Читать онлайн Выживший. Первый секретарь Грибоедова бесплатно

© Бахревский В.А., 2024

© ООО «Издательство «Вече», 2024

* * *

Владислав Анатольевич Бахревский

Об авторе

Владислав Анатольевич Бахревский – прозаик, поэт, член Союза писателей СССР – родился 15 августа 1936 года в Воронеже в семье лесничего. После Великой Отечественной войны родители вместе с сыном часто переезжали, «кочевали по лесным кордонам» Горьковской и Рязанской областей.

С 1948 года будущий известный автор жил в Орехово-Зуеве, учился на литературном факультете Педагогического института (ОЗПИ), руководил созданным им литературным кружком. Много позже (2001) возглавил Орехово-Зуевское литературное объединение «Основа».

В 1975 году переехал в город Евпатория Крымской области, где оставался 11 лет, но после очередного переезда не порывал связей с Крымом. В декабре 1990 года, вместе с другом и соратником – писателем А.И. Домбровским активно участвовал в создании Союза русских, белорусских и украинских писателей – нынешнего Регионального Союза писателей Республики Крым.

Опыт жизни в разных регионах, а также многочисленные поездки по просторам бывшего СССР нашли отражение в творчестве автора. География путешествий получилась широкая: Карелия, Сибирь, Камчатка, Сахалин, Алтай, Туркмения, Киргизия и не только.

Сразу после окончания института (1958) работал в Сакмарской районной газете (Оренбургская область), но очень скоро нашел себе применение в изданиях, имевших литературную направленность – в редакции журнала «Пионер», «Литературной газете». Активно сотрудничал с журналом «Мурзилка», газетой «Пионерская правда».

Писательским дебютом стала автобиографическая повесть «Мальчик с Веселого» (1960). Впоследствии опубликовал много детских книг, в том числе «Кружка силы» (1969), «Дорогое солнце» (1972), «Футбол» (1984), «Василько и Василий» (1986), став одним из активнейших авторов в издательстве «Детгиз».

И все же настоящую известность писателю принесли не произведения для детей и юношества, а исторические романы: «Тишайший» (1984), «Никон» (1988), «Долгий путь к себе» (1991), «Василий Шуйский» (1995), «Смута» (1996) и другие.

Книги «Тишайший», «Никон», «Аввакум», «Страстотерпцы» и «Столп» составили знаменитый цикл, «пятикнижие». В нем писатель исследует важнейший период русской истории XVII века – период раскола Русской церкви. В 2011 году по мотивам этого цикла был снят сериал «Раскол» режиссера Николая Досталя. Позднее к этому же циклу стали относить роман «Боярыня Морозова».

Истории Русской православной церкви начала XX века посвящен роман «Святейший патриарх Тихон» (2001). Автора на создание этой книги во многом вдохновила биография деда по отцовской линии – священника, погибшего в лагерях.

В середине 2000-х годов в толстых журналах был опубликован роман «Царская карусель», посвящённый Отечественной войне 1812 года и нравам русского общества до войны. В 2019 году этот роман впервые выпустило в твердом переплете издательство «Вече».

В 2020 году в том же издательстве в серии «Духовная проза» вышла первая полная публикация дилогии об Александре Булатовиче – русском офицере, исследователе Эфиопии, религиозном деятеле.

За годы литературного творчества автор написал и опубликовал более 40 книг: романов, повестей, сборников рассказов и стихов. Также известен своими усилиями по поддержке новых и малоизвестных российских авторов, а также литературного процесса в целом.

Избранная библиография:

«Свадьбы» (1977)

«Тишайший» (1984)

«Никон» (1988)

«Виктор Васнецов» (1989)

«Долгий путь к себе» (1991)

«Василий Шуйский» (1995)

«Смута» (1996)

«Ярополк» (1997)

«Аввакум» (1997)

«Страстотерпцы» (1997)

«Столп» (2001)

«Святейший патриарх Тихон» (2001)

«Боярыня Морозова» (2013)

Книга Сергея Николаевича Дмитриева «Последний год Грибоедова» помогла мне быть точным в истории гибели русской миссии в Тегеране. Благодарен Сергею Николаевичу за огромную работу по восстановлению многих темных пятен в этой истории.

Владислав Бахревский

Грибоедов у Рылеева

Их руки сошлись в пожатии, и пожатие затянулось на едва уловимое мгновение. Судьба всплеснула тоской о несбыточном. Они этого не поняли, не могли понять, но расположение, возникшее само собой, было домашним. Они – свои: русская поэзия.

– Александр Сергеевич, у вас что ни строка, так то оно и есть на самом деле!

У Грибоедова от рукопожатия осталось в сердце – щемящее. Рука Рылеева дрогнула.

Улыбнулись друг другу. Глаза, как и руки, медлили разойтись. Грибоедов кивнул и произнес:

– Меня пригласили на «русский завтрак» у Рылеева сразу после избрания в члены Вольного общества любителей российской словесности Соболевский и Мальцов.

– Я благодарен этим сумасбродным острословам. – Рылеев поклонился, приглашая Грибоедова в гостиную.

Кондратий Федорович жил у Синего моста в доме Российско-американской компании. Комната приемов была невелика, но для Петербурга редкостная: ее будто налили светом, бухнув сколько было. На столе графин с прозрачной как слеза русской водкой. На блюдах соленые кочаны капусты и грузди. Украшением столу – каравай ржаного хлеба с манящей корочкой.

Перед каждым креслом на столе стакан.

– Мне сказали, начало завтрака строго в десять. Уже без четверти, а я – первый?! – Грибоедов вскинул брови. – Кондратий Федорович, завтрак у вас воистину русский.

– Графин смущает?

– Отнюдь! Ощущение, будто всюду свои и ты всем свой. В Общество словесности меня приняли дружно. В Петербурге я напитываюсь воздухом поэзии. Ни в Париже Шенье, ни в Лондоне Байрона не ведают столь густого запаха словесного меда, коим жив и здрав воздух Санкт-Петербурга.

– Куда ни поворотись – поэт! – Глаза Рылеева смеялись. – Пушкин ныне далече, но вот вам Крылов, Жуковский, Вяземский, Дельвиг, Веневитиновы, Баратынский…

– Рылеев, – подсказал Грибоедов.

– Ну, что Рылеев! Кукольник, Одоевский, Кюхельбекер, богатырь Шишков, Ознобишин, братья Муравьевы, братья Бестужевы, Языков, Батюшков, Ростопчина, Киреевские, Гнедич… А уж Грибоедов! «Кому в Москве не зажимали рты обеды, ужины и танцы?»

– Куда деваться от Грибоедова! Кондратий Федорович, позвольте пригласить вас в театр. Это никому еще не ведомый Новый театр у Чернышевского моста. 15 января дают мою комедию «Молодые супруги».

Рылеев поклонился.

– Приглашение принято. Новый год, Новый театр, новые времена… А нова ли наша поэзия, Александр Сергеевич?

– Ежели вспомнить предыдущие поколения: Тредиаковский, Сумароков, Херасков, Капнист…

– Державина не назвали.

– Державин из бессмертных.

– Тогда что вы скажете о Пушкине? Он четверти века еще не прожил.

– Пушкин – счастье нашего Отечества.

– Кто-то из любомудров сказал об Алексанре Сергеевиче: «Овцы стаднятся – это все мы, – а лев ходит сам по себе». Ваше «Горе от ума» – суть русского сердца и само время.

– Кондратий Федорович, пока мы одни, хотелось бы послушать ваши «Думы».

– Ах, думы! – Рылеева уже самого смущала высокопарность слога в «Думах». – Преклонение перед подвигом у меня совсем юношеское.

Подошел к бюро, взял несколько больших листов бумаги.

– Поход по Европам в кампанию 1813–1814 годов – для меня это Франция, Бавария, Саксония, Пруссия, Польша и 4 года унылой службы в Острогожске. Острогожск – Воронежская губерния – глухомань. Но когда в Острогожске был великий Петр, провинция жила по-столичному. Новая моя дума так и называется: «Петр Великий в Острогожске». – Рылеев вопросительно посмотрел на Грибоедова. – Мой высокий слог автору «Горе от ума» – поле для веселых сарказмов.

Грибоедов, не отводя глаз от глаз Рылеева, прочитал:

Кондратий Федорович! Здесь наивность – высочайшее достижение поэзии. До вас столь важное для русского народа не говорили. А ваши строки отпечатываются с дивной силой в сердцах и дворян, и крестьян.

Рылеев как-то сжался, замкнулся. Грибоедов, однако, не остановился, но, словно бы доказывая свою правоту, нарочито грянул:

И вдруг понял: перебрал.

– Сусанин Пушкину пришелся по сердцу, – сказал Рылеев. – Я прочту вам из Петра Великого.

Сели в кресла у окна, и тут пришли Соболевский и Мальцов.

– Александр Сергеевич, вы нас опередили, – удивился Мальцов.

– Соболевский озадачил строгостями этикета «русских завтраков».

– Какие строгости? – Мальцов сел за стол, наполнил стакан из графина, поднял, посмотрел на свет. – Третьей перегонки.

Испуганными глазами воззрился на Рылеева и Грибоедова.

– Что же мне теперь делать? Поставить? Деньги водиться не будут. Ваше здоровье, господа! – отпил глоток. – Положение безвыходное.

– Пьяница! – возмутился Соболевский.

Грибоедов смеялся.

– Безвыходное положение.

– Они у нас такие. Весельчаки. – Рылеев развел руками. – Александр Сергеевич! Я убежден: Россия рождает поколение достойнейшее! Этот юноша, Мальцов, хозяин заводов.

– Ну а кто такой Соболевский, я знаю очень хорошо, – улыбнулся Грибоедов.

– Кондратий Федорович! Вы принимаете за поколение сынков проворных московских дворян, – сказал Соболевский. – Все завтракающие у вас – питомцы пансионов, университета, архива иностранных дел. Теперь вот сюда перекочевали, в Петербург. Отсюда их дорога в Париж, в Лондон, в Копенгаген…

– В Истамбул, – подсказал Мальцов.

Грибоедов знал: Иван Сергеевич действительно питомец Благородного пансиона при Московском университете, сын «хрустального короля». Соболевский, воспитанник Благородного пансиона при Главном педагогическом институте, внебрачный сын Соймонова.

– Я сужу участников завтрака по интеллекту, – сказал Грибоедов. – Соболевский, вы владеете английским, немецким, французским, это ведь так?

– Мама в шесть лет привила мне эту троицу. Что такое грамматика, она не знала, но мы писали с ней на всех трех без ошибок… Пансион одарил языком искусств – итальянским, древнегреческим и, разумеется, латынью.

Мальцов тотчас встрял в разговор:

– Любя латынь и Карамзина, он переводит на язык вечности «Историю государства Российского». А тут еще буря чувств перед шедеврами Эль Греко.

– Эль Греко – само величие, – согласился Соболевский. – Испанским я овладел, думая, что Эль Греко испанец.

– За полгода, – вставил словечко Мальцов.

– Благодаря испанскому я открыл для себя португальский.

– Итого – с русским девять языков! – воскликнул Рылеев. – Так ведь и старославянский! Десять! Какое великолепие!

– Кондратий Федорович, мы приготовили с Соболевским для завтрака, – объявил Мальцов, – эпиграмму Иван Ивановича Дмитриева «На дурные оды по случаю рождения именитой особы». Читают Соболевский и Мальцов.

– До десяти часов осталось десять минут. Подождем тех, кто не опоздает, – сказал Рылеев.

И тут как раз явились Петр Киреевский, Александр Кошелев, Степан Шевырев. Иван Сергеевич выскочил из-за стола, загородил друзьям дорогу:

– Извольте объявить, сколько языков послушны вашей воле!

– Кажется, восемь? – удивился вопросу Шевырев.

– Кошелев, теперь ты!

– Вкупе с церковным – семь.

Все посмотрели на Петра Киреевского.

– Владею семью иностранными, но увлечен родным языком: записываю народные песни. В песнях нашего народа столько изумительных слов, образов. Столько мелодических красок.

– А где вы получили свое языковое богатство? – спросил Рылеев.

– Дома. Я калужанин. Отец в отставку вышел секунд-майором. Владеет пятью языками. Образование у нас с братом Иваном домашнее. Но мы несколько лет жили в Москве, посещали занятия профессоров университета: Мерзлякова, Снегирева, Цветаева, Чумакова.

В гостиную вошли все еще не опоздавшие Веневитинов и Титов.

– Дмитрий Веневитинов! – представил Грибоедову Рылеев. – Поэт.

– Поэт! – согласился Мальцов. – Ты-то сколько языков знаешь?

– Шесть с половиной.

– Какой в половине?

– Польский.

– Владимир Титов! – Мальцов смотрел вопрошающе. – Языков, разумеется, семь?

– Кажется, семь, – не понял вопроса гость.

Все сели за стол.

– Такие вот мы! – улыбнулся Рылеев Грибоедову. – Александр Сергеевич, почитайте нам!

– Кондратий Федорович! – запротестовал Соболевский. – Когда мы с Мальцовым по-свойски приглашали Александра Сергеевича на завтрак, он пожелал быть среди нас. Но слушателем. Итак, начинаем мы с Мальцовым.

С боем часов в гостиную вбежали Кюхельбекер и Никита Муравьев.

– Литература требует точности, какой и механики не знают, – сказал Грибоедов, – впрочем, запоздавший на полчаса завтрак не беда. Разумеется, если завтрак этот не в Зимнем и не в посольстве.

Александр Сергеевич смотрел на Рылеева, а Кондратия Федоровича пробрал холодок между лопатками: ни с того ни с сего стало страшно за изумительного сочинителя. Будет много чего! Но второму «Горю от ума» не быть. Автор первого – здесь и сейчас. Россия Александра I и Аракчеева – это не Россия Екатерины Алексеевны, когда в тюрьмы сажали масонов… Откуда он, омерзительный, ничем не спровоцированный страх? С чего бы то?

Когда разливали водку, явились Павлов, Каховский. Все кресла теперь были заняты.

– Завтрак начинаем эпиграммой Дмитриева, – объявил Рылеев. – Однако будем помнить, с нами автор, сказавший: «Мне завещал отец: во-первых, угождать всем людям без изъятья – хозяину, где доведется жить, начальнику, с кем буду я служить, слуге его, который чистит платья, швейцару, дворнику, для избежанья зла, собаке дворника, чтоб ласкова была».

– «Горе от ума» – комедия, – сказал весело Мальцов, – а мы представляем с Соболевским трагедь, хоть она всего лишь эпиграмма.

Соболевский, отчаянно взмахивая ладонями у своего лица, простонал:

– Я разорился от воров!

– Ну, что за истерика? – Увещевая несчастного, Мальцов был искренним в своих чувствах. – Жалею о твоем я горе!

– Украли пук моих стихов! – Сказано это было просто, без надрыва, но так, что хотелось помочь.

– Жалею я об воре.

Мальцов сказал это тоже просто, но до того радостно. Грибоедов засмеялся:

– Четыре строки, а как это представлено!

– Шутка Дмитриева безобидная, – Рылеев значительно умолк, – а вот тема для России горестная. Мы все славим Петра Великого, однако чиновничество, привитое на жизнь наивного русского общества, превратило всю Табель о рангах в казнокрадов. Чем выше положение, тем значительнее взятка.

Мальцов вдруг сказал:

– Самым изощренным вором в нашей отечественной истории на все века остается человек исключительной правоты и правильности. Получив за службу имение, он подстриг все деревья, а берега реки освободил от леса. Это о тяге к правильности данного человека, а вот как он заботился о том, чтобы не потерять ни единого рубля, доставшегося ему из казны. От Петербурга до этого самого имения 121 верста. Человек, о котором я рассказываю, сделал для всех нас замечательное дело – построил первое шоссе в России. На строительство запросил он у царя миллион и получил. Из этого миллиона шестьсот тысяч он взял себе – не в силах был расстаться. А четыреста тысяч пошли в банк за долги. Дорогу доброму человеку построили его крестьяне. Задарма.

Слушали чиновника Министерства иностранных дел, несколько опешив. Знали, о ком речь. И тут Соболевский сказал:

– Стоит ли тратить время на таких героев? Позвольте, я прочитаю стихи Ивана Ивановича Козлова. Его перевод из сборника стихов Томаса Мора «Молодой певец».

Кюхельбекер вскочил. В глазах восторг. Сам – будто факел.

– Стихи слепого, беспомощного поэта напечатаны в сборнике, посвященном Ирландии, но это же и о России! Позвольте, я прочту свои стихи, адресованные генералу Ермолову.

Мальцов глянул на Грибоедова: в глазах популярного ныне автора одобрительное внимание.

Кюхельбекер возносит Ермолова. –

Кюхельбекера дослушали.

– А мне, пощадите, неймется закончить разговор о чрезвычайных почитателях денежных знаков. – Соболевский умел быть веселым. – Расскажу я вам о враче, он был замечательный врач, а ценитель денег – выдающийся. Скряги себя обкрадывают всю свою жизнь, но более всего страшатся воров. Так вот, этот врач уставил свой дом скелетами, да не просто костяками, а с биографиями. У двери в дом стоял скелет женщины, убившей отца. Этот скелет был вешалкой. В спальне, у кровати доктора, стоял скелет солдата-убийцы. Казненного. Возле обеденного стола нашла себе место старуха-висельница. Между ребрами костяка были салфетки, ножи, вилки, ложки. Сахарница была сделана из распиленного пополам черепа детоубийцы. Курил доктор из трубки, выдолбленной из локтевой кости отравленного ребенка.

Соболевский обвел смеющимися глазами слушателей.

– Скряга превзошел все свои деяния, когда перед смертью встал с постели и погасил свечу, чтобы не было лишней траты.

Молчали.

– Это было? – спросил Грибоедов.

– Было. Доктор жил где-то в Сокольниках.

Похвалы Кюхельбекеру отметили здравицами из графина, похрустели капусткой, вдохнули в себя запах ржаного хлеба, и Грибоедов откланялся.

– У нас еще чтение «Изидора и Анюты» Погорельского. Дмитрий Веневитинов обещал почитать своего «Владимира Паренского».

Грибоедов выказал сожаление:

– У нас с Иваном Сергеевичем Мальцовым через час прием у министра.

С дипломатами покинул «русский завтрак» и Соболевский. Уже в коляске автор «Горя от ума» сказал, призадумавшись:

– Им, видимо, надобен Ермолов. Возможно, ко мне приглядываются, ведь я отправляюсь именно к Ермолову.

А был ли хозяин у русской цензуры?

Двадцатого февраля 1823 года Грибоедов Александр Сергеевич покинул Тифлис, получив отпуск «для домашних дел». Секретарь по иностранной части наместника Кавказа генерала Ермолова намеревался поправить здоровье лечением в Европе, но главное – закончить комедию.

Через год, на Масленицу, в доме у Арбатских ворот, на углу улицы Воздвиженки, – дом принадлежал директору московских театршов Федору Федоровичу Кокошкину – Грибоедов впервые читал «Горе от ума». Как сочинитель он был уже известен: напечатал в альманахе «Полярная звезда» французскую комедию «Молодые супруги», переложенную русскими стихами. Грибоедов читал с удовольствием, ибо слушатели внимали автору зачарованно.

Были: Василий Львович Пушкин, Степан Петрович Жихарев – соученик Грибоедова по пансиону, по университету, ныне московский губернский прокурор, Федор Иванович Толстой – «американец», артист Михаил Семенович Щепкин. Участник этих чтений Александр Александрович Стахович вспоминал: «Восторг был общий, после чтения сейчас же сели за блины».

Вот только покидал Грибоедов Москву в большой досаде. Ему стало понятно: в Москве поставить в театре «Горе от ума» невозможно и напечатать невозможно. Ехал за удачей в стольный град.

Дорога до Петербурга изумляла до негодования. Тридцатое мая. Земля зеленая, сады цветут, а в воздухе снег кружевом. На траве снег, березы стоят озябшие.

Города и селения встречь все древние, милые: Клин, Тверь, Торжок, Новгород, Чудово, а из кибитки выйти страшно. Холод, пронзающий до костей, и такое чувство, будто Ледовитый океан на тебя дышит. В Петербург Грибоедов прибыл второго июня. Остановился на Мойке в гостинице «Димутов трактир». Удивительно! Семьсот верст скверной погоды побудили к творчеству. На красоты последних дней весны глаза бы не глядели, и, уходя в себя, Александр Сергеевич искал другой финал своей комедии. Нашел!

Поселившись, тотчас сел записать придуманное. Не терпелось прочитать пьесу с новой концовкой людям понимающим.

На другой день, третьего июня, Грибоедов был в доме Бремме, что на углу Исаакиевской площади и Новоисаакиевской улицы. «Горе от ума» слушали Николай Иванович Греч, хозяин квартиры, издатель, писатель, друг, а с ним Фаддей Венедиктович Булгарин, тоже издатель, тоже пишущий, но под псевдонимами. Грибоедов читал и Порфирия Душегрейкина, и отшельника Архипа Фаддеевича.

Оба слушателя приняли комедию, как сочинение на века. Оказалось, у Греча по четвергам собирается весь литературный Петербург. Замечательна возможность повидаться с друзьями, а главное – завести знакомства с людьми, которые помогут встретиться с видными чиновниками.

Получить разрешение цензуры на постановку «Горя от ума» в театре, на издание в журнале или отдельной книгой – задача для Москвы была воистину неразрешимой, ибо все ответы на все вопросы здесь, где живет царь.

И начались хождения.

4 июня Грибоедов у соавтора комедии «Своя семья» князя Александра Александровича Шаховского. Всего через день, 6-го, сам генерал-губернатор Петербурга Михаил Андреевич Милорадович угощает обедом автора «Горя от ума» у себя в Екатерингофе.

Все естественно. Князь Шаховской самого высокого мнения о таланте и блистательном уме Грибоедова, а Милорадович от государственных дел и прочих забот находит отдых в доме Шаховского.

8-го, в воскресенье, Грибоедов приглашен на день рождения Софьи Александровны Бобринской, на дачу Бобринских. Софья Александровна, урожденная графиня Самойлова, знаменитая красавица при дворе, из-за которой чуть было не стрелялись на дуэли нежные друзья Перовский с Жуковским.

В понедельник, 9-го, Александр Сергеевич в гостях у генерала Паскевича Ивана Федоровича, мужа двоюродной сестры Грибоедова Елизаветы Алексеевны. Здесь поэт представлен был великому князю Николаю Павловичу – через два с половиной года государю.

10 июня с рекомендательным письмом князя Петра Андреевича Вяземского, тоже соавтора, Грибоедов в Царском Селе у великого Карамзина.

И вот они, результаты обедов, дней рождений, представлений и рекомендаций. Через две недели столичной жизни автора «Горя от ума» принял управляющий Министерством внутренних дел Василий Сергеевич Ланской, а чуть позже – министр просвещения Александр Семенович Шишков. В ведении Ланского – театральная цензура, в ведении Шишкова – издание книг.

Беседовали министры с сочинителем дружески, но предлагали отправить комедию в цензуру обычным порядком.

О суетных июньских днях в Петербурге Александр Сергеевич рассказал в письме Бегичеву Степану Никитовичу. Братья Степан и Дмитрий – его сослуживцы по Иркутскому полку.

26 июля 1812 года кандидат права Грибоедов в звании корнета начал воинскую службу в Московском гусарском полку, сформированном на деньги графа Салтыкова.

1 августа в полку числилось 23 офицера, 170 унтер-офицеров и 119 гусар. В этом полку сослуживцем Грибоедова стал и Николай Ильич Толстой – отец Льва Николаевича.

Для пополнения полк отправился в Казань, не будучи пока что официальной воинской частью. В селениях и городках гусары вели себя до того буйно и безобразно, что покровский городничий запросил из Владимира воинскую команду «для содержания города в спокойствии». В те дни мать Грибоедова, сестра и дядя с семейством, не дожидаясь прихода Наполеона, перебрались из Москвы во Владимир. Во Владимире Грибоедов заболел и 9 месяцев жил с родными людьми.

Московский полк был придан полку Иркутскому, и службу в армии корнет Грибоедов начал в конце мая 1813 года в Кобрине.

Приказом генерала Кологривова, командующего кавалерийскими резервами, корнета Грибоедова направили в штаб армии чиновником, употребляемым по разным должностям.

Адъютантом командующего был его племянник Степан Никитович Бегичев, правителем канцелярии – старший брат Степана, Дмитрий.

Война разгуливала по Европе, а победу праздновала Россия. Гусары резервной армии веселились, может быть и сверх меры. Шаля, на лошадях заехали на бал местного помещика. Грибоедов, нечаянно заменив в костеле органиста, играл вдохновенно, но вдруг среди духовной музыки сиганула на головы ошеломленных прихожан русская камаринская.

О петербургских своих невзгодах Александр Сергеевич писал Бегичеву: «Не могу в эту минуту оторваться от побрякушек авторского самолюбия. Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так, что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем пополовели, сержусь, восстанавливаю стертое, так, что, кажется, работе конца не будет… Будет же, добьюсь до чего-нибудь – терпение есть азбука всех прочих наук, посмотрим, что Бог даст… На дороге мне пришло в голову придумать новую развязку: я ее вставил между сценой Чацкого, когда он увидел свою негодяйку со свечою над лестницей, и перед тем, как ему обличить ее. Живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались, в самый день моего приезда, и в этом виде читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Шаховскому, Гречу и Булгарину, Колосовой и Каратыгину… Третьего дня обед был у Столыпина. И опять чтение, и еще слово дал на три в разных закоулках. Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет. Шаховской решительно признает себя побежденным (на этот раз), замечанием Виельгорского я тоже воспользовался. Но наконец мне так надоело все одно и то же, что во многих местах импровизирую – но другие не докумекались».

Все, что достиг Александр Сергеевич Грибоедов, – публикация отрывков его великой комедии в первом для России драматургическом альманахе Фаддея Булгарина, напечатанном в издательстве Н. Греча. Альманах назывался «Русская Талия, подарок любителям и любительницам отечественного театра на 1825 год». Альманах вышел в свет 11 декабря 1824 года. На страницах 257–316 напечатаны явления 7–10 первой части и весь третий акт.

15 декабря на заседании Вольного общества любителей российской словесности под председательством Федора Глинки, через год декабриста, а в 1824-м полковника Гвардейского штаба, Александра Сергеевича Грибоедова единогласно избрали в члены общества. С ним одновременно избраны поэты Иван Козлов и Николай Языков.

Публикация в «Русской Талии» открыла возможность думающей России писать о комедии, восхищаться и негодовать – такое тоже было.

Уже через месяц, 11 января 1825 года, Иван Пущин привез Пушкину в Михайловское полный список «Горя от ума», и они прочли комедию вслух. А 25 января Александр Сергеевич Пушкин в письме к Бестужеву-Марлинскому сделал разбор комедии Грибоедова.

«Драматического писателя должно судить по законам, им самим же собою признанным. Следовательно, не осуждаю ни план, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его – характеры и резкая картина нравов… О стихах я не говорю, половина – должна войти в пословицу. Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался».

Сцены из комедии Грибоедова напечатаны 11 декабря, а 8 января, в первом номере нового журнала «Московский телеграф» Николая Полевого, князь Владимир Одоевский в статье «Взгляд на Москву в 1824 году» цитирует «Горе от ума»: «Что нового покажет мне Москва?»

Во втором номере «Телеграфа» редактор Полевой в рецензии на альманах «Русская Талия» об отрывках комедии «Горе от ума» пишет: «Еще ни в одной русской комедии не находили мы таких острых, новых мыслей и таких живых картин общества».

Восторги почти единодушные, но ведь печатать комедию не разрешил фон Фок, правитель Особой канцелярии Министерства внутренних дел, ведающей политическим сыском и цензурой. Между прочим, брат фон Фока – соученик Грибоедова по университету.

Дружеские связи не сработали. Альманаху Булгарина повезло: «Русская Талия» была подана в цензуру Министерства народного образования – ведомство адмирала, поэта, страстного защитника русского слова, президента Академии наук Александра Семеновича Шишкова. Публикацию альманаха дозволила, а в альманахе – «Горе от ума». Всем недругам Шишкова надо бы помнить, наверное: Грибоедов был публично причислен к противникам воззрений адмирала на внедрение в русскую речь иноземных слов. «Слов-калек!» – сказал бы страстный адмирал-поэт.

Никто из друзей не помог Грибоедову стать драгоценностью русской мысли, русской совести, но – Шишков. С генерал-губернатором Милорадовичем Грибоедов осматривал Петербург после наводнения, но 18 мая к Александру Сергеевичу приехали артисты Каратыгин и Григорьев, сообщили горестное: во время последней репетиции, перед выпуском спектакля инспектор Бок объявил запрещение ставить пьесу в Театральном училище. Запрет последовал от генерал-губернатора Петербурга Милорадовича: не одобрено цензурой.

Ставить на театре нельзя, печатать нельзя, но лист бумаги, перо и чернильница – вот они: «Горе от ума» издавала, никого не спросясь, читающая Россия. Самиздат для государства нашего – исконный выход всего талантливого, а, поди ж ты, неугодного властям.

25 мая Степан Дмитриевич Нечаев писал из Москвы Бестужеву: «Твое “Горе от ума” отдал для переписки Ширяеву. Поклонись от меня другу Грибоедову и Кондратию Федоровичу Рылееву».

В эти майские дни Грибоедов выехал на Кавказ, на службу, с намерением побывать по дороге в Киеве и в Крыму. Ехал через Белоруссию: Луга, Великие Луки, Витебск, Орша, Могилев, Чернигов. 1200 верст на лошадях.

В Киеве Александр Сергеевич остановился в «Зеленой гостинице», принадлежавшей Киево-Печерской лавре. В этой же гостинице жил в эти дни Артамон Муравьев – полковник Ахтырского гусарского полка.

Грибоедов бывал у Сергея Петровича Трубецкого, полковника лейб-гвардии Преображенского полка, виделся у него с Михаилом Павловичем Бестужевым-Рюминым, подпоручиком Полтавского полка, Сергеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом, подполковником Черниговского полка. У Сергея Григорьевича Волконского, генерал-майора, познакомился с отставным полковником Матвеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом.

В Киеве Грибоедов жил две недели. Из Киева выехал 14 или 15 июня, а 18-го был уже в Симферополе.

В Крыму манила экзотика. Опускался в Красную пещеру, поднимался на Чатырдаг, посетил Бахчисарай, добрался до Судака. Был у подножия Медведь-горы, осматривал, проезжая, селение Артек, деревню Гурзуф. Через Никитский ботанический сад был в деревне Ялта – 13 домов. Останавливался в Коктебеле, у Карадага, посетил Феодосию, Керчь…

16 сентября Грибоедов в Тамани. Задержался в Кисловодске. Здесь ждал генерала Вельяминова. У генерала охрана, а впереди – селение чеченцев.

Скучающий Чацкий

Алексей Александрович Вельяминов, имея звание генерал-лейтенанта, получил назначение возглавить Штаб Отдельного Кавказского корпуса. Дорога на войну с разбойными гнездовьями горцев идет через всю Россию, генерал задерживался, и Грибоедов перебрался в Константиногорск. Город целебных вод и врачующего воздуха лежит среди пяти вершин. Позже его назовут Пятигорском.

Александр Сергеевич пил живую воду источников, принимал ванны, излечиваясь от всех болезней сразу.

Константиногорская крепость названа в честь рожденного в 1779 году великого князя Константина. Бештау, Машук… Не по себе было Александру Сергеевичу, когда слышал имя города, приютившего его, странника. Константиногорск…

Великий князь Константин – наместник Польского герцогства. Варшава – его желанный дом – одарила великого князя красавицей полькой. Константин – генерал отнюдь не дворцовый. С Суворовым был в Итальянском и Швейцарском походах, участник битвы под Аустерлицем. В 1812 году в Западной армии презирал отступление Барклая-де-Толли и в 1813 году, под Бауценом, блистательно отразил натиск войск Наполеона, кои вел сам Наполеон. За битву под Дрезденом получил золотую шпагу.

И что-то все-таки настораживало Грибоедова, может быть само имя, неведомо почему. Но вот ведь! Не обманывало сердце пронзительного в слове поэта. Через каких-нибудь два месяца имя Константин станет великим несчастьем России.

Люди гонят от себя сомнения. Воздух и само небо над Константиногорском будто алмаз чистой воды.

Двухвершинная гора, белая, как совесть праведника, зовет к себе в далекое далеко. От казачьих усадьб удивительно домашний запах теплого хлеба. А вот и конница. Казаки Вельяминова.

6 октября 1825 года, сопровождая генерала, Грибоедов прибыл в укрепление Каменный мост на реке Малке. Здесь сосредотачивался отряд карателей для наказания черкесцев и кабардинцев за разграбление 29 сентября станицы Солдатской.

Вельяминов с отрядом прошел по Большой Кабарде. Казаки подавляли малейшее сопротивление горцев.

Так Грибоедов оказался в Нальчике, а потом в станице Червленой, где Вельяминов учредил Главную квартиру корпуса.

Недолго начальствовал. В середине ноября Главную квартиру пришлось перенести в станицу Екатериноградскую. Сюда из Дагестана перебирался наместник Кавказа, главнокомандующий Особым Кавказским корпусом, генерал от инфантерии Алексей Петрович Ермолов.

Встретился Грибоедов с прославленным полководцем 22 ноября.

Умный, образованный человек на Кавказе как белый хлеб на столе русского ржаного мужика. Вечерами Ермолов наслаждался беседой с автором «Горя от ума». Но и Грибоедов Бегичеву с Жандром шлет о наместнике новоявленных земель Русской империи письма восторженные: «Стал умнее, своеобычнее, чем когда-либо».

Обедал Александр Сергеевич с офицерами у Алексея Александровича Вельяминова. Генерал-лейтенант, начальник Штаба корпуса, человек достойный, а вот офицеры – они и есть офицеры. Впрочем, о комедии Грибоедова были наслышаны, просили устроить чтения. Читал. Слушая, изумлялись: знакомые все лица – Фамусов, Скалозуб, Хлестова… После чтения перебрасывались крылатыми пассажами из комедии.

Вскоре Александр Сергеевич нашел для себя приятную возможность избавляться от служебной скуки – в азиатских застольях у Мирзы-джана Мадатова, поэта, переводчика при Ермолове.

О дворяне с университетом! О Чацкие! Да ведь и сам творец Чацкого! Скучно им было, изнемогали, не ведая, куда приложить своеобычные дарования.

А ведь 26 ноября Ермолов от фельдъегеря, Грибоедов – от Ермолова получили наитайнейшее известие: в Таганроге умер император Александр I. Государственную тайну фельдъегерь узнал от своего друга, фельдъегеря, мчавшегося из Таганрога в Петербург. Кто-кто, а Грибоедов понимал: перемена в России государя поднимет волну, которая рухнет на устои чиновной жизни неведомо с какою силой. Удары о борта государства – дай-то Бог! – обойдутся гулами. А ну как проломят днище?

Однако ж умнейший человек эпохи – скучал.

В письме к Бегичеву, отправленному в эти самые дни, Грибоедов жалуется, что от скуки «навязался» Ермолову в экспедицию в Чечню: «Теперь меня… занимает борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением… Будем вешать и прощать, и плюем на историю».

Тринадцать дней носил в себе страшную тайну коллежский секретарь Грибоедов.

9 декабря в ставку Ермолова прибыл фельдъегерь Якунин с официальным известием о смерти императора. В тот же день наместник Кавказа Ермолов, его штаб, все войско, все казаки, бывшие в то время в станице Екатериноградской, присягнули на верность великому князю Константину Павловичу, законному наследнику российского престола.

12 декабря в письме к Жандру Грибоедов обронил фразу: «Какое у вас движение в Петербурге!!» Скорее всего, знал устав тайного общества: один из главных параграфов этого мятежного документа обязывал своих членов поднять вооруженное восстание в момент смены императоров на престоле.

О Российской империи

Все, что есть в России великого и нелепого, все, чем необычаен для мира русский народ, и сколь удобно сиделось на престоле православного Белого царства – немцам, явлено было самим себе и Господу Богу нашему 14 декабря 1825 года на Сенатской площади Петрова града.

Безмолвное стояние солдат, названное восстанием, длилось несколько часов и было увенчано пальбою пушек, визгом картечи. 14 декабря 1825 года – день вечного позора всех институтов власти и общества имперской самодержавной России Петра Великого.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна и великие князья Николай, Михаил и живший в Варшаве старший из братьев Константин, по-немецки щепетильно исполнив букву закона, за полторы недели междуцарствия устроили в России хаос, столь желанный офицерам-заговорщикам, возмечтавшим об искоренении в Отечестве самодержавия и крепостного права.

Утром 14 декабря – в день, скоропалительно назначенный для присяги теперь уже великому князю Николаю, – офицеры-крепостники вывели солдат из крепостных крестьян, обреченных на двадцать лет солдатчины, вывели на государственную Сенатскую площадь спасать от самозваного царя Николая – полки уже присягнули императору Константину – истинную великую государыню Конституцию.

Для помещика, в халате ли он, в мундире, дурить народ – забава, но сами-то офицеры, оглушенные дурманом сверхтайного масонства, наслышанные о европейских и американских свободах, – иные из них, кто постарше, вкусили сладость этих свобод десять лет тому назад, очищая Европу от Наполеона, – тоже ведь были одурачены. А сам Николай разве не жертва своей немецкой точности, когда ждал разрешительной, особливо законной бумаги? Его матушка верила: все от Бога, а Бог оставил в государях Константина, упрямо отрекавшегося от престола.

Как бы ни изощрялись защитники самодержавия в похвалах государям всея России, но история – несмотря на бесчисленные переписывания, перетолковывания – есть совесть народа. Жизнь народа.

Для императоров России крестьяне – сословие подлое, ниже некуда. Ниже некуда и православие самодержцев империи Петра Великого. Православный Петр подменил патриарха Синодом, названным Святейшим синодом, но это было всего лишь министерство при императоре.

Вот только кое-что из духовных деяний великого Петра: убил сына Алексея, вернее, замучил до смерти пытками. Вместо Алексея, русского по крови, на престол взошла немка, венчанная на царство Петром. Власть этот государь всея Руси, возвеличивший себя титулом императора, обрел кровавым переворотом. Красная площадь воистину красная: полита кровью нескольких тысяч стрельцов под топором Петра. Его дочь Елизавета, наполовину немка, тоже устроила переворот, захватывая престол. Шестимесячного государя Ивана Антоновича, взошедшего на престол в два месяца, отправили в тюрьму. Его убила великая Екатерина. У нее на совести смерть двух государей. Венчалась на царство сия государыня, задушив мужа – императора Петра Третьего. Внук императрицы, Александр Первый, ради престола согласился на свержение отца. Император Павел Петрович зверски замучен русскими офицерами у себя в покоях. Николай Первый, вступая на престол, расстрелял картечью солдат, безмолвно ожидавших приказов командиров.

Что же до Чацких? Офицеры-мятежники, когда запахло порохом, испарились с Сенатской площади. А солдаты – они ведь лейб-гвардия! – они русские солдаты! На поле Бородина их выкашивала артиллерия Наполеона, но они стояли, смыкая ряды.

Такое вот пятно на совести монархов России, православных полунемцев и немцев…

Уже будучи императором, Николай I 15 декабря писал графу Петру Христиановичу Витгенштейну: «Я вступил на престол с пролитием крови Моих подданных: вы поймете, что во Мне происходить должно, и верно будете жалеть обо всем. – Но тотчас и вспоминал, кто он теперь для России: – Здесь открытия Наши весьма важны, и все почти виновные в Моих руках».

А вот что писал император Николай Павлович архиепископу Московскому Филарету 25 декабря 1825 года: «Мне приятно было получить письмо Ваше от 18-го числа сего месяца, и видеть в нем изъявление чувств преданности Вашей и усердие, по случаю восшествия Моего на прародительский престол, о благословении на начинающееся царствование Мое. Примите благодарность Мою за сие, равно как и за доставленное мне описание открытия, хранящегося в Успенском Соборе акта в Бозе почившего императора, любезнейшего брата Моего. Достоинства Ваши были Мне известны, но при сем случае явили Вы новые доводы ревности и приверженности в Вашей к Отечеству и Мне. В воздаяния за оные, всемилостивейше жалую Вам бриллиантовый крест у сего препровождаемый, для ношения на клобуке.

Пребываю Вам всегда доброжелательный, Николай».

Не Церковь, царь награждал владык за их деяния, ибо Петр власть над Церковью отдал обер-прокурору Синода, стало быть, самому себе. Патриарх – от Бога, обер-прокурор – от царя.

А что же Чацкие? Отвергая заурядную жизнь России, чаще всего плохо зная язык родного народа, всюду и всегда умничающие, – Чацкие, подпирая колонны бальных залов в поместьях Лариных, Скалозубов, Молчалиных, изображали смертную скуку. Им были смешны и ненавистны игравшие в Европу простаки-помещики. Но они не знали, куда девать себя среди скопища шедевров Ватикана. Превозмогали сон на лекциях Гегеля в Йене. Морщились под ударами Большого Бена. И как проклятые тащились в Лувр к бессовестной Джоконде, взирать на ее улыбку.

Ладно бы герой комедии, Александр Андреевич, но сам творец Чацкого изнемогал от скуки дипломатической службы, от дикости жизни Кавказа, и это – глядя на Эльбрус, на бушующие в расселинах гор громокипящие реки, на сакли, на горцев… Доброе слово у Грибоедова нашлось для одних чеченцев:

Должно быть, из Гусь-Хрустального, где хозяин Иван Сергеевич Мальцов, или из Дятькова, от владельца заводов дяди Ивана Сергеевича – Ивана Акимовича.

Судьба

Семнадцатого декабря 1825 года утвержден высочайше Тайный комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества.

Аресты, допросы…

23 декабря князь Сергей Петрович Трубецкой, полковник лейб-гвардии Преображенского полка, показал следственному комитету: «Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермолове. Он был летом в Киеве, но там не являл себя за члена».

26 декабря, после слушания письменных ответов Рылеева, и допросов братьев Бестужевых, следственный комитет постановил взять под арест восьмерых мятежников, и среди них Нарышкина, Капниста, Грибоедова, Завалишина.

На следующий день постановление об аресте мятежников утвердил подписью сам император.

А вот мятежный Грибоедов, не ведая о своем мятеже, в день рождения, 4 января 1826 года, находясь в свите Ермолова, готовился к присяге императору Николаю I. Для присяги построены были офицеры первого батальона Ширванского полка и казаки. И тут вдруг выяснилось: в станице Червленой, где размещалась ставка генерала Ермолова, нет священника. Священник был у казаков, но казаки – старообрядцы. С присягой получилась трехдневная заминка. За священником послали в Кизляр, а это двести верст.

Присяга наконец состоялась. Никто знать не знал из присягавших о приказе начальника Главного штаба Дибича, отправленном из Петербурга 2 января: «По воле государя-императора покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство приказать немедленно взять под арест служащего при Вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оное, так и его самого под благонадежным присмотром прямо к его императорскому величеству».

Пока фельдъегерь скакал, Грибоедов жил жизнью армии. 20 января он прибыл с передовым отрядом в крепость Грозный, а 22 января в Грозный примчался фельдъегерь Уклонский с приказом Дибича.

Грибоедова любили и берегли. Ермолов, получив приказание арестовать Александра Сергеевича, прежде всего накормил фельдъегеря ужином, что было естественно: поздний вечер, человек с дороги.

Вот почему в описи бумаг, найденных у Грибоедова, не оказалось писем Бестужева-Марлинского, декабриста и брата декабристов. Писателя и друга. Не значится в описи также писем Кюхельбекера, Бегичева, Жандра.

Осмотр чемоданов Грибоедова в присутствии фельдъегеря Уклонского производили полковник Мищенко и адъютант Ермолова, гвардии поручик Талызин. Нашли: рукопись «Горя от ума» в тетради, Словарь Российской академии, сочинения Державина, «Географическое и статистическое описание Грузии и Кавказа», описание Киево-Печерской лавры, «Краткое описание Киева», народные сербские песни, сербский словарь, старинные малоросские песни, Киевские святцы, «Путешествие по Тавриде М.И. Муравьева-Апостола», книгу на греческом языке.

Квартиру Грибоедов делил с Жихаревым, Шимановским и Сергеем Ермоловым, офицером, родственником генерала. Нашли для арестованного отдельное помещение. На ночь.

Покуда автор «Горя от ума» и фельдъегерь были в дороге, в Петербурге шли допросы. У Артамона Муравьева спрашивали: с чего это он, приехав к Бестужеву, у которого в это время был Грибоедов, так нетерпеливо желал о свидании последнего с Сергеем Муравьевым? «Желание было родственное, – отвечал Артамон. – Мой брат особенно умный человек. Узнавши, что Грибоедов остается в Киеве, я хотел ему доставить удовольствие от такой встречи».

Уже через день Сергей Муравьев, декабрист, письменно свидетельствовал: «Познакомился с Грибоедовым в Киеве, об обществе ни слова не было говорено между нами. Он – не наш член».

В Москве Уклонский и Грибоедов ночевали в доме Дмитрия Никитовича Бегичева, друга Александра Сергеевича по службе в Иркутском полку. Квартира у него была в Староконюшенном переулке.

На другой день, 9 февраля, они были уже в Твери. Остановились у сестры Уклонского. В доме было фортепиано, и Грибоедов несколько часов сряду играл.

Сиделец Главной Гауптвахты

Вечером 11 февраля, в четверг, коллежского асессорора Александра Сергеевича Грибоедова фельдъегерь Уклонский доставил в Зимний дворец. Для содержания под арестом автора «Горя от ума» нашлось место на гауптвахте Главного штаба. 12 февраля первый допрос. Вопросы задавал член следственного комитета генерал-адъютант Левашов.

Принадлежность к тайному обществу Грибоедов отрицал решительно, но подтвердил свое знакомство с Бестужевым-Марлинским, Рылеевым, Оболенским, Одоевским, Кюхельбекером.

Отважно признал: «В разговорах их я видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал участие. Осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего. Более никаких действий моих не было, могущих на меня навлечь подозрения, и почему оное на меня пало, истолковать не могу».

А сомнения у следственного комитета были. Трубецкой считал Грибоедова членом тайного общества со слов Рылеева. Рылеев сказал об авторе «Горя от ума»: «Он наш» – однако на допросах отверг принадлежность Грибоедова к обществу. Приписывали Бестужеву, будто он принял Грибоедова в Южное общество, но тот письменно заявил: не принимал. «Во-первых, потому, что он меня старее и умнее, а во-вторых, потому, что не желал подвергать опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен».

Компания сидельцев на главной гауптвахте собралась солидная: генерал-майор Кальм, отставной польский генерал Ходкевич, гвардии капитан Синявин – сын адмирала, полковники Любимов и Граббе, отставной майор князь Шаховской, губернский предводитель князь Баратаев, лейтенант Завалишин, отставной поручик Тучков, полковник Сергей Илларионович Алексеев, освобожденный из-под стражи уже в феврале.

В понедельник, 15 февраля, Грибоедов подал прошение на высочайшее имя об освобождении из-под ареста. Не зная за собой вины, просил освободить или поставить лицом к лицу с обвинителями. Начальник Главного штаба Дибич на прошении написал карандашом: «Объявить, что таким тоном не пишут Государю, и что он будет допрошен».

24 февраля свершилось. Грибоедов предстал перед следственным комитетом во главе с военным министром, генералом от инфантерии, графом Александром Ивановичем Татищевым. Император Николай I именно его назначил председателем следственного комитета. Членом был великий князь Михаил Павлович – самый близкий человек государю с младенческих лет. Следующий по значению в комитете обер-прокурор Синода, министр духовных дел и народного просвещения, князь Александр Николаевич Голицын. Петербургский военный губернатор, генерал-адъютант, граф Павел Васильевич Голенищев-Кутузов – четвертое лицо комитета. И только пятым был шеф корпуса жандармов, начальник III отделения Его Императорского Величества канцелярии генерал-адъютант, граф Александр Христофорович Бенкендорф. Далее – дежурный генерал Главного штаба, генерал-адъютант Алексей Николаевич Потапов, генерал-адъютант Василий Васильевич Левашов и генерал от кавалерии, граф Александр Иванович Чернышов.

Главная гауптвахта помещалась под одной крышей с императором России в Зимнем дворце, а вот на допрос следственного комитета коллежского асессора Грибоедова доставили в Петропавловскую крепость. На вопросы отвечал устно. Сразу занял позицию твердую: не знал о политических замыслах знакомых лиц, об их принадлежности к тайному обществу. Поэта Рылеева знал как поэта. Бестужева, автора романов, подписанных именем Марлинский, разумеется, тоже знал. В Киеве жил в одной гостинице с Артамоном Захаровичем Муравьевым – полковником Ахтырского полка. Муравьев приезжал в Киев встретить жену. Артамона Захаровича навещали его друзья: Муравьев-Апостол Сергей Иванович, молодой офицер Бестужев-Рюмин. В Киеве жили давние знакомые: князь Трубецкой Сергей Петрович, князь Сергей Григорьевич Волконский.

Грибоедов признавал: в частных беседах он говорил остро и прямо об иных местных начальниках, но ведь критика чиновников, берущих взятки, в России дозволена.

– Вы хулили, не выбирая слов, самого Петра Великого! – воскликнул обер-прокурор.

– Это правда, – согласился Грибоедов, – я ругаю его через день, всякий раз, что бреюсь.

Вечером того же дня Александр Сергеевич дал письменные ответы на письменные вопросы следственного комитета.

Возможно, Бенкендорфу уже донесли слова автора «Горя от ума», сказанные им Рылееву ли, Трубецкому. Слова злые для декабристов: «Сто прапорщиков хотят переменить государственный быт России».

Уже на другой день, 25 февраля, следственный комитет представил императору Николаю предложение по делу Грибоедова: «Освободить. С очистительным аттестатом».

Николай обмакнул перо в чернила и начертал повеление: «Грибоедова содержать пока у дежурного генерала». Без каких-либо объяснений.

Сиделец гауптвахты Главного штаба оставался сидельцем. Пока… Гауптвахта ведь тоже жизнь.

Через адъютанта дежурного генерала Потапова – капитана Жуковского Александр Сергеевич просил Булгарина достать книгу Жан-Жака Бартелеми «Путешествие юного Анахарсиса в Грецию». В этой книге были карты Древней Греции. Юный Анахарсис, по рождению скиф, вырос в знаменитого на всю просвещенную древность философа.

Книгу Булгарин найти быстро не смог, а записку прислал в тот же день. Обнадежил сидельца: следственный комитет принял решение освободить Грибоедова из-под стражи. Освобождение, скорее всего, задерживается по причине печальной: в Петербург привезено тело императора Александра Благословенного. Похороны назначены через неделю.

Вечером того же дня Жуковский сопроводил Грибоедова в квартиру Булгарина. Милейший друг Фаддей Венедиктович, человек дела, тотчас объявил:

– Я написал письмо Ростовцеву. Поручик – член Северного общества, но это он донес государю о дне восстания.

Грибоедов удивился:

– Фаддей Венедиктович, о чем же вы написали ныне столь уважаемому офицеру лейб-гвардии?

– Во-первых, о вашей комедии, где вы осмеяли тайные сборища. Во-вторых, о том, что ненавидите Якубовича.

– Еще бы! У нас отложенная дуэль.

– О Рылееве помянул, – признался Булгарин. – О том, что вы не могли быть членом общества уж только потому, что избегали знакомства с Рылеевым. Вы ведь и впрямь виделись всего раз, на завтраке.

– Единственный раз, – согласился Грибоедов.

Отужинали. Александр Сергеевич прошел к роялю, и его оставили одного.

На гауптвахту Жуковский отвез своего подопечного далеко за полночь.

А назавтра, в понедельник, 15 марта, в 8 часов вечера, по приказу военного министра Татищева его доставили в Петропавловскую крепость.

Вопросы следственного комитета снова были о пребывании Грибоедова в Киеве в июне 1825 года.

– Никаких поручений к членам Южного общества от Александра Бестужева-Марлинского я не имел, – заявил Грибоедов. – Не было поручений и от Рылеева. С Корниловичем, о котором вы спрашиваете, в Киеве встреч у меня не было. Кто таков Сухачев, знать не могу, ибо не знаком.

На другой день, 16 матра, опять привезли в крепость. Причем, объяснили: по просьбе Бенкендорфа.

Спрашивали о Сухачеве. Грибоедов возмутился. Тогда ему напомнили: Сухачев – ростовский купец. Жил в Таганроге во время пребывания в городе императора Александра. Подозрение купец вызвал странностями поведения: имел огромную библиотеку и все свое время убивал на чтение книг, а также на какие-то писания.

На допрос Грибоедова прибыл Андрей Андреевич Ивановский – делопроизводитель следственной комиссии, ибо комитет преобразовали в комиссию. Сообщил: Сухачев привлечен к следствию ошибочно. С Грибоедовым чиновник Третьего отделения Ивановский говорил наедине:

– Вы, Александр Сергеевич, полностью оправданы и будете освобождены от ареста.

Радость померкла через полчаса. Из крепости отвезли на гауптвахту.

На замке, но с дивными ночами

Отчаяние скрасил их страж, их капитан, добрейший Михаил Петрович Жуковский:

– В бега, ребята!

По Невскому проспекту в кондитерскую Лоредо. Лакомились, пили чай с Цейлона с травами гималайскими и тибетскими. Почаевничали, и Жуковский с Завалишиным отправились в Зимний, а Грибоедов – в самую дальнюю залу кондитерской, где стоял рояль.

Некогда ошеломивши прихожан костела камаринской, громово исполненной на органе в ночных музицированиях, Александр Сергеевич не тревожил ни Баха, ни Листа… Все извлеченные звуки были небылью и ради небыли. Гармонии, созданные вдруг, противились исчезновению бесконечно долгими звуками. Всякое создание в чреде творений вечность умеет распознать. Но жизнь – мгновение. Грибоедову было дорого облекать мгновения в звук…

Утром Александр Сергеевич передал Жуковскому записку для Булгарина: «С нами чудное происшествие. Караул приставлен строжайший, причина неизвестная. Между тем, я Комитетом оправдан начисто, как стекло. Ивановский, благороднейший человек, в крепости говорил мне самому и при всяком гласно, что я немедленно буду освобожден. Съезди к Ивановскому, он тебя любит и уважает, он член Вольного общества любителей словесности и много во мне принимал участие… Чего мне ожидать? У меня желчь так скапливается, что боюсь слечь или с курка спрыгнуть. Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу…»

19 марта Александр Сергеевич писал уже более тревожно: «Одолжи мне сто пятьдесят рублями, а коли у тебя нет, извести о моем голодном положении Жандра или Чернышева. В случае, что меня отправят куда-нибудь подальше, я через подателя этой же записки передам тебе мой адамантовый крест, а ты его побоку».

Награда у Грибоедова была единственной: персидский орден Льва и Солнца 2-й степени.

Деньги Александру Сергеевичу были доставлены в тот же день.

«Очень-очень благодарю тебя за присылку денег, – писал сиделец в очередной записке, – сделай одолжение, достань мне “Тавриду” Боброва, да ежели нельзя на подержание, то купи мне “Дифференциальное исчисление” Франкера, по-французски или по-русски».

Сводящую с ума неизвестность стремился заполнить чтением. В одной из записок писал: «Дай, брат, пожалуйста, длинных академических газет, да еще каких-нибудь журналов».

Булгарин, Муханов и другие отважные благодетели доставили Грибоедову на гауптвахту: «Чайльд Гарольда» Байрона, «Стихотворения Александра Пушкина», «Из путешествия юного Анахарсиса в Грецию» Жан-Жака Бартелеми, «Тавриду» – лирико-эпическое песнотворение капитана Семена Боброва, «Начертание статистики Российского государства» К.И. Арсеньева, три тома «Истории» Карамзина, «Апологи в четверостишиях, выбранные преимущественно из Мольво» Ивана Ивановича Дмитриева, «Сравнительная история философских систем применительно к принципам познания» Дежерандо, отрывки из «Илиады» в переводе Гнедича. Александр Сергеевич ежедневно почитывал также Шубертовы календарики – санкт-петербургский карманный месяцеслов на сто лет от Р.Х. с приведенными астрономическими и историческими статьями.

И вот оно 18 апреля – Пасха. День дней – праздник светлых надежд православного человека.

Уже утром Фаддей Венедиктович Булгарин получил с гауптвахты поздравительное письмо Грибоедова: «Христос Воскресе, любезный друг. Жуковский просил меня достать ему точно такое же парадное издание Крылова, как то, которое ты мне прислал. Купи у Слёнина (далее – по-французски: «вы, конечно, понимаете, что я не могу отказать ему в маленьком подарке такого рода»), да пришли, брат, газет. Друг мой, когда мы свидимся! И.В. Крылова он нынче же должен подарить в именины какой-то ему любезной дамочки».

…А время потекло себе, но жизнь потеряла смысл. Сидение продолжалось, и никто уже не понимал, почему совершенно оправданного Грибоедова все еще держат взаперти. Грезилось худшее, но 27 апреля Николай I утвердил театральный репертуар на время торжеств по случаю коронации. Под номером 5 была названа комедия «Своя семья» Шаховского, Хмельницкого и Грибоедова, под номером 20 – «Притворная неверность» Грибоедова и Жандра.

Разгадку тайны неумолимого сидения бедного коллежского асессора привез курьер князя генерала Меньшикова из Тифлиса. Князь был главой чрезвычайной миссии в Персию, но проводил дотошную ревизию Особого Кавказского корпуса. Его депеша доносила императору Николаю I: состояние войска под командой Ермолова без каких-либо признаков «духа неповиновения и вольнодумства».

29 мая на 64-м заседании следственной комиссии было решено возобновить запрос об освобождении Грибоедова. Флигель-адъютант Николай Адлерберг воспроизвел текст постановления от 25 февраля.

Резолюция императора на документе без даты: «Выпустить с очистительным аттестатом». Другая резолюция принадлежит начальнику Главного штаба Дибичу: «3 июня. Высочайше повелено произвести в очередной чин и выдать в зачет годовое жалованье». И еще: «О приеме освобожденных из-под ареста в Елагином дворце» – стало быть, у императора.

Мальцов и Соболевский

Святую неделю служащий Московского архива Коллегии иностранных дел проводил дома. Профессор Погодин и Дмитрий Веневитинов задумали издавать «Гермес» – литературный сборник высокой мысли европейской значимости. Все авторы – иноземцы. Мальцову достались философские и педагогические работы Ансильона, воспитателя короля Пруссии Фридриха Вильгельма IV, а также сцены из великих произведений Шиллера.

Немецкая обстоятельность Ансильона вывела Мальцова из себя. Метнул перо, ни разу за утро не побывавшее в чернильнице. На столе в хрустальной вазе пасхальные яйца. Все красные, и ни единого повторения. У красного цвета оттенкам нет числа.

Равноапостольная Мария Магдалина принесла римскому императору Тиберию благую весть:

– Христос воскрес! – и одарила красным яйцом – символом жизни.

– Христос воскрес! – услышал Мальцов и сам себе не поверил. Голос звучал одиноко из пустого пространства.

Сразу подумал о Грибоедове. С кем он христосовался в пасхальную ночь? С охраной? С дежурным генералом? А может, с самим бароном Дибичем. Генерал Дибич – начальник Главного штаба. Скорее всего, этакое невозможно.

Сегодня четверг. До Москвы дошли слухи: автора «Горя от ума» из-под стражи ради Великого праздника не освободили. Оправдан по всем пунктам в середине марта. Пасха 18 апреля, апрель перевалил за половину – сидит. С какой стороны ждать беды?

Открыл наугад Библию. Прочитал уж очень что-то умное. Стало невмоготу.

Помчался к Соболевскому. И тот за чтением. Мальцову обрадовался, подымаясь из-за стола, раскрыл руки для объятия:

Мальцов! Как сказано!

– В лоб.

Грибоедов! Друг ты мой! Сие – Грибоедов!

– Все, что слышал – истиная матушка-Москва! – согласился Мальцов.

– Все, что я прочитал – в точку! В печень! Прямо-таки под дых!.. и – на гауптвахте! – Соболевский выглядел озабоченным. – В наш с тобой вояж петербургский… На завтраке-то Рылеев, Кюхельбекер, Каховский!

– Каховский стрелял в Милорадовича, но Грибоедов следственной комиссией освобожден от подозрений от «аз» до…

Примолк.

– Вот именно! – сказал Соболевский. – Может, до «феты», а может, всего лишь до «веди».

Посмотрели друг на друга. Разговор шел стоя.

– Христос воскресе! – опомнился Мальцов.

– Воистину воскресе!

Они сели.

– О нашем вояже в Петербург, о завтраке у Рылеева – молчание. Полное. А ведь завтрак у Рылеева… Восторги Кюхельбекера по поводу Ирландии… Само присутствие Каховского…

– Тут, видимо, другое! Помнишь, что сказал – он, – Мальцов имени Грибоедова не помянул, – когда садились в коляску ехать к министру?

Соболевский тоже с особой выразительностью выставил ладонь.

– Дело прошлое. Предлагаю открыть створки буфета и отведать по единому глотку из каждого сосуда.

– Это будет – ого! – испугался Мальцов. – Давай-ка спроста: шампанского.

– Спроста так спроста!

Слуга был столь великолепен. Его не приметили, а на скатерти – шампанское, бокалы, еще что-то.

– Перед тем как ехать к тебе, я подумал о бесконечной гауптвахте Грибоедова. Открыл Библию и вот что вычитал: «И было слово Господне пророку Иезекиилю: зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: “отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина”?» Что тебе об этом думается? О чем сказано?

– Христос воскресе! – воскликнул Соболевский.

– Воистину воскресе!

– Ваня! 16 июля в Москве царя венчают на царство! Мы все будем при деле ради будущего царствования. Грибоедов станет слугой государя со своим великим талантом, и будет служить ему, и все мы будем служить ему, как Россия служила, боготворя его величество Александра Благословенного.

Тайна сидения на гауптвахте

В конце мая Грибоедов изнемог: убивала участь человека, утратившего счастье. Свидетелем немочи записка Николаю Алексеевичу Муханову, адъютанту Голенищева-Кутузова, генерал-губернатора Петербурга. Грибоедов просил извинения: подготовленная ночная «вылазка» сомнительна, а скорее всего, невозможна – самочувствие хуже некуда.

Тайна сидения на гауптвахте оправданного от всех подозрений автора «Горе от ума» открылась 28 мая. В этот день императору доставили депешу из Тифлиса: князь Меньшиков, глава чрезвычайной миссии в Персию, докладывал об итогах ревизии Особого Кавказского корпуса под командованием генерала Ермолова: «Духом неповиновения и вольнодумства не заражены. Состояние войска отличное, боеспособность всех подразделений самая отменная».

29 мая 1826 года на 64-м заседании следственной комиссии было решено возобновить представление об освобождении Грибоедова. Текст представления составил флигель-адъютант Николай Адлерберг. Он попросту переписал текст постановления комиссии от 25 февраля.

Какого числа появилась резолюция императора, неизвестно. Даты нет: «Выпустить с очистительным аттестатом». А вот начальник Главного штаба барон Дибич дату поставил: «3 июня». И еще одна запись: приглашали на прием в Елагин дворец.

Гауптвахту Грибоедов покинул 2 июня, в среду. Перед освобождением был принят бароном Иваном Ивановичем Дибичем. Познакомился лично.

Из Зимнего дворца вольный человек отправился пешком к своему другу Андрею Андреевичу Жандру, соавтору пьес, а по службе правителю Военно-счетной экспедиции. Экспедиция и квартира Жандра на Мойке, дом 82. От Зимнего совсем близко.

Встречая, Варвара Семеновна, жена Жандра, расплакалась:

– У автора «Горя от ума» ни за что ни про что вычеркнули из жизни четыре месяца.

– Быть узником гауптвахты – жизнь.

– Вне творчества!

– Варвара Семеновна, меня Господь хранит. А вот драгоценного моего друга, сочинителя из самых талантливых, лишают насильственно творчества на годы. Может, и саму жизнь заберут.

– Вы о ком?

– О князе Одоевском, о милом Александре Ивановиче. И о других. О многих. О Завалишине, о Кюхельбекере, Рылееве, о братьях Муравьевых, о братьях Бестужевых.

Примчался Андрей Андреевич Жандр. Обнял, расцеловал. Плакал по-детски радостно. Грибоедов как мог утешал друзей:

– Все хорошо. Я на свободе. Все хорошо.

– Вы правы, Александр Сергеевич, – соглашалась Варвара Семеновна. – Действительно, все ведь хорошо для их величеств, для их высочеств. Царь Алексей Михайлович всех бы помиловал и отпустил по домам.

Грибоедов покачал головой:

– Для Алексея Михайловича покушение на власть помазанника равносильно непослушанию воле Бога. А сие – непременная казнь.

За обедом выпили водки. Андрей Андреевич дал своих лошадей, и Грибоедов поспешил навестить Булгарина. Благодарил за помощь во дни заключения. Помогать возможному врагу государя – дело опасное. В конце визита попросил взаймы три тысячи рублей и получил.

Утром в четверг обнять Грибоедова приехал князь Петр Андреевич Вяземский. Он был на похоронах Карамзина и теперь собирался проводить до Дерпта вдову Елизавету Андреевну, сестру по отцу. Уезжала Елизавета Андреевна с обоими сыновьями, Александром и Андреем.

Воскресный день

Все в струнку: тело, нервы, мысли. В три часа дня коллежский асессор, пожалованный очередным чином надворного советника, был в Елагином дворце. Императору представили освобожденных из-под ареста дворян. Поручика Конного полка князя Голицына Михаила Федоровича, корнета Конного полка Плещеева 2-го, Александра Александровича, подполковника в отставке Муравьева Михаила Николаевича, поручика Конной артиллерии Врангеля Фаддея Егоровича, надворного советника Министерства финансов Семенова Алексея Васильевича. Шестым был Грибоедов.

Император лаской и милостями обаял измученных страхами в казематах крепости и на гауптвахте верных ему офицеров и чиновников. Прием получился легкий, неутомительный. Император показал себя человеком мудрым, милостивым.

После приема Грибоедов с однокашником по университету Муравьевым поехали на Крестовский остров к матери капитана Михаила Жуковского, их бывшего стража, на обед. Матушка капитана выглядела молодо и была счастлива угощать замечательных людей, для которых ее сын стал другом, но не тюремщиком.

На обед друзья приехали в коляске Муравьева, и тот завез Александра Сергеевича на квартиру Булгарина. А хозяин в отъезде.

Грибоедова валили с ног усталость и сон. На дворе вечер. Александр Сергеевич велел слугам стелить постель, но извозчика тоже потребовал. Написал записку Жандрам:

«Милый друг Варвара Семеновна. Я знаю, коли вам не написать, так вы будете ужасно беспокоиться. Дело вот в чем: я не могу сна одолеть, так и клонит, сил нет домой воротиться. Велел себе постель стлать, а между тем хозяйничаю, чай пью, все это у Булгарина, которого самого дома нет. Скажу вам о государе мое простодушное мнение: он, во-первых, был необыкновенно с нами умен и милостив, ловок до чрезвычайности, а говорит так мастерски, как я кроме А.П. Ермолова еще никого не слыхивал. Нас представили в 3-м часу на Елагином острову, оттудова Муравьев, который меня и туда привез в своей карете (университетский мой товарищ, не видевшийся со мной уже 16 лет), завез к Жуковской матери на Крестовский, где я и обедал. Прощайте, пишу и сплю.

Извозчику прикажите дать 2 руб. 60 копеек + 20 коп. на водку».

На свободе

Свобода – стало быть, служба, а до службы дальняя дорога. Ждал прогонных денег из казны. Набирался сил после простуды.

В воскресенье, 20 июня, с Булгариным ездили в Парголово – побыть на народном гулянье.

Об увиденном Александр Сергеевич сделал запись, а Фаддей Венедиктович поспешил пробудить в своем друге его дар слова и напечатал миниатюру «Загородная поездка» уже 26 июня в газете «Северная пчела».

Текст миниатюры описательный, однако 3–4 язычка пламени выметываются из-под спуда пережитого и обжигают.

На крестьянках были лапти, бусы, ленты. Девицы танцевали, а хор мальчиков пел.

Слушателей народного праздника Грибоедов назвал «поврежденным классом полуевропейцев» и себя отнес к этому классу. Тотчас горестное восклицание: «Каким черным волшебством сделались мы чужими между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ, разрознен с нами, и навеки!»

И подытожил: иноземный наблюдатель «заключил бы из противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен». Впрочем, коллективный портрет финнов, названных Грибоедовым туземцами, беспощадный: «Белые волосы, мертвые взгляды, сонные лица!»

Через несколько дней после Парголово Александр Сергеевич проехал по берегу Финского залива. Был на Дудергофских горах и в Ораниенбауме. Путешествие не помешало удивительному автору «Горя от ума» читать нужные ему книги. Видимо, приготовляясь к написанию поэмы, он знакомился с «Софийским временником», с книгами об Абульгазы ^{Бахадуре – правителе Хивы}, о путешествии монаха францисканского ордена Жана дю Плана Карпина, легата и посла папы Иннокентия IV (был послан в 1246 году к татарам).

Задумал Грибоедов трагедию грандиозную «Князь Федор Рязанский», но 1 июля по распоряжению военного министра Татищева надворному советнику для проезда на службу в Тифлис выдали прогонные деньги на три лошади: 526 рублей 47 копеек, и плюс на путевые издержки по сто рублей на тысячу верст: 266 рублей 20 копеек. Дорога Петербург – Тифлис – 2662 версты. Всего было получено Александром Сергеевичем Грибоедовым на проезд 792 рубля 67 копеек.

Однако с казенными лошадьми на станциях возникла неодолимая теснота: сановный Петербург отъезжал в Москву. 16 июля в древней столице произойдет великое событие: венчание на царство императора Николая I Павловича. Но как миновать 13 июля? В три часа ночи на кронверке Петропавловской крепости состоялась казнь осужденных по делу тайных обществ.

Близкие люди Грибоедова, Греч и Дельвиг, смотрели на казнь с лодки.

Тринадцатого ли, четырнадцатого Грибоедов прошел процедуру присяги: что ни чин, то присяга.

В эти самые дни Александр Сергеевич собирал по близким людям деньги отправленному в Сибирь Кюхельбекеру. Набралось для Вильгельма Карловича три тысячи рублей.

Стихи и проза

Лошадей обещали дать 17-го или 18-го.

Вынужденные свободные дни на великие сочинения не годились, и Александр Сергеевич, думая о Кавказе, воскрешал в себе картины Востока. Сочинялось нечто свободное, по-персидски пряное.

Некто путешествующий отдыхает на подушках, покуривая кальян. Кальянчи – юный, нежный – замирает, ожидая приказаний. Странник спрашивает юношу:

И тотчас придумал: младенец пригожий был продан чужому человеку. Отец обменял сына на дорогой сосуд.

Однако не сказка обволакивала поэта. Суды в застенках Петропавловской крепости закончены: виновных в мятеже угоняют в неведомые дали Сибири. Саше Одоевскому 22 года. Даром слова наделен…

И снова пошли стихи. Строки ложились на бумагу, будто дождались нужного срока.

Русская проза, если помнить двенадцать томов «Истории» Карамзина, дело громадное. Александр Сергеевич прозу предпочитал читать. Нашел среди книг Фаддея Венедиктовича рукописное «Путешествие» Радищева.

Путешествие всего-то из Петербурга в Москву обернулось для автора насильственным этапом до Илимского острога.

Издал Радищев «Путешествие» в 1790-м, за пять лет до рождения Грибоедова. Чего стоит эпиграф к «Путешествию»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» – из «Телемахиды» Тредиаковского. Глава о Тартаре, где в мучениях проводят вечность цари «употребивши во зло свое на престоле могутство».

В дороге Александр Сергеевич нет-нет да и вспоминал главы «Путешествия». Радищеву было не до городов и селений, в которых останавливался передохнуть от дорожной тряски.

Петербург – Москва. 26 почтовых станций. Для всякой станции у автора «Путешествия» своя назидательная история.

В главе «Чудово» Радищев рассказал о начальнике самого ничтожного ранга, поручике ли, подпоручике. Однако сие начальство не посмел пробудить ото сна его подчиненный в звании сержанта. А ведь на дворе стояла не тьма ночная, начальство завалилось соснуть отобедавши. И на тебе! На глазах солдат гибнет севшее на камни судно с двадцатью пассажирами.

Когда чудом спасшийся рассказчик «задрожав от ярости человечества» кричал на соню: «Ты бы велел себя будить молотком по голове, когда крепко спишь, когда люди гибнут и требуют от тебя помощи». Начальник равнодушно ответил: «Не моя это должность».

Повествователь ищет сочувствия своему негодованию среди знакомых: надо же наказать столь чудовищное равнодушие. А никому дела нет до какого-то чинуши. И было сказано искателю правды о начальнике-соне: «В должности ему не предписано вас спасать». И тогда повествователь зарекается перед всей Россией: «Заеду туда, куда люди не ходят, где не знают, что есть человек, где имя его неизвестно!»

О русском народе речь.

У Грибоедова, отъехавшего в коляске от Чудово, мысль о постыдном безразличии в России не только к судьбам обывателей, но и к людям даровитейшим, устремилась к Николаю Михайловичу Карамзину.

О смерти автора двенадцатитомной «Истории государства Российского» Александр Сергеевич узнал на другой день после освобождения с гауптвахты Главного штаба.

Поселился у Жандра на Мойке, в доме Военно-счетной экспедиции. И уже 3 июня его навестил князь Петр Вяземский. Вяземский собирался сопровождать овдовевшую Екатерину Андреевну Карамзину в Дерпт. Екатерина Андреевна – сестра князя по отцу. Она ехала в Прибалтику со всеми детьми. Их семеро, младшему два года.

Тут и открылась Грибоедову горькая правда о жизни самого известного в России писателя, да к тому же на должности историка государства.

Николая Михайловича любила императрица-мать. Он читал ей свою «Историю». Отрывок из XII тома об осаде поляками Троице-Сергиевой лавры слушал и Николай Павлович, в ту пору великий князь. Чтение это было в середине ноября 1825 года. Через месяц, 14 декабря, Николай Михайлович Карамзин с утра и до позднего вечера был в Зимнем дворце, возле Марии Федоровны. Он явился на присягу Николаю I, а угодил на восстание декабристов.

Императрица-мать несколько раз посылала Николая Михайловича на Дворцовую и на Исаакиевскую площади. Следил за настроением толп народных: прибывает ли опасность быть царям убитыми, или пока все сносно. Мария Федоровна просила историка быть в мундире. Он шел к людям без шубы, в башмаках, в шелковых чулках, и в него, не больно разглядывая, кто это, – вельможа он и есть вельможа, – петербургская чернь бросала камни и поленья.

От хождений историк изнемог. Своими ногами творить историю – тяжкое дело. В конце дня император Николай I расстрелял мятежников из пушек и просил Николая Михайловича написать статью о происшедшем для газеты «Северная пчела».

Господи! У великого историка не то что на писания – на жизнь сил не осталось. Сочинял статью Блудов, почитавший себя учеником Карамзина. В обществе «Арзамас» у него было имя Кассандра. Сразу по восшествии на престол Николай назначил его делопроизводителем следствия над декабристами.

Хождение из Зимнего дворца в народ дорого обошлось Карамзину. Простудился, а последние три года он болел, должно быть, чахоткой. Болезнь обострилась, и врачи советовали немедленно переехать во Флоренцию. Карамзин написал царю письмо. Своих средств на переезд в Италию у него не было. Семья большая, четыре сына и три дочери. Крестьяне – а у его жены тысяча душ в нижегородском имении – оброка не платили. По счастью, посольство во Флоренции покидал дипломат Сверчков.

Вяземский рассказывал Грибоедову о жизни знаменитого историка с горьким изумлением. 23 года Карамзин назывался государственным историографом, но жалованье не получал. Карамзин просил государя определить его на освободившееся место в посольстве.

– Мне Елизавета Николаевна открыла семейную тайну! – говорил Вяземский. – Карамзин сам ходил в лавку покупать чай и сахар. Подешевле искал товар.

Царь, узнавши о нищенстве Карамзина, приказал министру финансов назначить историку и его семейству пенсию: 50 тысяч в год.

Указ этот был дан за 9 дней до смерти Николая Михайловича.

Грибоедов глядел на счастливые березы. Листва ликовала, подставляясь радостному летнему солнцу. Он вдруг догадался: улыбается. А надо было плакать. И чтоб слез хватило на все будущие времена России.

О человеке, столь близком царям, известном всему царству, и во веки веков всегда думалось: какой счастливец, какое благополучие! А оно вон какое…

О, русское писательство!

«Горе от ума» все еще в тетради. Тысячу раз переписано поклонниками, но ведь не издано! А могло бы уже радовать зрителя во всех городах, где театры. И сему быть! Поставят! Поставят во всех театрах России. Когда-то… А вот что оно такое – «когда-то»? Чье? Быть ли этому «когда-то» великой судьбой или до конца мира останется горемыкой?

В коляске с правдолюбом

В Вышнем Волочке Грибоедов ходил смотреть воду в шлюзах.

Радищева шлюзы изумляли истинным изобилием Русской земли. Свидетели тому – суда, наполненные плодами земледелия.

Но на то он и Радищев! Даже изобилие тотчас превратил в жестокий укор. Поведал о земледельце, поставившем свое хозяйство по высшей европейской мере. Земля у него обильно рожала, работники трудились, как муравьи, а он заботился о них. Давал им столько хлеба, чтобы сохранять жизнь крестьянам. Заканчивая главу, Радищев призывал сокрушить орудие труда такого хозяина, сжечь его риги, овины, житницы и развеять пепел по нивам.

Автор «Горя от ума» не видел для народа лучшего времени ни сегодня, ни в будущем. Декабристы, Карамзин, тем более Пугачев – не понимали разницы между сутью русского мужика эпохи царя Алексея Михайловича и имперской России Петра Великого.

У боярина Бориса Ивановича Морозова, воспитателя Алексея Михайловича, в селе Большое Мурашкино – село недалеко от Волги – крепостные держали полторы сотни лавок, две сотни полулавок, а были и четвертные лавки. Мало того, среди этих крестьян, крепостных, дюжина мужиков имела собственные корабли. На этих кораблях с низовья Волги везли в Россию соль, белуг, осетров, товары из Персии, с Кавказа.

При Петре Великом, охотнике до окон в Европу, русский крестьянин – раб. При Екатерине Великой – собственность, часть имения, которую можно продать, разлучая мужа с женой, отца и мать с детьми.

Дворяне, напялившие по приказу Петра парики, чтоб уж совсем быть розными со своею собственностью, отказались от родного языка. Не решились господа довести дело до конца: превратить церковные служебники из церковно-славянских во французские. Дело, может, и сделалось бы, но Господь Наполеона наслал. И лупили мужики всласть и чужих и своих. Мундиры что на французах, что на дворянах одинаковые – петушиные.

Память у Грибоедова была замечательная. Въезжая в Новгород, держал в голове эпиграфом начало главы «Новгород»: «Гордитеся, тщеславные созидатели градов, гордитесь, основатели государств; мечтайте, что слава имени вашего будет вечна; столпите камень на камень до самых облаков; иссекайте изображения ваших подвигов и надписи, дела ваши возвещающие… Время с острым рядом зубов смеется вашему кичению». Автор «Путешествия» помянул Ивана Грозного, разорившего Новгород ради покоя всего царства своего, дал ответ, что оно такое – «право гражданское»: «…кто едет на почте, тот пустяками не занимается и думает, как бы лошадей поскорее промыслить». О вексельном праве пускался в размышления. Дело придумано спасительное для честной торговли, но люди строгое сие право очень скоро превратили в пустую бумажку.

Тут все было жизненной обыкновенностью, а ведь миновало два царствия.

Чуть ли не единственный раз за путешествие Радищев пустился описывать жизнь стоящего на пути города. Этим городом был Валдай. По счету от Петербурга – тринадцатая почтовая станция. Но ведь и от Москвы тринадцатая. Валдай – это Иверский монастырь, построенный патриархом Никоном, добытая на Афоне Иверская икона Божьей Матери. Это чудо о соловье, запевшем свои трели из алтаря на большой праздник.

Радищев поминает и патриарха, и его монастырь на острове среди озера, но свой сказ начинает с деяния царя Алексея Михайловича, заселившего город Валдай пленными поляками. Это как бы присказка, а дальше у Радищева следует загадочная фраза: «Сей городок достопамятен в рассуждении любовного расположения его жителей, а особливо женщин незамужних», и тотчас и отгадка мудрено сказанного: «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия».

Далее следует рассказ о бане, где путешественника девицы холят и лелеют, а потом от банной-то жары и сами освобождаются от одежд.

Радищев нотацию не прочел ни девкам Валдая, ни девкам соседней станции Зимнегорье. Разве что поспешно проехал мимо размалеванных красавиц с баранками, да и то потому, что лета молодые прошли.

Торжок

Торжок был милым захолустным городом, но Радищев почему-то именно в Торжке принялся рассуждать о цензуре. Самому Грибоедову было не до цензуры и даже о Радищеве хотелось забыть. Молва приписала Радищеву самоубийство. Настроенный сделать жизнь справедливой, император Александр, юный летами, разрешил взять в комиссию по составлению законов отбывшего шесть лет сибирской ссылки автора книги, напугавшей матушку Екатерину («Этот мятежник хуже Пугачева»). Напугал Радищев толкованиями законов и непосредственного своего начальника, да так, что тот пригрозил еще одной ссылкой.

Грибоедов не верил версии самоубийства Радищева. Автор «Путешествия» умер, хвативши стакан водки. Вот только водка оказалась «царской» – смесь азотной и соляной кислоты. Что-то вытравлять собирались домашние. Не хотелось о таком даже думать… Дорога утомила Александра Сергеевича. Ждал, как некогда ждал Радищев, – Всесвятское.

– Ямщик, погоняй! Москва!

21 июня, в среду, Грибоедов прибыл в Москву. Остановился у матери. Ее дом стоял на Новинском бульваре. Напугал Анастасию Федоровну. Изнемогший, лицо будто снегом припорошено, глаза погасшие. Однако ж в день прибытия в Москву смог встретиться с Александром Алексеевичем Мухановым – адъютантом командующего Второй армией, но и поэтом. Александр Алексеевич в тот же день написал брату Николаю о встрече с человеком для них дорогим. Николай, будучи адъютантом Петербургского генерал-губернатора Голенищева-Кутузова, много помогал сидельцу гауптвахты. Письмо было тревожное: «Грибоедова здесь видел, он бледен, как смерть. И похудел очень».

Одолев болезнь в конце июля, Грибоедов был в гостях у Степана Дмитриевича Нечаева. Ради встречи с автором «Горя от ума» из Рязани приехал поэт Михаил Макаров. Он печатал стихи под именем Юлиана Залыбедского. Знал Грибоедова со студенческих лет. Вместе вольнослушателями посещали лекции университетских профессоров. Восторженный поклонник «Горя от ума», не сдерживая чувства признательности, прямо-таки взмолился:

– Александр Сергеевич! Не отдавайте своего времени на множество важнейших дел. Писаний, в том числе и писем. Создавайте, ради всех нас, любящих ваше слово, ваш светлый ум, нечто равное «Горю от ума».

И увидел, как помрачнело лицо великого человека.

– Душа моя темница. Все эти последние дни я писал трагедию из вашей рязанской истории.

Трагедия «Федор Рязанский» если была рождена, хотя бы сердцем поэта, то, скорее всего, существует в духовном мире.

Нам, земным, оставлены для прочтения стихи июльских, августовских дней 1826 года.

Вернувшись от Нечаева, пораженный искренним чаянием Макарова обрести от друга юности нечто этакое под стать «Горю от ума» – записал стихи:

Рескрипты императора

16 июня вероломным ударом большими силами падишах Персии захватил земли от Грузии до Каспия. Осадил крепости Баку и Кубý.

Рескриптом от 2 августа 1826 года было оглашено высочайшее веление: «Выступить немедленно против персиян».

10 августа генерал-адъютанту Паскевичу, генерал-лейтенанту Денису Давыдову было приказано ехать в Грузию, не дожидаясь коронационных торжеств. Уже по дороге Паскевича догнал еще один приказ императора Николая I: «Присвоить генерал-адъютанту звание генерала от инфантерии и назначить командующим Отдельным Кавказским корпусом. Одну из своих столь важных должностей генерал Ермолов утратил.

Точно не известно о Грибоедове, выезжал ли он из Москвы вместе с Паскевичем.

16 августа Александр Сергеевич на одни сутки останавливался в тульском имении своего друга Бегичева. Паскевич ждал Грибоедова в Воронеже.

Со Степаном Никитичем автору «Горя от ума» было о чем поговорить, тем более после четырехмесячной отсидки на гауптвахте Главного штаба. Важно одно: из мятежников Грибоедов был произведен в надворные советники и отправлен на прежнюю службу, а это Кавказ, куда ссылали декабристов и сослали даже полк. Но Кавказ – призвание Грибоедова.

А Москва ждала великих праздников, посвященных коронации Николая I.

И – война. 2 августа император получил донесения генерала Ермолова о коварном нападении персидских войск на русские границы Прикаспия и Закавказья.

16 июня персидские армии хлынули на маломощные русские посты и в считаные дни заняли большую часть Грузии и все побережье Каспия. Захватили с ходу крепости Елисаветполь, Ленкорань, Салияны. Осадили Баку и Кубý.

Рескриптом от 2 августа 1826 года император повелел «выступить немедленно против персиян». Рескрипт от 10 августа обязал генералов Ивана Паскевича и Дениса Давыдова ехать в Грузию, не дожидаясь коронационных торжеств.

Грибоедова Паскевич брал с собой. Александру Сергеевичу пришлось срочно абонировать для матери и сестры ложу в Большом театре, где ожидали, в связи с царскими торжествами, гастролей итальянской оперы.

Отъезд в Грузию был назначен на 15 августа, пришлось написать письмо директору московских театров Михаилу Николаевичу Загоскину.

Уже 16 августа Грибоедов встретился со Степаном Никитичем Бегичевым в его имении Екатерининское, в Тульской губернии. До Куликова поля, открытого Нечаевым, отсюда 15 верст. Но времени на разъезды не теряли. На другой день Александру Сергеевичу пришлось отправиться в Воронеж, где его ожидал Паскевич. Дорога шла через Ефремов, Елец, Задонск. От Воронежа часть пути Грибоедов ехал вместе с Паскевичем: Павловск, Черкесск, Ставрополь… Паскевич уехал к войскам, а Грибоедов от Мечетского редута до Тифлиса путешествовал с генералом Давыдовым. По дороге обогнали батальон лейб-гвардии Сводного полка. Здесь служили прощенные государем декабристы из Московского и Гренадерского полков.

Во Владикавказе генералу Давыдову предоставили квартиру в крепости. Грибоедов остановился у майора Николая Гавриловича Огарева, командира пионерной роты путей сообщения на Военно-Грузинской дороге. Во Владикавказе оставили коляски, далее на дрожках – на дороге обвалы. Вещи навьючили на лошадей: в конвое было двенадцать казаков. Обедали в Дарьяле, через Казбек направились в Коби. Здесь Грибоедов встретился с Шимановским. Во время ареста, по приказу Ермолова, Шимановский просматривал бумаги Александра Сергеевича. Все сомнительное пошло в печь. В Тифлис генерал Давыдов и надворный советник Грибоедов прибыли 3 сентября. А 8-го – в Москве, в Большом театре, в честь коронации Николая I, состоялся грандиозный бал-маскарад, костюмированное шествие, величание, концерты, и в этот же день была представлена комедия Грибоедова «Молодые супруги».

10 сентября Грибоедов прощался с Денисом Давыдовым. Генерал получил назначение временно возглавить войска на границе Эриванского ханства.

Пошла полоса побед русской армии над персами. В Грузии генерал Мадатов разгромил при Шамхоре армию Мохаммеда, сына Аббаса-мирзы. Аббас-мирза с остатками войск из-под Елисаветполя бежал за Аракс. Победил мирзу Паскевич, а Ермолов освободил от осады Баку и Кубý. Все владения России в Закавказье были очищены от иранского присутствия.

В Грузии шли праздники во славу побед Николая I.

Дотошные следствия, выуживание оговоров, сибирская каторга, увенчанная казнью пятерых, – Господу Богу были неугодны. Государь уготовил для себя царствие неуютное. Для народа голодное, для России – духовно нищенское. Императору Николаю I хотелось явить себя грозным, и грозы было много. Вот только народ русский – он же русский! – Грозным упрямо называл царя Ивана Васильевича. Немчин Николай простолюдьем был наречен Палкиным. Николай Павлович Шапку Мономаха не успел примерить, а у царства – две войны. В захолустье, однако ж, сражения идут с персами, с турками, а где персы и турки – непременно торчит британский нос.

Война требует единоначалия, но Ермолов не был угоден государю.

Паскевич в пути пятый день, в Воронеже где-нибудь. Но уже произведен в полные генералы, заодно удостоен должности командующего Особым Кавказским корпусом.

Возвышение свое фаворит Николая Павловича отработал в считаные недели. Загнал за Аракс Аббаса-мирзу, третьего сына шаха, вот уже как десять лет наследника престола. Еще через полтора месяца Иван Дмитриевич Талызин, капитан, адъютант Ермолова, прибывший по какой-то надобности в Петербург, был приглашен на доверительную беседу к управляющему III отделением фон Фоку. А сведения, добытые в этой беседе, были доведены до генерал-фельдмаршала Дибича, начальника Главного штаба. Дибича очень даже занимали отношения между Грибоедовым и Ермоловым. Талызин сообщил: «Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фантастическую честность, разнообразность познаний. И за любезность в обращении». Не утаил Талызин от высокого начальства и откровенного признания Грибоедова: «Сердар Ермул – так зовут азиаты хозяина Кавказа – упрям как камень. Ему невозможно вложить какую-нибудь идею».

О невозможности увлечь Ермолова идеей – слово скрытой защиты своего кумира от подозрительного недоверия высших властей.

Недоверие, ничем не обоснованное, жило само по себе. Для Грибоедова – Чацкого было понятно: Россию Николай превратит в духовное захолустье.

Мудрый Бегичев, радуясь не только освобождению Александра Сергеевича из-под стражи, но прежде всего возвращению на прежнюю должность, да с повышением в чине, – заронил в сердце автора «Горя от ума» простенькую мысль: «Живи как все».

Грибоедов наставления старого друга принял. Спасительная неизбежность.

Война клубила смерчем на Кавказе. От России далеко. Москва интеллектуальная жила великими запросами литературы.

Царь и поэт

Русская литература – родина Духа русских: творение всех земель, всех словесных стихий России. Однако ж всполохи, обновляющие жизнь и слово, – явление истинно московское.

8 сентября 1826 года, в День Рождества Богородицы – зенита коронационных торжеств, – император Николай I полуденный час своего государственного времени отдал Пушкину. Пушкину в тот день было 27 лет, 3 месяца и 2 дня. Поэт для табели о рангах – нуль. К тому же поэт, отбывающий ссылку. Фельдъегерь доставил Александра Сергеевича в Москву, в Кремль, в дворцовую палату Чудова монастыря – резиденцию государя в праздники коронации – из Михайловского, захолустья Псковской губернии. Не Сибирь, не Пустозерск – родовое имение Ганнибалов, деда и прадеда Пушкина.

Под приглядом Богородицы сошлись царь и поэт. Русский эфиоп и русский немец – некоронованный монарх слова и коронованный государь всея России. Говорили о сокровенном: об истине русского народа.

Пушкин с государем, казнившим пятерых декабристов, не хитрил. Еще в апреле Жуковский писал Александру Сергеевичу в Михайловское: «В бумагах каждого из действовавших (речь о мятежниках) находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством».

Пушкин истину не застил, сказал царю как есть: «Был бы 14 декабря в Петербурге, стал бы в ряды мятежников».

О Пушкине царь сказал сатрапу Блудову: «Умнейший человек России» и представил Пушкина ближайшему окружению как «своего».

Пушкин – единственный поэт Русской земли, признанный единственным царем в истории России за вершину духа. Царь принял правду Пушкина и удостоил милостей: разрешил жить в Москве, освободил от общей цензуры. В цензоры Пушкину царь определил самого себя.

Литература эпохи Николая I: Карамзин, Крылов, Жуковский, Пушкин, Гоголь, Грибоедов, Лермонтов, Тургенев, Кольцов, Ершов, Даль, Белинский, Хомяков, Бенедиктов, Батюшков, Погорельский… Убиты: Рылеев, Полежаев.

Живопись и скульптура эпохи Николая I: Айвазовский, Карл Брюллов, Антон Бруни, Орест Кипренский, Василий Тропинин, Иван Мартос, Александр Иванов, Генрих Семирадский, Венецианов, Федотов, Клодт.

Музыка эпохи Николая I: Глинка, Алябьев, Даргомыжский, Верстовский.

Кутилы и труженики

По неотступному требованию Дмитрия Веневитинова профессор Погодин обещал быть на ужине Сергея Александровича Соболевского. Пиршество Соболевского для разумного человека, тем более для профессора университета, испытание чрезмерное и чрезвычайное. Где Сергей, там Иван – парочка гремучая, а коли рядом с ними Веневитинов, это уже тройка взбесившихся скифских лошадей. Профессор ехал к Соболевскому вздыхаючи. Уж очень все молоды. Веневитинову семнадцать, Мальцову девятнадцать, Соболевскому 10 сентября отпраздновали 23, но ведь и самому… Четверть века Михаил Петрович Погодин переступил год тому назад. Переступивши, достиг кафедры профессора.

Вознице приказал везти себя на Малую Дмитровку, в хоромы Александра Николаевича Соймонова, отца Соболевского.

Соймоновых Москва почитала благодарно. Александр Николаевич встречает всякий день в церкви. Однако ж и на балах он чуть ли не ежедневно, коли балам не время – застолий в Москве без счета. Венчанная супруга – величавая Мария Александровна – среди «боярынь» Москвы слывет наипервейшей богатством и красотою. Сам Соймонов знаменит не службами, прежде всего родом: предок Петр Александрович Соймонов – статс-секретарь государыни Екатерины Великой, царствования нынешним людям памятного.

Дом на Малой Дмитровке – желанный вельможам, но открыт для людей всяческого чина и разумения, а также нищим.

Законная супруга Соймонова – дочь генерал-лейтенанта Левашова. Но матушка Соболевского, Анна Ивановна, тоже генеральша, вдова бригадира Лобкова, да к тому же внучка обер-коменданта Санкт-Петербурга Степана Лукича Игнатьева. Анна Ивановна очень даже богатый человек, а потому сын ее богат и учен.

Дом на Малой Дмитровке стал своим и для архивных юношей.

Профессор улыбнулся, вспомнив рассказ Соболевского о том, как его учили в детстве. Дворянину надобно знать иноземные языки. Матушка учила сына говорить сразу на трех языках. Учила не для науки – для жизни, и Сергей Александрович говорил, читал, писал по-английски, по-французски, по-немецки, не ведая о существовании грамматик. Язычок у Соболевского не ядовит, как у гадюки, но – змеиный. Вспомнил эпиграмму на Дмитриева – племянника знаменитого поэта:

Обиженный уличил Соболевского в неточности: прибавил класс – и получил добавку к эпиграмме:

Однако кто он на самом-то деле, этот Соболевский? Соблазнитель хорошеньких дам, из дарований – стишата и удивительная легкость владения языками. Без учителей, за полгода, освоил испанский, еще за два месяца – португальский. Латынь его – совершенная. Переводит на язык вечности «Историю» Карамзина.

…И тут профессор закричал вознице:

– Мы – не туда! Остановитесь! Нам не на Дмитровку! Соболевский теперь живет на Молчановке!

Извозчик сидел, опустя вожжи.

– Что же вы не трогаете вашу лошадь?

– А куда ехать-то?

– На Молчановку, к дому Рынкевичевой у Собачьей площадки.

– Ну, сие иное дело. Поехали.

И опять мысли потекли о Соболевском. Ведь совсем это не странно, что в ближайших его друзьях Александр Пушкин, Александр Грибоедов. Написавши очередную сцену «Горя от ума», Грибоедов мчался к Соболевскому прочитать только что созданное.

Талантливые люди прямо-таки тянутся к этому странному бездельнику. У Соболевского страсть к розыску редчайших книг, русскую поэзию он знает столь полно и глубоко – сам Раич прибегает к его консультациям. Однако, как сочинитель, Сергей Александрович предпочитает всем жанрам красного слова – эпиграмму. Тотчас вспомнилось:

Этак Соболевский приветствовал книгу воспоминаний бездарного Сушкова «Обоз к потомству с книгами и рукописями».

И тут Михаил Петрович призадумался: с чего это позвали его на прием в канун Николина дня? Спроста у Сергея с Иваном ничего не делается: архивные юноши, любомудры… Архив Министерства иностранных дел – пристанище дворянских сынков, теплое местечко, где можно избавиться от службы в армии, переходя из класса в класс по чиновной лестнице, отсыпаясь всласть дома после балов, после бесшабашных пиршеств.

Итак, Сергей Александрович Соболевский, герб у него польский, возможно, купленный, – богач. Иван Мальцов о деньгах беспокойств тоже не имеет. Он, разумеется, дворянин, но капиталл имеет купеческий. У него фабрика хрусталя где-то во Владимирской области. Дворянство Мальцовы обрели по милости матушки Екатерины Великой. Дед и прадед Ивана на стекле разжились. Сам Михаил Петрович аристократ в первом колене. Отец – крепостной у Салтыковых, позже у графа Чернышова…

Додумать свои неясные догадки профессор не успел. Подкатили.

Погодин, соблюдая приличия, явился за четверть часа назначенного времени. Однако все уже за столом. Профессор еще только садился на приготовленное ему место, а виночерпии бокалы наполняют. Иван Мальцов поднялся, рука с шампанским взлетела столь высоко, будто оду будет читать, но сказал прозой:

– Крылов у нас есть. Державин – достояние. Бог дал России Пушкина. Так выпьем со страстным желанием обрести в живущих бок о бок с нами стихотворцах и прозаиках, владеющих ликующим русским словом, искателям истины – счастливейшее поколение бессмертных! Для России, для Европы, для всего белого света, сколько этого белого света есть у Творца нашего.

– Ура! – крикнули Титов и Нечаев.

– Бокалы досуха! – потребовал Мальцов, указывая на Погодина. – Сегодня сказанное за этим столом слово оборачивается жизнью.

Михаил Петрович, допивая бокал, видел: все взоры на него. Впрочем, слуги тотчас вдругорядь обошли стол, наполняя бокалы редкостным для Москвы зеленым котнарским. И Мальцов снова взмыл над столом:

– Друзья! В современной России мы бесконечно долго распознавали среди фальшивых драгоценностей – редчайшее неоспоримо прекрасное. По счастью, с нами Михаил Петрович Погодин. Не случайно, и очень даже не случайно, «Урания» вышла к Рождеству.

– К Рождеству, – подтвердил профессор, не понимая, куда ведет Мальцов.

– Благодаря вам, профессор, весь нынешний 1826 год мы жили под обаянием блистательных произведений молодых сочинителей: Веневитинов, князь Одоевский, Полежаев, Ознобишин, Родчев, Дмитриев… Вы открыли миру своеобразнейшего поэта Федора Тютчева.

– Погодину виват! – негромко сказал Соболевский.

– Виват! – грянуло застолье, и тотчас Мальцов потребовал непререкаемо сурово:

– Бокалы до дна!

Профессор покорно исполнил требование.

– Господа! – сказал Семен Егорович Раич. – Я польщен! Мой ученик Федор Иванович Тютчев назван своеобразнейшим поэтом нашего времени. Но в альманахе Михаила Петровича уделено значительное место и нам, людям в возрасте: Алексей Федорович Мерзляков дал «Урании» свои стихи… Кстати, от Алексея Федоровича исходило цензурное разрешение на публикацию альманаха.

– Побойтесь Бога! – засмеялся Соболевский. – Семен Егорович, вы относите себя к пожилым людям в свои 34 года. Правда, не очень понимаю, как это получилось, что вы – учитель Тютчева. Он ведь теперь в Мюнхене, на дипломатической службе! И ему чуть больше двадцати!

– Я начал занятия с Федором Ивановичем в 1812-м… Он вам ровесник, родился в 1803 году. Семь лет я был его учителем, а с 1820-го по 23-й занимался с Андреем Николаевичем Муравьевым.

У Мальцова очередной прилив восторга, и бокал над головой.

– Семен Егорович! Вы для всех за этим столом – учитель. И по университету, и по обществу друзей, по вашим переводам классики: «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо – это же грандиозный труд!

– «Георгики» Вергилия! – подхватил Веневитинов. – Поэма Ариосто «Неистовый Роланд». О, равный превосходным! За ваше беспримерное трудолюбие!

– Мы счастливы! Господь вас послал, любимого всем Раича, наставником нашему поколению! – Соболевский поднялся.

Пили здравицу стоя.

– А что же вы?! – кинулся к Погодину Мальцов. – Вы едва пригубили бокал! Здравица за Раича!

Погодин, не желая суеты вокруг себя, бокал осушил. Попробовал взять на себя бразды управы за столом:

– Напомню о событии для всех нас памятном. Во время коронационных торжеств император пригласил Пушкина из Михайловского в Москву.

– Из ссылки! – подсказал Веневитинов.

– Беседа его величества Николая Павловича и Александра Сергеевича для судеб русской литературы, для сочинителей, издателей, критиков, по своему значению не знает ничего подобного.

– А каков тост? – спросил Мальцов.

– Думаю, мы собрались не ради того, чтобы напиться, – рассердился Погодин.

– Вы правы, профессор, – улыбнулся Погодину Соболевский. – Поэт и царь – это такое жданное, и оно свершилось!

– Пушкин был чрезвычайно доволен приемом императора, – добавил Погодин, – а я, поспешивший встретиться с Александром Сергеевичем, по сю пору нахожусь под обаянием сказанного мне. Кстати, Пушкин решительно возражает против издания альманахов.

– Пушкин против нашей «Урании»?! – изумился Веневитинов.

У Веневитинова в «Урании» философский этюд с проповедью постулатов Шиллинга: «Утро, полдень, вечер и ночь».

– Собранный вами, Михаил Петрович, альманах замечательно представляет русскую литературу наших дней и дней уже минувших, – недоуменно сказал Титов. – Что не устраивает Пушкина? «Уранию» и через сто лет будут помнить. Что для Пушкина неприемлемо в нашем детище?

Погодин развел руками:

– Альманах выглядит достойно. Пушкин дал нам пять стихотворений: «Мадригал», «Совет», «Дружба», «Соловей и кукушка», «Движение». Мы напечатали Баратынского и Вяземского. Молодые сочинители представлены отнюдь не ученическими произведениями. Я согласен с Мальцовым, мы открыли необычайно интересного поэта Тютчева. «Уранию» поддержали своими работами Раич и Мерзляков. Удалось получить у наследников стихи Капниста. Среди исторических материалов: письмо Ломоносова Шувалову, переписка Потемкина с митрополитом Платоном.

– Вы забыли назвать чудесную статью Строева «Отечественная старина», – сказал Мальцов, – и себя забыли. А ваш «Нищий» обличает крепостнические порядки зримо, без каких-либо виляний. Переводы Степана Шевырева хороши. И Шиллер, и Гейне.

– Пушкин и Баратынский высоко оценили и собственные стихи Степана Петровича «Я есмь»… – сказал Соболевский. – Возражает Александр Сергеевич против издания альманахов за их суть – срубить деньги.

– Пушкин благословил меня на издание журнала «Московский вестник», – сказал Погодин.

Соболевский покинул стол, достал из бюро несколько бумаг. Нашел нужное.

– Александр Сергеевич пишет мне из Пскова: «Вот в чем дело. Освобожденный от цензуры, я должен, однако ж, прежде, чем что-нибудь печатать, представить оное выше, хотя бы безделицу. Мне уж (очень мило, очень учтиво) вымыли голову»… Дальше Александр Сергеевич сообщает, что просил вас, Михаил Петрович, сообщать в цензуру, чтобы его произведений нигде не пропускали. И радуется новым для себя обстоятельствам… «Из этого вижу для себя большую пользу: освобождение от альманашников, журнальщиков и прочих щепетильных литературщиков…» – Вот что в письме самое желанное! – «На днях буду у вас: покамест сижу или лежу во Пскове… Остановлюсь у тебя!»

– Ура! – вскричал Мальцов. Тотчас и пошел вокруг стола, чокаясь и призывая пить до дна. – Ура, господа! Пушкин снова с нами!

– Где бы он ни был, он всегда будет с нами! – сказал серьезный Титов.

Погодин нежданно возмутился:

– До дна! До дна! Мальцов! Вы жаждете видеть меня пьяным? Со мной этого не бывает… Господа! Я покидаю вас. Что же касается «Московского вестника», Рожалин письменно сделал мне ультиматум: «Я, нижеподписавшийся, а это есмь аз, принимая на себя редакцию журнала, обязуюсь: помещать статьи с одобрения главных сотрудников: Шевырева, Титова, Веневитинова, Рожалина, Мальцова и Соболевского. Платить с проданных тысяча двух экземпляров десять тысяч А.С. Пушкину». Откланиваюсь, господа!

Но Мальцов явился из-под земли.

– А на посошок?

– Я тороплюсь!

– Михаил Петрович! Пока вы здесь! – воскликнул Соболевский. – Хотелось бы знать ваше мнение о стихах Грибоедова в «Северной пчеле».

– Вы о «Хищниках на Чегеме»? – спросил Раич. – У вас есть «Северная пчела?»

Соболевский достал альманах из бюро.

– Вы правы, Семен Егорович! Издатель не только напечатал стихотворение, но и дал ему оценку. На мой взгляд, справедливую.

Погодин взял из рук Соболевского альманах, прочитал:

– «Написано во время похода против горцев, в октябре 1825 г. в становище близ Каменного моста на реке Малке. Вид надоблачных гор, гнезда хищнических полудиких племен, возбудил в воображении поэта мысль представить их в природном их характере, пирующих после битвы и грозными песнями прославляющих свои набеги и свои неприступные убежища… По нашему мнению, поныне нет стихотворения, которое бы с такой силой и сжатостью слога, с такими местностями и с такой живостью воображения изображало, так сказать, характер Кавказа с нравами его жителей, как сие бесценное произведение. Фаддей Булгарин».

Нечаев нежданно прочитал наизусть:

– Это не «Горе от ума», но замечательно уже то, – сказал Раич, – что написано с точки зрения чеченцев, кабардинцев и всего кавказского множества… Где он сегодня, наш Чацкий, не терпящий в литературе одного – бездарной тупоголовости.

– Меня еще в сентябре Одоевский спрашивал в письме: «Где и что Грибоедов?» – вспомнил Соболевский.

– Генерал Давыдов смог приехать на днях в Москву, – сказал Нечаев. – Война с Персией отложена до весны. В горах зимой не много навоюешь.

– В Тифлисе наш Александр Сергеевич, где же еще! – решил Мальцов и дотронулся бокалом до бокала Погодина. – На посошок.

– На посошок! – подхватил Веневитинов, загораживая путь к отступлению.

Михаил Петрович осушил бокал, поклонился застолью и, ступая четко, точно, прошел в переднюю.

В дневнике профессор Погодин оставил в тот день такую запись: «Скотина Мальцов и оскотинившийся в ту минуту Веневитинов пристали с ножом к горлу: пей! И я насилу уехал от них».

Когда оба начальника любимые

Сермяга чиновничьей жизни начиналась с поданного слугою яйца всмятку и чашечки кофе.

Война с Персией для Грибоедова была «несчастной, медленной и безотвязной».

Ермолов и Паскевич на зиму вернулись в Тифлис. Война отложена до весны, осада Тебриза не состоялась.

Паскевич за провал боевых действий винил Ермолова: продовольствие для ведения войны отсутствует, у солдал нет теплой одежды, не обеспечены зимними квартирами. Политика Ермолова никуда не годная. Паскевич обратился к начальнику Главного штаба Дибичу о переводе с Кавказа, ибо служить с Ермоловым невозможно.

Неурядица в личных отношениях высших начальников Кавказского корпуса превращала работу дипломатов в неразрешимую проблему. Петербург соперничеством Паскевича и Ермолова был весьма озабочен. Иван Дмитриевич Талызин, капитан, адъютант Ермолова, прибывший по какой-то надобности в столицу, получил приглашение на доверительную беседу к управляющему III отделением фон Фоку, а вот сведения, добытые в этой беседе, обобщал генерал-фельдмаршал Дибич.

Дибича очень даже занимала приязнь Ермолова к Грибоедову. Талызин сообщил: «Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фантастическую честность, разнообразность познаний и любезность в обращении». Не утаил Талызин от высокого начальства и о доверительном признании Грибоедова. Надворный советник говорил адъютанту Ермолова: «Сердар Ермул – так зовут азиаты хозяина Кавказа – упрям как камень. Ему невозможно вложить какую-нибудь идею». В свидетельстве о невозможности увлечь Ермолова идеей была скрытная защита автора «Горя от ума» от подозрительного недоверия императора.

Главным в жизни надворного советника Грибоедова стала помощь попавшим в немилость друзьям и друзьям друзей.

Имел беседу с капитаном Бельфором, который осуществлял надзор в сорок третьем егерском полку за разжалованным в солдаты поручиком лейб-гвардии Финляндского полка Александром Добринским.

Пришлось Грибоедову просить Ермолова за подпоручика Николая Шереметева – состоял членом Северного общества, служил в Преображенском полку. Встречался с князем Иваном Дмитриевичем Щербатовым, соучеником Грибоедова по университету. Щербатов разжалован из капитанов Семеновского полка и прислан на Кавказ рядовым. Князь писал своей родне в Россию: «Когда погибаешь от жажды, находишь, чего попить. Так и я нашел, чего почитать. Грибоедов здесь. Я возобновил с ним знакомство, и он снабдил меня книгами».

Литературные дела Грибоедова в конце 1826 года – начале 1827-го были невелики, но в радость.

Вот несколько строк декабрьского письма 1826 года Степану Никитичу Бегичеву: «Я на досуге кое-что пишу… сейчас из обеда, а завтра Давыдов возвращается. – Я принял твой совет: перестал умничать, достал себе молоденькую девочку, со всеми видаюсь, слушаю всякий вздор и нахожу, что это очень хорошо. Как-нибудь дотяну до смерти, а там увидим, больше ли толка тифлисского и петербургского».

Но, однако ж, нечаянно коснувшись разговора о поэзии, тотчас же и запламенел: «Буду ли я когда-нибудь независимым от людей – зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, какую себе назначил, и, может статься, наперекор судьбе. Поэзия!! Люблю ее без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтобы себя прославить? И, наконец, что слава? По словам Пушкина:

Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинства ценятся, в прямом соединении к числу орденов и крепостных рабов».

В декабре же пришло письмо от Соболевского. Готов был приняться за издание альманаха, который изумил бы русского читателя могуществом дарований поэтов России. Все лучшее современникам! А лучшим было: «Борис Годунов», трагедия Пушкина, «Горе от ума», комедия Грибоедова, поэма «Ермак» Хомякова и самые пленительные стихи поэтов.

Увы! Соболевскому одарить Россию утреннею зарею русского слова – не получилось.

Порадовал читателей, опять-таки, Грибоедов. В 143-м номере «Северной пчелы» явилось русскому читателю стихотворение «Хищники на Чегеме». Газета вышла 30 ноября 1826 года, а в конце декабря Петербург разразился «Сириусом». Бестужев-Рюмин, издатель, поместил в альманахе пародию на «Горе от ума». Пародия – высшая степень популярности литературного творения. В пародии Фамусов ведет переписку с Простомысловым, а девица Софья – с княгиней, владеющей в Саратовской губернии селом Скукино. Как провинциально! В это же самое время столичная штучка Чацкий одаривает своим высоким вниманием некоего Лестова, жителя деревни NN.

Уже во втором номере «Московского телеграфа» за 1827 год появилась резкая отповедь князя Петра Вяземского на эту пародию. «Хуже всего, – негодовал рецензент, – что комедии в печати еще нет, а следствия уж тут как тут… не советую никому из нечитавших комедию “Горе от ума” судить о ней по ее следствию».

Не собирались утрачивать своего первенства в литературном процессе русской словесности московские «архивные юноши».

Погодин и Дмитрий Веневитинов создали план литературного сборника под названием «Гермес». Гермес – символ самого изощренного и высокого масонства. Что оно такое Гермес, коему служил Пифагор и самая избранная элита Древнего мира, знали сам Пифагор да пифагорейцы.

Архивные юноши собирались покорить думающую Россию художественным словом и вести ее за собою. Для сей цели сочинения отечественных современников никак не годились. Был Пушкин, да и тот в Михайловском.

«Гермеса» решили собрать из произведений древней западной литературы. Участие в «Гермесе» Ивана Мальцова определил жребий. Ему досталось перевести Ансильона и Шиллера. Для Мальцова особенно был интересен Фридрих Ансильон. Будучи воспитателем наследника престола Пруссии, в своем фундаментальном труде «Изображение переворотов в политической системе европейских государств с исхода пятнадцатого столетия» философ ставил интересы Пруссии выше общегерманских интересов. Так ведь и Россия дожила до времен, когда ее политические интересы для Европы более значительны, нежели для внутригосударственного пользования. Вызрела несовместимость самодержавия и устремлений демократических. «Гермес» архивных юношей остался неосуществимым проектом новоявленных мудрецов.

Не удалось и Соболевскому представить русскую литературу во всем ее величии. А литература – не что иное, как плод молодости русского народа. Пушкину – 27, Грибоедову, если признать свидетельство паспорта, где 1795 год указан годом рождения, – 32, Хомякову – 23, Ивану Мальцову – 19, Соболевскому – 24, князю Петру Вяземскому – 35, Дмитрию Веневитинову – 21… Такова судьба русской литературы. Значительные по задумке альманахи и литературные сборники света не увидели, но сбылась встреча царя с поэтом.

Отставки и назначения

В середине февраля 1827 года у Грибоедова, слава Богу, появилось дело: участвовал в переговорах с Мамед-Али-мирзой, статс-секретарем Аббаса-мирзы – наследного принца Ирана. Переговоры вели Ермолов, Паскевич, Грибоедов. Грибоедов быстро распознал задачу переговорщика – затянуть говорильню, дабы персы получили возможность приготовиться к войне и, главное, заручиться поддержкой Англии. Надворный советник довел свою мысль до Ермолова. Мамед-Али привез почтительные письма принца Ермолову и Нессельроде, передал русским 250 пленных солдат. Просил длительного перемирия и получил ответ Ермолова: перемирие невозможно.

А тут в Тифлис прибыл генерал-фельдмаршал Дибич. Начальник Главного штаба озвучил персам требование Петербурга: заключение мира возможно при двух исполненных Ираном условиях – передать России ханства Эриванское и Нахичеванское и непременно выплатить контрибуцию.

8 марта посол Мамед-Али-мирза покинул Тифлис, а 28 марта генерал-фельдмаршал Дибич подписал приказ об отрешении от должности командующего Отдельным Кавказским корпусом и главноуправляющего Грузией генерала Ермолова. Указ императора Николая I о присвоении Паскевичу чина генерала от инфантерии и о назначении командующим Отдельным Кавказским корпусом был дан еще 22 августа. И вот наконец высочайшая воля явлена. Одновременно с Ермоловым был уволен с должности начальника штаба корпуса генерал-лейтенант Вельяминов Алексей Александрович. Его брат Иван Александрович – заместитель управляющего гражданской частью Грузии, тоже генерал-лейтенант; должность сохранил, однако, всего на несколько месяцев. В 1827 году он был назначен генерал-губернатором Западной Сибири (Иван Александрович, кстати, сделал первый перевод на русский язык «Отелло» Шекспира).

Полковник Николай Муравьев остался заместителем начальника штаба, но влиятельные люди в Петербурге обещали ему должность начальника штаба.

22 апреля, в пятницу, Николай Николаевич венчался с Софьей Федоровной Ахвердовой.

На свадебный ужин в доме Ахвердовых Грибоедов явился, по своему обыкновению, без приглашения. Был и генерал Ермолов. Затеяли игру в вист. Играли до часу ночи. Скучно расставался с Грузией ее недавний хозяин.

Грибоедов остался служить. Служил, чтобы кормиться, завести семью, но окружение генерала Ермолова считало автора «Горя от ума» предавшим Ермолова ради выгоды. Служить Паскевичу, близкому родственнику, выгодно.

Занимался Александр Сергеевич вопросом тонким: приведение к покорности князьков горных племен. Паскевич уже в конце июля просил министра Нессельроде наградить Грибоедова очередным чином коллежского советника. И 6 декабря 1827 года надворный советник высочайшим указом удостоился очередного повышения в Табели о рангах.

Война с Персией

Жизнь истории – от события до события, жизнь нас, грешных, – от человека до человека.

В это же самое время Грибоедов принял у себя Льва Пушкина – юнкера Нижегородского полка, но принял весьма холодно, ибо тот забыл привезти «Бориса Годунова».

В апреле Паскевич направил письмо министру иностранных дел Нессельроде с просьбой оставить при нем надворного советника Грибоедова, чтобы тот занимался дипломатическими делами с Турцией, с Персией и с горскими народами. Не забыл помянуть и о жаловании, которое обеспечило бы дипломата «насчет издержек при военных обстоятельствах».

Уже через две недели граф Нессельроде представил императору доклад, в котором поддерживал просьбу Паскевича, и Николай I начертал на этом докладе резолюцию: «Быть по сему».

Отныне жалованье Грибоедова составляло 600 червонцев в год.

Война сильного со слабым – это походы, осады, победоносные сражения.

В одном из писем к Фаддею Венедиктовичу Булгарину Грибоедов просил:

«Сармат мой любезный! Помнишь ли ты меня? А коли помнишь, присылай мне свою Пчелу даром, потому что у меня нет ни копейки. Часто, милый мой, вспоминаю о Невке, на берегу которой мы с тобою дружно и мирно поживали, хотя недолго. Здесь твои листки так ценятся, что их в клочья рвут, и до меня не доходит ни строчки, хотя я член того клуба, который всякие газеты выписывает… Не искажай слишком персидских имен, и наших здешних, как Шаликов в московских газетах пишет: Шаманда вместо Шамшадиль.

Отчего вы так мало пишете о сражении при Елисаветполе, где 7000 русских разбили 35 тысяч нероссиян? Самое дерзкое то, что мы врезались, и учредили наши батареи за 300 саженей от неприятеля, и, по превосходству его, были им обхвачены с обоих флангов, а самое умное, что пехота наша за бугром была удачно поставлена вне пушечных выстрелов, но это обстоятельство нигде не выставлено в описании сражения».

Кстати, сражение это прокатилось под стенами мавзолея великого поэта Низами. Слава Богу, противник не устраивал из мавзолея укрытия.

Сам Грибоедов отнюдь не наблюдатель на войне, он ее участник.

Под Нахичеванью ведет переговоры с сыновьями принца Али-Наги, стоя под стенами крепости. Переговорщики на стене, а 1 октября 1827 года гвардейский полк, состоящий из участников восстания на Сенатской площади, штурмом взял Эриванскую крепость. Грибоедов находился под огнем неприятеля, сопровождая Паскевича.

Что до дипломатических трудов, Александр Сергеевич во время походов и сражений составил «Положение об управлении Азербайджаном» и «Общие правила для действия Азербайджанского правления». «Правила» высоко оценил генерал Остен-Сакен, возглавлявший Азербайджанское правление. Он писал: «От этих правил зависит весь последующий успех».

Мучительные переговоры о мире нарочито затягивались шахом. Паскевичу, вразумляя Тегеран, пришлось возобновлять боевые действия. Отряд Лаптева занял город Урмию, отряд Панкратова – Марагу. Ардебиль покорился генералу Сухтелену. Именно Сухтелен приказал увезти в Закавказье библиотеку мечети шейха Сефи, состоящую из древних манускриптов. Впрочем, генерал дал обещание: манускрипты будут скопированы и возвращены.

Только после падения города Миандобы шах повелел заключить мир.

В Туркманчае, где писались статьи мирного договора, принц Хосров-мирза подарил Грибоедову манускрипт с семью поэмами Джами. Бесценные для персов и таджиков «Семь престолов» с четырьмя суфийскими поэмами: «Золотая цепь», «Дар благородный» (1481–1482), «Четки праведников» (1483), «Книга мудрости Искандера» (1485) и тремя поэмами о высокой любви: «Юсуп и Зулейха» (1485), «Лейли и Меджнун» (1485), «Саламан и Абсаль» (1480–1481).

В полночь с девятого на десятое февраля 1828 года залп из ста одного орудия возвестил армии, Кавказу и всему русскому государству об окончании войны с Персией. Россия о мире узнает через месяц, а между тем к Отечеству нашему навечно перешли Эриванское и Нахичеванское ханства, а также была подтверждена власть России над территориями Кавказа и Закавказья, отошедшими под руку русских императоров в прежние времена.

Обязательная контрибуция равнялась двадцати миллионам рублей серебром, для обнищавшего Ирана была особенно тяжела.

Посланником победы и мира к императору Николаю I Паскевич отправил надворного советника Грибоедова. Просил для дипломата «единовременной награды в 4 тысячи червонцев, ввиду расстройства его хозяйственных дел». И сообщал императору лестное об Александре Сергеевиче: «Ему обязан я мыслью не приступать к заключению трактата прежде получения вперед части денег. И последствия доказали: без сего долго бы мы не достигли в деле сем желаемого успеха».

Из Туркманчая посол мира ехал в Тифлис через Эривань, Тебриз, Нахичевань.

В Эривани 17 или 18 февраля Грибоедов, единственный раз за свою жизнь, видел постановку «Горя от ума». Как доказывают специалисты, актеры играли разрешенный к печати 3-й акт. Но так ли это? Грибоедов ехал к царю с великой радостью: империя приросла удивительными землями. Актеры могли сделать вид, что не ведают о запретах цензуры на постановку «Горя от ума». Ну а коли искатели истины правы, то нам и через двести лет обидно и горько за Грибоедова и за самих себя. Почему обидно? Почему горько? Цари ли на русском престоле, народные комиссары, президенты, а запретов на правду, – а она не только мысль, но и сама жизнь, – не убывает. Даже полная свобода на все и вся оборачивается в нашем государстве запретом на само русское слово, стало быть, на душу русского человека.

«Московский вестник» в 1827 году

Кавказская война была делом царя да Отдельного Кавказского корпуса: пятнадцать – двадцать тысяч солдат, три-четыре сотни офицеров, столько же чиновников, дюжина генералов, армейских и штатских. Но Кавказская война – это жизнь кубанских казаков. Тут и утраты близких, военная дороговизна, тяготы и ограничения.

Пушкин, сосланный царем в Молдавию, а потом отправленный в Крым, одарил русскую поэзию цыганской романтикой, «Бахчисарайским фонтаном» и двумя незабываемыми строками о Черном море:

А вот Грибоедов, прослужив несколько лет на Кавказе, едва-едва углядел двухвершинный Эльбрус, не запечатлев имени изумительной вершины. Зато был восхищен дикой самобытностью чеченцев, живших грабежом, и поразил мелодией грузинской песни Пушкина и Глинку.

Для Грибоедова эта мелодия – образ Нины Чавчавадзе – юной красавицы Кавказа. К ней сватался Сергей Николаевич Ермолов, двоюродный брат бывшего командующего Кавказским Отдельным корпусом. Генерал был славен и богат, но очень немолод.

Через Кавказ проехал Пушкин, но одному Лермонтову наш народ обязан любовью к самому имени: Кавказ, Казбек, Дарьял, царица Тамара…

Лермонтову в 1828 году исполнилось 14 лет. Год пророческого стихотворения юного поэта:

Для русской литературы, для Москвы годы 1827–1828 – время создания «Московского вестника».

Точное, летящее перо Ивана Мальцова – ему было 20 лет – представило русскому интеллектуалу портрет Гете. Это в первом номере. В пятом Иван Мальцов познакомил читателя «Московского вестника» со знаменитой в Европе книгой английского исторического романиста Вальтера Скотта «Жизнь Наполеона». В России, разумеется, роман о Наполеоне был запрещен строжайше. Тут вот какой парадокс! Цензура Церкви, Бенкендорфа, императора Николая I, высокомерно и панически отвергающая европейскую мысль, таящую в себе свободу быть всякому петушку самим собой, цензура самодержавия, уязвленного вызовом декабристов, выискивала инакомыслие в каждом напечатанном слове, в каждом письме, отправленном по почте. Но не трогала Ивана Сергеевича Мальцова, делающего первые шаги на дипломатическом поприще и в журналистике.

В «Московском вестнике» Мальцов после портрета Гете напечатал свою статью «Несколько слов об истории Наполеона Бонапарта, сочиненной Вальтером Скоттом», а уже 18 июля 1827 года член редколлегии журнала Титов Владимир Павлович, бывший архивный юноша, а теперь чиновник Азиатского департамента в Петербурге, писал в редакцию, в Москву: «Вот вам еще горячий блин, любезные мои друзья-приятели. Бога ради, Погодин, не обожгись им и не сойди с ума, получа отрывки из Вальтер Скотта. Дело серьезное, этот случай покажет Журнальной Собратии, что мы ближе их к источникам и умеем ими пользоваться. Дорога каждая неделя, потому требую, чтоб сии отрывки были помещены, поколику то возможно, наипоспешнее. Этому щеголеватому выражению научился я в Департаменте. Постараюсь уломать Мальцова окончить Вальтер Скотта к 16-му нумеру».

Мальцов, как и его друг Титов, в марте 1827 года был перемещен из Московского архива Коллегии иностранных дел в Петербург, в Азиатский департамент «по делам Коллегии иностранных дел».

Об Иване Сергеевиче Мальцове сказ впереди. Здесь представим послужной список Владимира Павловича Титова, сына рязанского помещика, избранного предводителем дворянства Спасского уезда. В 1830 году – секретарь миссии в Турции. В 1839-м – генеральный консул в Дунайских княжествах. В 1849-м удостоен чина тайного советника. Стало быть, генерал. С 1843-го Титов посланник в Константинополе. Высокий чин – признание дипломатических заслуг в отношениях с Турцией. Однако в 1853 году не угодил-таки Николаю I, ибо стремился разрешить миром конфликт вокруг святых мест.

Перемещен в Штутгарт.

Император Александр II, наоборот, высоко ценил решимость Титова избежать Восточной войны, позорной для России.

Государь поставил Титова заведовать учебной частью при великих князьях Николае и Александре. Уроки русской истории и гражданского права дипломат пригласил преподавать либерала Кавелина. В Зимнем Кавелина терпели недолго. Он был уволен от двора за вольнодумство. Титов тотчас подал прошение об увольнении и получил место посланника в Штутгарте.

В 1865 году Владимир Павлович – член Государственного совета. С 1873-го – председатель Археологической комиссии. С 1882-го – главноуправляющий ведомством учреждений императрицы Марии, сменив Петра Георгиевича Ольденбургского. Член Совета воспитательного общества благородных девиц. Почетный член Санкт-Петербургской академии наук. Награжден бывший архивный юноша всеми высшими орденами России: первой степени Станислава, Анны, Владимира, орденами Андрея Первозванного, Александра Невского, Белого орла.

Оставил по себе память Владимир Титов и как автор двух романтических повестей.

В 1828 году Пушкин в салоне у Карамзиных, отмечая день ухода из жизни Николая Михайловича, рассказал мистическую историю. Титов попросил разрешения у Александра Сергеевича записать его рассказ. Эту запись Владимир Павлович назвал «Уединенный домик на Васильевском». Обратился к Пушкину за разрешением опубликовать повесть, и она появилась в альманахе «Северные цветы» в 29-м году. А в 1831-м Титов опубликовал под псевдонимом Тит Космократов еще одну повесть, весьма романтическую, «Монастырь Святой Бригиты». Позже повесть «Уединенный домик на Васильевском» публиковалась под именем Пушкина, так что и литератором Владимир Павлович оказался интересным. В 1837 году вышел трехтомный роман о Русско-турецкой войне 1828–1829 годов «Неправдоподобные рассказы чичероне дель К…о». Позже выяснилось: роман принадлежит перу брата Титова, офицера Николая Павловича.

Служба

Мы немного забежали вперед. А третьего мая 1827 года бывший управляющий Грузией генерал Ермолов простился с Тифлисом.

Уже 15 мая новый хозяин Кавказа генерал Паскевич, вместе с надворным советником Грибоедовым, по дороге к армии стали лагерем на Бабьем мосту. Дорога размыта дождями, у Паскевича тяжелый приступ желчной болезни. Ночь для генерала выдалась мучительная, для Грибоедова – отчаянная: врач опасался за худший исход. Утром рискнули, Волчьи ворота, поднявшись на перевал, миновали, а в Самийской долине погода смилостивилась. В Акзибиюке Грибоедов снова проводит ночь в палатке генерала.

19 мая отряд командующего с Божьей помощью достиг крепости Джелал-Оглу. Здесь, на берегу реки Тебеде, главный лагерь русского войска. В трех верстах развалины древнего города Лори. Известен с VIII века.

21 мая в лагерь пришествовал посол Турции. О нем в записках Грибоедова 3 слова: «Толст, глуп, важен».

24 мая из Петербурга прибыл Александр Михайлович Обрезков, второй уполномоченный МИДа по ведению переговоров с Персией. Первым был Паскевич. Обрезков прислан возглавить дипломатическую канцелярию при командующем Кавказским корпусом. Вместо Грибоедова. Утратив должность, Александр Сергеевич остался, однако, при делах. В тот же день, 24 мая, он проводил посла Турции, составил черновики донесений Паскевича министру Нессельроде. Одно из донесений было о получении распоряжения повысить зарплату надворному советнику.

Сразу выяснилось: новый уполномоченный не владеет персидским языком, не знает Ирана. Однако уже вечером Грибоедов, сопровождая Паскевича, отправился в поход.

8 июня Паскевича и его свиту встречал колокольным звоном монастырь Эчмиадзин. На другой день Грибоедов сопровождает Паскевича при осмотре осажденной крепости Эривань. 10-го ведет переговоры с посланцем Аббаса-мирзы. Задача посланца Грибоедову ясна. Старается выяснить, возможно ли завязать переговоры о перемирии. Однако русские уже втягиваются в боевые действия. Отряд генерала Красовского готовится к штурму Эриванской крепости, Паскевич с генералом Константином Христофоровичем Бенкендорфом, братом шефа жандармов, выступил к Нахичевани.

21 июня в лагере на реке Ведичай надворный советник ведет переговоры с Аслан-султаном, с вождями карапапахцев. Все перешли на сторону русских. Грибоедов тотчас составляет призывы к садакцам и миллинцам о дружественном отношении к ним русского войска.

24 июня вожди местных племен явились в Арпачае к Грибоедову засвидетельствовать свою покорность императору России.

26 июня вступили в оставленную персами Нахичевань. Грибоедов получил жилье с окнами на ханский терем.

27–28 июня он работает над донесением Паскевича графу Нессельроде: «О мирных сделках с разными племенами Эриванской области на походе из Эчмиадзина в Нахичевань». Голова занята одним, а глаза тянутся к подзорной трубе. Из окна квартиры Грибоедов может наблюдать за опасной работой Николая Муравьева, его солдат, его офицеров – штаб ведет рекогносцировку под стенами крепости Аббас-Абад. Несколько часов тревоги, но обошлось без потерь.

29 июня, в пятом часу утра, Грибоедов отправил почту и поехал осмотреть стены осажденной крепости. Присоединился к казакам. Отряд небольшой и дерзкий. Казаки выманивали за стены Аббас-Абада персов. И тут пошла операция нешуточная: конные полки, батареи тяжелых пушек обступали крепость со всех сторон. Видимо, для штурма с другого берега Аракса Бенкендорф переправил еще 2000 солдат. Пошло сражение. Вернее, жесточайший обстрел крепостных башен из орудий. Персы, спасая город, выслали парламентеров. Тотчас и Грибоедова отправили под стены Аббас-Абада. Вел переговоры с юными сыновьями принца Али-Наги. Али-Наги-мирза – брат Аббаса-мирзы, восьмой сын Фетх-Али-шаха, повелителя Персии. Всего у шаха семьдесят сыновей. Сражение прекратилось. На другой день в Главную квартиру командующего прибыл иавер – майор в персидской армии. С ним говорил Грибоедов. Иавер-майор предлагал начать переговоры о перемирии.

– Для чего надобно генералу Паскевичу перемирие? – сурово отвечал надворный советник персу. – Генерал взорвет стены, и ваша армия сложит оружие.

Но персы жили умом английских генералов. На Паскевича двинулась конница Хусан-хана. Отступая, хан должен был привести кавалерию русских под укрепления Чорса, где для победного внезапного удара изготовилась двадцатитысячная армия Аббаса-мирзы.

Хитроумные англичане просчитались. Паскевич со своим отрядом оставался под стенами Аббас-Абада. А вот при Джаван-Булахе драгуны Нижегородского полка Раевского разгромили армию принца Аббаса-мирзы.

В это же время Грибоедов ведет тайные переговоры с командиром сарбазов Эксан-ханом. Эксан-хан был согласен перейти под власть русского императора. Шах ослепил его отца Келб-Али-хана Нахичеванского.

О сдаче Аббас-Абада мстящий за отца командир сарбазов говорит с Мохаммед Эмин-ханом, комендантом крепости. Тот просил три дня на раздумье. Возможно, собирался доложить об измене сарбазов шаху. Но уже 7 июля, во время приступа, батальон Эксан-хана открыл ворота перед русскими войсками.

Сдачу крепости Аббас-Абад, Паскевича и деяния императора Николая I увековечила картина художника Владимира Ивановича Машкова. Грибоедов изображен верхом на коне.

Переговоры о переговорах

Взятие крепости Аббас-Абад, где воеводой был зять шаха, – успех дипломата Грибоедова.

Победившее войско мудрого полководца поутру начинает приготовлять себя к грядущим сражениям. У дипломатов иное. Впрягаются в постромки переговоров и тянут свой воз туда, где вечный мир. У Грибоедова дело пошло по заведенному правилу.

13 июля в Главную квартиру командующего Паскевича прибыл статс-секретарь наследного принца Аббас-мирзы. Принц и английский посланник Джон Макдональд предлагали начать переговоры о перемирии.

Ответ сочинял Грибоедов. Переговоры состоятся, ежели Персия будет согласна с предварительными условиями: граница между Персией и Россией отныне идет по реке Аракс. Это первое. И второе: Персия выплачивает России контрибуцию.

Аббас-мирза прислал согласие, и 17 июля Паскевич отправил надворного советника Грибоедова в Каразиадин – выработать условия переговоров о мире. В условиях значилось: размер контрибуции определен в 10 миллионов рублей серебром. Подтверждение исключительного права России иметь военный флот на Каспии. Обязательство Ирана оказывать покровительство русской торговле. Установить русскую консульскую службу.

За 6 часов первой встречи и беседы с принцем было достигнуто решение всего одного пункта переговоров: Грибоедов должен написать проект перемирия.

Над проектом пришлось работать ночью. Утром, сверив перевод с оригиналом, Александр Сергеевич отправил документ Аббас-мирзе.

Тот прислал к русскому дипломату своего секретаря Али Мустафу. А у Грибоедова жар, пришлось отменить визит к принцу.

На следующий день больной в постели, а у него переговоры с мирзой Измаилом. В своем варианте проекта переговоров персы потребовали вывести войска из Эчмиадзина и Нахичевани. Переговоры затянулись до глубокой ночи, и Грибоедов попросил персов отпустить его к своим. Увы! У переговорщиков еще одно требование: согласиться с десятимесячным перемирием.

Аббас-мирза, встретившись с русским дипломатом, главным условием переговоров о мире выставил именно десятимесячное перемирие. С тем и отпустил Грибоедова к Паскевичу. В условии принца таилось лукавство. Персам необходимо было приготовить армию к войне. Перевооружить с помощью Англии, обзавестись современной артиллерией, обучить солдат противостоять русским штыковым атакам, командиров – умению окружать противника.

Изнемогшего от болезни Грибоедова Паскевич отправил подлечиться на железные воды.

Пять дней отдыха, и снова на войне.

Александр Сергеевич был в лагере во время осады Сердобада, участвовал во взятии Эривани. Получил боевую медаль.

13 октября столица Азербайджана Тебриз, дождавшись отряда генерала Эрастова, радостно распахнула ворота. Встречали завоевателей духовенство, старшины, народ. В Тебризе располагались богатейшие склады, арсенал, и единственный в Персии литейный завод. Все это передали русским.

17 октября Грибоедов вел переговоры о начале переговоров с Фетх-Али-шахом. Тот привез письмо от Аббаса-мирзы, в котором ни слова не было о контрибуции. Паскевич, возмутившись, поднял ее размер с 10 куруров до 15.

19 октября главнокомандующий корпусом и его свита вступили в Тебриз. Грибоедову командование поручает составить «Положение об управлении Азербайджаном». Александр Сергеевич знал, кто возглавит правление. Он работает над регламентом, представляя себе исполнителя. Документ обозначен как «Общие правила для действия Азербайджанского правления». Генерал Остен-Сакен позже писал об этих правилах: «От них зависел весь будущий успех».

Грибоедова Паскевич желал иметь под рукой. Грибоедов вел переговоры с английским посланником Джоном Макдональдом в Тебризе. Именно об этих переговорах Паскевич писал в рапорте императору Николаю. От посредничества Англии Паскевич решительно отказался. Аббас-мирза стал сговорчивей: подействовала наполовину удвоенная русскими контрибуция, появилась боязнь утраты Южного Азербайджана. Принц поспешил начать переговоры.

3 ноября Паскевич со всей администрацией прибыл в Дейкарган. Паскевич – глава, второе лицо Обрезков – посланник МИДа, далее Грибоедов – редактор протоколов, и его помощники: Амбургер, Киселев, переводчики Влангали и Аббас Кули-хан (Бакиханов – азербайджанский поэт), а также генерал Раевский-младший – командир почетного конвоя.

Первая встреча Паскевича и Грибоедова состоялась с пленным первым министром Персии Аллаяр-ханом. Изощренный в дворцовых интригах, перс быстро сообразил, чьими словами с ним говорит Паскевич. Грибоедов чувствовал в глазах лишенного свободы врага – это Аллаяр-хан подбил шаха напасть на Россию – затаенную ненависть к себе. Однако Паскевича пленный упрашивал ласково убавить неподъемную для шаха и для всей Персии контрибуцию.

Всего раз Грибоедов и Аллаяр-хан скрестили взгляды. Первый министр, будь у него сабля, исполосовал бы ничтожного чиновника, а вот Грибоедов готов был посодействовать Аллаяр-хану. И тут нежданно пришла странная мысль: «Вот моя смерть».

Слава Богу, уже через час Грибоедов беседовал с сыном Аббаса-мирзы Хосров-мирзой. Отец послал юного принца сопровождать Паскевича и его свиту в Дейкарган.

Переговоры

7 ноября, на первом заседании конференции о мире, Паскевич поставил перед персами два вопроса. Первый. Эриванское и Нахичеванское ханства, Ордубенский округ – считать присоединенными к России. Второй. Выплата 15 куруров контрибуции. Неисполнение этих требований дает право императору России оставить русские войска в Азербайджане навсегда.

Через три дня Аббас-мирза согласился удовлетворить территориальные притязания России. Сверх названных Паскевичем земель, под руку императора Николая отходило так же Талышское ханство. Грибоедов через Паскевича настоял на выплате пяти куруров до подписания договора, но не позднее 22 ноября 1827 года.

Переговоры затягивались. Паскевич сократил первый взнос до трех куруров.

В куруре – 500 тысяч туманов, на русские деньги это два миллиона серебром. Один туман равнялся четырем рублям.

О сокращении взноса контрибуции персам сообщили 22 ноября. 25-го Аббас-мирза принял это предложение, а 27-го отказался подписывать договор. Курьер из Тегерана сообщил волю шаха: его величество согласен на выплату 10 куруров. Пять из них уже переведены английскому поверенному. А время текло. 6 декабря Сенат пожаловал Грибоедову чин коллежского секретаря. О своем возвышении в Табели о рангах Грибоедов узнает месяца через полтора. Нессельроде послал уведомление 20 декабря. Все это время «редактору протоколов» пришлось бороться с уполномоченным МИДа Обрезковым. Азиатский департамент Родофиникина подтверждал английскую версию мира: сначала вывод русских войск из Азербайджана – и уже потом выплата контрибуции.

Англия, возлегшая на всех материках земного шара, по-акульи сна не ведала. Посланник Макдональд в декабрьские дни обосновался в Дейкаргане. Его принимает Аббас-мирза, он беседует с Сухтеленом, начальником Штаба Кавказского корпуса. Грибоедова тоже не обошел. Александр Сергеевич о советах англичанина скажет в своих записках: «Противные нашим выгодам». Атака на позиции русских переговорщиков набирала силу. Обрезков настаивает подписать мирный договор, не дожидаясь пяти куруров. Тогда Паскевич, по настоянию Грибоедова, потребовал от Аббас-мирзы подписать все статьи договора или разойтись и начать военные действия. Впрочем, вечером того же дня, 9 декабря, русская делегация внесла в соглашение статью о признании Аббас-мирзы наследником иранского престола. Аббас-мирза тотчас и подписал все статьи договора. Увы, еще один курьер из Тегерана привез очередное письмо. По воле Фетх-Али-шаха решено куруры до подписания мира не посылать. Грибоедов тотчас представил Паскевичу документ с предложением не возвращать персам Азербайджана. 21 декабря переговоры прервали. Шах назначил своим уполномоченным министра иностранных дел мирзу Абуль-Хасан-хана.

Обрезков подал Паскевичу записку «Рассуждения насчет заключения с персиянами мира». Грибоедов ответил «Замечаниями на “Рассуждения…” А.М. Обрезкова».

23 декабря Паскевич объявил персам о сокращении общей суммы контрибуции. На это Аббас-мирза нежданно выдвинул требование очистить Азербайджан от русских войск. И уже на вечернем заседании снова был согласен разрешить присутствие русских солдат в провинциях. Просил оставить ему город Ардебиль. Желание принца приняли, и, по предложению Грибоедова, Аббас-мирза поставил подпись под каждой статьей договора.

Война на испуг

Перед Александром Сергеевичем лежала бумага, каких он еще не удостаивался получать. Правда, бумага от главнокомандующего – «Отношение № 816». Но в бумаге этой – личное поручение императора коллежскому секретарю Грибоедову.

Востоковед Сеньковский предлагал государю приобрести или получить в счет контрибуции старинные персидские манускрипты. Император Николай Павлович пожелал поручить столь неординарное дело Грибоедову.

Личное желание императора, желанное для России, – не что иное, как воля Господа. Древние манускрипты великой Персии – владычицы мира во времена, запечатленные Библией, – заповедь всем будущим поколениям человечества.

Отношение за № 816 в руках, а чернила просыхают на черновике для главнокомандующего. Грибоедов сочиняет личное письмо Паскевича начальнику Главного штаба генерал-фельдмаршалу Дибичу. Возобновление войны с Ираном неизбежно. Шах всячески затягивает переговоры, его действия непредсказуемы. Но главное – положение самого шаха чрезвычайно зыбкое. У наследного принца Аббаса-мирзы надежда обрести престол зависит от русских. Шах вершит дела с оглядкой на евнухов, на Аллаяр-хана…

Сегодня 2 января Нового, 1828 года. 4 января рабу Божьему Александру исполняется 33 года. Достиг возраста Христа, когда человек Иисус Христос начал подвиг Своей жизни.

4-го января Собор Семидесяти апостолов. Первые среди семидесяти: евангелисты Марк и Лука, первомученик архидиакон Стефан… Грибоедов помнил апостолов со сложными именами: Крискент, Епенет, Апеллий, Асинкрит… В этот же день память Ахилы, диакона Печерского в Дальних пещерах, игумена Кукума Сикелийского.

День 33-летия для православного мужчины особый. Но было не до праздников: на переговоры прибыл новый уполномоченный шаха Абуль-Хасан-хан Ширази. Дипломат он и есть дипломат: прежде чем начать переговоры, встретился с Обрезковым и с Грибоедовым.

Праздник Александра Сергеевича состоялся поздно вечером: короткий ужин среди своих. Были Киселев, Амбургер, Раевский и, опередивший гостей, Иван Федорович, родственник и главнокомандующий. Пока никого не было, решали самые срочные вопросы.

– Обрезков мне сообщил: новый уполномоченный привез новые предварительные условия заключения мирного договора.

– Они для нас уже поднадоевшие, эти условия, – поморщился Грибоедов. – Выплата контрибуции возможна только после вывода войск из Азербайджана, после подписания статей о мире, после снижения суммы контрибуции.