Читать онлайн Параллельные миры лифтёра Сорокина бесплатно

Знакомство с Сорокиным

Я сидел за мольбертом и усердно работал над картиной, когда раздался телефонный звонок.

– Серёга, это Степанов. Сможешь сегодня на дегустацию прийти? – и, не дав мне даже слова сказать, тут же заявил: – Отговорки не принимаются. Иначе кровником станешь. Жду.

После чего тут же повесил трубку. Что мне оставалось делать? И дабы не обижать старинного друга – тоже, кстати, художника, не без сожаления оставил недописанную картину и отправился на «дегустацию», благо он жил недалеко от меня – всего в сорока минутах ходьбы. Зная аскетическую жизнь своего друга, да ещё перед «дегустацией», я всегда сначала заходил в небольшой супермаркет за продуктами недалеко от его дома, в Бобровом переулке, иначе дегустация, вне всякого сомнения, будет проходить, как в американских фильмах, без закуски, а для меня такое недальновидное нарушение наших древних русских традиций было просто неприемлемо.

В магазине, всё ещё находясь под впечатлением от своей незавершённой картины (художники так устроены, что продолжают размышлять над своим творчеством, даже когда просто идут по улице или выпивают), сдуру подарил кассирше свою новую книгу (да, как-то так получилось, что, кроме картин, ещё и книги неожиданно для себя стал писать). Кассирша сидела за кассовым аппаратом с равнодушно-злобным лицом, словно сфинкс египетский, и обращала внимание на покупателя, только когда тот выкладывал из магазинной пластиковой корзины покупки на столик у кассы. Тогда она зловеще смотрела на него и рявкала:

– Магазинную карточку давайте!

Звучало это так, будто она требовала предъявить пропуск на сверхсекретное предприятие, и при этом, на всякий случай, одной рукой держалась за кобуру пистолета. Если покупатель говорил, что он не в курсе и знать не знает ни про какую карточку, она зычно обращалась к очереди:

– У кого есть магазинная карточка? Несите сюда!

Всегда находилась ветхая пенсионерка, которая со счастливым лицом, словно выиграла в лотерею, доставала заветную карточку и протягивала её кассирше. Та через специальное считывающее устройство начисляла на карточку баллы, которые при следующей покупке снижали на несколько процентов стоимость. Поэтому я уже был подготовлен, когда с корзинкой, наполненной продуктами, подошёл к кассе.

– Карточку давайте! – привычно рявкнул сфинкс.

– Нету, – честно признался я.

– Как это нету? – злобно-подозрительно уставилась она на меня.

– А вот так. Нету, и всё тут, – не сдавался я.

– Врёте, небось, – всё так же, словно продолжая подозревать меня в каком-то злом умысле, настаивал сфинкс. – Наверное, хотите меня объегорить и, не заплатив, убежать с продуктами в неизвестном направлении. Вижу, глядя на вас, вы можете это сделать.

После этого необоснованного предположения у меня от удивления глаза полезли на лоб, а её рука потянулась к кнопке вызова охраны. Никого, кроме нас двоих, в магазинчике не было, что, видимо, особенно усилило подозрительность сфинкса, а отсутствие у меня карточки магазина являлось прямым доказательством моих коварных намерений.

– Хотите, я вам свою новую книгу подарю? Недавно только из печати вышла, – чтобы как-то разрядить обстановку и успокоить недоверчивого сфинкса, предложил я и, достав книгу из сумки, протянул насторожившейся кассирше.

– Уж больно она у вас тяжёлая! – капризно высказалась она, принимая от меня подарок. – У меня телефон меньше весит, а в нём целая библиотека поместилась. Что же я так и буду таскать с собой эту неподъёмную плиту? Больно надо.

– Зато в ней много цветных картинок, которые тоже я нарисовал. Кроме того, посмотрите: как она мастерски сделана снаружи, какой замечательный дизайн и обложка шикарная – просто шедевр. А как приятно такую книгу в руках держать, разве сравнишь с телефоном! Настоящее произведение искусства. В телефоне вы этого не увидите, а главное, совершенно не почувствуете.

– Ладно, возьму, – смилостивился сфинкс, – только из-за картинок и беру. Сама-то читать не стану. Внучку отдам, хоть он книги тоже с детства не читает, но уж больно охоч до картинок – только ими в книгах и забавляется. Как-то купила ему книгу без картинок, так он с горя весь день проплакал и так на меня обиделся, что не разговаривал со мной, пока я ему новую – уже с картинками – не купила.

– И сколько же сейчас вашему внучку годков стукнуло? – уже жалея о своём гуманном поступке, а особенно – книгу, с душевным содроганием спрашиваю развеселившуюся кассиршу.

– Да уж недавно третий десяток пошёл, – самодовольно провозгласила она.

– Какой большой внучек-то у вас! – с тайным намерением выхватить у неё обречённую книгу, с деланным восхищением восклицаю я.

– Даже и не думали, что такой дылда вымахает. До чего видный и умный парень получился, чуть ли не под два метра ростом. Все девки на него заглядываются. Женить бы давно надо, да он всё картинками в книжках интересуется. До того к ним пристрастился, что даже на девок не смотрит, – пряча в магазинный целлофановый пакет мою книгу, с гордостью заявила она.

– Повезло вам с внучком, что и говорить, – расплатившись без магазинной карточки и забирая покупки, не удержавшись и удручённо переживая за свою пропащую книгу, съязвил я.

– И не говорите! Сами на него не нарадуемся. Не всем так фартит в жизни.

Парадная и дверь коммунальной квартиры, в которой в одной из многочисленных комнат проживал мой друг, художник Степанов, оказались распахнутыми настежь, поэтому я свободно подошёл к его двери и открыл её. Вася сидел за столом и задумчиво смотрел на эмалированную кружку, доверху наполненную какой-то мутно-беловатой жидкостью, и, судя по тяжёлому и стойкому запаху, царившему в комнате, это был матёрый деревенский первач.

– Здорово, Вася! Что за мысли тебя обуревают, или соседи никак не могут успокоиться и продолжают тебе под нос график дежурств по коммуналке совать?

– Привет. Хорошо, что пришёл. А «графиком» пусть подотрутся. Дружка своего жду, лифтёра Сорокина. Запаздывает что-то. Я с ним два месяца назад познакомился. Балабол, каких захочешь, днём с огнём не найдёшь, но мужик весёлый и пьёт в меру – жена Феодора Львовна за ним приглядывает. Но раз ты уже пришёл и, как я вижу, ещё и закусон принёс, то и ждать его не будем, а он уж сам, когда сможет, подгребёт.

– Где это ты первач-то отхватил или наладил собственное производство в комнатных условиях? – выкладывая на стол «закусон», поинтересовался я.

– Может быть, и желал всей душой его производить, да соседи сразу же учуют и тут же к участковому побегут жаловаться. Только брагу и могу настаивать в таких тревожных коммунальных условиях. А самогонку мне земляк из деревни привёз в память о прошедшей молодости. Ох и по куролесили мы тогда с ним, когда пацанами были!

Только принялись дегустировать самогон, как в комнату как-то боком, немного стесняясь, зашёл молодой человек лет тридцати – тридцати пяти, похожий на американского писателя Генри Миллера, только с менее лошадиной физиономией, и, увидев меня, скромно назвал себя:

– Сорокин, – и, чуть помедлив, добавил: – лифтёр.

Я через стол пожал его руку и тоже представился. Так я обрёл на долгие годы ещё одного друга и ни разу не пожалел об этом. После нескольких рюмок Сорокина было не узнать. Куда только девалась его застенчивость? Он оказался таким интересным рассказчиком, причём рассказывал с каким-то упоением, да ещё в лицах, что я слушал его как заворожённый. И только телефонный звонок прервал это театральное действо. Звонила Феодора Львовна. Он минут пятнадцать стоял навытяжку с трубкой у уха и всё время кивал головой в знак согласия. Когда разговор закончился, он, к моему невероятному огорчению, засобирался домой. Я был очень расстроен: редко я встречал такого замечательного собеседника. Вася же отреагировал на его уход довольно равнодушно.

– Сколько его слушаю, и всё время врёт как сивый мерин – просто уши вянут. Хорошо, что супруга позвонила, а то бы я точно не удержался и что-нибудь в знак протеста на валторне сыграл, например, «Танец с саблями» Хачатуряна.

Теперь, по прошествии времени, я очень сожалею, что не записывал сорокинские рассказы, и только вспоминаю иногда какие-то их обрывки. Чаще это происходит на улице или в общественном транспорте, тогда я выхватываю из кармана клочок бумаги или блокнот, который специально завёл именно для таких случаев, и нервно, чтобы не забыть, записываю всё, что мне внезапно приходит в голову, а уже дома пытаюсь выстроить хоть какую-то логическую связь. Когда этих записок накопилось значительное количество, мне вдруг подумалось, что материала набралось на целый роман. Я так загорелся этой идеей, что больше ни о чём и думать не мог.

Катя

Вскоре после нашего знакомства на дегустации первача Сорокин со своей женой Феодорой Львовной побывали у нас в гостях на улице Гастелло. После нескольких тостов Сорокин обрёл своё истинное лицо: раскрепостился, стал весел и разговорчив и, несмотря на то что Феодора Львовна весь вечер нависала над ним, словно грозовая туча, одёргивая по поводу и без, делая всевозможные тычки и замечания, сдерживать своего темперамента он уже не мог, и рассказы, анекдоты и шутки сыпались из него беспрестанно. Может быть, моя Катя, слушавшая его открыв рот и хохотавшая чуть ли не от каждого слова, заводила нашего гостя (как я понял, женщины, особенно незнакомые, вдохновляли и распаляли его ещё больше), но всё же скорее по своей природной склонности и в окружении симпатичных ему людей просыпался его талант балагура и рассказчика, и он сам получал от своего красноречия не меньшее удовольствие, чем его слушатели.

– Вот настоящий мужчина, – проговорила заплетающимся языком подвыпившая Катерина, как только Феодора Львовна увела словоохотливого и чуть покачивавшегося мужа в московскую ночь. – Надёжный он, знает, чего хочет от жизни, и весёлый к тому же – не то что ты. Вечно в каком-то отрешённом состоянии находишься и о семье не думаешь.

– Катюха, чего ты завелась? – находясь в прекрасном расположении духа, удивился я. – Не понимаю, чем я тебе не угодил? Думал, он тебя развеселит, а ты всё чем-то недовольна и сейчас мне напомнила его жену – такая же сварливая.

– Я хочу, чтобы мой мужчина был надёжный и не метался из стороны в сторону, а ты то и дело чем-то увлекаешься: то путешественником хотел стать и от меня, как Одиссей от Пенелопы, уже два раза удирал в морские экспедиции на целых полгода, то художником, и вечерами в изостудии пропадаешь, теперь литературой увлёкся, и я у тебя всё время вторым номером прохожу. Что же ты думаешь, я так и буду тебя вечно дожидаться?

– Начну с того, что ты у меня всегда будешь на первом месте, – безуспешно пытаюсь я обнять нахмуренную подругу.

– Слова, слова, одни слова, – отстраняется она от меня и начинает снимать праздничное платье, чтобы переодеться в домашнюю одежду, состоящую из цветастого халата и тапочек со стоптанными задниками.

– Катюха, ты меня порой удивляешь. Ты же уже не ребёнок и должна понимать, что кому-то везёт в жизни, и они ещё в детстве или юности находят свой прямой жизненный путь, например Моцарт уже в четыре года музыку сочинял, и ему, как говорится, сам Бог велел с детства стать композитором, – начинаю я оправдываться, – а у меня путь оказался извилистый да с многочисленными перекрёстками и увлечениями, как ты успела заметить. У одного человека так, у другого этак жизнь складывается. Сие тайна великая, между прочим. К слову сказать, расставаться иногда полезно – меньше надоедаем друг другу, да и возможности наши возрастают, так как, замыкаясь в семейном мирке, мы значительно сужаем наш кругозор, опять же знакомство с новыми людьми, что тоже расширяет наше мировоззрение и обогащает нашу жизнь.

– Насчёт отдыха друг от друга и знакомства с новыми людьми я с тобой согласна, но не на полгода же расставаться. Ты тоже должен понимать: слабым женщинам в одиночестве очень тяжело, и подсознательно мы всегда ищем надёжного и сильного защитника – мужчину то есть. Понял, философ липовый? – и, многозначительно хмыкнув, моя подруга с гордо поднятой головой ушла в ванную комнату принимать душ.

Познакомился я с Катей два года назад в Сокольниках. Выбрав заранее место, чтобы написать этюд на берегу речки Яузы, пришёл туда через несколько дней и с сожалением заметил почти на том месте девушку, сидящую под ивой и, как мне показалось, что-то увлечённо рисующую в альбоме. Я уж было решил не мешать ей и поискать другой вид, но видя, что художница не обращает на меня никакого внимания, разложил этюдник. Лето в полном разгаре, светит солнце, птички копошатся в листве и перелетают с ветки на ветку, трава чуть ли не по пояс, речка… хм… ну, речку оставим в покое – грязная чрезвычайно речка Яуза была тогда, да и сегодня – такая же, и запашок ещё тот, но на картине это не чувствуется, и с речкой этюд выглядит гораздо романтичней. Вдруг я даже вздрогнул от неожиданности, со стороны ивы раздались сердитые возгласы:

– Вот тебе! Вот тебе! И тебе – тоже! – гневно выкрикивала и что-то яростно вычёркивала у себя в альбоме незнакомка под ивой.

Я подумал, что она вышла из себя из-за неудачного рисунка. Мне это чувство хорошо знакомо – и сам грешен: и рву, и зачёркиваю, и чего только ни делаю, если ничего не получается. Вдруг, довольно смачно выругавшись, она отбросила альбом в сторону. Но когда он упал недалеко от меня, оказался не альбомом для рисования, а глянцевым журналом. Я поднял его и рассмеялся, увидев пририсованные синяки под глазами, разной формы носы, ослиные уши и другие гипертрофированные части тела нашим известным эстрадным деятелям. Видимо, заметив мою реакцию на её художества, девушка подошла ко мне.

– Можно посмотреть, как вы рисуете? Я как-то тоже пробовала, но у меня плохо получается.

– Мне-то как раз понравилось, как вы расправились с нашими эстрадными звёздами. Чем же они вам не угодили?

– Я и то лучше умею петь, – возмутилась она. – Моя бабушка когда-то в народном хоре пела и часто водила меня на свои концерты. Мама пела в опере. Папа, правда, не пел, но играл в оркестре на саксофоне. Всё моё детство прошло в окружении прекрасной музыки.

– И поэтому вы не любите нашу современную эстраду?

– А за что её любить? Орут, хрипят, пищат, мяукают, и это при том, что их голоса исправляет электроника, мало того, ещё и под фанеру имеют наглость петь, а если вживую пытаются, то слушать вообще невозможно. Опять же, двигаются ужасно – карикатура какая-то. Видно, что западным певцам подражают. Рожа русская, а он под американца косит…

За разговором я не заметил, как солнце переместилось, а вслед за ним изменились тени, а следовательно, поменялась и вся композиция вида. Я стал вытирать кисти и складывать этюдник.

– Вы что, уже уходите? – разочарованно протянула она.

– Я завтра сюда в это же время приду, чтобы этюд дописать. Видите, солнце изменило угол наклона и всё стало другим, если продолжить, то каша на холсте получится.

– Надо же, а я об этом никогда не думала. Считала, что можно на тени не обращать внимания и рисовать на одном месте сколько душе угодно: главное, чтобы было похоже.

– Кто-то из художников так и рисует, но мне хочется передать в живописи именно то состояние природы, которое я задумал, или тот эффект, что привлёк моё внимание.

– Как это интересно! Можно я завтра тоже сюда приду и посмотрю, как вы задуманный эффект нарисуете? Может, так увлекусь, что тоже художником стану.

– Воля ваша. Приходите, если не передумаете, но имейте в виду, учить я не умею, да и не хочу – времени много отнимает.

Я надеялся, что она не придёт, так как привык работать один, чтобы никто не мешал: присутствие кого-то ещё меня всегда отвлекало, и я не мог по-настоящему сосредоточиться, в то время как живопись требует полного в неё погружения. Однако на следующий день, когда я пришёл в назначенное время, она уже сидела на том же месте… Этюд я так и не закончил.

С тех пор надолго мы уже не расставались, если не считать моих полугодичных морских экспедиций. За два года нашей, можно сказать, семейной жизни всякое было. Иногда, правда, она уходила от меня жить к родителям – на месяц, на два, но потом всё равно возвращалась. Я её никогда не спрашивал, чем она без меня занималась, может и с парнями встречалась и где-то там «тусила» по ночным клубам. Не то чтобы мне это было безразлично, но от природы я имел склонность к пониманию человеческих слабостей, и это моё странное свойство не позволяло развиваться до высшей точки кипения моим отрицательным чувствам и особенно – ревности. Может быть, Катя этим пользовалась? Этого я не знал и знать не хотел. Я понимал только то, что разрушить наши с ней взаимоотношения легко, восстановить будет трудно, а вероятно, и вообще невозможно. Люди не бездушные машины, и человеческие душевные травмы могут быть настолько болезненными и незаживающими, что даже примирение не вернёт той былой лёгкости и непринуждённости, какие установились в самом начале. Она не была писаной красавицей, да и вообще не красавица – обыкновенная, но что-то как магнитом тянуло меня к ней, и я ни за что не променял бы её даже на «королеву красоты». Неразгаданная тайна любви между мужчиной и женщиной…

– как-то тоже спрашивал себя мой любимый поэт Николай Заболоцкий.

Катя ещё спала, а я сидел на кухне, смотрел в окно на тополиную ветку, постоянно маячившую перед глазами, на облитую солнцем улицу Гастелло, на соседний – такой же, как наш, дом-близнец и мечтал о новой морской экспедиции в Индийский океан, которая была не за горами, и думал, как я об этом доложу своей подруге… Внезапно раздался тихий стук во входную дверь, открыв её, я увидел Сорокина с лыжными палками в руках.

Рассказ про любовь

– Привет, Каллистрат, что это ты в конце мая с лыжными палками разгуливаешь, или ты мне их на хранение принёс? Давай заходи быстрей, а то мой сосед может услышать нас и начнёт тебя уговаривать купить у него пистолет для самообороны. Тебе это надо?

– Не надо, – твёрдо сказал Сорокин, входя и поспешно закрывая за собой дверь. Потом, настороженно глядя на закрытую дверь в спальню, где в это время спала Катя, зашептал: – Только я тебя прошу, не называй ты меня по имени. Тебе, наверно, Васька проболтался. Я своё имя с детства ненавижу. Меня в деревне из-за него клистирной трубкой дразнили – я очень худой был в детстве – и «калом» называли, а это уже, сам понимаешь, ни в какие ворота не лезет.

– Извини, друг. Я не знал таких подробностей твоего трагического детства. Ладно, пошли на кухню кофейку попьём, а то ещё Катюху разбудим. Сегодня же суббота, она в этот день всегда отсыпается.

– Это не лыжные палки, – осторожно ставя их в угол и поглаживая, ласковым голосом проворковал Сорокин. – Они предназначены для шведской ходьбы. Я теперь всегда ею по утрам занимаюсь. Так она меня захватила, что уже месяц остановиться не могу, даже про Феодору Львовну стал забывать и, представь себе, ничего не могу с этим поделать, даже во сне снится, как я усваиваю сложнейшие приёмы этой ходьбы, прям фанатиком стал.

– И как же она на твоё фанатичное увлечение реагирует?

– Дуется, конечно, мол, мало ей внимания стал уделять. Собственно говоря, я поэтому к тебе и зашёл. Моя говорит: «Сходи к Сержу и возьми у него рассказы Чехова про любовь – для самообразования. Я, – говорит, – видела у него на книжной полке полное собрание сочинений Антона Павловича. Может, это тебе поможет вновь возбудиться и воспылать хоть какими-то чувствами ко мне, а то я с тобой обязательно разведусь, и дети без отца вырастут». Представляешь, что она мне – своему законному мужу – тайком высказывает, ну просто обескураживает меня!

– Почему Чехов её так заинтересовал? У нас много и других писателей имеется, например, Тургенев оригинально про любовь писал…

– Я тоже спросил её об этом, – перебил он меня, – а она, представляешь, что мне выдала? Чехов своими рассказами, говорит, пробудил у меня первое сексуальное чувство, а значит, и на тебя так же подействует. Видишь, какая тонкая и чувствительная натура у неё оказалась. Я уж хотел ей напомнить, что у меня это чувство далеко не первое, но потом передумал, а то начнёт выяснять, сколько их у меня было, – так ей всё и расскажи, как же, разбежался.

– Боюсь, что Чехов в данном случае плохой помощник, – удивился я высказыванию Феодоры Львовны. – У него самого-то с любовью не очень ладилось, и у творческих людей подобное встречается сплошь и рядом. Кроме всего прочего, в те времена любовь совсем другая была, и нам она не подходит, слишком много условностей тогда существовало, и потом, у Чехова очень мало по этому поводу написано.

– Что же мне делать? – разочарованно почесал затылок Сорокин. – Я не хочу терять Феодору Львовну – столько лет вместе, и детей жалко – два пацана у нас, и оба без футбола жить не могут. Ребята перспективные…

– Знаешь какая идея мне сейчас в голову пришла, – не дослушав его семейную хронику, перебил я его. – А не написать ли мне самому рассказ о современной любви, меня давно подмывает это сделать, и ты сможешь им отчитаться перед своей любвеобильной супругой. Что ты мне на это скажешь?

– Откровенно говоря, мне такой поворот событий больше подходит. Это будет убойной отговоркой для меня и не помешает мне продолжать совершенствоваться в неимоверно сложной шведской ходьбе, – после этих слов он с нескрываемой любовью посмотрел на лыжные палки.

Мы ещё какое-то время сидели на кухне, пили кофе, о чём-то говорили, но я плохо вникал в суть разговора, охваченный мыслью о любовном рассказе. Мне он представлялся почти сказкой со счастливым концом, но обязательно в каких-то необычных современных формах, чтобы душа читающего улетала в небеса. Непомерно высокой и почти идеальной должна была быть любовь в моём рассказе. Вскоре обрадованный и успокоившийся Сорокин ушёл «несовершенной шведской ходьбой» в Сокольнический парк. Я же, поглощённый новой темой, рассеянно смотрел в окно и обдумывал начало рассказа. Всякая чепуха лезла в голову, и, как я ни старался, ничего стоящего не приходило. Передо мной на тополиной ветке, чуть покачивающейся за окном, сидел воробей и, вертя головой, как мне показалось, насмешливо посматривал на меня то одним, то другим глазом, словно бы говоря: «Ну что, съел! Любовную сказку он захотел состряпать, да ещё идеальную, да ещё со счастливым концом! Хрен тебе. Не то нынче время. Лучше эсэмэски пиши со смайликами – это и есть твоя современная высокая любовь».

– Вот ты понимаешь, воробей, как трудно в наше время писать про высокую любовь, – заговорил я с ним, обрадовавшись внезапному собеседнику, – даже начать трудно: будто и не любил никогда и не страдал от иссушающего и томительного чувства. Одно дело любить наяву, и совсем другое всё мистическое величие любви выразить на бумаге. Опять же – душа: как она откликается на материальную любовь? Ты знаешь? Ничего ты не знаешь. Может, для неё это является неизлечимой и гнетущей болезнью, и когда происходит плотская любовь, душа покидает тело и с содроганием смотрит со стороны на извивающиеся потные тела, которые сплелись в чувственной и сладостной истоме, но поделать она при этом ничего не может. Это выше её сил. Она только понимает, что подобная любовь – это только начало её развития, первая ступень – к дальнейшему и бесконечному совершенствованию. Кстати, сам-то ты, воробей, любил когда-нибудь по-настоящему, улетал в облака любовного экстаза и дальше – в космические дали, где твоя душа светилась от невыразимого и всепоглощающего чувства и небесного счастья, или только и знаешь что чирикать и за другими подглядывать?

Воробей перестал вертеть головой, замер, словно давая понять, что уловил мою мысль, глаза его затуманились, видимо, воробьиной любовью, и, томно чирикнув напоследок, он улетел, оставив после себя пустую, чуть качнувшуюся ветку «Словно символ завершения любви», – почему-то подумалось мне.

Внезапно с улицы послышались ритмичные удары – это старуха выходит на соседний балкон уже с самого начала весны и привычно возвещает мир о своём пробуждении ударами суковатой палки по железной балконной ограде. Она совершает это, можно сказать, ритуальное действие с каменным лицом и глядя в одну точку, словно отдаёт дань какому-то своему божеству, которому она беспрекословно подчиняется и которого видит только она одна. Мистическое действо продолжается несколько минут, после чего с чувством полностью исполненного долга старуха разворачивается и всё с тем же каменным выражением лица покидает балкон до следующего сеанса, который может начаться в любое время суток. Видимо, всё зависит от приказов невидимого божества.

«А ведь она была когда-то молодая, полная надежд и желаний, была влюблена и смеялась от счастья со своим возлюбленным, принимала в кровати различные сексуальные позы, ублажая неутомимого дружка, уверенная, что так будет всегда, – думаю я, жалея старуху-барабанщицу. – Но вот её настигли старость и одиночество, уничтожив все её представления о счастливой земной жизни и полностью изменив сознание, которое ввергло её в иной, параллельный мир, о котором не знает никто, кроме неё…»

– С кем это ты тут разговариваешь? – на кухню, прервав мои размышления, в цветастой ночнушке, сонно зевая и шаркая домашними тапочками со стоптанными задниками, вошла Катя.

– С добрым утром, Катюха! Это я сначала с твоим любимым Сорокиным разговаривал: он, пока ты спала, заходил, а потом – с воробьём, и над новым рассказом размышлял – про любовь, между прочим, хочу написать. Как раз по этому поводу Сорокин и зашёл с утра пораньше и заинтересовал меня этой темой. Вот я и решил не выдумывать рассказ целиком, а за основу взять нашу с тобой любовь – худо-бедно, а уж больше двух лет вместе прожили. Так, считаю, он более реально и современно будет выглядеть.

– Вот именно что «худо-бедно». Да ты про любовь-то писать не умеешь, – зевнула она, – и наверняка всех своих бывших кошёлок начнёшь вспоминать, а меня в эту очередь за ними сунешь, да ещё и дурой выставишь. Нет уж, лучше ничего про меня не пиши, а иначе я от тебя к Сорокину уйду. Он меня уже давно домогается.

– Ты что, ещё не проснулась? При чём здесь Сорокин? У него же гражданская жена имеется, если ты не забыла, Феодорой Львовной именуется, – приняв её радикальное высказывание за шутку, смеюсь я. – Она так в него вцепилась, что ни за что от себя не отпустит, и тогда ты с носом останешься.

– Пусть с носом, но таким образом я свой протест выражу против нашего совместного проживания и тем более – твоего идиотского рассказа.

– А если ты у меня писаной красавицей в этом, как ты говоришь, идиотском рассказе получишься и я тебя от неземной любви всё время на руках буду носить, даже в туалет, если захочешь…

– Вот я так и знала, что ты обязательно чего-нибудь отчебучишь, и я всё равно, даже будучи писаной красавицей, дурой буду выглядеть.

– Ну хорошо, в туалет не буду тебя носить, а куда можно? Ты вот что, Катюха, подумай и напиши мне на бумажке, куда тебя можно носить, и я в рассказе на этот список буду ориентироваться.

Катя сначала посмотрела на меня как на умалишённого, но всё же задумалась на какое-то время, а потом неуверенно произнесла:

– Может быть, я и соглашусь побыть в твоём рассказе, но чтобы у нас с тобой любовь в нём была, как у Ромео и Джульетты.

– Ничего себе заявочка! А ты, случайно, не забыла, что они оба с собой покончили, и нам в конце рассказа тоже, по твоей милости, придётся на тот свет отправиться раньше времени? А я ещё в своём рассказе пожить хочу.

– Я так и знала, что ты меня не любишь, раз даже в рассказе ради меня умереть не можешь!

– Да, не могу, и я честно тебе об этом заявляю, а вот ты сама-то в рассказе ради меня умереть сможешь?

– Ещё чего! – возмутилась Катя. – Я же девушка! И ради мужика погибать не собираюсь. Ишь чего захотел! В общем, не пиши про нашу любовь, иначе я с тобой разговаривать не буду и всего остального от меня не получишь, – и, капризно надув губы, отправилась в ванную комнату приводить себя в порядок.

На следующее утро воскресенья, когда Катя, как всегда, спала до упора, я сел за письменный стол и открыл тетрадь. Дух противоречия меня стал подначивать: «Ты не слушай капризную Катьку и всё же попробуй написать про вашу любовь, а ей ничего не говори. Писатель должен быть абсолютно свободен, и от любви – тоже, а как иначе? Он, как первопроходец, прокладывает путь, который может кому-то и не нравиться, а он на это должен только снисходительно улыбаться и продолжать двигаться к намеченной цели». Но как это возможно – быть свободным от любви и одновременно писать про неё? Что-то тут не складывается. Парадокс! С другой стороны, поглощённый любовью к своей женщине писатель, растворяясь в этой любви, можно сказать, без остатка, теряет себя как личность и перестаёт здраво мыслить, а порой и мыслить-то не может – мозги полностью отключаются.

Вечером мы сидели за столиком в любимом кафе, расположенном недалеко от нашего дома на Русаковской улице. Играла тихая музыка, Катя не спеша пила через зелёную пластиковую трубочку свой любимый оранжевый морковный сок «для улучшения цвета лица», а я ничего себе не улучшал, продолжая размышлять над любовным рассказом, пил пиво и невольно смотрел на её лицо, пытаясь уловить в нём хотя бы малейшее изменение в цвете.

– Что ты на меня смотришь, как дурак какой-то? – возмущённо, отрываясь от своего оранжевого «лекарства», говорит она мне. – Неужели ты не понимаешь, что смущаешь меня, даже перед людьми неудобно. Никто не ведёт себя так глупо, как ты.

– Я люблю тебя, а они – нет, поэтому и не могу оторваться от твоего лица, испытывая при этом странную эйфорию, даже мурашки по телу бегут от восторга, а заодно надеюсь уловить хоть малейшие изменения в цвете, но пока ничего такого не происходит.

– Нет, ты определённо с катушек съезжаешь и начинаешь уже издеваться надо мной! – лицо её мгновенно покраснело. Она шваркнула трубочку в недопитый стакан (я даже залюбовался сочетанием зелёного и оранжевого цветов и подумал, что попробую в какой-нибудь картине воспроизвести подобное сочетание красок). – Ты меня уже достал своими глупыми шуточками! Весь кайф мой разрушил! Не жди меня сегодня. Я у подруги переночую, – и, нервно схватив сумку, стремительно, под умиротворяющую джазовую музыку, выскочила из помещения в ночную темноту. Я бросился за ней, пытаясь извиниться неизвестно за что, но она, не слушая меня, остановила такси и укатила к своей подруге.

Я так разнервничался, что полночи не мог заснуть: пробовал писать рассказ про нашу с Катей любовь, но всё было бесполезно, выходил на балкон любоваться луной и мигающими звёздами, сидел на кухне, пил чай и бездумно смотрел в окно на пустынную улицу Гастелло, освещённую лунным светом и жёлтыми уличными фонарями, этот эффект создавал такую ирреальную и мистическую картину, что я на некоторое время забывал обо всём на свете и про Катю тоже. Наконец глаза сами собой закрылись, я положил отяжелевшую голову на кухонный стол (как на плаху – мелькнула мысль) и провалился в тревожный, наполненный какими-то ужасами сон…

Происшествие в парке

Разбудил меня не сильный, но настойчивый стук в дверь. Сначала я подумал, что это вернулась успокоившаяся Катя, но тут же вспомнил, что она бы позвонила в дверной звонок, а так, по деревенской привычке, может стучать только Сорокин. Открываю дверь – и точно: он, но какой-то странный, с потусторонним взглядом, словно не в себе. Мы прошли на кухню. Несколько минут он сидел с отрешённым видом, будто собирался с мыслями, пытаясь осознать нечто из ряда вон выходящее, чему и не сразу найдёшь объяснение. Я в это время готовил кофе и, чувствуя, что он желает сообщить мне что-то очень важное, тоже молчал, не пытаясь его разговорить и нарушить ход его мыслей.

– Ты мне не поверишь, если я тебе сейчас расскажу о том, что вчера со мной случилось в парке, – наконец прервал он молчание. – Я и сам до сих пор этого до конца не осознал, – и он снова впал в какую-то прострацию.

– Ну давай рожай уже. Что ты резину тянешь. Такое впечатление, что ты чёрта с рогами встретил, и он лягнул тебя своим копытом, или хуже того – Феодора Львовна всё-таки исполнила свою угрозу и сбежала к любовнику.

– Катя дома или уже на работу ушла? – почему-то поинтересовался заторможенный Сорокин, совершенно не отреагировав на мои предположения.

– Какая работа? Она вчера прямо из кафе к своей подруге от меня рванула и эту ночь дома не ночевала. И сейчас, наверное, у неё – на меня жалуется.

Минут через десять мы пили кофе и Сорокин в лицах и красках, как это умеет делать только он один, рассказал мне фантастическую историю, которая приключилась с ним в парке «Сокольники» на Пятом лучевом просеке во время его тренировки по шведской ходьбе.

– Я, когда вчера от тебя ушёл на тренировку по шведской ходьбе, был сказочно доволен, что мне не придётся штудировать нашего великого Чехова и у меня будет железобетонная отговорка перед супругой – твой рассказ. Кстати, ты начал его писать?

– Пытаюсь, но пока ничего путного не выходит. У меня всегда начало со скрипом идёт, а потом постепенно темп возрастает.

– Ну и хорошо. Пока ты его будешь сочинять – желательно подольше, – я буду тренироваться. Так вот, иду себе шведской ходьбой к парку. Солнце светит, птицы верещат, короче, настроение весеннее. В парке народу ещё мало. Я решил пройтись по Пятому лучевому просеку до Яузы. В этой замысловатой иностранной ходьбе обязательно надо следить за дыханием и правильной работой мышц всего тела, иначе можно здорово навредить себе и даже на тот свет отправиться. Видишь, какая сложная эта ходьба: когда нормально ходишь, как мы, русские, ну ты понимаешь меня, обычным шагом – вреда никакого нет, но стоит только перейти на шведскую ходьбу – сразу вред появляется, если не будешь соблюдать определённых правил… Но это чисто профессиональный вопрос и к происшествию отношения не имеет… Хотя как по смотреть. Так вот, иду себе, наслаждаюсь природой, кстати, почему-то вспомнил, как ты мне говорил, что этот просек Левитан писал, когда ещё у Саврасова учился в художественном училище…

– Можешь эту картину нашего великого пейзажиста в Третьяковке увидеть, – перебил я его, – у него там ещё барышня изображена, такое впечатление, словно она там из ниоткуда появилась и сейчас же исчезнет.

– Вот видишь, что там происходит, наверное, и Левитану в этом странном месте на орехи досталось. Короче, двигаюсь я по этому просеку в радостной истоме, настроение – лучше не бывает. Вдруг, ни с того ни с сего, у меня перед глазами всё поплыло и как-то стало искажаться, словно под водой оказался, и я уже вроде не в Сокольниках нахожусь, а шагаю без палок обыкновенным шагом по берегу моря, в каком-то странном одеянии, в руках у меня ржавая сабля, а за поясом два старинных кремнёвых пистолета, а на ногах старинные ботинки с медными пряжками – на солнце поблёскивают. Куда иду и зачем – непонятно. Вдруг, откуда ни возьмись, впереди, метрах в двадцати от меня, просто из воздуха появляется небольшого роста и злодейского вида человек – весь в чёрном, на голове шляпа с высокой тульей – тоже чёрная и со страусовым пером, – он размахивает шпагой и несётся во всю прыть на меня и при этом орёт как ненормальный: «Защищайся, прелюбодей! Я тебе покажу, как чужих жён соблазнять!» Я сразу понял, что он меня принял за кого-то другого, но одного взгляда на эту зверскую рожу было достаточно, чтобы понять: все мои оправдания будут бесполезны и со свистом пролетят мимо его ушей. Хорошо, там кусты поблизости были. Я даже раздумывать не стал – прыг в них, а потом – по лесу, не разбирая дороги, продирался через какие-то заросли с болтающимися повсюду лианами, пока совсем не обессилил. Остановился, еле дышу. Прислушался, погони вроде не слышу. Только я сел на землю, чтобы отдохнуть и отдышаться, даже не на саму землю, а на опавшую листву – там всё завалено старой опавшей и прелой листвой, не убирает никто, но запах приятный, пряный какой-то запах, надо сказать. Тут опять всё перед глазами словно завибрировало, и я уже лежу на земле в парке Сокольники, мне лицо лижет собака, рядом стоит молодая мамаша и по телефону болтает, на своего сыночка – ноль внимания, а он в это время, высунув от усердия язык, детской лопаткой забрасывает меня прошлогодней дурно пахнущей листвой и говорит: «Дядя мёртвый, а значит его надо обязательно закопать». Представляешь, воспитание какое – с ума можно сойти? Я сначала не врубился в происходящее и как заору: «Живой я! Живой!» Мамаша, видимо, сама перепугалась, обругала меня «алкашом конченым», схватила пацана-могильщика и убежала, а собака чуть отскочила в сторону, сидит и смотрит на меня какими-то печальными человеческими глазами. Я поднялся – совершенно одуревший, ничего понять не могу: как я в таком непрезентабельном виде оказался и что это за странное видение мне явилось. Постоял немного, огляделся, вокруг – никого, и спросить не у кого, что, собственно говоря, произошло со мной, только одна собаченция никуда не уходит и всё так же печально на меня смотрит. При этом я чувствую неимоверную усталость и словно запыхался: ощущение было такое, будто я действительно долго бежал и совсем обессилил. Решил, что это случилось из-за моих неправильных движений или дыхание сбилось, а скорее всего, просто перетренировался, поэтому надо небольшой перерыв в тренировках произвести, чтобы разобраться, что я не так делаю в этой сложной ходьбе, раз такой явный вред от неё получаю. Едва живой поплёлся домой, а собака, представляешь, за мной увязалась. Думаю: «А ведь спасла меня, божья тварь, с того света, можно сказать, вытащила. Надо отблагодарить доброе создание, если не отстанет от меня, дома накормлю её». Так до Боброва переулка и шла за мной. Я был поражён: «Божий промысел!», – и оставил её у себя. Моя-то окрысилась поначалу, но, когда я ей рассказал, что со мной произошло, а собака, по сути, моей спасительницей оказалась, – успокоилась. Ну а уж когда я собаку искупал, в ванной отмыл её от грязи, она такой симпатичной стала, что моя просто влюбилась в неё: назвала её «Эмчеэска» и сейчас гуляет с ней на Чистых прудах.

– Что за странное имя Феодора Львовна придумала? – удивился я. – Напоминает «Службу спасения».

– Угадал. Она мне так и объяснила. Говорит: «Она же тебя спасла и поэтому вполне достойна этого имени». Я её поддержал.

– А насчёт этого происшествия, думаю, ты слишком переусердствовал в этой загадочной иностранной ходьбе. Организм просто не выдержал такой нагрузки, раз ты в такой глубокий обморок свалился. Но я ни разу не слышал, чтобы в обмороке людям какие-то видения являлись, а у тебя видение настолько ярким и живым оказалось, да ещё и с запахом прелой листвы, словно это наяву с тобой произошло. Странно всё это – из ряда вон… Но, судя по твоему описанию, ты в тропиках оказался…

– В том-то и дело, – взволновано перебил меня Сорокин. – Сам ничего понять не могу: в тропиках я никогда не был – в средней полосе России вся моя жизнь проходила. Феодора Львовна запретила мне об этом распространяться, а то, говорит, тебя за умалишённого могут принять и с работы уволить. Я тебе, Серёга, как другу рассказал и очень прошу: ты об этом чудном происшествии даже Василию не говори. Ты же знаешь, что мы с ним в одном доме живём, можно сказать, подъездами соседствуем, вдруг ещё ляпнет по пьянке кому-нибудь. Можешь представить, какому остракизму меня могут подвергнуть жители дома, а я ведь там прижился и покидать насиженное место у меня нет никакого желания.

После ухода моего друга меня внезапно разобрало любопытство и захотелось побывать на этой мистической аллее, тем более что когда-то её писал Левитан. Столько раз я ходил по ней с Васей на этюды к Яузе, но ничего странного и необычного с нами не происходило. Заодно решил таким образом скрасить одиночество и поделать этюды на Яузе. Шагая по аллее с этюдником через плечо, я был абсолютно спокоен, считая, что Сорокин просто не рассчитал свои силы и от перенапряжения упал в обморок. Даже ясная и солнечная погода своей безмятежностью и тишиной, нарушаемой только щебетанием птиц, подтверждала мои уверенность и спокойствие… Сначала я даже не понял, что со мной происходит: постепенно, каким-то незаметным переходом, один ландшафт сменился другим, так иногда акварельные краски плавно перетекают одна в другую, создавая изысканные воздушные сочетания между собой. Через несколько секунд я уже находился на морском пляже, состоящем из ослепительно белого песка, а по нему задумчиво брёл Сорокин: на голове у него была треуголка, а прямо на пижаму в красную полоску был надет зелёный камзол с рядом тусклых медных пуговиц, подпоясанный широким кожаным поясом с заткнутыми за него кремнёвыми пистолетами, в руке он держал ржавую абордажную саблю, а на его ногах были старинные ботинки с позеленевшими металлическими пряжками вместо современных шнурков.

– Сорокин, что происходит? Я ничего не понимаю! Где мы находимся? – удивлённо кричу ему.

Но он словно не слышал меня и даже не оглянулся, продолжая двигаться дальше. Только я попытался сделать первый шаг, чтобы догнать его, как внезапно всё преобразилось и я обнаружил себя как ни в чём не бывало спокойно идущим всё по той же аллее. Остановившись, я испуганно стал озираться по сторонам, надеясь обнаружить хоть какие-нибудь изменения в парковом ландшафте, но, как ни вглядывался, ничего нового и необычного не заметил. «Видимо, после рассказа Сорокина воображение разыгралось, – подумал я, – а может, на этом лучевом просеке портал в иной мир открывается, и Левитан, зная об этом, изобразил его на своей картине в виде идущей девушки, оставил таким образом неразгаданную тайну для потомков? Решил всё же дойти до Яузы и после этюдов обязательно вернуться тем же путём, чтобы узнать, картинка на этом месте изменится или нет. Может, мне снова удастся пройти через портал, и я смогу ещё что-нибудь необычное там разглядеть. При этом мне даже в голову не пришло, что я могу в этом ином мире остаться навсегда, если портал вдруг закроется за мной. Но ничего не изменилось, и я без приключений добрался до своего дома. Открыв входную дверь, сразу понял, что Катя в квартире: из кухни доносились звуки передвигаемой посуды и умопомрачительные запахи готовящейся еды.

– Катюха! Ты, оказывается, уже дома! А я, видишь, пока тебя не было, на этюды решил сходить. Как там твоя подруга поживает? – делано бодрым голосом обратился я к ней, входя на кухню.

– Да уж получше, чем мы с тобой. У неё муж бизнесом занимается – всего-то автомобильными колёсами торгует, а недавно из отпуска вернулись, в Египте неделю отдыхали. Иди мой руки, сейчас ужинать будем.

Почувствовав её миролюбивый тон, я уж было решил рассказать о том, что со мной произошло в парке, но, вспомнив предупреждение Сорокина, промолчал.

– Кать, ты меня извини за вчерашнее, – когда мы уже сидели за столом, произнёс я виновато, – я же не со зла это сказал – в шутку. Согласен – шутка получилась дурацкая, но ты так бурно отреагировала, что я и оправдаться не успел.

– Да ладно, проехали, я больше не на тебя обиделась, а на наше убогое жизненное однообразное прозябание, вернее – на своё. Ты-то как раз живёшь интересно, а у меня какая-то пустота внутри образовалась. Я тебе как-то говорила, какие у меня творческие родители. Я и к тебе-то поэтому прилепилась, ты мне их напомнил, думала, что и со мной, глядя на всех вас, что-то подобное произойдёт, но время проходит, а у меня никакого увлечения так и не появилось, словно я полная бездарность. Пустышка.

– Ты так рассуждаешь, как будто в бальзаковском возрасте находишься. Я же тебе как-то говорил, что далеко не все люди с молодости узнают о своих дарованиях. У большинства – это довольно мучительный процесс и растягивается на многие годы, причём и проходит неравномерно: успех может сменяться полным крахом и наоборот. Потом, говоря метафорично, опять солнце восходит. Если ты это понимаешь, то просто ждёшь своего sunrise – солнечного восхода – вот и всё.

– Это только теория, а на практике так не получается. Вон смотри, сколько бомжей на площади трёх вокзалов ошивается. Многие просто человеческий образ теряют, заболевают и погибают, так и не дождавшись твоего sunrise.

– Ты считаешь, что рядом со мной ты всё время несчастна?

– Да я не это хотела сказать, но скрывать от тебя не стану: ждать годами, как ты говоришь, «восхода солнца» я не хочу, и если мне встретится подходящий богатый мужчина, который не на руках меня будет носить, – тут она насмешливо взглянула на меня, – а создаст мне такой жизненный комфорт, который я хочу, то…

Катя замолчала и отрешённо уставилась в тёмное окно, за которым под весенним дождём и ветром одиноко раскачивалась тополиная ветка.

– Что значит «то»? Ты уж договаривай… Хотя не надо. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Многие, по своей слабости, живут в мире иллюзий, и ты одна из них. Я не собственник и не собираюсь присваивать себе чужую жизнь, а тем более твою, и объясняется это очень просто: я тебя люблю и не хочу, чтобы ты страдала из-за меня, а вот ты со мной живёшь в силу сложившихся обстоятельств. Я для тебя только трансфер – промежуточный отрезок твоей жизни. Можешь ругаться, психовать, бросать зелёные трубочки в оранжевый сок, но сейчас я сказал тебе всё без всяких шуток.

– Я не буду психовать, Серёжа, но и я тебе тоже всё без шуток сказала.

Художник Василий Степанов

Василий подошёл к самодельному мольберту у окна с начатой картиной. Краски на холсте давно высохли и потускнели, ибо он к нему не прикасался уже больше двух недель: всё думал о чём-то, например, о передвижниках или о жизни, а может быть, и вовсе ни о чём не думал, а просто вид у него был такой, будто думает. Он всегда так выглядел, когда пропадала охота заниматься живописью. Внимательно обозрев своё незаконченное творение в надежде, что вдруг пробудится желание взяться за кисть, но почувствовав, что и сейчас то главное, что хотелось выразить этой картиной, ускользает от него, Василий отвернулся к окну и привычно посмотрел на облупившуюся стену противоположного дома. За окном шёл весенний дождь. Редкие прохожие, наклонившись вперёд и пытаясь укрыться от ветра и дождя за вырывающимися из рук зонтами, спешили по своим делам. Ему же спешить было некуда. Он не следил за временем, и оно текло у него медленно и незаметно, будто во сне всё происходило… Не следил он и за собой. Его абсолютно не волновало, как он выглядит в глазах окружающих людей.

Зимой он носил чёрную потёртую шинель на ватине, доставшуюся ему когда-то по случаю службы в охране на Главпочтамте сутки через трое, чтобы иметь хоть какие-то деньги и время на занятие живописью, на голове – армейскую ушанку, на ногах – кирзовые сапоги, а летом переодевался в защитного цвета хлопчатобумажную рабочую робу и… всё те же кирзовые сапоги. Роста он был среднего и крепок телом (когда-то усиленно занимался штангой), черты лица имел крупные, словно вырубленные топором; говорил медленно, обдумывая каждое сказанное им слово и, видимо, поэтому не жаловал современных ведущих передач по радио и телевизору, «соревнующихся в скороговорках, кто быстрее и непонятнее прочитает последние новости». Рисовать любил с детства, но нигде этому по-настоящему не учился, разве что в топографическом техникуме и в изостудии клуба имени Валерия Чкалова, что на улице Правда, где мы с ним и познакомились, но и эти занятия посещал нечасто, а на все советы его друзей о дальнейшей учёбе угрюмо отмалчивался или говорил: «Я уже сложившийся живописец, ломать себя в угоду педагогу принципиально отказываюсь и судьбу художника Персанова повторять не намерен». Он был абсолютно равнодушен ко всем новым направлениям в искусстве, считая это фокусничаньем и фиглярством, не достойным истинного живописца.

«Природа сотворена Богом, – сурово глядя на собеседника, говорил он, – и любое её искажение художником в угоду проститутке-моде говорит о его духовной немощи и греховной сущности, а также о его рабской натуре и полной несостоятельности. Если он не чувствует божественной красоты окружающего его мира, то и в его картинах она никогда не появится, а будет – мрак и нищета духа».

Когда-то он имел семью и жил в отдельной однокомнатной квартире с молодой женой, которую, на свою беду, привёз из родной деревни, притаившейся где-то в глухих муромских лесах. Но стоило родиться ребёнку, и молодая муромская жена, руководствуясь своими тайными планами на дальнейшую жизнь в Москве, тут же подала на развод. По суду однокомнатную квартиру оставили ей и ребёнку, а непутёвого молодожёна определили в коммунальную двухкомнатную квартиру в бывшем купеческом доме на улице Зацепа, в которой его чуть не зарубила топором допившаяся до белой горячки соседка, разгневанная тем, что новый жилец ни в какую не желал принимать участие в её бесконечных семейных попойках. Соседка то и дело хвасталась новому жильцу, что она замужем, и в подтверждение своих слов указывала на постоянно лежавшего в полной отключке в разных частях квартиры храпящего мужика. Стоящим его на своих двоих Василию увидеть так и не довелось, так как через несколько месяцев, благодаря «новому русскому», которому приглянулась эта дореволюционная квартира, Вася остался в живых и был переселён в бывший доходный дом в Бобровом переулке. Здесь уже около десяти лет проживал и трудился лифтёром Сорокин.

Новые соседи, с которыми сразу же столкнулся задумчивый художник Степанов, оказались культурными и непьющими и в свободное от основной работы время занимались в коммунальной квартире уборкой общих помещений: коридора, туалета, кухни и прочих закутков, имевших общественное значение. Всё это совершалось по очереди, график которой висел на стене в коридоре. Как только Степанов оказался членом этой «коммуны», его фамилия, выведенная каллиграфическим почерком, сразу же появилась в этом списке, но он этого не знал, потому что никогда его не читал, а уборка квартиры отродясь не входила в круг его понятий.

Комната, в которую его переселил «новый русский», находилась на первом этаже и была непомерно вытянута в длину, заканчиваясь всего одним сводчатым окном, над которым с другой стороны узкого переулка нависала жёлтая стена многоэтажного дома, и поэтому в комнате царил вечный, но с тёплым желтоватым оттенком полумрак. Единственное достоинство её – это высокий потолок, располагавшийся на четырёхметровой высоте от пола, и при желании можно было бы соорудить антресоли для картин, но у Васи такого желания не возникало, и он по-простому прибивал свои небольшие картины сапожными гвоздями непосредственно к стене. Как только он переехал сюда, мы стали с ним чаще видеться, потому что от Сокольников, где я жил с Катей, до его нового дома можно было дойти за минут сорок. Видимо, значительно сократившееся расстояние между нами повлияло и на количество телефонных звонков. Он стал звонить нам чуть ли не каждый день, интересуясь нашими делами и здоровьем, делясь своими новыми ощущениями, и основой его сообщений являлись странные и иногда пугающие его сны, о которых он подробно рассказывал то мне, то Кате. Всё зависело от того, кто первый возьмёт телефонную трубку.

Явление старца

Как-то прогуливаясь в парке Сокольники, я вдруг заметил Васю в знакомой мне зелёной хлопчатобумажной робе и в кирзовых сапогах: наряд вроде бы невзрачный, но почему-то сразу же привлекал к себе внимание среди затейливо и модно одетой толпы. Он шёл, как всегда, ни на кого не обращая внимания, словно ледокол среди ледяных торосов. Лицо его выглядело суровым и сосредоточенным. В одной руке у него сверкали на солнце какие-то немыслимые дюралюминиевые конструкции, по утверждению их хозяина, служащие подставкой для этюдника, который в это время находился у него в другой руке. И то и другое Вася изготовил самостоятельно: «Что я, дурак – покупать то, что я могу сделать собственными руками». Судя по всему, он двигался к Яузе на этюды. Так и оказалось. Увидев меня, он остановился и насупился.

– Я тебе несколько раз звонил. Хотел предложить на этюды вместе сходить, а заодно и про новый и необычный сон рассказать. Ты же втихаря моцион себе тут устроил. Друг называется.

– Чего ты расшумелся? Звонил я тебе утром. Сорокин взял трубку, и из его пьяных бормотаний я понял, что вы «в данный момент в безвоздушной среде обретаетесь и вот-вот в параллельный мир устремитесь». Сразу догадался, что у вас капитальная дегустация вчера прошла.

– Это он туда собирался, а я-то спал крепким и здоровым сном и, как всегда, со сновидениями. Между прочим, я вас с Катей вчера по телефону приглашал в гости – у меня брага поспела. Она трубку взяла и сказала, что тебя нет дома, что ты к кому-то там на день рождения ушёл.

– Ну раз Катя такое сказала, значит всё так и было, – удивляясь её вранью, так как я весь вечер никуда из квартиры не отлучался, соврал и я.

Вася, видимо, под впечатлением от новых захватывающих сновидений, не обратил внимания на двусмысленность моего ответа и, успокоившись, заговорил таинственным голосом.

– Вот послушай, какой мне сегодня сон приснился, – начал он, ставя самодельную замысловатую конструкцию вместе с этюдником на землю и причмокивая от удовольствия, что в очередной раз воспроизведёт картинки из потустороннего мира. – Снится мне, словно я иду в темноте по коридору и китайским фонарём освещаю путь, а светит он тускло и лучом едва выхватывает из темноты что-то шевелящееся и непонятное. Я только остановлюсь, чтобы узнать, что это такое там колышется, как это нечто тут же исчезает, и я вроде бы опасаюсь и хочу повернуть назад, но, влекомый неведомой силой, продолжаю идти дальше. Вдруг мне навстречу из темноты выходит седой старик, тоже с китайским фонарём, но древней конструкции, в виде пагоды, и светит ещё хуже, чем мой. Я от страха остановился, а он не спеша приблизился ко мне и спрашивает с эдаким укором: «Степанов?» Я говорю: «Степанов, а в чём, собственно говоря, дело, гражданин?» – а у самого от испуга поджилки трясутся и язык едва ворочается. «Дел у меня к тебе, Степанов, никаких нет и не предвидится, а только скажи своему собутыльнику Сорокину, что если он не прекратит по ночам лазить на крышу своего дома и в подзорную трубу подглядывать за голыми девками, то он запросто может оказаться в таком месте, что врагу не пожелаешь, и удастся ли ему когда оттуда выбраться – бабушка надвое сказала. Вот ты и предупреди его об этом, а тебе я вот что скажу, и заруби себе это на носу: потеряешь имя – потеряешь свободу; потеряешь свободу – потеряешь Родину; потеряешь Родину – потеряешь жизнь! Если ты не поймёшь этого, то твой жизненный путь исчерпан с самого начала и твои крики о помощи не долетят даже до твоих соседей по коммунальной квартире, с которыми ты постоянно собачишься из-за графика дежурств». «Кто вы, и как вас зовут, старче, за кого мне Бога молить?» – почему-то спрашиваю его. «Не твоего ума дело, – говорит, – а чтобы запомнил то, что я тебе сказал, поставлю тебе печать». Тут он почти вплотную приблизился, да как щёлкнет меня в лоб – и исчез. Видишь, какой пророческий сон этой ночью меня посетил.

После этих слов Вася испуганно потрогал то место, куда якобы его щёлкнул старик.

К своему удивлению, я увидел у него на лбу небольшую синеватую шишку.

– Сон действительно необычный, – не веря в рукоприкладство старика и полагая, что, вероятнее всего, это Сорокин его щёлкнул, чтобы привести в чувство, когда Вася отключился, ответил я, – и поразмышлять над ним стоит. Знаешь что, Вася, а пойдём-ка вместе на Яузу. Я хоть и без этюдника, а с тобой за компанию поброжу у речки и выберу место для этюда.

После этого таинственного Васиного сна прошло несколько дней, и однажды утром зазвонил телефон.

– Приглашаю тебя и Катю к шести вечера на суд общественности, – голосом робота оповестил нас Степанов. – Ни о чём меня сейчас не спрашивайте. Всё узнаете в своё время. Разговор окончен, – после чего в трубке послышались частые гудки.

– Васька опять чудит, – говорю я Кате, – приглашает нас явиться к нему в шесть вечера на какой-то суд общественности.

– Я не пойду, – тут же отреагировала она, – судя по всему, он уже с утра нализался, кроме того, у меня голова с утра просто раскалывается, а потом, что я там буду делать среди трёх пьяных мужиков. Когда Васька в основательном подпитии, он несёт полный бред. Мне и твоего бреда вполне хватает.

– Может, он имеет в виду соседей, которым надоело постоянно напоминать ему о необходимости соблюдения графика уборки коммунальной квартиры, и они решили устроить этот суд?

– Тем более мне там делать нечего. Я подобные склоки между соседями терпеть не могу. Даже не уговаривай. Лучше потом расскажешь, что там произошло.

Пришлось на «суд» идти одному. Вася встретил меня как никогда серьёзный, в неизменной хлопчатобумажной рабочей робе и в начищенных кирзовых сапогах, а его шею в этот раз украшал галстук-бабочка жёлтого цвета в крупный чёрный горошек.

– Ты, случайно, не в цирк собрался, брат Василий, или снобизм тобой внезапно овладел, и ты его напоказ решил выставить? – спросил я его сочувственно.

– Угадал почти, – сурово ответил Степанов, – клоуна Сорокина дожидаюсь, чтобы он мне на пророческие слова старца ответил. Я хоть и свободный художник, но всё же родился в русской деревне, да ещё под Муромом, где недалеко проживал наш былинный богатырь Илья Муромец, а это обязывает, и поэтому наши традиции мне небезразличны.

– Но ведь это только сон. Мало ли что тебе старик наговорил, его высказывания надо иносказательно понимать. Выводы делать рано. Так что успокойся. Вот придёт Сорокин и нам всю правду раскроет.

Однако Василий был настолько уверен в истинности слов явившегося невесть откуда старца, что, как только в комнату вошёл ничего не подозревающий Сорокин, он тут же высказал оторопевшему лифтёру всё, что он о нём думает.

– Подлец ты, Сорокин! Подлец и эротический извращенец – нет тебе от меня прощенья! И этот низкий субъект, – обращается ко мне Василий, – сидел рядом со мной и притворялся духовно здоровым семейным человеком, а сам лелеял в своём уме, как тайком ночью заберётся на крышу, причём в тайне от благородной Феодоры Львовны, которую я очень уважаю, и начнёт в подзорную трубу на голых девок смотреть. Сладострастник! Осталось ли в твоей душе хоть одно светлое пятно? Или в ней одна сексуальная тьма притаилась?

Обалдевший от такого приёма Сорокин молча с широко открытыми от изумления глазами выслушал эти несуразные обвинения, но не обиделся, подумав, что Вася его разыгрывает и даже принарядился по этому случаю.

– Что-то я не пойму, Вася, в чём ты меня обвиняешь? Эротоманом я отродясь не был, можешь у моей супруги спросить. Двух своих пацанов морально устойчивыми вырастил – оба футболистами стали. Да и подзорной трубы у меня никакой нет. На кой она мне, я и так почти каждый день полуголых татуированных девиц в лифте созерцаю.

– А вот здесь, будь любезен, поподробнее, – насторожился Степанов. – Что ты там без подзорной трубы созерцаешь?

– Да, я действительно почти каждый день вижу полуголых девиц. Я их на лифте поднимаю на верхний этаж на какие-то там кастинги. Однажды я поинтересовался, почему они в таком разнузданном виде туда стремятся, а они мне, представляешь: «Иначе нам там делать нечего, и нас на работу не возьмут». Что это за работа такая – не знаю. Постеснялся спрашивать.

– Напрасно, – сурово возразил Степанов, – я бы спросил. Это же наше подрастающее поколение, будущие матери! Каких мужиков они нам наплодят? Вот тебе, Сорокин, вопрос на засыпку!

– Могут и не наплодить, – удивлённо почесав затылок, сконфузился Сорокин. – Однако я всё же на природу уповаю: её не облапошишь. Она их обязательно прищучит за одно место – помяни моё слово, ещё как прищучит… По этому поводу выпить бы не мешало, – и, поднявшись со скрипучего венского стула, гаркнул: – За дам-с!

– Подкаблучник вы, гражданин Сорокин, – осуждающе глядя на него, с разочарованием в голосе проговорил Вася, – а если коротко – и…страдалец конченый, но тост твой принимается.

После этого тоста разговор, естественно, переключился на женщин и рассуждения, чем деревенская женщина отличается от городской. Тут уж Степанов, который постоянно посещает свою малую родину, сел, как говорится, на любимого конька, уверяя нас, что, пока девушка живёт в деревне, она является настоящей русской женщиной, но стоит ей перебраться в город, она тут же утрачивает русские традиции и те природные свойства, которые так необходимы для здорового потомства.

Как я и предполагал, «вещий сон» понимать прямолинейно нельзя, тем не менее, какую-то истину он всё-таки заключает в себе, и над ним ещё придётся поломать голову. Но, как говорится, «истина всегда где-то рядом».

В ходе дальнейшей дегустации и особенно откровенного и прямолинейного разговора о женщинах утративший над собой контроль Сорокин сознался, что завёл себе втайне от супруги любовницу – среди тех самых полуголых девиц. На это Вася, словно не ожидая от своего друга-подкаблучника иного признания, отреагировал совершенно спокойно:

– Седина в бороду, бес – в ребро…

А я подумал: «Хорошо, что Катюхи не было, а то бы рейтинг её “кумира” Сорокина резко понизился, ибо, зная её непредсказуемый и капризный характер, сие непременно отразилось бы на мне – и не в лучшую сторону, но, скорее всего, подобного разговора и не возникло бы. Всё же мужикам полезно иногда собираться вместе, чтобы поразмышлять над тайной женской души».

– Женщины для нас, мужиков, – это инопланетяне, когда-то прилетевшие на землю, но мы до сих пор так и не поняли, что они от нас хотят, а женщины, в свою очередь, уже забыли, с какой целью они здесь оказались, – подвёл итог этому затянувшемуся разговору Сорокин, что ещё больше нас запутало, и, выпив «на дорожку», мы разошлись в полном недоумении.

Осенне-зимний период

Через несколько дней мне позвонил Василий и вместо очередного рассказа о сновидениях похвастался, что утром к нему заходил иностранный коллекционер и купил у него картину.

– И каким же ветром к тебе занесло этого любителя нашей живописи? – удивился я.

– Это Сорокин сосватал. Ему, оказывается, иностранных туристов иногда приходится на лифте поднимать, так он наладился им экскурсии проводить. На ходу придумывает какую-нибудь белиберду про наш дореволюционный дом и тут же им впаривает. Ну ты знаешь, как он это умеет делать. За экскурсию ему чаевые иностранцы суют. Он им заодно рассказывает всякие небылицы и обо мне, мол, рядом живёт «самобытный художник» с уклоном в гениальность, и, если кто пожелает, можно будет посетить его студию и, пока не поздно, за копейки (относительно, конечно) приобрести у него картины, ибо довольно часто, считая их не достойными своего таланта, он выбрасывает почти гениальные произведения на помойку. Когда он мне рассказал об этих своих комментариях по поводу моих картин, я просто обалдел, а он мне: «Успокойся, Вася, – говорит, – это самая лучшая реклама. У них там за бугром чем хуже картина, тем больше за неё денег дают». Представляешь, что у них с мозгами происходит – просто чума! Вот один из них и согласился.

В дальнейшем мне не раз приходилось присутствовать на подобных мероприятиях.

Когда Сорокин вводил очередного покупателя в комнату Степанов вставал из-за стола или отходил от мольберта, по-офицерски коротко кивал головой, щёлкал каблуками кирзовых сапог и сдержанно произносил:

– Гостеприимно рад.

Когда иноземец, здороваясь, протягивал руку, Степанов в ответ одаривал его радужной улыбкой и, по-медвежьи облапив, по русскому обычаю троекратно целовал ошарашенного гостя. Затем происходил довольно горячий торг, особенно когда покупателем был турист из Германии. После покупки одной или нескольких картин происходило ритуальное подношение «домашнего напитка», причём никакие отговорки и отказы со стороны покупателя не принимались, пока тот не выпивал полную кружку до дна. Внимательно проследив за тщательным соблюдением ритуала, компаньоны с лёгкой душой отпускали захмелевшего заморского гостя, а затем принимались деловито обсуждать реализацию «сувениров» и делили полученный гонорар, радуясь удачно состряпанному делу.

Когда журавлиные вереницы в небесах, издавая призывные курлыканья, устремлялись в тёплые края, Степанов не колеблясь драпировал окно пыльными шторами, запирал на амбарный замок свою комнату и с этюдником под мышкой устремлялся по осенней Москве в тот отдалённый её уголок, где он находил покой своей истомившейся по женской ласке душе. Подруга, предупреждённая телефонным звонком своего «Одиссея», ждала его к праздничному обеду с наваристым борщом. Весь осенне-зимний период он проводил у неё, но живопись не забывал и постоянно приглашал нас с Сорокиным на этюды в район реки Сходни, недалеко от которой и проживала его осенне-зимняя подруга. Сорокин приезжал в тулупе и валенках, подбитых толстой резиной. Он не писал этюды, а с удовольствием дышал чистым зимним воздухом, бродя вдоль реки, или позировал нам, выполняя роль стаффажной фигуры в этюде, например, рыбаком, занимающимся подлёдным рыбным ловом. Вечером садились за стол и за праздничным ужином после первых заздравных чаш в свои права вступал Сорокин, травя бесконечные байки и остроты. Васина подруга хохотала, по словам Василия, «как дура какая-то». Сам же он сидел чинно во главе стола, и по его напряжённому лицу я видел, что он пытается обнаружить хоть крупицу правды в россказнях нашего словоохотливого друга. Будучи от природы правдолюбцем, он не понимал шуток, не воспринимал фантазий и во всём пытался добраться до истины, поэтому единственными художниками, которых он страстно обожал, были наши передвижники. Почему он сдружился с современным Хлестаковым Сорокиным – оставалось для меня загадкой.

Приходила весна, и наступал такой день, когда Вася начинал то и дело томиться в грусти и печали, и кончалось это тем, что он тайно собирал свой нехитрый скарб и покидал свою гостеприимную и хлебосольную подругу. Вот и в этот раз ночью, чтобы не будить её, он на цыпочках выскользнул из спальни в коридор и стал одеваться, как вдруг заскрипела кровать и на пороге спальни появилась заспанная подруга. Она застыла, как приведение, в белой ночной рубашке с наброшенным на голые плечи оренбургским платком и воинственно окрещёнными на груди руками.

– Ты это куда, сволочь, на ночь глядя собрался? – сварливо спросила она.

Василий, загадочно улыбаясь, подошёл к вешалке и принялся надевать осевшую и потёртую за многие годы носки чёрную шинель.

– Во-первых, не на ночь глядя, а на весну! И собрался я к себе в мастерскую, где буду размышлять о своей будущей творческой жизни и трудиться на благо нашего народа. Он и так исстрадался весь!

– Гад ты, Вася, о народе думаешь, а обо мне подумал? Как мне одной-то тут одиноко и горько приходится? Истомилась я с тобой, потому что ты всегда меня недооценивал, хотя я и старше тебя на пятнадцать лет и всю зиму терпела ядовитые запахи твоих рабочих принадлежностей, от которых у меня постоянно голова кружилась и даже все тараканы к соседям перебежали жить.

– Ах ты так, значит, заговорила и тараканов ещё приплела, чтобы унизить меня! Но психологически я к этому не готов. Мне нужна передышка, да и тебе наедине с собой не мешало бы подумать о своём бренном существовании.

Степанов уверено, твёрдой походкой строевого офицера с этюдником под мышкой и котомкой за спиной, напоминающий беглого солдата, подойдя к входной двери, задержался.

– Я художник до мозга костей, можно сказать – милостью Божьей! Пойми ты, наконец, муза моя! Не от тебя я ухожу, а от тупикового существования, которое унижает меня и уничтожает мой творческий потенциал. Моя трепетная душа, изнывая, требует этого – вот почему я не властен над собой и покидаю тебя с горьким сожалением!

После этих проникновенных слов он надел вязаную серую шапочку – подарок осенне-зимней подруги, – подошёл к насупившейся музе и со слезами на глазах поцеловал её. Не тратя лишних слов, смахнув слезу, молча – по-мужски – вышел за порог и закрыл за собой дверь.

Ангельское утро

Я проснулся, когда лучи восходящего летнего солнца, проникнув в спальню через окно, стали греть мне лицо и таким радикальным действием избавлять от странного и тягучего сна, в котором я куда-то всё ехал и ехал в старом обшарпанном вагоне со сломанными сидениями и тусклыми запылёнными окнами. Везде, где только можно, сидели люди: кто-то курил самокрутки, кто-то развязывал котомки или открывал чемоданы, доставал оттуда съестные припасы и поедал их с угрюмым выражением лица. По вагону, весело резвясь, с громкими криками носились дети и затихали, только когда подходили к солдатам, сидевшим с автоматами в руках на деревянных нарах, и с их позволения трогали руками оружие… Наконец поезд остановился, все пассажиры вышли и в сопровождении солдат устремились в обратную сторону. Двигались молча, глядя в землю, а когда вдали показался город, сверкающий стёклами высотных домов, похожих на американские небоскрёбы, многие радостно закричали, стали показывать на него пальцами и хлопать в ладоши…

И в это время, под влиянием солнечных лучей, я проснулся, упустив возможность узнать, что всё это значит и что это за таинственный город, к которому мы так упорно стремились, и при чём здесь вооружённые солдаты. Я осторожно, чтобы не разбудить спящую Катю, встал и подошёл к распахнутому окну. Солнце своими лучами словно плавило и растворяло все уличные объекты, даже воробей, громко чирикавший где-то совсем рядом, утратил свою форму в этом золотистом утреннем мареве. Высунувшись в открытое окно, чтобы рассмотреть горластого воробья, я вдруг почувствовал на лице чьё-то лёгкое прикосновение, и мне показалось, будто полупрозрачный ангел, улетая от меня, исчезал в сияющем золотом потоке солнечного света, и, не сдержавшись, я восторженно закричал:

– Ангельское утро! Вы видели ангела? Он коснулся меня своим крылом! Вы видели?!

– Ничего не видел, – сердито отреагировал на мой восторг сосед в растянутой и застиранной майке, делавший зарядку на соседнем балконе с допотопными чугунными утюгами, – и хватит орать, а то жену разбудишь. Она, если не выспится, сразу драться начинает. Не доводи до греха.

Тут я вспомнил про Катю и, оглянувшись, успокоился: Катя крепко спала, свернувшись калачиком и накрывшись с головой одеялом.

– А где вы такие антикварные утюги отхватили, небось, по блошиным рынкам рыскаете? – выйдя на балкон и понизив голос, вновь обратился я к соседу, который, уже взяв два утюга вместе, лихо отжимал их одной рукой. – В моём детстве примерно такими утюгами бабушка бельё гладила.

– Твоё какое дело, где я рыскаю, – возмутился он. – Вот не хватало ещё, чтобы моя жена что-нибудь про детство услышала, тогда мне точно капец будет – сразу кулаками орудовать начнёт, а если в раж войдёт, то ненароком и утюгом может звездануть.

– Надо же, какую вы себе драчунью в жёны выбрали. Не повезло вам…

Только я успел проговорить это, как распахнулась соседская балконная дверь и в ночном чёрном кружевном наряде, с многочисленными папильотками на голове появилась дородная драчунья с внушительными кулаками – жена соседа. По сравнению с ней он выглядел щуплым подростком, хоть и с утюгами.

– Опять ты назло мне детство вспоминаешь, – угрожающе заговорила она низким мужским голосом. – Сколько раз тебе можно говорить, чтобы ты не брал мои коллекционные антикварные утюги, а ты ещё и мышцы ими накачиваешь. Таким способом ты настоящим мужиком всё равно не станешь. А ну щас же – в постель, на совместную сексуальную зарядку! Твоё детство давно закончилось, и чтобы я больше ничего про него не слышала, а то точно утюгом у меня схлопочешь!

Естественно, чтобы не навлечь на соседа ещё больших бед, я прекратил наше общение и уже переживал ангельское утро один на кухне за чашкой кофе.

– Ты чего меня не разбудил! – на кухню с широко раскрытыми от ужаса глазами вбегает растрёпанная Катя. – Я же на работу опаздываю!

– Откуда я знал? Ты же меня вчера не предупредила. Я думал, у тебя отгул.

– Ага, дождёшься у них отгула. Скорее рак на горе свистнет.

Катюха хватает мою чашку кофе и залпом выпивает её до дна, после чего начинает нервно и с усилием натягивать на себя узкие джинсы.

– Кать, можешь мне не верить, но несколько минут назад мимо нашего окна пролетел ангел, а я случайно в это время голову высунул, и, представляешь, он коснулся меня своим крылом! Ангел меня благословил! Я думаю, это не случайно: он хочет, чтобы я всё же написал рассказ про нашу с тобой любовь. Как ты думаешь?

– Ты совсем дурак, что ли, или с утра опять позлить меня решил? Тебе уже давно к врачу надо сходить и голову свою полечить. Ты точно дождёшься, что я от тебя уйду – так и знай.

Она наконец натянула на себя джинсы. Потом с минуту металась по квартире в поисках сумки и ещё чего-то, «без чего не может обойтись». Через пять минут хлопнула входная дверь и наступила тишина. Она убежала, а я сажусь за письменный стол, который располагается перед окном с видом на улицу Гастелло, достаю из ящика заветную тетрадь и упрямо продолжаю писать рассказ про любовь. В голову, пока я не настроился, лезла всякая чепуха: «Чего ты ждёшь?! Иди к ней! – сердито орёт на меня Катькина подруга. – Разве не видишь, она из-за тебя извелась вся, даже со мной разговаривать не хочет! Совсем одурел, что ли?!» Или: «Посмотри, у меня на лице прыщик вскочил. Как думаешь, выдавить его или так оставить, и он сам пройдёт?» Или: «Губы у неё были мягкие и тёплые – вот что я почувствовал при нашем первом поцелуе, и тут же волна сладостного, щемящего, всеохватывающего чувства пронеслась по телу, всё вокруг словно приняло вид радужной оболочки, в которую мы погрузились в трепетном и страстном поцелуе; окружающий нас мир перестал существовать, а мы превратились в нечто бестелесное…»

– Водопроводчика вызывали? – раздался за спиной испитой грубый голос, и пахнуло вчерашним перегаром.

От неожиданности я даже вздрогнул. И это в то время, когда мне вспомнилась картина нашей первой любви на берегу Яузы: как мы лежали в густой траве, забыв про клещей, её лицо склонилось надо мной, и её золотистые волосы стали щекотать мне лицо и нос, я уже было намеревался чихнуть, но тут мы стали целоваться в каком-то бешеном темпе, проникая друг в друга, и я мгновенно забыл обо всём на свете… Обернувшись на голос, с трудом выходя из любовного экстаза, позади себя увидел мужика с недельной щетиной на щеках, в засаленной синей спецовке и с потёртым чемоданчиком в руках. Первая мысль, которая у меня возникла, глядя на него: «Хорошо ещё, что этот тип бандитского вида не огрел меня по башке этим чемоданчиком». Я уж хотел ему ледяным голосом сказать: «Слушай ты, водопроводчик, катись-ка отсюда, пока в свою похмельную и небритую рожу не получил!» Но моя природная деликатность взяла верх, и я ответил ему спокойно и вежливо: «Если ты, сволочь, ещё раз сунешь своё небритое рыло куда тебя не просят, да ещё в момент любовного экстаза, то проснутся мои тёмные и древние инстинкты, и тогда я за себя не отвечаю». Правда, и этого я ему не сказал, а только подумал про себя, а ответил почти ласково:

– Разве не видите, любезный, я же работаю, а вы меня отвлекаете. Так я никогда свой любовный рассказ не закончу.

– Водопроводчика вызывали, мать вашу? – совершенно не реагируя на моё ласковое возмущение, словно заведённый, с отрешённым лицом, но уже с добавлением сакраментальной фразы, повторил он свой вопрос.

– А, собственно говоря, как вы сюда попали, милый водопроводчик, которого никто и не думал вызывать? – окончательно придя в себя, удивлённо спрашиваю я его.

– Ваша дверь была открыта, мать вашу. Я подумал, что это вы меня дожидаетесь. Вот я и зашёл, мать вашу.

– Я же вам русским языком, по-моему, говорю: никто вас, милейший, не вызывал, или вы только и выучили эти фразы, а других русских слов не знаете, и потом, что это вы всё мою матушку поминаете? Если вы её хотели видеть, то вы адресом ошиблись. Она в соседнем доме живёт и иногда заходит к нам, но сейчас её здесь нет.

– Вот вы о чём, понимаю, – осклабился он, – вы уж меня извините, к вашей матушке у меня претензий нет. Это такая идиома, которая мою речевую гармонию поддерживает.

– Вы даже знаете, что означает слово «идиома»? – заинтересованно посмотрел я на водопроводчика.

– Я и много других необычных слов и выражений знаю, чай, в МГУ на филологическом факультете штаны протирал, мать твою… Извините, вырвалось.

– А как же, скажите на милость, вас в водопроводчики-то занесло с таким престижным образованием? – ещё больше заинтересовался я своим внезапным гостем.

– Филологией много денег не заработаешь, а мне повезло – встретил одного умного человека в лифте. Он мне и посоветовал водопроводчиком стать, сказал: «Деньги рекой потекут». Я его послушал: теперь вот новую машину приобрёл, а недавно с женой в Турции неделю отдыхали. Вот ведь как всё удачно сложилось, мать вашу. Извиняюсь. Привычка – вторая натура. Так что за ложный вызов с вас одна тысяча рублей.

Я от удивления вытаращил на него глаза, но любопытство взяло верх, и поэтому спросил:

– Вы подождите с деньгами, а сначала ответьте на мой последний вопрос: уж не от лифтёра ли Сорокина вы получили столь мудрый совет? Между прочим, он мой хороший друг, и плохих советов действительно никогда не даёт.

– Так вы с ним дружите, тогда в знак моей признательности к нему я не стану брать с вас неустойку, а моему благодетелю лифтёру Сорокину, не имею чести знать его имя, передайте от меня искреннюю благодарность. Всё произошло, как по писанному, и я в люди выбился. Если бы проигнорировал его тогда, то так бы и влачил нищенское существование филолога до сих пор, и жена осталась, а то уже намеревалась уйти от меня. Знаете что, – расчувствовался он и принялся открывать свой потёртый чемоданчик, – давайте остограммимся по этому случаю, отметим наше знакомство, так сказать, и заодно за здоровье дальновидного лифтёра Сорокина выпьем.

– Рад бы, да вот не могу, – отвечаю принявшему истинный человеческий облик водопроводчику. – Скоро моя жена с работы придёт, а у неё нюх, как у собаки: только в подъезд зайдёт, сразу почувствует, что я с кем-то выпивал, и тут же в вашу контору позвонит. Такого наговорит, что вас сразу с работы турнут. Вам это надо?

– Да что вы? Этого мне только не хватало! – испуганно отреагировал он, закрывая чемоданчик. – Спасибо, что предупредили. Моё почтение Сорокину.

Он ушёл, а я за ним поплотнее закрыл дверь и защёлкнул задвижку, чтобы уже полностью быть уверенным в том, что больше никто не сможет помешать мне в моём творческом порыве продолжить свой рассказ. Кроме всего прочего, я был рад, что Катя не присутствовала при нашем разговоре, а то бы исповедь водопроводчика-филолога определённо вдохновила её на определённые радикальные действия по отношению ко мне.

«Окно было распахнуто настежь. Утренний свежий ветер раздувал оконные занавески, временами открывая вид на улицу Гастелло и только-только покрывшуюся молодой листвой тополиную ветку. Среди клейкой ярко-зелёной листвы, по-весеннему радостно и громко чирикая, сновали воробьи. Я давно проснулся и лежал на кровати с открытыми глазами, наслаждаясь весенним майским утром. Катя ещё спала и чему-то улыбалась во сне. Интересно, что ей снится? Может быть, богатая вилла на берегу океана, а она сидит в шезлонге в тени пальм и, любуясь пенящимися изумрудными волнами, набегающими на белый песок пляжа, в своё удовольствие попивает экзотический коктейль, закусывая его не менее экзотическими фруктами. Рядом суетятся слуги, выполняя все её желания. “Фу, как это скучно и отвратительно, – вдруг подумал я, – а ей это нравится – только о такой жизни она и мечтает. Но это только в мечтах, а на деле, в реальной жизни, я почти уверен, что и она долго не выдержала бы такого растительного существования”. Я невольно взглянул на спящую мечтательницу: её длинны пушистые ресницы подрагивали, и казалось, что она вот-вот проснётся, и исчезнет это весеннее утро, окутанное флёром любовного томления, улетят радостные громогласные воробьи, раздвинутся занавески, и солнце бесцеремонно начнёт хозяйничать в комнате – всё станет обычным, земным, грубым, что ли, и сразу же завертится карусель житейских обыденных дел. Но, видимо, страстная ночь утомила её, и она продолжала спать, несмотря на оглушительное воробьиное чириканье, вой троллейбуса и гудки автомобилей… Внезапно она открыла глаза и повернула ко мне своё заспанное, без всякой косметики и потому такое милое лицо, её серые глаза из полусна смотрели на меня с каким-то странным удивлением, словно воспринимая меня как нечто призрачное, потустороннее, но длилось это всего несколько секунд, затем глаза её постепенно закрылись, и, прижавшись ко мне, положив свою тонкую, почти невесомую руку мне на грудь, она снова ушла в свои грёзы сна…»

Чувства сильнее разума

«Мама плохо себя чувствует, и пока я поживу у неё», – так мне с утра заявила Катя и уехала «на несколько дней» к своей маме. Оставшись один, я решил навестить своих друзей в Бобровом переулке. На двери в Васину комнату висел амбарный замок, выкрашенный в яркий красный цвет, предупреждавший о том, что хозяина не будет дома весьма продолжительное время. Сорокина, несмотря на воскресный день, я застал за работой: верхняя половина его туловища скрывалась в тёмной шахте лифта.

– Привет, Сорокин! Я смотрю, ты даже по выходным умудряешься работать. Ты, случайно, не забыл, что сегодня воскресенье?

– Здорово, Серёга. Хорошо, что пришёл, – показалось из темноты перепачканное сажей лицо моего друга, – а то давно уже не виделись. Что-то лифт стал барахлить, а завтра кастинг намечается. Сам понимаешь – всё тип-топ должно быть. Вроде бы наладил.

Он закрыл дверь в шахту и нажал кнопку вызова. Лифт плавно и бесшумно спустился вниз.

– Тебе Вася не говорил, куда он лыжи навострил? На его двери красный амбарный замок висит – символ его долгого отсутствия.

– В свою муромскую деревню укатил на этюды. Сказал, что ему надоело собачиться с соседями, потому что он, видите ли, мыслитель, а они – одичавшие мещане, и своим пустым гомоном все мысли у него из головы выбивают. В деревне же его все уважают и в гости зовут, чтобы он им про Москву рассказывал.

– Надо же, уехал и мне не позвонил, тоже мне друг называется.

– Он звонил тебе, но тебя дома не оказалось. Катя к телефону подошла, и он попросил её тебе об этом сказать, однако, видать, она забыла это сделать Я по твоему лицу вижу, что тебя что-то мучает, – вытирая тряпкой измазанные машинным маслом руки, сочувственно проговорил он. – Давай рассказывай, судя по всему, с Екатериной у тебя не лады.

– Да всё как-то наперекосяк пошло: рассказ не особенно получается, а тут ещё Катька постоянно чем-то недовольна и всё суетится – то к подруге, то ещё куда-то убегает. Вот и сегодня к маме своей уехала с самого утра. Сказала, что пробудет у неё не меньше недели, мол, мама болеет, и с ней постоянно кто-то должен находиться…

В этот миг дверь сорокинской квартиры распахнулась и на лестничную площадку в пеньюаре бордового цвета, расшитом золотыми драконами, вальяжно вышла Феодора Львовна.

– Серж, это вы, оказывается, тут разговариваете? Рада вас видеть, – подойдя ко мне и величественно подавая мне руку, с каким-то французским прононсом произнесла она. – А я слышу голоса за дверью и подумала, что это соседи чем-то опять недовольны и моего мужа тиранят. Почему вы тут беседовать решили? Заходите в квартиру – чайку с крыжовенным вареньем попьём.

Уже сидя за столом и разливая кипяток по чашкам с чайной заваркой из электрического, начищенного до блеска самовара, Феодора Львовна, не утратив французского прононса спросила:

– Серж, что же вы моему оболтусу Чехова постеснялись дать, или вы его в букинистический магазин снесли? Только не обижайтесь на мою прямолинейность. Я ведь знаю, что у творческих людей вроде вас денег часто не бывает.

– Дело не в этом, Феодора Львовна, хотя насчёт денег вы отчасти правы, просто времена, когда жил и творил Чехов, давно прошли, и взаимоотношения между людьми сильно поменялись. Вот я и решил: оставить девятнадцатый век в покое, а самому написать рассказ о современной любви…

– Я же тебе говорил об этом, – прервал меня Сорокин, обращаясь к своей жене. – Ты просто забыла. Когда он его напишет, даст мне почитать.

– Представляете, Серж, – со скорбным выражением лица проговорила Феодора Львовна, – всё бы было ничего, если бы он до беспамятства не увлёкся этой противной шведской ходьбой, совершенно утратив чувство реальности, как будто русская ходьба хуже: у нас, чтобы ходить, даже палки не нужны, а он теперь без них никуда, ходит и прохожих палками пугает. Ну куда это годится? Но самое, на мой взгляд, ужасное – это почти полное забвение своих мужских обязанностей, которые должен без напоминаний соблюдать каждый уважающий себя семейный мужчина. Ну вы, надеюсь, понимаете, что я имею в виду, и если бы он не приволок однажды с собой собаку, которая как-то меня немного успокоила и отвлекла от мрачных упаднических мыслей, то я бы в конце концов заплакала и в рыданиях, заливаясь непрошеными и горькими слезами, ушла бы от него к другому мужчине, а за мной, между прочим, очередь из бобылей уже давно выстроилась, да было бы тебе известно, – уже с некоторой язвительностью в голосе обратилась она к оторопевшему мужу. – Заруби себе это на носу и постарайся больше не причинять мне душевную боль своими шведскими выкрутасами. Надеюсь, рассказ Сержа приведёт тебя в чувство. Когда же вы собираетесь его закончить? – это уже ко мне.

– Даже не знаю, что вам ответить, Феодора Львовна. Такую тему на раз-два раскрыть не получится. Постараюсь, конечно, ускорить процесс, однако ничего определённого сказать не могу, хотя и понимаю ваше нетерпение.

– Да что там говорить! Любовь – чувство непредсказуемое, – вдруг подал свой голос Сорокин, – и не имеет абсолютно никаких правил, но такой любви, о которой ты хочешь написать, я что-то ничего не знаю, да и, думаю, в нашей земной жизни она просто невозможна. Знаю только то, что настоящая любовь – до гробовой доски – это тоже талант, и очень редкий, особенно в наше время, когда всё в этом плане упростилось и опошлилось, а иногда вообще ума не хватает, чтобы понять, как могут жить вместе муж с женой. Один мужик, я его постоянно в лифте встречаю, сказал мне, что он уже пять раз разводился и женился. Какая уж тут высокая любовь. Я вот для примера, и, может, это как-то продвинет твою любовную фантазию, хочу рассказать про одного моего знакомого, правда, я уже давно его не видел. Может, уже и помер, что и немудрено в его положении. Так вот: он тоже безумно любил свою жену. Внешне – по его описанию – она выглядела весьма заурядно и, на мой опытный взгляд в этом вопросе, никакой особой сексуальной привлекательности не имела, а вот поди ж ты, пользовалась невероятной популярностью у мужиков, и при таком раскладе сексуальных утех, которыми она себя изнуряла, на мужа часто сил у неё просто не хватало. Бывало, домой приходила чуть ли не под утро пьяная в хлам, а он не спал – ждал её всю ночь, помогал снимать обувь и надевал ей домашние тапочки, подогревал ужин или, скорее, завтрак. Она смеялась ему в лицо, а он терпел и укладывал её – пьяную стерву – в постель. Однажды вообще заявилась в одном чулке и без трусов, едва на ногах держалась, а он возьми да и спроси её: «Любовь моя, – спрашивает он её ласково, – где это ты свои трусы с чулком оставила?» Так она его за это избила, после чего он ещё на коленях просил у неё прощения. Даже после этого случая они продолжали жить вместе, и всё повторялось вновь. Видишь, какая чудная любовь в наши дни бывает.

– От такой любви надо держаться подальше, – выслушав своего мужа, отреагировала Феодора Львовна, – да и можно ли это назвать любовью? Скорее, какое-то психическое заболевание, и твоего знакомого, да и её заодно, надо бы психиатру показать.

– Я, наверное, соглашусь с вами: лишний раз убеждаюсь в том, что какой-то определённой формулы любви не существует, и, может быть, твой знакомый прощал все закидоны своей беспутной жене только потому, что до беспамятства любил её и совершенно не представлял без неё своей жизни. В таком случае любовь действительно выглядит как психическое расстройство. Получается, что чувства сильнее разума. По большому счёту и я от твоего знакомого недалеко ушёл и очень многое прощаю Кате только потому, что люблю её и боюсь потерять, но всё больше убеждаюсь в том, что высокая любовь – это миф, чисто литературный вымысел: человечество, может быть, и желает такой любви, но в силу своей духовной неразвитости ему в нашей земной жизни это просто недоступно, да и есть ли в этом необходимость? Вот ведь какой вопрос порой возникает, а если и встречается что-то подобное, то это поистине редчайший дар.

– Я надеюсь, Серж, этот нелепый рассказ моего мужа не охладил вашего желания и вы продолжите свой рассказ о современной высокой любви? Ведь далеко не у всех так складывается семейная жизнь. Мы вот с моим огольцом вместе прожили двадцать лет, и ничего подобного, о чём он нам только что поведал, даже близко не было. В любви и согласии вырастили двух сыновей-погодков, которые, на наше счастье, профессиональными футболистами стали, у них уже свои семьи появились, и, надеюсь, такие же здоровые и крепкие, как у нас с Сорокиным. Так что буду ждать ваш рассказ с нетерпением.

Внезапно появилась собачка – небольшая, лохматая, с белой грудкой, словно ей кто-то передник повесил на шею, не спеша, приветливо махая хвостом, подошла ко мне и, положив голову на колени, посмотрела на меня грустными, почти человеческими глазами. В её взгляде мне показалось, что она всё знает про меня и хочет сообщить что-то очень важное, что поможет изменить мою дальнейшую жизнь.

– Её Эмчеэс зовут, – проговорила Феодора Львовна. – Это она знакомиться пришла. Погладьте её, Серж, и она полюбит вас навсегда. Удивительное существо – всё понимает, как человек.

Вернувшись домой, я всё же надеялся застать там мою любимую женщину, однако квартира своей пустотой так угнетающе на меня подействовала, что я не выдержал и, сев за стол, открыл тетрадь.

«Боже мой! Как изменчив и загадочен этот тварный мир! Как он сокрушительно груб и жесток! Неужели такая жизнь тоже относится к любви, или это совсем другой процесс земного существования – дьявольские козни, которые ставят всё с ног на голову. Не является ли любовь неким вселенским ключом, вставленным в замочную скважину земной жизни, но, пока она не достигнет определённой Богом высоты, сколько его ни поворачивай, дверь в этот божественный и таинственный мир не откроется. Мы только и можем что иногда заглядывать в эту замочную скважину, и то только в том случае, если случайно на короткое время удаётся вынуть из неё ключ.