Читать онлайн Песня для кита бесплатно

1

До прошлого лета я думала, что с китом на нашем пляже у меня общее только имя.

Я сидела с дедушкой на песке и разбирала найденные на пляже ракушки, кусочки плавника и дикие цветы с дюн. Ракушки и плавник предназначались для бабушки, а цветы для кита. Дедушка поинтересовался, как дела в школе, и я ответила – как всегда, что значило – не очень хорошо. Я проучилась здесь уже два года, но всё равно чувствовала себя новичком.

Дедушка похлопал по песку рядом с собой.

– Ты знаешь, что она скорее всего тоже была глухой? – спросил он на языке жестов.

Мне не требовалось уточнять, кого он имеет в виду. Самку кита похоронили здесь целых одиннадцать лет назад, и родители много раз рассказывали, как тогда всё было.

Я покачала головой. Нет, я этого не знала, и мне было непонятно, почему дедушка вдруг сменил тему. Может, просто не знал, что ещё можно сказать мне про школу.

Китиха выбросилась на берег в тот день, когда родилась я. Когда её заметили в прибрежных водах, на берегу собралась толпа: все следили, как приближается кит. Бабушка зашла в ледяную февральскую воду и попыталась оттолкнуть её на глубину, как будто и правда могла помешать сорокатонной махине двигаться в выбранном направлении. Это было просто опасно. Даже измученная и ослабевшая, китиха могла прихлопнуть её одним лёгким движением хвоста. Я не могла сказать, что стала бы делать на бабушкином месте – тоже полезла бы в воду или просто стояла и смотрела.

– Но она не была глухой от рождения, как мы с тобой, – продолжил дедушка. – Учёные потом обследовали её и сказали, что это случилось позже. Может, она оказалась вблизи от места взрыва нефтяного танкера или полигона, где испытывали бомбы.

Когда дедушка рассказывал историю, он жестикулировал, как поэт. Его руки повествовали мне о том, как кит движется в толще воды, и внезапно застывает, и ходит кругами, снова и снова, как будто пытаясь вернуть звуки. Может, потому она и выбросилась на берег, предпочтя его океанским глубинам, где ей полагалось находиться. Ивасёвые полосатики, или сейва́лы, вообще не заплывают в Мексиканский залив. Только она, только однажды.

– Но для неё это было не так, как для нас, – продолжал дедушка. – Киты не могут плыть, не прокладывая путь звуком. Океанские воды темны, они покрывают большую часть поверхности земного шара, и киты обитают в этом пространстве. Они ориентируются с помощью звука и разговаривают друг с другом на больших расстояниях.

Лишившись привычных звуков океана, китиха потерялась во внезапно онемевшем мире. На пляж прибыла группа спасателей, которые попытались ей помочь, и её назвали Айрис. А бабушка уговорила моих родителей дать мне такое же имя, раз я пришла в этот мир в тот же день, когда китиха из него ушла.

После того как морские биологи закончили свою работу, самку кита похоронили прямо тут же, на пляже – заодно с тайной её появления на берегу.

Мы жили здесь до того, как я закончила второй класс, когда наша семья переехала в Хьюстон – там у папы была новая работа. С тех пор мы приезжали на пляж пару раз летом. Хорошая новость состояла в том, что новый дом оказался ближе к дедушке с бабушкой. Я одна страдала глухотой в нашем семействе и теперь могла проводить больше времени с ними. Но всем нам не хватало нашего пляжа, а мне не хватало рядом таких же детей, как я. Хотя в моей старой школе было всего несколько глухих ребят, этого уже было довольно. Мы учились вместе и поддерживали друг друга.

– Вокруг нас, – показал дедушка, – целое море света, и всё, что нам надо, – найти то место, где ты почувствуешь себя дома. Иногда на это требуется время. Но ты с этим справишься. Ты найдёшь свой путь.

Жаль, что я сразу не спросила его, сколько времени на это потребуется.

2

Я пришла к выводу, что отправлять меня в кабинет директора – единственная радость в жизни мисс Конн. Но даже отдавая себе отчёт, что на мне лежит ответственность за её счастье, я попыталась пробраться в класс незамеченной. Я опоздала всего-то на минуту, причём по серьёзной причине.

Но не успела я сесть за парту, как мне указали на дверь.

Когда я вернулась в класс в сопровождении сурдопереводчика мистера Чарльза, мисс Конн обратилась к нему:

– Скажите Айрис, чтобы она пересела к Нине, и Нина будет ей помогать.

Она всегда говорила так, будто меня здесь нет. Мистеру Чарльзу надоело повторять, что нужно говорить прямо со мной, а он переведёт, а не начинать «Скажите Айрис…». Наконец он сдался и больше не напоминал об этом. До неё всё равно не дойдёт.

И я не нуждалась в чьей-то помощи, и уж тем более от Нины.

– Я сама себе помогу, – показала я.

Когда мистер Чарльз озвучил это для мисс Конн, физиономия у неё сделалась ещё более кислой, чем обычно, – хотя до сих пор я считала такое невозможным. Она не снизошла до дальнейших объяснений и просто выставила указующий перст в сторону Нининой парты.

Этот план был вполне в духе мисс Конн, считавшей Нину лучшей в классе, а Нина при этом думала, что владеет языком жестов. Она сунула нос в какую-то книжку в библиотеке и теперь мнила себя экспертом. Некоторые люди настолько уверены в себе, что всерьёз считают себя безупречными.

Пока я перебиралась из-за своей парты на её территорию, Нина что-то просигналила мне.

Я спросила у мистера Чарльза:

– Она назвала себя гигантской белкой?

Ему пришлось стиснуть губы и посмотреть в сторону, прежде чем он смог ответить:

– По-моему, она имела в виду «хороший партнёр».

Я и сама поняла, но смешить мистера Чарльза было моим любимым занятием.

Я перегнулась через ряд и заглянула в книгу Клариссы Голд. Мистер Чарльз перевёл мой вопрос, когда я поинтересовалась у Клариссы, что они изучают. Нина попыталась влезть со своим неуклюжим языком жестов. И когда я не обратила на неё внимания, буквально притиснулась к моему лицу. Словно я её не видела. Однако я не сводила глаз с мистера Чарльза – он знал, что делает. Нина продолжала размахивать у меня под носом руками, как будто передо мной кружили надоедливые насекомые, от которых мне не терпелось отделаться, и я не без удовольствия шлёпнула её по запястью, показав «Стоп!». Мистер Чарльз вмешался и добавил, что это может отвлекать, когда двое пытаются объясняться жестами одновременно. Обычно он старался не встревать, потому что хотел, чтобы я сама научилась справляться, но, видимо, Нина достала и его тоже.

Не прошло и пяти минут, как мисс Конн спросила у Нины:

– Тебе удаётся помогать Айрис?

– Да, по-моему, она уже понимает, – заявила Нина.

Понимает. Я старательно уткнулась носом в тетрадку, чтобы не превратиться в персонажа комикса, у которого из ушей валит дым. Торопливо записав последний ответ, я шумно захлопнула тетрадь и показала «Готово».

Я хотела достать мобильник, чтобы прочесть новости в интернет-журнале «Антиква Радио Мэгэзин», загруженного сегодня утром. Если разложить на парте раскрытую книгу, то, наверное, можно будет читать с экрана, спрятав телефон на коленях. Но не успела я сунуть руку в сумку, как мисс Конн что-то сказала мне и показала на свой рот. Она постоянно так делала, как будто это каким-то чудом позволило бы мне её понять. Однажды за ужином я сказала родителям:

– Эй, а я больше не глухая. Мисс Конн показывает на свои губы, когда разговаривает со мной, и я всё понимаю. Удивительно, как вы до этого не додумались.

Когда я только пришла в эту школу, она попыталась удержать руки мистера Чарльза, чтобы я старалась читать по её губам. Я не поняла, что ответил ей мистер Чарльз, но она отдёрнулась так, словно прикоснулась к раскалённому утюгу, и больше не пыталась его останавливать.

Мы просто не обращали внимания на её попытки, и мистер Чарльз продолжил переводить, что говорит мисс Конн: я должна снова написать сочинение по выбранному мной стихотворению. Это было глупо. Я выбрала хороший стих и написала хорошее сочинение.

Когда мисс Конн вернулась с моей тетрадкой, у неё был такой вид, будто она разжевала кислую сливу. Вообще-то ничего необычного, только в следующую секунду к этому прибавилась ещё и брезгливая гримаса, как от ужасной вони.

Мисс Конн протянула мне тетрадь, и первое, что бросилось в глаза, были красные чернила. Через всю страницу шла алая надпись:

«Это не стихи!»

И это было неправдой. Я взяла эти стихи из игры для запоминания языка жестов, которую разучивал со мной дедушка: один начинал рассказ, а другой продолжал, по одному жесту за ход. Задача состояла в том, чтобы наши руки держали одну и ту же форму на протяжении всей истории. Например, если мы начинали со сжатого кулака, то и остальная часть истории тоже должна была показывать кулак. И так мы делали шаг за шагом до тех пор, пока могли придумать что-то ещё, не нарушая правила формы руки.

Моя любимая история начиналась с дерева с густой кроной. Листок ветром оторвало от ветки, он упал в реку, проплыл по течению и прибился к берегу. В конце концов его подобрала птица, чтобы построить на дереве гнездо. Мы рассказывали эту историю, всё время держа руки открытыми, как римская буква «V».

На бумаге это выглядело по-другому. Бумага плоская, и я не могла воспользоваться пространством вверху и внизу, чтобы передать всё точно. И в английском языке слова имеют не такую форму, как в языке жестов. Но вот как я это записала:

Все строчки были перечёркнуты жирной красной линией. Я достала из пенала свою красную ручку, не спуская глаз с мисс Конн. И под её надписью «Это не стихи!» так же жирно написала: «А я считаю, что это стихи».

Когда дедушка умер, я всё время гадала, видит ли он меня, может ли каким-то чудом оказаться рядом. Но в эти минуты я особенно страстно желала, чтобы он был где угодно, только не рядом со мной. Я не хотела, чтобы он видел, что мисс Конн сделала с нашей историей. Сделала с нами.

Все уставились на меня, раскрыв рты, пока я медленно комкала в руках бумагу. Нина, как всегда, прижала палец к губам, как будто это была её обязанность – напоминать мне, что предметы издают звуки, а шуметь не положено. Но я не швырнула бумажный ком ей в лицо. Я бросила его в другой конец класса, где он угодил в корзину для мусора вместе с деревом, и листьями, и рекой, и птицей в гнезде – раскромсанными на куски алой надписью.

3

Несмотря на то что электроника считается наукой для мужчин, занятия в научном классе, где я не ловила ворон на небе, нравились мне больше всего. Обычно я всегда была внимательна, потому что любила науку и нашу учительницу, Софию Аламиллу. Мне нравилось даже то, какими плавными жестами слетает с моих пальцев её имя.

Мисс Аламилла написала на доске буквы: Гц.

– Помните, что это значит? – спросила она.

Поднялось совсем немного рук, и мисс Аламилла вызвала меня. Я показала по буквам г-е-р-ц, и мистер Чарльз перевёл для неё и для класса:

– Герц.

– Правильно, – кивнула мисс Аламилла. – И что это значит?

– Частота звука.

Мне стало интересно, почему мисс Аламилла вспомнила про частоту. Мы ещё два месяца назад сдали по ней зачёт.

– Я обнаружила кое-что, прямо относящееся к нашей сегодняшней теме, – сказала учительница, как будто услышала мои мысли. – Это про некоторые виды китов, и вы скоро сами поймёте, почему так важна частота их песен.

Мисс Аламилла нажала несколько клавиш на своей компьютерной клавиатуре, и в её очках отразилось запущенное на экране видео. Большой экран над её кафедрой засветился синим, с надписью в углу «нет сигнала».

Я сразу пошла к столу мисс Аламиллы, хотя она даже не успела показать мне «Помоги, пожалуйста». Снова запустив видео, я дала компьютеру команду передать сигнал на экран и нажала СС в нижнем углу, чтобы включить титры.

Пошло изображение: кит плывёт по океану. Благодаря титрам я могла читать слова с экрана, а не с рук мистера Чарльза. Серо-голубая туша кита заполнила весь экран, мощный хвост ходил вверх-вниз.

Комментатор рассказывал о ките по имени Синий-55, который путешествовал в одиночестве, а не со своими сородичами. Учёные давно следили за ним, и он всегда был одиночкой: ни друзей, ни семьи, чтобы плыть вместе или поговорить. Это был так называемый усатый кит, он питался планктоном и мелкой рыбёшкой, не терзая зубами кальмаров и тюленей, как касатки. Но он был смешанных кровей. Его мать была голубым китом, а отец – финвалом.

– Главная проблема, – продолжал комментатор, – в уникальном голосе Синего-55. Большинство китов общается на частоте примерно 35 Гц, тогда как этот одиночка поёт на частоте 55 Гц.

И всего двадцать герц создавали огромную разницу. Этот кит говорил на языке, понятном лишь ему одному.

– Более того, сама его песня была неповторима: даже если бы другой кит сумел его услышать, он не понял бы смысла посланий. Видимо, Синий-55 не мог общаться даже со своими родителями.

У меня всё сжалось внутри. Я тут же захотела, чтобы на экране рядом с Синим-55 проплыл другой кит. Чтобы он хотя бы посмотрел на него.

– Необычные сигналы Синего-55 были впервые зафиксированы военными в конце 1980-х годов. Морские биологи установили источник звука и причину странного одиночества этого кита в океане.

Я сама ничего не замечала, пока буквы на экране не расплылись: у меня из глаз текли слёзы. Мистер Чарльз протянул мне свой платок. Наверное, я всхлипывала или что-то в этом роде.

– Аллергия, – показала я, не отрываясь от экрана.

Комментатор ещё рассказал, что исследователи морской фауны год назад попытались прикрепить Синему-55 электронный чип, чтобы отследить его перемещения в океане, также оказавшиеся беспорядочными, непохожими на передвижения остальных китов. Они взяли на анализ образец его кожи. Так им удалось выяснить, что его родители происходят от разных видов. Но не успели они прикрепить чип, как кит ушёл на глубину. Он больше двадцати минут не поднимался на поверхность, чтобы сделать вдох. Без чипа единственным способом выследить его были сигналы с глубоководных микрофонов, фиксировавших необычное пение.

Я не помнила, как поднялась с места, но когда видео закончилось и мисс Аламилла начала говорить, мне пришлось следить за мистером Чарльзом. Все смотрели, как я вернулась за свою парту. Моя тетрадь упала на пол – наверное, я столкнула её, когда вставала. Я оставила её лежать на полу.

– Представляете? – спросила мисс Аламилла. – Скитаться в океане столько лет, никогда ни с кем не общаясь?

– Да.

Она что-то добавила про частоту звуков, но я уже не обращала внимания. Мистер Чарльз рукой показывал, как движется плывущий кит. Мисс Аламилла продолжала рассказывать про Синего-55. А я смотрела сквозь мистера Чарльза, как будто всё ещё видела кита на экране.

У него не было ни друзей, ни семьи, никого, с кем он мог бы поговорить на одном языке. Но он продолжал петь. Он звал и звал, и никто его не слышал.

4

Он не всегда плавал в одиночестве. Давным-давно, когда в океане не было звуков громче, чем пение китов, он был членом стада.

Те первые киты пытались с ним говорить. Они каждый день меняли свои песни, пытаясь подстроиться под него.

Он отвечал на их зов, но ни одна из его песен ничего для них не значила. Они считали, что он ничего не понимает.

Они говорили друг с другом помимо него, через него, сквозь него. Как будто он был коралловым рифом или лесом из водорослей, через который проплывало стадо. Однако он слышал их всех до одного.

Он понимал их отчаяние, их неспособность его понять, даже когда они жаловались друг другу, что он никогда не сможет стать членом стада, не сможет предупредить их, что близко хищники или что воды пахнут обильной пищей.

– Неправда, я могу! – повторял он. – Вон там волны полны криля! – Он поворачивался, чтобы показать им путь. Он пел изо всех сил, отчаянно стараясь, чтобы эти звуки походили на пение других китов в стаде.

Однако море ловило и отражало обратно его песню, слишком высокую, чтобы достичь слуха других.

Однажды ночью он проснулся, чтобы подняться на поверхность и вдохнуть воздуха, и обнаружил, что остался один. Слишком долго его родичи ждали, чтобы услышать хотя бы одну его песню – и наконец покинули его.

– Где вы? – запел он. – Как мне быть дальше?

Но он уже знал, что ответа не получит, что его песня звучит для него одного.

5

За обедом я хоть и сидела за общим столом, но всё равно оставалась одна. На самом деле я вполне прилично умела читать по губам – хотя и не собиралась говорить об этом мисс Конн. Дело в том, что каким бы хорошим чтецом ты ни был, всё равно упускаешь какие-то детали. Слишком многие звуки выглядят одинаково, а в компании вообще невозможно понять больше, чем одно-два слова то от одного, то от другого. А если люди едят, то и того хуже. Иногда ребята старались помнить, что нужно смотреть на меня, когда они говорят. Но рано или поздно всё равно отвлекались на болтовню с остальными, слишком быструю, чтобы я поспевала за ними. И всего один или два человека знали алфавит жестов и могли передавать предложения по буквам. Но это получалось так медленно, что я просто сказала им не терять времени даром и писать всё, что они хотели мне сказать. А когда я хотела показать им что-то в ответ, они тоже не поспевали за мной, если только я не замедлялась настолько, что к концу предложения они успевали забыть, что было в его начале.

Несколько человек за столом были из моего научного класса. Я всё ещё думала о ките по имени Синий-55. Может, они тоже? Но было непохоже, чтобы о нём говорили. Тем не менее мне бы хотелось спросить у них, как им кажется: этот кит привык всегда быть один или всё же хотел бы завести друзей? Может, он по-прежнему пытается петь так, как другие киты, но не может? Или вполне доволен своим одиноким пением?

Подошла Нина с компанией своих подружек и замахала мне так, будто хотела что-то сказать. Даже когда мне удавалось её понять, она не говорила ничего толкового. Но она ведь тоже смотрела видео про Синего-55 и явно интересовалась языком жестов. Я глубоко вздохнула и решила попытаться.

Как можно чётче я показала ей:

– Что ты думаешь про этого кита?

Нина ткнула пальцем в мою тарелку и просигналила что-то совершенно невразумительное. Я даже приблизительно не могла догадаться, что она хотела сказать.

Может, послание получилось невнятным оттого, что она была так взволнована и слишком торопилась? Поэтому её руки не поспевали за словами.

Я подняла руку, призывая её остановиться. Цифры и буквы были достаточно простыми для чтения, и я показала ей букву «С», чтобы обозначить «Синий», а потом дважды выставила перед собой руку с цифрой «5». Синий-55. Я слегка пожала плечами и вопросительно подняла брови. Теперь уж точно можно было догадаться, что я спрашиваю: «Что ты думаешь про этого кита?»

Однако она почему-то не желала ничего понимать, так же как я не понимала её речь. Ничего похожего на кит, или океан, или песня.

Я сдалась и обернулась к Санджаву: он сидел напротив меня и рассказывал о чём-то вроде нового уровня видеоигры, до которого он сумел дойти. Краем глаза я заметила, что Нина замахала руками ещё отчаяннее. Её подружкам пришлось отойти подальше, чтобы не получить по носу. И хотя всю эту возню затеяла Нина, на меня тоже начали обращать внимание. Санджав ткнул пальцем, как будто показывая, что мне следует посмотреть на Нину, однако я отмахнулась с таким видом, словно больше всего хочу узнать, чем кончилась его история с видеоигрой. При этом я незаметно покосилась на Нину: отстанет она или нет? Но Нина придвинулась так близко, что у меня покраснели щёки. Отлично. Этой девице хоть кол на голове теши. Я полезла в портфель и вырвала листок из тетради.

– Что собираетесь делать в выходные? – первое, что пришло мне в голову для начала нового разговора.

Нина встала ко мне вплотную. Чтобы почувствовать это, не надо было смотреть в её сторону – она так махала руками, что у меня развевались волосы. В конце концов мне всё же пришлось обернуться: все вокруг указывали на неё. Мне открылось поразительное зрелище. Я показала для Нины:

– Не понимаю. – И снова повернулась к ребятам.

Но и тогда она не сдалась. Она перегнулась так, чтобы оказаться прямо передо мною, и замахала пальцами у меня перед лицом. С меня было довольно. Мои щёки буквально полыхали. И все смотрели на меня как на тупицу, которая ничего не понимает.

Я отпихнула её и показала:

– Оставь меня в покое!

Я вовсе не хотела толкать её так сильно, однако она отлетела на других ребят, споткнулась и упала на пол. Рот у Нины широко распахнулся, как будто она закричала. Наверное, поднялся страшный шум: все в столовой соскочили с мест, чтобы увидеть, что происходит. Учителя, дежурившие во время обеда, протискивались к нам с озабоченными лицами. По губам одного из них я прочла:

– Что случилось?

Учительница подняла Нину на ноги. Та потирала ушибленный локоть, но в остальном выглядела вполне здоровой. Я закинула на плечо рюкзак и пошла прямиком в кабинет директора, хотя звонок ещё не прозвенел. Всё равно они каждый раз отправляют меня туда.

6

При виде меня секретарь директора подняла трубку и что-то сказала по телефону, а я небрежно махнула ей рукой, открывая дверь в кабинет директора Шелтон. Мисс Шелтон там не оказалось, и я успела переставить мебель – передвинула чёрное кресло к краю стола. Мистер Чарльз сядет в него, и тогда я буду видеть одновременно и его, и мисс Шелтон. Сама я плюхнулась на своё привычное место и уставилась в потолок.

Вошла мисс Шелтон, заняла своё место за столом и развела руки в вопросительном жесте:

– Итак?

Я пожала плечами. Что толку тратить слова, пока не пришёл мистер Чарльз. Я принялась теребить бусы из кнопок от старинного радиоприёмника «Зенит». Они выпускали деревянные кнопки со стилизованной «Z» в виде молнии. Дома у меня в комнате целые полки были заняты коллекцией старинных приёмников. Некоторые я сумела починить для антикварного магазина мистера Гуннара. И иногда – ну ладно, почти всегда – я выкупала у него приёмники после того, как их починила. А эти бусы я сделала для того, чтобы частичка моей коллекции всегда была со мной, даже когда я далеко от дома. И пока мы ждали, я привычно гладила пальцами острые края выпуклых букв.

Вскоре появился мистер Чарльз.

– Добро пожаловать, – показала я ему, когда он уселся напротив.

На столе у мисс Шелтон стояла новая фотография.

– Ещё один внук?

– Да, это Генри, – кивнула она, когда мистер Чарльз перевёл мой вопрос. – А теперь расскажи, что случилось в столовой.

Мисс Шелтон знала, что случилось, я нисколько не сомневалась. И она всегда была готова занять мою сторону. Это одно из первых правил, которым обучают директоров: понять, что случилось, а потом расспросить учеников, чтобы понять, говорят ли они правду. И пока я излагала свою версию происшествия, мистер Чарльз переводил для меня и мисс Шелтон.

– Нина просто хотела спросить, что ты взяла на обед, – сказала она.

Я не удержалась и хлопнула себя по лбу. Так вся эта шумиха случилась только потому, что Нине было интересно, какой я выбрала сэндвич?!

– Она пыталась общаться с тобой, Айрис. Чтобы подружиться.

– Ну уж нет, – показала я. – Она пыталась выпендриться и показать, какая она всезнайка. Ей пора научиться не тыкать пальцами мне в лицо.

Мисс Шелтон напомнила мне о принятых в нашей школе правилах нетерпимости к дракам. Я пыталась объяснить, что просто хотела убрать чужие руки из моего личного пространства, но это не помогло. По школьным правилам это расценивалось как драка.

– Это несправедливо. – Я откинулась в кресле и отвернулась к окну.

Мистер Чарльз махнул рукой, привлекая моё внимание, и перевёл остальные слова мисс Шелтон.

– Другие ученики за столом сказали, что ты пыталась остановить Нину, когда она слишком приблизилась к тебе. И мы поговорим с ней об уважении личного пространства. Но если это случится вновь, лучше скажи учителю вместо того, чтобы толкаться.

О’кей. Я не стала спорить. Вряд ли на мисс Шелтон подействует тот довод, что оттолкнуть было быстрее, чем махать руками, привлекая внимание учителя, а потом писать ему, что случилось.

Я получила наказание в виде двухдневного отлучения от уроков, начинавшегося прямо сейчас. Это значило, что я буду целый день сидеть одна в своей комнате, а учителя будут присылать мне задания. По мне так было даже лучше. Я успела к такому привыкнуть. Правда, если бы меня оставляли дома, как других учеников, я бы мигом успевала сделать домашку, а потом без помех возилась бы со своими приёмниками. И меня стали оставлять в школе – иначе наказание напоминало каникулы.

И тут мисс Шелтон выдала напоследок:

– А когда ты вернёшься в класс, то извинишься перед Ниной.

Может, она забудет?

В конце учебного дня я получила сообщение от мамы: «После уроков сразу домой». Ну конечно, мисс Шелтон наверняка позвонила ей и всё рассказала. Я села на велик и поехала домой, но не очень-то спешила. Родители дали мне понять, что если я опять попаду в кабинет директора, то рискую попасть в Большие Неприятности, даже если до каникул остаётся всего месяц. Правда, я не очень себе представляла, что значат эти Большие Неприятности, но о некоторых вещах в нашей жизни лучше не знать.

Этим утром я начала ремонтировать приёмник для мистера Гуннара: зелёный «Зенит» выпуска 1950-х. Потому я и опоздала в школу на минуту. Мне оставалось совсем чуть-чуть, чтобы его доделать, а потом оказалось, что не хватает нескольких деталей. Мистер Гуннар меня не торопил – он всегда повторял, что главное не скорость, а качество. Однако меня ужасно раздражали неоконченные дела. Я не успокаивалась, пока не доводила починку до конца.

Свалка электроники была по пути от школы к нашему дому. Ну или почти по пути.

У ворот «Империи мусора великого Мо» я на ходу соскочила с велика. Мои глаза уже нетерпеливо шарили по наваленному вокруг хламу. Больше всего попадалось посудомоечных машин. Но дальше – вот оно: чудовищных размеров телерадиомагнитофон, а если проще – комбайн «Адмирал». Я имела в виду, что чудовищным был не размер экрана, а его толщина. Не меньше метра.

Я подбежала ближе и рассмотрела фирменный знак. Так и есть, фирма «Адмирал», 1950-е. Комбайн покрывали целые тонны пыли, деревянный корпус был весь исцарапан, а ткань на динамиках болталась лохмотьями. Оставалось надеяться, что внутри всё не так плохо. Собственно, телевизор и магнитофон меня не интересовали, а вот в приёмнике могли найтись необходимые мне запчасти.

Я вытащила телефон, чтобы написать дедушке. Эту штуку он купил для меня одной из первых, пока люди только присматривались к мобильной связи. Я уже набрала первые слова, когда наконец одумалась. Иногда так происходило: я собиралась что-то сказать ему, прежде чем вспоминала, что он больше никогда мне не ответит. И тогда мне становилось совсем плохо. Неужели это никогда не пройдёт? И я не смогу привыкнуть к потере?

Вместо набранных слов я написала: «Хочу, чтобы ты был со мной» и нажала «отправить», а потом сунула телефон в карман. Так он казался мне ближе, как будто эта эсэмэска давала ему знать, что я о нём думаю.

– Я не забыла тебя. Просто иногда я забываю, что тебя больше нет.

Позже мы приедем сюда на машине с моим братом Тристаном, чтобы забрать комбайн, но его могут увести у меня из-под носа. А если попросить папу или маму забрать меня отсюда, они возмутятся, что я оказалась на свалке у Мо, а не поехала сразу домой.

Надо предупредить Мо, чтобы придержал комбайн для меня. Мы с ним уже успели хорошо познакомиться, и я вполне могла ему сказать, что хочу забрать этот комбайн. Но когда я вбежала в трейлер, служивший Мо офисом, то не застала его за столом с дымящей сигарой в зубах, как обычно. Какой-то парень едва ли старше Тристана сидел там и смотрел телевизионное шоу, где люди швырялись друг в друга креслами. На синей рабочей рубашке болтался бейджик «Джимми Джо».

Увидев меня на пороге, Джимми Джо встал и что-то сказал. Я никогда не любила общаться с незнакомыми людьми. Но в этом исключительном случае выбора не было. Общаться – я имела в виду переписываться между собой. Меня бесило, как они смотрели на меня, не в силах разобрать невнятную речь глухого. И поскольку я не могла быть уверена, что научилась говорить как надо, то предпочитала вообще этого не делать. К тому же мне были неприятны ощущения, вызываемые собственным голосом. Насколько мне нравились вибрации голоса диктора по радио, настолько же раздражало колебание собственных голосовых связок – как нечто неуместное.

Я торопливо написала в лежавшей на столе тетради:

«Вы не могли бы придержать для меня тот большой «Адмирал»? Я вечером его заберу».

Он прочёл записку и уставился на меня непонимающим взглядом. Я показала на уши и покачала головой: дескать, они так же забиты пылью, как всё прочее в этой комнате.

Он широко распахнул глаза – знакомая картина. Секундная паника, как будто он не знает, что со мной делать, или я вот-вот могу взорваться у него под носом.

– А ты не можешь… эээ… читать по губам? Или говорить? – Он показал на свои губы и на мои.

«Может быть, – подумала я. – Но почему бы тебе просто не прочесть, что я написала?» И я постучала пальцем по тетради, которую он так и держал в руке.

Он подумал и показал на окно:

– Он не работает! – Его рот распахивался так широко, что он явно кричал во весь голос. И вдобавок мотал головой и махал руками.

Я постаралась удержать его взгляд. Конечно, не работает. Даже если его удалось бы включить, толку от этого было бы мало. На такую антенну уже сто лет не поймаешь никакого сигнала.

Я забрала у него бумагу и написала:

«На запчасти».

Пока он читал, его гримаса менялась с ошарашенной на удивлённую. Я посмотрела на часы на стене: мне давно пора идти. Мисс Конн не объяснишь, по какой важной причине я опоздала.

«Я скажу отцу, – написал в ответ Джимми Джо. – Он на приёме у врача. Скоро придёт».

Ага, значит, Мо – его отец. Насколько я могла судить за время знакомства с хозяином свалки, Мо начинал свой день с банки «Будвайзера» с большим хот-догом из ближайшей забегаловки и сигары, так что посещение доктора могло быть неплохой идеей. Вот только плохо, что он не нашёл другого дня, чтобы вспомнить о своём здоровье.

«Скажите, что это для Айрис, – написала я в ответ. – Спасибо!»

И пока Джимми Джо читал, я вырвала из тетради ещё одну страничку и с помощью линейки оторвала от неё узкую полоску бумаги. Не дожидаясь ответа, выскочила наружу и прикрепила к комбайну ярлычок «Айрис Бейли». Ну вот, он почти что мой. Всю дорогу до дома я сияла довольной улыбкой, невзирая на перспективу Больших Неприятностей.

7

Когда я вернулась из школы, Тристана ещё не было дома, но, что гораздо важнее, не было и мамы. И пока она не явится, чтобы прочесть мне нотацию о хорошем поведении, я успею повозиться со своими приёмниками.

Я бегом поднялась к себе в комнату, где три стены занимали полки с коллекцией. Скоро придётся добавлять ещё одну полку. Верстак, устроенный мной за старой дверью, был завален инструментами и деталями приёмников. Мама повторяла, что это похоже на последствия взрыва на радиозаводе, но я всегда моментально находила нужную вещь.

Большинство людей удивлялось, когда узнавали, что я умею чинить старые приёмники, но это потому, что они не замечали, что звук – это движение. И что если он достаточно силён, то может двигать что угодно. Звуковые волны способны разбить стекло, устроить землетрясение или оглушить кита.

И даже если они не настолько сильны, звуковые волны также вызывают движение в приёмнике. Вот почему мне не надо слышать, чтобы понять, работает он или нет. Положив руку на динамик, я пойму, воспроизводит ли он музыку, или трещит от помех, или молчит, как мёртвые камни.

Я уселась рядом с кроватью и пощупала бок напольного радио «Филко 38-690», как делала всегда, возвращаясь домой, и утром, прежде чем уйти в школу. Из всех старинных приёмников в моей коллекции этот был самый любимый. Он был больше метра в высоту и стоял прямо на полу, вместо того чтобы красоваться на полках с остальными. Он был выпущен в 1930-х годах, и, с моей профессиональной точки зрения, это было лучшее радио всех времён. Их был выпущено всего-то не более трёх тысяч.

Долгое время я видела «38-690» только на картинках. И вот однажды он появился передо мною, в витрине магазина мистера Гуннара. У меня глаза полезли на лоб, когда оказалось, что мистер Гуннар собрался его выбросить. Конечно, приёмник был в жутком состоянии. Действительно жутком. Но я не могла позволить вот так просто от него избавиться. Я спросила, нельзя ли расплатиться за него тем ремонтом, который я сделаю сама. Он возразил, что так будет нечестно, заплатил мне за ремонт и отдал приёмник. От этого у меня остался осадок, как будто я обкрадываю старика. Невзирая на риск, что мистер Гуннар может передумать, я честно объяснила, что «Филко» будет стоить немало, если его восстановить. А вдруг он сам не знал, чем владеет?

Он похлопал старый корпус так, что над ним взметнулось облако пыли, и сказал:

– Если ты сумеешь вернуть эту штуку к жизни, значит, ты заслужила.

Следующие пять месяцев я посвятила тому, чтобы вернуть «Филко» к жизни. Наконец работа была сделана, и под моими ладонями завибрировали помехи. Лёгкий поворот ручки настройки – и из динамика полились плавные волны музыки, пронизавшие весь корпус. Если бы кто-то спросил меня, почему я сижу вот так, плачу и обнимаю старый приёмник, я бы сама не знала, что сказать. Просто я всё время думала, сколько лет он вынужден был молчать и пылиться и как близок был к тому, чтобы превратиться в никчёмный мусор, потому что никому в голову не приходило к нему прислушаться.

Обычно я оставляла его включённым на ночь, даже если от этого он быстрее разряжался. Лёжа в кровати, я могла коснуться его, и ощутить колебания под рукою, и заснуть, размышляя над тем, кто сейчас поёт и кто слушает.

Пол слегка вздрогнул – значит, мама поднимается по лестнице. Я села прямо в ожидании: какое наказание мне назначат? Наверное, отберут телефон или на какое-то время запретят видеться с моим другом Венделлом.

Едва дверь распахнулась, я показала:

– Да, я знаю, Большие Неприятности, но…

Не дожидаясь, пока я сумею объяснить, что в случившемся не было моей вины, она обвела жестом всю комнату и показала:

– Всё это – немедленно вон отсюда.

– Что?!

– Можешь упаковать их в простыни или полотенца, если так хочешь, но как только вернётся Тристан, ты поможешь нам вынести всё это отсюда в гараж.

Я вцепилась в корпус «Филко», как будто это могло удержать его на месте.

– Нет, это нечестно!

– Ты обещала, что больше не попадёшь в неприятности. Мы тебя предупреждали.

– Я не знала, что это значит всё потерять. – Я обвела руками коллекцию. – Я не знала, что вы хотите отнять всё, что у меня есть.

– Не преувеличивай. Это не всё, что у тебя есть. Так или иначе, – добавила она, не позволяя мне что-то вставить, – нам надо было как-то привлечь твоё внимание. Может, теперь ты всерьёз отнесёшься к нашим словам о том, что тебе нужно научиться ладить с людьми и следовать правилам. Родители той девочки очень сердиты на школу.

– Школа тут ни при чём! И я ни при чём! Они сами виноваты, что воспитали свою дочь такой настырной!

– Не может быть так, что всегда виноват кто-то другой. Даже если человек кажется тебе настырным, следует относиться к нему терпимо.

– Легко так говорить, когда тебя не считают пустым местом! – Горячие слёзы намочили руку, когда я провела ладонью по щеке. Я вытерла ладонь о джинсы. И только тут вспомнила про «Адмирала». Невероятно, как я могла про такое забыть. Не иначе как мамино решение укоротило мне мозги.

– Мне нужно забрать со свалки электроники один комбайн. – Хоть бы мама не спросила, когда я успела побывать у Мо! Но я не могла не рискнуть.

– Нет, мы не позволим тебе добавлять ещё что-то к тому, что придётся у тебя забрать. Здесь и так хватает хлама.

Неважно, сколько у меня было хлама. Мне необходим был один определённый предмет. Я собралась объяснить, но мама поднялась, показывая, что разговор окончен.

Но я всё же успела спросить перед тем, как она ушла:

– Когда я смогу вернуть свои приёмники?

– Начиная с понедельника – понемногу.

– А что же я буду делать на выходных?

– Ты можешь пойти к Венделлу, а в воскресенье мы собираемся к бабушке. И у тебя не отнимают всё, а только лишь электронику.

Которая и была для меня всем.

Когда Тристан вернулся домой, он сказал, что я могу не участвовать в выносе коллекции в гараж. Он знал, какую боль это мне причинит.

– Мы с мамой справимся.

– Ничего. – Я упрямо качнула головой. – Но спасибо. – Мне действительно было больно, но с другой стороны – разве я могла отказаться от возможности напоследок подержать в руках каждую из этих вещей?

Когда вся коллекция перекочевала в гараж, я вернулась к себе в комнату, которая больше не была моей. Пустые полки бросались в глаза. И верстак тоже, всего лишь пару часов назад заваленный кучей инструментов и деталей. Лишь тонкий слой пыли отмечал места, где что-то когда-то стояло, да вмятина на ковре от тяжёлого «Филко».

Чтобы не видеть эту жуткую пустоту, я легла на кровать и отвернулась к стене.

Позже меня проведал Тристан. Он спросил:

– Ты в порядке?

– Нет. – Я перевернулась на спину. – Я никогда не буду в порядке.

– Мне жаль.

– Это нечестно. Мне нужны мои вещи. В конце концов, это работа, как у мистера Гуннара. Значит, они отняли у меня мою работу, и это глупо.

– Да, я говорил об этом маме. Думаю, им просто хочется, чтобы ты больше возилась с людьми, а не с приёмниками.

– Я вожусь с людьми. – На это Тристан не ответил. Может, не поверил. Он-то вечно зависает со своими друзьями.

– Это всего на пару дней.

– Но есть ещё приёмник, который мне очень нужен. Мама не разрешила мне его забрать, хотя я пообещала пока с ним не работать.

– А где он?

– У Мо. – Я села. – Ты забёрешь его для меня? Пожалуйста! Он очень тяжёлый: это комбайн, и в нём есть радио, магнитофон и телевизор, но тебе хватит сил загрузить его в фургон.

Он сказал что-то похожее на «хмм» и провёл рукой по волосам. В отличие от меня Тристан мог позволить себе такой жест, не опасаясь, что пальцы застрянут в волосах. У него были прямые каштановые волосы, в точности как у папы. Мне же от папы досталась лишь бледная кожа, на солнце моментально покрывающаяся веснушками вместо загара, как у мамы.

– Пожалуйста! – показала я ему. – Представляешь, сколько там одних вакуумных трубок?

– Понятия не имею. Сколько?

– Не знаю пока. Больше, чем мне надо. Я как раз собиралась посмотреть. Плюс ламповые панели, провода, трансформаторы, предохранители…

Тристан расхохотался и поднял руки, демонстрируя, что сдаётся:

– Ну ладно, ладно. А потом-то что? Думаешь, родители не заметят?

– Мы спрячем его в гараже со всем остальным. А потом занесём ко мне в туалет, пока они будут на работе.

– Хорошо, погоди минуту. Я сейчас вернусь. – Он показал «погоди минуту», сжав кулак, а не подняв указательный палец, как любят делать те, кто не возвращается вовсе – ни через минуту, ни через час. Тристан знал, как я это не люблю.

Через несколько минут брат вернулся и махнул мне от двери:

– Идём!

– Я? Куда?

– Я только что выхлебал последний пакет молока и сказал маме, что мы сгоняем в магазин.

Я так и подскочила на месте и схватилась за кеды. Мы отправимся не только за молоком!

* * *

Мо успел вернуться на своё привычное место за столом в трейлере у входа на свалку.

– Как прошло всё у доктора? – спросила я.

Тристан перевёл, и Мо ответил:

– Я здоров, как конь.

Ну да, только я бы на таком коне не поскакала – но об этом я умолчала.

– Сколько стоит комбайн «Адмирал»?

Хотя здесь был Тристан, Мо обратился ко мне, как делал это всегда, и показал два пальца на одной руке и пять на другой.

Я сделала вид, что очень недовольна предложением в двадцать пять долларов, хотя готова была выложить всё, что у меня было. Перед выходом я прихватила из своей заначки две двадцатки.

Я показала ему два пальца на одной руке, а второй сложила «ноль».

Мо кивнул и поднял два больших пальца, взял у меня двадцатку и повёл нас наружу. С его помощью Тристан погрузил комбайн в фургон. Я пожала руку Мо, крепко обняла Тристана и плюхнулась на пассажирское сиденье. Мне будет стоить большого труда не улыбаться от уха до уха, чтобы мама ничего не заподозрила.

Мы уже поворачивали к дому, когда я хлопнула Тристана по плечу и показала:

– Молоко! – Чтобы оправдать нашу поездку, пришлось вернуться в магазин на заправке.

– Хочешь что-нибудь? – спросил брат.

– У меня кончились жевательные мармеладки, – ответила я.

– Ни в чём себе не отказывай!

Самая трудная часть предстояла нам возле дома. В гараж на два автомобиля помещался только один из-за наваленного там всякого барахла, и Тристан парковался перед передней дверью. Мы поспешно сгрузили комбайн на подобие носилок, сооружённое из старой картонной коробки, и потащили его в гараж, то и дело останавливаясь, чтобы у меня отдохнули руки. Наконец, мы благополучно втянули комбайн внутрь и завалили всяким добром. Завтра он займёт своё законное место у меня в туалете, и комната больше не будет ужасать своей пустотой.

8

Выходные получились хуже самых плохих ожиданий. Мой друг Венделл укатил за город с родителями, и погостить у него не удалось. Правда, Тристан с помощью своего друга Адама перенёс комбайн из гаража ко мне в туалет. Я то и дело заглядывала туда полюбоваться новым приобретением, но копаться в нём не рисковала. Ведь в наказание из моей комнаты вынесли всё до последней отвёртки. И всё же мне стало немного лучше просто от сознания того, что теперь «Адмирал» здесь и только ждёт, когда я им займусь.

Я плюхнулась на кровать и стала копаться в телефоне в надежде найти в сети что-нибудь ещё про кита. Он так и не шёл у меня из головы с той самой минуты, как мисс Аламилла показала нам в классе видео про Синего-55 и людей, пытавшихся пометить его с помощью чипа.

Я не запомнила название сайта заповедника, но оно выпало в поисковике, стоило набрать «Синий-55».

На страничке с названием «Познакомьтесь с нашими обитателями» было множество фотографий морских животных с кратким описанием каждого. Либо сотрудники сами находили их, раненых или больных, либо их приносили люди, которые нашли животных на пляже. Их держали либо в океанариумах, либо в крытых бассейнах, чтобы вылечить и вернуть в океан. Больше всего здесь было птиц или тюленей и морских львов. Одному дельфину пришлось задержаться в бассейне надолго, потому что его опасались выпускать в начале зимы в водах возле Аляски.

Для некоторых заповедник стал постоянным домом. Одноглазый орёл уже не смог бы сам добывать себе пищу в дикой природе. Только ему всё равно было невдомёк, почему он больше не может улететь на свободу. Зато осиротевшие детёныши выдры прекрасно чувствовали себя и в крытом, и в открытом бассейнах. Они так давно остались без родителей, что позабыли о том, что это значит – быть выдрой. Меня больше волновали те животные, которые попали сюда уже взрослыми и могли помнить свой прежний дом. Смотрители всегда старались возвращать их в природу, как можно ближе к тем местам, где их когда-то нашли, – в надежде, что они вернутся в семью. Правда, никто не мог такого гарантировать. И выпущенные животные были предоставлены сами себе.

В самом верху списка «Сотрудники» была помещена групповая фотография: несколько человек в голубых рубашках обнимали друг друга за плечи, улыбаясь в объектив. Внизу говорилось, что это команда спасателей, год назад пытавшихся пометить чипом Синего-55.

Я прокрутила несколько страниц и нашла описание их неудачной попытки. Прибор, который они хотели закрепить на ките, должен был собирать не только данные о его перемещениях, но много всякого другого, вплоть до частоты пульса. И, конечно, записывать пение кита. И если бы им удалось закрепить электронный чип, они бы выкладывали полученную информацию на сайте. Теперь я действительно пожалела об их неудаче. Если бы на сайте оказались эти записи, я смогла бы ощутить его пение и ритм сердца через динамики компьютера.

На фотографии громадная спина Синего-55 выгибалась дугой над волнами, рядом с маленьким катером. На носу катера располагалась металлическая платформа с трапами по бокам. На краю платформы стояла женщина в зелёной флисовой кофте и форменном кепи и держала в руках металлический шест, направленный на кита. Казалось, она вот-вот опрокинется через перила прямо в океан, если ещё немного наклонится вперёд. Подпись гласила: «Почти попала: Синий-55 ушёл на глубину, прежде чем наша сотрудница Энди Ривера успела закрепить на нём чип».

Было видно, что устройство на конце шеста чуть-чуть не доставало до кита. На лице Энди Риверы застыло выражение досады. Она сумела так близко подобраться к Синему-55, а он ускользнул! Скорее всего кит интересовал её исключительно как объект научного эксперимента, но она тянулась к нему так рискованно, что, возможно, беспокоилась и о его судьбе.

Если бы Синий-55 мигрировал по своему обычному пути, то скоро он мог снова оказаться в окрестностях заповедника. В последнем посте сообщалось, что учёные готовы к новой попытке чипировать его. Правда, не говорилось о том, собираются ли они предпринять что-то новое, чтобы удержать его на месте, пока они успеют к нему подобраться достаточно близко.

Внизу страницы давалась ссылка на дополнительную информацию о Синем-55. В этой статье частота его пения перекладывалась на ноты для пианино. Если нажать на самую низкую ноту, то есть ту, что с левого края клавиатуры, она даст частоту 27,5 Гц. Это частота пения большинства усатых китов. Они могут петь и ниже, от 20 до 10 Гц, но на пианино нет клавиш с такими звуками. Отсчитайте вправо до клавиши номер 13, и вы получите 55 Гц, частоту Синего-55 и причину, не позволяющую ему общаться с другими китами.

Меня тут же захватила идея найти способ достучаться до него. Я вытащила из ящика бумагу, чтобы записать на ней несколько нот. Я пока не знала, как это будет работать, но если бы тем людям удалось привлечь внимание кита пением, похожим на его собственное, то было бы проще чипировать.

Я уже занесла ручку над бумагой, но одна мысль разрушила весь мой план. Может, он был таким же, как та самка полосатика, что выбросилась на наш берег? Только этот кит всё же нашёл способ выжить.

На форуме, посвящённом Синему-55, я просмотрела все комментарии: не пришла ли такая же идея в голову ещё кому-то? Ничего похожего не было, и тогда я оставила свой комментарий:

А что, если он глухой?

9

В воскресенье по дороге в усадьбу Дубы, в гости к бабушке, Тристан тронул меня за плечо и спросил:

– Есть хочешь? – с такой улыбкой, будто это было ужасно смешно. Вообще-то я ужасно проголодалась.

– Ага, а что?

– У тебя брюхо бурчит, как лайнер на взлёте.

Я прижала руки к животу, чтобы приглушить звук, и улыбнулась в ответ:

– Неправда. У лайнера мотор выдаёт две сотни децибел. – Никакое брюхо на такое не способно, как бы оно ни проголодалось.

Тем утром я так психовала, что не смогла позавтракать толком. Обычно я собиралась к бабушке с огромной радостью. Кроме Венделла и неё, у меня больше не было глухих друзей, с которыми можно было бы поговорить.

Но в последнее время мне никак не удавалось выстроить между нами мост. Один из нас говорил что-то – и мы обе надолго замирали, с трудом подбирая, что сказать в ответ. Я привыкла к тому, что едва мы встречались с бабушкой и дедушкой, как начинали болтать не переставая, рассказывая обо всём подряд, и то и дело хохотали над нашими собственными шутками и историями, имевшими вкус только на языке жестов. Может быть, нашим мостом был дедушка, а мы поняли это только тогда, когда его не стало.

Бабушка перебралась жить в усадьбу Дубы всего несколько недель назад. До этого она оставалась в доме, где всю жизнь прожила с дедушкой. Но однажды, примерно через месяц после похорон, мы пришли навестить её, а нам никто не открыл. Бабушка не отвечала на эсэмэски, и в гараже не было её машины.

Нам пришлось воспользоваться запасным ключом, который был у мамы, чтобы войти в дом. Я помчалась в кабинет. На полках оставались коллекции раковин и плавников, а также её книги. На столе стояла фотография: мы с дедушкой строим замок из песка на пляже.

– Бабушка, где ты?

Я разглядывала фото в рамке на стене с таким ощущением, будто она дразнит меня, намекая на ответ. На фотографии кит плыл по океану, и внизу была цитата из бабушкиной любимой книги «Моби Дик»: «Мне неизвестно толком, чем всё это кончится, но что бы там ни было, я иду навстречу концу, смеясь».

Мама сидела в бабушкиной спальне на её кровати, уткнувшись в телефон.

– Может, она отправилась на пляж? – спросила я.

– Она никогда не ездила сама в такую даль. – Мама покачала головой. – Я пишу её подругам, может, они что-то знают. С ней наверняка всё в порядке. – Но прежде чем она прижала меня к груди, я успела увидеть, что лицо у неё такое же испуганное, как и у меня.

Папа не выдержал и позвонил в полицию.

Оттуда перезвонили всего через час. Они обнаружили бабушку в сотне миль отсюда, на побережье Мексиканского залива. Она гуляла по пляжу, возле которого мы жили раньше.

Вернувшись домой, она попыталась объяснить, что отправилась туда, потому что почувствовала себя так же, как Исмаил из «Моби Дика». Что в душе у неё воцарился промозглый, дождливый ноябрь, а значит, пора было отправляться в плавание, и как можно скорее. И они с дедушкой ездили туда много раз, так что не надо делать из мухи слона.

– Но почему ты хотя бы не сказала нам, куда собралась? – сердилась мама.

– Потому что ты стала бы меня отговаривать. – И это было бесспорно.

Наконец маме удалось убедить её переехать в усадьбу Дубы, комплекс апартаментов для пожилых людей. Бабушка сказала, что старый дом всё равно слишком велик, чтобы одной поддерживать в нём порядок, так что она согласна. Но вид у неё был такой, будто у неё просто не хватало сил сопротивляться. Иногда проще поддаться.

Родители пообещали летом отвезти её на пляж – может быть, если они не будут слишком загружены на работе.

Иногда я боялась, что бабушка не дождётся лета. Её ноябрь затянулся на целых три месяца: она как будто застряла в нём, тоскуя и страдая от промозглой сырости. И с этим я ничего не могла поделать.

Прежде чем я прошла в раздвижные двери усадьбы Дубы, мама обняла меня очень крепко и долго не отпускала. Потом шагнула назад, погладила по голове и показала:

– Я люблю тебя. – Она говорила это каждый раз, когда мы приезжали к бабушке. Говорила только мне, а не Тристану.

– Я тоже тебя люблю, мама.

Мы с Тристаном и папой отравились наверх, а мама заглянула к социальному работнику поинтересоваться, появились ли у бабушки подруги.

Мы приехали к бабушке почти в полдень, однако вид у неё был такой, будто она только встала. На ней всё ещё были тёплые штаны и футболка, в которых она спала. Бабушка обняла каждого из нас и пригласила войти.

– А где мама? – спросила она.

– Она сейчас придёт, – ответила я. – Зашла поговорить кое с кем внизу.

– О своей строптивой старушке, – устало улыбнулась бабушка.

– Так вот в кого наша Айрис! – Папа рассмеялся своей неловкой шутке.

– Как школа? – поинтересовалась бабушка, присев рядом со мной на диван.

– Всё так же, – ответила я.

– Грустно это слышать. – Она махнула папе. – Может, Айрис лучше перевестись в Бриджвуд, чтобы учиться с глухими детьми? – Она показывала папе очень медленно и помогала голосом. Она была не совсем глухой, и люди лучше понимали, что она говорит.

Я затаила дыхание: а вдруг папа согласится? В Бриджвуде находилась районная школа с расширенной программой для глухих – всего в двадцати минутах езды от нас. Туда ходили глухие дети из трёх соседних районов – такие, как мой друг Венделл. Однако мама твёрдо стояла на том, что мне следует учиться в Тимбер Оукс, вместе с «друзьями по соседству». И сколько я ни повторяла, что их у меня всё равно нет, это её не трогало. Она не желала отказываться от плана, зародившегося у неё после переезда.

Иногда бабушка тоже говорила об этом. Может, хотя бы теперь папа с ней согласится, пока нет мамы с её возражениями о том, что я должна ходить в школу с теми детьми, с которыми общаюсь каждый день. Папу, похоже, устраивали оба варианта. И если он решит, что идея хорошая, может, он потом скажет об этом маме.

Папа что-то ответил, показав пару жестов вроде «думать» и «корабль», и отмахнулся. По его губам и жестам я смогла уловить нечто вроде «Думаю, этот корабль уже уплыл». Я не понимала, при чём тут корабль – наверное, прочла неправильно.

– Какой корабль? – спросила я.

– Никакой. – Папа неловко рассмеялся. – Это неважно. – Он посмотрел на бабушку и сказал: – Айрис уже привыкла к своей школе.

Я покраснела. Наверное, вид был такой, будто я обгорела на солнце. Разговор шёл о моей школе, а папа явно хотел меня из него устранить. Это оказалось даже хуже того, как если бы он говорил обо мне так, будто меня здесь не было.

– Вот как? – удивилась бабушка. Впрочем, она не ждала ответа от папы. Она обратилась ко мне.

Я подалась вперёд и махнула рукой, привлекая папино внимание:

– Если это неважно, ты бы ничего не говорил!

Бабушка коснулась моего плеча:

– Поезд ушёл. Вот что это значит.

– Поезд? – спросил папа.

Мне едва ли не пришлось засунуть руки под себя, чтобы не показать в ответ: «Это неважно!»

– Так бы ты показала эту фразу на языке жестов, – вмешался Тристан.

Вот это мне было понятно. Что уже поздно. Вроде того: «Вы опоздали на корабль», – вот что хотел сказать папа. Он постоянно использовал какие-то обороты речи, совершенно непонятные для меня. Иногда ему так и не удавалось их объяснить, и я надолго зависала, не в силах думать больше ни о чём другом, пока не найду разгадку. Очень редко эти образные выражения оказывались одинаковыми и на языке жестов, и на английском. Как вы показываете волосок у себя на голове, а на английском говорите «на волосок».

Но я тем более не могла понять, почему папа так сказал про школу, что там поздно что-то менять. Почему этот корабль уплыл? В любом случае в будущем году я перехожу в среднюю школу, а значит, сажусь на новый поезд, или корабль, или как ещё он хотел бы это назвать. И почему бы заодно не пересесть на такой, где я буду понимать других людей?

Но тут вошла мама с пачкой рекламных листовок.

– Привет, мама! – поздоровалась она, обнимая бабушку.

– Как я вижу, у меня неприятности, – грустно улыбнулась та.

– Это вовсе не неприятности, – возразила мама. – Но я надеялась, что у тебя будет тут свой круг общения. Нехорошо всё время оставаться одной.

Тристан уселся на пол и взял у мамы листовку.

– Знаю, – ответила бабушка. – Только мне ничего не хочется делать. Но иногда я выхожу погулять.

– Смотри. – Тристан показал календарь с отметками. – У них тут куча всяких мероприятий. Ночные просмотры кинофильмов, игры, экскурсия в зоопарк.

– Без дедушки всё не так.

Одной из причин, по которой родители предложили бабушке усадьбу Дубы – кроме, конечно, внимательных сиделок, – была группа глухих постояльцев, чем-то занимавшихся вместе. Она иногда болтала кое с кем из них, но дальше дело не шло. Бабушка с дедушкой всегда были такими живыми, такими весёлыми. Но всему пришёл конец, когда его не стало.

Они познакомились в колледже, когда вместе готовили спектакль в театре для глухих. Иногда пьесы, которые они ставили, были целиком на языке жестов, и тогда приглашался переводчик, проговаривавший текст для «не читающих жесты». Иногда они переводили пьесу для школы, неделями репетируя её, доводя до совершенства. Они были так хороши, что на их представления с удовольствием ходили не только глухие люди – все. По крайней мере, они так рассказывали.

Мама отвела с бабушкиного лица растрёпанную прядь.

– Ты совсем себя запустила. – Она принесла из туалета расчёску, уселась рядом на диване и показала, чтобы бабушка подставила ей голову. Сколько себя помню – у бабушки был роскошный водопад густых серебристых волос. Однако сегодня они были в таком виде, что я невольно подумала: когда она в последний раз брала в руки расчёску?

Я машинально принялась теребить выпуклое «Z» на своём ожерелье. Вот опять: мы сидим рядом, а между нами целый Мексиканский залив.

Может, всё-таки есть способ, чтобы дедушка снова стал нашим мостом?

– Поиграем в форму руки? – предложила я.

– Это была дедушкина игра. – Бабушка покачала головой.

– А теперь станет нашей, – возразила я и затаилась.

– Ну хорошо. Какая форма?

Я подняла указательный палец.

Бабушка кивнула и предложила мне начать.

Я подняла глаза, нарисовала солнце на небе и прищурилась от ярких лучей.

Бабушка тоже посмотрела наверх, но покачала головой и прижала палец к губам:

– Там нет солнца.

Отлично, значит, это ночь. Я показала на небе звёзды.

– Только одна звезда, – добавила бабушка.

Ну почему я не додумалась выбрать какую-то другую форму, чтобы не зацикливаться на всех этих одиноких предметах?! Мне захотелось всё отменить, раскрыть руки и показать небо, усыпанное звёздами, но тогда я сама бы нарушила заданное правило. Я должна что-то придумать.

Я подняла глаза, как будто рассматривала её.

– Нет, это падающая звезда! – И я прочертила её путь по небосклону.

Бабушка показала, как падающая звезда летит и летит всё дальше. И показала на первую звезду, снова оставшуюся в одиночестве.

Моя очередь. Два человека идут рядом, рука об руку. Один показывает на небо, оба смотрят и улыбаются.

Бабушкин ход: один из них взлетает на небо, к звезде, оставляя второго в одиночестве.

Я не желала, чтобы игра закончилась на этом: одинокий человек на земле смотрит на звезду. Но я и не смогла ничего придумать, чтобы продолжить историю.

Я проиграла.

10

К тому времени, как мы вернулись от бабушки, меня уже ждал ответ на форуме заповедника:

Хорошая догадка, Айрис. Мы тоже об этом думали, но нам кажется, что если бы Синий-55 был глухим, он вообще не пытался бы петь. Иногда он подолгу следует за другими китами, и создаётся впечатление, будто его привлекают их песни. Скорее всего у него что-то вроде тональной глухоты, и он просто не умеет петь, как другие. Или по каким-то другим причинам не может петь, как они.

Иногда он неделями не издавал ни звука, и мы уже начинали бояться, что он сдался (или, хуже того, погиб), но потом он снова начинал петь. Такое впечатление, что он постоянно пытается вступить в контакт, но некому понять его пение.

Стало быть, он не глухой, а просто не может воспроизводить зов других китов.

Прежде чем прочитать остальную часть письма, я вернулась к фотографии всей экспедиции, чтобы понять, кто вступил со мной в переписку. Ответ пришёл от Энди Риверы. Энди – та женщина на фото, что пыталась пометить Синего-55 год назад. На командной фотографии, где все стояли в голубых рубашках, я смогла разглядеть её лучше. Длинные тёмные волосы она собрала в конский хвост, и вид у неё был такой, будто она любит смеяться. А щёки у неё розовели – то ли от солнца, то ли от холодного ветра.

Возможно, мы никогда не узнаем, почему поют киты, но я, как учёный, не перестаю думать об этом и искать ответы. А то, почему Синий-55 продолжает петь, хотя никто не отзывается, является ещё большей загадкой. А вдруг он просто любит петь и ему неважно, что песня неправильная? Многие считают, что он одинок. А мне интересно: может, мы верим в это, потому что сами одиноки?

11

Мисс Шелтон не забыла об извинении. Она сообщила мисс Конн, что я должна извиниться перед Ниной, прежде чем вернусь в класс. Мистер Чарльз помог мне придумать, что нужно будет сказать. И хотя это Нина была виновата, фраза «Прости, что ты разозлила меня так сильно, что пришлось тебя толкнуть» здесь явно не годилась.

Мистер Чарльз вместе со мной подошёл к парте Нины, чтобы перевести:

– Прости, что я тебя ударила.

Она просияла и показал что-то вроде «пирог».

– Хорошо, – перевёл мистер Чарльз, закусив губу.

Оказавшись дома, я тут же бегом помчалась наверх. Наконец-то мои приёмники вернулись! Ну хотя бы некоторые. Уже есть с чем работать. На минуту я задержалась на пороге своей комнаты, любуясь теми немногими вещицами, что снова стояли на своих местах на полках.

Первым делом следовало навести порядок в мастерской. Мама принесла инструменты и детали, но откуда ей было знать, где что лежит. Комбайн «Адмирал» был слишком тяжёлым, чтобы переносить его самой, так что я уселась в туалете прямо на полу, вооружившись шуруповёртом. Сняв заднюю панель, я уставилась на пыльные внутренности. Работа пошла бы куда быстрее, если бы не кожаные перчатки на руках, но я пообещала родителям, что буду всегда их надевать. Разряженные или нет, старинные приёмники, с которыми я имела дело, не были так же безопасны, как современные модели. В те времена, когда их выпускали на фабриках, ты мог бы винить исключительно собственную глупость, если бы получил смертельный удар током.

С первого взгляда было ясно, что по меньшей мере две вакуумные трубки пришли в негодность. Видимых трещин не было, но молочный налёт на внутренней поверхности стекла говорил о том, что их придётся выбросить. Что я и сделала – хотя из них получились бы забавные украшения на ёлку. Однако мама твёрдо сказала, что у нас уже достаточно оригинальных гирлянд из негодных вакуумных трубок.

Но даже теперь старый комбайн оправдывал потраченные на него усилия и деньги. После тщательной чистки и проверки я получила пять трубок в рабочем состоянии.

Правда, это ещё не гарантировало, что они подойдут к радиоприёмнику «Зенит». Иногда вполне похожие на вид детали на поверку совершенно не подходили друг другу.

Но эти подошли. Новые трубки встали в пазы так, словно это всегда было их место.

Прежде чем привинтить заднюю панель «Зенита», я ещё раз внимательно проверила сборку и только потом взялась за винты. Потом встала и полюбовалась на плоды своего труда. Хотя я практически была уверена, что радио заработает, было приятно не спешить, прежде чем включить его. Это как закрыть хорошую книгу на предпоследней станице, чтобы подольше с ней не расставаться.

Теперь первое испытание. Я включила радио на несколько секунд, выключила и отступила. Дыма не было – значит, я ничего не взорву. Не пахло палёным – только старыми радиодеталями. Мой любимый запах. Он напоминал мне древний мир с его дымными очагами и пыльные книги в магазине мистера Гуннара. Я читала, что этот запах возникает из-за нагревающихся от электричества пыльных радиоламп, но для меня он значил больше. Это как будто радио вспоминало каждый дом, в котором оно стояло когда-то.

Я протянула руку и снова повернула тумблер, затем прибавила громкость. Под пальцами затрещали статические разряды. Последний шаг. Легчайший поворот головки, и колебания выровнялись. Это была музыка.

Обычно меня не интересовало, как звучит музыка. Но в ту минуту, приложив ладони к приёмнику, я задумалась: не напоминают ли эти вибрации пение Синего-55?

Я включила компьютер и стала искать всё, что там есть про китов. Первым попался сайт, посвящённый их миграциям, с подробными картами ежегодных миграционных путей китов разных видов. Многие из них держались летом возле Калифорнии или Аляски из-за обилия пищи. Когда вода остывала, они перемещались к Гавайям, или Мексике, или в другие тёплые зоны.

Интереснее всего было читать о том, как учёные составляли эти карты. На некоторых китах они закрепили чипы вроде того, что Энди Ривера пыталась навесить Синему-55. Но гораздо больше данных о местоположении китов было получено с помощью микрофонов, размещённых в разных частях океанов. Они слушали пение китов и определяли их вид. Затем наносили данные на карту, отмечая горбатых китов в районе Массачусетса или малых полосатиков у берегов Норвегии. Песни китов были их отпечатками пальцев в толще океана.

Этот способ работал, даже когда киты уходили совсем далеко. По воде звуки расходятся дальше, чем по воздуху, и потому пение китов можно услышать на расстоянии в сотни миль, а то и больше.

Карта Синего-55 была совершенно ни на что не похожа. Он проплывал в тех же водах, что и некоторые другие киты, но в другое время. Иногда он вообще пропадал с карты, когда микрофоны не могли поймать его пение. То ли он молчал, то ли его заглушали другие звуки. Прерывистая линия на карте позволяла лишь предполагать его путь.

Иногда он вообще отправлялся в такие места, куда другие киты не заплывают. Линии миграций обычных китов были плавными, огибавшими то или иное побережье. У Синего-55 они выглядели грубо. Он мог выбрать один курс, а затем почему-то резко его изменить и направиться либо в сторону, либо назад, откуда только что приплыл.

– Что же ты ищешь? – размышляла я, проводя пальцем по ломаной синей линии.

К каждой карте прилагалась запись китового пения. Когда я нажала воспроизведение, цветные линии на графике стали подниматься и опадать, показывая громкость и частоту звуков.

Я бегом спустилась вниз, к маминому компьютеру, в котором были встроенные звуковые колонки. Выставив максимальную мощность, я приложила руку к динамику и поочередно стала включать каждый звуковой файл. Низкие призывы обычных китов вибрировали у меня под ладонью сильнее, чем песня Синего-55. Правда, разница была не такой уж заметной. Мне захотелось понять, о чём они поют – или, по крайней мере, почему не могут общаться между собой.

Я не представляла, что могла бы так долго пытаться достучаться до кого-то другого, не получая ответа. То ли он упорно ждёт, что кто-то откликнется, то ли ему достаточно собственного пения.

Я закрыла глаза, не отнимая руки от динамика, и сосредоточилась на колебаниях мембраны. Это не походило на то, что мне удавалось ощутить раньше. Пение китов отличалось и от музыки, и от человеческой речи.

Непрерывные колебания щекотали ладонь: казалось, призыв Синего-55 никогда не закончится. Затем динамик вздрогнул, снова и снова, передавая сильные всплески звука. Я прижала другую руку к груди, чтобы почувствовать, как совпадают по ритму биение моего сердца и песня кита.

Ещё на одном сайте я нашла фотографию Синего-55 в океане, сделанную подводной камерой. Он был похож на те картинки, что показала нам на видео мисс Аламилла: огромный профиль с чёрным овальным глазом. Я совсем недавно увидела его впервые, но чувствовала, словно знала его всю жизнь. Я нажала на кнопку «печать», чтобы повесить это фото у себя на стене.

Пока принтер разогревался, я развернула кресло к окну: перед домом Тристан с друзьями играли в баскетбол. Мой взгляд метался от одного к другому в попытке прочесть обрывки разговора, пока они обменивались бросками. Вот все дружно рассмеялись и принялись хлопать «дай пять» с одним из них, Пабло, после какой-то удачной шутки. Тристан собрался было сделать бросок по корзине, но снова расхохотался, да так, что сложился пополам.

Я отвернулась и проверила принтер. Наверняка они хохочут над какой-нибудь глупостью.

Когда я снова включила воспроизведение, то теперь одну ладонь положила на динамик, а другую – на изображение того, кто пел эту песню.

12

Мистер Гуннар улыбнулся и помахал мне рукой, когда я принесла «Зенит» к нему в магазин. Я поставила приёмник на прилавок и стала ждать, пока он обслужит покупательницу, желавшую приобрести старую обтрёпанную куклу.

– Он действительно работает? – спросил мистер Гуннар, как только та вышла.

У него раньше были такие пышные усы, что разговаривать с ним было всё равно что читать по губам у моржа. Но теперь он их стриг так, чтобы усы не закрывали верхнюю губу.

Я кивнула, предлагая проверить самому. Иногда приёмники требовали дополнительной настройки даже после того, как я заканчивала ремонт. Ведь я могла только сказать, работает радио или нет, но не могла оценить чистоту звука. Иногда помехи бывают такие, что на ощупь их не различить.

Судя по улыбке мистера Гуннара, у меня всё получилось. Он кивнул и рассмеялся, а потом повернулся так, чтобы я видела его рот. Чтобы было понятнее, он даже показал некоторые жесты, выученные от меня.

– Честно говоря, я не очень верил, что ты сможешь его починить. – Он прикрепил к проводу ценник и протянул приёмник мне. Я с гордостью поставила его на полку и осмотрелась: не появилось ли здесь что-то нужное для меня? Мистер Гуннар делал мне скидку как сотруднику, хотя я и не числилась у него в штате.

В этом самом магазине я впервые заинтересовалась электроникой. Года два назад бабушка с дедушкой искали себе мебель и привели меня сюда. С этого дня я увлеклась радио, со всеми их кнопками и тумблерами. Мне пришлось самой доходить до того, как они работают. Мистер Гуннар не пожалел времени и объяснил мне, что мог, показывая на разные детали и выводя их названия на клочке бумаги. Более того – он подарил мне старый радиоприёмник, чтобы я могла взять его домой и разобрать на части. «Лучший способ понять, как что-то работает, – это разобрать это и собрать заново». Понятия не имею, с какой стати он решил, что мне хватит ума во всём разобраться, но он в меня поверил.

Это потребовало огромного труда, и я не раз была готова сдаться, но как-то мне всё же удалось собрать тот приёмник. И что ещё важнее: я поняла, как он работает. С тех пор я уже сбилась со счёта, сколько электроники прошло через мои руки. И ничего бы этого не случилось, не возьми меня тогда с собой дедушка с бабушкой. Без этого магазина и мистера Гуннара я так и не нашла бы чего-то, в чём могла считать себя мастером.

«Зенит» занял своё место на полке, в магазине ничего мне не приглянулось, и я вернулась к прилавку с пустыми руками. Пока мистер Гуннар выписывал мне чек за ремонтные работы, кое-что на витрине привлекло моё внимание. Я подняла руку, чтобы остановить его, и постучала по стеклу. Он улыбнулся, извлёк из кармана тяжёлый ключ, открыл витрину и посмотрел на меня: правильно ли он понял, что мне нужно? Я протянула руку, и мне на ладонь лёг тяжёлый золотой диск.

Он напоминал старинные карманные часы. На крышке было выгравировано изображение кита, выпрыгнувшего из волн рядом с мачтовым судном.

Я провела пальцем по линиям, изображавшим кита. Мистер Гуннар открыл крышку: это были не часы, а компас.

– Всё ещё работает, – показал он.

Компас. Это даже лучше, чем часы. Я закрыла его и снова погладила пальцем гравировку, гадая, кому он мог принадлежать. Судя по картинке – капитану корабля. Без компьютеров и GPS моряки прокладывали курс по компасу и звёздам.

Находка этого компаса с китом была хорошим знаком. Как будто это помогло бы мне найти способ поговорить с Синим-55. Я показала его мистеру Гуннару: пусть вычтет стоимость компаса из того, что он мне должен.

– Что-то новенькое! – сказал он, выписывая чек, и поинтересовался напоследок: – Не надумала продать мне свой «Филко»? – Этот вопрос не требовалось переводить или писать, потому что он задавал его каждый раз. Это была наша с ним шутка: конечно, он бы и рад получить приёмник назад, но я-то с ним ни за что не расстанусь!

13

На велике я в два счёта доехала от магазина мистера Гуннара до дома Венделла. Выходя из дома, я сунула свои записи про частоту звуков и ноты в передний карман джинсов.

Во дворе, как всегда, играла в теннис Элеонора, младшая сестра Венделла. Она отбивала мячик от дверей гаража, и с каждым её прыжком в воздух смешно взлетало множество тоненьких чёрных косичек. Пока я шла мимо, успела поймать мяч, катившийся на улицу.

– Хорошо получается, – показала я, кидая мячик назад.

Целью жизни Элеоноры было стать лучшей теннисисткой, чем сёстры Винус и Серена Уильямс, вместе взятые. И не только потому, что они успеют состариться, пока она сможет бросить им вызов. Она мечтала играть так, чтобы победить их в любое время.

Она зажала мяч под мышкой, чтобы освободить руку для разговора.

– Спасибо. Тренируюсь к игре на выходных. – Элеонора свободно владела языком жестов, хотя училась только в третьем классе, а Венделл был единственным глухим в их семье – это было известно всем. Родители выучили язык жестов почти сразу после рождения Венделла, и дома пользовались им всё время. Его мама даже преподавала в классе для глухих в средней школе Бриджвуда, а Венделл собирался поступать туда на будущий год.

– Ты молодец. Венделл у себя?

Она махнула в сторону дома и отпила глоток воды из бутылки. Лето в Хьюстоне уже вступило в свои права, и её тёмное лицо блестело от пота.

– Он меняет звёзды, – показала девочка, опустив бутылку на землю.

Сквозь стекло передней двери мне были видны яркие вспышки света, включившиеся в ответ на мой звонок, и тут же показалась высокая фигура мамы Венделла. Мы все подключаем такие вспышки к дверным звонкам, чтобы знать, что кто-то пришёл.

Миссис Джексон открыла дверь и с улыбкой показала:

– Рада тебя видеть. Венделл наверху.

Я поблагодарила её и поспешила в комнату Венделла, где он стоял на стремянке и отклеивал от потолка пластиковые звёзды. На его футболке была надпись «Ты здесь» со стрелкой, указывавшей на какую-то точку Млечного Пути. Я могла не спрашивать, что он делает: это было его обычное занятие – переставлять звёзды так, чтобы они показывали сегодняшний небосвод.

– Чего надо? – махнул он мне одной рукой. В другой он держал карту звёздного неба.

– Можно поиграть на пианино? – спросила я.

Венделл спустился с лестницы и повёл меня в библиотеку, служившую также и музыкальной комнатой.

Мы вместе сели на скамейку перед инструментом, и он спросил:

– Что собралась проверять?

Я вынула записку из кармана и показала ему.

– Это про китов.