-то простое и понятное227.

15 сентября, вторник.

Я пришла сюда, дрожа от ощущения полного провала. Я имею в виду «Волны»; Хью Уолпола, которому книга не нравится*; Джона Л., который собирается написать о том, насколько она плоха; и Л., который обвиняет меня в чувствительности, граничащей с безумием. Я имею в виду, что у меня острая депрессия, и я уже чувствую на языке до боли знакомый привкус слов «борись, борись!»228. Неважно. Здесь мне не нужно скрывать буйство своих чувств. Господи, как не хочется, чтобы Хью носился по Лондону и говорил всем, что новый роман ВВ – это разочарование; книга ни о чем, хотя и прекрасно написанная. Не добавить ли мне тогда, что думает Брейс229… Ладно, лучше постараюсь отказаться от взвешивания противоположных мнений. Как бы то ни было, в моей голове сплошные книги, а я, видит бог, старалась говорить правду и, как бы напыщенно это ни звучало, выжимала ее капля за каплей из своего разума. Так что я, по сути, не в ужасе, но чувствую, что «Волны» ознаменуют крах моей репутации.

* Все так: Хью написал, что считает роман «нереальным», но он его взволновал230.

16 сентября, среда.

Ох, а сегодня утром я «как пчела в цветах плюща»231 – не могу писать в свое удовольствие. Джон [Леманн] говорит: «Но мне роман понравился, действительно понравился; я был глубоко впечатлен и поражен тем, как в нем раскрыт совершенно новый метод… Мне кажется, что разница между этим романом и поэзией невероятно тонка и условна. Вы каким-то образом сочетаете скорость прозы и насыщенность поэзии…». Еще он сказал, что роман очень трудный и т.д. Но вот мой разум разгорячен и затоплен, и я тут же вдохновляюсь на написание «Письма к молодому поэту»232.

Боже, что за непостоянство – нет, волна эмоций во мне.

19 сентября, суббота.

Последние несколько дней были просто райскими – наконец-то немного тепла; и теперь, закончив книгу, не испытывая особого беспокойства и выслушав изысканное мнение Джона, я спокойна; о, а еще я гуляю и хочу пожаловаться на два уродливых бунгало на вершине холма. Именно. Причем навечно изуродовал эти холмы наш «потенциальный кандидат от лейбористов» [Ф.Р. Хэнкок]. Моего голоса он не получит. Я погрузилась в мечты о доме далеко отсюда, где-нибудь в Дорсете. Но как же я счастлива! Как спокойна и сладка жизнь с Л. здесь, в ее размеренности и порядке, и сад, и комната по вечерам, и музыка, и мои прогулки, и то, как я легко и здорово пишу о Донне233 по утрам, и будто бы все стихи обо мне. Я начала запоем читать поэзию – купила Скелтона234 в Танбридж-Уэллсе235. А в один прекрасный жаркий день мы ездили к Исдейлам и видели чучело волка; сейчас мне надо переодеться для вечеринки по случаю дня рождения Анжелики236. Вчера на чай приезжали Джордж и Маргарет [Дакворт].

21 сентября, понедельник.

Я пишу о Донне, а сегодня утром мы «отказались от золотого стандарта237». Мейнард и Кан238 будто вступили на тропу войны. Мы сидели и обсуждали экономику с политикой. Охрана на посту: Тауэр в безопасности (это шутка М.). Телефон все время звонит; газеты вышли с опозданием. Мы разошлись, и вот я пишу о Донне. А что еще, спрашивается мне делать, когда мы можем разориться; лучше бы все писали о Донне, тогда, быть может, мы бы не отказались от золотого стандарта, – такова моя версия величайшего кризиса и т.д. и т.п. – болтовня, кудахтанье кур, которые золотых яиц не несут.

22 сентября, вторник.

Мисс Холтби говорит: «Это поэма, причем более цельная, чем любая другая ваша книга. На редкость утонченная. Она трогает душу, пожалуй, даже сильнее, чем “На маяк”». И хотя я записываю эту фразу, потому что она отображает кривую моих эмоций – боже, как все плохо было на прошлой неделе, а потом случился накал чувств, – сейчас все стабильно. Полагаю, мне больше нечего бояться, ведь люди только и делают, что повторяют одно и то же. А я быстро забываю сказанное. Чего я действительно хочу, так это услышать, что книга солидная и что-то значит. Что именно она значит – я не пойму, пока не напишу следующую. Я будто кролик, который далеко впереди гончих – своих критиков.

27 сентября, воскресенье.

Лин [Ньюмен] и Кингсли Мартины239 в доме, а я прокралась сюда, чтобы, как я говорю, писать письма. Разговоры действуют мне на нервы, и затылок начинает болеть. Еще к нам приезжали Исдейлы240. «Мистер И. был одним из тех ревнивых джентльменов, и поэтому он бросил меня». Молчание с моей стороны. «Я была очень молода и должна была занять более жесткую позицию». «Как ужасно, что такая дружба оборвалась!» – сказала Джоан. И мы прогулялись по саду.

Этель, должно быть, в прекрасном настроении. В целом «Губителей» хвалят, причем искренне241. Я отравила телеграмму, так как не хочу писать. Мать Дотти242 умерла. Вита уезжает с ней за границу. Мы выпустим книгу 8-го, несмотря на всеобщие выборы, ведь я все равно не жду, что она будет продаваться243.

30 сентября, среда.

В этот последний вечер [в Родмелле] я пришла в кабинет, чтобы навести порядок в бумагах. Все в нежных сумерках; на краю сада горят желтые георгины Л. Ясным осенним днем я побывала в Эшеме, на нашей дорожке, по которой мы гуляли в ночь нашей свадьбы. Помню, как гордилась своим новым почтовым ящиком! Но все кончено, я имею в виду лето, и я сожалею об этом, хочу остаться и успокаивать свой разум (тут пришло маленькое жалкое письмецо) елизаветинскими поэтами. Вместо этого мы завтра уезжаем, и разве ускоренное сердцебиение не свидетельствует о том, что напряжение, связанное с «Волнами», друзьями, рецензентами, продажами и т.д., натягивает во мне струну, на которой многие люди будут легкомысленно бренчать этой зимой. Ничего не поделаешь: так всегда бывает после выхода книги.

Она выйдет уже через неделю. Но я не чувствую себя такой беззащитной, как обычно, ведь я уже получила три отзыва и едва ли меня удивят разнообразием похвал и порицаний. Я должна определиться с планами на осень и линией поведения; заняться спокойной работой и не переутомлять себя встречами с людьми.

Но сейчас я твержу, что лето закончилось – мокрое, изнурительное, часто испорченное головной болью, – таким был август. Сентябрь лучше. Как же я была счастлива, когда писала о Донне здесь, наверху; когда десятки раз гуляла в одиночестве; и в какую ярость пришла в тот день, когда обнаружила на холме это уродливое строение, которое назвала «ужасом Хэнкока», а потом мы много-много раз играли в буль, и случился великий финансовый кризис, а потом поездка к Дотти и Исдейлам, да еще грандиозный калейдоскоп разговоров, который я пережила молча, то есть не присоединяясь и не ища удовольствия от бесед, в конце прошлой недели. В гостиной стоят корзины, полные яблок, и их все больше, а я должна всерьез заняться уничтожением и приведением в порядок своих бумаг за два месяца.

5 октября, понедельник.

Тависток-сквер 52.

Заметка: я вся трепещу от удовольствия и никак не могу продолжить «Письмо к молодому поэту», ведь только что позвонил Гарольд Николсон и назвал «Волны» шедевром. Ох! Значит, все было не зря. Я имею в виду, что эта идея, которая пришла ко мне здесь, оказывает влияние и на других людей. Сейчас выкурю сигарету и успокоюсь.

8 октября, четверг.

Что ж, продолжу свой эгоистический дневник: я не очень-то волнуюсь, нет. И хотя я держусь подальше от всех этих разговоров, ведь «Волны» – это, как ни крути, мое приключение, путешествие в одиночку, все же старое доброе ЛПТ, которое подмигивает, улыбается и покровительствует мне, – длинная, особенно для ЛПТ, добрая и откровенная рецензия, – не очень-то меня волнует. Как, впрочем, и рецензия Гарольда в «Action»244. Да, в какой-то степени; конечно, я была бы несчастна, если бы меня раскритиковали, но мне, слава богу, это, похоже, не грозит; к тому же мы ужасно устали от людей и посылок.

Не знаю, хорошо это или плохо, но я чувствую отстраненность – в том смысле, что «Волны» совсем не такие, как о них говорят. Странно видеть (в «Times») похвалу в адрес моих персонажей, которых по моей первоначальной задумке вообще не должно было быть. Но я вымотана; хочу пустошей, холмов и спокойного пробуждения в своей просторной спальне. Сегодня вечером выступление [ЛВ] на радио; завтра – Родмелл. На следующей неделе мне придется терпеть шум.

9 октября, пятница.

В самом деле, эту непонятную книгу принимают лучше, чем любую другую. Приличная заметка в самой «Times»245 – впервые меня отметили. И книга продается – вот уж неожиданность, и как странно, что люди читают такую сложную вещь.

14 октября, среда.

Заметка. Со времен «Волн» мой разум не выносит напряжения при писательстве, которое требует ограничений. У меня даже мышцы напряжены. Вот почему я отложила Донна и решила отметить, что по продажам «Волны» обошли все мои книги: продано почти 5000 экземпляров, и мы печатаем еще246; письма пока только от Хейворда247 и Этель. Никто из тех, кому я отправила книгу в подарок, не ответил. Это молчание всегда длится неделю-другую. Рецензии, похоже, самые благоприятные. Как-то так. Вите роман показался ужасно скучным, по крайней мере первые 100 страниц. «Что мне сказать Вирджинии? Нет сил читать до конца». Звонит Дотти. «Никак не могу дочитать». Два часа спустя: «Уже лучше». И все же Вита считает роман невероятно интеллектуальным: «Все как будто сказано одним человеком; глубокое одиночество души; никогда не полюблю так, как другие…». Боже мой, я потратила целых двадцать минут на то, чтобы набросать текст о кухарках248 – настолько мне нужны рассредоточенность и веселье. Ох, какая это была пытка! Теперь же все навалилось разом. У меня буквально болит голова, а причин тому слишком много: например, я постоянно представляю себе «Дерево» [?]. «Помогите, помогите, остановись, хватит! – взываю я к своему разуму. – Не мучай меня больше». Сегодня вечером «Губители» и ужин с Витой, Л. и Этель в «Эйфелевой башне»249.

15 октября, четверг.

Разговор вчера вечером. Штулик в «Эйфелевой башне». Разговор о Шницлере250: «Говорю вам, он принес сюда шесть картофелин и мешок муки». Он сказал: «Отдайте их моим людям. Мне они не нужны». Подумать только, шесть картофелин и мешок муки. Он сказал: «Мой народ голодает. Мне не нужны ваши подачки…».

Этель Смит: Но они и слышать не слышали о Шницлере. Мы не музыкальны… Англичане не творцы. Вы принадлежите к той единственной расе, где каждый встречный на улице – музыкант.

– Конечно, они слышали о Шницлере… И он сказал: “Возьмите – мне они не нужны. Отдайте их голодающим.” Шесть картофелин и мешок муки.

У Штулика была чуть ли не истерика и к тому же легкое опьянение:

– Мое сердце заколотилось, когда я увидел, как вы вошли (он кланяется мне, приложив руку к сердцу)… Прошло много лет с тех пор, как вы приходили сюда – вы жили на Бедфорд-сквер, в студии, еще там была леди Отто [Оттолин Моррелл], она тоже приходила… Но у меня чуть сердце не выпрыгнуло, сэр, когда я увидел вас после стольких лет. Вы вошли в зал, и я почувствовал…

При этом он так корчился, будто плыл со скрещенными на груди руками. В углу сидели Рекс Уистлер251 и Малкольм Баллок252. Этель, одетая в бледно-голубое платье и белые туфли с пряжками, рассказывала о «Парсифале»253 и нашей ссоре. Местами «Губители» энергичны и даже красивы; активны, абсурдны, экстремальны; чувствуется молодость, словно какая-то песня Этель рвалась наружу, но была задушена.

17 октября, суббота.

Еще заметки о «Волнах». Продажи за последние три дня упали до примерно пятидесяти книг в день – после того грандиозного скачка, когда мы продали сразу 500 штук, но шумиха, как я и предсказывала, быстро утихла. (Но я вообще не думала, будто мы сможем продать больше трех тысяч штук.) Происходит следующее: читатели библиотек не могут дочитать до конца и отсылают свои экземпляры обратно. Итак, я предсказываю, что продажи теперь будут идти ни шатко ни валко, пока не достигнут цифры в 6000 экземпляров, а затем почти остановятся, но не полностью, ибо книга была встречена, цитирую стандартные фразы без всякого тщеславия, аплодисментами. В провинции ее читают с восторгом. В общем-то я, как сказал бы Л., тронута. Неизвестные провинциальные рецензенты почти единодушно говорят: «Вот миссис Вулф выпускает свою лучшую работу, которая не может быть популярной, но мы ее все равно уважаем и находим “Волны” захватывающей книгой». Я действительно рискую стать ведущей романисткой, причем не только среди интеллектуалов. Книга действительно читается очень медленно – не только Вита и Дотти находят первые 100 страниц невероятно скучными, – ведь я пока (спустя 10 дней после публикации) получила лишь три письма о ней. Восторг Нессы – самое яркое пятно254. Если честно, низкие продажи оказали благоприятное воздействие, укрепив и успокоив меня, так что я могу вернуться к работе и уже не испытываю трепет, хотя и ожидала абсолютного успеха. Над чем же мне поработать? Вокруг витает множество идей.

20 октября, вторник.

Вчера я неслась на всех парах и проработала елизаветинцев. Хочу написать главу под названием «Некоторые елизаветинцы»255 в качестве вступления ко второй части «Обыкновенного читателя».

Вчера вечером меня навестил Питер Лукас. Нет, он не прочел «Волны», зато написал эпос. Он вечно трудится в поте лица, будто шахтер, покрасневший; эгоистичный; милый, обаятельный, бойкий, жесткий, ненаблюдательный; не писатель, имею в виду я, хотя настроенный писать и даже ставящий в театре пьесу256. Обе наши книги идут с трудом, но у Л., как мне кажется, семимильными шагами, будто слон сквозь подлесок. Ласки257 говорит, вторя другим рецензентам, что это шедевр. Мы же, авторы шедевров, сохраняем спокойствие и просто получаем удовольствие. Например, в прошлую субботу (осень все глубже) мы ездили на автомобильную выставку и по достоинству оценили машину «Star»258, которую могли бы и купить, если бы захотели. Неожиданная смена темы. Лотти осталась без работы, а у миссис Хант259 нет никаких вакансий. Как же все изменилось за последние два-три года!

О, эта небесная синева в световом люке – дай бог, чтобы она продержалась до выходных, когда мы поедем в благословенный Родмелл. Понемногу присматриваюсь к домам и подумываю о переезде. Все дома меркнут в сравнении с нашим. Меня попросили стать крестной матерью дочери Ноэль Ричардс260, которая, однако, отказывается от приглашения на ужин. Выборы идут полным ходом. На днях у нас ужинали Пломер и Добри261. Он посредственный проныра; его дед – ростовщик из «Ярмарки тщеславия»262.

23 октября, пятница.

Ох, как же я бы несчастна, подавлена и разочарована – это не преувеличение – из-за того, что ЛПТ уделили книге «После потопа» всего полколонки, причем в ней сплошное принижение263. Но не то чтобы я переживала дольше секунды по поводу вымещения их политической злобы на книгах, с которыми они не согласны. Однако Л. говорит и искренне верит, что это ставит крест на книге – да, именно так он и считает. Говорит, его десятилетний труд псу под хвост и продолжать нет смысла. Аргумент Л. заключается в том, что он написал книгу для широкой публики, которая, увы, находится во власти библиотекарей, а те в свою очередь ориентируются на ЛПТ, и ни один библиотекарь не посоветует читателям тратить 15 шиллингов после такой рецензии, поэтому, сколько бы Ласки и другие эксперты ни рукоплескали, что они и делают в серьезных еженедельниках, его книга мертва, а время потрачено зря. Остается только аудитория экспертов, а их не так много, поэтому продажи не достигнут и пятисот экземпляров за 6 месяцев и т.д. Я, со своей стороны, считаю, что это очень любопытный и наглядный пример психологии Л. В воскресенье он сказал мне, что этому суждено было случиться, – и все же мы редко бывали счастливее, чем сейчас, – правда, он ожидал целую колонку оскорблений или даже полторы, но никак не половину. Но эти аргументы, которые мы обсуждали и разбирали, осмелюсь сказать, часов шесть, гуляя по площади и сидя у камина, совершенно выветрились у меня из головы. Все дело в его странном пессимистическом нраве – это что-то более глубинное, чем разум, удушающее и запутанное, с чем невозможно справиться. Грипп оказывает точно такой же эффект, то есть высвобождает иррациональное уныние, которое я замечаю у всех Вулфов и связываю с многовековым угнетением. Мир против нас и т.д. Ну и как им смеяться над половиной колонки? И когда я сегодня утром неосторожно сказала: «На меня написали рецензию в “Manchester Guardian”264», – Л. ответил: «Длинную?». И я, чувствуя себя матерью несчастного, обиженного маленького мальчика, ответила: «Да». Боже, что за люди!

За окном льет как из ведра; поедем ли мы в Родмелл?

30 октября, пятница.

К счастью, этот «недуг» Л. прошел. Вмешались другие события, и похвалы, и продажи, и всеобщие выборы, в результате которых в парламент прошли, кажется, 26 лейбористов265. Я пошла к Джеймсу266 узнать результаты и оказалась в разгоряченной толпе гостей (Нина Хэмнетт267 была пьяна); у меня разболелась голова. Вчерашний семейный ужин Вулфов268 только усугубил эту боль. Не могу ни читать, ни писать. Вчера мы сделали предложение о покупке Гордон-сквер 47 – дома, в котором можем встретить старость и смерть, ибо это аренда на 24 года. Странно снова бросать якорь. Я пишу заметки, чтобы поддерживать целостность дневника, но комментировать их нет сил.

16 ноября, понедельник.

Нет, мы не будем жить и не умрем в доме 47 [по Гордон-сквер]. Арендодатели «Bedford Estate» против размещения там издательства; это создаст прецендент; машины вечно будут перегораживать парадный вход. Неожиданно любезный мистер Аптон269 сказал нам, что мы можем остаться здесь и после истечения срока договора; часть площади планировали снести под застройку, но с экономикой сейчас все плохо, а к нам они относятся с уважением. Так что мы остаемся как минимум на год. Сомневаюсь (шепчу украдкой), что с Джоном будет лучше, но боже мой – я ведь хватаюсь за любую возможность сбежать. От чего? Куда?

Я обескуражена; была в Сити и видела церковь Святого Варфоломея. Вернулась и ждала Виту. Ей пришлось везти Дотти в дом престарелых, поэтому она не приедет; вечер испорчен, и я никак не могу успокоиться. Что будет с Лотти, которая никак не найдет работу? Звонит Несса. Возьмет ли Клайв ее [Лотти] к себе? Читаю книгу Клайва270.

Сейчас я доставлю себе удовольствие – доставлю ли? – и процитирую пару строк из написанного по собственной инициативе письма Моргана271, посвященного «Волнам»:

«Думаю, я напишу другое письмо, когда перечитаю “Волны”. Я отнесся к книге с вниманием и говорил о ней в Кембридже. Трудно выразить свое отношение к произведению, которое кажется важным, но я испытал такое же волнение, какое испытываешь при встрече с классикой»272.

Рискну сказать, что его письмо доставило мне куда больше удовольствия, чем все остальные о любой моей книге. Да, так оно и есть, ведь это от Моргана. По крайней мере у меня есть повод думать, что я права и могу продолжить свой очень одинокий путь. Сегодня в городе я думала о другой книге – о лавочниках и трактирщиках, со сценами из их обыденной жизни, – и мнение Моргана только способствовало моим размышлениям. Дэди тоже согласен273. О да, думаю, между пятьюдесятью и шестьюдесятью я напишу еще несколько очень необычных книг, если доживу. Я имею в виду, что воплощу наконец-то в жизнь именно те формы, о которых постоянно думаю. Долгий же путь пришлось преодолеть, чтобы достичь этого момента, если считать, что «Волны» – первая книга, написанная моим собственным стилем!

Отмечу курьез моей литературной биографии: я старательно избегаю встреч с Роджером и Литтоном, которым, полагаю, «Волны» не понравились. Подозреваю, что неудачной мою книгу называют также Оттолин, Коулфакс, Мэри и Кристабель. Лорду Дэвиду она не нравится, как и Хью Уолполу. Я сижу здесь, в своей крепости, и старательно избегаю встреч с Роджером и Литтоном. Почему мне кажется, будто они враждебно настроены по отношению ко мне из-за «Волн»? Маловероятно, невозможно; я невзлюбила Литтона за то, что он написал о королеве Елизавете274. Помню-помню275.

Но какое же счастье…

Сегодня я подумала, что мало кто на Чипсайде276 может сказать: «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – сегодня мы с Л. будем ужинать одни». Но потом без всякой, разумеется, причины Л. молчит и грустит за чаем; Вита не приезжает; я не могу найти общий язык с Филипом Сидни277; и вот на мою идеальную жизнь падает тень. Сейчас Л. печатает, и ужин, возможно, будет именно таким, как мне хочется. А если нет, то мое счастье слишком велико, чтобы его омрачать. [Добавлено позже] Но ужин был очень хорош.

Я очень усердно (по-своему) работаю над тем, чтобы привести в порядок две длинные статьи о елизаветинцах для нового «Обыкновенного читателя»278; затем пройдусь по всему списку имеющихся статей. В глубине души я чувствую, что могу изобрести новый подход к критике, гораздо менее строгий и формальный, чем в этих статьях из «Times». Однако в данном томе я должна придерживаться старого стиля. И как, интересно, это сделать? Должен же быть какой-то более простой, утонченный и точный способ писать о книгах, как о людях, – вот бы найти его.

[Добавлено позже] (Продано более семи тысяч экземпляров «Волн». «После потопа» хорошо продается.)

Если открыть заднее окно, там всегда кто-нибудь играет на концертине279 – что-то вроде волынки с гармошкой. Это напомнило мне, что каждое утро, перед тем как заняться Харви280, я пишу страницу того, что сейчас называется не то «Дневник», не то «Календарь», и подробно фиксирую размышления, и когда-нибудь опубликую их в квадратном тоненьком томике с серой бумажной обложкой – что-то вроде календаря с мыслями на каждый день.

17 ноября, вторник.

Да, я открыла дневник и забыла, что хотела записать. Что же? До обеда еще полчаса. Туманное утро; звонит Вита, и я рассказываю главным образом свой сон, в котором она демонстративно покинула с кем-то вечеринку в маленьком доме, в котором я собиралась переделать комнату в кабинет, снеся стену. Сон до сих пор стоит у меня перед глазами; в нем Несса говорит, что я наскучила Вите; потом у меня выпали зубы; потом, повторюсь, Вита демонстративно с кем-то ушла, ибо я ей надоела. Потом я проснулась около 4:30 и решила, что буду непреклонна, если она позвонит и пригласит меня на обед с ней и Джеральдом Хердом281. Так оно и вышло; я была тверда, а она очаровательна, мила, верна и дружелюбна; сказала, что заедет ко мне сегодня вечером, так как очень хочет увидеться. На самом деле непреклонность мне только снится.

Разве не странно, что одни друзья, похоже, подвергают меня остракизму, а другие, наоборот, возносят на вершину славы из-за «Волн»? Например, Дэди и Голди, но Морган – единственный, чье мнение имеет для меня значение, к какому бы лагерю он ни принадлежал282.

Вечером 17 ноября Вулфы ходили на концерт, а через два дня – в кино; выходные они провели в Родмелле. В понедельник 23 ноября Вулфы устроили званый ужин, а во вторник поужинали в компании и пошли на постановку “Строителя Сольнеса283” в театр “Duchess”. В этот день Леонард отметил, что у Вирджинии разболелась голова, и в течение следующего месяца она соблюдала строгий постельный режим – “жизнь отшельницы без удовольствий и волнений” (см. ВВ-П-IV, № 2478). В середине декабря Вулфы узнали, что Литтон Стрэйчи серьезно болен, и каждый день звонили из Родмелла, куда уехали 22 декабря, чтобы справиться о его здоровье. Они оставались в Монкс-хаусе до 10 января 1932 года.

25 декабря, пятница (утро Рождества).

Сегодня утром Литтон еще жив. Мы думали, что он не переживет эту ночь. Была лунная ночь. Несса позвонила в десять и сказала, что он выпил чай с молоком после инъекции. Когда Несса вчера приехала к ним в Хангефорд284, они все были в отчаянии. Литтон ничего не принимал в течение суток и пребывал в полубессознательном состоянии. Это может быть поворотным моментом, а может и ничего не значить. Мы обедаем у Кейнсов. И вот опять все мои мысли о нем улетучиваются, а чувства крепнут, и я начинаю представлять, что скажу ему при встрече – настолько сильна жажда жизни, триумфа жизни.

Спокойное туманное утро.

После написания последней страницы дневника я не могла продолжать работать без постоянной головной боли и поэтому месяц провалялась в постели; не написала ни строчки; читала «Фауста»285, «Конингсби»286 и т.д.; видела Клайва, Кристабель, Нессу, миссис Боуэн287, Элис Ричи288; а две недели назад узнала о Литтоне. Он болеет уже месяц. Снова пережила всю гамму чувств; телефонные звонки, визит Анжелики, поездка к Джеймсу [Стрэйчи]; приезд сюда в прошлый вторник; темная аллея и дерево, напомнившее мне Литтона. Вчера были в Брайтоне289. Ветра нет, дымка; голубое небо и белые облака вчера вечером. Перед сном обсуждала с Л. смерть, ее глупость, его чувства, если бы я умерла. Он мог бы отказаться от издательства, но как-то же надо смотреть жизни в лицо. Говорили о старости и ее приближении, о том, как тяжело терять друзей, и о моей неприязни к молодому поколению – я разъяснила свою позицию. И мы стали счастливее.

27 декабря, воскресенье.

Вчера вечером я пошла к мисс Дикси290, чтобы позвонить, – «улучшение продолжается». Я ответила, что крепкая стрэйчевская конституция, похоже, все-таки победила. В течение двух дней Литтону становилось лучше, и теперь, по словам Нессы, он в сознании и ест все, что ему позволено. Вот почему я позволила себе свободно представлять будущее с этим старым змием, с которым можно поболтать, посмеяться, поругаться; я прочту его книгу о Шекспире; съезжу погостить в Хэм-Спрей-хаус; расскажу ему, как мы с Л. рыдали в канун Рождества.

Эта страница дневника – один из способов протестировать работу моих мозгов. В случае успеха я завтра пойду в пристройку, включу свой электрический камин и начну потихоньку работать. Сержусь на Дезмонда за то, он говорит о субъективности сновидений и о «Волнах»291; я отпускала фразочки в адрес его проклятой стабильности – ни любви, ни ненависти, – словом, я в здоровом состоянии. Шучу, конечно. Л. чем-то занят и не заходит. Я брожу по саду. Солнце заливает холмы. Листья растений за окном прозрачны на свету. Голова наполняется идеями. Завтра поедем в Льюис. Свобода вернулась, хотя я все равно продолжу вздрагивать от звонков телефона. Обедали с Кейнсами; они философски относятся к ситуации Литтона. «Он жив?» – спросила Лидия292. Она съела три порции индейки. Мейнард сказал, что последние отношения Литтона были очень натянутыми. Он не был уверен, когда виделся с ним в последний раз. На самом деле он мало изменился; ничего особенно важного. Кейнсы не ездили в Хэм-Спрей-хаус, потому что Лидия не одобряет безнравственность Кэррингтон293. Называет ее собакой на сене, а их отношения – лицемерными.

– Мейнард, а что ты думаешь о бессмертии? – спросила я.

– Я идеалист, – ответил Мейнард, – и считаю, что в принципе это возможно. Очевидно, что по-настоящему интересен лишь мозг, а вся остальная материя не имеет значения. Отсюда следует… Нет, ничего толком не ясно.

Примерно так он ответил, а Л. сказал, что смерть столь же глупа, как и автомобильная авария. М. ответил, что миссис Курто294 умирает и может умереть в любую минуту, а ему бы хотелось не мучиться и чтобы в таких парах, как он и Лидия, я и Леонард, умирали сразу оба. Но Мейнард всегда думал, что умрет раньше Лидии, а я, по-моему мнению, раньше Леонарда. В таком случае Лидия и Леонард могут пожениться и объединить своих собак (у Кейнсов их много, и все они путаются под ногами). Потом мы начали собираться. Я поцеловала Мейнарда на прощание. Они придут на чай.

Похоже, я все-таки могу писать спокойно и без головной боли, если это, конечно, можно назвать письмом, а не росчерком старого пера. Но когда дело доходит до глубины, куда я ныряю, а Дезмонд нет…

29 декабря, вторник.

Похоже, Литтону и правда лучше. Сегодня мне не нужно звонить Нессе, и это огромное облегчение. Видимо, он будет долго идти на поправку с переменным успехом. Говорят, это точно не брюшной тиф, а, скорее, язвенный колит. Мы пережили всю гамму чувств, настолько сильных и глубоких, что я и представить их себе не могла, а уж мне эта пещера ужасов хорошо знакома. «Я не могу долго страдать и очень быстро перестаю что-либо чувствовать», – сказала я, снимая трубку, сидя на кровати мисс Дикси и внимательно разглядывая ее блестящий столик, два бледно-голубых винных бокала, чайный сервиз и фотографию викторианской леди в позолоченной рамке. Там же лежала небольшая стопка книг, несколько писем и «Dog World»295. В кризисных ситуациях эмоции выхолащиваются – нет той сложной гаммы, которую я испытываю сегодня утром по поводу Литтона и ожидания его выздоровления. Я чувствую раздражение, юмор, желание посмеяться вместе с ним.

Утро выдалось ветреное, и гора Каберн, когда я только пришла, была белой от снега. Сейчас она черная. Вернусь ли я вообще к писательству? И что значит «писать»? Извечное мое размышление. Последние 5–6 недель я не пишу. То волнение, которое входит в привычку, исчезло. Зачем возвращаться к этому? Я безэмоциональна. Книги дрейфуют вокруг меня словно айсберги. Я бы могла написать книгу карикатур. История Кристабель о Холл-Кейнах296 навевает идею карикатуры на жизнь в загородном доме с красно-коричневыми фазанами… Есть еще «Флаш»; «Стук в дверь»; задумка грандиозного романа; «Обыкновенный читатель»… Есть небольшое «Письмо к молодому поэту». Но мне не хватает вдохновения; я не чувствую, как это бывало не раз после схожих приступов болезни, что если не буду писать, то угасну как электрический шар.

Это наводит меня на мысль, что вчера вечером прилетели три наших черных лебедя [?]. Я закончу эту тетрадь, а в 1932 году начну новую. У меня сейчас огромный выбор книг для чтения, и я не чувствую никакого желания отвечать на лестное предложение «Chatto»297 переиздать мои работы. «Faber»298 тоже хочет. Л. продал 450 экземпляров [«После потопа»], а я 9400 штук [«Волны»] – вот это цифры!

1932

Следующая запись является последней в Дневнике XX. 2 января Вулфы отправились на целый день в Лондон.

1 января, пятница.

Если честно, сегодня уже 1 января 1932 года, но я буду делать вид, что сейчас все еще 1931 год, и скоротаю 25 минут до обеда, работая в старой тетради, а новую начну завтра. По правде говоря, я не могу толком писать, но что-нибудь набросаю. Моя вчерашняя попытка отшлифовать у себя в кабинете письмо Джону299 провалилась. Может, я стала более суровой, глубокой и менее легкомысленной, чем раньше, и теперь писательство требует более тщательного подхода, а от усилий у меня кружится голова?! Вполне возможно. Как бы то ни было, я должна вдоволь насладиться оставшейся неделей здесь и провести ее по возможности максимально спокойно, свободно и безмятежно. С удовольствием проплыву по этой странице, чтобы двигаться дальше.

Продажи «Волн» – 9650; «После потопа» – 440 (?).

Вчера вечером на чай приезжали Кейнсы и Беллы. Миссис Курто умерла. Литтон, смею надеяться, медленно идет на поправку. И я должна исполнить клятву, которую дала в момент печали, – ежегодно посылать старушке Софи [Фаррелл] £10. Только когда мой разум иссушен, я чувствую нервозность. Журнал «Action» мертв300 – ох уж эти собаки – вот мое нынешнее проклятие. Надо как-то научиться с этим справляться. Их внезапный резкий лай – сущее зло. Надеть беруши? Клайв яркий как снегирь. Мы говорили о том, чтобы лечь спать, в присутствии Анжелики. И о маниакальной лжи Дезмонда, который сказал, что «выпустил статью», хотя даже не написал ее. Говорили и о Стрэйчи: Несса описала гостиную Бир-Инн301, заполненную членами их семьи, в отчаянии читающими детективные романы. Появляется Ральф302. Тишина. «Пернель, хочешь войти?» Пернель встает и подходит к нему. «Потихоньку угасает?» – спрашивает Оливер303. Ральф кивает. Они вызвали Дорелию304, чтобы та приглядывала за Кэррингтон, которая, по их мнению, может покончить с собой. Пернель уходит. Телеграфируют о маленьком кошельке с деньгами, который она взяла из кармана домашнего халата Джона, – он наверняка обыскался. Появляется мужчина. Ваш кошелек? Они осматривают и обнаруживают £300 купюрами. (Сходила разобраться с собаками; но писать все равно трудно; чувствую себя глупой; еще это экстравагантное требование ко мне стороны мисс Дикси; если постучат в дверь, я не услышу, но надеюсь, что собаки в конце концов замолчат.) Кэррингтон мечется по малознакомым людям; Пиппа изо всех сил сдерживается; Саксон305 помогает – не помню чем; Томми тоже помогает, но поехал утешать родителей в связи с гибелью Гарроу306 в авиакатастрофе; Стрэйчи, все серые, укутанные в шерсть, с красными носами и опухшими глазами, разумные, спокойные, аккуратные, решают кроссворды и думают о Литтоне. В тот день (в канун Рождества) Литтон сказал: «Если это лишь ненадолго продлит мою жизнь, то не надо». В итоге лекарство ему не дали, но потом он с удовольствием выпил чай с молоком и бренди, а доктор на радостях достал сыворотку, вколол ее, и тут случился поворотный момент, если можно так выразиться. У меня перед глазами и эта сцена, и сам Литтон, всегда рассудительный, в здравом уме, отдающий приказы и, как он думал, умирающий, а потом столь же разумно нашедший в себе силы вернуться и жить дальше. А мы тут с Л. рыдали. Полагаю, Несса и Клайв перед сном у камина в Синде тоже всплакнут.

В течение последних нескольких дней здесь, на берегу напротив Эшема, возводят большое сооружение из балок. Подвесная железная дорога или железнодорожное депо307? Таким образом, еще один вид на холмы утрачен навсегда. Энни повторяет сомнительные сплетни о том, что между Ньюхейвеном и Льюисом построят несколько фабрик. Неужели мы обречены уехать или остаться здесь без прогулок и чудесных видов и утонуть в застройках?

Вулфы вернулись на Тависток-сквер 10 января. Далее Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XXI).

13 января, среда.

Ох, но ведь это, как я обычно говорю, извиняясь перед самой собой, уже не первый день года. Сегодня 13-е, и у меня очередной период затишья и упадка сил, когда я не могу вымолвить ни слова. Боже мой, как тяжело было писать «Волны» – до сих пор чувствую напряжение!

Мы вернулись из Родмелла в прошлое воскресенье после обеда – дождливый вечер; приятно было приехать сюда, подальше от сырости и лая собак. «Я разорюсь, если эти псы продолжат лаять», – сказала я Энни сгоряча, и это, увольнение всех слуг как следствие, заставило ее поговорить с Элси308, после чего собаки замолчали. Мисс Белшер, как нам сообщили, «тяжело больна». Сегодня днем Л. встречается с ее отцом*, а я – с миссис Тринг309 по «частному и конфиденциальному делу», суть которого, полагаю, заключается в публикации небольшого сборника ее стихов. Время – на часах, кстати, 15:30 – покажет. Потом заболела и мисс Кэшин; издательство едва стоит на ногах, одна из которых принадлежит крепкой и добродушной Уолтон310. Джон [Леманн] тоже трудится, нервничает, чувствует себя вымотанным, хочет отдохнуть недельку, а еще стать нашим менеджером, но не партнером, хотя не исключает такую возможность. Таким образом, вполне возможно и не исключено, хотя я обычно не делаю опрометчивых заявлений, наше издательство, которому я обязана огромным количеством работы (свидетельство тому груда рукописей на моем столе) и веселья – о да, многогранная и странная жизнь, какая бы она ни была наверху, кипит именно здесь, внизу, – старое доброе издательство может теперь остепениться и спокойно работать всю жизнь. Всю нашу жизнь. Насколько длинной она будет? Можно ли рассчитывать еще лет на двадцать? В понедельник 25 января мне исполнится пятьдесят; порой я чувствую, будто прожила уже 250 лет, а иногда, что я все еще самая молодая в омнибусе311. (Несса говорит, что постоянно испытывает схожие чувства, когда садится за стол.) Хочу написать еще четыре романа, то есть помимо «Волн» и «Стука в дверь», а также пройтись по английской литературе, как нож сквозь масло, или, скорее, как трудолюбивое насекомое, прогрызающее себе путь сквозь книги, от Чосера312 до Лоуренса. Этот план, если учесть мою растущую медлительность, неповоротливость и неспособность на внезапные порывы, потребует лет двадцать, если, конечно, они у меня будут. Литтону то лучше, то хуже. Его как будто вернули с того света после тех ужасных дней, когда он, казалось, уже не жилец. Леонард сказал: «Мы должны смириться с тем, что больше никогда не увидим Литтона», – или нечто подобное, вызвавшее ощущение утраты, конца эпохи, а теперь я говорю, что это еще не конец.

Вита взвалила на себя все расходы Николсонов, работая, работая и еще раз работая столько, что начала страдать бессонницей, – так, по словам Этель, говорит Хильда313. Но почему? Люди должны грациозно гарцевать по жизни, как кони. Зарабатывание денег, содержание сыновей в Итонском колледже, Лонг-Барна314 и Сисингхерста315 кажется мне какой-то каторгой, если не считать того, что Вита щедра и трудолюбива, и у нее есть странное романтичное представление, будто зарабатывающий на жизнь трудяга независим и трудолюбив как муравей. И вот она пишет рецензии, выступает на радио, а я молюсь, чтобы никогда не попасть в эту денежную ловушку.

* Нет, она обманула нас ради денег и оказалась мошенницей, которая выманила у Хью £70316.

18 января, понедельник.

Потом мы узнали, что Литтону снова стало гораздо хуже и что до воскресенья он может не дожить. «Дайте ему морфий – тут уж ничего не поделаешь», – сказал врач. Поэтому в четверг мы отправились в Хэм-Спрей-хаус. Было так тепло и свежо. Помню пение жаворонков над бензоколонкой на Грейт-Вест-роуд, где мы остановились заправиться. Они [родственники] напряжены, молчаливы, замкнуты. Потом слезы. Пиппа рыдает у меня на плече в Бир-Инн после обеда; «надежды почти нет», «он так болен», «как ему может стать лучше?». Потом мы вернулись в Хэм-Спрей – какой красивый дом с его ровной лужайкой, кучкующимися деревьями, возвышающимся холмом и тропинкой вверх по склону. Я с завистью отметила все это за чаем, вспоминая лающих собак и уничтоженные виды холмов в Родмелле. Иногда я тоскую по замкнутым, тихим, отдаленным местам, по маленьким деревушкам, их грязным дорогам и удаленности от Брайтона и Писхейвена317; по дорогам, которые ведут в Бат318 и Оксфорд через всю страну.

21 января, четверг.

Вчера вечером звонил Оливер и сказал, что Литтону «гораздо хуже» и он при смерти, а сегодня утром ему «опять намного лучше». Мы идем на костюмированную вечеринку к Анжелике319. Ощущение, что будущее, если в нем не будет Литтона, постоянно разбивается, словно стеклянный шар, и склеивается из осколков обратно.

22 января, пятница.

«Намного лучше» значило «намного хуже». Литтон умер вчера утром.

Я вижу, как он идет по улице, весь закутанный, а борода прикрывает галстук; мы останавливаемся; его глаза светятся. Сейчас я просто оцепенела после вчерашних эмоций, чтобы делать хоть что-то, кроме как представлять подобные сцены. Ну, я уже знаю, что скоро придет боль. Кручу в голове то одно, то другое. Как странно было вчера на вечеринке, где все, то есть я, старались держаться. Дункан, Несса и я рыдали вместе в студии; мужчина выглядывал из окна соседнего дома; ощущение утраты, потери; как же это невыносимо для меня – непонимание, а потом внезапно прозрение. Дункан: «Все больше и больше скучаешь по другим людям. Вдруг возникает желание что-то сказать им, а потом, годы спустя, ужасно жалеешь, что не сказал». Несса: «Чего бы хотел тот, кто умер? Чтобы праздник продолжался». Он первый из тех, кого мы знали чуть ли не с детства. Надежды не было. Только теперь понимаешь, насколько это невосполнимая утрата… Нет, не могу я подобрать слов, чтобы выразить то, что имею в виду, и все же продолжаю писать, несмотря на оцепенение и вялость. Думаю, днем мы отправимся в Родмелл. Пиппа и Джеймс приедут сегодня; Кэррингтон и Ральф – завтра. Что теперь будет с Кэррингтон? Да, мы по глупости упустили 20 лет жизни Литтона, и тут уж ничего не поделаешь.

30 января, суббота.

Ужин с Оливером вчера вечером. Его щеки стали мягче, полнее; он выглядит карикатурным чудаком, старым дурачком. Я настороженно воспринимаю эти симптомы, как будто вижу, что все мы становимся закостенелыми, инертными людьми. Мы поговорили.

«Никогда еще я не встречал таких странных личностей, как Карин320. Женщины хотят детей. Рэй321 хочет детей. У меня их не будет. Денег и так не хватает. Конечно, я странный, такой холодный и безэмоциональный. У меня нет родительских чувств. В ноябре я впервые за 10 лет увидел Руби322. О да, мы еще встретимся. Почему бы и нет? Она лгунья и точка – просто не умеет говорить правду. Зато очень привлекательна. У нее есть сын от Хантера323, но в свидетельстве о рождении его назвали Стрэйчи. “Ты ведь знаешь, что оба мальчика – Стрэйчи”, – сказала Руби. У нее пятеро детей, и все от разных мужчин. Литтон был великим человеком. Сплошные переживания. Я вернулся из Индии жутко соскучившись, а обнаружил все это»324.

Все книги, напечатанные до 1841 года, Литтон оставил Сенхаусу325. Почему до 1841 года?

«Какая-то их общая шутка, надо полагать. Думаю, Сенхаус предпочел бы £1000. Несчастье заключалось в том, что Литтон влюбился в Ральфа… Знаешь, что говорит Джинс326? Цивилизация – это стопка марок размером с “Иглу Клеопатры327”, а грядущее время – стопка размером с Монблан. Одержимость – это дьявол. Инес328 – собственница хоть куда. В идеале хочется иметь власть над влюбленностью и превращать ее в другое чувство. Никто не влюбляется дольше, чем на пять лет. Кэррингтон никак не оставят в покое. Она грозится покончить с собой, что вполне логично, но лучше подождать, пока пройдет первый шок, и посмотреть. Самоубийство кажется мне вполне разумным. Мы родились слишком рано. Скоро люди найдут способ лечить эти опухоли. Да, провели вскрытие. Пришла Пиппа, а мы скрывали это от нее, и спросила: “Разве мы не должны сделать вскрытие?” Его как раз сделали. Это был рак на ранней стадии. Никто и предположить не мог…»

Это привело к долгому спору о врачах. Оливер – старый болван, но с огоньком внутри, который американцы называют «культурой».

«Нужно понять, что книги – наше единственное наследие, и с 18 до 22 лет ничего не делать, кроме как читать. Этим мы и занимались. Вот почему мы не стареем и даже не близимся к концу. Но сейчас уже поздно, если вы не сделали этого тогда. Великий человек – Роджер. Он делал вещи трансцендентными, показывал их возвышенными. Он был в Яттендоне329 – величайшее время в моей жизни; потом «Aholibah»330; потом Пасха в Корфе331: Литтон, Генри332 и я в одной гостинице, а Рэй, Элли и… – в другой. Литтон заболел свинкой. Оттолин спустилась и встала под его окном, а он высунулся наружу, и они посылали друг другу воздушные поцелуи. “Какие длинные ноги!” – сказал Литтон. – У женщин таких не бывает”. Генри был его самой большой любовью. Сенхаус – очень милый молодой человек приятной наружности и с хорошими манерами, но совершенно бесхарактерный. Нет, Мэри [Хатчинсон] была груба с Инес; хамила ей прямо на улице, так что я даже видеть ее не могу. Все дело в малышке Мэри, ничего абстрактного. Она мне, конечно, нравится, но только не своим образом жизни, абсурдным и безответственным в то время, хотя истории старины Джека слушать интересно. Что ж, мне пора идти. Спасибо тебе, Вирджиния».

31 января, воскресенье.

Только что закончив, вероятно, окончательный вариант «Письма к молодому поэту», я могу позволить себе небольшую передышку. По ироничному тону этого предложения я понимаю, что окончательность текста не гарантирована. Писать становится все труднее и труднее. Свои первоначальные наброски я теперь ужимаю и переделываю. Ради целей, раскрывать которые сейчас нет нужды, я хочу какое-то время использовать эти страницы для записи разговоров. Позвольте мне вкратце рассказать о сдержанном и скучном общении со свекровью333. О, какая же стояла жара в ее гостиной с розовой кроватью, тремя яркими лампами, столами, заставленными цветами и пирожными, и пылающим камином. Миссис В. сидела на стуле с высокой прямой спинкой, положив ноги на табурет; за спиной – розовые шелковые подушки; на ней – покачивающиеся жемчуга. Я опоздала; она говорила о… – забыла – девушке, которую Сесил334 мог бы полюбить, – дочь солиситора из Колчестера335. Точно. «Она переболела инфлюэнцей и попала на реабилитацию в заведение, которое содержалось на средства покойного мистера Эндрюса [неизвестный]. Сначала сопротивлялась – заведение, сами понимаете, но, когда она попала туда, каково же было ее изумление! Одни только благородные женщины; всюду цветы; буфет с тониками и сладостями, которые можно брать; георгианское серебро на обеденном столе, сад, автомобиль с крытым салоном для их поездок, большая территория, горячее молоко в одиннадцать или шоколад, радио, мальчик-слуга, приходящий за заказами, садовники – одним словом, все, что только можно пожелать, причем бесплатно! Это такая редкость – благотворительность, настоящая забота; благотворительность для образованных благородных женщин, попавших в трудную ситуацию. Ну, Вирджиния, а у тебя какие новости? О, хотела еще рассказать о капитане Стиле336: каждое Рождество он получает открытку от герцога Глостерского337 и теперь продает пылесосы за £2/10ш в неделю. А чем еще заниматься в наше время? Каждый делает что может. Вирджиния, а у тебя-то какие новости? “Исход”, ты не знаешь “Исход”? Я иногда ругаю себя за то, что в последнее время не читаю Библию. “Второзаконие”? Ах да, о строительстве Храма. Не скажу, что все это правда, но какие еще истории рассказывать детям?! Никогда не забуду, как рассказывала их Белле338. Конечно, первенец – это всегда чудо-ребенок. В два года она обычно ужинала со мной и однажды сказала, как ей жаль, что Ева украла яблоко летом. Зимой-то яблок нет. Я знаю, откуда берется золото: его добывают из земли, – но откуда берутся позолоченные рамы для картин? У нас в столовой висели большие семейные портреты в таких рамах».

«Почему бы вам не написать о своих детях?» – спросила я.

«О нет, я бы не смогла сказать все, что думаю о них. Уже уезжаете? Вы же только приехали. Поужинаете со мной на следующей неделе?»

Она спустилась в холл и, как мне показалось, пошла в гостиную поговорить с раскрасневшимися женщинами, игравшими в карты.

1 февраля, понедельник.

Вчера вечером у Роджера были Джеральд Херд, Игорь339 и мы с Л. Роджер совсем осунулся и постарел после гриппа. Д.Х. прочел целую лекцию об эксперименте одного йоркширца, потратившего на свадьбу четыре миллиона фунтов340, в Девоншире.

Херд: Очень интересно (все, что он говорит, ужасно скучно). Он мне все показал. Немцы присылают людей, которым оплачивают все расходы. Но цистерны еще не готовы. Оборудование привозят из Бельгии. Они обещают поставку в определенные сроки и все соблюдают. Англичане вечно придумывают отговорки, и у них всегда находится причина срыва заказа. Он говорит, что сможет обеспечить свою общину всем, кроме апельсинов и, быть может, фиников. Дайте ему три месяца, и он накормит весь Плимут [Девон]. В Англии пренебрегают лесопосадками. Он заранее покупает лес (девять акров тут, четыре там), – а еще поля после вырубки, – что с ними делать? В Англии нет лесного хозяйства.

Хелен341 завалила меня льстивыми и немного саркастичными вопросами о моем писательстве. Она говорила о Роджере, о том, что мы давно не виделись, и о Бэйб342. Она лежит в постели и бормочет о Леонарде: он был с эскимосами и грыз туфли своих жен, поэтому послал за щенком – бред. «Вся молодежь безумна», – говорю я.

Херд сказал что-то очень информативное о какой-то сатанинской картине. Он худощавый человек с выпученными глазами; человек будущего, лишенный чувств, стоящий в одном ряду с Уэллсом343, Планкеттом344 и т.д., но в сущности ничего из себя не представляющий. Дункану это особенно очевидно. Наука течет в его жилах, как магнезия или хинин. Последовали рассказы о Трингах, и, почувствовав свою неуместность, ибо он в курсе событий, но апатичен – у него нет ни чувства юмора, ни богатства, а есть только передовые идеи, – Херд ушел. Дышать стало легче. Роджер говорил об играх, о детях, о своем дизайне штор345; Несса и Дункан были, как по мне, чересчур язвительны.

2 февраля, вторник.

Фрагмент беседы в понедельник 1 февраля, 17:30.

Читаю «Науку жизни»346 Уэллса и добралась до курицы, ставшей петухом, или наоборот. Голос Нелли за дверью. Слышу характерные медленные тяжелые шаги. Затем раздается решительный стук в дверь гостиной. Входит Этель Смит в своих пестрых мехах, похожая на нестриженого лесного зверя-переростка неизвестного вида. На ней, как обычно, треугольная шляпа в стиле Фридриха Великого347, одно из ее бесчисленных твидовых пальто и юбка. В руках – кожаная сумка. Еще не успев сесть, она начинает говорить:

– Если честно, неприятное тебе новое здание в Родмелле хуже смерти. В конце концов, смерть естественна, а это просто скверна. Почему его надо было строить именно на ваших холмах? О, я знаю, что Л. не согласится, но вот мой Руперт Гвинн348 сказал, что на днях набросился как волк на скот, который выступил против землевладельцев. “Мы и, я надеюсь, вся моя семья, – сказал он, – никогда не продадим свою землю. Мы считаем, что красоту надо беречь. Мы тратим на это деньги…”. Да, я вымотана… Два часа инъекций… Нет, чай не хочу, а вот вермут буду. Я ведь не опьянею? О, как же я устала (но выглядит она как загорелый капитан корабля или пожилая торговка яблоками). Теперь вопросы. Хотя нет, у меня была такая замечательная встреча с Эдди. Он пишет роман о том, что добродетели аристократии, в которые я твердо верю, а Л. нет, не должны вырождаться349.

– А как насчет его добродетелей? – спросила я.

– Надо быть благородным, великодушным, спокойным, а не мелочным, злобным и эгоистичным. Ох уж эти его проблемы с пищеварением, но он, уверяю тебя, феноменально одарен. В том числе музыкально. Как же мне его жаль! Жить с таким талантом в Англии – вы не понимаете, какое это одиночество. Сравните с людьми в [неразборчивое слово]. Здесь они говорят о крикете и гольфе, а в Берлине едят свою ветчину и пиво и рассуждают о том, как скрипка играет соль диез. У Эдди есть обязательства, связанные с его положением, и вполне реальные, серьезные обязанности. Он человек мира. Л. презирает это, а мне нравится. Что я хотела сказать… Он играл “Лес350”. Сказал, что никто по-настоящему не знает Этель Смит, если не слышал эту оперу. Кто придумал лейтмотив? Я. Ну, это чистый цветок романтизма. И мы сидели, читая наши книги, а он все играл и играл. У него особенный характер и оригинальный взгляд на жизнь. Это уж точно. И он испытывает к тебе глубокие чувства. “Но что я мог понимать в Мэри Додж351 в свои четыре года?! – сказал он. Она выглядела дикой и подцепляла солонку своим серебряным когтем. Вирджиния сделала бы из нее очень забавную героиню”. Разве люди не отходят на задний план, когда знакомишься с Вирджинией? – спросила я. Бедняга Эдди выдавил из себя утвердительный кивок. О, моя дорогая, неужели вы думаете, что я не в курсе – (отсылка к Литтону) – про бедных Стрэйчи и тебя, которой мало до кого есть дело. Так, я должна успеть на свой поезд. Мне надо позаботиться о себе, ибо я совершенно вымотана. Вот билеты на завтрашнюю лекцию, если ты сможешь прийти352. Дорогая В., не отталкивай меня, умоляю! Нет, написать не смогу – я ужасно занята – медицинские процедуры трижды в неделю. Бичем353 звонил в одиннадцать. В этом году он собирается ставить “Тюрьму”. И я написала миссис Сноуден354 – я так стара, что гожусь тебе в матери. Скажи… (эти последние слова были произнесены в дверях).

3 февраля, среда.

Представленные ниже фрагменты беседы будут искусно записаны мною примерно в 11:30 ради успокоения, после того как я усердно поработала над корректировкой статьи о Донне, с которой, собственно, и начнется второй том «Обыкновенного читателя». Не могу больше выжимать из своих предложений воду и поэтому попишу здесь минут двадцать; затем, наверное, доделаю Донна и дочитаю умный роман о Гамлете355; о да, все романы о Гамлете умны. Потом обед, а вечером – ох! – Оттолин. Однако все мои мысли о Донне и собственной статье – вот почему я никак не могу начать.

Вчера вечером у Клайва были также Роджер, Несса и Дункан. Клайв в своем коричневом чайном халате с неприлично длинным свисающим поясом, будто хвост между ног. Роджер сильно осунулся. Херес. Лотти позвала ужинать. Мы спускаемся в уютную столовую с синими и белыми стульями. Обсуждали Джеральда Херда. Дункан высказывает довольно тонкое наблюдение.

Д.: Нет, дело не в том, что он мешает мне «строить из себя маленькую сову»356. Не то чтобы мне не нравились его доводы – я черпаю их из общения с разными людьми. Дело в том, что он не устанавливает никаких связей со мной, так что я не могу ни с чем соотнести его слова.

Р.: Нет, у него страстный ум.

В.: Он аскет. Он отказался от моей сигары.

Р.: И все же он не отвергает чувств.

Д.: Он слеп.

К.: Он любит меня, но я нахожу его более пресным и безвкусным, нежели банан. Он прогуливается с Рэймондом по Бонд-стрит и называет его замечательным компаньоном, потому что тот замечает флаги.

Н.: Он не замечает ничего чувственного, а мы живем своими чувствами. Он сыплет умными замечаниями о той сатанисткой картине.

Тут я заметила, что Клайв смотрит на портрет Литтона.

[В.:] Не надо трогать. Его, конечно, надо почистить, но выглядит он очень мило. Лучший портрет Литтона.

Р.: Да, хотя люди все же запомнят его по той ужасной вульгарной картине Генри. Она, конечно, дает общее представление (сказал он Д.).

В.: Зато это вылитый он.

Р.: Я написал портрет Литтона, пишущего «Именитых викторианцев» в Дурбинс [дом Фрая]357.

В.: Меня немного раздражает, что он оставил все свои старые книги Сенхаусу.

К.: А что в его завещании? Я не в курсе. Нет, Роджер, мне кажется, ты не понимаешь. С человеческой точки зрения, нет ничего более маловероятного и, как по мне, даже невозможного, чем возвращение Ральфа к Кэррингтон. Однажды он излил мне свою душу…

Д.: Из всех них мне больше всего нравится Фрэнсис358, но я думаю, что, как человек, она могла бы вести себя и по-другому. Мое мнение.

К.: Дункан, ты не понимаешь. Она была – и все еще – страстно влюблена в Ральфа. И когда дело дошло до «я не должен приезжать в эти выходные» – легкое давление с его стороны – как она могла устоять? Нельзя публиковать письма Литтона: они могут всех задеть. Мы спорили. Взять хотя бы Нортонов359? «Я только что познакомился с юношей, который с самого начала полового созревания был педерастом».

В.: О, это слово вышло из употребления – теперь всем плевать.

Немного о жизни. Факты – мы с Роджером любим, когда на нас сыплются факты. Клайв любит только те факты, которые связаны с людьми. Лотти накормила нас изрядным количеством мелких овощей. Мороженое слишком твердое.

Потом мы поднялись наверх и обсуждали, что Франция объединяется против Японии. Л. высказал свои взгляды на войну с Китаем и Японией360. Мы сказали, что война – скучнейшая вещь на свете. «Только не морская», – ответил Дункан. У него был двоюродный брат, адмирал Арбетнот361, который потерял все свои корабли. Якобы это было захватывающе. «Минут десять, не больше», – ответила я. Роджер спросил, не хотим ли мы организовать общество художников, чтобы протестовать против защиты произведений искусства.

Р.: Менинский362 болен и просит у всех денег. Общественного фонда помощи художникам не существует – только писателям.

К. (потирая руки): А как же Уильям Джоуитт363?!

В.: Хорошая шутка – бедняга Уильям уехал в Вест-Индию364. Я рада, что мораль восторжествовала.

Р.: Нет, я считаю, что Кембридж и Оксфорд должны быть вовлечены в политику.

К.: Именно это я и написал ему, когда начался скандал.

В.: Лесли365 это нравилось – ей нравилось наряжаться и бывать при дворе. Именно она заставила его сделать это, названивая по телефону из подвала с тараканами.

Р.: «Земля» – замечательная книга. В ней есть объективность и спокойствие, новый вид красоты, хотя женщину зовут Перл Бак366 и она американка.

К.: Барон Корво367 – хороший писатель. Однажды, когда я был редактором «Athenaeum»368, он написал мне, что никак не может избавиться от долгов, и, хотя деньги у него были, ему требовалось их еще больше, чтобы писать. Я ему всецело посочувствовал.

Роджер уехал рано; на свой страх и риск он припарковал машину у почтового ящика и дважды выходил проверить, не угнали ли ее. После рассказов о Джулиане, о военных играх, о любовных похождениях Квентина и прочем мы разошлись. Клайв едет в Рим на два месяца.

4 февраля, четверг.

Сейчас, проходя через стадии смерти Литтона, я пытаюсь доказать одно любопытное утверждение: для нас славы не существует. Мы говорим, что не сможем опубликовать письма Литтона в течение ближайших пятидесяти лет или вообще никогда. Мы не можем писать о нем. У него не было похорон. Я не знаю, где покоится его прах369. Нет больше никаких поминовений, кроме тех, когда мы встречаемся и разговариваем или когда по привычке вспоминаем Литтона в одиночестве, ночью, во время прогулок (но эти состояния мне еще только предстоит пережить, а сейчас я просто не понимаю, что означает смерть Литтона, – других ощущений нет). Вот почему не нужно думать о славе и о том, что скажут люди после моей смерти. Цельности, которую я унаследовала от отца, больше нет.

Вчерашний разговор с Оттолин. Мы застали Филиппа370 за чтением писем и поеданием булочек в столовой с желтой скатертью и красноватыми оттенками. Оттолин отлучилась – распродает первые издания Лоуренса (как бы мне хотелось сказать об этом Литтону!). Мы обсуждали Драйдена371. Ф. сказал, что ничего не может делать, кроме как читать стихи и впадать в какое-то экзальтированное состояние. Я купила Драйдена для Джулиана372. Обсуждали знаменитые цитаты. Вошла Оттолин; она подала тосты и чай. Поговорили с глазу на глаз об автобиографии Берти373, который посвятил целую главу оскорблениям в ее адрес. Кэтрин Мэнсфилд разочаровала его. «Я слышала, как они обсуждали меня всю ночь напролет этажом ниже». Она использует слишком много пудры и духов. Она ничего для него не значила. «И он еще смеет присылать мне это – в ответ я смогла написать лишь “И ты, Брут374?”. Лоуренс, Олдос, Кэннан375, Осберт376, а теперь еще и Берти377. Он ответил, что удивлен моей реакцией, но что он всегда обижает тех, кого любит…». Потом мы пошли в желтую гостиную. Говорили о Литтоне, о его обаянии, о длинных тонких пальцах, о «временах, когда я познакомилась с ним и Генри [Лэмбом] – примерно в 1908 году… Ни одно письмо нельзя публиковать. Литтон был таким внимательным. Я написала ему прошлым летом, и он с такой любовью рассуждал о прошлом. На это всегда можно было рассчитывать, хотя виделись мы с ним очень редко. Я попросила Джеймса вернуть мне мои письма. Спротт378 сказал, что прочел их, а я не хочу, чтобы они ходили по рукам. Как вы думаете, Литтон был счастлив? С Кэррингтон? С Сенхаусом?».

Обсуждали Тома, Вивьен379 и их собаку, которая вечно устраивает беспорядок; Молли380 и ее глухоту; «Волны» – «Джинни заставила меня думать о Мэри, а Рода – плакать при мысли о тебе. Как ты смогла написать эту книгу – такое напряжение, такая интенсивность» – тут я, как обычно, воодушевилась и сказала, что дам ей почитать «Жизнь поэтов» Джонсона381. А она ответила, что читает Элизабет Боуэн, которая пытается копировать мой стиль; приглашает Л. на встречу с Ходжсоном382, который разводит бульдогов. Я называю себя аристократкой в мире литературы, Оттолин соглашается и поносит Виту за то, что она пишет о Ноул-хаусе без почтения к своему благородному происхождению; Филипп «работает» в соседней комнате; мопс Оттолин, похожий на маленького китайского льва, восседает на стуле в холле; Филипп заходит с копией стихов Драйдена в два столбца, а я размышляю, как описала бы эту встречу Литтону. Вернулась домой; меня не только принимают, но и, возможно, любят. Как бы то ни было, сегодня утром пришло письмо, в котором Оттолин просит не думать о ней плохо, когда она умрет, и прислать ей «Волны»383.

8 февраля, понедельник.

Зачем я вообще сказала, что выпущу второй том «Обыкновенного читателя»? Это займет много недель и месяцев. Хотя год (за исключением поездок в Грецию и Россию), проведенный за чтением английской литературы, несомненно, пойдет на пользу моему воображению. Все-таки это отдых. Однажды, в один прекрасный день, из меня вновь польется художественная проза. Пишу свои заметки после долгой утренней работы над Донном, а ведь я еще даже не закончила, да и стоит ли оно того? Просыпаюсь по ночам с ощущением, будто нахожусь в пустом зале, Литтон мертв, а вокруг меня лишь фабричные строения [крематория?]. Какой в этом смысл – жизнь вне работы вдруг стала пустой и бессмысленной. Литтон умер, но как будто бы ничто не указывает на это. Даже статьи о нем невразумительны. Джек Сквайр, например, пишет так, словно Литтон не имел особого значения384.

Итак, мы живем дальше: провели выходные в Родмелле, гуляли у горы Каберн, по тем первобытным пастбищам, оказывающим, как сказал Л., подобно кровати «Heal»385, эффект расслабления; чашеобразные тени; полукруги; изгибы; глубокая долина. Вчера вечером приходил Квентин386; он очень повзрослел, по-своему; говорит вдумчиво. Спокойно объясняет ситуацию с Джоном [Леманном]. В нем вся чувствительность Нессы и проницательность Клайва. Вдруг он своим протяжным детским голосом просит книги по истории Италии, какой-нибудь отчет о сделке по вооружению; Квентин необычайно объективен, интересуется политикой, бихевиоризмом, психоанализом. Обо всем этом мы и говорили, а еще о Бените, которая, по его словам, слишком боится меня, чтобы прислать свои мемуары. Чувствовался какой-то завуалированный упрек, если только это не следствие «трепетной чувствительности миссис Вулф, не имеющей себе равных со времен Стерна387», – фраза из статьи о музыке в «Manchester Guardian», весьма льстящая моему тщеславию388.

11 февраля, четверг.

Мой разум переключается на «Стук в дверь» (такое название?), во многом благодаря чтению слов Уэллса о женщине – о том, что она должна стать вспомогательным и декоративным элементом мира будущего, так как за десять лет не смогла ничего доказать389. И в этом настроении я пишу сейчас, как вчера вечером Мэри [Хатчинсон] рассказывала мне о своей любви к сигарам, но Джек не разрешает ей курить их, ибо это противоречит его представлениям о жене – глупые условности, – равно как и не разрешает надевать платья с глубоким вырезом сзади. «Я не могу выйти в свет с тобой в таком платье. Пойди и переоденься. Это неприлично…». А вот Диану390 в точно таком же платье он хвалит. «Однажды я выбросила все из окна, – сказала она. – Он относится к нам, Барбаре и мне, как к ручным леопардам – собственным домашним животным». Так оно и есть, ведь ни у кого из них нет ни гроша помимо денег Джека. Она разрыдалась, вспоминая Литтона, своего лучшего и самого близкого друга: «А теперь я живу с одними варварами. Не с кем поговорить. Литтон приезжал каждую неделю. Рассказывал мне обо всех своих мальчиках. Сидел и горько рыдал, когда Роджер [Сенхаус] был с ним жесток. О, он любил его, искренне любил… “Вот чего я не могла понять, а вы можете”, – говорила я. Прошлой зимой Литтон был таким ярким, таким живым. Я пришла к нему примерно за две недели до того, как он заболел. Я была воодушевлена и сказала: “Ты такой замечательный, такой невероятный…” Он был очень энергичным, устраивая вечеринку для пятерых молодых людей. Мы стояли в холле. От одного из них пришло письмо с отказом. И он поцеловал меня. Он был таким милым. Заходил в гости в своем пальто. Говорил и рассказывал обо всем. И все это время внутри него росла какая-то опухоль… А теперь вот Вирджиния и Мэри сидят и говорят о Литтоне, а он умер. Я просто не могу в это поверить».

13 февраля, суббота.

Я отрываюсь от своей обязанности читать «Анатомию мира»391, чтобы рассказать о лекции Роджера, состоявшейся вчера вечером392. Он в своем белом жилете был похож на труп. Огромный экран. Мелькающие картинки. Он берет свою указку. Проблемы с проектором. Он совершенно спокоен. Разъясняет, раскрывает с завораживающей легкостью и тонкостью то одно, то другое; исследует (с помощью указки) противоположные диагонали; подчеркивает непосредственное и сиюминутное во французском искусстве. Вот королева, собирающаяся разжать пальцы; вот мать «поворачивается и куда-то смотрит, и становится задумчивой, погружается в нежные грезы, тогда как ее ребенок изворачивается и смотрит в другую сторону, а она сдерживает его, бессознательно, легко и всецело». В перерыве мы обсудили с Мэри дело Потоцки393, из-за которого у нас в доме разрывается телефон. (Он приговорен к шести месяцам тюрьмы за то, что пытался частным образом опубликовать текст поэмы о Джоне Пенисе на холме Венеры; для помощи Потоцки Леонард пообещал найти £20.) К нам присоединились Несса, Дункан и Рэймонд в полосатом свитере; мы вернулись на лекцию, а потом пошли домой по обледенелым улицам; на дворе зима; я пишу возле камина, не снимая свитера. Была у Нессы, которая растопила печку, подала горячий суп и холодное мясо, кофе и печенье, – она само мастерство и организованность. Мы говорили, преувеличивали и смеялись над лекцией, над Бобом [Тревельяном] и его вспышкой: «Я не могу оставаться в вашем доме и должен уйти, коль скоро вы приписываете такие мотивы моему другу – он умирает – из него социалист лучше, чем из всех вас, – я потрясен подлостью человеческой натуры. Аллен394 – мудрейший политический мыслитель нашего времени, а вы только и делаете, что оскорбляете его за пэрство. Конечно, это не имеет значения – он покончит с собой – он будет мертв к концу года. Нет, я не должен был этого говорить – простите, я вышел из себя. Прошу прощения». (Он ест кексы; хватает чайник, словно лохматое угрюмое неухоженное старое животное… А потом нам пришлось подвезти его в Челси…)

Еще мы говорили о новой жизни Иисуса, которая подразумевает два доказательства его существования – свидетельство тому интеллектуальная бодрость Роджера после его двухчасового выступления в Квинс-холле; он и правда одержим существованием Иисуса. Квентин декламировал цитаты по-французски с приятным акцентом. Дункан купил ананас на те дополнительные 25 шиллингов, которые я заплатила за ширму395, освещающую теперь нашу гостиную. Я принесла ее домой в четверг. Боб даже не заметил [11 февраля он пил чай с Вулфами].

16 февраля, четверг.

Только что «закончила» Донна – иронично ставлю кавычки, – слишком большую, но написанную из лучших побуждений статью. Еще я слегка злюсь из-за типичной для служанок подлости Нелли.

– Когда вы сказали, что не хотите, чтобы Лотти околачивалась тут…

– Но я этого не говорила, Нелли.

– О, мы так подумали.

– Не очень-то приятно, когда кто-то слоняется без дела.

– Вы сказали, что не позволите этого.

– Конечно, я сказала, что она должна немедленно найти работу.

В общем, она ушла к какой-то леди из района Виктория, явно чтобы отомстить и заставить меня почувствовать себя неловко. Я тут же вышла из себя, но, к своему огромному облегчению, сказала Нелли, что это последний раз, когда я помогаю Лотти или интересуюсь их делами, после чего она скривилась, отстранилась и сказала, что ничего такого не имела в виду. Потом миссис Макафи396 отклонила мою статью о Скиннере397 и попросила взамен статью о королеве Елизавете, но вряд ли ее получит. К тому же сегодня я ужинаю с Этель Сэндс398 и еду в «Bradley’s»399 на примерку, а еще надо сделать завивку. Но мне не сидится на месте и хочется поскорее приступить к написанию – как я это назову? – «Такие вот мужчины»? – нет, слишком явный феминизм – продолжения [«Своей комнаты»], для которого я собрала достаточно пороха, чтобы «взорвать» собор Святого Павла. Там будет четыре образа. Но мне надо продолжить «Обыкновенного читателя» – хотя бы ради того, чтобы убедиться в собственных силах. Была у Нессы, веселой и любезной; упаковывала книги; сходила на квартет Буша400, где встретила Елену Ричмонд401 и размышляла о быстротечности человеческой красоты, страстей и иллюзий; скоро обед.

26 февраля, пятница.

Только что «закончила» «Аркадию [графини Пемброк]», и у меня есть 25 минут, чтобы внести последние правки в «Письмо к молодому поэту» и отдать его Джону [Леманну]. Он вспыльчив и раздражителен – говорят, это признак влюбленности. Каких только людей я не видела; обедала с Этель [Смит], принимала Дезмонда, лорда Дэвида, Оттолин и Кейнсов402; ездила в Монкс-хаус, такой по-мартовски белый и прекрасный, с полями и рекой, в которой мужчина поймал большую форель. «Форель умрет, если ей пустить кровь», – сказал он, сильно растягивая слова, в тот промозглый ветреный день. Ах да, Кейнсы говорят, что диссертация Джулиана никуда не годится, ибо она совершенно ненаучна; еще обсуждали Литтона и то, как далеко мы зашли в своей нестандартности – ни службы, ни прощания. Когда умер Рамсей403, все его друзья собрались в Голдерс-Грин и проводили гроб в последний путь. Но в случае с Литтоном как будто бы нет никаких признаков, что все кончено. Через две недели Мейнард встретил Сенхауса и был первым, кто сообщил, что Литтон оставил ему все свои книги.

Из-за всяких дел я не виделась с Этель уже две недели, а сегодня разом придут на чай Сивилла, Хью [Уолпол] и Элизабет Уильямсон; в воскресенье мы идем на балет Камарго404, а еще нужно заглянуть на пятидесятилетие Вулфа405 – теперь нас будут звать каждый год – сегодня вечером, после ужина. И на выставку французской живописи.

Прошлой ночью Кэ406 эффективно «заперла» меня в спальне среднего класса – такая она снисходительная и самоутверждающаяся своими выверенными историями о респектабельных обедах с корнуолльской аристократией и миссис Левертон Харрис407.

– Кто такая миссис Л.Х.?

– О, ты ее не знаешь – она собирает подписи по случаю 80-летия Джорджа Мура408. Кстати, я очень жду следующий том “Обыкновенного читателя”. Я предпочитаю их…

Это небольшое покровительство разозлило меня больше, чем хотелось бы. В день приезда Кэ мы продали десятитысячный экземпляр «Волн», так что этот роман каким-то чудом превзошел все мои книги.

29 февраля, понедельник.

А сегодня утром я открыла письмо от «искренне вашего Д.Д. Томсона409, директора Тринити-колледжа»; в нем говорилось, что совет решил попросить меня выступить с Кларковскими лекциями410 в следующем году. Их будет шесть. Кажется, женщинам еще не делали таких предложений, так что это большая честь для меня. Подумать только, я, необразованное дитя, читающее книги в своей комнате на Гайд-Парк-Гейт 22, взлетела так высоко. Но я откажусь, ибо не знаю, как я могу написать и прочесть в течение семестра шесть лекций, не отложив сборник критики на год; не став официальным лицом; не прикусив язык, когда речь зайдет об университетах; не отложив «Стук в дверь»; не отказав себе в удовольствии пополнить список моих романов еще одним. Но я не могу не улыбаться, когда сегодня за обедом мисс Додж дарит мне книгу с автографом Донна411; когда я покупаю пару туфель в «Baber»412; когда по плану сажусь править статью для «Обыкновенного читателя». Да, говорю я себе, это мое чтение принесло такие вот странные плоды. И я довольна, но еще более рада тому, что могу отказаться от предложения, и мне хочется думать, что отец покраснел бы от удовольствия, если бы я сказала ему 30 лет назад, что его дочь – «его бедную маленькую Джинни» – тоже попросят выступить с Кларковскими лекциями; он бы очень гордился и считал бы это комплиментом себе.

3 марта, четверг.

Сегодня я весьма расстроена, ибо дьявол шепнул на ухо, что у меня уже есть 6 лекций на основе «Фаз и художественной литературы» – нужно лишь дополнить их, прочесть в качестве Кларковских лекций и завоевать уважение женщин ценой нескольких недель труда. Все так, но Л. говорит, что, поскольку средние четыре из шести частей опубликованы в Америке, мне придется их полностью переписать, а значит, я должна отказаться от всей этой затеи413. Вот только я теперь не могу ни о чем думать – таков уж мой извращенный разум, который сейчас кипит идеями, и большинство из них я могу высказать лишь на лекциях, а мой отказ кажется ленью и трусостью. Подумать только, еще два дня назад мне была противна сама мысль о лекциях: я жаждала лишь свободы, чтобы писать «Стук в дверь», и была уверена, что, если соглашусь, стану прожигающей время охотницей за славой. Уверена, это чувство утихнет, но что же делать, если какой-нибудь дружелюбный преподаватель Тринити обратится с просьбой еще раз? Я отдаю себе отчет в том, что сесть и переписать «Фазы художественной литературы» означает несколько недель полной занятости только этим; придется переделывать, переписывать, проникнуться лекционной манерой, ее шутливостью, расстановкой акцентов; а потом я так вымотаюсь, что у меня случится ступор; не будь этого в прошлый раз, «Волны» вышли бы в свет на 2–3 года раньше. В любом случае я благодарна, что была тогда в хорошем настроении и писала решительно, а потом дьявол шепнул мне на ухо, и я полезла в ящик, нашла старую рукопись, столь богатую мыслями и прекрасно написанную, – словно вся работа уже была сделала за меня. Разумнее всего, конечно, обсудить это с Дэди в следующие выходные. Нельзя забывать, что Л. категорически против, а вот Несса и Элис Ричи инстинктивно выступили за.

8 марта, вторник.

Ох, сегодня утром я слишком устала, чтобы писать, – не могу закончить статью про Дороти Осборн414, и все из-за вчерашнего польского графа и суда415.

10 марта, четверг.

Персики вчера вечером были плохие.

На ужин приезжали Роджер и Хатчинсоны. Они сказали, что мясо сыроватое, но это не так.

И, о боже, я ужинала с Рэймондом ради знакомства с миссис Кеппел416, смуглой, коренастой, крашеной и прямолинейной («дорогуша», обращалась она) старой хапугой, чьи руки полвека не вылезали из чужих карманов, но дерзкой; она рассказала нам, как ее друзья воровали в загородных резиденциях Эдуарда VII417. Одна женщина постоянно крала драгоценности из небрежно брошенных сумочек. А у нее самой квартира в отеле «Ritz», старая мебель и т.д. С виду она мне понравилась. Я имею в виду разностороннюю веселую нахальную натуру старой куртизанки, которая растеряла весь блеск и приобрела вместо него своего рода добродушие, юмор и прямоту. Никакой чувствительности и, как мне показалось, снобизма; огромные поверхностные знания и рассказ о поездке в Берлин на выступление Гитлера418. Поношенное платье; великолепные меха; крупный жемчуг; ждущий ее снаружи «Rolls-Royce» – «еду навестить старого приятеля-портного» – и т.д., но я устала от болтовни, и мы едем в Хэм-Спрей-хаус, чтобы поговорить с Кэррингтон – боже, боже – прекрасный день, однако.

Ох, а еще Эдди говорит, что «Волны» – это провал, промах. Эдди отстаивал свою точку зрения, и мне это понравилось, как только я перестала его ненавидеть. Какой же грозной я могу быть!

12 марта, суббота.

Итак, мы отправились в Хэм-Спрей-хаус – прекрасный светлый день – и добрались туда в 13:30. «Думала, вы не приедете», – сказала К. Она открыла дверь в своем маленьком жакете и носках, с витым ожерельем на шее. Глаза ее казались блеклыми. «Я послала телеграмму, но все делаю неправильно. Думала, вы ее не получили». Она была бледной, маленькой, молча страдавшей, очень спокойной. Я смотрела на деревья. Мы сидели в холодной столовой. «Я не разожгла камин», – сказала она. К. сама приготовила нам вкусное горячее блюдо, сочное. Мы говорили о Мэри и Литтоне. Она случайно узнала, в кого влюблена Мэри. Литтон заставил ее поклясться никому не говорить. И она хранила молчание. Разговор шел со скрипом; хотела ли она вообще видеть нас? Обиделась ли, что мы пришли шпионить за ней? Она злобно высмеивала Барбару419. «Она спросила, чем помочь. Я попросила нарезать бутерброды, а она целый час болтала с Томми». Потом мы сидели на веранде. Попросили ее сделать для нас гравюры на почтовой бумаге, а еще эскизы для книги Джулии420. Мы пытались посплетничать о миссис Кеппел, о Саксоне – она пару раз рассмеялась, и ее глаза как будто бы стали ярче. Потом похолодало, и мы переместились в кабинет Литтона: все в идеальном порядке; его блокноты аккуратно разложены; полыхающий камин; все книги бережно расставлены по полкам в алфавитном порядке с соответствующими табличками. Мы сели на пол вокруг камина. Потом Л. предложил прогуляться. Она повела нас в свою рощу. Сказала, что летом деревья усыпаны благоухающими цветами, что ей надо сделать несколько заметок и чтобы мы шли без нее. Мы дошли только до конца длинного спуска. Потом Л. занялся машиной, а я побродила по саду и вернулась в гостиную. Взяла с полки книгу, когда вошла К. и спросила, будем ли мы пить чай перед уходом. Она заварила его. Мы поднялись наверх рука об руку, и я сказала: «Давай полюбуемся видом из окна». Мы постояли вместе, глядя на улицу, и она спросила:

– Тебе не кажется, что комнату следует оставить в точности такой, как есть? Мы ездили в дом Дороти Вордсворт421. Ее комната сохранилась в точности такой, какой она ее оставила. Даже гравюры и мелочи на столе те же. Я хочу сохранить комнаты Литтона такими, какими они были при нем. Думаешь, я романтик?

– О нет, тогда я тоже романтик, – ответила я.

Потом мы вернулись в гостиную к Л. К. разрыдалась, и я обняла ее. Она всхлипывала и говорила, что всегда была неудачницей. «У меня больше ничего не осталось. Я все делала для Литтона, а в остальном потерпела неудачу. Люди говорят, что он был очень эгоистичен по отношению ко мне. Нет, он дал мне все. Я была предана отцу. Я ненавидела свою мать. Литтон был мне как отец. Он научил меня всему, что я знаю. Он читал мне стихи и прозу на французском». Я не хотела лгать Кэррингтон, но и притворяться, что в ее словах нет правды, не могла. Сказала, что жизнь порой кажется мне бесполезной и бессмысленной, когда я просыпаюсь по ночам и думаю о смерти Литтона. Я взяла ее за руки. Запястья казались очень тонкими, а сама Кэррингтон – беспомощной и покинутой, словно какой-то брошенный зверек. Она была очень нежна, даже смеялась, целовала меня, говорила, что из всех своих старых друзей Литтон больше всего любил именно меня. Сказала, что с молодыми людьми он строил из себя дурачка. Но так лишь казалось. Кэррингтон сердилась, что они не понимали, насколько он велик. Я ответила, что всегда это знала, а она добавила, что слишком много думает о его молодых друзьях. Сказала, что Роджер [Сенхаус], по словам Литтона, был «весьма недалек умом».

– Он никогда не мог по-настоящему сблизиться с кем-то, не всем делился, а вот Роджер был очень энергичен, любил ездить в Рим и то, как Литтон читал ему вслух, но говорить им было не о чем. В прошлом году Литтон решил остепениться. Он был реалистом и смирился с тем, что Роджер не станет его любовью. Мы собирались в Малагу422, а Литтон планировал писать о Шекспире, а еще мемуары, на которые у него бы ушло лет десять. Смерть иронична, не правда ли? Он думал, что идет на поправку. Говорил те же слова, что и Лир, когда был болен. Я хотела отвести тебя к нему в день твоего приезда, но побоялась: Джеймс и Пиппа сказали, что нельзя так рисковать, ведь это могло его расстроить.

– Конечно, я все понимаю, – ответила я. – Роджер, разумеется, возьмет книги, ему придется.

О чем еще мы говорили? Времени было мало. Мы пили чай с поломанным печеньем. Она стояла у камина. Потом мы сказали, что нам пора. Кэррингтон была очень спокойна и не просила остаться.

Потом, когда мы выходили из комнаты, она вдруг достала маленькую французскую шкатулку с изображением Триумфальной арки и сказала: «Я подарила ее Литтону. Возьми. Джеймс говорит, что я не должна раздавать вещи Литтона. Но ничего страшного, это ведь мой подарок». И я взяла. Внутри оказалась монета. Кэррингтон выглядела очень испуганной, словно ребенок, которого отругали за проступок.

Она вышла с нами на крыльцо. Несколько раз поцеловала меня на прощание. Я сказала:

– Значит, ты приедешь навестить нас на следующей неделе – или нет – как тебе будет угодно?!

– Да, приеду, или нет, – ответила Кэррингтон, поцеловала меня еще раз и добавила: – До свидания.

Потом она зашла в дом и обернулась; я помахала ей, а она мне, и дверь закрылась. На следующее утро в 8:30 садовник услышал шум в ее спальне. Он вошел и обнаружил, что Кэррингтон прострелила себе бедро. Она умерла через три часа, но еще была в сознании, когда приехали Ральф, Аликс423 и Банни424.

(К. также отвела меню в спальню Литтона. Я увидела его большую кровать, мозаику Анрепа425, шкаф и другие вещи.)

17 марта, четверг.

В общем, Кэррингтон покончила с собой, и снова началось то, что Л. называет «этими мавзолейными разговорами». Мы были последними, кто разговаривал с ней, и, таким образом, нас могли вызвать на дознание, но полиция решила, что это несчастный случай. Кэррингтон даже успела сказать Ральфу, что оступилась, когда стреляла в кролика.

В итоге мы обсуждаем самоубийство, а я, как всегда, думаю о влиянии призраков. Литтон ответственен за ее поступок. Иногда я недолюбливаю его за это. Он поглотил ее личность и заставил покончить с собой. Ох уж эта романтическая завершенность, поразившая Мэри: «Прекрасный жест – ее жизнь и ее смерть». «Чепуха, – говорит Леонард, – это театральность, а реальность заключается в том, что мы больше никогда не увидим Литтона». Трудно в это поверить. В общем, мы обсуждаем самоубийство, а призраки так странно меняются в моем воображении, как, впрочем, и живые люди, когда узнаешь о них что-то новое. Теперь у нас будет встреча с Пиппой, Джеймсом и Аликс. Затем поедем в Родмелл, а потом, возможно, в Грецию с Роджером и Хэ426. Авантюрная затея, но я думаю, что именно это нам обоим и нужно после всего случившегося; слишком много мрачных разговоров о смерти, не говоря уже о самой смерти.

В субботу мы отправились из Кембриджа в Кингс-Линн вдоль прекрасного побережья, которое простирается до Кромера, и я собираюсь проехаться по этому маршруту еще раз. Зеленые луга на фоне моря, деревья, вокруг ни души, то и дело мелькающие маленькие старинные домишки; Стиффки с его ратушей; какая-то деревня, раскинувшаяся на вершине дюны, прямо как на средневековой картине; милые непоколебимые названия неизвестных мест; дикие дороги; Бликлинг, Холт, Коук из Норфолка427, Хоутон и Пэстоны – вся эта поездка омрачена смертью Кэррингтон; фамилия Партридж часто встречается на надгробиях и витринах бакалейных лавок428.

18 марта, пятница.

Вчерашний вечер у Пломера – разговоры, разговоры, разговоры. Попробую вспомнить: о кулинарии; о выпечке хлеба; о гнилых персиках; о Гласпеллах429 во время осмотра дома; о студии Тони430 – он лысый, невинный, голубоглазый, заикающийся; Уильям лаконичный и надежный. Взглянула на мебель. Столы, кровати и диваны Тони в стиле ампир. Газовый камин. Разговор о «Фонтане»431. Ох, первая жена отца Тони, очень толстая женщина, умерла от апоплексического удара в Константинополе, когда торопилась на пароход в жаркий день. Мэри Баттс432. «Я ничего не могу сказать о своей сестре – она плохая женщина, вычурная, – и не вижу никаких достоинств в ее претенциозных книгах. Она развращает молодых людей. Они постоянно кончают жизнь самоубийством. Теперь она вышла замуж за бесхребетного Габриэля Аткина433. На свадьбу им подарили 25 графинов». Тони стыдится Мэри, которая таким образом оскверняет кровь Баттсов. Вошли Луиза Морган434 – интервьюер, нервная, вся в морщинах, пунцовая, шустрая, – и миссис435 Поль Робсон436, негритянка, бойкая, гибкая, будто выступающая на сцене и говорящая в основном о неграх с Л. А еще Жанен437, который восхищается моими книгами и у которого есть друг, желающий их перевести; тонкокожий лягушонок, сплошные ужимки и морщины; торговец кофе; бывший дипломат, презирающий общество; рассказы о Коулфакс, о французском посольстве. Как говорил герцог Вандом, «Que c'est mélée, mon monde!»438. Разговоры, разговоры, разговоры. Холод; стакан зеленой воды; домой в постель. Уильям довольно напыщен, церемонен и внимателен.

Чай с Нессой, Джулианом и миссис Рамсей439; Несса хочет, чтобы он бросил диссертацию; гордится сыном, что бы тот ни делал. Разговор о Кэррингтон; как долго мы будет говорить о ней? Споры о том, откуда взялось ружье. Рассказ Мэри о трех кроликах на лужайке.

24 марта, четверг.

Я не уверена, какое сегодня число, но знаю только, что сегодня четверг, завтра Страстная пятница, поэтому мы в Родмелле, а за окном прекраснейший весенний день, мягкий, с голубой дымкой в воздухе, разрываемой пением птиц. Я рада быть живой, сожалею об умерших и не понимаю, почему Кэррингтон покончила с собой, положив конец всему этому. В Эшеме действительно строят огромные амбары слоновьего серого цвета, но я намерена представлять их греческими храмами; по словам Перси, там возведут 60 коттеджей, ну, поживем – увидим440. Пригород все прекраснее, дружелюбнее, очаровательнее, блистательнее; по-прежнему есть огромные просторы, где я могу погулять в одиночестве и проветрить мозги. Может, еще одна книга? Какая? Быть свободной и думать обо всем в одиночестве – благодать; нет нужды писать то, чего я не хочу, или тратить время на вторичное. Две книги о Вирджинии Вулф только что вышли во Франции и Германии441. Это сигнал опасности. Не хочу стать заложницей образа.

Похоже, мы становимся общительней. Миссис Хоксфорд442 хочет привести свою дочь на чай. Думаю, мы поедем в Грецию с Роджером и Марджери. А в понедельник идем на чай к М. Бэрингу.

Я дремлю в этой жаре и тишине. Не могу больше править статьи для «Обыкновенного читателя» и писать письма, а ведь еще даже не обед. Надо почитать свежую газету. Так странно не видеть новых текстов Литтона. Какую жизнь надо вести? Ту, которая по душе. Мне нравится писать. Я люблю перемены. Люблю подбрасывать свои мысли и смотреть, куда они упадут. Несса уезжает в Кассис. Клайв возвращается. Скоро лондонский сезон; потом снова Родмелл. Счастливая жизнь. Под эгидой одиночества – людская жизнь, я имею в виду. Мисс Боуэн, заикающаяся застенчивая простушка, придет на чай.

25 марта, пятница.

Атмосфера последних дней такова, что я подумала, будто уже воскресенье, хотя сегодня Страстная пятница. Погода воскресная, божественно хорошая, теплая, безоблачная. О, как прекрасен был бы вид из окна, если бы не серые оцинкованные сараи. Как примириться с ними? Хочу написать небольшой рассказ, прежде чем приступить к праздничному гусю. Я устала от собственной критики, но разве не бесполезно погружаться с головой в ту жизнь, где все пропорции другие, когда мне еще исправлять бог знает сколько блестящих статей – все будут как на подбор, округлые и цветастые, точно слайды для волшебного фонаря. Странная пропасть между этими двумя мирами. Пойду, пожалуй, в дом и займусь де Квинси443, следующим по списку. Я рассудительна, но не последовательна – не могу нанизать все свои мысли на одну нить. Леонард поссорился с Уэллсом и теперь не может найти источник, подкрепляющий его слова444. Кстати, собаки стали больше думать и меньше лаять – результат моего письменного обращения. Одному бедному псу, говорят, чуть ли не заклеили пасть, но нет – опять лает. Хорошая прогулка не помешала бы. Перси крадет уголь и говорит: «Разве вы не слышали, как Пинки лаяла всю ночь?» – примитивная и неубедительная попытка мистификации. Ох уж эти вечные отношения хозяев и слуг. Мейнард говорит, что в офисах все то же самое – сплошной обман и недоверие. Возможно, это переходный период. Быть может, завтра мы поедем в Сисингхерст – жилище на двоих на всю жизнь.

29 марта, вторник.

Мы ездили в Сисингхерст [26 марта] – я так устала править «доктора Берни», что хочу поработать ручкой здесь, – сегодня прекрасное пасмурное утро445. Странное слияние Сассекса с Кентом. Думаю, именно сушка хмеля заставила людей в XVIII веке строить там свои маленькие удаленные деревушки?! Тюдоровский дом стоит одинокий у дороги – зачем было строить его там? Л. смотрит на дорогу, а я подмечаю мелкие детали. Гарольд вышел встречать нас в рваном пиджаке; Вита – в бриджах и розовой рубашке. Мы прогулялись по территории. Г. сказал, что я становлюсь все благороднее и благороднее по мере того, как мы стареем. Я отказалась от предложения писать для американских газет. Ох, у меня ведь так много дел, да и у них не меньше. «Мы хотим превратить эти конюшни в гостевые спальни, а во дворе построить библиотеку», – сказала Вита. Все уже спланировано. Г. начертил схему в блокноте. Стены построены, газон уложен. Обед в коттедже для мальчиков. Разговор о вечеринке Бивербрука446, на которую Г. пошел с Энид Джонс447 – да, очень мило, – об одежде, затем о «Heinemann»448 – из гостей уже песок сыплется. Энид очень расстроена. Хочет писать, но вынуждена устраивать приемы для мужа449. А я хотела спать и боялась, что «Rolls-Royce» доедет до Темпла слишком быстро и она не успеет закончить свой рассказ. Успела. А на следующий день я получила письмо, в котором говорилось, что она чуть… не покончила с собой? Нет, у нее чуть не случился нервный срыв. Она хочет стать писательницей; завидует гению миссис Беллок Лоундс450.

Мы ели холодного лосося, малину со сливками и маленькие шоколадки с разными вкусами, подарок леди Сэквилл451, которая теперь у ног Николсонов, и выпили о-о-очень много напитков, а потом поднялись на башню Виты; прекрасный розовый кирпич, но вид, как и в Ноул-хаусе, не очень, только на конюшни – будущие гостевые комнаты. Вернулись домой. Потом дождливое воскресенье, потрясающее чтение и дремота – я довела до совершенства искусство сна и чтения, сочинив половину своей книги во сне, а потом проснулась и обнаружила, что вся эта импровизация не соответствует действительности.

Вчера мы ездили в Роттингдин452 на чай к Морису (как я теперь его называю). Он и Элизабет [Уильямсон] в длинной светлой комнате, полной книг, столов, растений; довольно безвкусно; богато; смотреть не на что; два потных пыльных лакея внесли бесчисленное количество тарелок. Вошли Этель в сером твиде и капитан кавалерии без подбородка по фамилии Грант453 – партнер «Peter Davies»; само воплощение солдата из «Punch»454; идеал многих людей, я полагаю; такой обходительный, мужественный, глупый; идеально подходящий под отверстие винтик. Сленг, снобизм, культура и самообладание. Он убивал животных во всех уголках Востока. Про Грецию, конечно, рассказывал дико подробно, категорично и бесполезно. «Вы должны увидеть Метеоры455 – есть тут карта? Выходите из поезда, арендуете машину – у нас не получилось – и едете в «Ghiolman»456 в Афины – о, и не забудьте про Эгину457 – возьмите напрокат лодку, а вечером…» и т.д. и т.п. Потом разговоры об издательском деле; я сунула свой сэндвич с анчоусами в сумку, а потом достала его, приняв за зажигалку. Этель покачивалась у камина, рассказывала нам истории об императрицах; Морис подсказывал, смеялся над ней. «Я знаю его 40 лет, и он вечно чем-то шокирован – чувствует то, что чувствуют люди на другом конце комнаты. Приятные чувства. А у меня их нет. Я собираюсь написать книгу под названием “Крот, выгребная яма и миссис Вулф”. Говоришь, что хранишь мои письма?! Да, она странная женщина, которая любит письма, поэтому я пишу постоянно, лист за листом. Лучше и придумать нельзя. Раньше я вела дневник. С тех пор как мы познакомились два года назад, в феврале, я пишу только письма…»

«Кстати, миссис Вулф, мы хотим, чтобы вы написали для нас биографию в 30 тысяч слов. Готовы заплатить £15 кому-то, кто соберет факты, а вам останется только написать. Управились бы месяца за два. В качестве ответной услуги предлагаю вам рукопись книги по садоводству. О, мы изрядно потратились из-за наших дорогих книг. Издание Диззи458 заполнило чуть ли не весь склад». Я пришла, чтобы мы не казались такими надменными. Мне нужны романы. Идеи. Вот что интересно. Мы сами хотим делать предложения авторам, а этот мужчина без подбородка пристал ко мне. Тьфу! Откланялась после осмотра спальни Мориса и т.д. Застенчивый худосочный мужчина цвета омара, спотыкаясь, несет через комнату верхнюю одежду. Думаю, он купил этот дом ради друзей. Пьет. Сентиментален. Хочет, чтобы его воспринимали всерьез.

11 апреля, понедельник.

Вихрь путешествий – куча идей и пустяков – уже кружит голову. У меня на столе лежит список вещей, которые нужно купить. Выезжаем в десять утра в пятницу; в это же время на следующей неделе мы будем плыть вдоль побережья Далмации459. Находясь на Тависток-сквер, я не могу долго писать. Кроме того, здесь чудовищно холодно, сыро, ветрено, как в прошлом году во Франции. Я все равно предвкушаю путешествие в Грецию и то, что мы едем вместе с Роджером и Марджери, и мы еще больше сблизимся во время этого путешествия. Желание проводить время с друзьями – следствие смерти Литтона. В голове сумбур. Постоянная работа над критикой утомляет мой разум. Однако я почти закончила де Квинси и продолжаю работу над книгой.

Что касается рабочих новостей, наш Джон [Леманн], скорее всего, не останется. Он хочет работать на полставки, чтобы иметь возможность писать. Элизабет Уильямсон – это неплохая возможность; дождь барабанит по моему световому люку. Л. занимается счетами издательства, и наша чистая прибыль, похоже, составит £2000.

Пошел град; небо верблюжьего цвета. Я жду обеда. Боже, надо бы почитать какие-нибудь ужасно непонятные стихи. Завтра мы поедем в Монкс-хаус забрать Пинки. Пишу как маленькая девочка – детский текст. Виделась с Николсонами, Этель и Кингсли Мартином. Гарольда пригласили на собеседование460. Еще были Джеймс и Аликс. Литтон оставил после себя массу стихов и незаконченных пьес – ничего стоящего, по словам Джеймса. Ящики писем. Наша переписка до сих пор не найдена. «Что делать-то?» – спрашивает Джеймс. Он злословил обо всех. Как это публиковать? Можно ли извлечь какую-то философию? Литтон собирался написать еще одну книгу на деньги Вашингтона, а потом сжечь мосты: заявить о себе и укатить за границу. Что заявить? Все. Рассказать о своей ненависти, сексе, любви и т.д. Но в этом я сомневаюсь. Есть там и про Хэм-Спрей-хаус.

В десять часов утра в пятницу, 15 апреля, Вулфы вместе с Роджером Фраем и его сестрой Марджери отправились с вокзала Виктория по маршруту Дувр – Кале; поужинали в Париже и ночью выдвинулись в путь, добравшись до Венеции во второй половине дня, где остановились в отеле “Casa Petrarca” на Гранд-канале. В 12:30 воскресенья они отплыли в Афины из города Бриндизи на теплоходе “Tevere”. Рассказ Вирджинии об их путешествии, написанный на 28 белых листах, вклеен в Дневник XXI и местами написан очень неразборчиво.

18 апреля, понедельник.

На борту «Tevere», где-то у берегов Италии. Да, но я забыла достать чернильницу, поэтому все великолепие этих первых слов доверено золотой перьевой ручке.

Мои мысли – но будет ли это запись мыслей? Я и правда не придумала форму для путевого дневника, а она вообще нужна ему или нет? В то утро на вокзале Виктория я была этаким решительным, распустившимся цветком и радовалась тому, что стала писательницей. Я все видела цельным. Видела невесту в цветах флага и с новой сумочкой. Хелен, свежая распустившаяся роза, пришла попрощаться, а Як, то есть Марджери Фрай, ибо она широка как дуб и носит грубую белую шубу, стянутую поясом, сказала: «Если бы вы взяли собаку, я бы никуда не поехала». Я предвидела вражду. Это переросло лишь во всепроникающий комплекс неполноценности. Она считает меня одной из тех высших существ в белых перчатках; эту небольшую нервозность я преодолеваю общением в ее каюте с глазу на глаз, пока Л. и Р. играют в шахматы и учат друг друга греческому. Роджер мил, богат, услужлив, бесконечно серьезен и на прекрасном итальянском отдает команды гондольерам, которые все ждут иностранцев, но те не приезжают, потому что в этом году никто не путешествует, у канала, в конце площади Сан-Марко. Мы арендуем гондолу на час и переправляемся в Сан-Джорджо; видим чудесную апсиду, всматриваемся, поднимаемся, ступаем на красно-желто-розовую мостовую, переливающуюся как море, инкрустированную цветами; венецианский свет то бледен, то ярок; дворцы, говорит Р., довольно искусны, – образцы инкрустации и столярных работ. Ох уж этот старый плут Рёскин461 – мы были на площади Святого Марка и видели «Адама и Еву»462. Он о них писал, но, к сожалению, был слишком идеалистичен и все сглаживал, даже эти дворцы с отделкой – о нет, это просто куски цветного камня. Ужин в «Cavallo», старом и разорившемся ресторане. Вышли после спектакля из театра, увешанного зелеными стеклянными гирляндами, к черной плещущейся воде, такой спокойной и колышущейся; бедняки просили нас не переплачивать за паром; были кактусы; поющий по утрам человек. Мы с Р. пошли в церковь Тьеполо463; напыщенная служба священников в золотых одеяниях, плетущих паутину заклинаний; маленькие мальчики; благоговение, светскость и древность вынудили нас признать, что именно эта магия нам и нужна; волшебство должно существовать, пока для него есть место. И вот мы на борту нашего просторного, хорошо устроенного судна, плывущего сейчас вдоль берега Италии.

21 апреля, четверг.

Афины [Отель «Majestic»].

Да, но что я могу сказать о Парфеноне – встретила собственный призрак, себя 23-летнюю, у которой вся жизнь впереди, а само здание компактнее, великолепнее и прочнее, чем я его помню464. Пожелтевшие колонны – как бы лучше выразиться? – собранные, сгруппированные, расходящиеся лучами там, на скале, на фоне ярчайшего неба, то льдисто-голубого, то пепельно-черного цвета; толпы как будто бы попрошаек (на самом деле это греческие школьники). Храм словно корабль, такой живой, подтянутый, плывущий, хотя ему уже столько веков. Он больше и крепче, чем я помню. Возможно, я лишилась девичьей сентиментальности, навевающей меланхолию. Сейчас мне пятьдесят (я смело указала возраст в гостиничной книге, а М. отказалась – еще одно доказательство комплекса неполноценности); волосы уже седые; жизнью вполне довольна; думаю, перед лицом смерти я люблю все живое и в целом жизнерадостна. Внизу раскинулись Афины, похожие на крошку яичной скорлупы, и поросшие кустарником черно-серые холмы. «Немцы появляются, как вещи, вдруг найденные в кармане», – сказала я. Конечно, когда буря утихла, они вышли, честные, потные, непривлекательные люди, претендующие, как нам показалось, на Акрополь больше, чем любая другая нация. Мы бродили; Роджер говорил: «Ужасно красиво, ужасно красиво». Утром в музее он сказал: «У них нет композиции. Это форма морской звезды. Посмотрите на тонкость линий и отсутствие фона». Там были (и до сих пор есть) мириады греческих черно-красных или красно-черных горшков, каждый из которых может вдохновить на целую книгу, а перед ними – усталые дети и матери, странные потрепанные горничные и клерки, потратившие последние деньги на билет, а, вернувшись домой, они будут выделываться на какой-нибудь маленькой пригородной улочке, говорить: «Я был в Афинах в апреле 1932 года», – и показывать белый мраморный бюст Фидия465 на каминной полке. Вот что удручает в музеях.

Мне нравятся Афины вечером, около семи, их шумные улицы, по которым торопятся все эти черноволосые белолицые девушки и женщины в платках и нарядные низенькие мужчины, которые в южных городах приходят с тростью и вечерними примулами, ari lalagos466. Марджери, слушая сегодня разговор в «Averrov»467, сказала, что подача такая же, как у англичан. Она полна разумных и поучительных замечаний, например, что Христа никогда не изображают чистым; что священникам бесплатно дают заколки, так как они носят длинные волосы и могут соблазниться на женственные украшения. Это было сказано в саду, где мы сегодня утром видели самые разные цветы, в том числе лютики, похожие на розовые и фиолетовые ракушки, и покачивающиеся черно-белые ирисы в крапинку. Другое замечание было сделано в византийском монастыре Дафни468. «Ох, ужасно красиво – лучше, чем я мог себе представить», – сказал Роджер, снимая шляпу и раскладывая несколько путеводителей и словарей. Затем мы все разглядывали карающего Христа в белом, более жуткого, чем ночной кошмар, из бело-голубой мозаики на потолке. Церковь нам очень понравилась. Она высокая, суровая, арочная; мозаика почти вся облупилась. Открывается дверь, и видны хохолки зеленых деревьев, которые то освещены солнцем, то окутаны туманом, – будто яркие и темные волны леса, по которому мы прогулялись. Семья греков прислуживает в церкви – мужчины и женщины средних лет сидят в робах (мужчины), в плащах и с золотыми кольцами и читают газеты в 15:30. Такой праздности и бесцельности я никогда не наблюдала в Англии. Потом самая молодая женщина, в тапочках и хлопчатобумажном платье, уходит, взбирается на разрушенную стену и начинает собирать желтые цветы – больше делать нечего. Мы поехали к морю – как прекрасна чистая кромка моря, опоясанная диким берегом; позади холмы, зеленые равнины; вдали Элефсис469, зеленые и красные скалы, один пароход.

22 апреля, пятница.

Было очень холодно. Это всегда забывается. Ветер свистел в открытом автомобиле. Л. чихнул – я вздрогнула. Весь пол был заставлен банками с краской. Мы обедали за столиком под солнцем на Сунионе; белые, как мел, колонны напоминали устремленные ввысь маяки. Миниатюрные цветы составляли яркое полотно – М. вырвала с корнем ирисы. О чем говорили? Ни о чем особенном. Спустя неделю путешествия общение происходит только за ужином. Потом поехали домой, то есть мимо пышных деревьев, красных полей с неожиданными коврами темно-красных маков, цыганских хижин, построенных, как вигвамы, из прессованного папоротника; там бродила девушка, прядущая из комочка овечьей шерсти; женщины сидели на порогах, что напомнило мне Пикадилли в этот час. Как странно выглядит эта податливая равнинная земля, усаженная библейскими деревьями; где-то пасутся длинношерстные овцы; ни одного дома. Это Англия времен Чосера. Итак, на Сунионе море разбивается о зеленые и красные скалы; мимо проплывают корабли с косыми парусами грифельного цвета – все как во времена Чосера или Гомера470: ни пирса, ни построек, ни людей. В Саламине греческие воины несли маленькие мешочки с землей на курган, где покоились их собратья, чтобы сделать [неразборчивое слово]. На одной могиле лежал букетик цветов. Какой же холод, очень холодно!471

24 апреля, воскресенье.

О, дождь, дождь! Это было на следующий день в Эгине. Чудесный островок с узкой протоптанной тропинкой, море и пляж, маленькие розовые и желтые домики, тимьян, крутой склон холма, величественный скелетообразный храм; прохлада, туман и дождь; американцы, столпившиеся вокруг худого профессора; мы укрылись под сосной, но от дождя это не спасло. «Все равно, – сказал Роджер, – ужасно красиво». Просто превосходно – храм из песчаника лучше, чем на Сунионе. Удивительно, что гений способен сделать на небольшом пространстве – идеально выверенные пропорции, – однако дождь заставил нас при первой возможности спуститься к лодке. Они поймали красную рыбу и осьминога. Как? Ну, делается наживка из лука, хлеба и т.д., а когда приплывает рыба, то в воду бросают динамит и «пуф!» – всплывает мертвая рыба, которую достают гарпуном. Это запрещено. «Никто не увидит», – сказал кочегар с прекрасной греческой улыбкой – улыбкой погонщиков мулов или таксистов. Роджер и Марджери были верхом и выглядели очень странно, взбираясь на холм – polie makria [далекий-предалекий] холм, как назвала его светлолицая девушка. Люди здесь ужасно бедны, приходят и предлагают цветы в обмен на остатки обеда.

Как же я была сегодня счастлива в маленькой круглой византийской церкви на склонах горы Имитос. Почему мы не можем вечно так жить, спрашивала я себя; жарко, конечно, не стало, но дождь прекратился, а жизнь показалась очень свободной и полной прекрасных вещей; целина, запах тимьяна, кипарисы, маленький дворик, где сидели Р. и М., увлеченно рисуя; большая мраморно-белая собака спала в углу; обычные хрупкие женщины расхаживают в тапочках по своим верхним балконам со старыми кусками резного мрамора вместо дверных косяков. Я нарвала немного диких анемонов и орхидей. По хорошим дорогам едем быстро, по ухабистым плетемся.

Говорили сегодня о книге Макса Истмена472 и теории искусства Роджера; делились историями. М. рассказывала о том, как упала с лошади в Канаде, о жизни Джулиана473, о миссис Мейсфилд474 – поверхностные истории, поскольку она не входит в наш круг и исчезнет из поля зрения по возвращении – вряд ли мы ей интересны. Она никогда не опаздывает на поезда и страстно любит сыр… Завтра рано утром едем в Нафплион475.

2 мая, понедельник.

Сейчас без пяти минут десять, но где же я сижу и пишу своими пером и чернилами? Вовсе не в кабинете, а в ущелье или долине в Дельфах, под оливковым деревом, на сухой земле, усыпанной белыми маргаритками. Л. рядом со мной читает греческую грамматику; вот, кажется, пролетела ласточка. Напротив меня возвышаются уступы серых скал, на каждом из которых растут оливковые деревья и маленькие кустики, а если я поднимусь выше, то увижу огромную лысую серо-черную гору, а затем совершенно безоблачное небо. И вот снова горячая земля и мушки в бутонах цветов. Козы позвякивают колокольчиками; старик проскакал на своем муле; мы у подножия холма, на вершине которого расположены Дельфы, а Роджер и Марджери делают наброски. На оливковое дерево только что села саранча.

Таким образом, я хочу запечатлеть сцену, которая скоро забудется навсегда. Возможно, я пытаюсь отмахнуться от беса, который шепчет, вероятно, необоснованно, что нужно написать о том, как мы съездили в Коринф, Нафплион, Микены, Мистру, Триполиc и обратно в Афины, когда палило солнце, а на мне было шелковое платье, и мы пошли в сады, а затем в субботу в семь утра отправились в Дельфы. Надо бы написать обо всех этих местах и, возможно, попытаться зафиксировать те образы, которые крутятся у меня в голове, пока мы едем. Поездки очень долгие; ветер, солнце; губы опухли, потемнели, потрескались; нос шелушится; щеки горячие и сухие, будто сидишь прямо у камина. От тщеславия не осталось и следа. Чувствую себя крестьянкой. Это напомнило мне о той радости, с которой я увидела в баре отеля «Majestic» прилично одетую женщину, выпивавшую с пузатым пожилым греком в тот день, когда мы вернулись обветренные, пыльные, рыжие, золотые, черные, коричневые, помятые (морщины М. как полосы на шерсти дикого зверя). После четырех-пяти дней среди крестьян и их простоватой красоты, острота и тонкость цивилизации щекочут нервы на высшем уровне – душа поет.

Греция, вернемся к ней, – страна настолько древняя, что поездка напоминает блуждание по лунным полям. Жизнь отступает (несмотря на ослов). Живые, измученные, вечно путешествующие по дорогам греки уже не кажутся хозяевами Греции. Она слишком голая, слишком каменистая, обрывистая для них. Мы постоянно встречали греков на высоких горных перевалах, бредущих рядом со своими осликами, такими маленькими, измученными, вечно ищущими какую-нибудь траву или корешки, преодолевающими огромные расстояния, неспособными ни на что другое, кроме как цокать своими копытцами по камням. Такое одиночество, как у них [жителей?], хоть под солнцем, хоть под снегом, такая зависимость от самих себя в том, что касается одежды и пропитания в эти прекрасные летние дни, немыслимы в Англии. Прошедшие века не оставили и следа. Нет ни XVIII, ни XVI, ни XV веков, которые в Англии наслаиваются друг на друга, и нет ничего от эпох между ними и трехсотым годом до нашей эры. Трехсотый год каким-то образом (силой) завоевал Грецию и удерживает ее до сих пор. Таким образом, это страна луны, то есть освещенная мертвым солнцем. Бухты пустынны, равно как и холмы с долинами; ни виллы, ни чайной лавки, ни лачуги, ни проводов, ни церквей, почти нет кладбищ.

Но если быть точной, Нафплион и Микены лежат на плодородной мягкой цветущей равнине, есть даже деревни, в которых мы останавливаемся, а Р. и М. достают свои краски, потому что видят подходящий пейзаж: дом, осины, кипарисы и крыши на фоне равнины и гор.

Что дальше? Мы прошли еще дальше в лощину, которая петляет все глубже и глубже; отметили листьями путь, но все равно заблудились, сделали для меня трость из палки, и вот мы здесь, на холме, куда поднялись благодаря солнцу, сидим под оливковым деревом, и я сняла обувь (ради прохлады). Жители деревни периодически подходят и заводят вежливые разговоры ни о чем. Вчера вечером на холме над Дельфами, когда Итея476 начинала вспыхивать светом и сверкать на берегу моря, можно было наблюдать один корабль в бухте и выделявшиеся на заднем плане снежные горы, а передний план все еще ярко-зеленый и красно-коричневый там, где паслись козы и овцы, и машины медленно проезжали по извилистой дороге внизу. Вчера вечером, когда мы сидели там, подбежала пастушка, которая как будто хотела поймать овцу, но на самом деле только для того, чтобы поговорить с нами. Никакого хождения вокруг да около, никакого хихиканья и стесненья. Она остановилась прямо перед нами, как будто так и надо. М. взглянула на нее сначала сквозь очки, затем поверх них. Потом пастушка стала называть греческие слова, обозначающие разные вещи. Skotos – ее грубое толстое пальто; ourands – небо; цветок – lullulin? [luludi]; мои наручные часы – orologe [orologiou], а машина – я забыла. Она заливалась от смеха. Это была низенькая смуглая женщина, которая превратится в проницательную пухленькую старушку, непринужденную и дружелюбную. Пришел ее 18-летний брат, шустрый, смышленый, с маленькими глазенками. Я взяла у него палку и бутылку с водой. Потом возникла проблема с монетами. Сначала она не хотела брать ни их, ни платок М., потом ходила за нами, приложив руку к груди и не то спрашивая о чем-то, не то жалуясь. Л. повторил, что это подарок. Она взяла его. Но без радости. Мальчик принес нам большую кастрюлю йогурта. И вот мы дома, скоро выключаем свет; после ужина в пабе молодые люди в брюках и рубашках танцевали, педантично кланяясь, крутясь и делая правильные движения.

На полпути вверх. Мне пришло в голову, что: 1) горный хребет, который мы сейчас видим впереди, похож на плохо очищенную грушу, когда по бокам остаются полоски кожуры; 2) что Лоуренс пишет свои книги урывками, как и я – этот дневник; и у него тоже не хватает сил дойти до конца одним махом; нет ни переходов, ни формы – возможно, это следствие ложной антилитературности; 3) что мужские добродетели не существуют сами по себе – за них нужно платить. Это привносит в психологию мужчин еще один элемент – желание получать плату и понимание, что заплатят. Это можно скрывать, но суть останется (я опять обдумываю свою книгу [Три гинеи?]).

8 мая, воскресенье.

Вот он – последний вечер; очень жарко и пыльно. Громкоговоритель надрывается. Л. читает, но без удовольствия, Этель Смит477; без двух минут семь, а значит, у меня есть около получаса, чтобы сделать запись в дневнике. Я использовала только десять из своих ста перьев; чернил еще много, равно как и чистых листов. Все дело в том, что это лучший отпуск за последние годы. Так приятно было идти на почту после булочки с медом, очень жарко, но всегда есть чем заняться. (Даже здесь мне не нравятся воскресенья: мальчишки, похожие на желтых птенцов, сейчас бьют в барабаны, а собаки лают.)

Мы поехали на Эгину [6 мая]; солнце и синева постепенно рассеивали туман; мы с Л. нашли пустынную бухту с бледной и чистой водой – нет, не бледной, но прозрачной, будто жидкое желе, дрожащее на камнях, ракушках и анемонах. Л. прошел шаткой походкой по камням и нырнул в воду; я плескалась. Песок обжигал мои босые ноги. Я высушила их и еще минуту терпела жар. Девственное море. Из храма этот остров выглядел затерянным в южных морях – островом, где голые туземцы соберутся на берегу, чтобы посмотреть на причаливающие лодки. М., чья человечность растет и крепнет или, быть может, находит выход, расстроилась из-за количества предоставленных ослов – мы взяли только двух. Тут девушки [?] потянули меня за руки. «Поехали, поехали, – говорили они, – очень жарко, впереди круча». Мы притворились дрожащими – мол, кататься слишком холодно. Дети пришли собирать ирисы и желтые маки.

Тем не менее я не могу заполнить дневник, даже если буду писать так быстро, как сейчас. Я почти ничего не читала – только Истмена по совету Роджера, Уэллса и Марри478. Но я слишком много думаю о своей маленькой книжке. Правда в том, что мы сейчас сидели в саду и наблюдали за усатым безумцем у стены, смеющимся, как будто он уже давно сошел с ума, за женщиной с золотыми зубами и мальчиком, увлеченно евшим шоколадный торт, в то время как М. ужасно сочувствует бедности греков, которые выглядят встревоженными, говорит она, а у владельца отеля, по ее словам, чахотка. Она не могла не отдать наш сэндвич чистильщику обуви, равно как не может устоять перед маленьким мальчиком с мятными конфетами – таково ее подавленное, наполовину квакерское, наполовину наивное отношение к миру, как я уже говорила, наблюдая за всем описанным выше и гадая, над чем смеется эта суетливая дама с румяными щеками: над моей соломенной шляпой с наполовину обрезанными вчера вечером полями или над ящиком с красками – Роджер споткнулся о него и больно ударился. Пока я размышляю об этих важных событиях, скользящих, мимолетных, застревающих в моем сознании, я подспудно погружаюсь в сюжеты для моей маленькой книги, придумываю аргументы, вижу образы, постоянно подбрасываю что-то новое в свой котел, который должен бурлить как можно сильнее, прежде чем его выльют, остудят и отмоют. Пока я делаю это, впитываю образы колышущихся кипарисов и осин, запах цветов апельсина, торговца дешевых игрушек в виде обезьянок на палочках, время идет; не уверена, в Греции я или в Лондоне, но думаю, что скорее в Греции, – я счастливая, невесомая, непринужденная, просто плывущая вперед. Л. обсуждает с М. тюремную реформу, рассказывает Р. о расщеплении атомного ядра. И вот мы останавливаемся перед вольером с птицами. Л. срывает пучок травы, а волнистые попугайчики слетаются и клюют. Мы опять бездельничаем. Странно, почему везде цвет хаки, удивляюсь я, а Р. отвечает, то так они видят свою страну; потом мы встречаем средневекового солдата в белых гамашах, туфлях и килте. Р. много рисовал в Парфеноне и не хотел просить его позировать. Мы, по словам М., тратим по три часа в день на еду. Л. говорит, что она хочет раздать нашу провизию, а Р. бежит ее останавливать. Такие вот у нас шутки, старый добрый юмор. М. все еще чувствует себя неполноценной, любит говорить о родителях и умеряет суровость Р. Думаю, она бы хотела начать жизнь заново. «Что такое отсутствие обаяния? – спрашиваю я себя. – Почему хорошие качества больше не производят впечатления? Что вдруг надломилось в ней и сделало ее такой блеклой?» А ведь М. подвластны все виды искусства; она даже умеет готовить домашний йогурт; путешествует; делает наброски; сочувствует бедным, детям и людям в целом гораздо больше, чем я. Но обаяния нет.

Кстати, на Эгине мне еще привиделось, что в нашей жизни наступит новый период и мы будем каждый год приезжать сюда с палаткой, подальше от цивилизации и Англии, чтобы смыть с себя всякую респектабельность, формальность и скованность Лондона, славу и богатство, а назад будем возвращаться беспечными гуляками, живущими на хлебе, масле и яйцах, прямо как на Крите. Это в какой-то степени искренний порыв, думала я, спускаясь с холма пружинистой походкой; Лондона мне мало, да и Сассекса тоже. Хочется загорать на солнышке и возвращаться к этим разговорчивым дружелюбным людям, просто жить и общаться, а не только читать и писать. Потом я подняла голову, увидела горы по ту сторону залива, в форме ножей, разноцветные, и бескрайнюю морскую гладь и почувствовала, будто ножом поскребли во мне какой-то заскорузлый орган, ибо я не могла найти ни одного недостатка в это живой бодрящей красоте, насыщенной цветом, не холодной, совершенно свободной от пошлости и все же, по меркам человеческой жизни, старомодной; повсюду дикие цветы, которые можно встретить и в английских садах, а еще крестьяне – приятные люди в поношенной, выцветшей на солнце, искусно выкрашенной и все же грубоватой одежде. Между человеком и местом возникает та же привязанность, как и между людьми. Я думаю, что, будучи старухой, могла бы полюбить Грецию так же, как когда-то в детстве любила Корнуолл.

По той причине, что мы еще вернемся, а Л. зовет ужинать, да и к перу прилип волосок, я не буду больше переживать по поводу окончания поездки, а закончу словами «пора собираться и хватит болтать».

Последний вечер еще не закончился, Л. играет в шахматы с Роджером, а я лежала на кровати с книгой о Лоуренсе, но была в каком-то ступоре и не могла читать, задремала, а теперь проснулась и хочу попытаться запечатлеть последние минуты, если успею, так как скоро придет Л. Греки, которые не садятся за стол раньше девяти, сейчас как раз ужинают, то есть болтают, улюлюкают, разъезжают по улицам. Я их слышу, хотя наше окно выходит во двор.

Чудесная ясная ночь. То и дело доносятся обрывки фраз. Верхняя половина здания трупного цвета. Теперь звучит громкоговоритель, который выдает несколько звуков и замолкает. Все дребезжит и дергается, будто старая разваливающая телега.

Дни в Афинах будут становиться жарче – постояльцы «Costis» ужинают чуть ли не на тротуаре, – а ночи шумнее и веселее. Забыла написать о вчерашней поездке к Парфенону, который весь сияет; продолговатый участок голубого неба, ограниченный белыми колоннами; солидное строение; полоска тени у Эрехтейона479, где мы сидели. К нам подошел болтливый добродушный голубоглазый человек и попросил взглянуть на трость Л. (с кольцами, купленную в Спарте). Он взял ее в руки, и мы сказали, что она греческая, но мужчина возразил. «Это банановый тростник из Канады – в Греции такого нет». После этого он стал рассказывать о греческих крестьянах. «Слезы наворачиваются, когда видишь, как они живут, – сказал он. – Работают с утра до ночи, а едят только черных хлеб, настолько твердый, что его не нарежешь (пытался показать жестами), и, быть может, немного сыра, который в основном на экспорт, зато вина очень много. И все из-за войны. После нее все пошло наперекосяк. Раньше фунт стерлингов был стабилен, равно как и драхма. Теперь курсы валют то растут, то падают. Сколько стоит килограмм сахара в Англии? Килограмм – это три фунта [2,2], так вот, в Греции он дешевле. Правительство держит цены на него, но все заграничное, одежда и обувь, стоят дорого. А муку мы почти не производим». Все это на вымученном французском, а молодой француз-офицер, сидящий рядом с нами, его жена и сестра читали путеводитель. В бухте стоял французский боевой корабль, а еще итальянский; вот-вот приплывут и англичане; моряки будут расхаживать по городу и хвастаться, что они видели Грецию. И действительно, скоро появился гид, который вел за собой французских моряков. «Только французские моряки знают названия фронтонов и колонн», – сказал Роджер, вечно влюбленный во французов. Мол, они лучше готовят то или делают это. «Французский президент480 нынче убит русским эмигрантом481». М. навострила уши, сочувствуя и разумно размышляя о том, как это отразится на политике. Мы все вместе поехали на холм, который водитель назвал Филопаппосом482, но он был обнесен проволокой, так что мы повернули назад и отправились в театр [Диониса] с его изогнутыми мраморными сиденьями, на каждом из которых вырезано имя жреца – похоже на то, как приклеивают карточки с именами на места в театре Ковент-Гарден. Одно место, с лапами льва, предназначалось для жреца Диониса и было украшено резьбой в виде скачущих козлов и виноградных лоз. На это место сел Л., и мы сказали, что здесь, должно быть, сидели Софокл483, Еврипид484 и Аристофан485… Как бы то ни было, они видели те же холмы, что и мы. За две тысячи лет появилось, конечно, несколько хлипких обшарпанных домиков, но вид они не испортили, – в округе не построено ничего прочного, огромного или долговечного. Нищета, войны и беды не тронули архитектурные сокровища Греции. Хотелось бы, конечно, чтобы о них заботились лучше. Сегодня днем греческие оборванцы швыряли камни в полуразрушенную мраморную арку, ломая ее дальше, так что через несколько лет она безвозвратно исчезнет. То же касается и могил, заросших крапивой, грязных, неухоженных, хотя греки своими руками строили гробницы; нет, страна слишком истощена, чтобы защищать свое наследие, – наверняка именно этим оправдывают лорда Элгина486, укравшего статуи из Парфенона и колонны из гробницы Агамемнона в Микенах.

Л. все еще играет в шахматы, а уже почти полночь. Но Афины не проявляют никаких признаков сна, так что мне не на что жаловаться. Трамваи издают воющий свист. Завтра в это время мы уже будем в Салониках; я буду опираться на свою трость, а Л. на свою, и так трое суток, пока мы не доберемся до Родмелла и не заснем в наших мягких постелях прохладной майской ночью в Англии…

10 мая, вторник.

Только самый закоренелый писака будет пытаться писать в Восточном экспрессе, ибо письма постоянно вылетают у меня из рук, так что успех не гарантирован. И вот на часах 22:30, мы проезжаем Югославию, куда более подневольную страну, чем Греция, которую мы в последний раз видели вчера вечером; пересекаем страшное каменное ущелье по жуткому мосту и с содроганием смотрим вниз из окна; садимся ужинать, Венера сходится с Луной, а электрические огни вагона-ресторана высвечивают хижину пастухов и двух людей в длинных пальто. Любопытные контрасты! Наш достаток и цивилизация соприкасаются с нуждой, нищетой, запустением, пастухами, овцами, одинокими реками, извивающимися среди скал. Мы, как обычно, ели ужин из дымчато-серого фарфора. В вагоне есть жених и невеста. В салоне на вокзале собрались все их друзья, пришедшие с коробками шоколада. Она сказала по-английски: «Копаясь в своих вещах, я нашла этот ремень», – и отдала его молодому человеку с коробкой конфет. Еще несколько английских фраз, интимных, игривых, кокетливых, а затем опять греческий лепет. Непонятный язык всегда кажется безударным, шипящим, мягким, волнистым, неподдающимся описанию. Прошлая ночь прошла плохо. Жара. Нас будили. В Салониках (01:30) заходили спросить о деньгах. Нам посоветовали спрятать все, кроме шестисот драхм, но где? «В электрическом плафоне», – ответили нам. Неосуществимая идея, поэтому мы все распихали по карманам и конвертам. В Югославии – та же проблема. В итоге нас будили несколько раз. Мы проснулись, умылись, смотрим на горы. Вот только время перевели назад, и нам пришлось два часа ждать кофе. Теперь буду читать Руссо487.

11 мая, среда.

Очередная героическая попытка писать пером и чернилами, а еще я устала читать Руссо; сейчас 18:00, и нам только что сказали, что завтра к этому времени мы уже будем в Монкс-хаусе. Л. пообщается с Пинки. Пока мы трясемся в поезде и едем по Ломбардии488 в сторону Альп, а проснемся уже под Парижем. Это равнинная местность, застроенная маленькими красными домиками. После Греции все кажется окультуренным, богатым и цивилизованным. Вчера мы вышли под дождь и прошлись по широким улицам Белграда с отштукатуренными домами; не видели ничего, кроме очень высоких мужчин в облегающей одежде, двух женщин в восточных шароварах с завязками и турецких платках; вернулись в поезд. Сегодня утром мы также ненадолго вышли в Триесте – жарко, солнечно, раскинувшееся шелковистое море и лодки – и там возобновили связь с Англией, купив «Times». Газета кажется пустой и провинциальной – эти милые англичане так переживают об образовании и автомобилях, когда есть Афины и греческие острова. Дабы не напрягать лишний раз глаза, я сейчас остановлюсь.

15 мая, воскресенье.

И вот сегодня, в Пятидесятницу, мы, наконец, в Монкс-хаусе, и Греция постепенно забывается; всего на мгновение Англия и Греция оказались бок о бок, и каждая из них оживилась благодаря другой. Когда мы высадились, английский берег показался мне длинным, низким и пустым. Я восхитилась необыкновенной английской зеленью с примесью чего-то серебристого, а Л. сказал, что земля выглядит необожженной, ей недостает красного цвета, и линии холмов такие пологие. Теперь наша дорога кажется садовой тропинкой. Все дело в Греции, до сих пор стоящей перед глазами, но сейчас ее чары ослабевают, а мой разум уже усердно работает (непроизвольно), упорядочивая, редактируя, подсвечивая и затеняя, пока не выдаст, не спросив разрешения, образы Эгины, Афин, Акрополя с раскаленными колоннами, холмов с пастбищами в Дельфах – нет, процесс еще не завершен, чтобы я видела цельные образы. Сплетни в Чарльстоне вчера вечером еще больше затмили Грецию. Моя голова успокоилась, а тело быстро привыкло к креслам, мягким кроватям, английскому мясу и джему.

[Конец путевого дневника]

Вулфы вернулись на машине из Монкс-хауса на Тависток-сквер днем в Пятидесятницу, 15 мая.

17 мая, вторник.

Как правильно воспринимать критику? Что мне чувствовать и говорить, когда мисс Б.489 в своей статье в «Scrutiny»490 нападает на меня? Она молода, из Кембриджа, пылкая. Говорит, что я плохая писательница. Теперь мне кажется, что надо отметить суть сказанного – того, с чем я не согласна, – а затем воспользоваться небольшим количеством энергии, которую дает противостояние, и подстегнуть себя к решимости. Наверное, моя репутация теперь и правда запятнана. Надо мной будут смеяться, показывать пальцем. Как же мне тогда относиться к этому? Арнольд Беннетт и Уэллс, очевидно, неправильно воспринимали критику молодых рецензентов. Надо не возмущаться, но и не терпеть, не подставлять по-христиански вторую щеку и не быть покорной. Конечно, с моей странной смесью опрометчивости и скромности (грубо говоря) я очень быстро оправляюсь от похвалы и порицания. Но я хочу знать, как ко мне относятся. Самое главное – не слишком много думать о себе. Честно разобраться, в чем тебя обвиняют, но не суетиться и не волноваться. Ни в коем случае не впадать в другую крайность – зацикливаться на этом. И вот заноза вынута – быть может, слишком легко, – но тут меня еще и прервал Джон [Леманн].

19 мая, четверг.

Джон прервал меня с какой-то целью. Весь прошлый вечер Несса приводила доводы в его пользу и против капризов Леонарда с его тяжелой работой и низкой зарплатой. А сегодня вечером нам предстоит обсудить с ним его «чувства» – я не особенно переживаю, учитывая, сколько времени мы уже потратили491. Завтра с нами обедает Хильда Мэтисон, чтобы… Боже, издательство, издательство – сколько же времени оно отнимает.

23 мая, понедельник.

Вот небольшая сценка, которую я хочу записать, ибо мне наскучило переделывать Диккенса492.

Вчера мы ехали домой [из Ричмонда]. Когда мы подъехали к мосту Мортлейк, я увидела в реке несколько голов и подумала, что купаются мальчишки, но мне это показалось странным – зачем купаться в воскресенье под мостом?! Потом я увидела перевернутую на бок лодку, потом толпу и, сложив два плюс два, поняла, что эта безмолвная сцена означает несчастный случай. Мы остановились, вышли и увидели трех-четырех человек, очень медленно плывших в одежде в нескольких ярдах от берега. Затем послышались звуки не то пыхтения, не то всхлипывания. Никто не двигался. Никто не был взволнован, активен или весел. Одна растрепанная женщина с красным лицом лежала на спине. Мужчина тянул и подталкивал ее. Наконец они коснулись суши, и светлоглазый пожилой мужчина вскарабкался на крутой берег, быстро побежал, мокрый насквозь, в черных брюках, прилипших к ногам, к парапету, где он оставил шляпу и пальто. Это было жуткое безмолвное зрелище – героическое спасение. Люди среднего класса в воскресных нарядах погружались в холодную воду. Я думала об образе чуда, о плывущих в одежде людях – в этом был оттенок гротеска; ни ужаса, ни величия. Лодка лежала на боку и держалась на воде как бревно.

Вернулись домой; Хильда согласна [работать в «Hogarth Press»], и поэтому Джон возобновляет свою просьбу. Странная смесь эмоциональности и хваткости – он то твердый, как гвоздь, то нервный.

25 мая, среда.

Я «закончила» «Копперфильда» и спрашиваю себя, не заняться ли мне чем-то более приятным? Неужели я не могу расправить крылья, зафиксироваться и стать разумным живым существом! Боже, какое страдание! У меня же потрясающие способности к сильным чувствам, но теперь, после нашего возвращения, я свернулась в клубок; не могу поймать ритм, заставить вещи танцевать; чувствую себя ужасно отстраненной; вижу молодость; ощущаю старость; нет, не могу выразить; думаю, сколько это может продолжаться, год или двадцать лет. Но ведь люди как-то живут, а я даже представить себе не могу, что творится у них в душе, за масками. С виду все прочно; я – лишь тело, принимающее удары один за другим; ужас перед дряхлыми лицами на вчерашней выставке цветов [в Челси]; бессмысленность всего сущего; ненависть к собственной безмозглости и нерешительности; старое ощущение бесцельного бега в колесе. Смерть Литтона, смерть Кэррингтон, желание поговорить с ним – все это оборвалось, исчезло. Идиотское письмо Эдди493; сварливость и эгоизм Эдди и Джона; суровость и соревновательность жизни; отсутствие пространства, которое можно было бы расширить и сказать «время остановись, постой!»494; доброта и твердость Л.; огромная ответственность, которая лежит на нем. Что делать с издательством, с Хильдой, с Джоном; женщины; моя книга о профессиях; напишу ли я еще один роман; презрение к недостатку интеллектуальных способностей; бездумное чтение Уэллса; дети Нессы; общество; покупка одежды; Родмелл испорчен; вся Англия испорчена; ужас по ночам от того, что во Вселенной вообще все не так; опять одежда; как же я ненавижу Бонд-стрит и трату денег на одежду; хуже всего эта раздробленность и непродуктивность. Глаза болят, рука дрожит.

В этот период абсолютной апатии и скуки на ум приходят слова Леонарда: «Все пошло куда-то не туда». Это было в ту ночь, когда Кэррингтон покончила с собой. Мы шли по тихой голубой улице со строительными лесами. Я видела, как в воздухе витают абсолютное насилие и бессмысленность; сами мы ничтожны; снаружи суматоха; что-то ужасающее; глупость. Может, мне сделать из этого книгу? Может, так я смогу вернуть в свой мир порядок и ритм?!

26 мая, четверг.

И вот сегодня тяжесть с моей головы внезапно спала. Я могу думать, рассуждать, сосредотачиваться и концентрироваться на чем-то одном. Возможно, это начало очередного подъема, которым я обязана вчерашнему разговору с Л. Я попыталась проанализировать свою депрессию и то, как мой разум измучен конфликтом двух типов мышления, критического и творческого; как меня изводят размолвки, потрясения и внешняя неопределенность. Сегодня утром я в своей голове ощущаю прохладу и штиль, а не напряжение и турбулентность.

27 мая, пятница.

Вчерашняя вечеринка Адриана. Цукерман495 говорит про обезьян. Дора Чепмен496 сидит на полу. Я боялась прихода Эдди и написала ему резкое, но вполне заслуженное письмо. Адриан внезапно делится воспоминаниями – говорит о своей школе, о Греции, о прошлом, как будто потом ничего не было; странный психологический феномен – его зацикленность на прошлом, когда есть и настоящее, и будущее; Д.Ч. остроумная, а Карин опоздавшая, хищная, упрямая и не поддающаяся на уговоры и утешения, но она, бедняжка, и так это понимает; глуховатая, скрюченная, грубая, низкорослая, коренастая, сбитая с толку, она все же пришла. Дик Стрэйчи497. Все эти старые элементы вечеринки разнородны и несоединимы. Мы с Л. разговариваем через силу, Дункан бродит, Несса пошла на «Тарзана»498. Столкнулись в дверях с Джеймсом и Аликс. «Идемте ужинать», – говорит Джеймс с сильным, как мне кажется, желанием подражать Литтону. Обезьяны различают свет и тьму, а собаки – нет. В «Тарзане» только человекообразные обезьяны. У людей есть каталоги снимков диких животных, которых можно взять в аренду. Вопрос, как снимался бой со львом. Выглядит натурально. Возможно, льву что-то вкололи или подрезали когти. Разговор о Греции. Разговор об Испании. Дика приняли за привидение499. Ощущение отстраненности и дистанции. Адриан мрачный, вежливый, изможденный ученый, которого Солли называет по имени; затем входят шустрые маленькие женщины, а еще Хьюз500 и, кажется, его жена501. Мы откланиваемся в 23:20. Адриан вежливо благодарит за то, что мы пришли; спрашивает, какое удовольствие приносят эти вечеринки. Какое-то, видимо, приносят, а иначе эти люди не собирались бы вместе. Дождливый день, а на выходные мы едем в Родмелл. Что касается издательства, то во вторник мы должны встретиться со знакомой Гарольда и обсудить перемены; не будет ни Джона, ни Хильды – только компетентные подчиненные; Белшер возвращается из отпуска. Теперь займусь другими статьями. Думаю, за пару недель управлюсь.

1 июня, среда.

(День Дерби502.)

О боже-боже, не нравится мне ужинать с Клайвом – совсем не нравится503. По правде говоря, часов в восемь я поборола свой сильный трепет по поводу одежды. «Не буду надевать новое платье, – сказала я, – вдруг надо мной посмеются». Эта философия вновь заставила меня вздрогнуть на пороге его дома, когда я увидела две подъезжающие машины мощностью по 20 лошадиных сил. И опять же я трепетала, как пламя свечи, когда обнаружила в доме только потного, неопрятного и невнятно бормочущего Рекса Уистлера. «Зачем вообще наряжалась?» – спрашивала я себя. Еще были лорд Дэвид, Би Хоу504, миссис Питер Кеннелл505. Больше никого. Ужин. Началось хвастовство! Клайв перечислял знаменитые имена. Воспоминания о Сесилах и Годольфинах: как Джек Кармартенский506 был помолвлен с Мэри Бейкер507; как глухая герцогиня508 каталась на гондоле с глухой миссис Бейкер, – но я сыграла свою роль, отодвинула подсвечник и, кажется, действительно помогла Клайву произвести впечатление на миссис Кеннелл. Она вспоминала дипломатическое общество в Токио. Клайв роскошествовал в посольстве в Риме. «Леди – (разумеется, я забыла ее имя) – Синтия Грэм509». А потом, в общении после ужина, он выложил мне все про Эдди. Он стал дразниться и язвительно сказал: «Но ты никогда ничего толком не знаешь и бываешь не в себе – вот и все, – а потом добавил: – Ну, скажи правду. У тебя же была сильная неприязнь к Эдди…». Ну-ну; эти маленькие шипы могут лишь немного поцарапать, но были и яркие моменты легкости, принесшие удовольствие, и я даже думала, что уж лучше обмениваться мыслями с этими очаровательными людьми, чем читать Руссо в своей гостиной; затем меняла свое мнение, потом опять парила и снова плюхалась в омут презрения. Нет, думаю, вечеринки Клайва мне больше не нравятся, хоть они и зажигательны. Так или иначе, я посадила слишком много заноз. Его хитрый способ отыгрываться вечно все портит. Что я такого сделала ему лет двадцать назад, из-за чего он все никак не может свести счеты? Как бы то ни было, почему бы мне не отказаться от следующей вечеринки и не закутить на своей собственной? У меня и так много планов: сегодня вечером будут Мэри, Кристабель и лорд Дэвид; завтра – Питер Лукас и Этель и т.д.

2 июня, четверг.

Вчерашняя вечеринка лорда Дэвида. Половина Лондона у него в гостях. Вечер Дерби. Огромные автомобили, набитые мужчинами в костюмах с петлицами. Румяная девушка, спотыкающаяся на Шафтсбери-авеню, под руку с молодым человеком, вся в мехах и с букетом роз. Эдвардс-сквер – очень большая, лиственная, тихая, георгианская, утонченная площадь, как и дом 41 с бело-зеленым интерьером; одна интересная гравюра, но, как по мне, больше ничего интересного: леди Солсбери510 кисти Сарджента511 на каминной полке; дворецкий; рыжий кот; лорд Дэвид и Элизабет Боуэн беседуют у камина; еще Паффин512 и Джон Спэрроу513. Не очень хороший ужин, скудный и постный, а я к тому же положила себе слишком много спаржи. Искусные любезные разговоры – отличительная черта Асквитов и Сесилов. «Как это верно», «да, я всецело согласен» – как непохоже на «Блумсбери». В нас больше настоящего. Но я не жалуюсь. Небольшая беседа об Эдди, потом о слезах на людях, в театре, в кино; о том, что такое трагедия; о футболе. Спэрроу – игрок, солидный молодой человек, только что вступивший в коллегию «Chancery» и по вечерам, после ужина, пишущий биографию Донна. Разговор об Одене и Наоми Митчисон514; чтение вслух ее рецензии на Одена515 – Эсхил516 и «все такое прочее». Разговор о том, как она пришла на вечеринку с колоском в волосах; как ее группа сбивает людей с ног; как они насвинячили в отеле «Ellis» [?]; как она любит, позирует, пишет, но, по словам Дэвида, не очень хорошо. Потом говорили о немецком молодежном движении; о плохих людях; о Линдси [?], которая любит вшей [?] в волосах; о Марри. Я, кстати, надела свое новое платье, быть может, слишком белое и молодежное; вернулась домой пешком и теперь должна освежиться перед обедом с Мейнардом, Бернардом Шоу и его женой517 – черт подери, ни одной идеи в голове, никакого желания быть на высоте.

3 июня, пятница.

Мне не нравятся прожорливые старушки. Это я об Этель Смит на вчерашнем ужине – грубо, конечно, но она весь вечер чавкала и налегала на утку, и спорила, а потом переела и поспешно ушла.

Заметка о Шоу. Он сказал: «Я не настолько себялюбив, чтобы желать бессмертия. Хотел бы я быть кем-то еще. Музыкантом или математиком. Вот почему я не веду дневников. Я уничтожаю все свои письма. Так делает и [пропуск в тексте]». У Бернарда были письма от всех великих людей, но однажды он просто сжег их в саду. «Только не от Эллен Терри518. Ее письма – произведения искусства. Это все равно что сжечь страницу из псалтыря Латтрелла519. Даже ее почерк – произведение искусства. Она писала небрежно, не задумываясь над формулировками. Я, признаться, думал, что после публикации нашей переписки стану героем, но отнюдь. Конечно, Эллен была великой и уж точно лучше меня. Фрэнк Харрис520 – моя биография, которую он написал, всецело о нем самом. В ней нет ни слова правды обо мне. Все биографии лживы. Он пишет, что моего отца притесняли, равно как и меня, когда я был учеником школы Уэслиан. Дезмонд Маккарти говорит, что хочет написать мою биографию, – возможно, это просто слова. Он приходит пообщаться, но я пока не могу быть с ним откровенен. Веббы почему-то выглядели одинокими, уезжая в Россию521. Нет, он [Сидни] не стареет – я этого не заметил. Я всегда ссорился с Веббами. Видите ли, у Вебба невероятные способности к усвоению информации. Поступая в Оксфорд, он бы наверняка нашел какой-нибудь изъян в уставе и доказал свою правоту экзаменаторам. В Оксфорде он не учился, но быть правым хотел всегда. Когда мы только познакомились, мне пришлось преодолеть огромное количество бесполезных знаний. Веббу пришлось забыть то, чему его учили. Я всегда рассказываю одну и ту же историю на эту тему. Будучи ребенком, я спросил отца: “Кто такие унитарии522?”. Он задумался, а потом ответил: “Унитарии верят, что после распятия Христос сошел с креста и убежал по ту сторону холма”. Годы спустя, когда мне было лет тридцать, я гостил у Тревельяна523 в Уэлкомбе; зашел разговор об унитариях, и тут меня осенило, что это не может быть правдой, хотя я много лет представлял себе Христа, бегущего вниз по холму. Вебб был бы гораздо эффективнее, будь в нем хоть капля артистизма. Но нет. И Беатрису это приводит в отчаяние. Вот почему он плохой оратор. Люди думают, будто у меня от природы ораторские способности. Нет, мой стиль самый что ни на есть искусственный, выработанный. Я много ездил в поездах и тренировался выделять гласные. К тому же все забывают, что я ирландец, а скорость мышления у нас выше, чем у англичан. Нет, я не собираю факты и ничего не читаю, когда пишу историю. Я представляю себе, на что способны люди, приписываю людям поступки, а потом просто подбираю подходящие факты – они всегда находятся. Огромное удовольствие от радио заключается для меня в том, что я могу сидеть дома и сам дирижировать “Мейстерзингерам524”. Сижу с партитурой, дирижирую и прихожу в ярость, когда со мной не совпадают. Сразу видно, как часто певцы ошибаются, вступая слишком рано или слишком поздно. Бичем (тут он спел фрагмент «Волшебной флейты»525) вообще превратил эту медленную торжественную композицию в матросский танец. Я аж подскочил» (тут он упал на колени и в ярости сжал кулаки526 – ему вообще не сидится спокойно: то кулаки сожмет, то мечется туда-сюда; в конце вечера он, по словам Л., понесся к выходу так, будто ему 22, а не 74 года). Какая жизнь, сколько энергии! Какой натянутый нерв! Возможно, в этом и заключается гениальность Шоу. Невероятная живость! И почему я не читаю его ради удовольствия?! Лицо у Бернарда багровое, нос бугристый, глаза цвета морской волны, как у моряка или какаду. Он почти не замечает никого и ничего вокруг. За обедом Шоу, не останавливаясь, рассказывал истории о судьбах пьес Мейнарду, который раза три-четыре отходил к телефону поговорить с коллегами из «Savoy». В понедельник открывается сезон балета, и он не уверен, ждет их успех или провал. Люди больше не покупают билеты заранее. По его словам, раньше они бронировали места за шесть недель527.

Я пропустила страницу, так что вставлю сюда слова Мейнарда, адресованные миссис Шоу: «У нас все так плохо, что хуже и представить нельзя. Никогда не было так плохо. Возможно, мы переступим черту, но, поскольку такого никогда не было, время покажет. Хочу лишь сказать, что мы должны действовать», – это было произнесено тихим тоном врача, сообщающего, что в соседней комнате умирает человек, но не желающего беспокоить компанию. Слова касались состояния Европы и были произнесены за обедом, – очень интересно.

4 июня, суббота.

Вчера вечером мы остановили машину у Гайд-парка, и я наблюдала за бедняками, роллс-ройсами и другими розовыми и желтыми, очень мощными автомобилями, застрявшими в парке, словно гигантские жуки с роскошными мужчинами и женщинами, откинувшимися на спинки кресел и направлявшимися на какую-нибудь вечеринку. Автомобиль марки «Rolls-Royce» предполагает доход как минимум £5000 в год. Еще были няни с детьми в колясках; бродяги и гуляки. Лилово-серо-зеленые деревья, окрашенные в ярко-розовые и желтые тона; боярышник и бобовник528, приглушенные, словно находившиеся под водой в тот пасмурный, дождливый, грозовой желтоватый вечер. Мы доехали через Вест-Энд – еще большие пробки, – порой по обочине.

Это написано не столько ради исторических фактов, сколько для того, чтобы избавиться от мыслей о мемуарах мадам Болотиной529. До сих пор чувствую их вкус во рту. Странно, что плохая литература так популярна, и еще более странно, что эта эмоциональная, невероятно плохо написанная книжонка дорога автору, как ребенок, раз писательница доставила ее лично; она посвящена бурной и суровой русской жизни, но по качеству слабее даже мемуаров миссис Бартоломью530.

6 июня, понедельник.

Вчера вечером, в воскресенье, ужинали у Клайва. Только что вернулись из Уилтшира. Жарко. Хорошее настроение. Несса разогревает ужин. К. ссорится с Лотти – слишком много блюд – слишком много суеты – ее фигурно сложенные салфетки – болтовня; сплетни; балет; нападки на «Принца-консорта» Болито531; Квентин считает Наполеона532 привлекательным; Клайв уверяет его, что он ошибается; история о влюбленности Мериме533 в императрицу-мать [?]; зашел разговор о Томми и Рэймонде.

– Рэймонду нужен древовидный куст, – говорит Дункан.

– Томми оценил бы, а Рэймонд – нет, – отвечает Несса.

– Томми – крикливый гусь и обретет счастье с прекрасной молодой женой, – говорю я.

Несса смеется; они отвечают, что в этом-то и вся проблема – он не счастлив.

– Что может быть хуже этой пытки?! – восклицает Клайв и говорит, что согласился бы попробовать пожить с ней на Лэмбс-Кондуит-стрит534, чтобы было потом что вспомнить (он всегда такой романтик в вопросах любви).

– Он падает духом, – говорит Несса. – Ангус535 больше не любит его, как и Барбара [Багеналь].

– Рэймонд может превратить свою жизнь в роман, – говорю я, – а Томми, завсегдатай пабов, не может.

– О нет, он может, – отвечает Несса.

– Рэймонд – завсегдатай гостиных, – раздраженно отвечает Д. (он был рассержен сплетнями о Кассисе).

Идем спать. Один из них говорит: «Я обедал с миссис…, и у нее есть милейший щенок семи недель от роду».

13 июня, понедельник.

Вернулись после отличных выходных в Родмелле: никаких разговоров, мгновенное глубокое и безопасное погружение в чтение книг; потом сон, кристально-чистый, под шепот майского дерева, напоминающий своим шуршанием плеск волн, с зелеными дорожками в саду и изумрудными холмами; потом пробуждение в жаркий тихий день; ни одного постороннего человека, никаких помех; только мы; долгие часы. В честь этого события я купила маленький письменный стол, а Л. – пчелиный улей; еще мы ездили в Лэй [?], и я всеми силами старалась не замечать этих серых сараев. Пчелы роились. Сидя после обеда, мы слышали их снаружи, а в воскресенье они роились коричнево-черным пятном у надгробия миссис Томсетт. Мы сновали между могил в высокой траве, а Перси облачился в длинный макинтош и шляпу с сеткой. Пчелы летают со свистом, будто стрелы Амура, страстные, сексуальные; сплетают в воздухе узоры, перекручиваются; воздух полон вибрации, красоты этого жгучего стреловидного желания и скорости; я до сих пор считаю трепещущий пчелиный рой самым сексуальным и чувственным символом. Домой сквозь узкие туннели, пещеры зелени в саду с розовыми и желтыми будто бы стеклянными цветами – рододендронами. К Нессе. Адриан сказал Карин, что хочет расстаться, но она возражает. По его словам, осенью они разъедутся.

На прошлой неделе было ужасно много людей, целая толпа, включая Дорис [Чепмен] и Адриан; она похожа на хищную рыбу – круглая ротовая щель на бледной плоти; уродливое платье в полоску, – хотя Несса считает ее милой. Не знаю, как она вообще может кому-то нравиться. Позвонила Вита – они с Гарольдом придут сегодня на ужин, – потом Этель; я предвкушаю свой двухнедельный отдых.

18 июня, суббота.

Звонит Адриан и спрашивает: «Не подскажете, где можно снять две комнаты? Мы в муках делим вещи». Он уходит, а Карин остается, или наоборот, – я не поняла. Джон теперь будет консультантом, его условия пересмотрены; мисс Скотт-Джонсон536 станет постоянным менеджером; мне придется больше участвовать и помогать Джону, а не сидеть здесь «с красным крестиком на двери, не позволяющим ему входить». Я советую ему быть более сговорчивым и менее привередливым. Он жаждет влияния и власти, чтобы публиковать книги друзей; хочет выпускать журнал, но нет денег; перебивается от получки до получки; вынужден экономить; живет с Пегги537 в Пимлико538. Не слишком ли я отстраняюсь – отчасти для того, чтобы не чесать языком, отчасти чтобы заниматься своим делом? Быть более отзывчивой не помешало бы, но уж слишком много людей надо увидеть и слишком много дел переделать, и все же я люблю пробовать новые подходы. Он говорит, что Л. «такой глубокий, вечно все планирует и никогда сразу не объясняет, что у него на уме, поэтому я не знаю, как себя вести». Мы, смею предположить, обсуждали все это в сумме часов десять. Этель контролировала себя больше обычного. Головные боли не дают покоя. Ох, а еще я, господи боже, доделываю «Обыкновенного читателя»; закончила последнюю статью и надеюсь завтра отправить ее в печать. Критика Дезмонда скорее поднимает мне самооценку – задеть она точно не может. Он человек слова. Респектабельный, резкий, проницательный, точный539.

Частный показ Нессы и Дункана. От Тэтлока540 пахло выпивкой. Грациозные люди искусства. «Agnew’s»541. Миссис Грант542. Миссис Рендел543. Хождение от картины к картине; встретила Этель, всю в синем, и Квентина; она рассказывала нам в «Stewarts’s»544, как мисс Лидделл [?], в стельку пьяная, грохнулась с лестницы в Мальборо-хаусе.

24 июня, пятница.

Вот-вот поедем в Монкс-хаус на две недели. Вчера вечером ужинала у Хатчинсонов, сидела между Дезмондом и лордом Балниэлем545. Лорд546 и леди Дервент547 тоже были там; лорд Дэвид отсутствовал только из-за растяжения лодыжки, а лорд Чичестер548 позвонил по телефону. «Какая удача для Леонарда, – сказал Джек, – все эти лорды». Два лакея. Леди Балниэль549 – простая, жесткая, прямолинейная, уверенная в себе, молодая аристократка с детьми. Дезмонд приехал из Кембриджа, от Эбботта [Рэймонда, друга]. Д. очень весел, хотя, как по мне, его книга просто ужасна. Почему же он так весел? Посредственный, исполненный под шампанское разговор о… Ох, я сказала лорду Б. какую-то чушь о картинах, а он ответил, что моя литература (я теперь очень известна) более реальна, чем его политика. «Я езжу по родным местам моей жены и по Ланкаширу; встречаю самых странных людей, очень милых, и мы общаемся; мне предстоит выступать на базаре с речью о христианском отношении к проблеме безработицы, что бы это ни значило. Вот почему у меня нет времени на картины. Мы с Дэвидом Сесилом всегда любили живопись, даже когда учились в Итоне». Леди Д. – страстная и глупая румынка. Джек ведет светскую беседу с леди Б. Мэри рассказывает Б. о «Sadler’s Wells»550 и [Сэмюэле] Курто. Б. курит сигарету. Д. рассказывает, каково быть больным. Потом пошли в зоопарк551; туман; белые медведи вытянулись как Эль Греко552; вонючее мясо; медведь откусил мальчику руку; медведи нырнули; всплеск; красные и желтые фонари; музыка вдалеке; морские львы, несущиеся как торпеды, взбирающиеся на скалы, словно одетые в шелковые халаты; слепой медведь; один опухший белый глаз; птицы, летающие под мертвенно-бледной зеленью; львята как щенки; Мэри дает мужчине чаевые; заигрывает; вернулась домой с Дезмондом, который пробыл у нас до часу.

28 июня, вторник.

Только что «закончила де Квинси». Таким образом, я пытаюсь следовать плану и закончить второй том «Обыкновенного читателя» в последний день июня, который, увы, приходится на четверг. Прошлое лето я потратила на «Волны». Теперешняя книга безоговорочно (каково происхождение этого слова?) легче. На улице изнуряющая духота, жара. Королевский, императорский – вот слова, которые я бормочу на Тависток-сквер. Вчера было ужасно жарко, когда приехал князь Мирский553 со своей сомнительной болтливой русской дамой – я хочу сказать, что она очень темпераментна; у нее размашистые славянские жесты. Мирский был остер на язык, открывал рот и выдавал едкие комментарии; кривые желтые зубы; морщит лоб; уныние и страдание отпечатаны на его лице. Он провел 12 лет в Англии, живя в пансионах, а теперь возвращается в Россию «навсегда». Глядя, как оживляются и тускнеют его глаза, я подумала: «Скоро тебя пристрелят». Здесь он чувствует себя взаперти – таковы последствия войны, – но наше чаепитие это не испортило.

Приехала Вита, потом Аликс; обе «избавились» от своих книг (у Виты, говорят, плохая) и очень обрадовались554. Сегодня Вита едет на запад одна на 4 дня. Какой-то американец предложил ей £250 за 2000 слов и готов предложить мне то же самое555. Я сомневаюсь. Аликс похожа на краснокожую индианку; она такая ширококостная, с морщинами и загаром, будто индианка. Сегодня вечером я, к моей немалой тревоге, открываю дверь в совершенно новый мир и ужинаю с Кэтрин Фурс556. А вот и Морган пришел на обед. Мне пора.

29 июня, среда.

Комната была просто роскошной, к ней вела широкая лестница; просторный холл. Я пришла рано. «Какой великолепный кабинет!» – сказала я, пытаясь скрыть свою нервозность, этой старой труженице в облегающем платье и старых чулках. У нее всклокоченные волосы, огрубевшее, осунувшееся, морщинистое лицо глубоко несчастной женщины. В том освещении она почему-то показалась мне особенно некрасивой. Куда подевалась красавица Кэтрин с летящей походкой, упругими румяными щеками, решительная, властная, контролировавшая себя даже в пучинах своего несчастья? Боже, как нас травмирует жизнь! Она меняет лихую юность и красоту на этот почти невыносимый страдальческий, скорбный, пустой взгляд – взгляд бедной женщины. Украдкой приглядываясь к ней с разных ракурсов, я смогла, по мере того как шел вечер и смеркалось, собрать воедино хоть что-то прекрасное: ее глаза, маленькие, но проницательные, и жесты, свободные и смелые, хотя сильно скованные обнаженностью рук и уродливым черно-синим платьем в обтяжку. Прекрасно то, что она ничего не скрывает; не осталось в ней ни капли стеснения, кротости и сентиментальности. Какое же бледное лицо! И все же за своим столом, своим и Фоллетт557, она командовала с прежним мастерством, но неохотно, словно ничто ей не доставляет удовольствия. Она ни на минуту не расслаблялась. Весь вечер с ее лица не сходило страдальческое выражение. Ожесточить, притупить, огрубить – вот самое страшное, что может сделать с нами возраст, а ведь Кэтрин, кажется, лишь на 8 лет меня старше. Это все из-за смерти Чарльза558? Или из-за чего-то еще? Разговоры лились и брызгали. Сухой педантичный старый брюзга по имени Кэбот559, профессор Гарварда, и его невзрачная жена560, а еще многословная и рассеянная Мэри Фоллетт – вот такой был расклад, и мы сидели, пока смеркалось и холодало, все очень пожилые и уродливые. Может, я расстроилась из-за Кэтрин и боюсь, что выгляжу так же? Возможно. Потом вошел Леонард, в сером костюме и синем галстуке, загорелый, и я почувствовала, что мы все еще бодры и молоды. На прощание я поцеловала старушку Кэтрин. Да, когда мы виделись в последний раз, она ехала на двуколке; был холодный день, и Кэтрин направлялась в доки посмотреть на сокровища [?].

3 июля, воскресенье.

Всякий раз, когда я прикусываю кончик ручки, мои губы покрываются чернилами. А сейчас мне нечем наполнить свою чернильницу, и уже десять минут первого; я только-только закончила с Харди561 и обещаю себе, что «Обыкновенный читатель» будет готов к среде. Сегодня воскресенье. Вчера вечером, около десяти, над нами пролетел цепеллин562, оставив за собой белую полосу вроде хвоста. Хоть какое-то утешение, раз я не пошла на закрытие балетного сезона [Камарго].

Я убралась на столе, за которым в мое отсутствие будет сидеть Джон [Леманн]. Теперь мне надо заняться Кристиной Россетти563. Боже мой, как я устала от своей писанины.

6 июля, среда.

Сегодня среда, и «Обыкновенный читатель», признаюсь, еще не готов. Дело в том, что мне пришлось полностью переписать последнюю статью, а ведь я считала ее очень хорошей. Не пройдет и нескольких лет, как я соберу еще одну пачку статей. Очень много людей, с которыми надо встретиться, и вечеринок – провести. В воскресенье были Бюсси: он отстраненно-ироничный француз; она564 напряжена, обеспокоена, скорее невыразительна; денежные проблемы; инвестиции в военные облигации сгорели; их оставшийся доход составляет всего £80. «Но мы все равно поедем в Испанию в сентябре», – сказал Симон. Отправились к Анжелике; проезжали мимо похорон в Эппинг-Форест565; после обеда в поле Несса сидела и шила себе платье для балетной вечеринки; Квентин и Анжелика бродили по округе; Л. сочинял статью и разговаривал со стариком у живой изгороди. В воскресенье вечером приехал Адриан, словоохотливый и жизнерадостный, говорил о науке; потом [4 июля] мы обедали у Джеймса: Аликс красная будто индианка; хладнокровный Джеймс пытался выжать из себя хоть какие-то эмоции. Я старая подруга, причем подруга Литтона. Джеймс спрашивал, хотим ли мы забрать себе какие-нибудь книги? Кэррингтон солгала ему в ночь перед смертью Литтона, сказав, что не покончит с собой, а позже ее нашли в машине без сознания. Я спросила, насколько регулярно выходят его книги. «Просто сорняк», – сказал он об Эдди на манер Литтона.

Это были очень жаркие и насыщенные дни; завтра выходят книги: Пломер, мое письмо и письмо Хью566.

8 июля, пятница.

Ну вот, я упала в обморок в «Ivy» [ресторан], и Клайву пришлось выносить меня наружу. Любопытное ощущение. Чувствую, как накатывает; сижу неподвижно и теряю сознание; потом открываю глаза, а рядом со мной Клайв и женщина с солью567. Странное высвобождение эмоций в такси с Клайвом; абсолютное наслаждение темнотой и постелью после тряски по пути домой, жары и криков Фрэнки; все смешалось и исчезло.

Пишу это ясным утром, пока Л. инструктирует мисс К.568, как расставлять книги; не могу редактировать статьи. «Куда ни глянь – все плохо… “Северной саге569” здесь точно не место, возможно, ее лучше перенести в другую комнату… (Джон заболел; вчера был день печати; Гарольд несет чушь, хотя я надеялась на серьезную критику570. Почему я продолжаю надеяться?) Идем дальше – вот три экземпляра книги “У природы нет мелодии571”, которая вообще не продается…».

О боже, у меня есть 20 минут, но я больше не могу заниматься корректурой. С каким же удовольствием я нырну в художественную прозу и свободу, когда все это закончится! Тут же пришел какой-то американец и предложил мне писать статьи за большие деньги. Я вчера вечером (говорю шепотом) послала Нессе чек на £100, а Леонард дал матери и Филиппу572 по £50. Полагаю, £100 – сейчас самая надежная вещь в жизни Нессы, и они, надеюсь, избавят ее от всяких хлопот; Клайв говорит, что им надо сократить расходы на £600 в год. Роджеру завтра предстоит операция, говорят, неопасная. Уставший до смерти Адриан чуть было не упал в обморок на улице, но все равно зашел к Нессе, попросил воды и скоротал у нее вечер из-за капризов своей Дорис [Чепмен]. Фрэнсис как в воду глядел, назвав ее девушкой сомнительной репутации; как по мне, она похожа на треску. Мы едем в Монкс-хаус, а там блохи, тараканы и, говорят, мыши.

11 июля, понедельник.

Беру новую ручку и начинаю с чистого листа; хочу зафиксировать неоспоримый факт, что я перевязала зеленой резинкой рукопись книги «Обыкновенный читатель. Серия 2», и вот она лежит перед мной, готовая к печати, а на часах без десяти минут час. Есть лишь ощущение тяжести проделанной работы, но не славы. Рискну заявить, что это довольно приятная для чтения книга, но все же вряд ли я напишу еще одну такую. Надо найти более быстрый способ формирования сборников из статей. К счастью, делать это придется не сейчас. Теперь я возьму отпуск. Но что же я буду писать потом? Надо сесть и подумать.

13 июля, среда.

Мне снился многообещающий роман. Возможно, так и надо сочинять [во сне]. Сегодня чертовски жаркий день, а Клайва попросили отвезти Мэри Бейкер в «Claridge’s» [отель].

– О, не сочтите меня легкомысленным… Кстати, позволь узнать, кто приезжал на ужин…

– Какая-то юная леди, а еще Морган, и Л. понравилось.

Кажется, это был последний наш званый ужин573.

Я уже по привычке размышляю о том, как поднять себе настроение, и начну с прогулки в одиночестве по Риджентс-парку сегодня днем. Зачем, спрашивается, делать то, чего не хочется, – например, покупать шляпу или читать книгу? Старик Джозеф Райт574 и Лиззи575 – вот кого я действительно уважаю. В любом случае я надеюсь, что второй том придет сегодня утром. Райт – составитель словаря диалектов, живший ребенком в работном доме, поскольку его мать работала поденщицей. Он женился на мисс Лиззи, дочери священника. И я только что с уважением прочла их любовную переписку. Он говорил: «Всегда угождай себе, тогда хотя бы один из нас будет счастлив». А она говорила: «Скрепляй детали в одно целое и соблюдай пропорции», – размышляя о браке с Джо. Странно, как редко встречаются люди, которые говорят то, что могли бы сказать мы сами. Их отношение к жизни во многом совпадает с нашим собственным. Джо – плотный крепкий мужчина. «В некоторых отношениях я неповторим», – говорил он. «Мы должны оставить потомкам хоть что-то о Джо и Лиззи». Он привез свою старую работящую мать в Оксфорд; она считала, что из Всех Душ576 получится неплохое сообщество. У нее была тяжелая рука, и она била мальчишек. Он пишет об учебе. Иногда мне самой хочется иметь образование. Изучать звуки и диалекты. Но какой в этом толк? Я хочу сказать, что с таким разумом, как у него, можно было бы создать нечто прекрасное. Да, и ведь есть еще достижения науки, которые останутся в истории навсегда. Сейчас все знают о диалектах, и это благодаря его словарю. Он – грубый и крепкий вариант Сидни Вебба и Уолтера Лифа577; носатый, волосатый, но более юморной и напористый, чем они. Мог работать всю ночь, помыться и просидеть за работой еще целый день. Мисс Вайс578, наставница Тови579, свела их вместе, заставив Лиззи бросить ухаживать за цветами в доме священника и уехать в Оксфорд. Она женщина с характером. Не приняла предложение Джо о работе, ибо он заставлял ее чувствовать себя медведицей на цепи. Но замуж за него вышла. В 1896 году они заблудились в лесу возле деревни Вирджиния-Уотер [Суррей]; сидели целый час и вели мучительные разговоры, после чего она приняла его предложение; встретили пекаря, сели в его телегу и вернулись к мисс Вайс. Захватывающая история. Джо все знал о слугах. Он сам научился читать в 14 лет и у себя в спальне учил грамоте мальчишек, работавших на мельнице, за 2 пенса в неделю; судя по всему, он был угрюмым, но очень чувствительным человеком. Доказательством того, что я хотела бы увидеться с Джо и Лиззи, является мое желание написать ей прямо сейчас. Представляю ее прекрасное лицо с большими яркими глазами. Интересно, что же будет во втором томе?

14 июля, четверг.

«Невосприимчивость», – сказала я себе полчаса назад, откинувшись в кресле. Вот в каком состоянии я нахожусь (или находилась). Это святое спокойное приятное безупречное чувство – быть невосприимчивой к ударам, потрясениям, страданиям; быть вне зоны поражения; иметь достаточно средств и возможностей для существования, чтобы не прибегать к лести и не эксплуатировать успех; не принимать приглашений; не обращать внимания на похвалу других людей; чувствовать, что мне вполне достаточно сидеть и дышать в одиночестве за своей ширмой; быть сильной, удовлетворенной; позволить Нессе и Дункану уехать в Париж и не завидовать; чувствовать, что никому до меня нет дела, что я добилась определенных вещей и теперь могу успокоиться; быть хозяйкой своего времени; ощущать невосприимчивость ко всем высказываниям обо мне и претензиям в мой адрес; радоваться обеду наедине с Леонардом; иметь свободное время в середине дня; читать письма Кольриджа580. Невосприимчивость – это возвышенное состояние, которого я бы могла достигать гораздо чаще, чем сейчас.

16 июля, суббота.

Стелла Бенсон581 вчера вечером – все такая же тихая, сдержанная, бледная, напряженная, как обычно, и такая же глухая; с пристальным честным взглядом; она сказала, что была на многих вечеринках. «Я обычно просто молчу. Чувствую, что никто из этих людей не имеет значения. Они говорят, как им понравилась моя книга… Меня наградили медалью. Пожилой джентльмен не смог вспомнить, за что именно. Просто приколол ее к лацкану. Обе мои собаки умерли. Мне нравилось, как одна из них прыгала, но это был лишь симптом болезни Стэннарда [?]. В августе я возвращаюсь на Линлон (или как-то так), грязевой остров [?]. Ненавижу Гонконг. Там играют в игры. В резиденции губернатора выдают список игр, и нужно поставить галочку напротив той, в которую играешь. Но можно и не участвовать. Именно так мы с Джеймсом582 и поступили, поэтому и сидели вместе без дела». У нее манера говорить очень тихим, но настойчивым голосом; потом она откашлялась и продолжила – мягко, но терпеливо и настойчиво. Она вся поблекла, даже ее голубые глаза бесцветны. В то же время она практична, реалистична; говорила, разумеется, о «Пирни» [Нэнси Р. Пирн] – с неприязнью – и о зарабатывании на жизнь рассказами, и о «Harpers»583, и о много чем еще; говорила по делу, как женщина из рабочего класса. Потом улыбнулась своей очаровательной уверенной улыбкой. В гостиной стемнело, и она сидела, откинувшись на спинку кресла, и, не переставая, рассказывала нам очень тихим тоном о работорговле в Гонконге; о Джеймсе и его маленьком китайском эсминце, на котором служат бывшие английские офицеры; о том, как они преследуют парусные суда, которым ни за что не скрыться от погони; они выбрасывают тюки с хлопком и фланелью, и те не тонут; Джеймс поднимается на борт и обнаруживает, что палуба завалена опиумом, героином; мужчина кричит: «Эта маленькая посылка для моего отца. Отдайте». Тогда все остальные мужчины говорят, что цемент и прочее – это подарки тетушкам. Постоянно происходят столкновения. Китайские самолеты пролетают очень низко. Стрельба из револьверов. Она сидит у себя на кухне. Все жители толпятся вокруг, считая, что англичане не представляют угрозы, предлагают купить яйца. Китайские генералы приходят пообедать и ставят винтовки по обе стороны от стульев; посылают на кухню солдат проверить, что еда не отравлена. Она много пишет. Сказала, что должна мчаться домой в своем маленьком «Morris Cowley»584 и написать 8 страниц ежемесячных заметок для «Time & Tide»585. «Зачем?» – спрашиваю я. За это хорошо платят. Она купила дом в Кенсингтоне. Вернется на два года с Джеймсом, который станет просто О’Горманом. Вся такая серьезная, усталая, целеустремленная. Она мне нравится, и я была рада подписать ее экземпляр «Волн».

18 июля, понедельник.

Клайв и Мэри [Бейкер] вчера вечером; она маленькая, румяная, невоспитанная; не светская женщина; невыразительная; милая; богатая; живущая не по средствам и духовно, и материально; обладающая определенным остроумием; рассказывающая свою небольшую историю. О плохих манерах Клайва и о том, как она чуть не вышла замуж за лорда Кармартенского; могла бы стоять за прилавком табачной лавки…; язвительная, влюбленная; Клайв склонился над портсигаром Мэри; принес ее пальто (черное, дорогое); все какое-то натянутое; терпеть ее неделями невозможно; никакого престижа и блеска; немного отталкивающая, нервная, восторженная истеричная собачонка, очень похожая на ту, которая носилась как бешеная вокруг пруда. На следующий день, отправляясь в магазин ковров, Несса говорит: «Да-да, но на ум приходит скорее скоростной катер!».

21 июля, четверг.

Ох, как же я устала… Иногда мне кажется, что люди не понимают, что они делают со мной, когда просят «встретиться»; как они держат меня под палящим солнцем и как я сохну и съеживаюсь; как я не сплю по ночам, мечтая об отдыхе, – это правда. И все же знаю, что на следующий день меня снова вытащат на свет божий. Мэри [Хатчинсон] вчера; Этель сегодня; Адриан и Джулия [Стрэйчи] завтра; с понедельника – Несса и Анжелика; Том и Элизабет Боуэн; Кэтрин [Фурс] и Фоллетт; ночью мне привиделось лицо Адриана, покончившего с собой, и это не отпускало. У меня болит голова и спина, и я истощена, никаких сил. Неважно. Буду отдыхать в прохладе Монкс-хауса.

Элис Ричи позвонила мне по поводу ужина и сказала: «Я хочу сказать одну вещь. Пожалуйста, не заходите так далеко в своей следующей книге». Она только что перечитала «Волны» и сказала, что это великолепно, но чувство одиночества невыносимы. Миссис Харди586 пишет, что после моей замечательной статьи о ее муже она часто жалела, что не попросила меня написать его биографию. Если бы я согласилась, она бы дала мне все материалы. Но как же я была горда собой, когда меня попросили написать статью для ЛПТ587!

А вот мое «Письмо к молодому поэту» осталось незамеченным.

22 июля, пятница.

Мне не нравится Этель, когда она проворачивает свой мощный трюк, вернее, любой трюк, – заявляет, что все кончено; обличает меня; отрицает свою любовь; закатывает сцену; величественна, отчаянна, мелодраматична; шатка и слаба – все сразу. Нет, мне это не нравится и к тому же нагоняет тоску. Цель старомодных эмоциональных сцен заключается в том, чтобы поставить человека в затруднительное положение, и я была бы не против, но вспомнила обо всех письмах, которые надо написать, и звонках, которые надо сделать, поэтому, когда Этель, спотыкаясь, спускалась по лестнице, я крикнула ей вслед: «Тебе нужны твои письма?»