Читать онлайн Татушечка. История заблуждений. бесплатно
Татьяна Алхимова
Татушечка. История заблуждений.
1
Весна порядком надоела, слишком затянув прощание с зимой, поэтому я был рад и плюсовой температуре, и даже противному дождю. Лишь бы не снег. Пальто немного продувало ещё холодным ветром, но я чувствовал себя лёгким и бодрым после тяжёлых зимних курток. Ловко перескочив с десяток луж, лавируя между суетными прохожими, я оказался перед чёрной железной дверью, нажал на звонок домофона под цифрой три и стал ждать. Пару гудков спустя раздался приветственный писк, и мне удалось проникнуть в тёплый подъезд, где на втором этаже расположилась уютная приёмная моего большого друга Ашера.
Когда-то давно мы вместе учились в школе и ходили на кружок лепки, только ни из меня, ни из него скульпторов и гончаров не вышло. Ашер бросил медицинский и ушёл в психологическую практику, а я тянул лямку сначала инженера в старом НИИ, позже променяв её на место не самого эффективного менеджера по закупкам в семейном бизнесе жены. Теперь уже бывшей, если так можно говорить о пропавшей без вести. То есть, о признанной мёртвой.
Нет-нет, она на самом деле мертва. Я видел ужасающий труп, – вынужден лицезреть его на опознании, но не смог подтвердить ничего – Лита при жизни была красивой, статной женщиной, а не тем нечто, что лежало на столе. Зато генетическая экспертиза не оказалась столь брезгливой и слабой на память, – честно выдала стопроцентное доказательство смерти моей любимой жены.
Именно поэтому я и ходил к Ашеру вот уже несколько месяцев – приходилось бороться с навязчивыми мыслями, что Лита всё ещё жива, ну или умерла не так, как написано в заключении. Эксперты ошибаются, анализы могут быть подделаны. Мой товарищ упорно твердит, что мне, скорее всего, никакие доказательства не подойдут, что нужно признать очевидное, но… Но это значит сдаться, значит всё забыть и оставить как есть – тело жены гнить в могиле, а неотвеченные вопросы – тухнуть в голове.
Зачем?
Официальная версия уравновешена двумя вариантами событий: самоубийство и преднамеренное убийство, хотя был ещё один – о случайном стечении обстоятельств. Но он оказался опровергнут во время следствия. Лита бросилась с моста в реку. Встала утром, как и всегда, в прекрасном настроении, умылась, выпила зелёный чай, ровно половину кружки, накрасилась и отправилась на работу… Не дошла.
– Курт! – мои внезапные воспоминания прервал приятный голос Ашера. – Дела не отпускают?
– Да нет, задумался, – я кивнул задорной секретарше Валечке и протянул руку другу, почему-то сегодня ждавшего у входной двери.
– А я уж решил идти тебя встречать. Вдруг ты свернул не туда, – рассмеялся он и жестом пригласил меня пройти в кабинет.
– Александр Шарипович, – обратилась к нему Валечка, – вы ведь надолго? Я вам документы на подпись оставлю в синей папке, подпишете потом? Чтобы утром отправить.
– Оставляй, конечно, – по-доброму широкой улыбкой ответил Ашер. Расположить к себе он умел и часто смеялся, что это – профессиональное.
Мы заперлись в кабинете, как делали всегда в часы терапевтических встреч, и я занял привычное место на небольшом диване, привалившись к подлокотнику. Обстановка полностью соответствовала стереотипным представлениям: большой рабочий стол в бумагах и толстых книгах, уютная старая лампа и торшер в углу, аккурат за спинкой дивана; широкое мягкое кресло и даже банкетка под окном для тех, кто решил сбежать от цепкого взгляда Ашера. Предо мной же стоял низкий стеклянный столик, и я не мог отделаться от впечатления, что нахожусь на съёмочной площадке американского фильма девяностых годов прошлого столетия. Мой друг говорил о неслучайности созданного им антуража: пациентам, воспитанным на идентичных сценариях, подверженным типичным заблуждениям, гораздо спокойнее находиться в такой среде, которую они ждали увидеть. Нет испуга и скованности, есть интерес и небольшая гордость за себя – смог, пришёл, и даже финансы позволили. А приём у Ашера, надо сказать, стоил приличных денег.
– Тебя давно не было, – начал он, усаживаясь в кресло напротив.
Я взглянул на него: гладко выбритый, непременно надушенный дорогим парфюмом, с неизменно внимательным взглядом почти чёрных глаз и такими же волосами цвета тёмного шоколада – он производил впечатление крайне успешного человека. Мы с ним были слишком разными всегда: я редко укладывал волосы, предпочитая простые стрижки, правда, так же гладко брился и не любил яркие ароматы на своём теле. Но Ашер – прекрасный друг, разумный и спокойный.
– Да тут… Такое дело…
– Слушаю.
– Ты сейчас со мной как с пациентом говоришь.
– Ну а разве это не так? Или ты пришёл для дружеской беседы? – улыбнулся Ашер, и я немного успокоился. Терапевтично.
– И да, и нет…
– Так что?
– Мне нужно тебе кое-что рассказать! И я хочу, чтобы ты записал всё, что услышишь.
– Курт… Хм… Ты ведь знаешь, что я не веду записей разговоров, следуя врачебной этике, – Ашер напрягся, чуть подавшись вперёд, и скользнул по мне тревожным взглядом.
– Хорошо. Тогда это будет дружеской беседой.
– Зачем тебе это?
– Надо! Ты должен мне помочь! Неужели так трудно просто взять и сделать, как я прошу?! – я тоже принял напряжённую позу, выпрямив спину.
– Успокойся… Я найду, во что можно записывать, – он поднялся и отошёл к большому застеклённому шкафу, а я тем временем принялся рассказывать.
– Я недавно был на окраине… Просто гулял. И со мной произошло нечто странное.
– Хорошо, – Ашер сел вполоборота и раскрыл тетрадь, приготовившись записывать. – Зачем ты туда поехал?
– Как я уже сказал…
– Честно.
– Ты отвратителен.
– Извини, но это была твоя просьба. Довольно жёсткая, прошу обратить внимание. Так что давай, рассказывай в подробностях.
– Просто я вдруг вспомнил… Мы с тобой накануне того дня выпивали в каком-то баре, название стёрлось из памяти… Потом я добрался до дома и долго не мог уснуть. Ты ещё напомнил мне о старом фильме, годов шестидесятых…
– «Человек-амфибия»?
– Да-да!
– Не вижу связи.
– Ты слушаешь или что?
– Пишу, – буркнул Ашер и действительно что-то начертал в тетради.
– Так вот… Вспоминал я этот фильм, пытался восстановить сюжет и внезапно подумал о заброшках. Сам не знаю, как. А ведь её… Литу… Её там видели в последний раз.
– Это не так.
– Ну как же! Камеры наблюдения подтвердили.
– Курт. Литы там не было. Камеры засняли кого-то очень похожего. К тому времени она уже была мертва, – Ашер тяжело вздохнул и посмотрел мне прямо в глаза. Взглядом строгого доктора. Или родителя. – Твоя жена утопилась почти за сутки до того, как на камеры попала похожая женщина. Тебе давно пора принять этот факт.
– Нет. Судмедэксперты тоже ошибаются.
– Ладно… Так что дальше?
– Поехал. Думал, вдруг там найдётся кто-нибудь, у кого можно спросить.
– Нашёлся?
– Да! В том-то и дело! Только… Про Литу я ничего не узнал, и… – мне понадобилось сесть удобнее, но из-за переживаний, снова накативших из прошлого, я только нервно поёрзал. – В этих заброшках живут бездомные, у них – ты не представляешь – целое сообщество. Они, конечно, очень насторожились, когда я пришёл…
– Курт… Боже мой! Ты вообще думал головой или нет? Один к бездомным… – возмутился Ашер, пытаясь меня пристыдить.
– Думал. Но я не из полиции и с деньгами. Чего им меня бояться?
– Могли бы просто ограбить.
– Обошлось. Слушай дальше! – я снова пересел, теперь уже с видом победителя закинув ногу на ногу. – Про Литу они ничего мне не рассказали, только навели на мысль, что она могла там быть, но не осталась… К ним постоянно кто-то приходит, переночуют, и всё. Если предположить, что ей стало плохо, ну, что-то случилось с памятью, например, то есть вероятность…
– Курт! Остановись, пожалуйста! Не сходи с ума…
– А ты не заводи шарманку о том, что она умерла раньше!
– Ты сам подписал документы! Видел анализы, её родные видели! Смирись, прошу. Мне больно смотреть, как ты ищешь надежду там, где уже давно ничего нет!
– Врачом ещё называешься… – буркнул я. Только и слышу отовсюду: умерла, да умерла. Надежды нет. Да мне, может, и не нужна надежда. Может, я просто хотел восстановить последние дни жизни Литы… Что и сообщил Ашеру.
– Зачем? Ты всё равно не узнаешь, о чём она думала. Мы говорили об этом.
– Не узнáю.
– Тогда смысл?
– Она ведь не попрощалась. Никак не объяснила…
– Такие вещи редко объясняют. Что бы она могла тебе сказать?
– Что-то о своей боли? Если у человека не болит, он не бросается с моста.
– Не каждый умеет об этом говорить. Вот ты, например, так и не сказал мне чётко, что чувствуешь. Всё увиливаешь…
– Растерянность. Я не понимаю эту жизнь. Ничего в ней не понимаю. И объяснить никто не может, даже ты.
– Да никто не может и не понимает! Ну что ты в самом деле? Все живём первый раз, пытаемся разобраться. У кого-то выходит лучше, у кого-то хуже. Но нет одинаковых людей, и нет одинаковых смыслов. Вот ты зациклился на потере, пытаешься собрать все мелочи в один мешочек, восстановить порядок событий, только возникает вопрос: принесёт ли это тебе удовлетворение? Что, если нет? А время потеряно. Твоё драгоценное время!
– Софистика.
– Ой, ну не надо. Ты спросил – я ответил.
– Хреновый из тебя доктор.
– А из тебя – пациент.
Мы помолчали. Я немного расслабился и позволил себе откинуться на спинку дивана. Всё же в этом кабинете всегда было очень уютно, уж что-что, а создавать приятные, камерные интерьеры Ашер умел. Мне вспомнилось наше детство: тихий спальный район, лишённый хулиганов подчистую – до сих пор не могу понять, как так вышло; класс в двенадцать человек и длинное одноэтажное школьное здание. Мы всегда садились у окна, так было удобнее мечтать о том, что будет после занятий. Вечерами ходили на разные кружки: шахматы, пытались учиться играть на музыкальных инструментах. Я хотел освоить трубу, Ашер же попробовал ударные, но решил просто со мной за компанию приходить на уроки и слушать. Правда, я быстро бросил музыку, переключившись на математику и физику. Дальше был факультатив по химии, театральный кружок и волейбольная секция. Всё впустую.
– Ну так что там дальше?
– Где? – очнулся я.
– В заброшках.
– А… Точно. Интересно. Думаю, стоит понаблюдать ещё. Я ведь был там уже несколько раз.
– Погоди! Ты же сказал про один!
– Не надо было перебивать… В первый раз я понял, что вот так с ходу никто ничего не расскажет. Поэтому пришлось найти наблюдательный пункт – на нежилом этаже – оттуда прекрасно видно все перемещения во дворе. Вычислил главных, немного понял распорядок дня. В следующий раз пойду, когда основных нет, поболтаю с бабульками. За еду или за что поинтереснее они мне всё расскажут.
– Адрес скажешь?
– Зачем?
– Чтобы я хоть знал, где тебя искать, если вдруг что.
– А вспомни документы, про которые ты тут пел. Там всё есть, – меня вдруг разобрало зло. Ашер сидел передо мной весь такой холёный, спокойный – всю жизнь проживший без жены, свободный от предрассудков, уверенный в самом себе. А я, как его полная противоположность сейчас, так и раньше, выглядел ничтожеством, добившимся самой малости только благодаря родственникам жены.
– Хорошо. Но давай договоримся: ты сходишь туда ещё раз, расскажешь мне, что удалось узнать, и если ничего важного не раздобудешь, то прекратишь свои изыскания. Ну а я пока подберу тебе лёгкую терапию. Слишком уж ты возбуждённый какой-то.
Я вздохнул… Так всегда – я навожу суету, жалуюсь, мечу громы и молнии, потом приходит Ашер и гасит пожар, как сотня спасателей. Даже зависть берёт, как он так умеет сказать мягко, но при этом и твёрдо, что ослушаться его не хочется.
В дверь постучали, и сквозь небольшую щёлочку послышался голос Валечки:
– Александр Шарипович, к вам пришли. Сколько подождать?
– Я позову. Минут пять, не больше, – улыбнулся Ашер.
Дверь закрылась, оставляя нас одних.
– Ну что, по рукам? – он протянул мне широкую ладонь.
– По рукам.
2
Я запланировал следующую вылазку на послезавтра, и от этого настроение незаметно, но верно поползло в сторону плюса. Кое-как отработав следующий день – это была пятница – я забежал в старую кулинарию на углу, в двух домах от своего, теперь уже бывшего семейного, пристанища, купил, как и всегда, куриных котлет с салатом, бутылку «Тархуна» и, чуть подумав, прихватил маковый рулет. И оказался провидцем.
Перед широкой металлической дверью, отделанной деревянными панелями по вкусу Литы, стояли моя мать, Элла Владимировна, как называла её вся семья, включая маленького внука, жена старшего брата Ольга, а за ней прятался пятилетний племянник. Стёпка. Вот его видеть я был рад, в отличие от всех прочих.
Мать смотрела на меня чуть осуждающе склонив голову. Тут же стало стыдно.
– Привет. Почему не предупредили? Я бы пораньше домой пришёл.
– Да мы как-то не собирались, просто мимо шли, – пожала плечами Ольга. Главный миротворец в нашей семье. Ей не повезло жить вместе со свекровью в одном доме. Но мой брат решил, что так будет правильнее и проще. Вообще, Кеша всегда творил невесть что и никогда не признавал ошибок. А Оля любила его до беспамятства и терпела.
– А позвонить? – сопротивлялся я, так и не достав ключей.
– Ты нам не рад, Костя? – наконец-то соизволила подать голос мать, явно обиженная на меня за что-то неизвестное.
– Рад, конечно, рад! Просто немного неловко, что не успел подготовиться к вашему приходу.
– А мы всё с собой взяли! – улыбнулась Оля, демонстрируя большой пакет из супермаркета, белый с зелёным.
– Дверь откроешь? – сжала губы мама.
– Откроет, Элла Владимировна, – кивнула мне невестка, – растерялся немного.
Пришлось открывать. Обычно я бывал рад гостям, но на завтра планировал вылазку в заброшки и хотел спокойно подготовиться. А теперь придётся сидеть весь вечер на кухне, пить чай и слушать нравоучения, или того хуже – отвечать на коварные, неудобные вопросы родни. Я вздохнул, пропустил женщин со Стёпкой вперёд и запер дверь.
Мальчишка сочувствующе взглянул на меня и потянул в сторону кухни. Оля по-хозяйски ставила чайник, а мать внимательно осмотрела полупустой холодильник.
– И чем ты питаешься? – созерцая вполне съедобное содержимое моего белого друга, задалась она почти философским вопросом.
– Едой, ма. Обедаю на работе, завтракаю по дороге. Ужин, вот, – я шмякнул пакет на стул, – в кулинарии беру.
– А сам вообще ничего не готовишь? – закрыв дверцу, мать принялась разбирать пакет.
– По выходным. Ну как настроение бывает.
– Элла Владимировна, – вступилась за меня Ольга, – ну что вы от него хотите? Жил бы в семье…
– Ой, да он и в семье таким был. Они же оба ничего не готовили. Всё работа-работа, – вздохнула та, оставляя наконец-то покупки в покое.
– Каждый выбирает для себя, – пожала моя благочестивая невестка плечами, и её пшеничное каре легко качнулось.
– Ну а как ваши дела? – сменил я тему, старательно разрезая рулет на равные кусочки, пока Стёпа с интересом рассматривал что-то в окне. Он совершенно не был похож на своих родителей: не по-детски меланхоличный и спокойный ребёнок. Я его любил. Когда бывал в гостях, всегда собирал с ним модели из конструктора, листал красочные энциклопедии. Он напоминал меня в детстве: немного отрешённый, не питающий особого интереса к делам взрослых, погруженный в свой маленький мирок.
– Всё нормально. Стёпа с осени пойдёт на подготовку к школе, – улыбнулась Оля, выставляя давно позабытые на самой верхней полке чайные чашки, собранные из нескольких сервизов, почивших в процессе бесконечных ремонтов.
– Уже?
– Конечно. Ему в сентябре шесть. Через год будет первоклассником.
– Время… – вздохнул я, усаживаясь на стул и ловя на себе пристальные взгляды матери. Она не осуждала, но искала изъян, то, к чему можно было бы прицепиться и снова сделать из меня маленького, несамостоятельного мальчика, требующего постоянного контроля и присутствия. Проще говоря, она только и ждала моего досадного промаха, чтобы забрать в лоно семьи.
– Да-да… Жизнь пролетает очень быстро, – с жирным намёком заговорила мать. И я снова вздохнул: заезженная пластинка. Последние пару месяцев родные атакуют меня одними и теми же темами, от которых я порядком подустал. – Как у тебя с терапией?
– Нормально.
– Элла Владимировна, – с укором глянула на неё Ольга, – давайте не будем.
– Почему же? Он мне ничего толком не рассказывает, а я переживаю! Мать! Имею право знать.
– Я не маленький мальчик, ма.
– Да? А ведёшь себя как ребёнок. Стёпа, и тот разумнее будет. А ему всего-то пять.
– С половиной, – подал голос Стёпка.
– Конечно, радость моя, – улыбнулась ему любящая бабушка и потрепала по русой голове. – Я вообще думаю, что все эти беседы с психологами и психотерапевтами – пустое, – продолжала мать, будто не слыша и не видя никого вокруг. – Самое лучшее лечение – это занятость. Вот нашёл бы ты, Костя, себе женщину. Ходил бы с ней в кино или просто на прогулки, помогал бы по хозяйству. Завели бы собаку, а там, глядишь, и до…
– Элла Владимировна! – не выдержала Оля, а я только чуть засмеялся.
– Интересно, когда отца не станет, ты на следующий же день выскочишь замуж? – бросил я после того, как успокоился, в лицо матери. И прозвучали эти слова слишком жёстко, с вызовом. Почти грубо.
– Костя! – теперь уже ко мне обращалась милая голубоглазая Ольга.
– Да ну вас… Пейте лучше чай, а мы со Стёпкой пойдём, поищем в шкафу что-нибудь интересное, – я подмигнул пацанёнку, он быстро сполз со стула и поравнялся со мной.
Гостиная, или, как называла её мать – зал, была оклеена бледно-бежевыми обоями без рисунка и напоминала детскую песочницу. Точно так же, как и в пристанище орущей ребятни, в ней можно было найти что угодно. Тяжёлые, светлого дерева шкафы наполняла всякая дребедень: статуэтки, которые привозила Лита из отпусков (больше всего я любил богиню Шиву, сантиметров пятнадцать высотой, и непонятного вида жабу с печальными глазами родом из Японии); старые и новые фотографии, сваленные в коробки; узкий застеклённый пенал сверху донизу был забит бутылками элитного алкоголя, подаренного клиентами. Я всё собирался купить большой винный шкаф, но руки так и не доходили. За широкими угловыми створками хранилось то, что стоило выкинуть – вещи Литы – но расстаться с ними оказалось слишком трудно.
– Дядя Костя, – шепнул Стёпа.
– А?
– В какой шкаф заглянем сегодня? – он посмотрел вокруг своими сероватыми глазками, и я понял, что этот мальчишка – единственный человек после меня самого, которому нравится настоящий Костя – Курт.
– Думаю, в тот, что ближе к окну. Давненько не искали там ничего.
– Ух!
Стёпа подошёл ближе к лоснящейся коричневатой двери и доверчиво протянул ко мне руку.
– Дядь Кость, можно?
– Валяй.
Он осторожно взялся за бронзовевшую ручку-шар и с трепетом заглянул в тёмное нутро. Я подошёл ближе и встал у него за спиной, сам с интересом вспоминая, что могли хранить полки. Унылые серые коробки ровным счётом ни о чём не говорили. Вытащив первую попавшуюся, я поставил её на пол, и мы со Стёпой склонились над ней, как над сундуком с сокровищами. Тем забавнее показалось наполнение – почти реально сокровище, мальчишеское. Недели три назад я наткнулся на большой пакет, забитый в угол на старых антресолях. Внутри хранилась моя детская коллекция литых солдатиков. Тогда пришлось потратить несколько вечеров, чтобы привести игрушечное войско в порядок. После они переселились в коробку и спрятались в шкаф.
– Это мои воины, – гордо шепнул я Стёпе. Он понимающе улыбнулся.
– Можно?
– Бери, конечно. Здесь кого только нет. Кажется, были и меченосцы, и французы времён Кутузова…
– А кто это?
– Великий полководец. Давно жил, очень. Спас нашу страну от врагов.
– Ух ты!
– В школу пойдёшь, тебе о нём много будут рассказывать, – перевёл я тему подальше, ибо сам мало что помнил из истории.
– Всадник! – Стёпа достал моего самого любимого солдатика, верхом на коне стремящегося куда-то вперёд. В атаку, наверное. Во всяком случае, я всегда ставил его перед войском, как самого смелого и главного.
– Он лучший! Никогда не проигрывал. Хочешь, бери себе.
– Его? – уточнил мальчишка с восторгом в глазах.
– Всех.
– Правда?
– Конечно. Я уже взрослый, у меня другие игрушки. А эти тебе пригодятся.
– Мама не разрешит, – пригорюнился племянник.
– Она у тебя добрая, разрешит. Я попрошу.
– А бабушка?
– И бабушку попрошу.
– Спасибо! А откуда у тебя такие солдатики? – он любовно вытаскивал фигурки по одной, рассматривал и откладывал в сторону.
– У меня друг был в детстве, его папа ездил в далёкие командировки и присылал нам оттуда подарки. А мы устраивали целые битвы! Великие сражения! Было весело.
– Дедушка тоже раньше уезжал часто.
– Ага. Только он не солдатиков присылал, а всякие вкусности.
– Жалко, что мне не привозит, – смутился Стёпка.
– Зато он с тобой гулять ходит! Это лучше, – попытался я его приободрить, а сам с печалью вспомнил наше с Ашером одинокое детство, когда родители были вынуждены заниматься вопросами выживания, но никак не воспитанием или общением. Так мы и мотались – предоставленные сами себе, спасала только школа и бывший Дворец пионеров с кружками. Я уже потом понял, что держалось это всё на голом и иногда голодном энтузиазме педагогов.
– Наверное.
– Папа там как?
– Нормально.
– Понятно… А хочешь, мы с тобой куда-нибудь сходим?
– У меня дед есть.
– Эх ты, Стёпка, – мне вдруг стало и смешно, и грустно. Кешке, брату моему, всегда загадочным образом везло. Ашер даже смеялся, говоря, будто это из-за того, что он старший. Но факт оставался фактом: ему удалось вполне благополучно получить неплохое образование, устроиться на работу и быстро продвигаться по службе, так что теперь он занимал должность начальника службы технического обеспечения в нашей небольшой мэрии. Жена вот, Ольга, милая и добрая, совершенно не амбициозная, очень домашняя. И Стёпка – сущий ангел.
– Дядь Кость, не грусти! Я сейчас, – мальчишка вдруг поднялся и затопал по гладкому паркету в коридор. Чуть повозился там и вернулся, протягивая мне что-то в ладошках. – Это тебе! Я привёз вкусняшку!
Лицо его светилось от радости, и я не смог не поймать себя на ощущении трепета и умиления. Стёпа протягивал мне немного помятую розовую зефирку в прозрачной упаковке.
– Откуда взял такую красоту? И ведь я люблю зефир! – я принял угощение и крепко пожал мягкую детскую ручонку.
– В саду давали, а я сохранил. Хотел сначала маму угостить, но мы в магазин пошли, и я забыл.
– Ну! Я думаю, за коробку солдатиков зефира мне хватит! – попытался я пошутить, но Стёпа очень серьёзно ответил:
– Это не за солдатиков. Это просто так тебе, дядь Кость.
Так я и провёл весь вечер: играя со Стёпой и отбиваясь от назойливых вопросов матери. Она всё надеялась, что я внемлю её старомодным советам и срочно начну менять свою жизнь в указанную сторону: непременно займусь поисками спутницы, съезжу в отпуск, поищу другого доктора или вовсе откажусь от бессмысленных разговоров в кабинете, а лучше всего – перееду обратно к родителям, ведь Оля даже согласилась уступить мне комнату сына (не без настояния свекрови, конечно же).
Собственно, ничего необычного в этих беседах не было. Каждая наша встреча происходила по знакомому сценарию и не давала никаких желанных для моих близких плодов. Во-первых, я не собирался становиться обузой, а во-вторых, когда-то давно так мечтал жить отдельно и быть полностью самостоятельной личностью, что сейчас ни за какие ценности мира не согласился бы отмотать жизнь на пятнадцать лет назад. Нет. Как бы мне ни было иногда одиноко и тоскливо в нашей с Литой квартире, теперь осиротевшей, здесь я всё ещё испытывал спокойствие и удовлетворение.
Уже провожая незваных гостей, я нащупал в кармане шелестящую упаковку с зефиркой и на ходу засунул её в пальто, памятуя о том, что завтрашний день собирался провести вне дома.
– Костя, ты всё же подумай над моими словами, – напутствовала мать, придирчиво осматривая себя в зеркало.
– Ма, я уже подумал. Правда. Всё будет хорошо, дай просто ране затянуться.
– Что-то долго. Жизнь уходит, Костя… Лет через пять кого ты себе найдёшь? Подумай. Одному очень сложно.
– Ну что ты заладила… Живут же люди.
– Живут! Да. Но разве это счастье? Работа – лечение – дом. Хоть бы друзей себе нашёл…
– У меня есть…
– Ой, не хочу, – махнула она на меня и крепко обняла. – Если что, ты всегда можешь рассчитывать на нас с отцом и Кешу с Олей.
– Конечно, можешь, – кивнула Ольга.
– Ладно… До встречи. Брату привет! – я крепко пожал ладошку Стёпы и вручил ему пакет с коробкой солдатиков. – Напишите, как доберётесь.
Когда в квартире стало тихо, я смог вздохнуть с неподдельным облегчением. Одиночество равно как убивало, так и лечило. Остаться наедине с собственными мыслями и даже болью казалось мне спасением, шансом на проживание всего того, что я отчаянно проживать не хотел. И, как говорил Ашер, принять – это уже половина пути к выздоровлению. Если считать мою тоску и неверие болезнью, конечно. Почему я пытался расписать день пропажи Литы и все последующие по минутам? Потому что не мог понять – зачем она это сделала.
Мы познакомились на последних курсах, смешно сказать, – в очереди за пирожками. Лита тогда была удивительно стройной и высокой, что показалась мне супермоделью. Она, в общем-то, и все годы, что мы провели вместе, оставалась такой же. Задорной, улыбчивой и нежной. Хотя после того, как стало ясно, что дети нам не светят, ситуация начала меняться. На людях Лита вела себя строже, заносчивее, а дома продолжала смеяться и радоваться мелочам, но я чувствовал, что это – напускное.
Мама шептала в телефонную трубку вечерами о необходимости переубедить Литу и попробовать зачать ребёнка. Но я что тогда, что сейчас – считал это насилием. Если человек принял для себя решение о нежелании продолжаться в детях, то кто я такой, чтобы отговаривать его? Да, наверное, со стороны Литы было слишком эгоистично в одностороннем порядке делать столь важный выбор, но, в конце концов, её тело должно было вынашивать малыша, кормить его и принадлежать безраздельно довольно долгое время.
Мои чувства? Я любил Литу и не хотел, чтобы она стала несчастной из-за меня. Тогда казалось, что всё ещё изменится, и ближе к тридцати, глядя на подруг и родных, решение может возыметь обратную силу. Но не случилось этого, как не случилось и много чего другого. Я смирился. Отчасти потому, что не мог понять, что за счастье такое – в детях, а отчасти из-за обнаруженных медицинских документов, в которых говорилось о сделанной операции. Лита пошла кардинальным путём и почему-то никому не сообщила, явно нарушив и закон в том числе. Может, стоило устроить скандал или хотя бы поговорить, выяснить всё до конца, понять её. Но чужая душа – потёмки, даже если ты провёл рядом с человеком десять лет.
Нам было хорошо вместе, уютно и спокойно. Мы никогда не спорили о том, что будем есть на ужин, или какую мебель поставить в спальню, не возникало и противоречий при выборе места отдыха. Наша семейная жизнь была на удивление тихой, чуть сбалансированной развязным, иногда даже слишком, – сексом. Лита усиленно работала, я же, скорее, просто тянулся за ней, несколько охладев к общему делу. И теперь, когда мне случилось потерять жену, я не мог отделаться от чувства вины. Будто бы так и не рассмотрел проблему, которая изъедала её душу: может, она страдала из-за собственного поступка, может, хотела признаться и боялась осуждения, может, разлюбила меня и не решалась открыться? Наверное, больше всего я жаждал получить подтверждение своей невиновности, чтобы снять ответственность и тихо жить дальше.
Но Лита не оставила мне никакого шанса на искупление.
Не нашлось ни записки, ни каких-то признаков того, что она готовилась. В тот злополучный день всё происходило по привычному сценарию. Только вот вместо работы, Лита бродила по городу, выбрасывая личные вещи: документы, деньги, ключи от квартиры и офиса, украшения, а потом…
Потом мне было больно. Не мог есть и спать, перестал понимать, кто я и где. День смешался с ночью, родственники и полицейские выглядели одинаково, а перед глазами маячил жуткий труп. Лита. От шока мне не запомнился ни день похорон, ни неделя, следующая за ним. Мать говорила, что я превратился в сомнамбулу: выполнял какие-то действия, но ни на что не реагировал, словно надел маску или лунатил.
Возвращение в жизнь было резким и очень страшным. Пустая квартира. Вещи. Воспоминания. Всё свалилось на меня одномоментно, будто кто-то включил душ на полную. Я задыхался, пытаясь разорвать ворот футболки, готов был рыдать, но не мог. Опустел. Высох. Благо, вернулся Ашер из командировки. Начал вытаскивать меня на короткие прогулки, водил в бар, по утрам заставлял вставать и ездить на работу. И предложил терапию.
Друг.
Хорошо, что сейчас я могу вспоминать о случившемся почти спокойно. Только иногда злюсь и ловлю себя на коварной мысли, что давно уже Литу не любил. Но такие темы нужно гнать подальше, хотя бы до той поры, пока я не узнаю чуть больше о её гибели. И всё же… Когда я к ней охладел? Наверное, тогда, когда и она ко мне. Это произошло с нами одновременно, как и симпатия, возникшая в студенческой очереди. Просто кто-то важный нажал на кнопку «стоп». А разойтись у нас просто не хватило сил и смелости. Мы даже не были друзьями, скорее родственниками, которые жили вместе, радовали друг друга, заботились и ухаживали. Но уже не любили так, как должны любить муж и жена.
Возможно, это потому, что Лита хотела другой жизни, а позволить её себе не могла по каким-то важным причинам, о которых я не догадывался. Может, потому, что я так и не принял и не понял сути её личности и подсознательно стремился к иной форме отношений. Хотел семьи? А не партнёрства.
Кто знает… Ашер мягко подводил меня к этим же выводам, значит, они имели под собой основание. Тогда выходило, что в смерти Литы никто не виноват… Но разве так бывает?
3
Я проворочался без сна почти до самого утра, вспоминая милое личико Стёпы и сочувствие в глазах матери. Ольга – святая женщина, если может выносить жизнь в такой большой семье рядом с очень прямолинейной и авторитарной свекровью. Отец же мой слишком мягок и добр, поэтому всегда во всём соглашался с матерью, и только после выхода на пенсию научился с ней спорить. Они все, конечно, любили меня, но каждый по-своему. А мне от этой любви становилось тошно. Потому что пахла она скорее жалостью, а не желанием помочь, из-за чего я, почти как подросток, хотел остаться в одиночестве, крикнуть всем «отвалите!» и запереться в комнате.
Бросив пустые попытки уснуть, я пробрался в полутьме на кухню и достал из холодильника пакет молока, оказавшегося на вкус прокисшим. Пришлось включить лампу на вытяжке и поставить чайник. Крепкий чай всегда меня успокаивал. Я бесцельно поигрывал пустой кружкой, пока ждал шума закипающей воды, и не думал. Это новое для меня умение приобрелось в первые месяцы без Литы, и теперь частенько выручало. Получалось спать без сна, отдыхать, делая вид, что занят.
Но продлилось забытье недолго. Тёмный, чарующий ароматом чай грел через керамические стенки кружки мои ладони, и напоминал, как холодно бывает бездомным, вынужденным прятаться от непогоды и ночи там, куда ни один нормальный человек не полезет. Они спали вдоль теплотрасс, жгли костры под мостами и в заброшенных домах, захватывали подъезды и подвалы, но отовсюду были гонимы.
Стоило себе признаться, что собирался я пойти в заброшки вовсе не из-за Литы. Вернее, убеждал себя, что из-за неё, но на самом деле во мне зрел нездоровый интерес к этим людям. Не то чтобы тоже хотел стать бездомным, но их жизнь казалась наполненной мелкими смыслами, которых я был лишён, а потому чувствовал себя неполноценным, играющим в живого человека, но не являющегося им.
Чай кончился неожиданно, насмешливо заставив меня сделать глоток ничего. С удивлением заглянув на дно, я отставил кружку, и без надежды вздремнуть хотя бы немного, добрался до гостиной и упал на диван. Последнее время спальня угнетала не столько воспоминаниями о Лите, сколько надоевшими цветом обоев, выверенными линиями мебели и подобранным в соответствии с неизвестным идеалом постельным бельём. Я любил или чёрные простыни, или белые. Зачем придумывать что-то ещё, какие-то другие расцветки, если эти куски ткани предназначены для сна? Кто-нибудь когда-нибудь среди ночи задавался вопросом о цвете наволочек или пододеяльника? Не думаю. Но из моего шкафа аккуратными стопками горделиво посматривали на широкую постель наборы белья самых странных оттенков фиолетового, голубого и даже зелёного. У каждого из этих цветов было своё заумное название, но я их не запоминал. Нарочно. Чтобы вся эта ерунда не смогла завоевать сознание.
А вот пренебрежение всяческими несущественными мелочами типа обстановки, одежды, сочетаемости красок и смысловой нагрузки обстановки – привлекало. Можно ведь жить и так. И в знак протеста я взял и неожиданно заснул в гостиной. Без одеяла и на подушке, бессовестно голой, забывшей, что ей положено на ночь наряжаться в наволочку.
4
Конечно, ни один из десятка поставленных будильников я не услышал, забыв телефон в спальне. Проснулся поздно, когда солнце уже перевалило через зенит. Не снилось ничего, в голове металась одинокая мысль, что надо побриться. Но через минуту я отметил нечто интересное и новое, вернее, давно позабытое старое, – волнение. Предвкушение небольшого приключения, грозящее превратиться в подобие азарта.
Пока брился, заразившись духом исследования окружающего мира, с некоторым удивлением рассматривал своё лицо: я постарел, определённо. Пару лет назад не было и половины морщинок в уголках глаз, кожа так сильно не сохла, да и губы не казались настолько бледными, хотя пока ещё не сильно выдавали возраст, как у того же Кешки. Но я всегда был гораздо более астеничным, чем он, так что мог надеяться на не слишком стремительное старение. Возраст в глазах – так часто говорит Ольга и грустно улыбается. Я всмотрелся в свой взгляд – непонятно. Что такого должно в нём читаться, чтобы выдавать возраст? У меня глаза, как и у матери – карие, а у Кеши – серые, в отца и деда. Вот и Стёпка тоже их унаследовал. Зато форма у всех одинаковая, говорят, идеальная, как миндаль. Мне не нравилось это сравнение, но отказать собственному лицу в привлекательности я тоже не спешил. Во всяком случае, если сравнивать с братом, то я был на полшага впереди.
Давненько не случалось такого утра, чтобы я столько думал о самом себе. Может, и Ашер, и даже мать, – правы? Стоит изменить что-то в жизни, перестать хвататься за прошлое и выковыривать из него то, что замуровано уже навечно?
Да.
Но сначала – в последний раз сходить к заброшкам.
Я натянул джинсы, влез в одну из любимых футболок цвета хаки, подумал и надел тёплый свитер – от весны не приходилось ждать чуда. Пальто, шарф, наличные в карман – и бегом вниз по лестнице.
В нашем городе N. никогда не исчезала атмосфера некоторой неустроенности: что в детстве я ловил запах безнадёги из районов на окраине, что сейчас кожей чувствовал разлившуюся по тротуарам тоску. Город рос и развивался, становился красивее и ярче, но в самой середине весны, когда с зимнего дна поднимается грязь, когда стены домов мокнут от растаявшего снега и тяжёлых дождей, весь флёр радостной современности, с восторгом смотрящей в будущее, слезал, как старый потрескавшийся слой краски.
Здесь всё ещё можно было наткнуться на самый настоящий наркопритон, или вечером не суметь заказать такси в некоторые районы. Конечно, когда-нибудь свет надежды доберётся и туда, но пока ещё мы все, вместе с малой Родиной, застряли в неприглядном прошлом, отдающим девяностыми, ну или на крайний случай началом двухтысячных. Мне было с чем сравнить – по вопросам фирмы мы с Литой частенько летали в столицу, настоящий город будущего. Хотя я всегда допускал, что и это – только видимость.
Луж сегодня было чуть меньше, чем в начале недели, и я успел немного порадоваться приближению тепла. Но ветер неприятно задувал под пальто и выдавливал из глаз слёзы. Мелкими перебежками я сделал пару пересадок с одного автобуса на другой, доехал до конечной и дальше побрёл пешком, путая следы. Чувство стыда за своё ребяческое поведение и за желание пообщаться с теми, кого обычно сторонятся, злило, будто вместо заказанного вкуснейшего торта, принесли протухшее нечто.
Я уже слышал, как мать говорит о загубленной репутации, о серьёзных проблемах с психикой. Видел, как печально качает головой отец и хмурится Ашер, бросая грозные взгляды на Кешу, чтоб тот или промолчал, или успокоил маму. Эллу Владимировну.
Да и чёрт бы с ними. Не обязан я ни перед кем оправдываться. Обещал Ашеру последний разговор – значит, будет последний.
Где-то вдалеке шумела объездная дорога, своим гулом напоминая о том, что город жил, жив и будет жить, хотя бы в отместку этому кошмарному району. На самом деле он не был настолько уж диким и страшным и мог бы даже стать вполне приличным, если бы до этих мест добрались руки жадных застройщиков. А пока они только слепо нащупывали пути-дороги, почти на самой границе с пустырём стояли штук пять заброшенных, полуразрушенных домов, построенных годах в пятидесятых прошлого века. Когда я был школьником, здесь ещё кипела жизнь, вернее, теплилась. После перестройки огромные квартиры многим стало содержать не по карману, из коммуналок народ разбегался похлеще тараканов от дихлофоса, – пьющие и наркоманящие соседи были никому не нужны. Кроме того, пустырь на противоположной стороне улицы должны были отдать под свалку. На волне этих слухов и общего бедственного положения микрорайон пустел. Позже дома выкупил какой-то предприниматель, но так ничего с ними и не сделал. Так вот и стояли они, как пятно от ветрянки на чистой коже. Унылые, кургузые, страшные. Населённые такими же брошенными, побывавшими в употреблении людьми, пережёванными и выплюнутыми судьбой.
Я свернул в арку, борясь с ветром, и кое-как преодолел первый двор, самый приличный с виду. Через него, правда, чаще ходили жители нормальных домов, сокращая путь к остановкам автобусов. Моя же цель находилась чуть дальше, минутах в пяти плутаний.
Серо-коричневый, дурнопахнущий квадратный дворик со следами пепелищ, мусором и нагромождением проржавевшего металлолома. Было тихо, только в крышах посвистывал ветер, да гремел оторвавшимися листами покрытия. Я медленно пробирался вдоль бывших жилых подъездов, одновременно и боясь наткнуться на какого-нибудь агрессивного мужика, и всем сердцем желая встретить милую грязную старушку.
Никого. Будто вымерли.
Пройдя ещё немного вперёд, я остановился так, чтобы меня можно было увидеть из почти всех окон, выходивших во двор, с намерением подождать.
Сработало.
Минут пять спустя из подъезда вышла женщина неопределённого возраста, завёрнутая в дырявый шерстяной платок, беззубая и сморщенная. Пахло от неё дешёвым алкоголем. Даже банально.
– Чего припёрся? – дыхнула она на меня перегаром.
– Поговорить.
– Смелый?
– Можно и так сказать. Я заплачу. Или продукты привезу.
– Мент?
– Нет.
– Докажи!
Я достал паспорт и развернул перед женщиной. Не уверен, что она читала, наверное, просто рассматривала фотографию, но кивнула удовлетворительно.
– Деньги вперёд.
– Сколько?
– А смотря чего надо.
– От вас уходит кто-нибудь?
– На тот свет, – мерзко хохотнула она.
– Эй. Я плачу, – пришлось напомнить.
– Редко уходят. Идти некуда.
– А из тех, кто переночевать?
– А таких мы редко берём. Опасно. Натравят шавок… А нам этого…
– Понятно. Был кто интересный за последний год?
– Экие ты вопросы, парень, задаёшь. Точно мент!
– Говорю же, – нет, – я протянул ей купюру в пять тысяч. Она хмыкнула, быстро схватила её грязнющими руками и прищурилась. Я знал, что весь этот маскарад для чужаков и полиции. На самом деле никто не ходит настолько грязным и прекрасно знает, из органов человек или нет.
– Из бродяжек старик набивался на ночёвку, да баба одна. Но та из соцзащиты – детей искала, зараза новенькая. Чуть было не оставили, вовремя сообразили. И не было никого больше! Всё, – женщина воровато оглянулась и занервничала. – Деньги гони и вали давай. Если натравишь кого, – фамилию запомнила!
Быстро сунув ей ещё две бумажки, я побежал обратно к арке, дальше через дворы, петлял, спотыкался и хотел даже расплакаться, пока никто не видел. Обидно. До чёртиков обидно. Боль снова вернулась, будто всё случилось вчера. Я столько убеждал себя в необходимости разузнать про женщину с видеозаписи, так надеялся, что получу облегчение. А выходило, Ашер был прав, – я просто не хотел ни в чём признаваться. Ни в любви к Лите, ни в том, что разлюбил. Если бы она была жива или хотя бы объяснила свой поступок, прежде чем прыгнуть с моста, я был бы свободен от груза воспоминаний, вины и ответственности. Но план с треском провалился. Я столько вынашивал его… Последняя надежда!
Домой в таком состоянии идти не хотелось, выдёргивать Ашера с выходных – тоже. Поэтому я забрёл в самый первый двор, свернул в первый подъезд и поднялся на последний этаж. Этот дом был наполовину заселён, но пятый этаж пустовал, занятый слоем пыли. Нестерпимая тоска по прошлому, казавшемуся теперь бессмысленным и пустым, застилала глаза и сжимала сердце стальным кулаком. Я ведь любил Литу, не мог не любить!
Не мог…
Забившись в угол у самой крайней по коридору двери, я сполз на пол и погрузился в болото собственной души. Как Лита сиганула с моста в ледяную воду, так и мне сейчас хотелось захлебнуться горечью, один раз и навсегда испытать предел боли, чтобы уже никогда больше не испытывать ничего подобного. Насытиться до тошноты, до смерти. Расковырять рану и вытащить оттуда занозу, распороть вены и выпустить из них все страдания, вывернуть себя наизнанку, вытряхнуть всё-всё. Стать чистым. Пустым. Забыть.
Мои страдания нарушил топот чьих-то ног. Ножек, если быть точным. Они ступали часто-часто, будто спасались бегством. И прежде чем я успел что-то понять и увидеть бегущего, на меня, поднявшегося навстречу, налетела девчушка небольшого росточка, едва доходящая до плеча. С размаху её тщедушное тельце врезалось в мою грудь, абсолютно вовремя оказавшуюся прямо перед ней. Я пошатнулся, мимоходом удивившись силе удара, и схватил девчонку.
– Пусти! – пискнула она и попыталась оттолкнуть меня.
– Пущу, успокойся.
– Ты кто? – прохрипела она, всё ещё не поднимая головы, когда я осторожно сделал шаг назад. – Надо спрятаться! Быстро!
Я поразился смене настроения с воинственного на испуганное, но послушно отошёл в приглянувшийся несколькими минутами ранее угол, девчонка сделала то же самое, а потом пихнула меня в бок, отодвигая ближе к стене. Мы стояли в полумраке, дыша пылью и затхлостью дома, в котором больше никогда не будет теплиться новая жизнь. Редкие жильцы первых этажей отдадут Богу душу, а за ними последуют и толстые, уставшие стены. Если, конечно, до них раньше не доберутся бизнесмены-строители.
Меня разбирало любопытство – от кого эта малышка бежала, от кого пряталась, и что может последовать за странным марафоном. Может, она играла в прятки? Я покосился в её сторону: взлохмаченные русые волосы, тонкие-тонкие; застиранное платье неизвестно какого цвета, напоминавшее оттенок прошлогоднего сена, завалявшегося в дальнем углу; кургузая вязаная кофта с вытянутыми рукавами, наскоро подпоясанная, чем пришлось – непонятной плетёной верёвкой. Рассмотреть подробнее я не успел: девчонка зыркнула на меня с вызовом и приставила палец к губам, покачав головой. Глаза у неё были серо-голубыми, мутными, такими же застиранными и выцветшими, как платье. Бездомная. И как сразу не догадался?
В сердце ёкнуло: вдруг она сможет мне что-то рассказать? Но надежда тут же была задавлена мыслями, продиктованными не так давно Ашером: «Нужно принять. Забыть».
– Выходи! Дурочка! – раздался зычный мужской голос с лестничного пролёта.
Девчонка резко вжалась в стену, и я подумал, что она, верно, трясётся от страха. Нет, это не была игра. Я заприметил в противоположной стене небольшую приоткрытую дверь, схватил малышку за руку и потащил. Она сначала сопротивлялась, но когда поняла мой замысел, вцепилась в ладонь крепче и поспешила следом.
Стараясь не шуметь, я впустил её внутрь крошечного помещения, которое когда-то было то ли кладовой, то ли подсобкой для хранения всякого нужного и не очень, хлама. Дверь закрывать боялся – вдруг скрипнет, и нас обнаружат. Я не знал, кто искал беглянку, кем была она сама и чем провинилась, но сейчас хотел только защитить её. К моему счастью, всё обошлось. Створка плотно вошла в коробку, не издав ни звука. Прислонившись к старому окрашенному дереву, я слушал.
Тяжёлые шаги казались очень далёкими из нашего укрытия, пару раз тот же голос звал «дурочку», грозился найти и наказать, а потом жалобно умолял выйти и вернуться домой, простить.
– Иди отсюда! Предупреждала! – ворвался в идиллию тишины и искавшего старческий женский голос, но до того звонкий, что мне даже не пришлось напрягаться, чтобы его услышать.
– А ты не лезь, бабка!
– Полицию вызову!
– Напугала!
– И ружьё дедово есть, или забыл? Иди, говорю! Пока жив. Нечего сюда таскаться! – настаивала бабка довольно воинственно. Думаю, такая бы действительно не побрезговала бы и ружьём.
– Покрываешь?!
– Шавок твоих малолетних? Больно нужны! Не ходят они сюда, поумнее тебя будут! А ну, пошёл!
– А-а-а! Да хрен с тобой, старуха. Узнаю, что прячешь, – спалю и твою хату, и дом этот *****! – мужчина расхохотался, добавил ещё пару крепких матерных словечек, и до меня донёсся звук хлопнувшей двери, удаляющиеся шаги и недовольное бурчание.
Я оглянулся. Малышка спряталась в угол, прикрывшись какими-то полусгнившими досками, и прикрыла голову ладошками. Присев перед ней на корточки, я осторожно убрал доски.
– Он ушёл, всё хорошо. Вылезай.
– Не-а, – шепнула она. – Надо подождать. Рано ещё.
– Думаешь, следить будет? – я протянул ей ладонь, чтобы помочь встать, но девчонка никак не отреагировала.
– Будет.
– Ну что ж. Тогда посидим здесь, – опустившись на пол, я сложил ноги по-турецки и вспомнил про телефон. Сообщений никаких не было, так что с чистой совестью я отключил звук, и убрал аппарат обратно в карман, где неожиданно обнаружил зефир, подаренный вчера Стёпкой. Очень вовремя. – Хочешь? – я протянул ей розоватую сладкую горку.
Она сомневалась. Я видел, как ей хотелось принять дурацкий мой подарок, который для неё явно был чем-то запредельным, но страх сквозил и в беглых взглядах, и в неловких движениях. Одёрнув кофточку, девчонка поджала под себя колени и всё же схватила зефир.
– Спасибо, – буркнула она, внимательно рассматривая через прозрачную плёнку угощение.
Было в этих её действиях что-то и жалкое, и трогательное. Я никак не мог понять, что чувствовал в этот момент. Небольшое, с намёками на веснушки, личико, готово было расплыться в улыбке, но хозяйка сдерживала эмоции, как могла. С трепетом, она аккуратно раскрыла упаковку и, если бы я не смотрел, наверняка бы втянула носиком сладковатый аромат. Интересно, когда в последний раз она ела что-то действительно вкусное? Я ждал, что она набросится на зефир и проглотит его в одно мгновение, но вышло ровно наоборот.
Медленно отламывая по крохе, девчушка бережно относила кусочки в рот и задумчиво жевала. А я не мог оторваться от её туманного взгляда, направленного куда-то мимо меня, мимо этих стен и, наверное, города. Туда, куда никто не смог бы добраться, может, в тот мир, где она хотела бы сейчас оказаться, где тепло, никакой злобный голос не называет её «дурочкой» и где зефира и других сладостей полным полно.
Зато у меня появилась возможность рассмотреть беглянку внимательнее: с возрастом я ошибся, передо мной сидела уже не девочка, а вполне себе девушка. Сколько ей было? Пятнадцать, шестнадцать? Может, больше? Хрупкое телосложение и небольшой рост вводили в замешательство, а глаза иногда светились совершенно детской наивностью.
– Эй, – буркнула она, разворачиваясь в сторону. – Чего смотришь?
– Вкусно?
Она неопределённо дёрнула плечиком и бросила на меня смущённый взгляд.
– Я просто так спрашиваю, не бойся.
– Никто не боится, – пролепетала девчушка, пряча остаток зефира в ладошке.
– Кто этот человек, от которого ты бежала?
– Не скажу, это моё дело.
– Ладно… Не говори. Я пойду?
– Не надо. Погоди ещё. Покажу, где выйти.
– Он такой страшный?
– Нет.
– Ну тогда я могу выйти, где зашёл.
Девчонка резко поднялась, и только тогда я заметил, что на ногах у неё стоптанные кеды, из белых ставшие серыми. Вообще, одета она была не по погоде.
– Стой! А ты ведь где-то здесь живёшь, да? – я решил хвататься за соломинку, снова убеждая себя в необходимости знать то, что уже, в сущности, ничего не изменило бы.
– А что? – застыла беглянка, глядя на меня сверху вниз.
– Можно я спрошу кое-что?
– Ну.
– К вам ведь приходят новенькие?
– К кому это, к нам? – она снова опустилась на пол, подобрав под себя ноги, и разжала кулачок. Мой взгляд приковался к остатку зефира. Было в этом факте что-то тревожное, обидное и печальное, отчего стало стыдно. Пока кто-то отказывался от плохо прожаренного мяса в ресторане и выкидывал недоеденный салат, эта девчушка и тысячи подобных ей, радовались простой сладости, самой обыкновенной, без изысков.
– Э… – я запнулся, подбирая верное слово. Бездомные? Бомжи? Беспризорники?
– Приходят.
– Часто?
– Когда как.
– Осенью, может, помнишь, не приходила высокая женщина? Красивая. Стройная. Волосы длинные, шоколадного цвета, блестят ещё на солнце красиво. В ушах серёжки. Хотя, может, уже и не было их… Родинка над бровью! Вот.
– А зовут как?
– Звали… – поправил я и отвернулся от слишком прямого взгляда. – Лита. Елизавета, если полностью. Но она так никогда не представлялась.
– Она кто тебе?
– Женой была.
– М… Нет, не приходила такая. Другая была. Но не высокая.
– Осенью?
– Ага.
– Жаль.
– Найти не можешь? – она выпрямила ноги и принялась доедать зефир.
– Как сказать… – мне показалось странным откровенничать с беспризорницей, но момент располагал, да и поговорить с кем-то, не обременённым знаниями о моей жизни, стоило. – Нашёл, вообще-то. Утопилась она.
– Ого! Из-за тебя? – серые глаза девчонки округлились.
– Да кто ж знает. Вот я всё пытаюсь разобраться. Обычно люди записки какие-то оставляют, а тут – ничего.
– Ну, значит, она тебя не любила. Или, наоборот, слишком сильно любила.
– Почему? – последние её слова меня крайне удивили, и я приготовился слушать, усаживаясь поудобнее. Ноги затекли.
– Ну… Если бы она написала в записке, почему это сделала, ты бы прочитал и страдал. А так вроде случилось и случилось. Когда не любишь, то всё равно, что с человеком. Ты про него и думать не думаешь.
– Запутала ты меня.
– У нас когда кто-то уходит молча, мы никогда не возвращаем никого. Ушёл, значит, ушёл. Может, плохо было, а, может, слишком хорошо. Нам жить надо, а не думать о том, кто решил быть один, – она закинула последний кусочек сладости в рот и угрюмо замолчала, размышляя о чём-то и мерно водя пальчиком по раскрытой ладошке, а я зачарованно наблюдал. Надо же… Странная мудрость. Отпустить. И Ашер говорил о том же, только другими словами.
– Вот и я подумал, что, наверное, хватит искать объяснения.
– Правильно.
Я улыбнулся. Такой серьёзной реакции невозможно было не улыбнуться. Эта девчонка делала вид, что знает о жизни больше моего, и ей это прекрасно удавалось. Мне хотелось поговорить ещё о чём-то, но я не знал, о чём.
– А как тебя зовут? – догадался спросить самое важное, что стоило бы узнать при знакомстве.
– Тебе зачем?
– Ну, мы вроде как теперь знакомы.
– Пока нет ещё.
– Это не по правилам, наверное, – я вдруг засомневался, что диктовал этикет: представляться первым как мужчине, или ждать, пока мне представится тот, кто младше. Чуть подумал и решил, что разницы нет. – Меня Курт зовут.
– Курт! Это как Кобейн? Или Воннегут?
– Скорее, как Рассел.
– А это кто?
– Кобейна знаешь, а Рассела нет?
– Ну… Кобейна мой парень слушает, – улыбнулась она и пожала плечами.
– А я вот Рассела смотрю. Вернее, смотрел.
– Он тоже древний, как и ты?
– Подревнее будет.
– Ты смешной. Зачем носишь в кармане зефир?
– Чтобы угостить девчонку, которая меня чуть не снесла в коридоре.
– Пф, ерунда какая, – рассмеялась беглянка так задорно, что мне захотелось скинуть лет десять-пятнадцать и тоже так беззаботно радоваться глупой шутке.
– Я серьёзно!
– Врёшь!
– Даже если так, ты тоже врёшь!
– В чём это? – она сделала изумлённое лицо, и я снова улыбнулся.
– Говоришь, что парень есть.
– Не поняла.
– Ты же совсем ещё девчонка.
– И что? Я совершенно самостоятельная.
– Ну да… И Воннегута знаешь…
– А я читаю много!
– Где книжки берёшь?
– Не скажу. Это секрет. Я тебя не знаю совсем.
– Кстати! Ты не представилась.
– М… – она протянула мне ладошку и очень серьёзно изрекла, – Утта.
– Утта… Необычно, – я сжал её пальчики.
– Курт тоже не самое распространённое имя. Особенно в нашей стране, – ловко вытянув руку из моей ладони, Утта снова встала, и я последовал её примеру.
– Пора?
– Теперь да. Уже много времени прошло. Ты спустись на первый этаж, только пройди вдоль старых квартир направо до упора, там будет дверь коричневая, через неё выйдешь во внутренний двор, оттуда сообразишь, как выбраться, – затараторила девчонка, осторожно подходя к двери.
– А ты?
– А у меня тут секретное место есть.
– Так ты останешься?
– Ну да. Он дурак! Пусть позлится ещё…
– Это что ж, парень был твой? – вдруг догадался я.
– Ага.
– Так, может, лучше его не злить?
– Приду если сейчас, только хуже будет. Если ещё и тебя увидит…
– Тогда я никуда не пойду.
– Че-е-е-го-о-о? – протянула Утта, поворачиваясь ко мне.
– Как тебя оставить одну, когда рядом какой-то злобный мужик?
– Не мужик он! Парень.
– Да какая разница.
– Уходи. Хуже будет. Чего пристал?
– Вообще-то, это ты пристала.
– Не было такого!
– А кто влетел в меня? А?
– Это ты виноват! Сидел тут в углу! – она надулась и покраснела, силясь сказать ещё что-то, а мне вдруг стало смешно.
– Ерунда какая-то, – смех всё же вырвался наружу. Глупая ситуация, которую мы оба воспринимали так серьёзно, что впору было отправиться в ясельную группу детского сада. Я, как дурак, испугался какого-то хмыря, а эта мелкая беглянка собиралась прятаться от собственного парня…
Утта сначала смотрела на меня обиженно, а потом не выдержала и тоже принялась смеяться, утирая слёзы. Худое личико раскраснелось, а аккуратные губы так красиво складывались в улыбку, что девчонка показалась мне похожей на ангела. Только немного потрёпанного.
– А давай дружить? – вдруг выдала она, и я резко прекратил веселиться. Предложение звучало странно, но очень заманчиво. Не знаю, на что мне эта крошка и зачем я ей сдался, но это был реальный шанс встряхнуть собственную жизнь. Да и жалость, внезапно проснувшаяся в сердце, будила ещё какие-то трепетные чувства, шевеление которых я ощущал столь явственно, сколь видел перед собой Утту. Может, мать была права, – мне нужны были дети или тот, о ком я мог заботиться? Мысль, что появилась возможность стать для кого-то спасением, пронзила сознание и моментально укоренилась. Точно. Если я подружусь с Уттой, то смогу вырвать её из уличной среды. Детей у меня, возможно, никогда не будет, как и жены, зато я смог бы сделать что-то хорошее хотя бы для одного человека.
– Давай! – бодро отозвался я, и на душе потеплело.
– Тогда слушай и запоминай, – она осторожно открыла дверь и поманила меня в коридор. – Вот эта дверь, – рука указала в правый торец, – ведёт в моё маленькое убежище. Я часто сюда прихожу когда… Ну… Грустно. С улицы через заднюю дверь можно войти незаметно. Тем путём никто не ходит из наших. И ты так же можешь приходить, если тоже будет грустно.
– И часто ты здесь бываешь?
– Не знаю.
– А ты у Воннегута всё читала? – вдруг мне вспомнилось, что дома были какие-то книги, которые давным-давно купила Лита, но так и не притронулась.
– Нет…
– Хочешь, принесу? У меня есть.
– А что взамен? – насторожилась Утта.
– Не знаю. Придумаем.
– Тогда хочу.
– Завтра?
– Нет… Давай в среду. Поздно только не приходи, ночевать я… – она притихла и добавила как-то обречённо и потерянно, – дома буду.
– В три пойдёт?
– Ну… Да.
– Тогда до встречи?
– Угу.
Я улыбнулся ей на прощанье и осторожно двинулся к лестнице, опасаясь наткнуться на кого-нибудь незваного. Утта же из-за угла наблюдала за мной: я видел её, пока была возможность. На первом этаже, действительно, оказалась тяжёлая коричневая дверь, на первый взгляд выглядящая нерабочей. Она вывела меня в заваленный хламом и мусором узкий внутренний двор, упирающийся метров через пять в глухую стену соседнего, почти разрушенного дома. Я нырнул в тёмную арку, свернул направо и попал на странную улицу: с одной стороны пустыми, осыпающимися глазницами на неё смотрела заброшенная пятиэтажка, а с другой – вполне себе жилой дом, хоть и совершенно неухоженного вида. Да уж, райончик…
Вместо того чтобы вернуться к остановкам, я добрался пешком до окружной дороги, поймал такси и спустя полчаса уже выбирал в кулинарии ужин. Конечно, всю дорогу и ещё долго после, до самого сна, я думал про эту девчонку. Как она попала к бездомным, почему не убежала, откуда брала книги? Воннегут! Интересный выбор. Мне хотелось знать о ней больше. Парень… Вот, значит, как. Может, он удерживал её силой? Тогда почему испугался какой-то старушки?
Уйма вопросов, на которые я обязан был получить ответы. Купленный в кулинарии салат безвкусным комком упал в желудок, нещадно был залит горячим чаем, но чувства насыщения не оставил. Отодвинув тарелку с кружкой на середину стола, я внезапно понял, насколько пустой и одинокой стала моя жизнь, замкнувшись на осмыслении трагедии. И даже боль будто бы стала острее, но при этом уже не пыталась меня растерзать. Оказывается, постоянно ноющее сердце гораздо хуже приступообразных проколов где-то в подреберье.
Я достал телефон и нашёл сайт нашей местной газеты, самой крупной. Может, там, в архивах выпусков, были какие-то сведения о бездомных? Минут пятнадцать спустя тщетность жалких попыток пробиться сквозь толщу бестолковой информации стала ясна, как слишком солнечное утро. Тогда я открыл сайт по поиску пропавших и до глубокой ночи просматривал фотографию за фотографией тех, кто исчез в городе и его окрестностях. И снова – ничего. Изображения перед глазами расплывались, и в каждом из них мне чудилась Утта.
Имя странное. Наверняка выдуманное. Кто же из беспризорников будет зваться своим именем? Значит, она не хотела, чтобы её нашли. Может, преступница? Маленькая бандитка. Окрутит меня, и дело с концом? А тот парень на самом деле её подельник? И бабка – тоже.
– Ну нет! Я выведу их всех на чистую воду… И Воннегут… Точно!
Где-то теплилась мысль, что я не прав, а Утта – хорошая девчонка и действительно бежала спасаться. Мне было необходимо чем-то себя занять, отвлечь – и возник такой чудесный случай, разузнать о беглянке всё, что получится. И, может… Всё же позаботиться о ней? Вспомнился жалкий кусочек зефира в крошечных ладошках, старая растянутая кофта и застиранное платье.
Боже мой… Пока я здесь упивался своими страданиями, потерей, накачиваясь дорогим коньяком и бессовестно закусывая его сыровяленой колбасой, кто-то пытался выжить и был рад, что получил крышу над головой. Сколько раз я брезгливо проходил мимо попрошаек, отходил подальше от пассажиров в грязноватой одежде, протискивающихся в автобус, сколько раз не вставал в очередь за дурно пахнущими старушками и осуждающе рассматривал спящих на лавке бомжей, укрытых картоном или газетами. У каждого из них своя история, и, возможно, похуже моей. Только у меня была поддержка в виде семьи, Ашера… А у них? Был ли у них кто-нибудь, готовый помочь, накормить, обогреть, поговорить, или просто попытаться найти?
А Утта? Вполне вероятно, что она – сирота, маленькая одинокая девочка, попавшая в беду. И если ей некуда идти, то… Конечно, я должен был что-то сделать.
Дружить… Такое простое и наивное предложение. Совсем как в моём детстве, когда достаточно было выйти на площадку, приметить какого-нибудь весёлого мальчишку или симпатичную девчонку, подойти и смело сказать: «Давай дружить!». И всё! Совершенно всё – можно играть в догонялки, в прятки и меняться вкладышами от жвачки. Или лучше: забраться на гаражи, пробежаться по горячим крышам, спрыгнуть в заросли лопуха и бежать дальше, на границу города, к оврагу перед пустырём, и долго-долго лежать там на обожжённой солнцем траве, заглядывая в небо. Интересно, было ли всё это когда-нибудь доступно Утте? И почему я вдруг вспомнил о том, что давным-давно забыл?
Скрипнула дверца шкафа, которую я вчера толком не закрыл. Часы показывали половину второго. Моё отяжелевшее тело отказалось идти в спальню, и я снова лёг на диване в гостиной. И всю эту беспокойную ночь мне снилась бесконечная лестница со сбитыми ступеньками, старые доски, а за ними – тонкие ножки и грустные глаза Утты. Девочки, потерявшейся в этом большом мире. Девочки, к которой я тянул руки, но никак не мог дотянуться.
5
Воскресенье целиком и полностью было отдано пространным размышлениям о прошлом Утты, о моём прошлом и будущем. Мне нравилось представлять её своей дочерью, пусть и слишком взрослой. Хотя что значило «слишком»? Происходят же в жизни и вещи похуже. Будь я чуть более распутным или даже беспризорным лет в шестнадцать… Но я бы не был. Совершенно точно.
Тогда, почти двадцать лет назад, я заканчивал школу и не интересовался отношениями лишь только потому, что был позорно отвергнут не самой красивой одноклассницей. Она носила короткую стрижку боб, джинсы с заниженной талией и почти не имела груди. Тростинка. Но мне ужасно нравилась её субтильность и при этом дерзкий характер. А ещё она не была отличницей, часто прогуливала уроки и курила с ребятами на большой перемене. Не бунтарка, но и не тихоня. Среднестатистическая, в общем-то, девушка.
Помню, что Ашер отговаривал писать ей записку, предлагал поговорить прямо, лицом к лицу, но я скромничал. Это сейчас мне понятно, что такое поведение было продиктовано примером отца, который всегда старался «не отсвечивать», лишь бы жить спокойно. Но на тот момент я думал, что именно так с женщинами и надо – тихо, исподволь. И опыт провалился. Моя зазноба сразу просекла, от кого записка и зачитала её на весь класс, указав пальцем автора. Я сидел красный, с сердцем, колотящимся где-то у горла, с клокочущем внутри негодованием, и не знал, что сказать в свою защиту и оправдание. Одноклассники ржали в голос, но надежда на положительный ответ ещё теплилась. Ровно до тех пор, пока записка демонстративно не полетела мне в лицо. «С чудиками не встречаюсь», – пробасила тростинка, скривя рот набок, будто её тошнило.
Прозвище «чудик», слава Богу, не прижилось. Но было обидно даже не это, а то, что мои чувства оказались оголены перед теми, для кого не предназначались. Меня словно вывернули наизнанку и показали всему миру несовершенное нутро, стыдное, хотя ничем не отличающееся от другого такого же. Устои, говорившие о чистоте любви и желании быть любимым, оказались попраны, транспаранты сорваны и брошены под ноги толпе, и вместо аккуратно выведенных слов признаний, на них остались только жирные грязные следы.
После того случая больше я девчонкам писем не писал. Ни одной, даже самой захудалой записки не подкинул. Мстил. Потому что ближе к концу одиннадцатого класса вытянулся, подкачался и выглядеть стал гораздо лучше курящих задохликов. Мы с Ашером уйму времени в тот год проводили на спортивной площадке в соседнем районе, так что я мог спокойно прогуляться по физкультурному залу без футболки до раздевалки, и девчонки посматривали на меня с нескрываемым интересом. Только вот ни одной встречи так и не случилось, как бы они ни пытались провернуть это «дело на миллион».
Поддавшись воспоминаниям, я достал старые фотографии: выпускной. Снято на плёночный фотоаппарат, поэтому казалось, будто это скриншоты видео: весёлые лица, ярко накрашенные девчонки в платьях, одно фантастичнее другого, парни в костюмах и перекошенных галстуках, а кое-кто и в бабочках. Юные, задорные и, как любила говорить наша классная руководительница, – полные надежд. Хотя в тот день все мы были полны дешёвого портвейна и «Советского шампанского». Я нашёл себя и ухмыльнулся: изменился, конечно. Тогда во мне жила гораздо большая наивность, чем сейчас, ожидание чего-то нового и интересного, хотя особых надежд, вопреки мнению учительницы, я не питал. Стоило уехать, как сделала почти половина класса: с неплохой успеваемостью мне вполне поддались бы столичные вузы, но я предпочёл остаться дома. Отчасти из-за врождённой трусости и осторожности, отчасти из-за протеста. Мать слишком яро уговаривала меня ехать, мол, там возможности, другая жизнь, перспективы. И я сопротивлялся. Что было сил сопротивлялся.
Зато встретил Литу.
Нет. Не те воспоминания. Не для этого времени.
Хватит!
Я запихнул фотографии в коробку и закинул на полку, но локомотив уже набрал скорость, и остановить его было не так-то просто.
– Утта, – прошептал я себе. – Утта! – чуть громче.
Хрупкий, полупрозрачный образ ускользал из памяти: я оказался плохим детективом и не мог восстановить мелкие детали, которые точно видел. Худые ноги, такие же руки. Шея. Какая у неё шея? Приятный, чуть мелодичный голос, но звонкий по-девичьи. На что он был похож? Сравнение не находилось: стоило больше читать стихов поэтов Серебряного века, чтобы научиться подбирать лёгкие, изысканные метафоры, которые так хотелось сейчас связать с этой девочкой. Я не собирался думать о ней плохо, не хотел притягивать грязь. Пусть она будет пока чистой и наивной, совсем как я когда-то. Пусть у меня получится спасти её, обрести друга или… Дочь?
Стёпка мне почти как сын. И, кажется, на нём я натренировался правильному поведению с детьми. Хоть Утта давно не ребёнок, но она нуждалась в родительском тепле, в этом я себя уже убедил. Как она ела помятую зефирку…
Стало стыдно. Снова. Давно забытое чувство. И внезапно возникло ощущение ответственности.
Неизвестно, какие мысли были сложнее: о Лите или о свалившейся на мою голову беспризорнице. Во всяком случае, Утта жива. И я мог бы попробовать…
Если бы рядом со мной сидел Ашер и слышал мысли, то обязательно сказал бы заунывным тоном врача, как делал всегда, когда хотел поиздеваться, что я просто переношу проблему, замещаю, пытаясь избавиться от чувства вины. Может.
– Знаешь, Ашер, – обратился я к телефону, тоскливо валявшемуся на диване, – я и без тебя прекрасно знаю, что мне нужно сделать, чтобы успокоиться. И я это сделаю.
6
Сложно было дождаться среды. Я придумал с десяток вариантов, как можно завоевать доверие Утты, но ни один из них не казался приемлемым. Осложнялось всё полным отсутствием информации: кто она, откуда, сколько ей лет, в конце концов. Изводя себя размышлениями, я беспокойно провёл и воскресенье, и даже понедельник. Позвонил в приёмную к Ашеру, и Валечка сказала мне, что он в отъезде, и якобы предупреждал меня. Чушь! Никогда он никого не предупреждал. Если только клиентов…
В общем, поддержки не было никакой, и от обиды я решил тоже никого ни о чём не предупреждать.
А вторник как не задался с самого утра, когда я умудрился пролить на новые брюки кофе за завтраком, так и продолжился. В небольшом кабинете нас работало четверо: менеджеры среднего звена, как называл генеральный директор, по совместительству мой, теперь уже бывший тесть. Сергей Васильевич. Отец Литы. Я как раз просматривал распечатанный договор на предмет ошибок – дверь распахнулась и явила высокого, довольно худощавого, полностью седого начальника. «По мою душу», – ёкнуло в груди, словно у балбеса, не выучившего урок впервые в жизни. Шестое чувство не ошиблось.
– Константин? – вопрошающе глянул на меня Сергей Васильевич.
– Да, – я чуть привстал, давая знак, что немного занят, но рад приветствовать гостя. – Доброе утро.
– Доброе-доброе… Зайди ко мне.
С этими словами он окинул взглядом кабинет, так больше ни с кем и не поздоровавшись, и удалился, оставив дверь открытой, будто пасть, разинутую в ожидании смиренной жертвы. И сегодня, вместо привычных милых девственниц, на заклание должен был отправиться я под печальными взорами сотоварищей, с трудом сдерживающих ехидное улюлюканье. Я пытался сообразить, о чём тесть хотел поговорить, но терялся в догадках. Хоть снабженец из меня был не самый лучший, но ошибок я старался не допускать: договоры оформлял в срок, передавал данные бухгалтерии тоже без опозданий, да и в целом, не лез на рожон. Просто делал свою работу, и даже подозрения последних месяцев о расширении бизнеса держал при себе. Строительство и ремонт… Конечно, Сергей Васильевич хотел большего: лучшие участки под строительство, лучшие заказы на ремонты и даже государственные и местечковые гранты. Но до последнего времени пролезть в круг избранных не выходило. Что изменилось – я не стал выяснять. Меньше знаешь – крепче спишь, да и неинтересно.
– Присаживайся, – указал мне на стул перед окном тесть, когда я вошёл в кабинет. За стеклом играло весеннее солнышко, на столе дымилась недокуренная сигарета, вальяжно облокотившись на край пепельницы, совсем как изрядно потрёпанная ночная бабочка. – Как дела?
– Всё нормально, – я устроился на стуле, но впервые не чувствовал себя как перед лицом почти родного человека. В чуть заострённых чертах лица Сергея Васильевича проглянуло нечто чужое, незнакомое. Таким я его ещё не видел. – Договор оформлен, сейчас проверю и отдам бухгалтерам, дальше дело только за банком.