Читать онлайн Олимпийский мальчик бесплатно

Много вас…

На последнее воскресенье февраля 1980 года назначили выборы в Верховный Совет РСФСР. Мои родители, как и положено законопослушным советским гражданам, сходили и проголосовали, а в понедельник рано утром мама в сопровождении папы пешком по свежевыпавшему снежку отправилась в роддом. Идти родителям было недалеко – всего два квартала. Заранее приходить в роддом тогда не полагалось, мамочки лежали в коридоре, а потом ожидали очереди в родильный зал.

– Много вас, на всех кроватей не напасёшься! – не церемонились санитарки.

Надо было маме потерпеть, и мне потерпеть, ещё не родившись…

В то же самое утро понедельника, 25 февраля, я появился на свет. Через несколько дней мама уже выгуливала меня в коляске. Конец февраля – начало марта – моё самое любимое время года. Иначе и быть не может: первый свет жизни. Предчувствие весны, высокое небо, дневные оттепели. Мама рассказывала, что в первые месяцы на прогулке я не плакал и она смело оставляла меня в коляске у крыльца магазина. Приходила – а я не спал, уставившись зелёными глазёнками вверх. На небо…

1980-й – год московской Олимпиады. Одно из первых воспоминаний: я сижу на щелястом деревянном полу коммуналки, фломастером обвожу весёлого мишку-атлета и олимпийские кольца в сувенирных блокнотах, распространившихся по всему СССР и, наверное, далеко за его пределами. Мне было тогда года три-четыре. Значит, олимпийские блокноты несколько лет хранились в нашей семье – или только дошли? Что ещё от Олимпиады досталось? Да больше ничего. Спортсменом не стал. Более того, с раннего детства сутулился.

– Если будешь горбиться, в горбольницу положат, – пугала мама, не зная, как ещё научить меня ходить прямо. Это самый последний, устрашающий аргумент.

«В ГОРБольницу, – с ужасом думал про себя, – это туда, где лечат горбатеньких мальчиков». Оказалось позже, что это ГОРодская Больница.

После окончания школы я поступил на филологический факультет, а студент-филолог по определению не может быть атлетом. По крайней мере, я таких не встречал. Когда начал писать, сутулиться стал ещё больше. «Многие пишущие такие. Это нормально. Теперь можно и не стараться ходить прямо, расправив плечи», – так оправдывал свой слабый характер и нежелание что-то делать с искривлённым позвоночником. А когда на семинаре молодых писателей, съехавшихся со всей России, увидел двух ну очень сутулых молодых людей, совсем расслабился. Один из них никуда не высовывался, тихо сидел в заднем ряду. Другой, наоборот, нисколько не смущаясь, лез на трибуну выступать. Горб у него, надо заметить (трудно не заметить), что надо! Кажется, ещё немного – и узкий модный пиджак треснет сзади по швам. Неудобно ему, бедному, даже развернуться не может. Но как соловьём заливается! А я слушаю и почему-то вспоминаю дурацкую детскую считалочку: «Что в горбу? Денежки. Кто наклал? Дедушка. Чем он клал? Ковшиком. Каким ковшиком? Золотым».

И ещё про Олимпиаду. Подарочек из предолимпийской Москвы нежданно-негаданно пришёл в деревню бабушки Сани в Вологодской области. Точнее, сам приехал. А ещё точнее – приехала. Молодая женщина. Клавку местные называли Высевленкой: её как неблагонадёжный элемент выселили из столицы. Таких граждан и гражданок, чтобы не портили имидж советской страны перед иностранцами, попросту вывозили подальше из столицы. Клавка в Москве вела разгульную жизнь, а деревенские говорили по-своему: слаба на передок.

Я с детства запоминал какие-то ненужные мелочи, конечно, не думая, что они потом превратятся в важные художественные детали. Врезались в память изумрудные серёжки в ушах Клавки и чёрный кожаный пиджак, в котором она форсила по деревне. Наверное, это была приманка для молодых трактористов… Может, я ещё напишу про Клавку, а может, и нет. В деревню она приехала ещё сочной женщиной, а я запомнил уже сухой, морщинистой. Олимпийский мальчик и олимпийская старуха…

Нас много – родом из 1980-х. В моей детсадиковской группе было два Артёма Попова. Популярное тогда имя плюс «редкая» фамилия. Как нас называли воспитатели – хоть убей – не помню. Интересно, где мой тёзка сейчас, чем двойник занимается? Надеюсь, точно не пишет книжки, нет за ним этого грешка.

В семейном альбоме сохранились фотографии моей группы из детского сада: малыши в первом ряду сидят на полу на коленях, словно молятся. Воспитатели поставили так, чтобы второй и третий ряды были видны. Но на самом деле символично: дети на коленях. Советский сад!

Из-за хилого здоровья у меня появлялось много душевных драм. Одно время в садике я не мог есть кашу на завтрак, особенно манную, – меня тошнило, еле успевал отвернуться от стола.

– Все едят манку, а тебе что, другую подавать? – сквозь зубы процедила одна из воспитательниц. Они в нашей группе как следователи: одна считалась доброй, другая – злой. – Сам теперь и затирай!

Мне кинули грязную тряпку из коричневой грубой мешковины, поставили ведро воды. На глазах всей группы пришлось затирать жижу из непереварившейся каши, сдобренную коричневатым какао. Из глаз закапали крупные слёзы… Может, всё дело в этом напитке – он вызывал рвотный рефлекс? Как меня не вырвало снова, когда я убирал не принятый желудком завтрак, не знаю, но запомнил этот сладковатый тошнотворный запах тряпки, который распространился на одежду, на меня самого – от волос до сандалий. Он мне потом каждый раз снился, когда я заболевал и поднималась высокая температура. Да-да, запахи тоже могут приходить во сне, кошмарном сне.

Я боялся рассказать родителям об утреннем унижении, но отказывался идти в сад. Они не могли понять, что же происходит, а воспитатели о моих проблемах с желудком почему-то не говорили. И всё-таки я в конце концов не выдержал, в слезах поведал историю про вонючую тряпку.

На следующий день забирать меня из сада пришёл папа, принявший чуток на грудь, думаю, для храбрости. Один на один в пустой группе он поговорил с воспитал-кой. Что он ей сказал, осталось тайной, но больше никаких репрессий в отношении меня не запомнил: воспитательница стала как шёлковая. Вскоре тошнить от каши меня перестало – или просто начали мне готовить другой завтрак…

Всё же детский сад мне запомнится не этой дурно пахнущей историей, а первой нежной любовью.

Итак, её звали Леной. Про себя же называл Алёнушкой. Такое ласковое название носил и наш детский сад, куда она тоже ходила. Девочка казалась мне необыкновенной! Если бы в СССР проводились конкурсы красоты, как сейчас проводят мини-мисс, Алёнушка заняла бы первое место и носила заслуженную корону. Впрочем, она и без короны тогда хорошо «звездила» – гордо вышагивала по двору, зная о своей красоте и влюблённости в неё всех мальчишек. Алёнушка не выглядела на свои шесть лет: уверенно дашь десять! Выразительные большие глаза, взрослая причёска, не простое ситцевое, а шёлковое платьице.

Не помню, как я набрался смелости и решил пригласить Алёнушку в гости. Как ни странно, уговаривать её не пришлось. А вдруг Алёнушка так же с лёгкостью соглашалась на предложения и других мальчиков? Тогда я об этом не хотел думать.

И вот она у нас дома! Родители видели, что я смущаюсь и молчу, поэтому деликатно оставили нас одних в комнате, ушли якобы по архиважным делам на кухню. Это стало первым в моей жизни свиданием. Я продолжал, насупившись, молчать, боясь проронить слово.

– Ой, а что это? – Алёнушка увидела у зеркала самое красивое мамино украшение. Изумрудные серёжки блистали благородной зеленью даже в сумрачной комнате. – Можно, я возьму их себе?

– Можно, конечно! Ещё спрашиваешь! – неожиданно вырвалось у меня.

Губы почему-то пересохли, голос дрогнул… В ту же секунду я пожалел (что скажет мама!), но обратно свои слова взять не посмел.

– Спасибо! Ты самый добрый! – сладко пропела Алёнушка.

Больше в тот момент мне ничего не надо было. Взамен серёжек она протянула в подарок цветной камушек. Я взял этот тёплый, ещё хранящий тепло ладошки любимой девочки камушек и зажал в потном кулаке. Оказалось, такие кладут в аквариум для украшения дна. Это «дно» моего наивного мира мне показали в тот же вечер родители, когда узнали, что я подарил изумрудные серёжки. На следующий день забирал их у родителей Алёнушки папа. Как и в истории с тряпкой и злой воспиталкой, он поступил как настоящий папа. А на Алёнушку я смотрел уже совсем по-другому.

По иронии судьбы сегодня на работу я иду по той же самой дороге, которой раньше ходил в детский сад, по старому тротуару с трещинами и сколами. Теперь садик захватили офисы. Я зачем-то безотрывно смотрю на окна, где находилась наша группа: вдруг увижу ещё какую-нибудь картинку из прошлого? Но нет, в стёклах отражаются только солнечные блики листьев ветвистых тополей, растущих напротив…

Отложенное счастье

Моё детство прошло в закрытом городе Северодвинске. По семейной легенде, в этот молодой город в 1950-х, когда он назывался ещё Молотовск, приезжал из деревни дедушка Коля, мамин папа, чтобы заработать денег и остаться, закрепиться. Но что-то пошло не так: не ужился он в общежитии с другими поселенцами, даже крепко подрался. И вскоре вернулся к себе в деревню.

Родители приехали на ПМЖ в Северодвинск в 1974 году. Папа долго получал так называемый допуск, чтобы устроиться на военный завод, хотя до этого три года служил на Северном флоте тоже на секретных подводных лодках. Мама не сразу, но нашла работу учительницы начальных классов.

Папа никогда не рассказывал, чем конкретно там занимается, может, потому, что я не интересовался: работает и работает. Завод называли ещё непонятными буквами – «сээмпэ». Только потом, школьником, смог запомнить расшифровку – Северное машиностроительное предприятие. Кстати, почему не кораблестроительное? Ведь там строят не машины, а корабли, подводные лодки. Военная тайна! А кому-то из моих ровесников для легенды взрослые врали, что на заводе делают… кастрюли! Только на кухне папа рассказывал шёпотом маме про какие-то подшипники. Я, конечно, даже не представлял, что это значит.

Тогда, ребёнком, знал только, что завод громадный, жилые дома по сравнению с ним выглядели игрушечными. Самый большой цех виднелся с начала улицы Полярной, где мы жили. После работы на эту улицу выходили плотным непрерывным потоком рабочие – мужчины, и почти все с усами! Мода тех лет. Надо было внимательно всматриваться, чтобы увидеть родное лицо папы…

В застойные времена на стапелях завода одновременно строилось, как и сейчас, несколько подводных лодок. 1980-е – период расцвета и улицы Полярной, на которой дома были полностью заселены, если не переполнены.

Город был закрытым. Яркое воспоминание детства: мы возвращались из отпуска в деревне, в автобус для проверки паспортов перед въездом в закрытый город вошли неулыбчивые пограничники. Я заворожённо смотрел на бравых ребят в зелёной форме с автоматами (настоящими!). Никто не мог тогда даже предположить, что в шальные 1990-е на месте КПП поставят шашлычную, а потом и её разберут.

Наверное, легче восстановить затухающие картинки прошлого, если пройтись по улице детства. На Полярной наша семья жила с моего рождения и до 1991 года, когда снесли нашу деревяшку – и целую эпоху. Мне кажется естественным интерес к месту, этому городу, где я родился. Душа человека душе места отзывается!

Летом с мамой и братом мы прогуливались по улице, чтобы встретить с завода папу (вдруг зарулит куда-нибудь с друзьями пропустить по рюмашке?). Идти было далеко, мои ножонки страшно уставали, подкашивались.

На перекрёстке с улицей Советской (в каждом населённом пункте СССР была и есть улица с таким названием) раньше находилась аптека. Помню стойкий запах лекарств (теперь в аптеках не пахнет – разве мел сегодняшних таблеток может пахнуть?). По пути иногда мы покупали без рецепта кисло-сладкую «аскорбинку». Потом вместо аптеки открылся бар с названием соответствующим – «На Советской».

На шумной Советской стоял магазин игрушек под названием «Буратино», конечно, мой самый любимый. Помню, как разбегались глаза при входе в него! Потом здесь был тоже магазин, но не детский – секонд-хенд, который раньше бы назвали комиссионным. Зашёл… И как тут умещалось всё разнообразие игрушек? Попади сейчас я, ребёнок советской эпохи, в современный торговый центр «Детский мир» – произошёл бы разрыв маленького сердечка.

Что меня интересовало в «Буратино»? Пистоны. Потому что они взрывались в металлических пистолетах с дымком, пахло серой, как от настоящего оружия. Если они не взрывались в пистолете, нужно было ударить молотком – и взрыв обеспечен.

В шесть лет я мечтал об игрушке – управляемом грузовике. Конечно, в те времена такие машинки выпускались не радиоуправляемые, а со шнуром, который на два метра тянулся от пульта к игрушке. Родители зарабатывали немного: папа – обычный работяга, мама – учительница. Деньги пришлось копить. И вот счастливый день настал. Принесли машинку домой, а батареек-то нет! И в магазинах нет – дефицит. Знают ли сегодняшние дети это слово? А я до сих пор помню своё отложенное счастье управления тем грузовичком.

Запомнил свою первую самостоятельную покупку. Зажав в потной ладони мелочь, отправился за хлебом. Стоил батон тогда, если не ошибаюсь, двадцать две копейки, но мне больше нравилась плюшка «Московская», потому что она была сверху посыпана сахарным песком. Я съедал только сладкую верхушку.

Хлеб в мои детские годы можно было трогать специальной вилкой – свежий ли?.. Интересно, что бы на это сказал Роспотребнадзор! Сейчас чисто хлебных магазинов нет, прилавок в супермаркете занят разнообразными буханками, батонами, булочками.

По диагонали от продовольственного находился коммерческий промтоварный магазин, открывшийся в конце 1980-х. Первый из них появился в центре города, умные коммерсанты назвали его «Гермес» – по имени бога торговли и счастливого случая, а также хитрости и воровства… Представляете сейчас очередь за одеждой? А тогда люди толпились у прилавка, чтобы посмотреть на кожаную куртку, джинсы «Левайс», какие-то яркие рубашки, которые не продавали в обычных советских магазинах. Сладковатый запах импортной кожаной куртки помню как сейчас. Стоили эти вещи дорого, на них приходилось откладывать.

Мы, дети, искали жевательную резинку за стеклянным прилавком у кассы, протиснуться туда было сложно. Как все мальчишки, я больше любил жвачку «Турбо» с бумажными вкладышами, на них были напечатаны автомобили, которых мы никогда не видели и о которых только мечтали. А ещё из жвачки надували пузыри, что считалось верхом крутизны. Надо было чудесным образом губами расправить резинку на зубах, надуть, и шарик должен громко хлопнуть. Я не умел. А один мальчик из школы не брезговал брать жвачку изо рта друзей. Когда вкус и аромат уже прошёл, он канючил:

– Дай жёвку!

Бедняга!

Вкладышами от жвачки играли в школе на переменах. Правила игры простые: вкладыши картинкой вверх клали на ровную поверхность, например, подоконник. Игрок бил по вкладышам сложенной ладонью так, чтобы те поднялись в воздух и опустились другой стороной на поверхность. Перевернувшиеся вкладыши считались выигранными. Когда удар оказывался неудачным, право бить переходило ко второму игроку. Игра заканчивалась, когда у кого-то из игроков больше не оставалось вкладышей.

Но вернусь на свою Полярную. На перекрёстке находился киоск «Союзпечать». Из окошечка пахло свежими газетами, тетрадками, блокнотами. Всё это манило меня. Почему запахи детства так запомнились? Лекарств, жвачки, бумаги… Необъяснимо. В киоске покупал «Советский спорт» для брата, для родителей – только что появившуюся и быстро набравшую популярность газету «Дачная» (все тогда обзаводились дачами, спасаясь от надвигавшегося безденежья). Знакомая киоскёрша оставляла эти издания специально для меня. Уже продавали и «Спид-инфо», первую эротическую газету со срамными, как сказала бы бабушка, фотографиями на обложке. Киоска на этом месте нет: сожгли в 1990-х.

На дом мы выписывали несколько газет: «Труд», «Комсомольскую правду», городскую газету «Северный рабочий» (забегая вперёд, скажу, что я потом в ней работал), из журналов – «Весёлые картинки», «Юный натуралист». Здесь стоит остановиться подробнее. Любил я всякую живность, поэтому мама в третьем классе отвела меня в Дом пионеров в кружок юннатов. Там я оказался единственным мальчиком, что меня очень стесняло. Все животные в кружке были уже распределены, девочки эгоистично гладили своих хомяков-крыс-кроликов и даже ежей, целовали аквариум с рыбками… В общем, на следующее занятие я не пришёл.

Каким-то чудом техники мне казались венгерские «Икарусы», появившиеся в 1980-х на улицах города. Непременно оранжевые, с круглыми фарами, будто глазами, тарахтящие по-другому, не как советский ЛиАЗ-677. Но самой изюминкой была «гармошка» – сочленение со второй частью автобуса. Внешне оно напоминало меха гигантской гармошки. В детстве я думал, что эта резина – единственное, что соединяет две части автобуса. Хотелось стоять на крутящемся при повороте круге, словно аттракционе. Попробуй удержись!

Но на автобусах ездить приходилось редко: сад, поликлиника и всё остальное, нужное маленькому человечку, было в шаговой доступности. Только в стоматологию, расположенную в новой части города, надо было ехать. Как для всех детей, поход к зубному врачу был самым страшным испытанием, поэтому я ставил условие родителям: еду в поликлинику только на «гармошке».

И вот мы стоим на автобусной остановке, но, как назло, идут одни «простые» автобусы. Два пропустили, три… Поджимало время в талончике. Со слезами, что не получилось проехаться на «гармошке», а не от страха перед удалением молочного зуба, едем. В обратную дорогу на остановке, словно поджидая нас с раскрытыми дверями, стоял «Икарус»… Без зуба, но счастливый я возвращался домой.

Наша двухэтажка была оштукатурена, покрашена в зелёный, очень спокойный цвет, каким раньше красили больничные коридоры и палаты. Дом был живой, как все деревянные. Дверь открывалась с шумом. Скрипели, жаловались на свою старость доски лестницы с точёными балясинами. Вот кто-то поднимается, интересно и страшно: к нам или в соседнюю квартиру номер тринадцать, которая тоже на втором этаже? Электрического звонка не было, но можно по шагам или стуку догадаться, кто идёт: свои или чужие.

Во что играли во дворе? Мальчики – в «ножички». Не подумайте о кровавом преступлении! Перочинный ножик нужно было подкинуть таким образом, чтобы он воткнулся в землю. Девочки скакали на резинке, натянутой вокруг ног. Катались на велосипедах по лужам двора (он был, конечно, без асфальта), чтобы летели брызги во все стороны. А как пахло после дождя зелёной листвой и сырой землёй! Часто мы залезали, как обезьянки, на тополь с причудливо изогнутым стволом, лежащим почти горизонтально на земле, только крона поднималась вверх. Детьми мы использовали его и как скамейку. Тополь – это больше, чем дерево. Это украшение и одновременно символ старого города.

Во дворе была установлена нехитрая детская площадка – песочница, поющие одну и ту же песню железные качели, устремлённые ввысь ракеты – помните, такие были в каждом дворе, ведь советские дети все мечтали стать космонавтами. И сейчас кое-где можно встретить эти обломки исчезнувшей эпохи. Стоят ржавыми.

Рядом с нашим домом была голубятня. К сожалению, я не застал того, кто разводил голубей в нашем дворе. Надо сказать, что этих птиц очень любили в Советском Союзе. На карниз нашего окна часто прилетала пара голубей. Я очень жалел голубку, потому что на лапке у неё была привязана леска. Птица прихрамывала, и я её прозвал хромоножкой, хотя правильнее сказать хромолапка. Папа приколотил металлическую крышку, и мы даже в морозы открывали окно, насыпали крупу, как помню, пшено. Почему-то прилетала только эта парочка. А пшённую кашу я с детства зову «птичкиной». Сейчас на месте нелепой голубятни красуется здание банка. Романтику сменили деньги.

Слышимость в деревянном доме прекрасная, все знали друг о друге. Мы больше общались с семьёй Терёхиных, которая жила в квартире напротив. Людмила работала в хозяйственном магазине, Александр – рабочий завода, дети Алексей и Лена были примерно нашего с братом возраста. Мы завидовали: Терёхины занимали две комнаты, была своя детская.

Однажды тётя Люда по каким-то делам поехала в Москву, тогда это считалось чуть ли не за границу. Мы попросили привезти модельные машинки (на настоящие копили годами, если не десятилетиями, откладывая на «книжку», то есть сберкнижку). Многие дети, да и взрослые, коллекционировали модельки в масштабе 1:43. Они тоже стоили дорого. Однако Терёхина привезла из столицы не модельные машинки, а тяжеленный набор игрушечной военной техники. Такой тоже не продавали в нашем «Буратино». И как она на себе его притащила?

Как-то раз у соседей сломался телевизор, и они пришли к нам «на кино» – тогда впервые показывали бразильский сериал «Рабыня Изаура» (это был 1988 год). Для Терёхиных поставили кухонные табуретки (лишних стульев у нас не было), и получился почти домашний кинотеатр. Улицы всех советских городов пустели, когда начинался этот сериал с милой Изаурой и жестоким Леонсио. Тонкий, чёрненький, внешне я в детстве чем-то, наверное, напоминал Тоби-аса, одного положительного героя из этой теленовеллы, и в школе девочки меня дразнили этим именем, а у всех толстушек сразу появилось прозвище Жануария – помните темнокожую кухарку?

Чёрно-белый ламповый телевизор нас часто подводил, шли какие-то полосы, помехи. Можно было ударить кулаком по крышке сверху или сбоку, и изображение на время само «настраивалось». Если этот силовой приём не помогал, вызывали мастера из телеателье. Я заворожённо смотрел, как он вскрывает крышку, словно хирург, ковыряется во внутренностях.

Ещё в тринадцатой квартире жила семья Жуковых. Людмила Жукова писала стихи, но мы этого не знали. Она работала журналистом городской газеты «Северный рабочий», вступила в Союз писателей России… Намного позже я полностью повторил путь соседки.

По диагонали от нашего дома находилась вечерняя школа. Полное среднее образование в Советском Союзе бесплатно обеспечивали и тем, кто уже работал. Лучше всего, с иронией, это явление показано в фильме «Большая перемена». Всё в нём правда. К нам тоже наведывался классный руководитель, упрашивая папу, у которого уже было двое своих детей, прийти на уроки. Зачем нужно полное образование самим вечерникам? Всё просто: отпуск им предоставлялся летом, потому что в другое время предполагались уроки. Поэтому папа лето проводил с семьёй. А с сентября на уроки снова не ходил.

Не без боязни я гулял мимо этого здания, потому что ребята в перемену на крыльце курили, ругались. Впервые маты я услышал здесь, но, наверное, не понимал, что это: незнакомые слова с каким-то грязным смыслом. Потом вечернюю школу снесли, одно время на этом месте была автостоянка, а сейчас магазин известной федеральной сети с символичным названием, в котором присутствует отличная оценка.

В выходной летний день мы шли к озеру, в которое упирается наша Полярная. Брали с собой цветастое покрывало с софы, расстилали на зелёной травке у воды и загорали. Раньше здесь даже купались, плавали на лодках. Со временем воду загадили стоками, и купаться уже боялись. Страшилка из детства: в воде живут червяки, которые могут забраться под кожу и будут там ползать. Бррр! Вообще, почему-то в советское время много было страшилок, передаваемых из уст в уста шёпотом.

В этом загаженном за десятилетия озере можно усмотреть символ: к концу советской эпохи государство оказалось заражено, оно требовало очищения. Но способа очистить озеро – и нашу жизнь – за тридцать с лишним лет новая власть так и не нашла.

Отчётливо помню праздники. В конце 1980-х на демонстрации 7 ноября милиция аккуратно оттеснила представительного мужчину с плакатом, спокойно стоящего на газоне. На плакате что-то нехорошее было написано про Ленина, того самого доброго улыбчивого дедушку с портрета в нашей группе детского сада. Разве мог он что-то сделать плохое?

– Папа, папа, а что там написано? – не понимал я. Папа промолчал.

В тот же год появились талоны на продукты и некоторые вещи. Как-то раз тётя достала для нашей семьи дополнительные талоны – целые неразрезанные простыни, сулившие нам лишние килограммы колбасы, масла, а также носки-трусы, которые тоже были лимитированы. В домоуправлении, где их выдавали, у родственницы имелся блат.

…Интересно, что бы сказал сейчас тот пикетчик?

В 1991 году прошли выборы мэров только в трёх городах страны: Москве, СанктПетербурге и Северодвинске. Наш город был всегда на передовой политики. Правда, северодвинского градоначальника посадили вскоре в тюрьму, где он скончался. А 1991-й нашей семье запомнился тем, что в ноябре мы переехали в двенадцатиэтажный дом, в «новый город». Успели, государство ещё давало квартиру рабочим завода бесплатно. Помню, как ухало сердце, когда выходил на балкон: высоко-то как на восьмом этаже! Старый дом снесли почти сразу, как только нам дали квартиру. Последними съехали из нашей деревяшки те самые Терёхины.

Уезжая из дома, мы сняли дверь в кухню, чтобы установить её на даче. В дефицитные годы было не найти в свободной продаже нужных стройматериалов. Дома на Полярной нет тридцать лет, а дверь из кухни до сих пор служит у нас на даче.

Долго на этом месте оставался пустырь, зарастающий ивой. Но вот городские власти продали на аукционе землю, и вырос пятиэтажный дом в стиле хай-тек из стекла и металла. На верхних этажах французские окна в пол. Но новый дом мне кажется каким-то неживым, холодным.

А горизонтальный тополь, конечно, спилили. Не к месту он, старый и корявый, в этом современном дворе, уставленном сплошь дорогими иномарками. В 1980-е во дворе стоял один «Москвич», и его хозяина мы считали очень богатым.

Мы чувствовали себя защищенными не потому, что жили в закрытом городе, охраняемом пограничниками и зенитчиками. И не потому, что рядом, через дом, на улице Лесной находилась пожарная часть (и один раз, когда загорелось в подъезде, мы побежали искать не уличный телефон-автомат, а прямо в пожарную часть), а через два дома – милиция. Были уверенность, планы на жизнь, как у всех. Плохого мы не видели ни в жизни, ни в телевизоре: страшной бедности, грязных бичей, кровавых преступлений. Может, это где-то было, но не в нашей стране, не в нашем городе точно.

Почти ленин

Не сохранилось ни одной фотографии дома моего детства: тогда не думали, что потом это окажется важным. Ещё раньше запрещали фотографировать улицы: всё из-за военного завода. Один ветеран рассказывал мне, как серьёзные товарищи из органов прямо на улице приказали открыть фотоаппарат – и засветили плёнку. Люди спокойно снимали только семейные застолья.

Правда, есть один снимок с краешком дома, где я стою на фоне дверей во двор. Снимок сделан в сентябре 1987 года, когда я пошёл в первый класс. Папа по этому случаю взял отпуск в сентябре, чтобы водить меня в школу. Надо пересекать две оживлённые улицы с двумя светофорами. На том единственном снимке, где я новоиспеченный школьник, кроме дверей дома видна газовая труба у стены и ворох листьев, опавших с того самого тополя.

Я был закомплексованным советским ребёнком: первая учительница, на восьмидесятилетие которой я, как полагается, пришёл с цветами и тортом, вспомнила, что первый месяц учёбы я даже не улыбался, какое уж там баловаться! Боялся подвести маму, которая работала в этой же школе учителем. Во втором классе участковый педиатр мне поставила хронический гастрит. Школьник – хроник! Начальные классы почему-то стёрлись из памяти, как мокрой тряпкой смывается мел на школьной доске, остаются только слабые разводы.

И всё же…

Помню, в нашем кабинете стоял кинопроектор, учительница показывала учебные фильмы. Перед сеансом мы должны были завесить чёрными шторами окна, чтобы ни один лучик солнца не проник в класс.

С этими шторами мы однажды разыграли бедного учителя физкультуры: после урока все дружно спрятались под парты, закрыли окна… Он вошёл в тёмный класс, мы зажимали рот от смеха, чтобы не выдать себя. Дверь закрылась. Что он пережил? Пропал, испарился целый класс! Что будет-то! Не помню, какое наказание нам назначили. Наверное, никакого, раз не отложилось. Выходит, я не всегда отличался примерным поведением…

Я успел почувствовать себя октябрёнком и пионером. Даже непростым пионером – звеньевым. Помню такой стишок, который мне выдали на посвящении в это звание:

Быть в меру активным, но сильно не высовываться – вот что успел вынести из идеологии пионерии. Как-то забыл повязать галстук, оставил его дома, и это было чуть ли не позором, все тыкали пальцем… А потом вдруг школьную форму и пионерский галстук отменили. Детьми мы легко пережили все внешние перемены, а вот каково было взрослым, тем, кто искренне верил и служил идеалам партии? Когда я работал в городской газете, один из последних секретарей горкома признался мне, что ему плевали в лицо те, кто ещё вчера заискивал. В квартире у этого бывшего большого руководителя до сих пор стоит дисковый телефонный аппарат, из всех богатств – только книги…

После основных уроков раз в неделю мы оставались на ОПТ, что значит «общественно полезный труд». Этот дополнительный урок однажды закончился мозолями – первыми в моей жизни: ножницами мы разрезали какие-то тоненькие резиновые трубочки для шефов школы – одного из цехов военного завода в нашем городе. Проводки оказались нужны для чего-то в подводной лодке. Только до сих пор не понимаю, почему нельзя их было нарезать на станке. Может, так нас хотели приобщить к важному делу?

В пятом классе ко мне подсадили двоечника и хулигана по фамилии Кленин. Кажется, он был старше меня. Имя ровесника я не запомнил, а вот фамилия врезалась, потому что почти как Ленин. У нового одноклассника белокурые волосы закручивались в кольца, глаза невинно голубели из-под светлых бровей, веснушки облепили почти всё лицо. С такой внешностью разве он мог что-то плохое натворить?

Подсадили Кленина ко мне, чтобы, как сказала классная, «подтянуть по русскому и математике». Каждую перемену сосед курил на школьном крыльце. Ещё говорили, что вечерами в подъездах он нюхает клей «Момент». На брюках у Кленина постоянно белели пятна – то ли от клея, то ли от чего-то другого. Парень рано взрослел, и своей взрослостью он мне был глубоко симпатичен. Плюс к минусу – и получается заряд: я из кожи лез, старался помогать на уроках – решал за него примеры, подсказывал, какую букву вписать вместо многоточия в контрольных… Но всё впустую – не учёба у Кленина сидела в голове…

В старших классах я дружил со школьными хулиганами. Может, потому что хотел быть похожим на них, крутым и свободным, а не правильным мальчиком-паинькой. После уроков они приходили в школу (охранников тогда ещё не ввели), в туалете жгли что-то с едким запахом, срывая уроки у второй смены. Учителей пацаны не боялись, учительницу биологии однажды прямо на уроке обозвали «жабой дохлой». А та в самом деле была худющей. Это же середина 1990-х, бюджетникам зарплату задерживали по полгода. Даже мела в школе не было, какие-то треугольные куски извести выдавали…