Читать онлайн Операция «Молодожёны» бесплатно
ОПЕРАЦИЯ «МОЛОДОЖЁНЫ»
роман
При написании романа использованы материалы книги Вячеслава Федорова «Оружие победы», глава «Поединок с абвером», а также подлинные сообщения Совинформбюро и фрагменты статей из советских газет.
Все герои этой истории вымышлены.
Любые совпадения с реальностью случайны.
«А утро к нам сбегает с горки,
Хороший день приносит вновь.
Привет тебе, мой город Горький,
Моя судьба, моя любовь!»
Популярная советская песня 1970-х.
Стихи Юрия Визбора.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БОЛЬШАЯ ВОЙНА.
«Контрразведка – это не загадочные красотки, рестораны, джаз и всезнающие фраера, как показывают в фильмах и романах. Военная контрразведка – это огромная тяжелая работа…»
Владимир Богомолов. «В августе сорок четвертого…» («Момент истины»)
ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО.
«В течение ночи на 10 февраля наши войска продолжали вести активные боевые действия против немецко-фашистских войск.
На одном из участков Западного фронта наши бойцы, сломив сопротивление противника, заняли 7 населенных пунктов. Немцы понесли большие потери в людях. Отряд наших лыжников перерезал дорогу между двумя важными населенными пунктами, занятыми противником.
Группа немцев напала на пункт связи одной из наших частей. Советские связисты во главе со старшим лейтенантом Федотовым отбили нападение немцев. Потеряв 8 человек убитыми, гитлеровцы отступили. Преследуя врага, связисты захватили ручной пулемет и 4 лошадей.
Теперь стало известно о героическом подвиге, который совершил 62-летний колхозник Иванов Иван Петрович в дни, когда немецкие бандиты захватили село Лишняги, Серебряно-Прудского района, Тульской области. Гитлеровцы предложили тов. Иванову проводить их в соседнее село Подхожее. Колхозник Иванов отказался выполнить приказ. Избив старика, немцы силой заставили его показывать дорогу. Тогда Иванов завел немцев в глухой лес. 30 немецких автомашин, груженых оружием, завязли в глубоком овраге. Взбешенные гитлеровцы расстреляли славного патриота. Однако сами немцы из леса выйти не могли. Большинство немецких солдат и офицеров заблудилось в лесу и замерзло».
Глава 1. Явка с повинной
– Прилетим, сразу же уйдем к своим! – сказал Ромашов перед самой погрузкой в самолет.
Лидия, услышав это, встрепенулась, подняла на него черные, испуганные глаза. Встретилась взглядом с испытующим и тоже испуганным взглядом Ромашова. В первое мгновение она подумала, что он ее проверяет, провоцирует, но потом поняла, что нет, только ищет поддержки. Его губы выжидательно дрожали, то срываясь в нервную улыбку, то сжимаясь в нитку. Она молча кивнула и сильно сцепила зубы, так что ее острые, белые, словно алебастровые, скулы стали еще бледнее и острее.
Ромашов облегченно выдохнул. Круглое чистое лицо его просветлело, зарумянилось.
Перед взлетом он начал молиться – как умел. Знал только «Отче наш», ее и шептал.
– Ты верующий? – спросила Лидия вполголоса. Ромашов не расслышал из-за шума моторов, но понял вопрос по интонации.
– Теперь, кажется, да, – ответил он, пряча голубые глаза за веками. – Я летать боюсь… Да и вообще страшно. Как там будет… у наших…
– Даст бог – выплывем.
Лидия, таясь от немецкого офицера и Ромашова, мелко и неумело осенила себя крестным знаменем и посмотрела в иллюминатор. Лететь предстояло долго.
Их выбросили с парашютами ночью в нескольких километрах от города Арзамаса в небольшом придорожном леске. Погода стояла удачная – тучно, хмуро, но безветренно и без осадков.
Лидия приземлилась первая. Она и прыгала первая – не любила ждать, везде только вперед. «Вот и допрыгалась» – зло ругалась она про себя, в очередной раз припоминая то, как попала в плен. Собрала парашют, спрятала его в подлеске, забросала пышным мартовским снегом, но сильно хитрить не стала – все равно сдаваться, так какая разница? Двинулась туда, где по ее прикидкам должен был приземлиться Ромашов.
С Василием Ромашовым она познакомилась два месяца назад в немецкой диверсионной школе. Он был одним из шестнадцати таких же как она – плененных и давших согласие сотрудничать красноармейцев, курсантов-диверсантов. До плена служил в пехоте.
Девушек из шестнадцати человек было лишь двое – Лидия и еще одна неприятная девица с щербатым ртом. С Ромашовым единственным Лида сошлась более-менее близко. Он мало разговаривал, много читал (в школе обустроили неплохую библиотеку, правда почти все книги были на немецком), интересно рассказывал, если попросить, и не лез в душу. А еще был застенчив и кроток как ягненок, Лидию даже порой тянуло его пожалеть. Это сближение заметил капитан Отто фон Бонке и соединил их в группу. Главное в дуэте, говорил он, чтобы один понимал другого с полуслова… Они и понимали.
Никакого плана по сдаче своим у них не было, они даже не разговаривали на эту тему, но где-то в глубине души Лидия знала, что работать на немецкую разведку не станет. Ее не раз подмывало спросить Ромашова относительно его намерений, но она не решалась. Побоялась, конечно. Когда он сам сказал «уйдем к своим», у нее отлегло от сердца.
Ромашов нашелся метрах в трехстах. Сидел на пеньке, с шальными глазами, бледный, опустошенный после полета и прыжка, давшихся ему, по всей видимости, непросто, и разминал правую ступню.
– Повредил?
– Не знаю… Как будто хрустнуло что-то… И побаливает.
– Идти можешь?
– Попробую.
Вместе они прошли еще метров двести. Аккурат на середине полянки, укрытые сдувшимся куполом парашюта, лежали ящики с их вещами и лыжами. Лидия первым делом проверила сохранность рации, потом помогла Ромашову стащить защитный комбинезон и переодеться в гражданскую одежду. Переоделась сама. Теперь они ничем не отличались от обыкновенных жителей любого советского города – теплые фуфайки, рукавицы, валенки с галошами. Лида обвязала голову серым пуховым платком, переложила в ранец рацию, деньги и поддельные документы.
Ромашов тем временем изучал карту. Он светил фонариком на компас и пытался понять где они находятся.
– Ближайшая дорога вот. Значит идем сюда, километра полтора… Потом до Арзамаса… Город большой, там должно быть отделение НКВД. Сдадимся – и дело с концом.
– Нас расстреляют. За пособничество врагу. За измену.
Ромашов рассеянно пощелкал фонариком.
– Не должны. Мы же сами сдались. Мы никому не успели навредить. Мы расскажем все, что знаем. Не должны.
Лидия покачала головой, но спорить не стала.
– Я не хочу умирать, – голос Ромашова прозвучал сипло. – Тем более не сейчас, когда столько всего позади…
– Я тоже не хочу. Но и крысятничать по тылам тоже не собираюсь. Будь что будет.
Да, будь что будет.
…По неопытности немного заплутали, но в конечном итоге все-таки вышли к дороге, пусть и не совсем там, где рассчитывали изначально. Зато почти сразу повезло: в сторону города худая пегая кляча тянула телегу. Правил повозкой седобородый скрюченный старичок. Он вез в больницу молодую беременную женщину. Она лежала, укутанная для тепла сеном и время от времени стонала.
Завидев двоих ночных путников, едва успевших скинуть в сугроб у дороги лыжи, дед сначала было испугался и хлестнул лошаденку по крупу вожжами, но рассмотрел, что Ромашов хромает, и остановился.
– Чьих будете?
– Не местные, – ответила Лидия. – До города нам надо, дедушка. Не подвезете?
– С ногой-то чего?
– Подвернул, кажется. Прыгнул неудачно, – улыбнулся Ромашов.
На деда его улыбка произвела благоприятное впечатление. Он крякнул и оголил редкие, через один, зубы. Последнюю фразу он понял по-своему.
– Напрыгаешься по нашим кочкам, не только ногу вывернешь, но и шею. Садись, робяты, подвезу. Могу прям до больницы. Соседку вона везу… Рожать, ишь, приспичило, а хельдшерица ее в город отправила, мол, не родит сама, рабеночек как-то не так лежит… Вот и везу.
– Нет, нам до больницы не надо, дедушка, – сказала Лидия, устраиваясь на боку телеги. – Просто до города.
– Довезем. Втроем-то все не скучно. С энтой-то не поговоришь, тока ноет. Меня дядей Митей звать, а вас?
– Маша, – ответила Лидия.
– Петр.
– Хороша у тебя жёнка, Петр! – подмигнул Ромашову дед и заговорщически ткнул его локтем в бок. – Глазищами-то, ишь, из-под платка светит: зырк-зырк!
– Хороша…
Лидия против воли улыбнулась, а когда Ромашов кинул на нее беглый взгляд, почувствовала, что еще и покраснела. Отвернулась, сама на себя сердитая, но в сумерках и так не было видно ее зардевшегося лица.
– Дядь Мить, помираю… – протяжно крикнула роженица.
Дед встрепенулся и взмахнул вожжами:
– Щас, милая, терпи… Поехали, благословясь… Нннооо, пошла, курва-скелетина, ети тебя за ногу…
В город въехали рано утром. Навстречу стали попадаться редкие полуторки с сонными водителями, хмурые прохожие, в основном женщины. На какой-то площади распрощались с разговорчивым дедом – за полтора часа он поведал историю своей семьи до седьмого колена и все деревенские сплетни.
Когда телега скрылась из вида, Ромашов сказал вслед:
– Болтун-находка для шпиона. Вот а были бы мы настоящими шпионами? Открытость всегда нашему человеку боком выходит…
– Не будем говорить про него?
– Думаю, не стоит.
Мимо спешил интеллигентного вида мужчина в шляпе и дорогом пальто.
– Товарищ, вы не подскажете как пройти к отделу НКВД? – обратилась к нему Лидия.
– Через две улицы. Отсюда направо, потом налево… – нехотя ответил мужчина и, окинув их подозрительным взглядом, поспешил восвояси. Споткнулся о бордюр и едва шляпу не потерял.
– Наверное, сталкивался уже с чекистами. Пугливый… – попытался пошутить Ромашов, но вышло не смешно. Лидия передернула плечами, словно от холода.
Их обоих начинало потряхивать от волнения.
У самого входа в здание НКВД Лидия, всю дорогу шедшая впереди, вдруг заробела. Встала как вкопанная, замерла.
– Вася… Я не могу. Ноги не идут.
Ромашов взял ее озябшую ладонь в свою, большую и теплую.
– Чему быть, того не миновать, – тихо улыбнулся он и потянул Лидию за собой, как телка на веревочке.
Заспанный дежурный офицер не сразу сообразил чего от него хотят двое колхозников, ввалившихся в кабинет ни свет ни заря.
– Мы – немецкие диверсанты, – терпеливо и очень спокойно втолковывал ему Ромашов. – Пришли сдаться. Явка с повинной, понимаете?
– Шуточки у вас, конечно, товарищ, с утра пораньше.
– Это не шуточки. Лида, покажи рацию.
Лидия сняла с плеч Ромашова ранец, грохнула им об стол.
У дежурного офицера, когда он увидел новенький немецкий аппарат связи, глаза в прямом смысле слова полезли на лоб, причем вместе с ушами – аж фуражка приподнялась.
Он судорожно закашлялся, потом снял трубку телефонного аппарата и набрал внутренний номер. Пока шли гудки он не сводил взгляда с колхозников-диверсантов. Вторая рука его лежала на расстегнутой кобуре.
Наконец, мембрана щелкнула.
– Алло, товарищ подполковник, это Спильнюк. Как хорошо, что вы еще на месте… Тут у меня… у нас… у вас… Есть, не мямлить! Есть доложить внятно! Докладываю! Явились немецкие шпионы! С рацией и повинной…
– Вот и всё, – одними губами проговорил Ромашов Лидии.
Глава 2. Совсем ещё девочка
Сообщение о задержании немецких шпионов-диверсантов поступило в Управление НКВД по Горьковской области в восемь утра. Через три часа полковник Летунов уже находился в кабинете начальника Арзамасского отдела НКВД и читал первые протоколы допроса задержанных. На бумаги ему через плечо глядел и сопровождающий его в поездке лейтенант Коротков – очень соответствующий своей фамилии, короткий ростом, взлохмаченный и острый, как сломанная пополам спичка, энтузиастического вида молодчик с неподвижными воловьими глазами.
Хозяин кабинета подполковник Ручкин, молодой старик со сморщенным синеватым лицом, пил крепкий чай и уныло разглядывал внушительные награды, украшавшие полковничью грудь: Орден Красного знамени и Орден Ленина, целых два Ордена Красной Звезды и знак «Заслуженный работник НКВД». Он не спал всю ночь и понимал, что спать в связи с произошедшими событиями и скоропостижным явлением малоразговорчивого «заслуженного работника», придется еще не скоро.
Полковник Летунов дочитал протокол, крайне внимательно просмотрел изъятые у задержанных поддельные паспорта, справки и банковские билеты на сумму девяносто пять тысяч рублей, аккуратно сложил все документы ровной стопочкой и уложил в папку. Покончив, он по привычке дернул шеей, будто ему мешал воротничок со «шпалами», медленно пригладил ладонями серые от изрядной седины, словно пеплом припорошенные волосы, расчесанные на косой пробор, затем сложил пальцы домиком у подбородка с черной ямкой посередине и глубоким, хорошо поставленным голосом сказал Ручкину:
– Очень интересно.
Серые, ясные глаза, смотрели тяжело и холодно. Спину полковник Летунов держал неестественно прямо, широкие плечи его хранили могущественную неподвижность. На свежей гимнастерке не было видно ни единой помятости или ненужной складочки.
– Я буду с ними разговаривать сам.
Ручкин понимающе вздохнул:
– Здесь или…?
– Ну зачем же вас стеснять. Отведите мне допросную.
– С кого начнете?
– С девочки.
– Хорошо, я сейчас дам необходимые распоряжения.
Лидия Фролова, двадцати двух лет отроду, уроженка Кировской области, незамужняя, бездетная, комсомолка с 1935 года, оказалась большеротой барышней с миловидным живым лицом, мерцающей как снег на солнце тонкой кожей, черной косицей до пояса, белой полоской аккуратного прямого пробора, делающего ее похожей на прилежную школьницу, высоким выпуклым лбом и черными скульптурно правильными бровями. Ее усадили напротив стола на незначительном удалении. У окна примостился Коротков, готовый записывать ход допроса.
Полковник Летунов долго молчал, всматриваясь в шпионку и наблюдая за ее реакцией на свое молчание. Сначала она глядела в пол, сидела напряженно, вцепившись пальцами в стул до побелевших костяшек. Потом осмелилась и подняла на полковника вишнево-черные глаза. И теперь уже взгляд не отводила, смотрела прямо, твердо, но без вызова. Он отметил нежно-детские колечки влажных волос на ее тонкой розовой шее и подумал: «А ведь и впрямь еще девочка».
– Полковник Летунов, – он, наконец, представился и предложил: – Рассказывайте.
– Что?
– Всё. Ясно, исчерпывающе, но коротко, по фактам и без душещипательных сантиментов, желательно. Ужас до чего не люблю слезливые девичьи истории. «Простите, дяденька, извините, бес попутал». Прощать я вас не буду, поэтому поберегите свои слезы, мое время и нервы лейтенанта Короткова. Он очень переживает, когда в протоколе много воды.
Лидия оглянулась на Короткова, состроившего, как ему казалось, грозное лицо. На мгновение ее румяные губы осветлила улыбка и тут же погасла. Это не ускользнуло от внимания полковника.
– Очень хорошо, что вы не теряете присутствие духа, Лидия Николаевна, но я прошу вас начать.
– С чего начать?
– С начала. Впрочем, «родился-учился» можете коротко. О вашем рабоче-крестьянском происхождении, сиротстве в детском доме и работе машинисткой я прочел в предыдущем протоколе, – полковник похлопал пальцами по закрытой папке. – Если вам, конечно, нечего добавить к сказанному.
– Нечего.
– Хорошо. Тогда уделите особое внимание тому, как попали на фронт, как у вас созрела идея перейти на сторону немцев и как вы ее осуществили.
– У меня не было идеи перейти к немцам! – вскочила Лидия.
Полковник двумя пальцами, как священник, приказал ей сесть. Она сникла и повиновалась.
– По порядку, Лидия Николаевна. А уж мы решим что у вас было, а что нет.
Лидия вздохнула, потерла ладонями щеки и размеренно заговорила:
– Я родилась и выросла в Кирове, рано потеряла родителей, попала в детский дом, поскольку у меня не нашлось других родственников… С девяти лет я воспитывалась в детском доме. Считайте, что меня воспитало государство… И я безмерно благодарна государству за кров, за еду, за образование. У нас были хорошие воспитатели, в школе – хорошие учителя. Меня вырастили и выпустили в жизнь чужие, но неравнодушные люди. Мне приходилось тяжело, везде нужно было пробиваться самостоятельно и это закалило мой характер. После школы я выучилась на машинистку, пошла работать. Зарабатывала немного, но мне хватало. А потом началась война. В первый же призыв ушла половина моих друзей, тех, с кем я росла в детском доме. Очень скоро стали приходить похоронки. Одна, вторая, третья… Призвали наших учителей, кто-то пошел добровольно. В сентябре пришла похоронка на Серафима Игнатьевича. Это был директор нашего детского дома, добрый, честный, мягкий человек, фактически мой второй отец. Наш второй отец. И тогда я решила… Я решила, что не могу больше оставаться в стороне и пошла проситься на фронт. В военкомате мне дали направление на курсы радистов. Уже в октябре я оказалась на фронте. Меня определили в разведку. Первая же переброска за линию фронта оказалась неудачной, я попала в плен.
– Вот с этого момента поподробнее. У меня сложилось ощущение, что вы темните относительно своего попадания к немцам.
– Я не темню.
– Тогда расскажите эту историю.
– Наш самолет подбили. Пилот еле-еле дотянул до земли. Но посадка оказалась жесткой. Пилот погиб, мой командир получил травму черепа. Я перевязала как смогла, но он тоже был не жилец. Рация разбилась вдребезги. У меня было сотрясение. Я вытащила командира из самолета… Мутило меня страшно, перед глазами цветные круги скакали как в цирке. Мне ясно стало, что из нашего задания пшик получился… Но это как-то так, на задворках сознания все. Я еще надеялась – глупо так! – что, может пилот к нашим вырулил и мы на своей земле рухнули. Но нет. Услышала, как кричит кто-то, топот ног. Не сразу поняла, что речь-то немецкая… Достала пистолет. У меня еще силы были, чтобы застрелиться, я даже курок взвела… Но не смогла. Так обидно стало, так страшно умирать… Я уже теряя сознание в сторону голосов куда-то выстрелила… и все, отключилась. Очнулась уже в немецком госпитале. Потом меня переправили в концентрационный лагерь для военнопленных. Там со мной разговаривали офицеры из немецкой контрразведки. Ласково так предлагали… ну вы понимаете, предать.
– И вы предали.
– Нет.
– Как нет? А что вы здесь тогда делаете? Кто вы как не предатель?
– Я согласилась с тем, чтобы иметь возможность вернуться домой. Я ни на минуту не допустила мысли, чтобы служить немцам по-настоящему.
– Красивые слова, Лидия Николаевна. Это все только красивые слова. Уберите всю эту мишуру, которую вы накрутили, чтобы себя перед самой собой оправдать, и получится голое предательство.
– А что бы вы сделали на моем месте?
– Застрелился бы.
– А если бы у вас не было такой возможности?
– Сделал бы так, чтобы меня застрелили. Но во всяком случае не дал бы себя поставить перед выбором предательства. А если бы выбор такой передо мной все-таки встал, то и я бы тоже встал. К стенке. И принял бы смерть достойно и счастливо. Предать Родину для меня – немыслимо.
– Это вам только так кажется. Все горазды рассуждать в теории, но вы не были на моем месте…
– Я и не мог оказаться на вашем месте, Лидия Николаевна.
– Что хорошего в смерти, товарищ полковник? Смерть за Родину – дело благородное, а вы попробуйте за нее пожить. К тому же, это вполне объяснимая человеческая слабость – спасать свою жизнь, не правда ли?
– Красиво понятиями жонглируете. Я бы с вами подискутировал на эту тему, но это не ко времени.
– Проще всего поставить человека к стенке, не разбирая мотивы его поступков.
– Мотивы ваших поступков мне совершенно безынтересны. Я имею дело со свершившимися фактами. Факты – вещь упрямая. Если факт предательства налицо, неважно какими мотивами руководствовался предатель, ибо все эти мотивы в конечном итоге сводятся к банальной человеческой трусости, которую какими только красивыми словами не называют. А трусость человеческую я презираю гораздо более других пороков.
– Я не трус!
– Трус вы или не трус мы узнаем совсем скоро. Принять смерть за предательство тоже нужно уметь. Тогда все и докажете. Однако мы отвлеклись. На чем мы закончили, лейтенант?
– На немецких офицерах, товарищ полковник.
– Да, конечно. Эпопею вашей вербовки и обучения в школе абвера я внимательно прочел… Давайте не будем повторяться, а выясним вот что. Где и при каких обстоятельствах вы познакомились со своим нынешним напарником Ромашовым?
– Мы познакомились в разведшколе около трех месяцев назад. Он был одним из моих одноклассников.
– До этого вы не были с ним знакомы?
– Нет. Никогда в жизни его не видела.
– В каких отношениях вы состоите с Ромашовым?
– В товарищеских.
– То есть? Поясните, что значит «в товарищеских»?
– Мы хорошо общаемся. Не дружим, я почти ничего о нем не знаю, в школе было не принято вести задушевные разговоры, но он хороший собеседник… и всегда уважительно ко мне относился.
– В каком смысле?
– Ну как к девушке, понимаете? Не пытался ухаживать, не волочился, не глядел сально, рук не распускал… В школе преимущественно обучались мужчины и всего две девушки. Одна совсем страшная, на нее даже не смотрели, а вторая – я. Мне приходилось держать ухо востро, чтобы не скомпрометировать себя. Однажды я даже подралась.
– Подрались?
– Да. Один курсант… Мирошниченко Женя делал про меня недвусмысленные намеки, мол, я гулящая и даю за деньги. Мне пришлось вмазать ему по роже наглядным пособием.
– Чем-чем?
– Учебной гранатой.
Коротков хихикнул. Полковник бросил в его сторону строгий взгляд и спросил Лидию:
– И что же Мирошниченко?
– Заплакал, представляете? Я ему губу раскроила, а он заплакал… Мне даже стало немного стыдно.
– Как на эту стычку посмотрело руководство разведшколы?
– Никак. Откровенно говоря, мне кажется, что их этот случай позабавил. Никаких карательных мер не последовало, хотя дисциплина у нас была строгая. А Мирошниченко куда-то пропал, я его с тех пор больше не видела.
– Вы состоите с Ромашовым в половых отношениях?
– Что? – Лидия от такого предположения возмуженно задохнулась. – Нет. Я же сказала, мы просто приятели. Общаемся.
– Хорошо. Зайду с другого конца. Вы когда-нибудь состояли в половых отношениях с Ромашовым?
– Нет, не состояла и не собираюсь.
Правильно, чего теперь собираться-то? – хмыкнул полковник будто в сторону и тут же сменил тему: – С какими целями вы были переброшены на территорию СССР?
Лидия нахмурила брови и четко, по-военному, выдала:
– Перед нами поставили задачу разведки движения войск по железной дороге, водным и шоссейным путям, численности и состава формируемых войск, численности состава вооружения, мест нахождения и работы промышленности, объемов выпускаемого вооружения, перевозки грузов, боеприпасов и вооружения, местонахождения аэродромов, военных складов.
– Имели ли вы задачу проводить диверсионно-подрывную и разложенческую работу в СССР?
– Таких задач перед нами не ставили. Более того, нам ясно сказали, чтобы мы этим не занимались. Нам рекомендовали держать себя скромно, не выделяться из общей массы населения, для чего нам были подготовлены документы на имена супругов Марии и Петра Чугуновых и дано задание найти работу, на которой можно было бы получать разведданные.
– Например?
– Например, я могла устроиться машинисткой на какое-нибудь предприятие или в учреждение. Мне сфальсифицировали документы об окончании курсов. Работа мне знакома…
– С какой легендой прибыли в тыл?
– Супружеская пара, эвакуированная с территорий, занятыми впоследствии немецкими войсками.
– Какой позывной вам присвоили?
– «Анна».
– Позывной Ромашова?
– «Алёша».
– Когда вы должны выйти на связь?
– Через семь дней в пять часов пополудни. Далее каждый вторник и пятницу в двадцать один ноль-ноль.
– Резервное время для связи?
– Шесть часов утра среды и субботы.
– Сигнал тревоги?
– Невключение в текст шифрограммы точки после первых двух групп цифр…
Глава 3. Обаяние честности
В отличие от Лидии Фроловой, которая своей прямотой и эмоциональностью полковнику скорее даже понравилась, Василий Ромашов, двадцати девяти лет, уроженец Смоленской области, холостой, бездетный, беспартийный, по образованию учитель, его сильно насторожил.
Не говоря еще ни слова, Ромашов одной своею простодушной «рязанской» внешностью, ямочками на щеках, трогательно изломанными бровями, чуть оттопыренными ушами, слегка вьющимися лохматыми волосами возбуждал какое-то безосновательное к себе доверие и желание улыбнуться в ответ. Причем, он не старался понравится, это полковник очень ясно видел, не строил намерения произвести благоприятное впечатление, а излучал безыскуное и непосредственное человеколюбивое обаяние, которое вполне намеренно могло использоваться им (и скорее всего использовалось) в качестве приманки для доверчивых дурачков.
Летунов всею кожей почувствовал подвох и внутренне подобрался.
– Нас расстреляют? – первым задал вопрос Ромашов, не дожидаясь когда заговорит полковник. Задал – и посмотрел полковнику прямо в глаза – ясным, полным надежды взглядом по-детски чистых, насыщенно-голубых глаз.
– К сожалению, других видов уничтожения предателей в нашем законодательстве не предусмотрено, – жестко ответил Летунов, не без брезгливости переводя взгляд на спасительного Короткова – близкого и понятного, как азбучная истина.
– Есть еще лагеря без права переписки… – вполголоса сказал Ромашов.
– Вы соображаете, что это будет записано в протокол?
– Какая разница, если все равно – расстрел?
– Действительно.
На смешливый тон полковника Ромашов не отреагировал, только часто заморгал и по-детски потер кулаками набрякшие от бессонницы веки. Со стороны казалось, что он вот-вот заплачет. Летунов вынул из кармана папиросы и предложил:
– Курите.
Ромашов отнял руки от лица и часто заморгал, будто боролся со слезами. Но слез не было. Только белки глаз краснели лопнувшими сосудами.
– Спасибо, я не курю.
Полковник сложил пальцы домиком и потерся о них подбородком.
– Похвально. Курение вредит здоровью. Впрочем, вашему здоровью уже как не вреди – все один исход.
– Но почему – расстрел? – Ромашов опустил голову, пальцы его рук сцепились в замок и до ощутимого хруста выворачивали суставы. – Мы ведь ничего плохого не сделали… Мы сдались. Добровольно!
– Вы предатель, Ромашов. Вы перешли на сторону врага. По-вашему, этого недостаточно, чтобы поставить вас к стенке?
– Я сделал это временно… Спасая жизнь.
– Временно… Нет ничего более постоянного, чем временное. Знаете, как называется это ваше временное? Это коллаборационизм. Вам знакомо это слово? Ну конечно знакомо, вы же учитель, образованный человек.
Ромашов резко поднял голову, уставился на полковника прямым и простым как железный прут взглядом. Виноватым он себя явно не считал, но спорить не посмел. Или не счел нужным. На лице его было написано несогласие сказанному, упрямый глухой протест и в тоже время… какая-то душевная покорность происходящему. Летунов никак не мог взять в толк что он пытается сыграть.
– Откуда вы знаете немецкий язык?
– Изучал в школе. И от мамы, она была учителем немецкого. Она говорила, что у меня способности к языкам.
– Странно, что вас не взяли в переводчики.
– Меня хотели взять… Но не успели.
– Не успели, ага… Кстати… – полковник задумчиво почесал кончик носа и перескочил на другую тему, хотя это было вовсе и не «кстати»: – …Кстати, а почему немецкие вербовщики обратили на вас внимание? Вы выражали антикоммунистические настроения?
– Да. По большей части нарочитые.
– Поясните.
– Я видел как обращались с попавшими в плен бойцами. Я сам был одним из них. Нас морили голодом, холодом, измождали непосильной для вечно голодного человека работой. Нас истребляли, понимаете? Единственным шансом вырваться было обратить на себя внимание вербовщиков. Чтобы выбраться из концлагеря и попытаться вернуться домой нужно было заинтересовать собой. У меня есть вопрос к советской власти. Моего деда раскулачили и сослали в Сибирь, он там умер и я даже не знаю где его могила. Я любил его. Я знаю, что он был хорошим человеком, трудолюбивым и честным. Он не был зажиточным, он просто умел работать на земле… И я не понимаю за что он должен был сгинуть неизвестно где! За то, что у него была лошадь, а у его соседа не было? Вот такой у меня вопрос.
– И вы рассказали эту душещипательную историю вербовщикам.
– Вы иронизируете… Это обидно. Да, я рассказал, когда меня пригласили на разговор. В моей анкете, которую все красноармейцы заполняют при попадании в плен, был указан раскулаченный дед. Это, видимо, их заинтересовало. Они искали неблагонадежные элементы, имеющие счеты к советской власти. Я решил сыграть на этом, развить свою личную обиду в общее неприятие к власти и государству.
– А на самом деле вы любите советскую власть, хотя и имеете к ней некоторые болезненные вопросы?
– Опять ирония? Может быть, вам трудно поверить, но я люблю свою Родину. Я люблю свою землю, свой народ. И сколько бы вопросов у меня не было к власти, это не меняет того обстоятельства, что другой Родины у меня нет и быть не может. Родина как мать – одна и на всю жизнь.
Полковник пристально посмотрел на Ромашова и язвительно ухмыльнулся:
– Убедительно говорите. Аж поверить хочется. Понимаю, почему вы так понравились отборщикам разведшколы. Умеете взять обаянием честности.
Ромашов наморщил лоб.
– Не понимаю о чем вы говорите.
Полковник помрачнел и приказал строго:
– Отвечайте коротко. Вы были красноармейцем, Ромашов?
– Да.
– На предыдущем допросе вы указали, что пошли на фронт добровольно. Это правда?
– Правда.
– Вы понимали, что можете умереть на фронте?
– Да, конечно.
– Вы готовы были умереть?
– Да.
– Коротков, ты успеваешь?
– Да, – бросил Коротков, не поднимая головы от протокола. Но сразу опомнился, выпрямился, грянул: – Так точно, успеваю!
– Значит, вы готовы были умереть за Родину? – продолжил полковник с Ромашовым.
– Да.
– Это удивительно.
– Почему?
– По тому, как вы здесь сейчас рассуждаете. Я не могу увязать это в голове. Ваш добровольческий порыв, если вы, конечно, не врете, не могу увязать с вашим последующим предательством. Зачем вы пошли на фронт добровольно? Чтобы иметь возможность перейти на сторону немцев и воевать против Советского Союза?
– Нет. Чтобы защищать свою землю от захватчиков.
– Под захватчиками вы подразумеваете кого?
– Немцев, конечно, кого же еще?
– То есть вы не имели намерения перейти на сторону врага?
– Нет. Не имел и не мог иметь. Это немыслимо.
– И все-таки вы перешли.
– Да.
– Потрясающе! Вы так просто об этом говорите.
– А нужно говорить об этом сложно? Да, я какое-то время находился у немцев и проходил подготовку по диверсионной работе. Вероятно, это можно назвать переходом на сторону врага чисто внешне. Но внутренне я никогда не был на их стороне.
– Ах, вот в чем дело. Та же песня, которую пела мне Лидия Николаевна, только под другим соусом. Это философия, Василий Федорович. Продукт мыследеятельности. А я имею дело с фактами. Философия суть внутренняя идея, факты – это результат внешних действий. Мне все равно какую философскую базу вы подгоняете под свои действия, мне важны действия, которые совершаете. Вы совершаете предательство, значит вы предатель. Ваша философия – это попытка оправдать трусливые действия.
– Я руководствовался не трусостью.
– А чем?
– Я не боялся умереть от пули или осколка на поле боя, поймите. Умереть в бою – это то, к чему я был готов. Убивают меня – убиваю я, все честно. Но я не могу убивать людей, если у них в руках нет оружия, направленного против меня. И я не могу напрашиваться на смерть, когда на меня из противоположного окопа не целится мой враг. И если вообще окопов нет. Без окопов человек не боец, а убийца… Меня не собирались убивать, пока я был в плену…
– Да и философия-то у вас какая-то гнилая! – фыркнул полковник. – И все-таки давайте уясним непонятный мне момент. Еще раз. Записывай внимательно, Коротков. Вы пошли на фронт добровольно?
– Да. Я уже говорил.
– Ничего, ответите столько раз, сколько потребуется, не переломитесь. Вы понимали, что можете умереть на фронте?
– Да.
– Вы готовы были умереть?
– Да, конечно.
– И вы совершили предательство, спасая свою жизнь?
– Нет.
– Что «нет»? Вы же только что сознались, прямым текстом сказали, что перешли на сторону врага, – полковник скривился. – Пусть даже, по вашим словам, чисто формально.
– Не свою жизнь.
Летунов растерялся.
– А чью?
– Товарища.
– Какого товарища?
– Лёвы Прыгунова. Он был ранен. В окопе мы вдвоем остались. К нашим уйти не представлялось возможным, а немцы уже подходили. Если бы я не сложил оружие, они бы его добили, а так он остался жив.
– …И тоже попал в плен. И тоже наверняка стал предателем, как и вы.
– Да, он тоже попал в плен. Но зато он остался жить.
– А вы, прежде чем его спасать, спросили у него хотел ли он жить в немецком плену?
– Он был без сознания…
– Ну конечно.
Полковник долго, не меньше минуты смотрел в голубые бесхитростные глаза Ромашова.
– Потрясающе кривая логика! – воскликнул он в итоге и брехливо рассмеялся. – Вы знаете, меня не покидает ощущение, что вы мастерски дурите мне голову!
– Я не дурю вам голову. Просто поймите, что жизнь гораздо сложнее упрямых фактов. Намеренное упрощение жизненных процессов также губительно, как и их усложнение.
– Так, – полковник треснул кулаком по столу. – Достаточно на этом. Конвой!
Ромашова увели. Коротков чесал в затылке, читая про себя протокол, и поглядывал на нахохлившегося как воробей в луже, начальника. Полковник с полминуты задумчиво отстукивал ногтями по столешнице дробь.
– Невообразимо кривая, гнилая логика! – сердито заключил он.
Глава 4. Молодожёны
– Что же вы не сказали, что вы практически герой? – полюбопытствовал полковник, усаживаясь на стул и небрежно роняя на стол перед собой папку.
– Что я не сказал? – Ромашов непонятливо заморгал.
– Ну вот же. Из вашей части пришел ответ на наш запрос, – полковник развязал тесемки, открыл папку, достал оттуда лист и пробежал глазами по тексту: – Красноармеец Ромашов Василий… ага… такого-то года рождения… так-так-так, пропавший без вести такого-то ноября… характеризуемый положительно… Вот! За личное мужество и отвагу в бою награжден медалью «За отвагу»! Начальник штаба дивизии, трам-там-там, дальше неважно.
Полковник отложил лист в сторону и внимательнейшим образом впился взглядом в хлопающего глазами агента-парашютиста.
– Вот. Вы награждены медалью «За отвагу».
– Я не знал… – наконец, выдавил Ромашов. – Я не знал о награде.
– Конечно не знали, – Летунов кивнул и снова взглянул в документ. – Приказ появился в тот день, когда вы попали в плен. А медаль «приехала» в часть и того позже.
– Зачем же вы спрашиваете, если знаете то, чего я и сам не знаю?
– Да я думал вы мне расскажете о том, за что вас наградили. Мне интересно вас послушать. Медаль «За отвагу» – это не конфетки-бараночки, она за красивые глазки не дается. Так расскажете за что?
Ромашов помедлил, задумавшись, и немного погодя покачал головой:
– Я не могу рассказать. Я не знаю за что.
– Ваша скромность делает вам честь, – Летунов улыбнулся и тут же улыбка сползла с его лица и оно стало непроницаемо каменным. – Или вы придуриваетесь?
Ромашов смутился такой резкой перемены и поспешил заверить:
– Нет-нет, я правда не знаю. Честное слово!
Детское восклицание про честное слово насмешило полковника, но внешне это никак не проявилось. Оставаясь мрачным, он достал из папки второй лист и официальным тоном зачитал:
– «Красноармеец Ромашов проявил личную отвагу и мужество. После тяжелого и кровопролитного боя с превосходящими силами противника близ деревни Игнатово, в котором погибло больше половины его роты, в том числе ротный и взводный командиры, товарищ Ромашов, видя, что дух его товарищей находится в упадке, а немцы готовят новое наступление, поднялся из окопа и с криком «Ура!» бросился в атаку. За ним последовали и его, оставшиеся в живых, сослуживцы. Товарищ Ромашов первым ворвался во вражеский окоп, убил двоих немцев, ранил офицера, захватил в плен радиста, обеспечив, тем самым, взятие стратегически важной высоты и закрепления Рабоче-Крестьянской Красной армии на новых позициях на данном участке фронта…». Было такое, Василий Федорович?
Выслушав, Ромашов кивнул:
– Было.
– Ну вот, а говорите не знаете за что вам медаль.
– Я не думал, что за это. Сколько такого было…
Полковник по-совиному склонил голову и скептически хмыкнул:
– Хотите сказать, что каждый день подвиги совершали?
Ромашов зарделся и зачастил, чуть запинаясь от волнения:
– Нет, конечно. Вы не так меня поняли! Просто на фронте каждый день такое месиво… Кто это считает? Сегодня я, завтра еще кто-то. Этого не запоминают… Выжил – и хорошо. Уже как медаль. Я очень удивился, когда вы сказали, что у меня медаль. Я не думал…
– Довольно, – полковник прервал его своим «священническим» жестом. – Дальше опять лирика. Все, что я хотел знать, я узнал.
Летунов еще несколько раз допрашивал Фролову и Ромашову, в том числе и перекрестно. Их показания ни в чем не противоречили друг другу, или, во всяком случае, казалось, что не противоречили. Говорили они одно и то же, весьма складно, не сбиваясь и не путаясь. Все расставленные полковником ловушки они проходили удачно, и не было похоже, что их слова – это заученный текст. Оба они выражали уверенную готовность сотрудничать с НКВД. Но если в честность слов и намерений Фроловой полковник скорее верил, то личность Ромашова вызывала в нем глухое раздражение, и все потому, что каким-то верхним чутьем он чуял в нем подвох, но не мог ухватить этот подвох за хвост. Он не верил ни единому его слову и любую полученную от него информацию подвергал сомнению. Летунов сам себе не мог объяснить почему Ромашов вызывает в нем такую ярко выраженную профессионально критическую и человечески-отрицательную реакцию, и это злило его еще больше. Только ли в «обаянии честности» было дело, да и в нем ли вообще?
Отчет о задержанных диверсантах вместе с личными соображениями полковника относительно обоих шпионов срочной зашифрованной телеграммой полетел в Москву.
Через два дня вечером пришел ответ за подписью начальника Управления Особых отделов генерала Авакумова, повергший полковника в замешательство. Еще через день нарочным поступил конверт на имя Начальника Управления НКВД по Горьковской области с особыми инструкциями, изучив которые Летунов очень серьезно задумался. Спустя ночь был составлен план дальнейшей работы с Фроловой и Ромашовым.
Арестованных срочным тайным порядком перевезли из Арзамаса в Горький и поместили в одиночные камеры тюрьмы под особую охрану.
В назначенный день по Арзамасской дороге за город выехал неприметный кортеж. Две черных «Эмки» отмерили несколько десятков километров, прежде чем остановились на берегу Оки в тихой безлюдной рощице.
Точку первого выхода в эфир выбирал лично полковник Летунов, выросший в этих местах. Он первым вышел из машины, прогулялся вдоль высокого крутого склона, поковырял сапогом тающий снег, подышал чистым весенним воздухом и двумя пальцами в кожаной перчатке подал знак дожидающемуся в отдалении Короткову.
«Анну» и «Алешу» вывели. Достали рацию.
Наблюдая, как Лидия раскладывает перед собой блокнот и пару карандашей, стараясь, что бы они не свалились с постеленной прямо на снег плащ-палатки, Летунов напомнил ей:
– И без глупостей, Лидия Николаевна. Вам сохранили жизнь в обмен на ваше участие в радиоигре. У Москвы свои, особые планы на вас, хотя как по мне, вы оба заслуживаете пару пуль в голову. На вашу группу возлагаются большие надежды, но запомните вот что. Один неверный шаг, одна намеренная оплошность – и я пристрелю вас на месте. И сделаю это безо всяких колебаний. На то у меня имеются заверенные, опять же в верхах, полномочия. Ваш друг отправится вслед за вами с отставанием в пару секунд.
– Я поняла, товарищ полковник. Вы говорили это уже раз восемь.
– Ничего, повторение – мать учения. Вас это тоже касается, Василий Федорович, – обратился Летунов к стоящему тут же Ромашову, скованному наручниками. – Дернетесь – пристрелю как бешеную собаку.
Ромашов кивнул. Его губы едва заметно дрогнули в улыбке. Он явно нашел в словах Летунова что-то смешное. Это отчего-то разозлило полковника и он рявкнул охране:
– Смотреть за ним в оба!
Два бойца, державшие Ромашова на прицеле, придвинулись ближе.
– Коротков, время?
– Без десяти пять, товарищ полковник.
– Ждем.
Летунов присел на заляпанное дорожной грязью крыло «эмки».
– Испачкаетесь, товарищ полковник, – предупредил Коротков.
– Испачкаюсь – отмоюсь. Это не та грязь, которая не отмывается.
Время тянулось медленно. Молчать становилось все неприятнее – нагнеталось волнение. Лидия сидела на плащ палатке и дышала на озябшие пальцы. На нею нависали с автоматами на изготовку двое бойцов охраны.
– Дайте ей варежки, – попросил Ромашов.
– Не надо, – вскинулась на него Лидия. – Мне не холодно.
– Коротков, дай ей свои перчатки, – приказал полковник.
– Какая забота! – проворчал лейтенант, отдавая перчатки и угрюмо косясь на невозмутимо молчавшего Ромашова. – Прям молодожёны.
– Не бурчи, – похлопал его по плечу полковник. – Лидии Николаевне нужны целые и невредимые, уверенные руки… – Летунов перевел взгляд на Фролову: – Как же они вас просмотрели, как?
– Что?
Летунов досадливо покачал головой:
– Я недоумеваю, Лидия Николаевна, как этот ваш хваленый фон Бонке проморгал в вас с Василием Федоровичем людей, которые пойдут сдаваться в контрразведку сразу по прилету. Он что, дурак? Как не понял кто перед ним? Как он вообще вас двоих до дела допустил? Вас ладно, но как Ромашова допустил? На что он надеялся? Или вы мне что-то недогововариваете, а, Лидия Николаевна?
– Мы все вам рассказали.
– Вы, Лидия Николаевна, может быть и все. Но вы же не можете поручиться за своего спутника? Ведь вы же, если верить вашим показаниям, даже не любовники, вы даже примерно не представляете, что у него в голове и с какой целью он привел вас сдаваться в НКВД, едва вы ступили на землю. Может быть, у него особые инструкции на этот счет? А вы ему верите.
– Он не приводил меня, я сама пришла, – осторожно сказала Лидия, наморщила лоб и с сомнением посмотрела на Ромашова. – Мы оба решили сдаться и сделали бы это в любом случае, даже если бы прилетели по отдельности и вообще были бы друг с другом не знакомы.
– Вы, может быть, да, пришли бы. А Ромашов? Вы не можете знать как поступил бы он. Отвечайте только за себя, мой вам совет.
Ромашов, наблюдая Лидино замешательство, страдальчески кривил рот, потом устало опустил веки, болезненно зажмурился и вздохнул, обращаясь по очереди к каждому из участников дискуссии:
– Мне нечего скрывать, Лида. Я говорил уже, что рассказал вам все, товарищ полковник, что мне известно.
– Да-да, вы говорили, – «вспомнил» полковник и перевел тему: – Кстати, Василий Федорович, а почему «Алёша»?
– Фон Бонке говорил, что я напоминаю ему Алешу Карамазова. Наверное, поэтому.
– Смешно. Достоевского, значит, почитывает немецкий офицер, поглядите на него! До слезы ребенка, небось, не дошел еще. Впрочем, ладно. А «Анна» в честь кого? В честь Анны Карениной, а, Лидия Николаевна?
– Я не знаю.
– Странно, что вы просто разведчик, «Анна», – брехающим смехом рассмеялся полковник. – С таким именем можно было идти в диверсанты. Что ж вас поезда не взяли подрывать? Очень забавно получилось бы, правда, Коротков?
– Время, товарищ полковник, – объявил лейтенант.
Летунов тут же поднялся с крыла, мгновенно собрался, повел плечами. Вся смешливость слетела с него молниеносно, будто и не было.
– Заводите свой телефункен, Лидия Николаевна. Момент истины настал. Сейчас и поймем в какие степи и как надолго мы с вами поедем, дорогие молодожёны…
Вскоре после первого успешного выхода рации Лидии в эфир и установления устойчивого контакта с немецкой стороной, перевербованные агенты абвера «Анна» и «Алёша» в официальных документах советской контрразведки получили кличку «Молодожёны».
ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО.
«В течение 14 марта на фронте каких-либо существенных изменений не произошло.
За 13 марта уничтожено 23 немецких самолета. Наши потери – 11 самолетов.
На одном из участков Западного фронта противник в течение суток трижды переходил в контратаки. Наши бойцы во главе с командирами Бахметьевым и Марковым подпускали немцев на близкое расстояние, а затем огнем всех видов оружия отражали контратаки врага. Потеряв свыше 300 человек убитыми, немцы были вынуждены отойти. В этом бою отличился находившийся в дозоре красноармеец тов. Клячко. На него напали 30 вражеских автоматчиков. Красноармеец Клячко смело вступил в бой и метким огнем уничтожил 7 немецких солдат.
На другом участке фронта наша гвардейская стрелковая часть захватила 3 немецких орудия, 22 автомашины, 3 миномета, 3 пулемета, 1.000 мин, 12.000 патронов и 12 походных кухонь. Взяты пленные.
Красноармеец П.Д. Долгов, находясь в разведке, заметил вблизи немецких позиций наш подбитый танк. Из танка доносились стоны раненых танкистов. Боец стал пробираться к танку, чтобы оказать помощь раненым товарищам. Немцы заметили отважного разведчика и открыли по нему огонь из автоматов и пулеметов. Несмотря на угрожающую опасность, тов. Долгов подполз к танку, вынес из него двух раненых танкистов, положил их на связанные лыжи и вывез в расположение своей части».
Глава 5. Взрыв на железной дороге
В одну из весенних ночей недалеко от города Горького на железной дороге прогремел оглушительной силы взрыв. Жители близлежащих деревень повыскакивали из домов, с тревогой глядя в черное в крапинках звезд тихое небо и устремляясь в убежища. Однако сирены не выли и звуков летящих самолетов слышно не было. Тем загадочнее казался прозвучавший взрыв.
Вскоре к месту происшествия стянулись сурово молчащие военные и еще более молчаливые и суровые чины НКВД, воздух наполнился ревом моторов и мельтешащим светом фар прыгающих по колдобинам многочисленных автомобилей. Довольно большой участок железной дороги оцепили, тех редких смельчаков-зевак, которые все же решились полюбопытствовать, не подпускали даже в зону видимости. Дознание проводилось в обстановке строжайшей секретности.
С утра по городу поползли слухи о совершившейся на путях диверсии… Газеты, однако, о случившемся многозначительно умолчали, чем еще более распалили фантазию встревоженных граждан.
Вечером следующего дня в одиночную камеру с единственным зарешеченным окошком под потолком, деревянными нарами, столом, табуреткой и сиротливо свисающей с потолка тускло светящей электрической лампочкой, вошел полковник Летунов.
– Собирайтесь, Василий Федорович, – обратился он к сидящему за чтением книги узнику. – Сегодня «стучать» «Дедушке» будете вы.
«Дедушкой» именовалась в шифрограммах принимающая сторона.
– Почему я? – растерялся Ромашов.
– Лидия Николаевна не в состоянии.
– Что с ней?
Лицо бывшего учителя выражало неподдельную встревоженность.
Полковник подошел к столу и приподнял раскрытую книгу:
– Горького почитываете?
– Вы не сказали что с Лидией.
– Лидия Николаевна больна. Подхватила пневмонию, лежит в лазарете в бреду. Поэтому сегодня вам предстоит ее заменить.
– Но я еще ни разу не делал это… по-настоящему. Только в училище.
– Сегодня и начнете. Сразу в полевых условиях. К немцам должна улететь крайне важная шифрограмма, затягивать я не имею права. От этого слишком многое зависит. Поэтому собирайтесь. Через пять минут выезжаем.
Летунов помедлил, потом захлопнул книгу, положил ее в стопку к остальным четырем, принесенным из библиотеки, и постучал по ее обложке пальцем:
– Ничего против Алексея Максимыча я не имею, но лучше б вы почитали учебник для радистов, чтобы, так сказать, освежить память.
И вышел.
Вот уже второй месяц перевербованные агенты немецкой разведки содержались в соседних одиночных камерах особой тюрьмы НКВД. Доступ к ним имели только конвойные солдаты охраны, самолично отобранные Летуновым, лейтенант Коротков и непосредственно сам полковник.
На сеансы связи вывозили только Лидию. Ромашов воли не видел с того самого дня, когда к немцам улетела их первая удачная шифрограмма. Между собой узники не общались, только изредка Василий слышал как лязгал неподалеку отпираемый замок, как соседку выводят из камеры, но заговорить с ней хотя бы через дверь не решался.
Погода совсем повернула к теплу. И хотя по ночам еще подмораживало, но снег уже совсем сошел, по оврагам набухали почками вербы, а на верхушках деревьев отчетливо каркали грачи.
Очутившись на улице, Ромашов остановился как вкопанный. Он чуть не задохнулся от свежести прохладного сладкого воздуха, так разительно отличающегося от затхлой плесневой сырости тюремной камеры.
– Идите! – невежливо подтолкнул его Коротков, и Василий посеменил к черной «эмке» тихими, неуверенными шагами отравленного и пребывающего в эйфории человека.
За руль сел лейтенант. Полковник и Ромашов расположились на заднем сиденье рука об руку – чекист и шпион.
– С Лидией все будет хорошо? – спросил шпион озабоченно.
– Врачи делают все возможное, – ответил чекист отстраненно – Впрочем, даже если она умрет, у нас есть вы.
Василий посмотрел в непроницаемо холодное лицо полковника и не стал ничего более говорить. А вот Летунов, будто размышляя вслух, вымолвил:
– Все-таки мне непонятно почему вас взяли в разведшколу. Репрессированных родственников и высказанного желания мало для того, чтобы стать хорошим разведчиком… Что-то они в вас разглядели, но что? Не могу понять. Не просветите меня, а, Василий Федорович?
Серые, невозмутимо спокойные глаза с интересом биолога, разрезающего кольчатого червя, уставились в лицо Ромашова и тот почувствовал, как его от этого взгляда почти выворачивает наизнанку.
– Я не знаю что вам ответить. Я не знаю почему меня взяли. Мои успехи в разведшколе были средние, но меня отобрали для переброски через линию фронта, в меня поверили. Почему-то.
– И драгоценный ваш фон Бонке ни разу не поделился с вами соображениями на ваш же счет?
– Нет.
– Не верю. Ох, не верю я вам. Более того, вы мне лично неприятны. Но я разгадаю вас, я разгадаю ваше вранье.
– Я не врал вам.
– А это мы посмотрим.
– Я правда не знаю почему меня взяли.
– Видимо, вы были очень убедительны в своем желании служить Третьему Рейху, – кольнул его полковник и, еще раз пригвоздив взглядом к сиденью машины, наконец, отвернулся и стал смотреть в окно.
Экстренная замена радиста прошла удачно. Ромашов хоть и трясся как осиновый лист, но дело свое сделал точно. Немцы удивились тому, что на связь выходит «Алёша», но вполне удовлетворились ответом о болезни «Анны», пожелали ей скорейшего выздоровления, поблагодарили за предоставленные сведения и попросили своего ценного сотрудника быть осторожнее.
Последней заботливости полковник особенно поумилялся и в награду за исполнение задания даже разрешил Василию лишних десять минут походить по берегу реки, подышать весной и разгулять ногу. При приземлении с парашютом он повредил связки и какую-то кость в ступне. Небоевое ранение давало о себе знать периодическими болями и заметной хромотой, которая, как сказал доктор, останется на всю жизнь.
Много двигаться Ромашову, особенно после месяца сидения в камере при отсутствии долгих физических нагрузок, было еще тяжеловато. Он бродил туда-сюда не спеша, заложив руки в карманы брюк и слегка подволакивая ногу.
Нервный Коротков за это время чуть не сгрыз собственные перчатки.
– Даже преступникам иногда нужно давать некоторые послабления, – благодушно поучал его Летунов. – Тогда они лучше начинают служить.
– Товарищ полковник, можно спросить?
– Смотря о чем, Коротков.
– Тех, кто взорвал железную дорогу, уже нашли?
Полковник загадочно помолчал, глядя в чернеющее небо и, пригладив серые свои волосы, отрезал:
– Много будешь знать, рано поседеешь.
В течение недели из Горького ушли еще две, кроме первой, отправленной Ромашовым, шифрограммы с радиоточек других немецких «агентов», перевербованных НКВД. В каждой из них говорилось о взрыве на железной дороге, нанесенном большом уроне, невозможности быстро наладить нормальное функционирование магистрали, скоплении военных эшелонов, которые не могут уйти по назначению в действующую армию, и панических настроениях жителей города. Каждое сообщение, отличаясь в мелочах, в главном дублировало, подтверждало и дополняло остальные.
«Взрыв» на Горьковской железной дороге (в действительности недалеко от нее), ловко и качественно организованный несколькими посвященными офицерами органов госбезопасности (в том числе полковником Летуновым) даже в тайне от своих же коллег, на самом деле не нанес никакого урона и представлял собой лишь малую часть масштабной многоходовой, координируемой из столицы сверхсекретной операции советской контрразведки по дезинформированию немецкого командования. «Бабахнуть» по-настоящему решили для того, чтобы не провалить действующих агентов-радистов. Сообщения о взрыве без самого взрыва как такового в случае, если в городе действовали нераскрытые немецкие агенты (в чем сомневаться практически не приходилось), выглядели бы подозрительно.
Глава 6. Новый дом
Сообщив Ромашову о том, что он в случае чего легко собою заменит Лидию, полковник немного покривил душой. Все же ценность дуэта агентов определялась как раз тем, что их было двое. Именно на них двоих абвером возлагались особые надежды. Согласно легенде, придуманной немцами, Мария и Петр Чугуновы должны были легализоваться как работники на заводах или предприятиях, где существует возможность выведать сведения стратегического характера, составляющие государственную тайну.
Радиоигра шла уже два месяца, а «супругам Чугуновым» все никак «не удавалось» пристроиться на нужные для шпионажа места, поэтому немцам приходилось довольствоваться только общими наблюдениями агентов. С некоторых пор они начали проявлять по этому поводу озабоченность и тревогу.
Полковник медлил. Сомнений относительно Лидии он почти не имел, а вот Ромашов вызывал в нем стойкое неприятие. Он наблюдал за бывшим учителем, пытался поймать его на неправде, уличить в намерениях, но не мог этого сделать – Ромашов вел себя до отвратительного безупречно.
Наконец, тянуть дальше стало невозможно. В середине мая Ромашова и практически выздоровевшую Лидию усадили в грязный грузовик-полуторку и отвезли на рабочую окраину города, в стоящий последним в порядке, старый, но крепкий деревенский пятистенок с резными свежепокрашенными наличниками, цветущим сиренью палисадником, огромным садом и воинственно брехающим на незнакомцев огромным злым псом неизвестной породы, бегающим по двору на огромной бренчащей цепи, прикованной к будке.
У калитки приехавших встретил крепкий, на удивление русоволосый для своего возраста, шестидесятилетний старик с умными лукавыми глазами, одетый в домашнюю с поясом вязаную кофту рыжего цвета с отложными воротником и брюки-галифе. Старик приветливо поздоровался с «племянниками» Марией и Петром, уважительно поручкался с полковником, одетым для конспирации в штатский засаленный пиджачишко и резиновые сапоги, и, опираясь на крепкую металлическую трость, отвел всех в дом. На улице остался лишь Коротков, старательно исполнявший роль простодушного лаптя-водителя. Он натирал ветровое стекло несвежей тряпочкой, смачно сплевывал на землю слюну и грозно цыкал на набежавшую малышню, стремившуюся оседлать одно из «крыльев» грузовика.
– Знакомьтесь, это Иван Иванович Краснов, вы будете проживать под его неусыпной опекой, – представил полковник хозяина дома, а тот в свою очередь значительно, совсем по-старорежимному поклонился. – Я буду время от времени вас навещать. Сеансы связи – согласно расписанию. Ведите себя примерно. Из дома без ведома не отлучаться. Всем необходимым вас обеспечит Иван Иванович.
Старик хитро улыбнулся и снова склонил голову в знак согласия.
– Добро пожаловать, племяннички дорогие!
Лидии он понравился, а Ромашова скорее заинтересовал, тем более, что разговаривал с отчетливым волжским «оканьем». Василию нравилось слушать различные произношения, будь то южнорусские, северные или вот волжские. Для его восприимчивого ума это было удивительное увлечение и наслаждение.
Полковник распрощался, напоследок одарив Ромашова тяжелым недоверчивым взглядом, и поманил хозяина за собой. В сенях они принялись шептаться о чем-то, а новые жильцы, оставшись с глазу на глаз, застенчиво порассматривали маленькую кухоньку с большой русской печкой, крошечным столом, окном с цветастыми занавесками и скромным стеклянным буфетом, а потом впервые за два месяца прямо и долго поглядели друг на друга.
– Как ты? – тихо спросил Василий.
– Кажется, ничего, поправляюсь.
– Хорошо. Я очень боялся остаться один. Вдвоем оно как-то все равно спокойнее.
– А я даже в какой-то момент обрадовалась, что умру…
– Нет, хорошо, что ты не умерла. Тебе нужно жить. Ты молодая, красивая девушка… Тебе нужно жить.
Сказав это, Ромашов покраснел ушами и замолчал. Лидия не знала что ответить на это и только растерянно улыбнулась ему.
В этот момент вернулся старик.
– Чего с ногой-то? – спросил он Ромашова.
– Повредил при прыжке.
– Бедовый ты. Будет нас двое хромых в доме, значит. Ну-с, племянники, пойдемте, покажу вам ваши спаленки. В доме две комнаты и тераска. В одной спаленке, которая угловая, думаю, лучше барышне устроиться. Она хоть и меньше, но зато обособленная. А тебе, молодой человек, придется довольствоваться проходной. Вы не против?
Лидия и Василий дружно мотнули головами. Иван Иванович продолжил:
– Я сплю на печке в кухне. А летом на тераске. Сон у меня как у младенца, то есть чуткий и непостоянный. Могу ночью ходить или ворочится, вы не пугайтесь. Ночью на улицу не выходите, я спускаю Грома с цепи. Он носится по участку как оглашенный. Злой что черт. Любого вора загрызет – не моргнет. Если по нужде припрет, то в ведро в сенях можно…
Старик говорил заботливо и о постороннем, но Ромашов и Лидия, научившиеся читать смысл между строк, поняли посыл его слов: мол, не пытайтесь улизнуть мимо меня, услышу; вы, голубчики, под круглосуточным надзором недремлющего ока.
Лидию устроили (якобы) машинисткой в управление железной дороги, а Василия – (будто бы) в контору местного завода. Их нелегальная самостоятельная жизнь начиналась с завтрашнего дня.
Оставшись одна в своей новой комнатке, состоящей из зашторенного оконца, кровати под цветастым покрывалом, письменного стола со стулом и небольшого шифоньера, Лидия раскрыла маленький чемоданчик, которым ее снабдил полковник, и первым делом развесила на плечики пару сшитых на нее платьев, теплую кофту и разложила по полочкам чулки, небогатую косметику и прочие женские мелочи, наличию которых весьма удивилась. Однако почти сразу сообразила, что чемодан ей собирала скорее всего женщина. Мужчина до такого просто бы не додумался. Покончив с обустройством, Лидия брякнулась на кровать, закрыла глаза и, полежав так некоторое время, неожиданно для самой себя задремала.
Ромашов не спешил разбирать свой чемодан. Он подошел к одному из двух окон большой комнаты: в стекло с наружной стороны билась веточка сирени, покрытая белыми мелкими цветочками. Потом развернулся и осмотрел свое новое жилище. В углу кровать, посередине крепкий дубовый стол, покрытый льняной скатертью, между окнами трюмо. Две комнатки разъединяла стена, а соединял каменный подтопок, обложенный красивой изразцовой плиткой с синим узором. Непритязательно, но симпатично и полезно – зимой в комнатах будет тепло.
Его ноги коснулось что-то мягкое и настойчивое. Ромашов вздрогнул и посмотрел вниз. О его брюки терлась пучеглазая трехцветная кошка.
– Это Матильда, – пояснил возникший в дверях хозяин и прикрикнул: – Брысь, дура! Толку от тебя никакого, одна шерсть только кругом!
Матильда никакого внимания на окрик не обратила.
Ромашов присел и погладил кошку по мягкому и теплому шерстяному боку.
– Вы ее гоняйте, если мешает. Совсем сбрендила на старости лет, все на ласки ее тянет. Лучше б мышей ловила.
– Зачем же гонять? Она мне совершенно не мешает. Я люблю кошек. Вообще животных люблю. У нас в деревне коровы были и овцы. Куры еще были. Собака и кот…
Вспомнив дом, Ромашов погрустнел и замолчал надолго.
Хозяин, почуяв сложность момента, деликатно промолчал и уковылял на кухню, а погруженный в невеселые мысли Василий все сидел на полу и машинально гладил довольно урчащую кошку.
Глава 7. Экзекуция
Пара недель ушла на привыкание к новым реалиям жизни и адаптацию к рабоче-шпионскому графику. Урочные и неурочные визиты полковника или лейтенанта воспринимались ими как неприятность, но неприятность привычная, без которой уже трудно представить себе свою жизнь.
О происходящем на фронте они узнавали из сводок Совинформбюро, пропечатанных в газетах, которые любил почитывать вслух старик Краснов, и передаваемых спокойным и уверенным голосом Левитана, льющимся сквозь помехи отчаянно шипящей тарелки радиоточки.
Несколько раз в городе объявлялась воздушная тревога. Немецкая авиация сбрасывала бомбы на автозавод, авиационный завод, завод Красное Сормово. Стреляли зенитки, носились по небу советские истребители, но бомбы продолжали падать, а бомбардировщики летать. Иногда бомбы не взрывались, иногда попадали в жилые кварталы или парки. Но, попадая в цель, наносили ущерб производству и живой силе, и тогда в городе шептались о количестве погибших и раненых. Газеты о таком предпочитали молчать. Иван Иванович все знал лучше других, но чаще молчал, лишь намеками давая понять, что известно ему больше, чем он говорит.
Во время налетов старик Краснов сгонял своих жильцов во двор, где под сараем был вырыт и оборудован небольшой, но достаточно глубокий погреб, который своими основательностью и аккуратностью исполнения больше напоминал маленький бункер. Там и отсиживались, пока сигнал тревоги не замолкал.
– Просто правительственное бомбоубежище, – шутила Лида, сидя в погребе, трясясь от густого, земляного холода, животного, пронизывающего страха и прислушиваясь к звукам извне.
Иногда они не только слышали гул самолетов, но и видели их. Бомбардировщики со свастикой летели не очень высоко, делали крюки и возвращались обратно, выискивая свои цели. И Лида, и Василий с тревогой в сердце провожали их взглядами. Война как морской прилив, докатывала до тылового города свои волны, ни на минуту не позволяя забыть его жителям о том, что где-то дела обстоят намного хуже…
Ромашов, встававший позже Лиды, просыпался обыкновенно от того, что она пела, и для него ее музыкальный голосок стал полноценным утренним обрядом пробуждения. Он теперь не вздрагивал от малейшего шороха, перестал бояться за ближайшее будущее (полковник хоть и смотрел волком, но приговаривать их к смерти, кажется, не спешил), обрел здоровый сон и отменный аппетит. И самое главное – впервые за много месяцев сначала пребывания в плену у немцев, затем выжидательной неопределенности у своих, Василий чувствовал как ослабевает напряжение сердца и как в унисон Лидиному пению отзывается его душа.
Лида не раз и не два ловила на себе долгие, ласковые, скромно-вопрошающие взгляды Ромашова, которые тот прятал, едва только понимал, что замечен, и эти переглядывания приятно волновали ее. Старик наблюдал за «молодоженами» с большим любопытством и ехидной выжидающей ухмылочкой.
Однажды утром Ромашов долго разглядывал свою голову в зеркале и пришел к выводу, что с изрядно отросшими лохмами уже надо что-то делать.
– Лида, ты можешь меня постричь?
– Могу! – с энтузиазмом отозвалась Лидия. – Я в детдоме однажды Мишку Митяева постригла! Очень даже ничего получилось.
Ромашов устроился посреди комнаты на табурете, обернул вокруг шеи полотенце. Лида разложила на пол старые газеты и вооружилась ножницами и расческой.
– Ну-с, какую стрижечку желаете, товарищ? – Тоном заправского цирюльника поинтересовалась она. – Прямой проборчик? Косой? Височки оставляем?
Защелкали ножницы, отсекая сантиметры мягких волос. Лида пыхтела и вздыхала, кружась возле своего «подопытного». Ромашов нежился от прикосновений теплых и ловких женских пальчиков и старательно отводил взгляд от Лидиного декольте, когда то оказывалось в поле его зрения, совсем-совсем близко от лица. От девушки пахло чем-то сладким и пьянящим, и Василий поплыл, потерялся во времени. В себя на непродолжительное время его приводили лишь строгие замечания держать голову ровно.
Процедура затянулась. Расслабленный, Ромашов не сразу сообразил почему Лида молчит и то и дело отходит от него на расстояние, оценивающе смотрит, потом качает головой и снова берется за инструмент…
Очнулся он только когда в комнату вошел Иван Иванович и расхохотался:
– Василий, тебя что, собаки драли?
Василий потрогал волосы, вскочил и подбежал к трюмо. Из зеркала на него посмотрел слегка плешивый человек, которого в тифозном бараке обстриг слепой паралитик с трясущимися руками и начинающимся старческим слабоумием.
– Вася, извини. Я сама не знаю как так получилось, – чуть не заплакала Лида. – Я хотела исправить, а получилось еще хуже.
Справившись с первым шоком, Ромашов пролепетал:
– Ничего страшного, Лида. Волосы не зубы, отрастут. Только что с этим сейчас делать?
Сейчас мы сделаем тебя красавцем, – пообещал старик Краснов.
Он тут же сходил на кухню, принес тазик с горячей водой и опасную бритву, взбил в ступочке мыло.
Садись, касатик, и не шевелись, а то чиркну по горлышку невзначай и все: со святыми упокой.
Ромашов только вздрагивал, когда по коже, скрипя, скользило холодное лезвие, убирая остатки растительности вперемежку с белой мыльной пеной. Лида наблюдала эти манипуляции со стороны и в глазах ее читалось сожаление от того, что она стала причиной этой малоприятной процедуры.
Закончив, Краснов промокнул голову «пациента» горячим мокрым полотенцем и отошел в сторону, любуюсь результатом работы.
– Во! – показал он Василию большой палец. – Очень современная прическа! Отвечает реалиям военного времени. А то ходил как поэт патлатый. А сейчас кожа дышит. Для лета – самое то.
Ромашов вновь подошел к зеркалу и с нарастающим ужасом провел рукой по абсолютно гладкому, блестящему как елочный шар, черепу. Без слез на это зрелище смотреть было невозможно. Слегка лопоухие уши, лишенные прикрытия волос, торчали в стороны как два капустных листа. Указательными пальцами Василий прижал ушные раковины к голове, но те заупрямились и тут же возратились в прежнее положение. Его так однажды уже брили, перед отправкой на фронт, но тогда на него некому было смотреть. Среди мужчин несовершенство не так бросается в глаза. Когда же рядом находится девушка, за свое уродство сразу становится неловко.
Видимо, на лице Ромашова отразилась вся горечь переживаний, потому что Лида приблизилась к нему и подбодрила:
– Ты мне и таким нравишься.
Потом сразу засмущалась и поспешила помочь Иван Ивановичу в ликвидации следов парикмахерской «экзекуции».
Раз в неделю Иван Иванович брал с собою Василия, и они ехали на склад за провизией. Продукты им доставались хорошие и в достатке. Кладовщик, толстый важный господин в пенсне уводил старика внутрь, а Ромашова оставлял на попечение своего помощника. Потом, нагруженные сумками, они возвращались домой, где их дожидалась Лида.
Очередной июньский день в противовес всем предыдущим выдался холодным и пасмурным.
Ромашов (а вернее говоря, Петр Чугунов) прятался от накрапывающего мелкого дождика под навесом. На крылечко вышел, завертывая на ходу папироску, помощник кладовщика, тучный черноглазый увалень Каблуков.
– Петруша! – он панибратски хлопнул «племянника» Ивана Ивановича по плечу.
– Здравствуйте, Семен.
– И тебе не хворать.
Каблуков ловко поддел Ромашова-Чугунова под локоток, завел за угол и жарко зашептал:
– Тебе шоколаду не надо?
– Настоящего?– удивился Василий.
– Швейцарского!
– Откуда у вас шоколад? На склад завезли?
– Дурак что ли? Какой шоколад на нашем складе? Достался по случаю. А у меня на него аллергия. Чего добру пропадать? Тебе за копейки отдам. Марусю свою побалуешь… Ну, решайся! Нигде такого не найдешь!
Пока Каблуков расхваливал товар, Ромашов мысленно подсчитывал имеющиеся в наличии средства. Ему вдруг пришла в голову мысль, что неплохо бы и впрямь побаловать шоколадом Лиду… Краснов платил ему сдельно за работу в саду и по хозяйству – говорил, что не любит рабства и что делает это в тайне от полковника… В последнее, конечно, Ромашов не верил, но деньги брал. Сумма к этому моменту у него накопилась небольшая, не разгуляешься, но да на что тратить? Ходить они никуда не ходят, продукты и вещи первой необходимости им поставляет Иван Иванович… Так что на шоколад должно было хватить.
Задумчивым взглядом Ромашов пробежался по небольшой городской площади, образованной несколькими двухэтажными казенными зданиями, общежитием при заводе, складом, и вдруг внимание его привлекла стоявшая возле грузовика, показавшаяся знакомой фигура в хромовых сапогах, спецовке и кепке. Фигура повернулась и Василий глаза в глаза увидел человека, которого менее всего ожидал здесь встретить. Бородатое одутловатое лицо с маленьким лбом и толстыми губами принадлежало его однокласснику по немецкой разведшколе Славе Гуляку. Ромашов оторопел. Гуляк тоже изменился в лице, нервно дернул уголком рта. Так смотрели они друг в друга около минуты.
Ждущий ответа Каблуков ткнул Василия в плечо:
– Петруша, чего застыл-то? Так берешь шоколад или я кому другому сторгую?
Ромашов отмер, отпрянул за угол, чтобы скрыться из поля зрения Гуляка, и машинально ляпнул:
– Беру.
– Тогда в следующий раз я принесу, заберешь!
– Ага.
– Деньги не забудь, понял?
– Да.
– Петруш, странный ты какой-то сегодня, – Каблуков озабоченно присмотрелся к нему. – Переработал, наверное. Ты уж береги себя.
– Хорошо.
Когда Каблуков ушел, Василий выглянул из-за угла и успел увидеть разворачивающийся грузовик. Слава Гуляк сидел на водительском месте рядом с мордатым важным пассажиром.
Мелкая морось вдруг превратилась в длинный и тягучий дождь. Ромашову стало заливать за воротник, от этого он очнулся, встрепенулся и побежал внутрь склада.
К вечеру тучи разошлись и тепло снова взяло свою власть. Иван Иванович разобрал продукты и ушел в сарай. Лида готовила ужин. Убедившись, что Краснов звенит на улице инструментами, Василий прошел на кухню. Лида обернулась от стола, улыбнулась, но увидела серое, убитое лицо Ромашова и тут же поникла.
– Что случилось?
Василий оглянулся на закрытую дверь, отвел Лиду подальше от распахнутого окна и проговорил:
– Я видел Славу Гуляка.
– В городе?
– На складе. Как думаешь, нужно сказать об этом Летунову?
Лида поежилась обхватила себя за плечи и переспросила риторически:
– А ты думаешь не надо?
Ромашов бессильно осел на табуретку и долгим, мучительно пытливым взглядом посмотрел на Лиду, на который та смогла ответить лишь взглядом таким же долгим, но растерянным.
– Вы запомнили номера грузовика, на котором выехал это ваш Гуляк? – поинтересовался Летунов.
Ромашов протянул ему смятый обрывок бумажки:
– Да. Записал сразу, чтобы не забыть.
– Это значительно упрощает дело. Установим чья машина, узнаем и как зовут шофера. Явно же не под своей фамилией он живет, правда, Пётр?
Василий озабоченно поинтересовался:
– Что нам теперь делать?
– А что вам делать? – передразнил его Летунов и ответил: – То же, что и всегда. А вашим Гуляком займемся мы. Вычислим, поймаем и предадим суду.
– Вы его расстреляете? – спросила Лида.
– Нет, к награде приставим, Лидия Николаевна. За самоотверженную службу вермахту. Ерунды-то не спрашивайте. А вообще странно, что вы о нем беспокоитесь. Ведь он же, кажется, был одним из тех, кто делал вам недвусмысленные намеки интимного свойства?
Лида кивнула в подтверждение слов полковника, но одновременно вымолвила:
– Он подлец, но я не желаю ему смерти.
Летунов допил налитый Иваном Ивановичем чай и распрощался.
Едва за ним закрылась дверь, Ромашов окунул разгоряченное лицо в подставленные ладони, схватил себя за голову и глухо замычал, закачавшись на табуретке как ванька-встанька. Посидев так с минуту, он убрал руки и грустными больными глазами осмотрел комнату, словно искал в чем-то опоры или ответа:
– Ведь правильно же я поступил? Почему же так погано на душе, будто второй раз немцам сдался?.. Или все-таки неправильно?
В голосе Василия звучало столько отчаянной горечи, что Лидия, чувствовавшая все то же самое, что и он, вдруг взяла его руки в свои и сказала:
– Мы поступили так, как должны были поступить. Ведь он шпион, Вася. Он против Родины пошел. Даже хуже – против совести.
В ее тоне звучала неизвестно откуда взявшаяся вдруг уверенность, и эта уверенность бальзамом растеклась по измученной душе Ромашова. Он благодарно улыбнулся и чуть сжал тонкие Лидины пальцы.
Вячеслав Гуляк, 26 лет, уроженец Рязанской области, служивший шофером отдельного автотранспортного батальона, сдавшийся в плен в ноябре 1941 года во время наступательной операции фашистов под Москвой, прошедший обучение в разведшколе абвера, переброшенный через линию фронта в качестве шпиона с позывным «Миша», был арестован спустя неделю скрытого наблюдения. На допросах показал, что в городе действует еще один известный ему немецкий шпион по фамилии Ромашов, сведения о встрече с которым он еще не успел передать «Дедушке». Выражал готовность к сотрудничеству.
Осужден к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Выстрел отделением бойцов войск НКВД залпом из шести винтовочных стволов прервал жизнь изменника и предателя Родины. Перед смертью у приговоренного сдали нервы: он рыдал, падал на колени, умолял о помиловании, его еле привели в чувство. За несколько секунд до рокового выстрела он затрясся всем телом и, наверное, схватил бы сердечный приступ, если бы не прозвучала команда «Пли!».
Наблюдавший за казнью Летунов презрительно сморщился и прокомментировал: «Слизняк!».
Через неделю после беседы с полковником, проснувшись поутру, Лида нашла на столике возле своей кровати небольшую коробку с иностранной надписью «Lindt» на крышке и настоящим шоколадом внутри. Будто и нет никакой войны… Ромашов получил в благодарность теплое объятие и дружеский поцелуй в щеку. Глядя на радостную Лиду, он испытывал давно забытое ощущение собственной значимости – чувство, знакомое любому одиночке, который обретал вдруг близкого человека. Глядя на то, как Лида кусает ароматный шоколад крепкими белыми зубками и щурится от удовольствия, Василий впервые за долгое время чувствовал себя безоглядно счастливым.
Глава 8. Задачка о чёрном квадрате
После истории с Гуляком Василий, наконец, решился заговорить с Летуновым на тему, которая давно беспокоила его сердце, рассудив, что благодаря своему поступку сумел завоевать у непробиваемого полковника какой-никакой кредит доверия. Но следующие два сеанса проводил бесполезный Коротков, и Ромашов весь истомился, успокаивающе баюкая в себе те слова, что собирался сказать. Он ходил задумчивый, пасмурный и щелкал костяшками пальцев, что всегда выдавало в нем большое напряжение чувств.
Когда в их доме появился, наконец, Летунов, Василий чуть не бросился ему на шею и, едва высидев Лидину радиопередачу, напросился на личную беседу. Они вышли на участок, прошлись к дальнему его концу, откуда за забором виднелись лишь бескрайние луга и посадки. Полковник курил и с прищуром разглядывал мнущегося Ромашова, а тот вдруг, в последний момент струхнувший от этого пронизывающего властного взгляда, еще пару минут собирался с мыслями.
– Что у вас, Василий Федорович?
– У меня есть одна просьба. Могу я просить о ее разрешении?