Читать онлайн Зовем воображение на помощь. Детская нарративная терапия бесплатно
David Marsten, David Epston, Laurie Markham
NARRATIVE THERAPY IN WONDERLAND
Connecting with Children’s Imaginative Know-How
Права на издание книги получены по соглашению с литературным агентством Andrew Nurnberg Associates LTD
В оформлении обложки использована работа Хосепа Мартинеса.
© 2016 by David Marsten, David Epston and Laurie Markham
© Издательство «Генезис», 2024
Благодарности
Мы хотим поблагодарить всех людей, которые оказали нам поддержку в написании книги. Прежде всего, мы хотели бы выразить признательность Деборе Малмуд за веру в проект и помощь в написании заявки в издательство. Мы также благодарны Бенджамину Ярлингу за то, что он сопроводил нас в работе от начала до конца, за его доброту и рекомендации в течение написания книги. Мы хотим поблагодарить Кристину Далин за ее проницательную обратную связь в качестве литературного редактора. Не меньшую благодарность мы выражаем нашему редактору Карен Фишер за ее помощь в доработке нашего текста. Мы также отдаем должное Шерил Рой и высоко ценим ее работу на последних стадиях редактирования, верстки и корректуры.
Мы в долгу перед Джошуа Эганом-Рейдом за то, что он великодушно предоставил свою иллюстрацию «Кузина» (акрил, дерево) для обложки книги. Одна только обложка книги может доставить истинное удовольствие. Большое спасибо Лизе Джонсон за ее бесценный вклад в историю Дэвида Марстена в главе 5. Мы также хотим выразить признательность Али Бордену, Пегги Сакс и Ларри Цукеру, которые прочитали первоначальные версии глав и предложили свои мудрые и взвешенные отклики.
Мы благодарны Стивену Мэдигену, Пегги Сакс и Кэти Адамс, проложившим дорожки туда, где наши идеи были встречены с интересом и энтузиазмом. Спасибо всем, кто участвовал в наших мастерских в ходе тринадцатой и четырнадцатой терапевтических бесед, в программах обучения пересочинению и на собраниях La PoMo. Спасибо Лоррейн Хедтке и Джону Винслейду, которые дали нам возможность преподавать в их программе консультирования в университете штата Калифорния (Сан-Бернардино), когда мы развивали направление нашей мысли.
Мы хотим поблагодарить наши семьи за их терпение и поддержку в последние несколько лет. Кроме любви, которую они неизменно проявляли, их возросшая во время написания книги забота была для нас очень большой опорой. И последнее, но не менее важное: мы вечно будем благодарны семьям, которые позволили нам поделиться их историями. Их великодушие сделало эту книгу возможной.
Особая благодарность Дженнифер Фримен и Дину Лебовицу, а также Дэвиду Эпстону за их книгу «Игровой подход к серьезным проблемам: нарративная терапия с детьми и их семьями» (1997) издательства W.W. Norton. Эта чудесная книга стала источником вдохновения и знаний для целого поколения специалистов по нарративной терапии, и сегодня она остается такой же важной, как в день, когда была опубликована. Мы в неоплатном долгу перед ними.
Я (Дэвид Марстен – далее Д.М.) хочу выразить признательность команде профессионального сообщества «Мили чудес» (Miracle Mile Community Practice – MMCP). Пока я был занят книгой, они присматривали за «мастерской», сохраняя высокие стандарты обучающей программы, и вывели MMCP в XXI век, обеспечивая его присутствие в интернете. Я глубоко ценю их преданность делу в период, когда у меня было слишком много дел. Я также хочу выразить признательность Джону де Паола из университета Пеппердайн (Ирвин, Калифорния) за его дружбу и молитвы в трудные времена: когда после долгой борьбы с болезнью умерла от рака моя сестра Сюзанна, а после от болезни Альцгеймера моя мать. Большое спасибо моему дорогому другу и коллеге Дункану Виггу, вместе с которым я в последние десять лет по средам проводил обучающую программу, разработанную им в кампусе университета Пеппердайн в Ирвине. Во время работы над проектом Дункан неизменно оставался для меня источником утешения. И наконец, я очень благодарен Дэвиду Эпстону, который предложил мне написать книгу и неизменно меня поддерживал.
Я (Дэвид Эпстон – далее Д.Э.) хочу поблагодарить Дэвида Марстена, который в 2009 году согласился присоединиться ко мне и «опробовать» новый проект в работе с детьми и их семьями. Я обратился к Дэвиду, уважаемому коллеге, которого я знал немного с тех пор, как он в 1992 году открыл первые программы обучения нарративной психотерапии в Нью-Йорке, и коллеге Лизе Джонсон («Нарративные практики», Аделаида), и мы приступили к работе вместе. Так мы написали несколько статей в соавторстве. Вскоре стало ясно, что мы нисколько не выдохлись, и это привело нас к мысли написать книгу, чтобы собрать воедино то, что происходило в нашей практике. Лизу позвали другие дела, и ей пришлось выйти из проекта. К счастью, к нам согласилась присоединиться Лори Маркхэм. Она работала семейным терапевтом, уже публиковалась, окончила курсы по нарративной терапии и преподавала ее в магистратуре, так что она сразу взялась за дело. Хотите верьте, хотите нет, но этот проект стал очень необычным медовым месяцем для Лори и Дэвида. Я не могу придумать лучшего теста на устойчивость любовных отношений, чем совместное написание книги.
Хочу выразить неизменную преданность Дженни Фримен и Дину Лобовицу, дружбу с которыми мы с моей женой Энн лелеяли задолго до того, как начали писать «Игровые подходы». Дженни и Дин был близки нам по духу, и мы начали сотрудничать еще в 1988 году, в порыве единомыслия организовывая тренинги и семинары в рамках профессиональных мастерских и супервизий и разрабатывая программы постдипломного обучения семейной терапии в Университете Джона Кеннеди. На протяжении многих лет мы обращались друг к другу снова и снова, вдохновляясь и обмениваясь творческой энергией, поэтому во многом я считаю эту книгу частью их наследия.
Я (Лори Маркхэм – далее Л.М.) хочу выразить искреннюю благодарность Дэвиду Эпстону за то, что пригласил меня в команду. Это было в высшей степени плодотворное сотрудничество. Я хочу поблагодарить команду интенсивной терапии из программы терапии государственного агентства по охране психического здоровья в Лос-Анджелесе. И спасибо Марку Линну, другу и бывшему коллеге из партнерства по охране психического здоровья при университете Калифорнии (Лос-Анджелес). Наши ежедневные разговоры о специфике нарративной работы с семьями в обстановке медицинского учреждения оказались необычайно полезными. И во многом благодаря моим нынешним коллегам в Университете Южной Калифорнии, включая Кристена Венегаса и Мери Андрес, давшим мне время, необходимое, чтобы довести рукопись до ее окончательного варианта, эта книга получила возможность появиться на свет.
Введение
Включаем воображение и отправляемся вниз по кроличьей норе!
Мальчик лет четырех и его папа зашли в кафе, куда мы время от времени наведывались набрать текст этой книги. Сидя в уголке, с выжидательно мигающими курсорами на экранах, мы завидовали мальчику, поедавшему гору сливочно-шоколадного мороженого с орехами и маршмеллоу: ему явно было начхать на всякие взрослые заботы типа подсчета калорий. Покончив с мороженым, он встал и направился к маленькому декоративному фонтанчику поблизости. Отец догадался, что у него на уме, полез в карман, вытащил горсть монет, достал пенни и протянул мальчику. Пробравшись к фонтану с монеткой в руке, мальчик пробормотал что-то неразборчиво и как будто нехотя бросил ее в воду. Вернувшись к столу, на вопрос, что он загадал, ответил: «Быть черепашкой-ниндзя». Отец улыбнулся, дал ему еще пенни, и ритуал был повторен.
– Какое желание на этот раз? – спросил папа.
– Принцесса, – ответил мальчик.
Повернувшись к нам, Лори тихонько усмехнулась:
– Патриархат его уже захомутал.
– А может, он хотел быть принцессой? – несмело предположил Дэвид М.
Мальчик вернулся к фонтану со следующей монеткой; третьим, и последним, желанием стало «животное».
– Какое? – поинтересовался отец.
– Бегемот, – провозгласил мальчик.
Перед уходом он еще раз сходил к фонтану, поцеловал его керамический край – может, на счастье или как признание его чар. Оба, отец и сын, казались довольными; в развернувшемся перед нами спектакле каждый из них сыграл свою роль.
Ничего удивительного, что все загаданное мальчиком отличалось от того, что решился бы пожелать любой взрослый. Для более зрелого человека желание – это что-то конкретное и измеримое: например, отдать долги, жить в большом доме, выиграть в лотерею, сбросить вес или, может, обрести любовь – все это потенциально возможно, хотя иногда ставки могут быть высоки. А верящему в чудеса ребенку[1] больше хочется невозможного. Романист Карлос Фуэнтес так пишет о потенциальной способности детей преодолевать повседневный опыт в полете фантазии:
Несмотря на то что в школьном возрасте нас постоянно контролируют – школа, а больше даже семья, – именно в этом периоде жизни мы наиболее свободны от всего, что нас связывает. Кажется, это потому, что в детстве свобода и воображение – это одно и то же и, так как в воображаемом мире возможно все, способность воспарить над пространством семьи и школы позволяет нам жить более обособленно, чем во взрослом возрасте, когда мы вынуждены приспосабливаться, чтобы выжить. Мы, взрослые, должны покорно следовать ритму профессиональной жизни, подчиняться общепринятым правилам, а в детстве каждый из нас был сам себе волшебник (Fuentes, 2011, p. 58).
Как терапевты, мы, конечно, восхищаемся мощью детского воображения, но в силу возраста вряд ли сочтем фантазирование необходимым условием терапевтической встречи и едва ли со всем пылом погрузимся в фантазии ребенка. Если воображению дают волю, то не затем, чтобы использовать его по прямому назначению. Терапевт держит в уме более привычные для него соображения: нужно установить контакт, обеспечить безопасность, возможно сделать скидку на возраст, понаблюдать за игрой или использовать ее как проективный материал. А зачем нужно воображение, если процедура уже выполнена и проблему можно обозначить в трех словах? «Биполярное расстройство. – Следующий! Реактивное расстройство привязанности. – Следующий! – СДВГ. – Следующий! – ОКР. – Следующий!..» Все можно быстро урегулировать; остается только принять предписанные меры с целью вернуть вам счастливого, правильного и сосредоточенного ребенка.
Но в попытках соответствовать общепринятым объяснениям, сделать мир удобочитаемым не принесли ли мы в жертву его чудеса и тайны? Не посадили ли мы, профессионалы, под замок наше собственное воображение? А что, если мы оставили пространство фантазии, выдумки только для тех случаев, когда мы ничем не рискуем? А может, все-таки в самые важные моменты именно воображение нам нужнее всего?
В этой книге мы снова и снова стараемся показать, как велик ресурс воображения. Даже самые сложные проблемы можно одолеть с помощью черепашек-ниндзя или перехитрить, призвав на помощь свободомыслящих принцесс (феминисток, как сказали бы взрослые). А голодные бегемоты этими проблемами с удовольствием полакомятся. Взрослого человека встреча с жизненной проблемой вряд ли вдохновит на полет фантазии, а ребенка – легко.
Почему именно воображение?
Кролики роют норы, которые создают неудобства во дворах, где в остальном царит полный порядок. Каждую весну хозяева домов отправляются в местные хозяйственные магазины и питомники, пытаясь найти способ справиться с этой бедой (в ход идут репелленты, яды, капканы). Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову спуститься вниз по кроличьей норе, как это делает героиня повести Льюиса Кэрролла «Алиса в стране чудес». Когда в наш обычно спокойный мир вторгаются паразиты или эпидемии, это может быть слишком серьезно: тут не до воображения, не до фантазии. Не то что у Алисы – ее встреча с пушистым нарушителем совсем не типична. Мало того что белый кролик одет в жилетку и своей маленькой лапкой достает из кармана часы. Он еще и говорить умеет. «Боже! Боже! Я опаздываю!» – беспокоится он (Carrol, 2000, p. 2). И Алиса нас не разочаровывает. У нее, как у любого ребенка, великолепное воображение, и, когда она видит, как кролик исчезает под землей, она немедленно ныряет вслед за ним в неизвестность.
На наших встречах мы с детьми перемещаемся в другие миры – не физически, конечно. Мы совершаем переход от ожидаемого к неожиданному, от того, что считается обычным, к тому, что этому обычному противоречит. Мы оказываемся в пространстве, в котором зависим от детей, а они уводят нас в дальние дали, даже не покидая комнату. Мы отдаемся этому живому взаимодействию и разрываем ткань реальности, мы приходим к тому, что антрополог Виктор Тернер называет «лиминальностью», то есть «пороговым» состоянием. Это точка входа, где появляется что-то новое, но новое скорее в сослагательном наклонении (то, что могло бы быть), чем в изъявительном (то, что находится непосредственно перед глазами). Именно в этом пространстве мы скорее всего столкнемся с импульсом, который «нарушает и растворяет нормы, управляющие структурированными и узаконенными отношениями, и сопровождается ощущением небывалой силы» (Turner, 1969, p. 128). Дети могут двигаться вдоль границ обычной повседневной жизни, ища выход за ее пределы. А отыскав его, обнаруживают, подобно героям любимых книг или фильмов, сколь многое они теперь могут. Дебора О'Кифи объясняет, как фантастическая литература может указывать нам путь:
Литературные герои, которые обнаруживают чудесные места, подобны участникам религиозных обрядов, переступающим «порог». Самые запоминающиеся сцены фантастических историй – это часто моменты перехода: у К.С. Льюиса дети забираются в старый платяной шкаф и оказываются в Нарнии, Алиса проваливается в кроличью нору, циклон уносит Дороти вместе с ее домом (O’Keefe, 2003, p. 79).
Нас интересует именно такой переход. Он предлагает взгляд оттуда, где возможностей намного больше и где дети точно не беспомощны. Мы скорее склонны присоединиться к ним, чем подрезать воображаемые крылья и спустить их на землю. О'Кифи говорит о том, что попытка пробраться к неизвестному может принести нам пользу: «Люди не перерастают потребность сделать обычную жизнь ярче, посещая необычайные миры» (O’Keefe, 2003, p. 21). Вероятно, мы должны будем предложить детям поддержку и подбодрить их, когда они будут преодолевать пространство между реальным и воображаемым, но они обязательно возвратят нам долг, вновь открыв нам миры, где возможно все, – миры, которые мы оставили позади и почти позабыли.
Творческое ноу-хау
Эта книга о воображении, которое мы можем пробудить в детях и их семьях, и о том воображении, которое они могут пробудить в нас как специалистах. Мы определяем воображение как «способность плодотворно работать с неожиданными и необычными задачами» (Imagination, 1992, p. 645). Отважно бросившись в нору за белым кроликом, Алиса еще в начале своей авантюры вдруг обнаруживает, что логика едва ли ей здесь поможет. Вначале она пытается подражать взрослым, раздумывая, сможет ли сориентироваться в этом мире, определив долготу и широту или расстояние, которое она пролетела, падая, – примерно «тысячу миль в глубину» (Carroll, 2000, p. 4). Но все эти расчеты мало ей помогают. Потом она обнаруживает, что реальность, в которой она находится, не подчиняется рациональным соображениям, на которые она полагалась «там, наверху». Например, она представляет себе такую ситуацию. Вот она съела волшебное пирожное и вымахала до девяти футов. Что, если ее ноги, оказавшиеся далеко внизу, взбунтуются? Она так встревожена этой абсурдной (хотя и вполне логичной) мыслью, что решает отправить ногам рождественскую открытку. Она надеется расположить их к себе таким проявлением заботы и с помощью этого жеста «удержать в узде», чтобы они вели себя «прилично» хотя бы на праздниках.
Именно это творческое ноу-хау мы и хотим оставить в пространстве терапии. Очень часто взрослые, направляемые профессионалами, следуют универсальным, «проверенным временем» советам и не придают значения воображению. Складывается ощущение, что идей (касающихся, например, структуры, установления границ, позитивного подкрепления, исследования психического состояния, особенностей восприятия) становится все меньше и меньше и рекомендуют их все более широкой аудитории, не учитывая при этом всего разнообразия семей и сообществ. Влияние такого, одинакового для всех, подхода может оказаться плачевным как для семей, так и для специалистов.
Черпая вдохновение у Алисы, мы полагаемся на молодых людей, которые, с нашей помощью и поддержкой близких, могут показать нам что-то невиданное. Мы пытаемся взращивать умение видеть множество возможностей и подходить к проблемам творчески. Для этого мы делаем следующее:
• Выясняем, в чем «уникальность»[2] ребенка и каковы его уникальные творческие умения.
• Заменяем клинические термины неформальными и необычными описаниями.
• Задействуем воображение и ставим его на службу ценностям детей и их видению жизни.
• Определяем, как лучше всего встречать проблемы и как лучше обращаться с ними с учетом умений и знаний ребенка.
• Признаем творческие умения и знания ребенка самыми подходящими для этого конкретного случая.
• Призываем окружающих засвидетельствовать успехи ребенка на пути к избавлению от проблемы.
Основы нарративной терапии
Все описанные в этой книге процедуры основываются на одних и тех же принципах. Следуя традициям нарративной терапии, мы опираемся на широкий спектр научных дисциплин – на принципы феминизма, социологию, антропологию, постструктурализм и нарративную теорию, и все эти теоретические знания имеют прямое отношение к практике. На первый взгляд это может показаться удивительным. Какое отношение все эти дисциплины имеют к детям, их воображению и возникающим в их жизни проблемам? Как много мне в действительности нужно знать, чтобы начинать с детьми нарративную терапию? А можно проскочить всю теорию и сразу перейти к практике (к главе 2)? Ответ: и да и нет. Конечно, можно просто позаимствовать техники и элементы нарративной терапии, добавив в свой арсенал набор словесных трюков (например: «Я люблю экстернализовать проблемы!»), не углубляясь в философские и политические причины отхода от более привычного взгляда – от интернализации и присвоения проблем (Epston, 1998; Tomm, 1989; White, 1988–1989). Хотя нет необходимости бежать в приемную комиссию ближайшего вуза и подавать документы на обучение французской теории постструктурализма, было бы хорошо рассмотреть основы нарративной теории, потому что наша практика существует в рамках определенных принципов. Тем не менее мы постараемся максимально оживить повествование, сопровождая изложение примерами из практики. В итоге мы надеемся достичь необходимого баланса между вашим и нашим воображением (которое, конечно, может произвести впечатление, но все же небезгранично).
Теперь несколько слов о каждой из дисциплин, лежащих в основе нарративной терапии, и об их влиянии на практические стороны взаимодействия с детьми и их семьями:
• Феминизм напоминает, что нужно стремиться к равноправию разных групп, а не только мужчин и женщин. Доминирование одной из групп (например, взрослых или профессионалов) над другой (например, над детьми или семьями) подавляет воображение и выдвигает на первый план целый набор предубеждений и шаблонов, которым придается видимость истины. Имея это в виду, мы пытаемся сглаживать иерархию профессионального статуса и поколений.
• Социология демонстрирует нам швы и разрывы в ткани социального порядка. Само развитие социологических наук – пример того, как мысли и идеи, существующие на границе общепринятого и маргинального, пробиваются через все щели условностей и обретают силу. В нашей непосредственной практике мы ориентируемся на пограничное пространство, где уже поджидает воображение, а молодые люди играют важные роли.
• Антропология напоминает нам о разнообразии мира и важности изучения других культур, не только западной. Мы приучаемся рассматривать наши культурные феномены как некую «экзотику» (Bourdieu, 1988), а не ставить их в центр, как будто мы – солнце, освещающее всем путь. Антропология, насколько это возможно, учит смирению и не дает смотреть на другие культуры со снисхождением, как на «неполноценные». Мы можем быть могущественнее детей, мы можем знать то, чего они пока не знают, но если мы последуем за ними по пути воображения, то можем прийти к чему-то поистине впечатляющему.
• Постструктурализм утверждает, что существует множество способов «толкования себя». Такой взгляд на мир освобождает нас от власти научного взгляда, который утверждает, что существует некий незыблемый остов вещей. Когда мы встречаем детей, на которых висит ярлык, мало чем отличающийся от ярлыков на спортивных костюмах или полотенцах (мы имеем в виду диагнозы типа ОКР, ОВР, СДВГ, ПТСР, БАР и т. д.) мы будем менее склонны консолидироваться вокруг кажущихся стабильными медицинских взглядов; вместо этого мы станем искать противоречия и разнообразие. Только когда мы заменяем свою уверенность любопытством и свое научное мышление «ощущением чуда, которое может пробудить шаман» (Bracken & Thomas, 2005, p. 193), мы раскрываем свое воображение и готовимся взаимодействовать со множеством проявлений идентичности.
• Нарративная теория указывает на то, что мы состоим из историй. Мы в центре внимания в историях, которые мы рассказываем о себе, и в историях, которые другие рассказывают о нас. Когда мы стремимся разобраться в проблемах детей, мы стараемся отстраниться от холодных научных объяснений, потому что «в логике есть бессердечие» (Bruner, 1986, p. 13). Борьба и победы молодых героев могут динамически вписываться в историю и двигать сюжет. Таким образом, мы вдыхаем жизнь в наши новые рассказы о себе, мы «оформляем их как произведения искусства» (Bruner, 1986, p. 13). Как только повествование набирает обороты, оно становится правдоподобным и начинает жить своей жизнью. В главе 1 мы расскажем о нарративе намного больше.
Наша цель
В этой книге мы беремся продемонстрировать, каких впечатляющих изменений могут достичь дети с помощью воображения, принимая на себя определенные роли и обязательства. Тот опыт, который они в результате получают, скорее вдохновляющий, чем тягостный, поскольку в семейной жизни они становятся равноправными участниками, а не ведомыми или, что хуже, пустыми сосудами, ждущими, когда их кто-то наполнит. Мы берем пример с Алисы, а ей приходится быть непослушной, блуждая в опасном мире. Подобным образом мы зависим от способности детей занимать хорошо продуманные, устойчивые позиции, когда они сталкиваются лицом к лицу хоть с матерыми, хоть с совсем неопытными проблемами. Наши вопросы помогают им создавать надежный тыл, обеспечивающий решительные действия. Таким образом они становятся очень убедительными героями разворачивающейся драмы.
Часть 1
Запускаем генератор воображения
Глава 1
Элементы нарратива
Сюжет уплотняется
Давайте посмотрим, как создаются истории. Мы обращаемся к повествованию тогда, когда случается что-то неожиданное или когда кто-то пренебрегает привычными ценностями и нам нужно об этом рассказать, придать этим событиям смысл. «Нарратив начинается с явного или неявного указания на стабильное, каноническое состояние мира, затем переходит к сообщению о том, как оно было нарушено, описывает природу и последствия нарушения и завершается сообщением об усилиях по восстановлению первоначального канонического состояния и возмещению ущерба» (Bruner, 1996, p. 166). Увлекательнее всего те истории, в которых есть сюжетная арка: что-то происходит, и в результате все идет не так, как должно было бы. Развитие событий может привести к серьезным последствиям, и развязку трудно предсказать.
Осознаем мы это или нет, истории формируют наш взгляд на мир и течение нашей жизни. Мы всегда заняты поиском подтверждений того, кто мы есть, и, если нам везет, мы получаем подтверждение, что мы хорошие люди (Frank, 2010; Mattingly, 2020). Представьте себе отличницу, девочку-скаута и участницу американского конкурса по правописанию. Их образы легко узнаваемы и, по крайней мере в широком смысле, создают о себе благоприятное впечатление. Хотя это всего лишь краткие описания личностей, мы предполагаем, что у них многообещающие перспективы. А теперь представьте себе, как на человека влияет репутация копуши, запасного игрока или козла отпущения. Здесь все прямо кричит о том, что этих людей потенциально ждут проблемы. Так что рассказываемые нарративы могут не только поддерживать наше чувство собственного достоинства, но и, наоборот, сбивать с толку, оставлять за бортом и лишать поддержки других. В нашей работе именно описание героя истории может помочь или, наоборот, помешать обрести надежду и ощущение расширения пространства возможностей (Denborough, 2014). А теперь предлагаем отправиться по пути теории нарративной терапии.
Имейте в виду, что мы не ставим своей задачей полное изложение нарративной теории. Исследованию нарративной теории посвящено множество книг и профессиональных журналов. Это вообще особая область, основа деятельности историков, режиссеров, писателей, драматургов, антропологов, социологов, теоретиков феминизма, не говоря уже о терапевтах. В этой книге мы исследуем лишь ключевые моменты теории, которые важны именно для терапевтов и их практических (хотя и творческих при этом) целей.
Язык и культура
Опыт, безусловно, имеет значение, но только тогда, когда мы обращаемся к языку, чтобы придать смысл произошедшему. Язык служит не столько для воссоздания событий, сколько для их описания и оживления. С помощью слов мы не только передаем информацию, не только выстраиваем цепочку уже свершившихся фактов, ожидающих того, чтобы их собрали воедино. Слова могут определять намерения, то, чего еще нет, но что может стать известным. Майкл Уайт напоминает: «К языку надо быть очень чувствительным. Слова очень важны. Во многом они и есть мир» (White, 1995, p. 30). Мы существуем в пространстве языка и метафор, которые используем, так что те события, о которых мы говорим, в результате и запоминаются, становятся значимыми для нас (Bruner, Winslade & Monk, 2000).
Важно помнить о том, что слова «неравноправны». Некоторые из них наделены большей силой, они уже стали больше, чем просто словами. Их практически лицензировали для официального использования. В них уже столько вложено и они так широко распространены, что практически стали каноническими. Эти слова внушают благоговение, с ними шутки плохи. Вот две самые распространенные фразы: «детям нужны правила» и «дети, естественно, будут проверять границы дозволенного». Мы к ним так привыкли, что не замечаем, что любому произносящему их человеку они придают веса и авторитета.
Любой язык насыщен конструкциями, отражающими культурные стереотипы и исторически обусловленные нормы. И хотя некоторые термины мы используем так часто, что их истинность не вызывает сомнений, все же их родословная, которую мы легко можем проследить, весьма подозрительна. Микита Хой опирается на работы Михаила Бахтина, чтобы подчеркнуть эту точку зрения: «В одном-единственном слове, в единственном высказывании Бахтин обнаруживает целую коллекцию древнейших представлений, сюжетов и идеалов, веками использовавшихся ораторами и писателями. Весь язык… грубо говоря, делится на социальные диалекты, характеризующие поведение определенных групп людей [и] профессиональный жаргон» (Hoy, 1992, p. 767). Те повседневные, привычные нам выражения, в которые мы упаковываем нужные значения и метафоры, часто ограничивают то, что мы хотели бы передать словами, и, соответственно, ограничивают наше понимание того, что мы хотим сказать в действительности (Madigan, 2011). Когда мы собираемся с мыслями и готовимся высказаться, язык действует как сила гравитации и тянет нас к господствующим идеям, которые мы ошибочно принимаем за абсолютные и неопровержимые истины. Бахтин указывает на то, как «единый язык дает выражение силам, действующим в направлении конкретной словесной и идеологической унификации и централизации» (Bakhtin, 1981, p. 271). Когда мы говорим об «ужасных двухлетках», «безгрешности ребенка», «детских забавах» и используем выражения типа «смотреть на мир глазами ребенка», мы скорее произносим их непроизвольно. Эти фразы всегда у нас на кончике языка, как будто те, кто рассказывал истории до нас, вложили их в наши уста. Подобные прописные истины определяют сюжетные линии рассказываемых историй и накладывают отпечаток на образы молодых людей (например: «средний в семье ребенок чувствует себя заброшенным», «подростку положено бунтовать»).
Язык, которым мы пользуемся, чтобы сделать детей «измеряемыми», в зависимости от того, сколь много он значит в конкретном культурно-лингвистическом контексте, может вызывать больше или меньше ассоциаций. Артур Франк объясняет, что «успех рассказываемой истории, неважно, насколько она личная, зависит от того, связывает ли рассказчика и слушателей общее пространство нарратива» (Frank, 2010, p. 14). Например, из всем нам знакомого выражения «детская невинность» проистекает представление о том, что дети обладают некоторой врожденной мудростью (вспомним фразу «устами младенца…»). Под гипнотическим воздействием этого представления образ ребенка как будто выводится за рамки языка и огромного количества нарративов, накопленных нашей культурой. Кажется, будто детей нисколько не затрагивает развращающее влияние общества, но вот ребенок неумолимо взрослеет, его затягивает в мир социума, песок отмеряет последние секунды, и все – невинность и безгрешность навсегда утрачены. По крайней мере, так гласит история. Пол Клок и Оуэн Джонс указывают на то, что причиной появления подобного тоскливо-мечтательного взгляда на природу детства стали социально-экономические особенности индустриализации:
Сельская жизнь, в частности сельская местность, дикая природа противопоставляются таким образом разрастающимся промышленным городам… В то же время ребенок становится ключевой фигурой в романтическом мышлении, потому что ребенок ассоциируется с природой, ставшей по-новому привлекательной.
…И в ребенке, и в природе видели чистое и невинное, даже райское состояние… не запятнанное взрослением и, соответственно, развитием «общества» (Cloke & Jones, 2005, p. 323).
Когда однажды дети столкнутся с миром стали и копоти, им придется пройти ученичество в обществе, которое ждет их с нетерпением и которое навсегда изменит их. По иронии судьбы, мы по-прежнему зависим от языка, метафор и знакомого культурного нарратива, поэтому легко можем представить себе эту картинку. И даже понимание того, как устроен этот нарратив, не делает картинку менее убедительной. Родители в результате чувствуют, что перед ними стоит невыполнимая задача – защитить своих детей от цивилизации, которая придет и отнимет присущие им природные дарования в угоду своему грязному образу и подобию.
Сегодняшние родители часто замечают, что воюют на два фронта: они должны сканировать внешний мир на предмет возможных опасностей и одновременно обращать внимание на внутренний мир своих детей – постоянно мониторить, что может быть не так внутри. Это язык защиты (т. е. уязвимости) и дисфункции (т. е. ненормальности), именно он выбирается для разговора в кабинете терапевта. Вот, к примеру, как Беверли, мать девятилетней Морин, использует диагностические термины в первой беседе по телефону с Дэвидом М. (Д.М.).
Беверли (очень озабоченно): Боюсь, что у нее тревожное расстройство.
Д.М.: Что именно вас беспокоит, что вы заметили?
Беверли: Ну, у нее всегда были проблемы с сепарацией.
(Д.М. вспоминает, что язык клиницистов привлекает родителей не меньше, чем профессионалов.)
Д.М.: Я могу представить, что вы имеете в виду, но могли бы вы рассказать подробнее?
Беверли: Ну, она никогда не хочет пойти поиграть с детьми, если я не иду с ней. Раньше я об этом не задумывалась.
Д.М.: Почему вы задумались об этом теперь?
Беверли: Я заметила, что она изменилась, когда умер ее дедушка. Он умер недавно от сердечного приступа. С тех пор она все думает, что ее деда был бы еще жив, если бы она повнимательнее наблюдала за ним, когда он приходил в последний раз. Вчера она спросила меня, по каким признакам можно заметить приближающийся инфаркт. Она слишком маленькая, чтобы задумываться о таких вещах. Она должна радоваться своему детству.
Дальше Беверли рассказала, что Морин стала больше беспокоиться о здоровье и благополучии членов семьи. В последние недели Морин принялась звонить ей на работу, чтобы убедиться, что с ней все в порядке, потому что иначе была не в силах дождаться ее возвращения. Еще она начала сохранять вещи «на память» (например, корешки от билетов в кино, чеки): «Если с кем-то из нас что-нибудь случится, пусть останется на память».
Исходя из этого описания, Д.М. легко мог бы подобрать нужный диагноз. При встрече с Морин поиск свидетельств тревожного расстройства наверняка дал бы результаты, особенно если учесть, что диагностический язык формирует нужное восприятие (Madsen, 2007). В какой-то момент в поиске причинно-следственных связей Д.М. обратил бы свой оценивающий взгляд на Беверли. (Не из-за нее ли у Морин сформировался тревожный тип привязанности?) Д.М. быстро определил бы ключевой фактор риска. Его внимание было бы целиком сосредоточено на оценке ситуации, и тогда он вряд ли смотрел бы на Морин (или Беверли) иначе, чем через призму их нарушенной идентичности.
А что, если бы в нашей культуре существовали такие устойчивые выражения, как «целеустремленные двухлетки», «детский интеллект», «детские нормы морали» или «детская выдержка»? Как это повлияло бы на нас? Если бы эти термины были широко распространены в нашем социуме, вели бы мы себя по-другому при первой встрече с Морин? Какой была бы наша позиция, если бы мы рассмотрели не только ее «пороки», но и ее сильные стороны? Насколько мы готовы обнаружить стойкость ее силы духа и воли? Помимо заботы о ее защите, обратили бы мы внимание на то, что у нее достаточно сил для того, чтобы выдерживать столкновение с экзистенциальными проблемами жизни и даже со смертью?
Образ героя
Дети, главные герои многих книг и фильмов, оказавшись в сложных обстоятельствах, часто подают нам пример мужества и стойкости. В таких произведениях сюжет строится на том, то им грозит какая-то опасность. В фильме Марка Каро и Жана-Пьера Жене «Город потерянных детей» (1995) похищают пятилетнего Денри, а его старший брат Уан и девятилетняя девочка-сирота Миетт пытаются его спасти. Все действие разворачивается в сюрреалистическом мире, где детей похищают, чтобы выкачивать их сны. По ходу истории Миетт тонет, и Уан ее оплакивает. Однако в последний момент Миетт спасают от, казалось бы, неминуемой смерти, она воссоединяется с Уаном, и они снова отчаянно пытаются найти Денри. Именно опасности, с которыми сталкиваются герои, и непредсказуемость их будущего приковывают к ним наше внимание.
Подобным образом в фильме «Лабиринт Фавна» (2006), снятом в жанре магического реализма, маленькой Офелии, чтобы достичь бессмертия, нужно выполнить три смертельно опасных задания. В одном из них нужно достать ключ из подземной норы, которую стережет огромная свирепая жаба, в другом – принести нож из столовой отвратительного монстра-людоеда. По ходу сюжета мать Офелии умирает при родах, а за ее воспитание берется отчим, жестокий капитан Видаль, который отныне неустанно за ней следит. И все же, несмотря на то что Офелия переживала горькую потерю в условиях жестко ограниченной свободы, она выполнила все задания. Социолог Артур Франк пишет: «Многие истории, если не сказать вообще все, включают некоторую проверку характера героя: наблюдая за его реакцией в решающий момент, мы понимаем, что он за человек» (Frank, 2010, p. 29). В одной из последних сцен Офелия остается перед выбором: пожертвовать собственной жизнью или жизнью новорожденного брата. Она выбирает первое – и ее добросердечие резко контрастирует с жестокостью отчима.
На первый взгляд, героизм, примером которого являются Миетт и Офелия, можно встретить лишь в кино или в хорошей книге и вряд ли в повседневной жизни. Но если присмотреться, окажется, что истории, с которыми мы встречаемся в терапевтической практике, те же, хотя и помягче, да и персонажи вполне узнаваемы. То, что рассказывают в наших кабинетах, можно использовать для составления историй, сюжет которых можно будет по ходу пьесы менять. Речь идет о том, чтобы воспользоваться элементами сюжета и свойствами характера юных героев, которые обычно отличают подобные истории. Наша задача – высвободить свое воображение, увидеть в ребенке бесстрашного героя и составить его исчерпывающую характеристику. Мы выступаем здесь скорее не в роли специалиста, а в роли соавтора рассказа. Мы верим в силу тонко выписанного центрального персонажа. Мы знаем, что хорошо продуманный образ протагониста будет работать на развитие сюжета: герой будет бороться, преодолевая трудности, и двигать историю вперед. На проблемы, с которыми сталкиваются дети, можно посмотреть как на опасности, встающие на пути главных героев, или, сказать по-другому, как на полигонные испытания, в ходе которых молодые люди смогут показать, что они достойны уважения. Когда мы ищем необычное в привычном, оказывается, что дети предстают перед нами в другом свете, в других, совершенно изумительных образах.
Вернемся к Морин. прежде чем тревога предъявила на нее свои права и, можно сказать, сделала ей репутацию, в семье к ней относились иначе. Примером тому служит история, которую легко можно было упустить из виду, не окажись она действительно интересной.
Беверли: Мы немного опоздали, потому что мне пришлось задержаться, чтобы поговорить с учительницей младшей дочери. Энн в этом году трудно адаптироваться к школе, даже несмотря на то, что там с ней старшая сестра. (Беверли смотрит на Морин с признательностью.)
Морин (утешительно): Но сейчас все уже гораздо лучше.
Беверли: Это правда. И учительница это подтвердила.
Д.М. (обращаясь к Морин): Как ты понимаешь, что стало лучше? Ты слышала, что говорила учительница маме?
Морин: Да, но я это поняла не поэтому.
Беверли: Морин – настоящая помощница. (Поворачиваясь к Морин.) правда, моя хорошая?
Д.М.: Каким образом Морин помогла Энн?
(Должно быть, про Морин можно сказать еще что-то, помимо темы борьбы с тревогой.)
Беверли: Она разговаривала с Энн перед началом учебного года. И еще Морин провожает ее в школу, они обычно уходят вместе, поглощенные беседой. Я уверена, что она успокаивает Энн.
Д.М.: Морин, это правда? Ты разговариваешь с Энн по дороге в школу?
Морин: Я ей говорю, что у нее хорошая учительница, миссис Уорд учила и меня, когда я была во втором классе. И что после уроков я приду и заберу ее.
Услышав о том, как Морин реагирует на трудности Энн, Д.М. задумался о том, что эта информация может свидетельствовать о Морин как о благородной героине. Вместо того чтобы выискивать, какие еще недостатки у нее есть, или, того хуже, сделать себе пометку, что страх сепарации, кажется, передается по наследству, Д.М. сосредоточился на другой мысли. Возможно, Морин кое-что знает о тревоге и о том, как с ней справляться (пусть даже речь пока идет о тревоге сестры, а не о ее собственной).
И вот уже вырисовывается захватывающая драма: девятилетняя Морин в том же возрасте, что и Миетт, и Офелия, пережила тяжелую потерю. И как будто этого было мало, тревога подвергает опасности остальных членов ее семьи. Любой чих – признак пневмонии, любое расставание с матерью – в перспективе сулит трагический конец. Как Морин справится с тревогой, которая ее одолевает? Может ли она оказаться таким же незабываемым персонажем, как две юных героини, увековеченные в фильмах? Учитывая, что в дар она получила статус старшей сестры, наделяющий ее особыми свойствами, как ей удастся совладать с тревогой, которая, кажется, собирается ее поглотить?[3]
Цепь событий
Чтобы понять, что собой представляет нарратив, нужно посмотреть на него сквозь призму причинно-следственных связей и заметить, что «одно событие является следствием другого» (Frank, 2010, p. 25). Пара (или гораздо больше) событий связываются вместе определенным образом, и то, в какой последовательности эти события увязываются, позволяет рассказчику и слушателям осмыслить, что именно произошло. Когда несколько недель спустя Морин вошла в офис Д.М. и с гордостью сообщила: «Сегодня я не тревожилась!», это, безусловно, стало значимым событием. Но, как говорится, без прикрас и рассказ не рассказ. Д.М. задает вопросы, уточняя детали и выстраивая проработанную историю.
Д.М.: Как дела, Морин? Как прошел твой день без Тревоги? Ты велела ей исчезнуть?
(Здесь мы намеренно пишем название проблемы с большой буквы, как будто это имя собственное. В нарративной терапии проблемы персонифицируются и с ними обращаются, как будто у них есть свои мотивы. Подробнее об этом – в главе 3.)
Морин (твердо): Я решила, что сегодня буду счастливой.
Беверли: Правильно, милая. Ты мне это сказала, как только проснулась, правильно?
(Морин согласно кивает и кажется довольной этим достижением.)
Только теперь начинает разворачиваться история. Мы следуем за цепочкой событий, в которой однажды утром девятилетняя девочка открыла глаза и, пока Тревога не успела овладеть ею, сказала маме, что собирается быть счастливой. В течение дня она так себя и вела, и в результате Тревога ее не тронула, просто не решилась. Но любая история, которую следует рассказать, требует внимания к деталям. Вопросы Д.М. помогли пробудить воображение: «Я правильно тебя услышал, Морин, ты решила сегодня утром быть счастливой? Именно поэтому Тревога не смогла добраться до тебя?» Как только Морин отвечает утвердительно, следуют другие вопросы, такие как: «Морин, значит ли это, что, когда ты принимаешь какое-то решение, все идет так, как ты задумала, а не так, как хочется Тревоге?» И: «Можешь рассказать побольше о том, что ты готова сделать, когда приняла какое-то решение?» И еще: «То, как ты помогла своей сестре Энн, когда она беспокоилась из-за школы, похоже на то, что ты сделала сегодня?» Последний вопрос предполагает, что в багаже у Морин уже есть этот талант.
Представьте, какое удовольствие доставляли Морин вопросы, которые ставили ее выше проблемы и давали возможность относиться к себе как к главному герою, а не томиться в роли неопытного путника, не умеющего ориентироваться на местности, а потому действующего по указке взрослых и постоянно сбиваемого с пути проблемами. Но мы забегаем вперед. Чтобы выпекаемая история получилась пышной, нужно больше времени, усердия и терпения. А иначе при любом развитии сюжета историю может постигнуть та же судьба, что и бисквит, если поторопиться с замешиванием или слишком рано открыть духовку, – он попросту опадет. Неспособный выдержать тяжесть проблемы, любой вывод, к которому пришли вначале, впоследствии будет значить немногим больше, чем пустая болтовня.
История и перспектива
Как только Морин отпраздновала свою первую победу, Тревога доказала, что все еще может вывести ее из равновесия. Один из способов справиться с застарелой проблемой – создать богатую описанием историю. Для того чтобы создать насыщенную описанием историю, нужно определить, как долго проблема существует. Любая почтенная проблема претендует на знатное происхождение, что еще важнее – на происхождение, полное бесславных подвигов. Просто послушайте, как беспокоится Беверли, вспоминая о прошлом: «Морин с самого начала была чувствительной. Она всегда с трудом переносила перемены, сильно волновалась. Когда я вернулась на работу, ей было труднее, чем сестре, хоть она и старше. В ту неделю, когда я начала работать, ей было трудно укладываться в кровать, она могла не спать всю ночь». Что происходит, когда мы представляем проблему как некое заклинание, вводящее Беверли (а заодно и нас, если мы будем недостаточно осторожны) в состояние беспомощности? (Мы же видим тревожный оттенок прошлых событий, несомненно повлиявших на нынешнее положение Морин.) Чары, наложенные проблемой на некоторые моменты из прошлого, теперь определяют будущее. Беверли овладевают мрачные размышления о том, что ждет ее ничего не подозревающего ребенка: «Что, если она никогда это не перерастет? Сейчас, пока я с ней рядом, с этим можно справиться, но, когда она станет старше, что она будет делать, если не научится справляться с этой проблемой?» Пока эта история разворачивалась во времени, проблема отошла в сторонку и любовалась искусной работой, напоминая любимого персонажа Морин из детской книжки «Паутина Шарлотты» (White, 1980).
Помните, как паучиха Шарлотта вплетала в свою замечательную паутину хвалебные слова – так, чтобы поросенка Уилбура, ее юного протеже, хвост крючком, признали слишком ценным для бесславной участи быть поджаренным и поданным целиком на блюде? В случае Морин, вместо того чтобы получать такие комплименты, как «чудо что за девочка», «великолепная», «блестящая» (вспомните, какими эпитетами наделяют Уилбура), она скорее получит ярлыки «слишком чувствительной», «плохо приспособленной» и «тревожной». И достопочтенные, и бесславные истории пользуются тем, что время часто достраивает реальность, вплетая свободные концы происходящего в искусно сотканное, практически фабричное полотно прошлого. Разница в том, что у проблем ткань истории не столько фабричная, сколько сфабрикованная, подделанная. Все, что нужно для подделки, – выстроенная в нужном порядке цепь событий (немного паучьего шелка) и суконный, наполненный расхожими стереотипами язык рассказчика.
С помощью историй мы путешествуем во времени. Наша цель в этой экспедиции состоит не в том, чтобы откопать бесценные реликвии прошлого (например, «расскажите мне о своем детстве») или, используя силу оракула, подтвердить уже предрешенное будущее. Скорее нам нужно обнаружить спорные территории, на которых идет борьба. Там нас ждет богатый ассортимент разнообразия сюжетных моментов, среди которых можно выбирать резко противоположные. Так ткачи используют в своем плетении контрастные нити. Иначе, когда мы сокращаем множество возможностей до единого паттерна так, будто других вариантов и альтернативных точек зрения не существует, жизнь становится однотонной, ограниченной, в прошлом и будущем не остается других возможностей (Morson, 1994). Рассказ о том, как Тревога испытывала Морин, но девочка одержала над ней верх, выступая и от лица сестры, и от своего собственного, расширяет наш взгляд на вещи, формирует образ двух противоборствующих сторон: храброй девятилетней девочки и ее достойного противника. Теперь мы можем отделить цели проблемы от целей девочки.
Мы можем задать такие вопросы, которые будут фокусироваться на двух сюжетных линиях:
• Какие у Тревоги самые любимые воспоминания из твоего прошлого?
• О каких случаях из твоего прошлого Тревога хотела бы заставить тебя забыть, хотя их важно помнить?
И вопросы, которые помогут выявить два возможных варианта будущего:
• Если бы Тревога навязала тебе свою волю, какое будущее она бы тебе уготовила?
• Если твое будущее основывается на твоих мечтах, а не на кошмарных представлениях Тревоги, каким оно может быть?
Многие говорят, что лучшее средство от преследования прошлого и предопределенности будущего – жить в моменте, однако нарратив как форма повествования заставляет нас задержаться в настоящем лишь настолько, насколько это нужно для того, чтобы сделать шаг назад, а затем шаг вперед. Истории зависят от количества времени, причем сильно. Как напоминают нам специалисты в области психологии развития Элинор Окс и Линда Кэппс, «структура, которая позволяет нам отличить один нарратив от другого, – это хронология» (Ochs & Capps, 2001, p. 18). История «уплотняется» (Geertz, 1973; White, 1997), когда мы оглядываемся на свое прошлое, по пути выбирая воспоминания определенного рода. Это особая коллекция воспоминаний, которая может пролить свет на, казалось бы, предопределенное будущее с обещанием прекрасного урожая – или неурожая (Freedman & Combs, 1996).
Хильда Линдеманн Нельсон указывает на то, как нам важно вести повествование о времени и его последствиях от первого лица: «Эти истории обращены в прошлое, они составляют мое понимание того, кем я была по отношению к ним, но в то же время эти обращенные в прошлое истории формируют мое поле действий, в котором я могу выстраивать истории, обращенные в будущее, и они будут направлять мои будущие отношения с ними» (Lindemann Nelson, 2001, p. 77). Когда мы оглядываемся назад, может возникнуть ощущение, что будущее предопределено теми событиями, которые произошли в прошлом, что такова теперь наша судьба. Однако вместо того, чтобы пытаться вообще избежать путешествий, убрать паспорта и оставаться в одном часовом поясе (как будто это действительно возможно), мы с радостью готовимся к отъезду. А если проблема претендует на то, чтобы быть нашим биографом, турагентом или гидом, мы в состоянии эту ее претензию оспорить.
Убедительность нарратива
Нарративы захватывают нас и проживаются нами. Они основа нашей идентичности. Они говорят нам, кто мы и что мы можем в жизни. Как объясняет Линдеманн, «мы относимся к себе и к другим согласно тем историям, с помощью которых мы объясняем себе, кто мы и кто они» (Lindemann Nelson, 2014, p. 49). Когда Морин предстала перед мамой, учительницей и, возможно, перед самой собой как тревожный ребенок, неспособный справиться со своей Тревогой, она оказалась в позиции обедненной идентичности и ее воспринимали по ее проблеме. Любой заслуживающий похвалы опыт, который мог бы способствовать развитию насыщенной истории, сверхъестественным образом испарялся и казался скорее призрачным, чем реальным. Когда обеспокоенные родители обращаются за помощью и в разговор включаются учителя, школьные консультанты, психотерапевты и психиатры, проблема может потребовать всего нашего внимания, но мы отказываемся предоставлять ей эксклюзивные права. Вместо того чтобы принимать проблему как родную, мы можем относиться к ней как к незваному гостю, как к чужаку, поскольку мы видим, куда она клонит и как сильно хочет нас убедить в своей точке зрения.
Беверли: Кажется, в последнее время все вызывает у нее стресс. Когда я забираю Морин из школы и она не находит меня в толпе родителей, она беспокоится, что я не пришла или что со мной что-то случилось. Накануне она подслушала, как я разговаривала с матерью, которая, как вы можете представить, сейчас не в лучшем состоянии.
Д.М.: Вы имеете в виду с тех пор, как вы потеряли отца?
Беверли: Он был моим отчимом. Он для меня всегда был больше, чем просто маминым мужем, хотя я полюбила его не сразу. Мой отец умер, когда мне было 25, так что, когда в нашей жизни появился папа Джим, я уже жила на Западном побережье. Но он всегда был единственным дедом, которого знали девочки.
Д.М.: Значит, ваша мама пережила это дважды.
Беверли: Да, и для нее это было трудно: сначала мой отец, а теперь дедушка Мо, хотя между этими событиями прошло много лет. Остались одни девочки, да, милая? (Обращается к Морин, обнимает ее.) Но мы собираемся жить долго. (Поворачиваясь к Д.М.) Вчера вечером, перед тем как лечь спать, она спросила меня, умрет ли бабуля.
Д.М. (обращаясь к Морин): Сейчас Тревога сильна?
Морин: Да.
Беверли: Она чувствительная. Я ей сказала, что бабуля сейчас очень переживает. (Поворачивается к Морин.) Но твоя бабушка сильная. (Поворачиваясь к Д.М.) Они с бабушкой очень близки, несмотря на то что моя мама живет в Чикаго. Они переписываются в интернете, общаются в «Скайпе», и этой весной мы снова собираемся в гости. Мо очень волнуется.
(Несмотря на то что нам еще предстоит узнать, что именно Тревога затрагивает в Морин, не очень ясно, что именно тревожит – возможно, это связано с отношениями с бабушкой. Непонятно, подойдет ли это волнение для развития истории. Мы никогда не знаем наперед, в этом-то и удовольствие ведущего.)
Д.М.: Морин, ты волнуешься перед встречей с бабушкой больше, чем мама и сестра?
Морин: Да.
Д.М.: Ты можешь мне сказать почему, можешь предположить, почему перед поездкой в Чикаго ты волнуешься больше всех в семье?
Морин: Я не знаю.
Д.М.: Потому что ты любишь летать в самолете, любишь путешествовать? Чикаго – твой любимый город или ты скучаешь по бабушке? (Предлагает разные возможности, пытаясь подтолкнуть Морин к размышлениям.)
Морин: Я скучаю по бабушке.
Д.М.: Беверли, сильные чувства Морин к бабушке – так проявляется ее чувствительность? (Д.М. пытается понять, оставила ли Тревога хоть каплю возможности интерпретировать чувствительность Морин не как уязвимость, а как-то иначе?)
Беверли: Ну конечно!
Д.М.: Я подумал, не в этом ли причина. Вы можете рассказать больше о чувствительности Морин? Какой она была, прежде чем появилась Тревога?
Беверли: Боже… Первое, что приходит на ум, – то, как она всегда обо всех заботилась, особенно о сестре.
Д.М.: Можете ли вы рассказать побольше о том, как она заботилась об Энн?
Беверли: Энн младше, чем Мо, но ненамного. У них разница в возрасте всего 19 месяцев. Мы хотели, чтобы они были близки. Все эти истории о том, как старшие сестры ревнуют, когда рождается малыш, особенно так быстро, не про нас. Морин любила Энн с первого дня.
(Мы проверяем сюжетную линию, которая помогла бы нам представить Морин с другой стороны.)
Беверли продолжает рассказывать истории, иллюстрирующие нежные чувства, которые Морин испытывала к младшей сестре.
Беверли: Она в ней с первого дня души не чаяла. Когда я пела младшей дочке, Морин пела со мной, когда еще не знала слов. Она очень старалась. Мы вместе за ней ухаживали, правда?
Морин: Угу.
Д.М.: Может, Тревога взяла верх над чувствительностью Морин в последнее время? Может, до того как она появилась, вы думали о чувствительности Морин иначе? (Заглядывает в прошлое – возможно, там найдутся элементы предпочитаемого нарратива.)
Беверли: Да, тогда я думала, что это дар (кажется задумчивой).
Д.М.: Дар? Если этот дар предназначался не для Тревоги, тогда для чего он может быть предназначен? (Отделение Тревоги от чувствительности освободило место для новой истории.)
Беверли: Для любви! (Начинает плакать.)
Д.М.: Почему у вас на глазах появляются слезы, когда вы озвучиваете, что Морин одарена способностью любить? (Этот вопрос нужен для того, чтобы помочь Беверли сделать следующий шаг и продолжить создавать насыщенное повествование, а еще он нужен, чтобы Морин получила подтверждение ценности своего дара.)
Беверли: Да, именно так – способность любить. Она моя особенная девочка. (Беверли смотрит на дочь с любовью.)
Д.М.: Морин, у тебя есть способность любить? (Этот вопрос предназначен не только для того, чтобы воздать должное Морин, но и для того, чтобы дать ей возможность подумать, подходит ли ей это описание.)
Морин: Да. (Кажется, гордится этим, хотя отвечает скромно, как ответило бы большинство в такой ситуации.)
Д.М.: У тебя хорошо получается любить бабушку и сестру?
Морин: Да, хорошо!
Д.М.: А как ты это объясняешь? Что ты об этом думаешь? Как у тебя получилось так хорошо любить?