Читать онлайн Филькина круча бесплатно

Редактор серии К. Буянова

Оформление серии Е. Петровой

* * *

Памяти папы

1. Доченька

Она вздрогнула. Сердце сжала невидимая костлявая лапа и тут же отпустила. В голове, точь-в-точь как в фильме про ее любимого Терминатора, включилась операционная система и, продравшись сквозь красную рябь помех, запустила режим бодрствования. Она приоткрыла веки. Яркие лучи лезли в глаза, застревали радужными искорками в ресницах. Она потрогала себя: ночная рубашка промокла насквозь. Высунув ногу из-под толстого одеяла, она посмотрела на источник света. Пластиковая рама евроокна была приотворена, в тонкую щель сочился густой запах весны, напитанный ароматами земляного пара и талой свежести. Птицы щебетали как потерпевшие. Какие странные ручки на окнах? Угольно-черные. Интересно, когда они поменяли рамы? Может, она что-то опять сломала, и Наташа отдала все накопления на новую фурнитуру? Но как же… А Бориске демисезонный костюмчик?..

Дальше в голове будто кто-то резко сорвал стоп-кран, и обрывки воспоминаний, летевшие друг на друга, стали с визгом и скрипом тормозить, обмякать от встречных ударов и разлетаться по дальним углам сознания. Очертания комнаты внезапно поплыли, словно акварельный рисунок, на который плеснули воды. Она машинально потянулась влево, рука нащупала тумбу. В кисть знакомо вложились очки. Через толстые стекла в элегантной металлической оправе она наконец увидела, что находится в совершенно не знакомой ей обстановке. Легкий, едва слышный выкрик сорвался с губ, она привстала, оглянулась – в глянце лакированной спинки дубовой кровати на нее смотрела взволнованная седая женщина в очках. Боже, что это? Она потянулась к кривому отражению, но тут же отдернула руку. Тронула волосы. Пушистые и короткие, они щекотали ладони. Когда она так коротко остриглась? В разметавшихся по памяти воспоминаниях она попыталась отыскать кадры, где под быстрое лязганье парикмахерских ножниц на пол летят пряди седых волос, и не смогла. Но вот Наташа… ее дочь… она же должна знать? И Бориска помнит наверняка, когда она подстриглась… Точно же! Бориска – внучок. Значит, она бабушка, баба… баба… кто? Она вспомнила, что ее зовут Алиса. Алиса Федоровна.

Она села на кровати и осмотрелась. Взгляд медленно ощупывал незнакомую комнату. От холодного бетона стен ее отделяли самые обычные кремовые обои с розами в ромбах, такие можно было встретить почти в каждой квартире. В углу, не стесняясь своей несовременности, монолитом возвышался светло-коричневый шифоньер от чешского гарнитура. Таким громадинам всегда не хватало места в основной комнате, за что их ссылали в другие, меньшие комнаты, как, например, в эту маленькую спаленку.

Добрую половину пола закрывал красно-зеленый ковер, на котором, скорее всего, вот уже много десятков лет цвели мохнатые цветы. В слежавшийся, заскорузлый ворс впивались четыре ножки кресла. Спинка его выцвела до грязно-бурого оттенка, а на подлокотниках облупился лак, обнажая мягкое нутро дерева. Уюта комнатушке добавляли картины с оленями и водопадами, небольшой тихий прямоугольник современного плоского телевизора и старенький комод с ручками-дракончиками, которые тянули черные металлические хвосты к своим раскрытым пастям.

Основания думать, что это чужая квартира, у нее не было. Здесь было для нее все таким знакомым и понятным. Да, у них были и такие же картины, и шифоньер, и комод, и, боже, да, такое же кресло, но чувство, что она не дома, и все, что она видит вокруг, не имеет к ней никакого отношения, проникало все глубже в грудь. Как же она тогда оказалась здесь? Да мало ли! Может, за то время, пока у нее был провал в памяти, а в ее возрасте это вполне вероятно, они с Наташей и Борей просто куда-то переехали. Стало быть, это не квартира чужая, а она сама оказалась здесь чужая? Она просто забыла, как сюда попала. Надо обязательно попросить Наташу отвести ее к доктору, чтобы тот выписал таблетки для памяти. Ведь есть же такие, и она даже вроде такие пила! И все исправится, починится, образуется, вспомнится.

Взгляд упал на фотографию на комоде. В позолоченной рамке с виноградными лозами стоял снимок двух женщин. Во взрослой Алиса Федоровна узнала себя. С красиво уложенным серебристым каре и в очках поверх немного уставших, но смеющихся голубых глаз. Ее спутница была моложе. Сколько же ей лет? Тридцать или тридцать пять? С длинными пегими волосами и задорной вьющейся челкой, она была невероятно притягательной и манящей. Про таких говорят: «В самом соку». И действительно, время будто сжаливается над женщинами в этом возрасте, уходит в загул, позволяя полностью раскрывшимся розам перед неотвратимым увяданием быть намного желаннее и красивее, чем их юные сестры. Глаза девушки были чуть раскосыми, а широкая улыбка, обнажающая десны и два ряда мелких зубов с щербинкой между верхними резцами, обескураживала. Нет, не отторгала, но немного смущала, как если бы человек увидел у собеседника выправившуюся бретельку нижнего белья или дырку на одежде на самом видном месте.

Алиса Федоровна тоже улыбалась и нежно придерживала за руку обнимающую ее со спины незнакомку. Словно мать и дочь. Но это точно была не Наташа. Кто же это тогда?

Алиса Федоровна спустила ноги с кровати, и ступни тут же проскользнули в остывшие за ночь домашние туфли, заняв привычно удобное положение внутри. Она глянула вниз – в клетчатых тапках со скругленными носами и оторочкой из грубой овечьей шерсти торчали ее худые, щедро усыпанные крошками пигментных пятен ноги. Эти куриные лапки показались Алисе Федоровне настолько чужими и страшными, что она тут же зажала рот ладонью, не давая громкому крику вырваться наружу. Пометавшись в голове, он не нашел другого выхода, кроме как скатиться крупными слезинками по впалым морщинистым щекам. Нужно было что-то делать, выяснить, в конце концов, куда она попала? Алиса Федоровна встала и, немного постояв в нерешительности у кровати, дошла до кресла и сняла с ручки ярко-желтый махровый халат. На нагрудном кармане золотыми буквами блестела вышитая надпись: «Мамуля».

Накинув халат, Алиса Федоровна подошла к окну: какой же очаровательный вид! Из оживающей от спячки охряной земли повылуплялись первые домики. Большие и маленькие, ровненькие и косонькие. Стоят, млеют, дышат весной. Скинули со своих крыш высокие снежные шапки, проветривают покатые и плоские головы. Между домами – деревья, набухшие, черные, готовые прорваться соком и зеленью. А дальше за жилым частным сектором – широкий рыжий мазок предозерной болотистой осоки, торчащей кудлатой щеткой. И все это обрамляет, словно белой пушистой шалью, полотно озера, которое еще не порвал по швам ледоход. С Наташей и Бориской они точно жили намного ниже, и такого чудесного вида за окном не было.

Дышалось легко и зябко. Она запахнула сильнее халат и подвязалась поясом. Оперлась на комод. Кожа ладоней радостно встретила шершавую поверхность. Странно, но это ощущение было знакомым, будто родным… Она закрыла глаза, подставляя лицо жарким солнечным языкам. Провела по комоду рукой.

В голове загалдели, захлопали крыльями, загоготали чайки. Парной морской воздух защекотал ноздри. Она крепче сжала руку Наташеньки, держащей розовое облако сахарной ваты, и поволокла ее вперед. Нужно было успеть до того, как прогулочный пароходик отправится на экскурсию, на которую они купили билеты.

– Мама, но куда же…

– Давай быстрее ешь свою вату! Не успеем ведь.

– Мама, а ослик? – девочка захныкала.

– Боже, ну что за ребенок!

Она задергала головой в разные стороны, чтобы отыскать загорелое и высохшее, словно изюмина, лицо хозяина ослика. Грустное животное подрабатывало на набережной моделью для фотокарточек. Она сунула в урну палку с остатками сладких сахарных нитей и махнула наконец отыскавшемуся мужчине. Подбежав к тантамареске с изображением двух пальм с кокосами на фоне моря, она быстро посадила девочку на спину ушастого копытного. Наташенька взвизгнула от удовольствия, вцепившись в жилистую теплую шею серого осла.

– Оп! – только и успела услышать она, как из затвора фотоаппарата вылетала птичка, унося в лазурные небеса Адлера робкую детскую улыбку.

Басом загудел отчаливающий пароходик.

– Боже, бежим! – заорала она, стянула с седла обмякшую дочку и побежала с ней на руках к пристани. Добравшись до причала, она встала как вкопанная. Белый кораблик с красными бубликами спасательных кругов на бортах плавно выворачивал к центру залива, чтобы выйти в море. Она глянула вниз, под ноги. Носки ее босоножек высунулись с края доски причала и смотрели, как мутная празелень воды с белыми пятнами прибрежного сора и мелкими клочками пены покачивала на своей поверхности битое солнце. Она вздохнула, подняла голову и поймала краем глаза укутавшиеся в плотные ватные облака верхушки гор. Теплый морской ветер развевал ее волосы, ласкал голые плечи, выдувал из нее разочарование и ярость. Она закрыла глаза и почувствовала маленькую потную ладошку дочери, крепко державшую ее за руку.

– Мамочка, не расстраивайся! – дернула ее Наташенька. – Давай поедем на следующем?

Ей нечего было сказать дочери или это было не так уж и важно, поэтому она мягко улыбнулась и повела ребенка обратно по набережной. В тот день они больше никуда не поехали, просто гуляли до вечера, болтали, лопали любимые Наташины морские камушки, купались и были счастливы, как никогда до и после.

Фотография с осликом всегда висела на трюмо у кровати. Алиса Федоровна резко открыла глаза и обернулась. Никакого трюмо с фотографией у кровати и в помине не было. Стильная низенькая тумба с двумя выдвижными ящиками, а сверху – маленькая настольная лампа и футляр для очков. Никому, даже Наташе, она не разрешала трогать эту фотографию.

– Ма-а-ам! – услышала она из-за двери совершенно незнакомый высокий женский голос. – Ты встала?

Она схватилась одной рукой за сердце, а второй за комод. Удары в висках оглушали ее. Что же делать? Почему эта женщина за дверью называет ее мамой? Она снова глубоко вдохнула и, развернувшись обратно к окну, взялась за гладкую черную ручку и с силой захлопнула форточку.

– Ага, прикрой окно и пошли завтракать! Все уже готово!

Алиса Федоровна шла по темному коридору, держась за стену. Липкое чувство ужаса оттого, что она не у себя дома, обострялось тем, что рука, наоборот, помнила поверхности, к которым она прикасалась. Дышать было тяжело, сердце гулко стучало, а на голову будто наползал студенистый шлем. Она то и дело останавливалась, крепче прижимая ладонь к стене. Оставался один шаг – и она уже будет на пороге кухни. В том, что в конце коридора будет кухня, она не сомневалась. Это была квартира типовой планировки, где кухня располагалась рядом с входной дверью. Вдобавок из той комнаты, к которой она направлялась, вкусно пахло поджаренными тостами. Последний шаг ей дался неимоверно трудно. Нога никак не отрывалась от пола, как бывает во сне. Вцепившись узловатыми пальцами в косяк двери и закрыв глаза, невероятным усилием воли Алиса Федоровна вытолкнула свое тело на яркий свет.

У столешницы спиной к ней стояла женщина с собранными на затылке волосами и что-то бодро рубила кухонным ножом. По радио пел какой-то современный исполнитель. Женщина приплясывала и подпевала ему. В коротком халатике и босая, она была ей абсолютно не знакома. Кто же это? Может, соседка? Какая глупость! Чего бы соседка хозяйничала тут на кухне? Может, просто попросить эту женщину о помощи? Например, отвезти ее домой… Алису Федоровну так воодушевила эта мысль, что она захотела скорее обозначить себя на кухне, но слова так сильно прилипли изнутри к горлу, что с порывом воздуха из ее рта вырвался не голос, а сдавленный кашель.

– Доброе утро! – Незнакомка обернулась. Это была она! Девушка с фотографии. – Мам, ты зачем опять спала с открытым окном? Теперь вот кашляешь. – Ее тон был совсем не строгим, скорее обеспокоенным за дорогого близкого человека. Девушка улыбнулась и пошла к ней. Незнакомка надвигалась, словно в замедленной съемке. Глыба, торчащая из толщи воды, аккуратно, но верно шла прямо на нее, и, как бы Алиса Федоровна ни убегала, ни поворачивала, ни уклонялась, она знала, что глыба ее настигнет, подомнет под себя, не оставив ей ни клочка свободного пространства. За миллиметр до столкновения с раскрытыми объятиями, готовыми принять ее заблудшую душу, Алиса Федоровна истошно заорала.

– Мам! – Молодая женщина отшатнулась от нее. – Ты что?

Алиса Федоровна не отвечала и не поднимала глаз.

– Мам, ты в порядке? Ты вся дрожишь!

Алиса Федоровна не могла пошевелить языком. Зажмурилась и яростно замотала головой.

– Что? Что? Ответь мне! Что такое? Мам!

Она не знала, не знала, не знала! Как сказать…

– Мам! – голос молодой женщины дрогнул звонкой ноткой. Она схватила Алису Федоровну за руки и крепко их сжала. – Мам, я тут, я держу тебя, я с тобой.

В груди словно кто-то вывернул наглухо закрытый вентиль, и Алиса Федоровна смогла вновь схватить ртом глоток воздуха. Ладони незнакомки были такими родными. Из глаз потекли слезы, Алиса Федоровна захныкала, затрясла плечами.

– Мама, посмотри на меня, ты дома, – абсолютно чужой голос перемешивался с чувством родного тепла сплетенных пальцев. К горлу подкатил распирающий ком. – Мам, все в порядке. Посмотри же на меня!

Алиса Федоровна не знала, чему довериться, зрению или ощущениям. Руки не обманывали ее, она чувствовала, что это ее… родной… человек. Девушка пальцами гладила ее ладони. Нежное тепло проникало куда-то в самую глубину. Глаза открылись сами собой. В широких зрачках незнакомки чернел ужас. Алиса Федоровна вскрикнула, но не могла отвести взгляд. Девушка смотрела на нее, словно на восставшего мертвеца, как если бы она нашла то, что давно похоронила в самых глубоких колодцах души и строго-настрого приказала не соваться туда ни под каким предлогом. Словно она была уверена, что больше никогда не увидит то, на что ей было невыносимо смотреть. Наконец во взгляде незнакомки вспыхнул огонек смирения, а уголки рта задрожали. Алиса Федоровна почувствовала холод. Ее узловатые старческие пальцы больше никто не держал. Молодая женщина резко сцепила кисти в замок и поднесла их к губам, будто она только что коснулась покойника и теперь хотела отогреться. Затем она снова отошла к столешнице и взялась за нож:

– Ма… – голос незнакомки запнулся и звучал теперь совсем скованно, закрыто, будто она выдавливала звуки сквозь пережатое горло. – Сади… садитесь, пожалуйста.

Но, как ни странно, эта поменявшаяся интонация, наложившаяся на образ незнакомой женщины и чужой голос, успокоила Алису Федоровну. Ей даже показалось, что теперь все встало на свои места и она дальше сможет выяснить, что же произошло и как она тут оказалась. Короткими резкими движениями она вытерла слезы.

– Кто я? – спросила она и удивилась, с какой бойкостью вырвался из ее рта этот вопрос, ведь буквально минуту назад она не могла вымолвить и слова.

Молодая женщина положила нож, схватила горсть укропа и разбросала зеленые клочки по тарелке с глазуньей.

– Ты моя мать! – ответила женщина, не поворачиваясь, строгим, почти ледяным тоном.

– Но как же… – она хотела запротестовать, но ей стало совсем душно и нехорошо. Она схватилась за ручку двери. Гладкий круглый пластик вернул ей знакомую опору. Ладонь знала, что держалась за эту ручку много раз. Дверь со скрипом стукнулась о стену. Молодая женщина обернулась и, увидев сползающую по двери мать, кинулась к ней:

– Господи, ну дай же помогу!

Незнакомка подхватила ее, усадила на стул и поставила перед ней тарелку с едой.

– Ты не помнишь меня, да? – тихо спросила девушка, опускаясь на соседний стул и подавая матери вилку.

Алиса Федоровна взяла вилку и воткнула четыре металлических зубца в яйцо. Разорвавшаяся белесая пленка закровоточила желтым. Обмакнув кусочек поджаренного хлеба в жидкую склизкую массу, Алиса Федоровна хотела было отправить его в рот, но остановилась. Она робко коснулась незнакомки взглядом и отрицательно мотнула головой.

Незнакомка зажмурилась на секунду, но тут же открыла глаза и выпалила:

– Я твоя дочь, мама! Ты просто забыла. У тебя такое бывает. В этом нет ничего страшного.

– Я не помню этой квартиры. Как я здесь оказалась?

– Мы живем тут давно, ты просто забыла, так бывает.

Незнакомка взяла полотенце и принялась вытирать со стола.

– Из окна чудесный вид, но я его не помню. Кажется… я жила на втором этаже в сталинке, а это новостройка…

– Ты жила в том доме раньше, а теперь живешь здесь, мама, и я твоя дочь. – Незнакомка отбросила полотенце и выбежала из кухни. Растерянная и запыхавшаяся, она вернулась через несколько секунд, держа в наманикюренных пальцах фотографию с комода. – Вот! Смотри! Это мы с тобой. Посмотри, как ты любишь меня здесь, как обнимаешь! Разве ты не помнишь?

– Как меня зовут? – Она резко отодвинула фоторамку от лица, пронзив глаза незнакомки холодным острым взглядом. Больше ничего ее в данную секунду не интересовало.

– Алиса.

– Алиса? – Она поежилась от своего имени, сорвавшегося с губ незнакомой женщины.

– Алиса Федоровна.

– Как часто у меня бывают провалы в памяти?

– Это первый, до этого момента ты узнавала меня всегда. Я – твоя дочь! – последнюю фразу незнакомка почти выкрикнула.

– А куда вы… ты тогда дела фотокарточку из Адлера?

– Какую карточку? – резко ответила незнакомка и тут же постаралась скрыть искреннее недоумение улыбкой. – А… карточка… наверное, мы с тобой ее куда-то заложили в книги или фотоальбомы.

– А что на ней?

– На чем?

– На фотокарточке… Напомни мне, пожалуйста.

– На ней… – молодая женщина запнулась. – Да то, что и у всех, кто ездил с детьми на юг в восьмидесятых. Море, солнце, горы!

Незнакомка присела к ее ногам и обхватила за колени. Какое же знакомое тепло рук! Ее опять затрясло от замешательства. Ком в горле разрастался. Она готова была разрыдаться от отчаяния и непонимания.

– Если ты моя дочь, тогда кто такая Наташа?

Незнакомка резко отпрянула.

– Нет, нет, нет никакой Наташи, слышишь! Нет! Я – Даша! Слышишь? – кричала незнакомка, губы ее тряслись, плечи дрожали.

– Мы с Наташей ездили в восемьдесят третьем на море, ей было четыре. Вы очень молодо выглядите, сколько вам лет?

– Тридцать семь, – машинально ответила Даша, не понимая к чему этот вопрос.

– А какой сейчас год? – Алиса Федоровна спокойно продолжила, ни на секунду не выпуская из рук вилку.

– Две тысячи двадцать первый… Да, мама, прекрати этот допрос, ты просто неважно себя чувствуешь!

– Наташе сейчас должно быть сорок два…

– Да что ты прицепилась со своей Наташей! – Даша так сильно стукнула кулаком по столу, что звонко дзинькнули пустые чайные чашки. – Твоя Наташа, может, уже кончилась давно.

– Что вы такое говорите? Как кончилась?

– Живет под забором…

– Неправда! – голос Алисы Федоровны сорвался на крик. – У нее ведь Бориска, она обещала больше не… – она запнулась, будто слово, вертевшееся на языке, не успело сорваться с него, а медленно поползло назад и ухнуло обратно в черные недра памяти.

– Не пить? – в голосе Даши засквозила злоба. – Не уверена, что такая женщина, как она, сумела справиться с этой проблемой.

– Ради Бориски же!

Даша угукнула.

– Но как же я? – тихо спросила Алиса Федоровна. – Я имею право видеть свою дочь и внука, вы же не будете меня силой удерживать?

– Да мама, ну что ты такое говоришь! Ну прекрати же!

Алиса Федоровна перестала терзать взглядом вилку и подняла глаза на Дашу. Выбившиеся пряди из прически прилипли ко лбу, вспаханному посередине глубокой морщиной. Уголки рта Даши подрагивали, карие глаза заволокла темная пелена боли. Голубая ленточка височной вены пульсировала, руки беспомощно висели, а грудь так впала, что казалось, будто молодая хрупкая женщина только что получила мощный удар под дых. Даша выглядела скверно, но Алиса Федоровна ничего не могла с собой поделать: женщина напротив нее была ей чужая. Взгляд Алисы Федоровны скользнул к острому плечу Даши. Она долго смотрела на него, в голове воспоминания о девушке не появлялись. В какой-то момент картинка в глазах стала расплываться, и добротный кухонный гарнитур вместе со всей посудой и техникой поплыл куда-то вправо. Ресницы Алисы Федоровны дрогнули, а улыбка некрасиво искривилась. Даша снова подскочила к матери и обвила руками ее колени. Алиса Федоровна напряглась, но высвобождаться не стала, она просто закрыла глаза.

Увидев, как из-под плотно сомкнутых век текут две блестящие капли, Даша отрывисто спросила:

– Чего ты хочешь, мам?

– Я хочу к Наташе, – сквозь слезы ответила Алиса Федоровна писклявым голосом.

Даша опустила голову на колени матери. Алиса Федоровна больше не могла выносить этой удушающей двойственности и непонимания, почему с закрытыми глазами она чувствует тепло родного человека, а с открытыми – только отчаяние и ужас от присутствия незнакомки. Липкий густой шлем снова стал наплывать на голову Алисы Федоровны. Пока эта субстанция полностью не заклеила ее рот, она должна сказать… произнести то, что ей дает еще силы оставаться тут и дышать, тот кусочек памяти, без которого она пропадет навсегда, исчезнет не только для мира, но и для самой себя. Она так испугалась, что это произойдет безотлагательно, что губы ее моментально разжались и она закричала:

– Я хочу домой!

Даша подняла голову. Лицо ее было мокрым и помятым. Она встала, подошла к подоконнику, сняла с зарядки телефон. Потом выключила радио и, найдя нужный номер, поднесла трубку к уху.

В телефоне долго не отвечали, но вскоре Даша поздоровалась с собеседником. Она говорила с тем, кто был на другом конце связи, долго и непонятно. Сначала тихо, вежливо и отстраненно, потом громко, отрывисто и отчаянно.

– Да, я привезу ее, – последнюю фразу Даша произнесла совсем спокойно, даже вяло, и сбросила звонок.

– Ты отвезешь меня домой? – Алиса Федоровна робко поинтересовалась у Даши.

– Да, сейчас будем собираться.

– Значит, ты все же не моя дочь?

Даша впервые не смогла поднять на мать глаз:

– Я нашла тебя три года назад в конце ноября. Было уже довольно холодно, начинался снегопад. Ты сидела в парке на скамье. Одна. И ты так пристально разглядывала что-то на земле у своих ботинок на тонкой подошве, что даже не сразу меня заметила. Твое пальто и шапка были уже запорошены снегом, а тебе будто бы было все равно. Ты смотрела на укрытую белым землю и улыбалась, словно ничего прекраснее до этого не видела. Я спросила, все ли у тебя в порядке, но ты не отвечала, что-то бормотала, непонятные имена, уверяла, что ты просто потерялась. Потом мы с полицией долго искали твоих родственников, пока не объявилась… Наташа. Твоя дочь, пьяница и забулдыга, она хотела забрать тебя домой, но ты так кричала! Я никогда не слышала, чтобы так громко кричали. Ты упиралась и не хотела идти с ней, ты не узнавала ее, говорила, что она не твоя дочь, и впивалась в меня молящим взглядом. Возможно, ты видела во мне того, кто поможет тебе. Я довела тебя до дома и… нет, я не забрала тебя. Да и как я могла? Это неправильно. Но потом я снова встретила тебя – ты опять сидела на скамейке. Одна. В свете бледно-желтого фонаря. Уже совсем стемнело. Последние прохожие выходили из парка. Я отвела тебя домой, и ты снова билась в отчаянии, когда Наташа тебя забирала, говорила, что не знаешь эту женщину. Позже она позвонила мне сама и попросила приехать… Я оставляла ей на всякий случай номер телефона… Она тогда была ужасно пьяна. Шатаясь, Наташа ходила из комнаты в комнату и собирала какие-то вещи в большую черную сумку. В коридоре, в котором я стояла, невозможно воняло. Всюду валялись бутылки, окурки, газеты и грязная посуда. Потом она закурила и спросила, не могла бы я взять тебя ненадолго, пока… Она тогда еще погладила свой живот, но я ничего там не увидела. Из-за твоей болезни ты больше не могла работать, а она, видимо, не могла заботиться сразу о двоих. Она говорила несвязно, ходила с опущенными глазами и постоянно цыкала или бубнила себе под нос: «Да на время, че», «Пока я того», «Ну эта». Я, конечно, отказалась, но тогда ты вышла из-за угла и посмотрела на меня этими молящими глазами. Твоего внука Бориса в тот вечер там не было. Уже на пороге Наташа подняла на меня растерянный взгляд и сказала: «Я заберу ее скоро…» Потом она захлопнула за нами дверь.

Алиса Федоровна молчала.

– Мам, ты понимаешь, за эти три года она ни разу не объявилась! – Даша посмотрела на мать. – Она же знала мой телефон…

– Она могла потерять его… – спокойно ответила Алиса Федоровна.

– И адрес она знала, – Даша продолжала говорить будто сама с собой. Она устало откинулась на спинку стула и сложила руки на коленях. – Ни прийти, ни позвонить… Ты понимаешь? Она бросила тебя. Ты была ей обузой!

Алиса Федоровна провалилась в последние слова Даши, как в глубокую холодную яму. Лежа на самом дне, она пыталась разглядеть в маленьком отверстии наверху зацепку, которая соединит ее с доченькой.

– Она заботилась о моем внуке. Наверное, ей было некогда.

– Ну что ты такое говоришь? А о матери не нужно заботиться?

Алиса Федоровна не знала, что еще сказать, одно она знала точно: она хочет к дочери, к ее любимой Наташеньке. Перед глазами закружилась четырехлетняя малышка в коротеньком открытом сарафанчике, на голове ее красовался венец из желтых пушистых одуванчиков. Она кружилась, напевая веселую детскую песенку про лето, а позади нее прозрачная занавеска время от времени дергалась и покачивала на своей облитой солнцем поверхности острые тени листьев.

– Я хочу домой, – Алиса Федоровна снова произнесла слова, казавшиеся ей последней соломинкой, за которую можно было удержаться, чтобы не провалиться в бездну беспамятства и отчаяния.

Даша, ничего не ответив, встала из-за стола и убрала тарелки с нетронутой едой. Через полчаса они уже шли к автобусной остановке. Две женщины, одна постарше – в сером драповом пальто с меховым воротником и теплой высокой шапке, другая помоложе – в стеганом фиолетовом плаще и красном берете, из-под которого выбивалась кудрявая челка.

Они доехали до района, где раньше жила Алиса Федоровна, и вышли на остановке «Филькина круча». Спустившись с подножки автобуса, Алиса Федоровна смотрела по сторонам, и ей казалось, что эти места были вроде знакомы, но щелчка, свойственного четкому осознанию, что воспоминание найдено, не происходило. Как если бы кусочки знакомых ощущений крутились у нужной ячейки памяти, но никак не могли в нее встроиться. Алиса Федоровна не помнила наверняка, но чувствовала, что бывала здесь много раз. Куда бы она ни повернула голову, взгляд ловил что-то до боли знакомое: двухэтажные домишки разных цветов, киоск с мороженым, кулинария, банк и да, вот тот цветочный магазин на углу перекрестка. Только все эти здания как будто раньше были больше, а сейчас уменьшились и казались выцветшими.

– А вот моя школа, смотрите же! – Алиса Федоровна указала на небольшое желтое здание с башенкой, на шпиле которой вяло трепыхался полосатый флаг.

Даша кивнула и, подхватив мать под локоть, сказала:

– Нам надо спуститься по улице ниже. Дом там.

Она позвонила Наташе и сказала, чтобы та вышла навстречу. Идти к ней домой она не хотела. Не могла.

– Зайдем на Филькину кручу? – Алиса Федоровна впервые подняла на Дашу теплый взгляд.

Губы Даши задрожали. Она не могла пошевелиться, только отвела глаза.

– Тут недалеко, там так хорошо, мы в детстве там часто гуляли с ребятами.

– Мам, давай поедем домой… И будем как раньше… вдвоем… – голос Даши прозвучал так тихо и так жалобно, что Алиса Федоровна от удивления сдвинула брови. Она совсем не понимала, отчего переживает эта хорошая девушка. Ее образ крутился полупрозрачным силуэтом в голове Алисы Федоровны, но никак не мог проявиться, обрести нужную форму, чтобы занять место в ее картине мира.

– Послушай, э-э-э… – она вдруг не смогла отыскать в памяти имя своей спутницы.

– Я Даша, мам! – она с силой схватила мать за руки и стала трясти ее. – Я создавала, строила… Три чертовых года!.. Чтобы вот так ты бросила меня?

Алиса Федоровна вырвалась, она наклонила голову набок и удивленно смотрела на стоящую рядом молодую женщину. Чего она от нее хотела, Алиса Федоровна никак не могла разобрать.

– А вот и Наташа! – Алиса Федоровна махнула рукой приближающейся к ним женщине в короткой грязно-розовой куртке и ботинках на стоптанных каблуках. Рядом с ней плелся мальчик лет пяти, который вел за руку девочку помладше. На руках женщина несла сверток. Только когда она подошла ближе, можно было разглядеть, что в свертке лежал младенец.

– Матюля, привет! – Наташа прильнула щекой к щеке матери, немного отстраняя сверток. От нее разило перегаром. Одутловатые верхние веки наплывали на глаза, отчего она казалась узкоглазой. – А у меня вот еще двое, пока тебя не было, на… – прыснула в кулак Наташа.

– Как славно! – Алиса Федоровна заглянула в сверток, цепляясь взглядом за розовый нос кнопкой, но тут же отвернулась и присела к мальчику. – Бориска, деточка, ты помнишь бабушку?

Мальчик подошел ближе к Алисе Федоровне и, постояв немного в нерешительности, кивнул.

– Сладкий мой! – Алиса Федоровна принялась обнимать и целовать спокойно стоящего рядом внука. Она не заметила, как к ним подошла девочка, которая до этого держалась у ног Наташи. – А ты? Как тебя зовут, детка?

Девочка ничего не отвечала, лишь держалась за край курточки и качалась из стороны в сторону. Она смотрела на Алису Федоровну серьезным взглядом и не улыбалась.

– Да не говорит она, мать! – ответила вместо девочки Наташа. – Я их только полгода как забрала из детдома, не обвыклись как-то еще.

– Детдома?

– Да забирали их у меня, че… Но я исправляюсь, мам… Ну как бы вот так вот… – она прижала к себе покрепче кулек с ребенком.

Алиса Федоровна охнула и притянула ближе Бориску. Она смотрела на дочь, лицо которой изменилось практически до неузнаваемости. Но сквозь эту страшную внешнюю маску она все еще видела свою маленькую Наташеньку. А вот Бориска стал совсем другой.

– Только не пей больше, прошу! Ведь детям же нужна мать, не калечь их, – совсем тихо произнесла Алиса Федоровна.

– Да, не переживай, мать! Я лейку больше не заливаю, на… Отвечаю тебе, – на последнем слове каблук ее ботинка подкосился, и Наташу повело.

Даша кинулась к ней, чтобы поддержать за руку, иначе она бы упала вместе с ребенком.

– А, Даша! – Наташа вскинула на нее бегающий взгляд. – Спасибо тебе за мать! Вот от души благодарю… Честно, на.

Даша сморщилась и отошла от нее.

– Мам, поехали домой, тебе будет здесь плохо. Ты посмотри на нее!

– А что на нее? – крикнула в ответ Наташа. – Ты давай иди! Привезла мать и проваливай. Говорю, все будет хорошо, ясно? – Наташа икнула и прожгла Дашу узкими глазенками. Не дожидаясь ответа, она развернулась и пошла с детьми в обратную сторону. Навстречу им топал бомжеватого вида мужик в замурзанной аляске с плешивым мехом на капюшоне. Наташа что-то неразборчиво крикнула ему, мужик принял с рук Наташи сверток, и они все вместе двинулись дальше по улице. Алиса Федоровна не признала в этом мужчине бывшего зятя, но все равно дернулась за ними.

– Мам! – почти проскулила Даша, хватая мать за рукав.

– Э-э-э… Прекратите! – строго ответила Алиса Федоровна, мягко высвобождаясь из рук Даши. – Спасибо вам!

– Мать, догоняй, дом знаешь где! – обернувшись, крикнула Наташа и потопала дальше, виляя задом.

Алиса Федоровна посмотрела Даше в глаза. Эти красивые карие глаза чужой для нее женщины были полны боли и усталости. Но ничего, ничего. Ну в самом же деле, так бывает. Она просто дала потерявшейся пожилой женщине кров на время, но ведь она не ее настоящая дочь. И дом тот чужой. Он не для нее. А ее дом здесь. Она это чувствует. Иначе бы неведомая сила не привела ее сюда. Она поможет Наташе с детьми, они заживут хорошо…

– Спасибо! – повторила Алиса Федоровна и натянуто улыбнулась. – Вы идите, иди… – Она похлопала по плечу женщину, которая привезла ее к дочери.

Алиса Федоровна специально выдерживала паузу, хотела, чтобы незнакомая ей Даша с карими влажными глазами ушла.

Даша стояла, кусая губы и шаря взглядом по крышам окружавших их домов и деревьев. Потом она еще раз глянула на мать. Алиса Федоровна спокойно смотрела в одну точку. Маску лица разбавляла легкая, ничего не выражающая улыбка. Тогда Даша, не зная, что еще делать, развернулась и быстро зашагала к остановке. Когда подошел нужный автобус, она обернулась: мать уже спешила по пешеходному переходу на другую сторону улицы.

Ступив на тротуар, Алиса Федоровна услышала свист закрывающихся дверей автобуса. Она тоже оглянулась, зеленая махина в русских народных узорах круто выворачивала на проезжую часть, на место у окошка усаживалась женщина в ярко-красном берете. Все, что успела зацепить из этой картинки Алиса Федоровна, лишь тонкие белые пальцы, поправляющие выбившуюся вьющуюся челку. Кто-то из спешащих прохожих случайно толкнул Алису Федоровну, она вновь глянула в сторону убегающей вниз улицы и внезапно поняла, что забыла, куда идет. Она повертела головой по сторонам в поисках чего-то, а чего – она и сама не могла понять. Ее спасли виднеющиеся впереди голые, по-весеннему исхудавшие стволы Филькиной кручи, небольшого островка с деревьями, где она любила играть в детстве. Их она помнила, к ним она и пошла.

Нечесанные космы лип, берез и осинок царапали еще не налитое лазурью весеннее небо. Городской шум смешивался с дробью дятла и треском набухшей древесной коры. Ей вдруг в голову пришло одно единственное слово. Доченька. Оно покачалось немного на краешке памяти, а потом полетело вниз, в черную пропасть, увлекая за собой розовую сладкую вату, ослика, морскую пену, красный берет, наманикюренные пальцы, сигарету во рту, демисезонный костюмчик, газеты, бутылки, одеялко-конверт, летний сарафанчик и занавески. Когда все это закончилось, задышалось легче.

– Здравствуйте! – тоненький детский голосок застал ее врасплох. Нерусский мальчик со здоровенным ранцем и шапкой набекрень улыбался ей. – Я здесь гуляю, меня зовут Исаак, а вас?

– А меня… – она хотела в ответ назвать мальчишке свое имя, но с ее губ сорвалась лишь легкая улыбка. Глаза излучали теплый блаженный свет, в воздухе разливалась свежесть таявшего снега.

2. Черепаха

Толик дернул калитку, но та оказалась заперта. «Вот это да! Времена меняются, замки появляются», – подумал он и повыше поднял меховой воротник своей кожаной куртки: все-таки март не май, вполне можно подхватить простуду на таком зябком ветру. Наконец Толик нашел кнопку домофона и позвонил. Калитка с задорным пиканьем отлепилась от стылых ворот, приглашая его в когда-то любимую школу.

Внутри практически ничего не изменилось. Лишь стены облачились в новый оттенок краски, отчего-то напомнивший Толику манную кашу, холл обзавелся пропускными турникетами, а окна принарядились в стильные вертикальные жалюзи.

Держась за покрашенные надцатый раз коричневой краской перила, Толик вбежал на второй этаж: на стене достижений висели два новых застекленных шкафа. В них теснились кубки, медали и другие трофеи, горделиво отбрасывающие отблески закатного солнца.

В приемной вечную, как ему раньше казалось, Ларису Павловну сменила шустрая фигуристая брюнетка. Увидев его, она вскочила с модного кожаного кресла и инстинктивно заправила выбившуюся из прически прядь за аккуратное ушко. Наверное, подумала, что он из администрации или комитета по делам образования.

Поздоровавшись, Толик справился о директоре, на что получил ответ, что та в отъезде, но должна вот-вот вернуться. Он поблагодарил брюнетку и уже собирался было сказать, что ничего страшного и он зайдет в другой раз, как в затылок прилетело такое знакомое: «Здравствуйте!» Толик обернулся.

Инна Карловна не сильно изменилась. Низенькая, все еще стройная, с прямой спиной и красиво уложенной копной соломенных волос. Взгляд ее был таким же ясным и чуть-чуть торжественным, однако под глазами залегли темные круги. И вообще, Инна Карловна вся стала будто бы меньше, чем раньше, и усохла, как яблоко для компота из сухофруктов.

Искорка радостного удивления наконец блеснула в ее светло-голубых, почти прозрачных глазах.

– Червоткин! Толя! Господи, да какой ты… – Инна Карловна закрыла рот рукой и покачала головой.

– Здравствуйте, Инна Карловна, я буквально на пять минуточек… Приехал вот сегодня из Америки.

– Да ты что! – Инна Карловна подошла ближе, подняла руку и уже хотела прикоснуться к нему, но, не решившись, опустила. – Анюта, мы буквально пять минут, пусть, если что, подождут… а потом я на собрание побегу, хорошо?

Анюта промычала что-то нечленораздельное, автоматически потянула руку к чайнику, стоявшему за ее спиной на тумбочке, и нажала на кнопку. Инна Карловна открыла дверь своего кабинета и жестом пригласила Толика войти.

За чашкой чая они немного поболтали о выпуске Червоткина, о новой школьной программе, о полученных грантах, о молодых учителях и о тех, кто все еще работает.

– А Алиса Федоровна как? Я к ней тоже хотел забежать. Все-таки где бы я сейчас был без ее литературы?

– Да, Толечка, ты молодец! Перевести свой роман, да еще и успешно его продать за рубежом, а потом и самому туда переехать… Я вот всегда привожу тебя в пример как одного из лучших учеников нашей школы. Читала твою книгу! И не раз… Ох, как же ты умеешь подать… Не то что сейчас… – Инна Карловна выразительно покачала головой.

Толик улыбнулся, пошарил взглядом по полкам шкафа Инны Карловны в поисках корешка своей книги, но так и не нашел ее среди миллиона разноцветных папок и словарей.

– Так в какую смену работает Алиса Федоровна? – Толик залпом допил последний глоток чая.

– Ты, похоже, не знаешь… – Инна Карловна опустила глаза. – Алиса Федоровна ушла из школы лет пять назад. Сначала стала путать имена учеников, потом забывать их. Могла не прийти к началу занятий или заявиться в школу в воскресенье и торчать у ворот, ругаясь с охранником, что ее не пускают. Мы, конечно, поначалу не подавали виду, жалели ее, да и, знаешь, все в какой-то момент нормализовалось вроде, а потом резко опять… А однажды она просто не пришла, и мы… взяли ей замену.

– Вот как… – Толик отодвинул чашку. – А я надеялся поговорить с ней…

– Да, Толя, – Инна Карловна перебила его, скрипя отодвигаемым от стола стулом. – Понимаю, понимаю… Но что же теперь… Мы же не могли по-другому.

Она встала и направилась к выходу. Толик последовал ее примеру.

– Была рада тебе! – Она все же приобняла его на пороге приемной, но тут же быстро отстранилась и, схватив стопку бумаг, заботливо приготовленных красоткой Анютой, выбежала из кабинета.

– А где хоть она сейчас? – крикнул вдогонку Толик удаляющейся в коридоре директрисе. Инна Карловна обернулась, состроила гримасу на манер сумасшедшей и покрутила пальцем у виска.

Когда Толик вышел из здания школы, город уже одевался в сиреневый сатин сумерек. Небо опустилось ниже, а окна двухэтажных домишек, стоявших по правую сторону от трамвайных путей, теперь блестели розово-оранжевой слюдой. Он решил пройтись до Филькиной кручи, чтобы избавиться от неприятного чувства незавершенности. Обойдя школу и прошмыгнув через узенький пешеходный переход, Толик оказался в до боли знакомой рощице.

Небольшой кусок леса посреди города. Деревья и кусты здесь росли густо, дорожек для прогулок не было. В сущности, сюда никто, кроме школьников, не наведывался, потому что в этом странном, оторванном от нормальной городской инфраструктуры месте не было ничего интересного, кроме небольшой деревянной постройки, которую для удобства называли так же, как и саму рощицу, – Филькиной кручей.

Постройку нельзя было увидеть с дороги: Филькина круча пряталась от посторонних глаз за частоколом осинника и стояла там, где не проходила труба теплотрассы, ближе к озеру, почти на самом краю обрыва, за которым начинался спуск к воде.

Домик этот был без углов, абсолютно круглое деревянное сооружение с конусообразной крышей, почерневшей от времени. Окон в домике тоже не было. Скругленную стену разбавляла лишь еле приметная, скособоченная дверца о пяти досках. Запиралась Филькина круча на тяжелый амбарный замок, украшенный проржавевшими железными клепками. Попасть внутрь было невозможно.

И хотя взрослые всегда смеялись над детьми, которые утверждали, что Филькина круча – это священное место, отчего-то они все равно провели теплотрассу аккурат в обход домика. Так, чтобы не сносить его и вообще никак не касаться.

Когда и кем была построена Филькина круча, никто точно не знал. Родители и другие взрослые нехотя отвечали на вопросы детей на этот счет, и мнения их всегда разнились. Кто-то говорил, что это просто какой-то горе-архитектор хотел увековечить свое имя в летах, кто-то – что это памятник культуры, настолько древний, что уже никто не мог с уверенностью сказать, когда он здесь появился и кем был создан. А кто-то говорил, что это просто времянка школьного сторожа, которого, впрочем, поблизости никогда не видели.

Как бы там ни было, он, Толик Червоткин, и его два закадычных друга, Санька Реутов и Паша Пахомов, частенько наведывались сюда. Три ботаника, лоха, задрота, им даже дали общее погоняло на троих, откусив по куску из их фамилий: Че-ре-паха. Черепашья кликуха так срослась с ними, что в какой-то момент ребята смирились и стали сами себя называть Черепахой.

Паха даже купил себе брелок в виде маленькой металлической черепашки. Когда Паха раскачивал брелочное кольцо на указательном пальце, черепашка с блестящими стеклянными глазками смешно болталась на никелированной цепочке, дрыгала подвижными лапками и вызывала в своем хозяине нескрываемые восторг и гордость. Паха частенько доставал ее из кармана и с важным видом заявлял, что это симпатичное мелкое пресмыкающееся и есть талисман их коалиции. Толик и Санька в такие моменты всегда тайком переглядывались, еле сдерживая улыбки, но никогда с ним не спорили.

Чтобы отбиваться от борзых пацанов, они всегда держались вместе. И если на улице вдруг резко раздавался крик: «Фу-у-у, сраная Черепаха прет!», они просто ускоряли шаг, чтобы быстрее свернуть за угол или нырнуть в подворотню, а там уже малыми перебежками – добраться до рощи.

Филькина круча была их убежищем. Они торчали тут, когда были окна в расписании и в любое другое не занятое домашними или учебными делами время. Здесь они любили болтать про фильмы, пройденные уровни на приставке или обсуждать одноклассниц.

Толик знал, что их всех связывает настоящая дружба и Паха с Реутовым до конца будут за него и друг за друга горой. Но все же, даже при всей честности, которая была между ними, Толику всегда казалось, что они и чепухой занимались с некоторой скованностью и отстраненностью, свойственной чересчур серьезным людям.

– И все-таки я думаю, что это место не простое. – Толик сидел на насыпи, которой заканчивался лесок кручи, и смотрел на неспокойное озеро.

– Ага. – Паха обреченно закатил глаза. – Еще скажи, здесь живет дух Фильки?

– Кстати, а почему мы раньше не обсуждали эту тему? Кто такая Филька? – Толик резко обернулся и смешно сдвинул брови.

– Не кто такая, а кто такой! – поправил его Реутов.

– Да, какая разница, ек-макарек! – Паха сплюнул. – Это все равно лажа полная, если ты о том, что это место – алтарь какого-то там чувака-знахаря из прошлого. Это все литераторша наша придумала. Кукуха у нее свистит, вот и все.

– Ну не скажи, – парировал Толик. – Моя прабабка говорила, что здесь и правда жил какой-то сильный колдун. И между прочим, на твоем месте я бы плохо о нем не отзывался, а то мало ли…

– Да че? Че мне будет? Фигня все это… – Паха снова сплюнул, но, увидев серьезные лица Толика и Реутова, переменил тему. – Кстати, Толян, а ты, что ли, на Катьку запал?

Толик поднял правую руку и жестом послал Паху куда подальше.

– Ну а че? Она крутая телка, нет?

– Нет, – отрезал Толик.

– Ну окей, окей, не хочешь – как хочешь. – Паха перевел взгляд на Реутова, колупающего ногтем кору березы. – Санек, а у тебя как?

Реутов поднял на него глаза и, улыбнувшись, кивнул.

– Че, правда? – Паха удивленно округлил глаза и тут же присвистнул. – Ну колись, ек-макарек!

Толик позабыл про обиду на бестактный вопрос Пахи и тоже обернулся на Реутова. Санек молчал, но светился от счастья.

– Вот так надо, Толян, девчонок кадрить! – Паха не унимался. – Саму дочку литераторши, Натаху! Ай да Реутов, ай да сучий ты потрох!

– Сукин сын, – поправил его Санек.

– И че, и че, и че? Вы уже встречаетесь? И как она?

– Да отвали, Паха, а! Не лезь к ней.

Санек достал из кармана складной нож, вытащил клинок и принялся острием лезвия ковырять дыру в коре. Через какое-то время он припал губами к стволу. Паха отвернулся от него и стал вышагивать туда-сюда, раскручивая на пальце связку ключей с позвякивающим брелоком-черепашкой.

– И че ты так из-за девчонки развонялся? Думаешь, все, урвал классную телку? Да эта Натаха бросит тебя через два дня, ек-макарек! Она ж шляется с…

– Завали, я сказал! – Санек отнял рот от ствола, с его влажных губ стекали крупные прозрачные капли березового сока. Взгляд его налился яростью. Паха нахмурил брови и замолчал, а через какое-то время просто стал болтать о чем-то совершенно другом, ни на кого не глядя.

Обычно Санек Реутов был самым спокойным не только в их компании, но и вообще во всей их параллели. Высокий, крупный, со светлым ежиком-площадкой, как у Шварценеггера в его лучшие годы. Руки Санька были длинными, словно у орангутана, и заканчивались здоровенными кулаками. За его монументальностью хотелось прятаться, там было безопасно, как у Христа за пазухой. Реутов редко злился, но, если выходил из себя, предпочитал проживать свой гнев внутри. Никто и никогда не видел, чтобы он лупил кого-то, не считая ковровых дорожек, которые он выносил каждую зиму во двор по заданию матери. Под богатырскими ударами хлопушки толстенные дорожки всегда болтались на перекладине, как легкие тряпицы, а гулкое эхо от их стонов ритмично отскакивало от окон панельного многоквартирного дома.

Реутов жил в первом подъезде их десятиэтажки, Паха и Толик – в шестом.

В отличие от рослого Санька, Паха был невысоким. Его комплекцию не отличала ни худоба, ни тучность, он был обыкновенным среднестатистическим подростком, ну разве что чуть-чуть смазливым. Обычно его все раздражало, он везде находил минусы и ждал от всего подвоха. Иногда казалось, что Паха вообще страдает от жизни и хочет только перетерпеть этот немного затянувшийся промежуток от рождения до смерти. Но Паха был очень артистичным и веселым. Заурядным, вышедшим с одного конвейера безликим курткам, штанам и шапкам, какие носили почти все пацаны-старшеклассники из их школы, Паха предпочитал что-то яркое и выразительное, например двубортное пальто в яркую клетку и широченные джинсы. И где он только доставал это шмотье? А еще он считал себя самым умным и знал все всегда лучше всех. От этой невыносимой самоуверенности Паха совершенно не умел держать язык за зубами.

Будучи рядом с Реутовым, он любил, как шавка, тявкать на проходящих мимо одиноких представителей из борзых компаний. Причем негромко, вполголоса, когда встречный пацан уже равнялся с ними и делал шаг дальше. Паха был уверен, что даже если миновавший их чувак и услышит оброненную им колкость, ему будет просто лень разворачиваться и вступать с ними в полемику, а тем более – в драку. Обычно так оно и было.

Когда Реутов и Наташа встречались уже около месяца, Толик давно позабыл про Катьку и был всецело поглощен учебой.

Было время сдачи выпускных экзаменов. Школа кишела учениками. У каждого кабинета волновалась броуновским движением какая-нибудь группка отстающих балбесов, не успевших сдать предмет вместе с основной массой класса.

В тот день, отстрелявшись с английским, Толик, Паха и Реутов проходили мимо кабинета по литературе. У окна, напротив закрытой двери с приклеенной надписью: «Тихо, идет экзамен!», терлись трое ребят из самого развязного класса.

– О, Черепаха! – Вихрастый верзила с зелеными глазами навыкат и худыми щеками, уже поросшими щетиной, припечатал розовый шарик жвачки к батарее и вышел на середину коридора, преграждая Толику, Реутову и Пахе путь. – Куда прем?

Санька Реутов покачал головой и хотел было просто обойти вихрастого, но тот сделал шаг в сторону и снова преградил ему путь. Санька медленно поднял на пацана большие коровьи глаза – мол, давай разойдемся мирно.

– Да ты че, попутал? – Вихрастый развел в стороны руки. – Я ж только спросить хотел.

Санька вопросительно кивнул, мол, че.

– Литру сдал? – Вихрастый достал из кармана зажигалку и принялся чиркать ей.

Реутов утвердительно кивнул.

– А ты че все киваешь? – вихрастый не унимался. – Язык устал?

Прихвостни вихрастого, стоявшие у батареи, заржали.

– Это вы, наверное, с дочкой литераторши хорошо позанимались, – продолжал вихрастый, почувствовав поддержку своих дружков.

– Пройти дай! – не отвечая на зубоскальство вихрастого, Реутов с силой отодвинул его здоровенной рукой в сторону и пошел дальше по коридору. Толик с Пахой не стали задерживаться у кабинета литературы и поскорее догнали Реутова.

– На улице договорим, – крикнул вдогонку вихрастый, обиженный толчком.

– Литру сначала сдай, даун, – ответил негромко, будто бы сам себе, Паха, ускоряя шаг.

– Че ты там сказал, щуплый? – визг вихрастого заполнил весь коридор. – Сюда иди!

Не успел Паха спрятаться за спинами Реутова и Толика, как почувствовал на шее крепкую удавку – вихрастый налетел на него сверху, хватая за горло правой рукой. Резким рывком на себя верзила повалил Паху на исчерканный полосками линолеум.

Паха не мог вдохнуть, горло пережало, из глаз брызнули слезы. Все, что он мог, – это мычать. Санька тут же скинул рюкзак и, подскочив к вихрастому, одним ударом пробил ему корпус. Вихрастый заскулил, отпуская Паху. В следующее мгновение кулак лупоглазого верзилы уже летел в лицо Саньки.

– Все, все, хватит! – заорал Толик, подбегая к сцепившимся парням.

Кое-как растащили их.

– Да ты че, Витян, хорош! – друзья держали под локти раскрасневшегося вихрастого, который все норовил вырваться. Паха лежал на полу и тер шею. По его виду было трудно понять, действительно ли ему все еще плохо или он уже просто исподтишка наблюдает за всей этой стычкой.

– Что здесь происходит? – Дверь кабинета литературы резко открылась – Алиса Федоровна строго оглядела столпившихся ребят. Пальцем она придерживала нужную страницу в томике Лермонтова. Наконец она произнесла: – А, Краснов, Малютин и Зотов? Давайте, быстро в класс и берите билеты! Устроили тут…

Вихрастый и компания похватали свои вещи и, все еще громко что-то выясняя друг у друга, прошли мимо учительницы в кабинет.

– Ребят, ну вы-то… – Алиса Федоровна бросила на черепашью троицу изумленный взгляд, но, не договорив, покачала головой и закрыла за собой дверь.

– А круто ты его отделал, Сань! – уже совсем придя в себя, хохотнул Паха.

– Да вставай уже, – недовольно пробурчал Толик.

Реутов молча собирал рассыпавшиеся из рюкзака тетради и ручки. Под его левым глазом наливался свежий фингал.

– Ну правда, Сань, за дело он получил. Нечего было фигню гнать, да?

– Да! – гаркнул Реутов. Он резко подскочил к Пахе, схватил его за грудки и с силой встряхнул. – Нечего было фигню гнать!

Паха с ужасом вытаращился на Саньку. Глаза здоровяка пылали гневом, на щеках играли желваки, губы напряженно растянулись. Рот Саньки было так близко к лицу Пахи, что он даже почувствовал присвистывающее сбитое дыхание друга.

– В следующий раз и тебя отделаю… – сквозь зубы прошипел Санька, но его голос прозвучал так по-чужому, что он, будто тоже поняв это, тут же отпустил воротник Пахиного пальто и вскочил на ноги. В глазах Реутова расплескалось неподдельное волнение.

Санька медленно отвел глаза от Пахи. Не зная, что делать, он переводил взгляд то на стены, то на пол, то на вид за окном. Его руки со все еще сжатыми кулаками висели вдоль тела, как две уставшие дубины. Толик и Паха неотрывно смотрели на Саньку.

– Ладно… – сказал Реутов, обращаясь к своим кулакам. По его потеплевшему голосу было слышно, что он успокоился и уже остыл. Потом он сгреб рюкзак и поплелся в сторону лестницы.

Толик проводил взглядом Реутова и подсел к Пахе, подавая ему руку.

– Ты совсем дебил, да?

– Да я-то че! – Паха удивленно поднял брови. Он отвел руку Толика и поднялся сам.

– Ниче, пошли.

Уже на улице всю дорогу что-то обдумывающий Паха наконец снова заговорил:

– Нет, ты понимаешь, Толян, это из-за своей любви он озверел.

– Не гони.

– Да из-за своей Наташи он теперь глотку перегрызет, ек-макарек, ты че не видишь, он конкретно на нее запал.

– Ну и че?

– А то, Толян… – Паха сделал многозначительную паузу и продолжил: – Санька сам говорил, что мы – задроты, ботаны и лохи – никому, кроме друг друга, не нужны. Что мы должны держаться вместе. В нашей маленькой тупой группке сила, понимаешь?

– Ну и будь в этой тупой группке сколько влезет, что не так-то?

– А все не так-то! – Паха вдруг остановился и замолчал.

Толик обернулся и вопросительно развел руки.

– Вот ты что из себя сам по себе представляешь?

Толик махнул и пошел дальше. Паха зашагал следом.

– А ведь Реутов прав! По одиночке нас жизнь сожрет и не поперхнется. Потому что мы никто, лузеры, никчемности. Единственное наше спасение – в том, чтобы прибиться к таким же, как мы, чтобы найти хоть какое-то утешение. Вместе хотя бы прикольно и не скучно.

– Да это тебе просто жить скучно!

– Да, ек-макарек! – взбеленился Паха. – Я же тебе объясняю, мы ему больше не нужны. Ему нужна Наташа.

– Так может, и тебе найти Наташу? – Толик резко развернулся и встал как вкопанный. Паха подошел совсем близко. Его карие глаза хитро блеснули, а губы изогнулись в странной ухмылке. Он сплюнул, а затем тихо и размеренно произнес:

– Я не верю в преданность женщин. Они так…

Толик покачал головой и зашагал дальше. Ему хотелось поскорее оказаться на Филькиной круче, спуститься по насыпи к озеру. Подышать.

Толик, прямо как в детстве, собирался усесться на насыпь, укрытую снегом, чтобы полюбоваться видом озера, но, хмуро оглядев свои недешевые вельветовые брюки, передумал. Он поправил кашне, достал из внутреннего кармана куртки телефон и посмотрел на время. В гостиницу возвращаться еще не хотелось. В животе заурчало. Голый чай из директорского кабинета уже давно покинул желудок. Надо бы забежать в магазин, взять чего-нибудь перекусить, а потом поехать в центр города: нормально поесть, купить сувениры и подарки перед завтрашним вылетом, да просто погулять.

За спиной просигналила машина, Толик обернулся: какой-то охламон на двенашке чуть не сбил переходящую по переходу Анюту. Точно! Рабочий день же закончен. Темноглазая брюнетка вдруг среди деревьев поймала его взгляд. Она немного замедлила шаг и помахала ему. Толик помахал ей в ответ. Анюта улыбнулась, поправила лямку сумки, но не увидев никакой дальнейшей заинтересованности в своей персоне, заторопилась дальше. Толик был уверен, что Анюта спешила домой, к семье, или по другим важным, нужным делам. «А все же красотка! – подумал он. – Преданна ли ты своему рыцарю?»

Толик поднял голову. Сквозь серую паутину ветвей он смотрел ввысь, на набирающее черничный оттенок небо, и ему казалось, что оно теперь совсем не такое, каким было прежде, но что оно, как и тогда, таило в себе что-то новое и ошеломляющее, для чего он все еще не мог подобрать слов.

После стычки в школе Толик, Санька и Паха собирались немного подготовиться к экзамену по русскому языку, а вечером прошвырнуться по району. О том, что некоторые конспекты Толик решил взять у Наташи, он никому не сказал. Реутов бы начал ревновать и злиться, а Паха вообще о ней слышать ничего не хотел. Сам же Толик не испытывал к Наташе негативных чувств и даже вполне хорошо общался как с ней, так и с ее мамой Алисой Федоровной. Толик без каких-либо проблем мог попросить у Наташи недостающие записи по темам, которые он пропустил по болезни. Он даже сам собрался к ней забежать за тетрадкой, но она наотрез отказалась, сославшись на то, что они с Реутовым все равно хотели вечером гулять. Так и порешили, что сначала она забежит к Толику и отдаст ему тетрадь, а потом зайдет за своим Санькой.

Толик прислонил руку к домику кручи. Закрыл глаза. Холодные доски были равнодушны к его прикосновению. С дороги донесся визг тормозов, а следом – злые голоса переругивающихся мужиков. В голове закрутилась картина того дня. Сирена скорой, мигалки полицейских машин и накрытое черным полиэтиленом тело. В тот день после перепалки в школе Саньку сбили насмерть.

Да, вечером Наташа зашла к Толику и принесла конспекты. А пока Толик по совету матери ставил чай на плиту, Наташа мышкой выскочила из квартиры, даже не попрощавшись и оставив открытой входную дверь.

Существуют ли творцы совпадений, которые заставили Паху в тот вечер выйти из их шестого подъезда чуть раньше, чем он собирался? Существует ли судьба, которая заставила Паху чуть дольше задержаться в магазине из-за балагурящего на кассе выпивохи? Ведь если бы он вернулся домой на две минуты раньше, чем вышла из лифта Наташа, он бы успел пешком подняться на второй этаж и спокойно вручить уставшей после работы матери пакет с молоком и буханкой хлеба.

Но Паха не торопился домой, он запрыгнул на ступеньки перед подъездом и обернулся, потому что ему показалось, что там на небе вдруг что-то сверкнуло. Какая-то звездочка. И Паха подумал, возможно, впервые в жизни, что все-таки тут, в этом мире, вроде не так уж и плохо, потому что и правда здесь… красиво! И слова в его голове подтвердил скрип тяжелой железной двери подъезда. И Паха увидел огромные глаза Наташи на прячущемся в тени козырька темном лице, в тот момент они враз показались ему двумя большими звездами, в которых заключалось все то красивое, что только есть на свете. И если бы Наташа в вечерней прохладе не почувствовала этот запах свежей булки и дурманящего «Олд Спайса», точно такого же, какой был у ее отца, и чего-то еще, что она не успела тогда себе объяснить… Если бы всего этого не было, то ее сердце бы не трепыхнулось от неожиданного твердого Пахиного «Привет!», и не было бы никакого тихого «Привет!» в ответ, и не было б внезапного притяжения губ и случайного свидетельства Саньки, подходившего к шестому подъезду. Но Санька все видел. Санька смотрел. На Наташины руки, долго обвивающие Пахину шею.

Толик согнулся дугой, его тошнило, грудь неприятно сдавило, на глазах навернулись теплые слезы. С гибелью Реутова пришел конец их дружбе, Черепаха умерла. И хотя Толик знал, что смерть Саньки была случайной и что, не переходи он в неположенном месте в тот вечер после встречи друзей, его бы не сбил лихой пьяный водила, тем не менее с тех пор Толик Червоткин больше не общался ни с Пахой, ни с Наташей. Червоткину было жалко всех: себя, родителей Реутова, маму Пахи, Алису Федоровну, Саньку, но только не Паху с Наташей. Невыносимое чувство злости горело в нем, он винил их обоих и никак не мог простить.

Что Санька чувствовал тогда? Как разрывалось его сердце? Куда он бежал от боли? Что видели его глаза? Или не видели, и их застилал туман горя и разочарования? Нет, Толик не желал Пахе и Наташе смерти, но он не мог избавиться от чувства несправедливости. Он желал им наказания. А какого – и сам не знал. Эти мысли так разъедали его изнутри, что сразу после школы он уехал из их маленького городка в столицу. Там он постепенно перестал обо всем этом думать. Он как будто бы начал жить новую спокойную жизнь, как и прежде, только свою.

Из подтаявшего сугроба Толик зачерпнул ладонью горсть снега. Холодной жижей с колкими хрустящими льдинками он вытер лицо и выпрямился. Небо уже совсем потемнело, горящая вывеска супермаркета подмигивала ему лампочками сквозь кривые стволы Филькиной кручи. Толик подумал, что сейчас с радостью бы выпил стакан водки, но возьмет лишь бутылку газировки и шоколадный батончик.

У магазина было людно: шумели подростки, что-то громко выясняли друг у друга влюбленные, опасливо озираясь, курил рабочий в оранжевом жилете. Посреди этой толпы, прямо у входа сидел бомж. Голова его была опущена, лицо скрывал накинутый капюшон. В свободно свисающих руках покоилась раскрытая книга. Прямо перед ним на земле лежала перевернутая шапка-ушанка. Если бы Толик не видел перед собой бомжа, он бы подумал, что в такой позе мог оказаться любой человек, который просто устал от долгого чтения, склонил голову и прикорнул. Толик прошел мимо.

В магазине он взял все, что было нужно, и пошел к кассе. Дородная тетка в зеленом фартуке и такой же зеленой шапочке медленно и вдумчиво пробивала гору товаров у впереди стоящего покупателя. От рассматривания акционных позиций в рекламной листовке у кассы Толика внезапно отвлекла невыносимая вонь: едкая смесь пота, грязи и мочи. Толик обернулся – за ним стоял тот самый бомж с улицы. Накинутый на голову капюшон с плешивой меховой оторочкой скрывал почти все его лицо. Толику был виден лишь острый подбородок с отросшей седой щетиной. Бомж шмыгнул носом, облизнул губы и положил на ленту батончик «Милкивея». Следом высыпал горсть монет и быстро стал их пересчитывать. Опухшие узловатые красные пальцы с темными полумесяцами грязи под ногтями быстро заплясали на черной прорезиненной дорожке ленты. Бомж что-то бубнил себе под нос.

Желая поскорее выйти на свежий воздух, Толик расплатился за покупки и уже было кинулся к выходу, как услышал хриплое:

– Пища богов, ек-макарек!

Толик обернулся – из-под капюшона показался скалящийся рот бомжа. Кассирша пробивала ему шоколадку. Толик застыл у стеклянных дверей, не давая раздвижным створкам закрыться обратно. Он не отрываясь следил за щербатой улыбкой.

– Паха! – обратился он к бомжу, когда тот поравнялся с ним. – Ты?

Бомж остановился напротив Толика и поднял на него карие глаза.

– Ну Толян же! Черепаха! Ну помнишь? – продолжал Толик. Он вдруг почувствовал, как все-все, что не давало ему простить Паху, куда-то делось, исчезло, ушло. Он почувствовал, как тяжелая ноша судьи наконец с него спала и терновые прутья, сжимающие его сердце, лопнули.

На секунду Толику показалось, что глаза Пахи вот-вот улыбнутся и в них зажжется искорка радости от встречи со старым другом, но этого не случилось. Паха просто смотрел на Толика. Губы его не шевелились. В какой-то момент Толику показалось, что он увидел блеснувшие слезы.

– Ек-макарек… – шмыгнул наконец Паха, и его взгляд безразлично соскользнул с лица Толика. Паха махнул рукой и вышел, шатаясь, из магазина.

Через стеклянные двери Толик сверлил глазами его спину. На улице к Пахе подошла бомжеватого вида женщина. В грязной оборванке с заплывшими глазами Толик узнал Наташу. Она принялась кричать пропитым голосом и ругаться матом на Паху. Паха отвечал ей так же матерно и громогласно. А потом они обнялись и поковыляли, изредка покачиваясь в стороны, подальше от магазина, в красивый вечер, подсвеченный огоньками фар и теплым светом фонарей. Наташа нежно склонила к Пахе голову, а Паха аккуратно придерживал Наташу за талию.

Стеклянные двери снова разъехались перед Толиком: он вышел из магазина. Справа на крыльце лежала шапка Пахи. Внутри, на дне, валялись три желтые монетки. На задубелом вышарканном краю мехового бортика сидела металлическая черепашка и сверкала в вечерней суете огней маленькими стеклянными глазками.

3. Почта

До заветных ступенек, с местами раскрошившейся серой облицовкой, оставалось несколько шагов. Дорожка превратилась в кашу из талого снега с бурыми овальными лужами-болотцами, оставленными разномастными ботинками прохожих. Чтобы не промочить ноги, она перескочила на скошенную наледь края тротуара и, балансируя руками, стала аккуратно продвигаться вперед на своих высоченных каблуках. В левой руке она держала пачку писем от директрисы, которой за каким-то чертом понадобилось отправить школьную корреспонденцию именно сегодня. Правой она то и дело подтягивала ремешок сумки, который так и норовил соскользнуть с покатого плеча.

Внезапный порыв ветра вздыбил волосы и заставил ее на пару секунд задержать дыхание. Она пошатнулась, но устояла на месте. Добравшись наконец до ровного, оттаявшего асфальта, она остановилась и повернулась спиной к крыльцу. Засунув руку в сумочку, достала оттуда карманное зеркальце. Щелкнула кнопкой-затвором, указательным и большим пальцами развела в стороны две зеркальные круглые поверхности, снаружи украшенные миниатюрными анютиными глазками из металла.

Прическа растрепалась. Темные глаза тускло поблескивали в желтом свете зажегшихся фонарей. Осыпавшаяся тушь придавала взгляду усталую отрешенность. «А может, и не надо все это?» – внезапно пронеслось у нее в голове. Этот человек не выказал ей тогда никакой симпатии и был просто вежлив. Не более. В конце концов, они виделись всего раз и даже не говорили толком. Просто пара соприкосновений взглядами. С чего она решила, что между ними могло что-то возникнуть? Но ведь она почувствовала! А она никогда прежде ничего подобного не чувствовала. Ни к кому. Неужели это все только плод ее воображения? Больные фантазии одинокой молодой женщины, отчаянно нуждающейся в любви? Нет, нет, это второе и последнее письмо! Больше она ничего ему не отправит. Прошел месяц после первого послания, и оно должно было уже дойти, но ответа нет. Да, это точно последнее…

В отражении зеркальца ее взгляд вдруг зацепился за большие проржавевшие от времени буквы: АТЧОП. Надо спешить – атчоп закроется через полчаса. Она бросила зеркало обратно в сумку. Вслепую поправила разлохмаченные волосы и вошла внутрь.

Он услышал знакомую быструю поступь и крепче обхватил коробку, которую только что отыскал для клиента. В операционном зале было тихо. Он чуть повернул голову в сторону проема двери, впился глазами в пустое кресло напротив своего рабочего места. Кресло откатилось от стола и теперь стояло, развернувшись к нему, будто безмолвно укоряло в медлительности. Кажется, с улицы вместе с ветром в помещение влетели знакомые нотки влажного от дождя липового цвета. Он сглотнул. Наверное, сейчас она от невозможности говорить с ним рассматривает широкие стеллажи с продуктовыми наборами. Он живо представил, как ее большие карие глаза скользят по круглым металлическим бокам тушенки, перескакивают на глянцевые пачки макарон, задерживаются на несколько мгновений на разноцветных дой-паках с ягодными джемами и наконец завершают маршрут на прозрачных пакетиках с карамельками.

Он знал, что на почте народу почти не было. Один человек ждал посылку, другой стоял у банкомата. Он крепче сжал коробку и шагнул в сторону операционного зала.

Наконец она увидела, как из зоны хранения отправлений вышел оператор. Мужчина средних лет в синем жилете поверх белой рубашки. В руках он нес увесистую коробку, стянутую по ребрам синим почтовым скотчем. Неожиданно для самой себя она обратила внимание на его кисти рук. При субтильном сгорбленном теле они казались ей чрезвычайно большими. Не крупными и кряжистыми, как у заводского работяги, а немного непропорциональными. Будто кто-то только на кисти навел увеличительное стекло. Странно, почему она не замечала раньше этой его особенности? Ведь она уже много раз отправляла школьную корреспонденцию именно через этого оператора. Работал он тут точно давно, еще до ее переезда в этот район.

Он держал посылку очень бережно, нежно прижимая к груди. Тонкие длинные пальцы, с заостренными, словно у пианиста, кончиками, обхватывали по бокам практически всю коробку.

Наконец он поставил ценный груз на стол выдачи и кивнул ожидающему клиенту. При этом он мотнул головой так активно, что из зализанных назад русых волос выбилась прядь и повисла тонким канатиком, блестящим то ли от геля, то ли от кожного сала.

– Телефон привязан? – она услышала высокий голос, больше подходящий женщине, чем мужчине.

Получив ПИН-код и сверив его с базой данных отправлений, оператор выдал коробку клиенту и наконец перевел взгляд на нее. Рот его тронула робкая улыбка.

– Давайте! – Он протянул вперед раскрытую ладонь и быстро опустил глаза.

Она вручила ему пачку писем, проштампованных школьной печатью, и просунула под прозрачный пластиковый экран две сторублевые бумажки.

Дверь хлопнула. Она оглянулась – на почте больше никого, кроме нее, не осталось. У банкомата тоже было пусто.

Она снова посмотрела на оператора. Он старательно выполнял свою работу: взвешивал письма, клеил штрих-коды и марки. Губы его при этом растянулись в напряженной полуулыбке, пальцы еле заметно подрагивали, а ноздри расширились так, будто он пытался втянуть весь окружающий воздух. В то же время он старательно избегал ее глаз. «Все же странный тип, – подумала она. – Интересно, о чем он думает?»

«О чем она думает?» – он на секунду задержался взглядом на клочке ее голой шеи, мелькнувшей, когда она ослабляла шелковый шарф, и тут же снова принялся старательно оклеивать конверт знаками почтовой оплаты. Ему хотелось сделать все красиво и ровно, чтобы зубчики марок аккуратно прилегали друг к другу, но руки предательски дрожали: аромат кареглазой брюнетки сводил с ума.

Он снова сглотнул, но слюна, видимо, попала не в то горло, и ему нестерпимо захотелось покашлять. Он сдавленно прохрипел в поднесенный ко рту кулак. И хотя на глаза навернулись слезы, усилием воли он подавил кашель. Все это время, чтобы не встречаться с ней взглядом, он смотрел прямо перед собой, на пенопластовую панель, прибитую к стенке его рабочего места. Там, среди разноцветных стикеров, продырявленная канцелярской булавкой висела фотография его жены с сыном.

– Ничего, – смущенно произнесла она, – все в порядке, я не тороплюсь.

Он кивнул, поднялся со своего места и скрылся в зоне хранения отправлений. Оттуда тут же донеслась пара очередей гулкого лающего кашля. Ее передернуло.

Позже, когда он вернулся и подтолкнул под экран сдачу и чеки, ее рука автоматически скользнула в сумку и нащупала там еще один конверт.

– Э-э… – она немного замешкалась с просьбой, но тут же выпалила: – Вот это еще можно?

Оператор потянул на себя маленький крафтовый конверт и, прочитав адрес получателя, наконец поднял на нее внимательный взгляд.

– Да. Конечно, можно. До Нью-Джерси будет идти около месяца.

Она кивнула и попросила сделать письмо заказным. Он натянуто улыбнулся и снова взялся за работу. Когда все было закончено, она ушла.

Он закрыл отделение на ключ и вернулся к рабочему столу. Рухнул в кресло, ноги ломило от напряжения. Он сидел, зажав ладони между колен. Голова устало свесилась. Идти домой не хотелось, но других вариантов не было.

Его взгляд упал на стопку отправлений, которые лежали в лотке на стеллаже. На самом верху покоился крафтовый конвертик.

Кому: Chervotkin Anatoly.

От: Хрустицкой Анны Степановны.

Он облизнул губы и нахмурился. Коллеги по смене уже ушли домой. Ночные операторы будут позже: приемка заказных отправлений начнется только в два ночи. Сердце его бешено заколотилось. Он вскочил со стула так резко, что ударился коленкой о стол. Сотрясенный ударом канцелярский нож в подставке у монитора компьютера сбил со стенки слабо закрепленную фотографию.

Он перевернул упавший на клавиатуру снимок и уставился на улыбающуюся жену и насупившегося сына-подростка. В голове не было ни единой мысли о них. Он думал только о ней и разгоравшемся внутри жаре.

Он снова глянул на часы и приколол обратно фотографию к пенопластовой панели. Потом взял из лотка верхний конверт и переложил его к себе на стол.

Не теряя ни секунды, он открыл свой блокнот на последней странице и, тщательно выводя каждую букву, переписал адреса отправителя и получателя. Затем он внимательно осмотрел конверт: на его обратной стороне еще были влажные следы от вспотевших пальцев. Он ухмыльнулся. Умница! Ты выбрала самый надежный клапан. Треугольный, смачиваемый. Он поднес письмо ближе к носу и втянул запах у самого края клапана – тот все еще пах намокшим от ее слюны декстрином. Волна возбуждения прокатилась по его позвоночнику. У него было еще несколько секунд до того, как разбухший декстрин намертво схватится с бумагой. И хотя он знал, что в их маленьком отделении никогда не было никакой слежки за сотрудниками, все же поднял голову и, будто вор, анализирующий помещение на предмет камер, провел глазами по периметру зала. Выдохнув и снова вдохнув, он взял канцелярский нож, вставил его в непроклеенное отверстие в уголке конверта и аккуратными ритмичными движениями прошелся по всей линии клапана. Внутри лежал сложенный вчетверо лист с напечатанным текстом.

Он вытащил послание Анны и спрятал его под свою синюю жилетку, в нагрудный карман рубашки. В конверт же он вложил точно такой же лист, сложенный вчетверо. Разница заключалась лишь в том, что подложенный лист был абсолютно чистым. После он тщательно заклеил конверт, на всякий случай проинспектировав его со всех сторон на пригодный к отправке вид. Работа была сделана идеально. Как всегда!

Спустя десять минут он оделся и, поприветствовав заступающих на ночную смену коллег, вышел на улицу. Колкий подмерзший воздух неприятно пробрался через неплотно прилегающие манжеты в рукава потертой кожаной куртки. Резкими движениями он поднял воротник, посильнее натянул рукава и засеменил домой.

Еще на улице, по включенному во всех комнатах свету он определил, что дома его ждут. В окне зала, который он делил с женой, шторы были неплотно задернуты, и в щель можно было видеть горящие лампочки двухъярусной люстры и верхний край шкафа. Тускло освещенный прямоугольник окна сына был расчерчен клеткой железных прутьев и единственный на всем восьмом этаже напоминал тюремное окно. После нескольких попыток суицида решетка была единственным вариантом уберечь не совсем здорового сына от несчастного случая. Кажется, мальчик даже не заметил, что его оградили от мира, но его матери точно стало спокойнее.

Уже у самого подъезда он замедлил шаг. Сколько раз за вечер они выглядывали в окна, смотрели в ночную тьму, пытаясь отыскать его сгорбленный силуэт? Он покривился. Семейная жизнь ему давно опостылела, да и хорошего отца из него не получилось. Но с ними было удобно. Его почти не трогали, не устраивали ему скандалов, не заставляли принимать трудные решения. В конце концов, у него всегда была тарелка еды, чистая одежда и крыша над головой. Все остальное можно было перетерпеть.

Когда он зашел в квартиру, тут же включился телевизор.

– Это я… – произнес он будто сам себе.

В обеих комнатах с его приходом вдруг началась активная деятельность. Он глянул в открытую дверь зала – жена, не поднимая на него глаз, дотянулась до пульта от телевизора и стала переключать каналы. В дальней комнате заиграло оглушительное техно из колонок сына.

Он по привычке поморщился, но на самом деле ему было все равно. Все эти звуки были ничем по сравнению с неистовыми ударами сердца, которые эхом отдавались в его голове. Он чувствовал тепло сложенного листка бумаги в своем нагрудном кармане. Оно его будоражило. Ему хотелось сбросить с себя всю одежду и тереть себя жесткой гладкой поверхностью этого листа. Хотелось взять его в рот и кусать, кусать, кусать, заставляя бумагу мокнуть и рваться под его зубами.

– Есть будешь? – Внезапно жена появилась в коридоре.

– Да, сейчас, – резко ответил он, чтобы подавить злобный крик. – Руки только помою.

Не глядя на жену, он поставил свою сумку на подставку, снял верхнюю одежду и поскорее скрылся в ванной.

Здравствуйте, Анатолий!
Вы, конечно, могли подумать обо мне что-нибудь плохое, например что я дура! Ведь куда это годится – писать человеку, которого видел всего один раз в жизни. И даже не говорил с ним. Так… одна улыбка, один взмах рукой.
Но вы ведь могли мне не отвечать там, у Филькиной кручи? Мне просто показалось, что я… вам понравилась… и вы… возможно… хотели бы увидеться…
В самом деле, вы ведь могли отвернуться, но вы улыбнулись мне в ответ. В ответ… И да, это могла быть простая вежливость, но я почувствовала… И так же почувствовала, что вы поняли все, что у меня всколыхнулось в душе. Вы не могли не понять. У вас это было написано на лице, видно во взгляде.
Вы знаете, вот я сижу сейчас и думаю: какую чушь я вам написала в прошлом письме! Вам нет никакого дела до книг, которые меня впечатлили, фильмов или музыки… Но… вы когда-нибудь смотрели ночью в окно, на огни фонарей вдали… а вокруг такая черная тьма, что хочется скукожиться до размера кончика иголки или вовсе исчезнуть… Но вы смотрите туда, в даль, и чувствуете, что где-то там есть человек, который поймет вас, полюбит вас таким, какой вы есть, и захочет быть рядом, потому что ему с вами хорошо… Было у вас такое?
И вот я недавно так же смотрела снова в окно и почувствовала, что больше там в темноте такого человека для меня нет. И не потому, что для меня никто не предназначен в этом мире, а потому, что я этого человека уже нашла… И это вы… Анатолий.
Господи, теперь мне хочется, чтобы это письмо никогда до вас не дошло и вы ничего не узнали. Пусть я буду вечно смотреть в черную пустоту ночи, ослепленная жестокими далекими фонарями, но не испытывать этой неловкости, стыда, что я поддалась собственным мечтам в голове, но не истинному отношению человека.
Я понимаю, глупо, но мы так похоже смотрим на мир. И это я уже не чувствую, это я знаю.
Я прочитала все ваши книги. И ту единственную, что хранила у себя в кабинете Инна Карловна, я втихую забрала себе. Я украла вас у нее:) Ваши мысли. Ваши миры. Они так созвучны мне. Я читаю вас и думаю, что это могла бы написать я сама. Это как будто мои слова, но написаны они мужчиной.
Я ведь тоже хотела связать свою жизнь с искусством, писать, фотографировать, может быть даже снять кино! Но прозябаю секретаршей директора школы. Нет, я люблю свою работу и людей рядом. У меня вроде бы все есть, но нет самого главного…
Скажите, вы счастливы? У вас, наверное, семья… жена и дети… Но вы счастливы? Вас слышат? Слушают? Чувствуют? Любят?
Хорошо, но скажите, мы же можем просто переписываться? Просто говорить друг с другом. Даже не быть друзьями. А просто быть друг у друга… Возможностью быть услышанным. Возможностью высказаться, поделиться… Как за ширмой у священника. Ведь можем?
А. Х.

P.S. Только прошу вас, не отвечайте из сочувствия и жалости.
P.P.S. Если удобно, можно писать на эл. почту: [email protected]

Сердце его трепетало, уголки губ подрагивали, он попытался выровнять сбитое дыхание размеренными глубокими вдохами. Наконец волны внизу живота успокоились. Он сжимал в кулаке смятый лист, вспоминая многие другие подсмотренные истории, которыми он любил забавляться время от времени.

Каждый раз, когда он воровал письмо, он сильно возбуждался. Это чувство так захлестывало его, что он забывал обо всем на свете и даже ощущал себя свободным, радостным и счастливым. Но сегодня он почувствовал, что что-то изменилось. Ему было мало. Теперь он хотел не просто слова Анны, а ее саму.

Будто возвратившись в реальность, он скорчил кривую ухмылку и покачал головой. Затем поднялся с коврика, отер руку о полотенце, забросил его в стиральную машину. Звонко вжикнул ширинкой брюк и, улыбнувшись, пошел на кухню, откуда уже чадило жареной рыбой с луком.

Следующие две недели Анна не появлялась на почте, и он даже подумал, не заболела ли она. Раньше школьную корреспонденцию она приносила гораздо чаще. Это слегка тревожило его, хотя он и гнал от себя слишком назойливые мысли о ней. Он даже несколько раз открывал свой блокнот на последней странице, где немного неровным, но убористым почерком был записан адрес ее электронной почты. Смотрел на красивое сочетание букв и цифр, гладил его, обрисовывал завитками, линиями и загогулинами. Он ждал ее каждый божий день, и наконец она появилась.

Запыхавшаяся, со съехавшим пучком на голове и в расстегнутом пальто, под полами которого виднелось легкое, совсем уже летнее платье в мелкий горошек, она подошла к его рабочему месту, где их отделял друг от друга только прозрачный защитный экран. Она была взволнованна, даже возбуждена, лицо озаряла широкая белозубая улыбка.

Анна Хрустицкая протянула ему пачку школьных писем.

На каждый свой уточняющий вопрос он слышал очень вежливый и спокойный ответ; и в каждом слове, сорвавшемся с ее губ, ему слышалась особая благодать. Анна лучилась счастьем. Он даже на какой-то миг поймал себя на мысли, что не узнает ее, но неизменный аромат мокрой от дождя цветущей липы подтверждал, что перед ним все еще она, а не другой человек.

«Значит, получила…» – скользнуло в его голове. Он хотел было ухмыльнуться, но тут же впился ногтями в ладони, чтобы подавить это желание.

Забрав сдачу, она пошла к выходу, но вдруг остановилась и обернулась:

– Все, больше не буду вам надоедать своими письмами.

Он удивленно вскинул брови.

– Ушла из школы. – Она пожала плечами.

Он понимающе кивнул.

– Приятно было с вами работать, – ответила она. – До свидания.

Он хотел открыть рот, чтобы тоже попрощаться, но следующий в очереди клиент уже нетерпеливо протягивал ему бланк извещения. Он резко выхватил бумажку, просканировал штрих-код и скрылся в зале хранения отправлений.

Минуты до окончания рабочего дня ползли медленно и мучительно. Больше всего на свете ему хотелось остаться в тишине и открыть созданную вчера новую электронную почту. Он был уверен, что она ответила на его письмо. Вернее, не его, а будто бы Анатолия, но разве есть в том хоть какая-то разница, если эти слова, его слова, сделали ее счастливой?

Взявшись в зале хранения за очередную посылку, он заметил, что указательный палец его левой руки замаран потекшей пастой шариковой ручки. Он засмотрелся на синее размазанное пятно. Оно было таким странным и притягательным, как будто с поверхности кожи оно проникало дальше, вглубь эпидермиса, и еще дальше, в дерму, а потом и вовсе в его нутро. Он прикрыл глаза, в голове, словно заученная молитва, побежали сто раз перечитанные строчки.

Ну почему же дура, Анюта? Вы… самое чудесное создание, какое я когда-либо видел. И да… я почувствовал… с самого… в тот самый первый день, когда вы пришли, я это уловил… что вы другая! Не такая, как остальные. У вас тонкая душа, и вы можете все-все увидеть, понять… Возможно, даже и меня, мои… мысли, мои чувства… слова…
Да, мы далеко друг от друга сейчас, но… возможно… хотя что я несу. На кой черт я вам сдался? Я почти на 15 лет вас старше (хотя я не знаю, сколько вам лет, но не больше двадцати семи… пяти!).
А вот вы очень точно угадали. Задали эти вопросы про счастье, про то, слышат ли меня, любят ли, чувствуют… Я не знаю, Анюта. Все так сложно и запутанно, а вы вдруг стали для меня светом в оконце, в моей черной темнице с решетками на окнах. Но я совершенно не имею права лишать вас чистого безгрешного пути. Вам нужно найти кого-то достойного вас, потому что вы прекрасная девушка! В какой-нибудь другой жизни я бы вас никому не отдал! Никогда!
А. Ch.

P.S. Но прошу, не лишайте меня хотя бы глупых разговоров о погоде с вами!

Когда коллеги по смене после окончания рабочего дня хлопнули входной дверью, он быстро, но аккуратно закончил все дела. Открыл на телефоне свернутую вкладку своей новой электронной почты. Во входящих письмах яркой сочной ягодой горела точка напротив нового непрочитанного сообщения от Анны Хрустицкой. Он облизнул губы.

Она писала, что была неимоверно счастлива получить его ответ, журила за излишнюю скромность и немного ругала за некоторую черствость по отношению к ней. Но в целом тон письма был легкий, свежий, игривый. Она устроила ему целый опросник: что он любит – мясо или рыбу, кофе или чай, клубнику или малину, и еще много всего, как будто она хваталась за последнюю соломинку, последний шанс быть кем-то услышанной.

Губы его растянулись в кривой улыбке, но он даже не подумал в сторону ответов на все эти вопросы. Ему это было неинтересно. Как и то, что любил на самом деле Анатолий Червоткин. Его возбуждало лишь то, что она хотела продолжения.

Наконец он дошел до нежного прощания и постскриптума.

…кажется, теперь навеки ваша,
А. Х.

P.S. Как хорошо, что вы поддержали идею онлайн-переписки! Теперь не придется таскаться на почту и общаться с этим странным, я бы даже сказала, немного жутким оператором.

Он резко нажал крестик в углу вкладки почтового сервиса. Щеки его пылали, белки глаз влажно блестели. Он сообразил, что, вдохнув несколько мгновений назад, так и сидит с полной воздуха грудью. Выдохнув, он медленно поднялся с кресла. Что же это получается… Если она больше не придет на почту, то он тоже больше никогда не почувствует ее аромат, не увидит ее лицо, глаза, губы, шею… Шею. Он вскочил и от осознаваемого ужаса ситуации зажал рот ладонью.

Наспех накинув куртку и даже не застегнувшись, он выбежал на улицу и поспешил домой. Холодный порывистый ветер пробирал до костей, но ему было все равно. С быстрого шага он перешел на бег и уже ничего не разбирал, не видел, он бежал, словно гонимый новым, еще незнакомым ему внутренним голосом. Голос этот был строг и властен. И лишь у подъездной двери удалось остановиться.

Он отдышался, вскинул голову к небу и вдруг с изумлением обнаружил, что беззвучно горько плачет. Утерев мокрые щеки, он зашел в дом.

Чем дольше они переписывались с Анной, тем откровеннее были их мысли. Но просто слов ему уже было мало. День ото дня в нем росла злость. Он и сам не мог точно понять, на что именно он злился, но больше всего на свете он хотел увидеть ее, отыскать в ее глазах подтверждение всему тому, что она говорила. Разве он не имеет на это право?

Спустя пару недель от начала их откровенной переписки он получил первый выговор на работе за халатность. Он стал путать отправления, совал письма не в те абонентские ящики, ошибался с цифрами на штемпельных оттисках, подолгу искал посылки в зале хранения. Да он и сам заметил, что все чаще погружался в липкие мысли об Анне. От них внутри все горело жаром, ему хотелось прикоснуться к ней хотя бы кончиками пальцев.

Когда она перестала заходить на почту, он старался больше времени проводить в зале хранения отправлений. Там, среди стеллажей, забитых коробками, пакетами и конвертами, ему легче дышалось.

Он взял канцелярский нож и вскрыл вновь поступивший мешок с корреспонденцией. До конца рабочего дня оставалось всего ничего, и он хотел скоротать время.

Хлопнула входная дверь. Он выглянул в операционный зал. Какая-то сухая старушка в легком пальто и косынке шла к его рабочему месту. Он хотел было сделать шаг вперед, но за пожилой женщиной увидел ее. Не поднимая глаз, Анна свернула к углу с банкоматом.

– Да, секунду, сейчас только деньги сниму – и к тебе! – от ее голоса, такого близкого и звенящего, внутри все заходило ходуном. Сердце подскочило к горлу и готово было выпрыгнуть. Он отступил назад, прячась за дверной проем. Что ж, старушку обслужит другой оператор.

Дверь снова хлопнула. Он снова выглянул – у банкомата крутился какой-то паренек.

Стараясь не шуметь, он забросил мешок с корреспонденцией на первый попавшийся стеллаж. Он знал, что второй оператор сейчас занят старушкой, а начальник смены торчит у себя в кабинете и еще не скоро высунется в зал. Его хватятся минут через пятнадцать, не раньше. Да и какая ему теперь разница? Ему нужна была только она, все остальное вдруг стало таким мелким, неважным.

Словно грабитель, он на цыпочках дошел до шкафа с верхней одеждой, достал куртку, нажал ручку служебного входа и неслышно выскользнул на улицу.

Снаружи уже смеркалось. Еще совсем по-весеннему голые кроны деревьев чернели углем в вечернем сиреневом небе. Она прошла мимо, кажется даже не заметив его. Та, которая ласкала его словами, ненасытно покрывала поцелуями все возвышенности и впадины его тела и, словно изголодавшись, отдавалась ему три последних письма подряд. А сейчас она увлеченно болтала с кем-то по телефону, вгрызаясь шпильками черных сапог-чулок в подтаявший наст дорожки. Она шла вниз по улице, к Филькиной круче. Его Анна, она удалялась от него, так и не приблизившись. Она ускользала.

Жгучая ярость вновь накрыла его с головой. Он не хотел разговоров, не хотел писем, разоблачений, он хотел лишь одного – обладать ею целиком. Нос словил знакомые нотки цветущей липы, скользнувшие мимо с порывом ветра. Уголки рта растянулись, обнажая острые желтые клыки. Из приоткрытых губ вывалился незнакомый ему до этого тихий хриплый звук. Он сунул кулаки в карманы и неспешно двинулся за ней.

Было хорошо. Прозрачные, уже совсем размытые в сизом небе закатные лучи и такой свежий, проветривающий голову весенний воздух! Хотелось поскорее избавиться от тисков новых сапог и опустить горящие, сбитые в кровь ступни в обжигающе холодную воду. А может, дойти до озера, прежде чем идти домой? Но лед еще не сошел, хотя прогулку до берега она вполне могла себе устроить. В телефоне продолжала трещать Светка.

Аня держала трубку у уха, но больше не слушала про то, что она должна поговорить с Толиком, заставить его приехать к ней из Америки сюда, в крохотный заводской городишко на Урале. Бросить все и приехать к ней! Боже, разве это возможно? Но без него она уже не могла. И не хотела. Без него все было как-то скучно, серо и бессмысленно. Он единственный был… светом в ее оконце…

Сзади покашляли, она обернулась – какой-то мужчина в кожаной крутке и шапке в облипку понуро шел за ней на довольно большом расстоянии. Потом он резко остановился и стал что-то искать в карманах.

Успокоившись, что он занят своими делами и до нее ему нет никакого дела, она пошла дальше. Впереди виднелись серо-бурые стволы Филькиной кручи.

Когда она скрылась за поворотом, где начиналась рощица, он ускорил шаг. Внезапно с ближайшего к нему дерева в воздух взмыло облако ворон и, базарно каркая, полетело обрывками жженой бумаги в небе. По улице через дорогу шли две смутно знакомые фигуры. Женщина под руку с подростком. Ровная твердая походка и подпрыгивающие рядом шаги. Он тут же узнал в этой паре жену и сына. Где-то в подворотне залаяла собака. Он быстро отвернулся и, поймав липовые нотки духов беглянки, поспешил к перекрестку.

Выйдя из-за угла дома в конце улицы, он увидел ее тонкие цыплячьи ножки в черных сапогах, мелькающие среди деревьев. Уверенным шагом он перешел дорогу и нырнул в рощу. Аня миновала уже круглую постройку и уходила все дальше, к озеру. Он добежал до домика и в тот момент, когда она вновь оглянулась, успел спрятаться за него. Он прижался плечами к деревянной стене. Из-под стрехи крыши вдруг выпорхнула маленькая серая птичка. В вечерней тишине рощи он слышал свое сдавленное сопение, в котором явно улавливались надсадные звериные нотки.

Не теряя времени, он вышел из засады и пошел прямо на Аню. Она уже поднялась на насыпь кручи, чтобы спуститься к берегу. В несколько больших прыжков он настиг ее, схватил за шею и повалил в колючие кусты шиповника, скрытые от дороги толстыми стволами берез и лип.

Она хотела закричать, но он прижал мощную лапу к ее губам.

– Ну куда же ты собралась, милая? – прошипел он сквозь зубы.

Аня мычала в его ладонь, барахтаясь, как жук, на талом снегу.

Он выхватил из правого кармана канцелярский нож и сунул самый кончик к ее лицу. Аня резко замерла, замолкла и часто заморгала.

– Ну вот он же я! Что же ты неласкова со мной? Ведь я же для тебя был всем… светом в твоем оконце, разве нет?

Аня вытаращилась на него. Из-под подвернутого края его шапки вылезла прядь сальных волос.

– Анечка Хрустицкая, как же так? Ты вмиг забыла, как больше всего на свете хотела слушать меня, слышать меня, чувствовать меня, отдаваться мне… Так я вот весь перед тобой. И мы должны быть друг у друга, прямо как ты хотела, разве нет?

Аня взвизгнула ему в ладонь и замотала головой. Из уголков ее глаз покатились крупные слезы.

– Ну что ты, детка? Делиться самым важным, быть ближе, чем священник за ширмой. Это ты да я. Вот и все, что нам нужно. Наша вечная близость. Наше слияние. Мы теперь как одно будем. И больше не нужны никакие переписки.

Аня стала брыкаться и мычать.

– Нет, нет, так не пойдет… – он ткнул лезвием в ее щеку, присмиряя. По нежной бархатистой коже правой щеки поползла капля, оставляя за собой тонкий алый след.

Аня замерла.

– Если не будешь рыпаться, я уберу руку, хорошо?

Аня кивнула.

Держа нож у шеи, он медленно отнял левую ладонь от ее рта и погладил ее по щеке. Пальцы прожгло током. Его Аня была как никогда близка, осталось совсем немного, чтобы соединиться полностью. Она отпрянула.

– Нам ведь и правда теперь незачем писать друг другу письма.

– Это ошибка, – трясущимися губами прошептала она. – Я ничего вам не писала.

– И не потому, что для меня никто не предназначен в этом мире… – передразнивая Аню, произнес он писклявым голосом. – А потому, что я этого человека уже нашла… И это вы, Анатолий!

Она сглотнула.

– Не нужно больше трахаться виртуально, Анечка! Твой Толик перед тобой…

Он навалился на нее всем корпусом, задрал юбку. Длинные пальцы впились в упругую теплую ляжку под тонким прозрачным капроном. Аня дрожала от ужаса. Он медленно потянулся ощерившимся ртом к ее бледным, почти бескровным пухлым губам. Ему так хотелось согреть ее страстью, вдохнуть в нее самого себя, стать одним целым. Не моргая он смотрел в ее глубокие, широко распахнутые карие глаза, не замечая, как по миллиметру она пытается отползти назад.

– Куда же ты? – Он бросил нож, стиснул ее шею обеими руками и рывком притянул Аню обратно к себе. Все это время он продолжал жадно впиваться взглядом в ее карие глаза. Он так хотел, чтобы в этих темных глубинах светилось обожание, вожделение, любовь. Даже оторопь от дикого всепоглощающего страха вполне сгодилась бы для первого свидания, но ничего, кроме брезгливого отвращения, он не видел. К его горлу вновь подкатила удушающая ярость и обида. Тело затрясло мелкой дрожью, он сильнее сжал Анину шею.

Дышать было тяжело. Она уже ничего не видела, глаза застилали слезы. В размытом изображении время от времени проявлялось лицо оператора. Перекошенная уродливая гримаса нависала над ней. Приглушенно, как в толще воды, слышались его сдавленные всхлипы.

– Я не хочу тебя терять, Анечка…

Пальцами левой руки она потянулась к канцелярскому ножу, который упал совсем рядом. На секунду ей захотелось, чтобы кости вышли из суставов, а мышцы натянулись так сильно, чтобы она смогла ухватиться за ребристую желтую ручку. Но ничего не получалось. Она пыталась еще и еще – и вот, схватила! Изо всех сил, что остались у нее, она пырнула почтальона в бок.

– Сука! – заорал он, отнимая от ее шеи свои огромные лапы и сгибаясь в дугу.

Она хотела подняться, но вдруг резкая боль пронзила ее запястье. Взвыв, она разжала пальцы и выпустила нож из руки. В следующий миг над ее головой зависла рука оператора с большим окровавленным булыжником.

– Эй, что вы делаете? – только и успела услышать она тонкий мальчишеский голосок где-то вдали, как тут же темное небо перевернулось и упало на нее. Голова завалилась на бок. Теплая струйка потекла из уха, пропитывая жаром снег под ее щекой. Где-то наверху хрипло закричала ворона. В сужающемся окошке мира, теряясь в деревьях, убегала вглубь Филькиной кручи сгорбленная фигура почтового оператора.

– Толик… – едва шевеля губами произнесла она и закрыла глаза.

4. Армен Делон

День выдался погожим. Под ногами шумели мелководные реки, собирающиеся на тротуаре от таящего снега. С крыш по алмазным сосулькам неудержимо стекали тонкоголосые ручьи. Лазурное небо прорезали черные треугольники крыш частного сектора да золотая луковка храма, ютившегося на конечной трамвайной остановке.

Инна Карловна спешила в школу с обеда. Как директор она могла себе позволить не есть в школьной столовой. Но при этом Инна Карловна редко выбиралась в перерыв куда-то в кафе, чаще всего отправлялась домой на трамвае, чтобы поесть горячую и идеально посоленную еду, какую редко можно было встретить в заведениях общепита. А еще дома можно было выпить из любимой кружки масалу. Обжигающий терпкий чай с восточными пряностями.

Кружечку Инна Карловна, к слову, не просто купила в магазине, а слепила сама на одном гончарном мастер-классе, на который ей предложила сходить Дарья Игоревна, ее психолог. Вернее, она предложила просто куда-то сходить для души, и Инна Карловна выбрала работу с глиной.

Инне Карловне хотелось сделать что-то такое, что напоминало бы о пленительном Париже, в котором она мечтала побывать. Пыхтя и сдувая прилипшие ко лбу пряди, она честно старалась вырезать штихель-уголком на пузатой глиняной заготовке Эйфелеву башню, но вышло что-то вроде вытянутой буквы «А».

И пусть кружка в итоге получилась немного кособокой, пить чай из нее всегда было гораздо вкуснее, чем из какой-либо другой посуды. Вдобавок Инна Карловна прочла в каком-то дизайнерском блоге, что сейчас в моде неидеальные вещи, с шероховатостями и мелкими творческими огрехами.

Попивая пряный чай из кружки, Инна Карловна любила смотреть на сквер, раскинувшийся под окном ее маленькой кухоньки. В такие моменты она почти забывала о разного рода глупостях вроде болезней, несправедливости в мире и личного одиночества и просто наслаждалась моментом.

Продолжить чтение