Читать онлайн Хвост бесплатно

Всё хорошо».

Случаются дни, когда все испортить может любая мелочь.

Вот абсолютно ВСЁ, абсолютно любая мелочь.

– Да ла-а-адно…

Некоторые дни обязаны быть идеальными, несмотря на то, как сильно они ненавистны, и с каким отвращением ты ожидаешь их.

– Мать Природа, так нечестно!

Все эти Новые Годы, Четырнадцатые Февраля, Восьмые марта…

– Нет! Не выйду! Отвали, Мелкий! Ссы в раковину!

Дни Рождения.

– Да не грублю я ему, ма! Пять минут! Дайте… пять минут, – Мышь плюхнулась на край ванны, чуть не долбанулась головой о кафельную стену, когда задница соскользнула с мокрой поверхности, и, матюгаясь, с ненавистью уставилась в зеркало. Среди всех покраснений и уплотнений на коже, этот свежий прыщ был самым ярким, самым плотным, самым омерзительным, в самом центре лба. Надо было ему выскочить именно сегодня?

Еще этот хвост.

Стоило подумать о нем, и он потянул вниз – будто к копчику цепь привязали и рванули. Чуть не соскользнув в ванну снова, Мышь с трудом перебросила потяжелевшее тело к раковине и выдавила на ладонь густую бежевую струю, хотя теперь уже ни замазывать прыщ, ни покидать ванную не было никакого желания.

Когда она вышла, мимо пронесся Мелкий, громко хлопнув дверью и прищемив кончик хвоста. В глазах защипало от боли. Мышь сжала зубы, чтобы не обрушить на братца весь запас подросткового матерного словаря, но она смогла – черт, да! – она смогла улыбнуться.

– С Днем Рождения тебя, с Днем Рождения тебя, с Днем Рождения, Мышоночка! – Мамочка, в утренней маске, с бардаком на голове, выплыла из комнаты и протянула дочери подарочный цветастый конверт. Его даже не нужно было открывать – с тех пор, как Мыши стукнуло двенадцать, все подарки превратились в один большой: «сама себе купи, что хочешь. Но только недорогое, денег нет».

– Подарочек от нас с Папой. А вот этот от Маленького. Он сам постеснялся подарить. Ты же знаешь, эти мальчишки…

– Спасибо, мам, – Мышь взяла конверт, самодельную открытку, позволила обнять себя и оставить на щеке след от маски, – А где Папа?

– Ушел рано, ты не проснулась еще. Решил не будить. Передавал, что очень-очень любит и гордится, что ты у него такая умница выросла! Мы оба гордимся! Восемнадцать лет! Ты наша гордость и надежда, Мышоночка!

Мышь улыбнулась Мамочке, не позволив себе скривиться, даже когда острая чешуя царапнула голое бедро.

– Я знаю, мам.

– Мы вечерком все вместе посидим, хорошо? Отметим.

– Вчетвером?

– Ну, как получится… а я там завтрачек приготовила, ты покушай, голодная ни в коем случае не иди. А еще на кухне сюрпризик.

– Сюрприз? – Мышь удивленно вскинулась. Сюрпризов в ее жизни не

было уже очень давно.

– Да, да, там на столе, ты иди, я помогу Маленькому умыться, а то он опять чумазенький в Клетку пойдет, знаю я его…

Растянуть короткий путь от ванной до кухни было непросто, но Мышь и не с таким справлялась, превращая малые метры квартиры в длиннющее путешествие каждый раз, когда было нужно сообщить Мамочке о четвёрке, или сесть за уроки, или выйти из дома. Вот и сейчас, сжимая в одной руке подарки, а другой цепляясь за стены, чтобы хвост не потащил обратно, Мышь все шла и шла эти несколько метров, оттягивая момент открытия, обнаружения чего-то нового и неожиданного. Она даже зажмурилась на пороге, чтобы увидеть сюрприз не краем глаза, а сразу и целиком. Для нее… для нее – Да ладно?! Сюрприз! Невероятно!

«Это все мне?! Да ладно?!»

«Ты же в дверь не поместишься, дура…»

«А… нафига?»

Прижимаясь к кухонным тумбам, Мышь обогнула стол, стараясь держаться как можно дальше от него и от внушительно возвышающейся на нем горе шоколадных конфет, с такой яркой броской вызывающей надписью посреди каждого фантика «ДЕШЕВЫЕ».

– Увидела? – крикнула Мамочка из комнаты, – это тебе в Клетку, сокамерников угостишь в честь праздничка.

–Зачем?

–Так все сейчас так делают! У Маленького, вон, оказывается, в классе все ребятки вкусняшки приносят.

– Ну так он в четвертом…

И что ей с этим делать? Может, вернуть в Продуктовый, пока еще не тронуты? Но хвост подцепил одну конфету, толкнул на пол, и та наверняка сломалась в фанатике – испорчено, никуда ты от этого не денешься, Мышь.

Боже, какой позор. Мышь представила, как принесет все это в Клетку, как раздаст каждому по одной – больше и не хватит – конфетке, как каждый, каждый без исключения увидит это предательское название, каждый будет знать и презирать…

… сказать, что не возьмет? Но стоит только представить несчастное лицо Мамочки, представить, как она одна тащила этот огромный пакет – с ее-то больным сердцем! – представить, что потраченные деньги тоже появились не из ниоткуда… ей наверняка пришлось залезть в деньги, отложенные на операцию. Нельзя поступать так с Мамочкой. Мамочка только добра желает.

Когда Мышь складывала конфеты в целлофановый магазинный пакет, хвост обвился вокруг запястья, пережимая пульс. Тяжело будет. К учебникам дополнительная нагрузка, да и… да ладно. Она справится. Нет здесь ничего такого. Разнылась… взрослая уже. Целых восемнадцать годков. Придумает какую-нибудь фигню, типа: «хей, ха-ха, ребят, смотрите, вот, маман купила, я-то вообще была не в курсах, но чего пропадать добру, да? Тем более, шоколад для мозга полезен, а у нас Экзамен, ха-ха…»

«Да, «ха-ха» – это важно. Пусть думают, что у тебя есть чувство юмора. Никогда не проявлялось за 11 лет, но вот…»

Еще бы конфеты не давали веса без того тяжелому рюкзаку, и ладно. Еще бы кружево не терло на плечах от лямок – было бы хорошо.

– Убери ты свой свитер, Мышоночка! Надень вот, кофточку красивую, сегодня такой особенный день! – сказала Мамочка и, конечно, была права, но прятать хвост под полупрозрачную ткань гораздо дольше, чем под бесформенный свитер, и теперь Мышь безбожно опаздывала, а бежать было нелегко. От быстрой ходьбы и Заводского смога хотелось кашлять, на тело накатывала неприятная давящая тяжесть, таз тянуло, и интуитивно Мышь догадывалась, что происходит, но думать об этом не хотелось от слова «да ла-а-адно?!», а опаздывала она на целых три минуты. Она спешила и чувствовала, как из-под кроссовок всплесками поднимаются

крошечные капельки грязи и оседают на задней стороне брюк. Нужно было бы сбавить шаг, но Мышь не могла. Если остановится сейчас, хвост придушит ее на месте.

Иногда Мыши казалось, что она постоянно везде торопится, потому что бежит от него.

Она внеслась в кабинет за минуту до того, как начали заходить первые ученики, она – тупые медленные ноги! – опоздала, и времени разложить принадлежности и уж тем более привести себя в порядок не осталось. Нужно было торопиться, чтобы сделать хотя бы самое необходимое. Одним движением, под правильным углом открыть рюкзак – молния не разойдется у всех на глазах. Как бы невзначай придерживая края, скрыть потрепанный с въевшимся на стенках жиром контейнер – омлет от мамы – достать тетрадь по химии, удержать пакет с конфетами. Подхватить пенал, чтобы не выпали остатки тетрадных листов, которые она на нервах рвет в клочки, запихивает в пенал и забывает выбросить. Проверить в отражении прыщ – замазан. Хоть бы немного стереть капли с брюк… но в класс уже зашла Ботанка. Сесть ровно, подтянуть ремень, чтобы тот вжал в позвоночник жировую складку. Не дышать. Хвост, плотно перетянуть шерстяным шарфом – никто никогда не узнает, сколько сил тратится каждое утро, чтобы только поднять эту уродливую махину, царапающую руки, чтобы пересилить себя и прижать к себе эту прогнившую, старую, острую чешую, позволить ей впиться в кожу, позволить ей будто быть частью… Привязанный к спине намертво, он слабо вздрагивал от каждого шороха, от каждого вскрика, вопля, смеха, доносящихся из коридора, но Мышь не будет вздрагивать вместе с ним. Она – не он. Сейчас его нет.

«Его нет».

Конечно, они все не знают, что у нее День Рождения. Мышь сама никому не говорила, никто не заходит на ее страницу – зачем? Но она знает, как выкрутиться, она уже придумала план. Она предупредит Классуку перед уроком, скажет – а лучше, если скажет Классука – что вот такое вот событие, все ее поздравят – никуда не денется – а потом Мышь пошутит про Мамочку, можно еще сказать: «если есть мелкие, отдайте им…» Она придумает, что сказать, по ситуации. Если что, Подружка всегда поддержит – где она, кстати? Почему не поздравила, не написала? Она-то точно знает, какой сегодня день! Неужели забыла?

В носу защипало, в уголках глаз собрались слезы, но Мышь встряхнула головой – фу, она вовсе не собиралась ныть, что за тупые перепады настроения? Истеричка. У Подружки всегда куча проблем дома, ввалится за секунду до звонка, как обычно… не забыть кивнуть Мажору с Давалкой – еще подумают, что она невежливая. Все больше одноклассников собиралось в кабинете – кивать всем, кивать всем, не показывать тревогу, не показывать напряжение… хвост зашевелился и попытался продавить позвоночник, но Мышь щипнула его за кончик сквозь одежду и сморщилась от боли. Кивать, кивать, делать вид, что увлеченно пишешь в тетради… только когда перед ней сел высокий сокамерник, дышать за его почти двумя метрами стало проще. Так не было видно половины комнаты, но по бокам туда-сюда сновали люди, и нужно было держать спину, вжимать живот, Господи, а если у нее от волнения пот выступил, у этой кофты же ткань хреновая! Нужно было надеть свитер!

Тихо.

Сейчас они сядут, прозвенит звонок, зайдет Классука, Мышь подойдет к ней, скажет тихо, та ей улыбнется, поздравит… а если пакет застрянет в рюкзаке, и Мышь не успеет вытащить его до того, как начнется урок?! Но если она достанет его сейчас, то привлечет внимание, кто-нибудь спросит, он еще так шуршит, надо было переложить в другой, в тот, что подороже, гладкий, с рисунком, а не этот драный-ссаный… Мышь постаралась поймать мгновение, когда на нее – вроде бы – никто не смотрел, и положила пакет на колени под парту, придерживая под углом, на носочках – иначе соскользнет. Давай же, давай, пять минут до урока, четыре пятьдесят до урока, где ты, ты же всегда приходишь за пять, а то и за семь…

Классука вошла, даже не повернув к ним головы, но никто и не собирался вставать – в 11 классе это уже никому не сдалось, кроме особо агрессивных консерваторов. Мимоходом кивнула поприветствовавшим ее, прошла к столу, что-то потыкала на рабочем ноутбуке. Мышь понадеялась, что дело не в них – не в них же? У зама директора могут быть любые проблемы… а если это Мышь что-то натворила, и Классуке за нее перепало? Она так ярко представила, как все преподаватели сидят в учительской и вслух читают ее последнее сочинение, умирая от хохота, что хвост сделал рывок и чуть не порвал узел на шарфе.

Стоять, гад!

Ботанка подкралась к Классуке и чуть ли не расстелилась на ее столе, спрашивая, что да как, и, получив мрачный ответ, тут же завопила перекрывая шум – в их классе это называлось ораторским искусством:

– Класс, внимание! Сейчас пишем пробный тест нового образца! Не пугаемся! В нем только уже пройденный материал!

Но испугалась, похоже, только Мышь.

Не считая Алкаша на задней парте, который едва ли понимал, какой сейчас вообще урок, остальные сокамерники начали задавать вопросы, уточнять материал, переговариваться и подбадривать друг друга, и только Мышь замерла, не в силах выровнять рваный поток дыхания. Она же… она только набила руку на старый формат теста, едва освоила последнюю тему – пришлось несколько ночей не спать, чтобы понять эти формулы – а теперь новый формат, новый тест, а новое это всегда У-СЛО-ЖНЕ-НИ-Е. В Клетке не бывает иначе.

– Но вы же не предупреждали, – слабо подала голос Мышь, и Классука мрачно зыркнула на нее.

– Нас тоже никто не предупреждал. Мне этот тест нужен не больше, чем вам.

– Ты-то чего психуешь, отличница? – влезла Давалка, – все равно на пять напишешь.

Хвост отяжелел, как каменный, и вывалился из шарфа. Мышь оглянулась бы узнать, сколькие смотрят на них, но было слишком стыдно, и она только прижалась спиной к спинке стула.

– Достаем двойные листочки. У вас один урок.

И никого это как будто не смущало, никого не пугало до чертиков, до усрачки! Мышь взглянула на подсунутый Ботанкой бланк и поняла, что не видит задания, не видит вопросов, и все буквы и цифры смешались в непонятные химические формулы. Она всю ночь потратила на домашнее задание – его даже не проверят?

Пакет соскользнул с колен, скатился на пол с шорохом, и Мышь могла поклясться, что многие посмотрели в ее сторону с осуждением. Классука ушла – она всегда уходит, у нее всегда ее замдиректорские дела. А Мышь сделала вдох – но выдох не смогла. Если выдохнет – разрыдается, а хвост вырвется и придушит ее. Нет, ремень поможет удержаться равно – не горбись, будешь горбатая и уродливая – и она не сделает ни одной ошибки, потому что не имеет права. Потому что «все равно на пять напишешь» – и это правда. Это не конец света. Конец света наступит через 45 минут, когда прозвенит звонок.

Трель разнеслась по школе, но Классука не вернулась. Более того, многие продолжали писать, брали новые, дополнительные листы, строчили мелким почерком, советовались друг с другом, а Мышь смотрела на свой лист, в котором написано было гораздо меньше, скорее всего, неправильно, и понимала, что больше сделать ничего не может. Время истекало, оттикиваясь секундной стрелкой на больших дурацких часах, скоро перемена кончится, и Мышь не успеет ничего, ни-че-го! Заметив, что некоторые закончили и уже направляются к выходу, она поняла, что это ее последний шанс. Она вся сжалась, сделала выдох, рванула к выходу и ощутила, как почти рвется пополам: хвост впился в ножку стула, пытаясь остановить ее, вырывая дыхание вместе с частями тела.

– Ребят!

Хлесткий удар по щеке, но Мышь перехватила его у основания, и чувствуя, как от тяжести отваливается рука, как ноет рассеченная в кровь ладонь, сжала его за спиной до воя и красных пятен в глазах.

– А у меня объявление!

Она ожидала всеобщего внимания, но головы подняли только некоторые, и как-то вспомнилось, что она так и не дотерла грязь на брюках. А еще что у нее в центре лба плохо замазанный прыщ. Огромный отвратительный прыщ.

– У меня это… день… днюха.

Они все уже собирались уходить. С разных сторон раздалось недружное: «Поздравляю, с днюхой тебя, теперь ты на год ближе к смерти, круто», и Мышь должна была их остановить, но как?!

– И у меня маман веселая, придумала глупость, мне так стыдно, ха-ха-ха…

Она держала хвост так, что боль отдавала во всем теле, будто она в себе каждую мышцу зажала, будто саму свою суть. А они смотрели на нее, все, весь класс. И что это – отвращение? Презрение в их глазах?

– 11 «А», давайте поживее, у меня другой класс под дверью, – наконец заявилась Классука.

– Да, ладно, сейчас, мы… мы… – Мышь сделала вдох и вдруг застыла, чувствуя, как энергия и жизнь словно вытекают, вымываются из нее через ноги в пол, в землю, – я только хотела…

Железные щипцы вонзились под живот, сжали, вывернули, выкрутили, вырвали выдох, и это было бы болезненным облегчением, это было бы ответом на все сегодняшние перепады настроения, если бы Мышь этого сегодня ждала.

– С Днем Рождения.

– С днюхой, Мышь.

– Счастья тебе, – они все проходили мимо, некоторые даже хлопали по плечу, только Мыши от этого было ни горячо, ни холодно. Она застыла, сжалась вся, пытаясь остановить неминуемые в организме реакции, и судорожно вспоминала, насколько она предусмотрительна. Нет. Ладно. Все же, в паранойе есть свои плюсы.

Всю информатику Мышь, как в бреду, металась, перебирая возможные варианты ответов на прошлый тест, вздрагивая от судорог в теле и раздражаясь на людей в Рунете. Она не знала их, они не знали ее, но увидели дату в профиле и поздравляли, наверное, на что-то рассчитывая. Одной рукой записывая за монотонным, как компьютер, Информатикоссуком, другой Мышь копировала и вставляла одно и тоже «Спасибо большое» десятый раз подряд, пока это однообразное действие не было прервано двумя сообщениями. Одно от Мамочки, напоминавшей об ужине, но чем меньше Мышь верила в избавление от конфет, тем меньше ей хотелось возвращаться в Нору. А второе от Подружки:

ПОДРУЖКА: Эй, дружбан, прости, не успела написать. Я в Клетку сегодня не приду, дома завал. Но мысленно я с тобой, держись там, все такое. И поздравляю. Ты мой единственный лучший друг, чмок-пок.

Что ж, этого простого сообщения оказалось достаточно, чтобы склонить сегодняшние неустойчивые весы настроения в сторону отличную от остального дня. Даже угрюмое Село за окном стало казаться менее угрюмым – просто облачным. Мышь, как обычно, поспешила с выводами, обвинила Подружку, и теперь чувствовала вину, а та не забыла, та всегда помнит, несмотря на весь ворох своих проблем. У нее всегда проблемы, большие проблемы, гораздо больше, чем какой-то пакет дешевых конфет. Подружка-то с ними за раз бы справилась. Пф. Можно сказать, что они универсальные, шоколадные, а те, что дороже, они с вафлями, вдруг кто не любит вафли… ладно, хватит уже ныть. Хватит.

Хвост хлестнул по запястью, на секунду кожу прожгло болью, но после даже будто стало немного легче, будто в голове прояснилось. Подружка справляется со своими проблемами, и она сможет. Подружка вообще замечательная. Крутая, решительная, может любому в лицо что угодно сказать. А потом плюнуть. И Мышь может тоже. Она соберется. К последнему уроку.

– О, именинница наша, – Давалка вцепилась в своего Мажора, навесив на него свой рюкзак. Прекрасная пара, – Как тест? Видела, ты все быстро решила.

– Я не уверена, там вопросы сложные и…

– На Экзамене сложнее будут, – встрял Мажор.

Ох уж этот Экзамен. Лучше даже не вспоминать.

– Ну, все равно неприятно, тест на днюху… – давай, соберись, раз, два, да ладно, да пусть хоть весь пакет заберут, ну!

– А как насчет отметить? – спросил Мажор.

– А?

– Мы все равно бухнулись собирались. Вот и повод. Тебе как раз восемнадцать, можешь алкашку купить.

– Ага, – включилась Давалка, – милая кофточка, кстати. Зачет.

Кажется, впервые с начальных классов они куда-то звали ее. Мыши часто казалось, что о ней вовсе забывают, ведь она сидит незаметно, отвечает только когда абсолютно уверена, пишет себе, пишет тихо… она и не пила никогда в компании. Только с Подружкой пару раз.

– Так как? Можем вписаться у Алкаша на хате.

Отметить ее День Рождения. В компании этих не самых приятных ей людей. Весь вечер прятать хвост и пытаться быть, как они. Гоготать над глупыми шутками. Одиноко плакать, когда все разойдутся по углам обжиматься.

Отметить День Рождения. Без Мамочки с постоянными вопросами об учебе, без ее настойчивых пожеланий быть еще лучше, быть самой лучшей, добиться всего, вытащить семью из финансовой ямы, без брата нытика, которого силком затащили к столу, без звонков родственников по видеосвязи. Без пустующего стула Папы. Без желания случайно напороться на столовый нож глазом.

Отметить День Рождения как подросток. Безбашенно, безудержно. Ни о чем не думая. Наверняка, они научат ее многому – плохому. Наверняка, ей будет очень-очень хреново на утро. Может, она даже в кого-нибудь влюбится. Может, она впервые испытает что-то, кроме бесконечного напряжения. Может, ей впервые станет хоть «как-то».

– Ну так че? – поторопила Давалка, – А то я паспорт забыла.

– Да я… не, ребят. Не сегодня. Я родителям обещала и вообще.

Мышь почти побежала к выходу, зная, что никто не будет ее останавливать. А когда она выходила, они наверняка видели капли на ее брюках. И смеялись вслед.

Сегодня не было дополнительных занятий, и стоило бы поторопиться, чтобы Мамочка не волновалась, но Мышь едва переставляла ноги. Хвосту было тесно, шарф перетягивал слишком туго, ему хотелось вырваться и расхреначить все к чертям, а телу хотелось свалиться прямо здесь, в грязь, и корчиться в болезненных спазмах. Мышь удерживала и то, и другое, и хотя она не сделала сегодня ровным счетом ничего, ей казалось, будто она целый день таскала кирпичи. Жаль нельзя избавиться от этого… от всего. Жаль нельзя просто перестать.

Ей нужно было бы зайти в подъезд, но Мышь остановилась у мусорных баков и теперь страдала. Нельзя возвращаться в Нору с конфетами – это расстроит Мамочку. Но если она выкинет пакет, какие будут последствия? Если мусоровоз приедет, когда Мамочка выйдет с Мелким гулять? И среди сотни переваливаемых в грузовик пакетов она обязательно узнает свой. Да и… ну да ладно, нельзя же так? Это же еда. Еду нужно беречь. Пятнадцать лет назад за еду воевали. Оставить у баков, пусть бомжи заберут? Но тогда еще больше шансов, что Мамочка заметит! А если… если кто-то видел ее в окно, кто-то из соседей, и уже докладывает? Нужно было выбрать другие баки, подальше от Норы, у Клетки, за Селом! Она снова была недостаточно внимательна, и вот, шарф распустился, хвост вылез из-под самой неудобной кофты на свете и теперь тяжело стучал то по одному плечу, то по другому. Казалось, сзади кто-то есть, казалось, за ней пристально наблюдают, да ладно, ладно, просто выбрось ты уже этот сраный…

– Помочь?

Пакет выскользнул из онемевших пальцев, и холод, расползшийся по телу, приковал Мышь к месту. Все. Не зря она параноила. Сейчас ее поймают, схватят, убьют, заберут рюкзак и телефон, прочтут все переписки…

– Ты чего? – он появился в поле зрения, сузившегося до тонкой пульсирующей полосы. Просто… парень. Не похожий на маньяка. Не делающий ничего. Просто… стоящий. Дыхание постепенно выравнивалось, сердце унимало скач, и Мышь снова – такое с ней случалось примерно раз пятьдесят семь за день – почувствовала себя очень глупо. Просто парень. Старше нее. Какой-то. В возрасте Мыши у девочек нет определенных критериев. Только «да» и «нет».

Этот был «да».

– Испугал? Извиняюсь. Я тоже в этом районе всегда нервничаю.

– Я здесь живу.

– А. Тогда не удивительно, – он вряд ли был ей заинтересован. Он смотрел на пакет. Мышь хотела спросить, что именно «не удивительно», но с незнакомцами как бы не принято разговаривать, даже в их Селе, где все друг друга знают хотя бы через одного.

– Пакет тяжелый?

Мышь пожала плечами и ощутила, что хвост обвивает ноги, не давая двинуться, вызывая дрожь в коленях. Действительно, пора бы снова начать паниковать. В жизни не принято помогать, если ничего не хочешь взамен.

– Я помогу? – он осторожно, под пристальным, полным ужаса взглядом мягко высвободил целлофан из онемевших пальцев, – Ого. Конфетки. Почему выбрасываешь?

Мышь не ответила. Если она сейчас сделает шаг назад, то обязательно споткнется, упадет, заплачет, опозорится, и потом все Село будет об этом говорить.

– «Дешевые». Шоколадные. Обожаю такие. Чего выбрасываешь-то? Испортились?

– Нет.

– Давай тогда я заберу? – он… подмигнул? Мышь посмотрела ему прямо в глаза. И если десять минут назад, когда она шла в Нору, ей в принципе было пофигу, жить или умирать, то сейчас верх взяло какое-то болезненное любопытство. Так она смотрела на местную сумасшедшую бабульку, поносящую матом всех, кто встает у нее на пути. Кто он такой? Чего ему надо? Он адекватный? Зачем ему мусор… конфеты… зачем?!

– Давай так. Чтоб было честно, ты мне – конфеты, а я тебе что-нибудь еще. Как обмен. Завтра принесу, в это же время. Идет? А потом погуляем. А то я здесь проездом, знакомых нет, скучно.

Да ладно, серьезно? Он сейчас серьезно это предлагает? Ему сколько – лет шесть? Выглядит на все двадцать пять! А ей семнадцать… ну, положим, восемнадцать, она сегодня стала совершеннолетней, но, конечно, его это не интересует – кто ее вообще захочет? – но чего ему тогда надо?!

– Испугалась? – он закинул пакет на плечо, как мешок, и кивнул вниз, им под ноги, – или это из-за него?

Мышь вздрогнула и опустила взгляд, на хвост, который обвился вокруг лодыжки и тянул назад, прочь от этого странного парня. Мышь сильно наступила на кончик каблуком, чуть не взвыла, в глазах потемнело от боли, но зато она смогла выдавить сквозь выступившие слезы:

– А? Из-за чего?

– Ну вот он, тебя к Норе так настойчиво тянет. Понимаю. Если сможешь убедить его отпустить, приходи завтра к этим помойкам. Прекрасное место для встреч, универсальное, вдохновляющее. Я тебе кое-что покажу.

Он как-то странно усмехнулся, и у Мыши вдруг возникло чувство, будто он не видит прыща, не видит синяков от недосыпа и сгорбленной спины…будто он видит что-то совсем другое. То, что не видит и чего никогда не сможет увидеть Мышь. Такой бред. Он просто ненормальный. Он…

– Он видел тебя? – спросила Мышь, стоя перед зеркалом, с ненавистью глядя на отвратительный отросток, копошащийся по полу. Налитый тяжестью, он давил на ноги, хотелось сесть, лечь, упасть и никогда не вставать, но сон давно не давал ей покоя. А он… он даже не сказал, как его зовут. Может, пошутил? Не слова – он не сказал ничего особенного… почти – но интонации и вообще все происходящее не давало о нем забыть. Мышь всегда окружали такие продуктивные, амбициозные личности, а он будто из другого мира пришел. Будто его вообще не волновала вся эта ситуация: забрать у незнакомой девушки пакет с дешевыми конфетами, пообещать что-то взамен, сказать про невидимый хвост и позвать на…

Ладно. Вот это уж точно глупости.

– Мышоночка, ты? Мы купили тортичек! Маленькому такое изошница сказала, ты не поверишь!

Мышь торопливо натянула домашний свитер, и мерзкий гад тут же сбился под одеждой в привычный царапающий спину горб. Она никогда не говорила о нем с Мамочкой, а Мамочка не говорила об этом с ней. Это как с крысами – все знают, что они есть под половицами, но молчат, только стараются лишний раз не ронять еду на пол. Мыши даже иногда казалось, что хвоста вовсе нет, что она его придумала, что это у нее такая подростковая потребность – быть особенной, хотя бы в собственных глазах быть отличной от раздражающего варева, которым кипит их Село, но… он правда видел?

– Курочку размораживаться положи, я огурчики по скидке взяла, сейчас салатиков наделаем!..

– Дзынь-дзынь, тук-тук, кто в Норе есть? – в только закрывшуюся дверь шандарахнули изо всех сил, и Мамочка закатила глаза.

– Твоя мымрочка.

– Почему моя?

– Игнорирует приличия. И звонок. Открой, я пока огурчики нарежу.

Подружка бросилась к ней на шею с визгами, обвив тощими руками, щебеча о своей сестре-наркоманке, о ее бойфренде, который запер Подружку дома, но она храбро перелезла через балкон к соседям, и оттуда – сразу сюда. Мышь только прикрыла дверь, а Подружка уже прошлепала по квартире, потискала Мелкого, отдала честь Мамочке, успела помыть руки, скинуть обувь, снова в нее залезть, снова скинуть и снова почти запрыгнуть на подругу, но осторожно. Будто стараясь не задеть хвост.

– Короче, с днюхой тебя! Вот! Рисуй – не заляпайся!

В руках у Мыши оказался яркий скетчбук – новый в коллекции десятка таких же. В отличие от подруги она давным-давно забросила рисовать. В том возрасте, когда они вместе начинали, все хотели быть художниками, но Мышь, слава Богу, быстро поняла, что это совсем не ее. Она прижалась к подруге и будто обняла тайфун.

– Останешься? – Мамочка выглянула с кухни и все ее лицо выражало неодобрение к собственному предложению.

– Да не, спасиб, я только подарок отдать. Наркоманку свою с работы забирать, пропадет еще опять… да и Папа ваш…

Кончик хвоста устремился к Подружке, но та едва заметно отстранилась.

– Сама знаешь, не особо ладим. Он думает, я тебя развращаю.

– Это неправда.

– Конечно. Это ты меня развращаешь. Домашку заставляешь делать. Фу. К Экзамену готовиться. Скоро стану пай-девочкой.

– Я не пай-девочка, – хвост расстелился по полу, будто специально, чтобы на него наступили, но подруга переступила и впрыгнула в ботинки.

– Не спорю. Ты опасна и полна загадок. Можно в ссальник сходить? И побегу.

– Беги…

Только когда за Подружкой закрылась дверь, Мамочка выползла из кухни, с заранее приготовленной шваброй.

– Ух. Нанесла грязюки, подруженька…

– Ты не видела, как у нее дома, мам.

– Хорошо, что не видела. Порядочные девочки должны следить за чистотой.

– А если с порядочными девочками живут непорядочные маргиналы?

– С порядочными девочками они не живут, Мышоночка. Быстро, мыть ручки! Папа скоро придет, а у нас ничего не готово.

– Папа? Он обещал? Правда?

– Посидит немножко и обратно на работу поедет. Надо его накормить. Маленький, убери с пола свои краски! И листочки! И ручки помой!

Мышь забрала у Мамочки швабру, сама вытерла следы ботинок, поправила обувь в коридоре – ровно должно стоять, по линии – причесалась, надела свитер поприятнее. Ничто не должно было расстроить Папу, он и так часто расстроенный и очень-очень уставший.

– Что резать? Что почистить? – даже спазмы будто стали легче. Она сварила картошку, она порезала огурцы, она даже взялась чистить яйца, и хотя те разваливались в руках, легко было сосредоточиться на механическом действии и думать только о том, что Папа придет, Папа придет, Папа придет!

– Ты представляешь, – мешая салат, Мамочка не отрывала взгляда экрана телефона, и капельки разбавленного водой майонеза разлетались по всей кухне, – снова строительство Заборчика остановили!

– Я думала, его давно закончили.

– Никак! Уже три – или четыре года? А всё эти мешают: сначала петиции свои, теперь стройку саботировали. Бессовестненькие.

Продолжая мешать салат и попутно подъедая плохо лежащие куски Мамочка повернула телефон экраном к Мыши, и та без особого интереса проглядела статью. Проект, обеспечивающий рабочими местами…защита от внешнего врага… автономность и поиски пути… закон о криминализации связей с жителями иных государств… встречено сопротивление… «мы за вас воевали, не чтобы вы нас разлучали с родными»… ничего нового или интересного. На памяти Мыши таких законов за последнее время приняли добрую пачку, а строительство останавливали чуть ли не каждый месяц.

– Конфетки ребятам понравились?

– А?

– Конфетки.

– Да, здорово вышло. Поздравили меня… – врать Мамочке было неприятно, но вносить негатив в ее уютный мирок хотелось еще меньше. Казалось, если Мамочка расстроится, все эти хаотично разбросанные по дому прихваточки, тарелочки, чашечки и картиночки рухнут вниз, превратятся в осколки, станут руинами идеального мира, и в центре – памятник любимой дочери.

– Ты у меня такая красивая, такая взрослая стала!

– Да ладно, взрослая… всего восемнадцать…

– Нет, ты уже такая ответственная, моя Мышоночка…

– Кубиками или крошкой?

– Крошкой. Папа поменьше любит. С комбайном, конечно, было бы проще… с ребятками-то будешь отмечать? Хоть с Подружкой своей?

– Нет.

– Оно и понятно, ты у меня девочка-умница, не из гуляющих. Будешь к Мучильне готовиться?

– Какой Мучильне?

– Ты же победительница по Селу. Заучилась, маленькая, забыла? А мы с Папой гордимся…

– А! Да… Мучильня. Да. Ладно. Я в душ схожу? А то у меня, представляешь, прям в школе… и первый день…

Мышь бросилась в ванную, заперлась и просидела там до тех пор, пока не услышала звон ключей.

– Где моя именинница?

– Папа!

Она выбежала ему навстречу, забрала из рук тяжелую сумку с инструментами, помогла снять куртку и ботинки, чмокнула заросшую обвисшую от многочисленных горестей щеку. Хвост бился по ногам, отбивал собачий преданный ритм, пытался потрогать Папу, коснуться его ног, ладоней, уставшего лица. Папа мазанул губами по щеке дочери, и та не лопнула от счастья просто потому что была Мышью, а не Рыбой-шаром.

Мелкий тоже выпрыгнул из комнаты с раскрытыми для объятий руками, получил только суровое мужское рукопожатие – и хватит с него. Много ли нужно ребенку, который почти не видит отца?

Мамочка вышла из кухни с салатом.

– Пришел?

И, наверное, она была счастливее всех.

Они усадили Папу во главу кухонного столика, поставили перед ним салат, налили и сели, любуясь. Он выпил одну стопку впустую, а со второй решил сказать тост. На столике тут же появилась газировка и стаканы.

– За любимую дочь.

Чокнулись, Папа выпил снова и уткнулся взглядом в телефон, а Мышь смотрела, как хвост играется с его лежащей на столе ладонью, будто в «кошки-мышки», будто вот-вот схватит. Все молчали, всем было хорошо, и Мышь порадовалась, что отказалась от вписки с сокамерниками. Ей это все было не надо. У нее есть Папа, Мамочка и Мелкий. У нее любимая семья.

– Чего не со своими отмечаешь? – спросил Папа.

– Она к Мучильне будет готовиться, – тут же ответила Мамочка, – собирается выходить на городскую.

Мышь прикусила кончик языка. С того момента, как пришли результаты, она только и делала, что пыталась забыть о чертовой Мучильне, не собираясь больше проходить через этот кошмар.

– Звучит как тост. За самую умную девочку на нашем Селе, – Папа выпил снова и закусил ложкой салата, – на Самую Сложную выходить собираешься? В Центр поедешь?

– Вообще, я…

– Конечно, собирается. Она же у нас самая лучшая девочка. Отличница. Умница.

– Это правда, – подтвердил Папа, – я уже всем на работе рассказал, какая у меня дочь. Говорю, в Самый Лучший Университет поступит.

Мышь промолчала, наблюдая за тем, как хвост обводит отцовскую ладонь. Она любила, когда ее хвалят, конечно. Еще бы было, за что.

– Всем говорю, – Папа притянул ее к себе и влажно чмокнул в щеку, оцарапав ее щетиной. С каждой пропущенной стопкой он становился все разговорчивее, и Мамочка, как любящая жена, хорошо это знала, – мужики! Моя девочка всем покажет! Это что у тебя?

– Где?

– На лбу. Грязь, что ли?

– Это прыщик, папуль.

– Ты это… убери его. А то в Центре мужики посмотрят и не захотят. А нам такого не надо.

– Давайте не про это, – мягко влезла Мамочка, – рано ей еще…

– Не рано! Я свою девочку за урода не отдам. Здесь все мужики мудаки, а она умница у нас, лучшего заслуживает.

– Как ты правильно говоришь, милый.

Мышь видела, как кончик хвоста скользит между морщинистых пальцев. От любителей пошалить за гаражами она слышала про такую игру: нужно бить ножом между пальцев, ускоряясь с каждым кругом. Проигрываешь, если всадил в палец нож. А потом сначала. Пока способен.

– Как у вас на работе-то? – спросила Мамочка, и Папа хряпнул еще одну.

– Да как у нас. Мудачье одно. Начальник смены мразь душная, гнида, так бы и бросил его под станок. Надеюсь, уволят сволочь, и Мелкий с ним уже не столкнется.

– Чего? – вскинулся Мелкий, – не хочу я на Завод!

Глаза Папы немного налились кровью – от количества выпитого и усталости.

– Да ему там учительница ИЗО наплела, ты его не слушай, – заквохтала Мамочка, но Мелкий у них идиот.

– Я буду художником!

Папа выпил снова.

– Ссыкуешь на Завод идти? Так и скажи, что ссыкло. Что как девка!

– Я не девка! Ненавижу девчонок! Они тупые! Я буду художником и буду делать красивые открытки! И буду денег много зарабатывать, маме куплю комбайн и операцию!

Мышь молчала. Ладонь у Папы была большая, мозолистая и тяжелая – как ловушка. Из тех, что ломают жертве все кости, когда захлопываются.

– Нет, – сказал Папа и отвернулся от него. К Мыши, – Золотая медаль-то будет?

– Я не знаю…

– Нужна золотая, а то без нее в Лучший хрен пробьешься, не любят там приезжих.

– Я не…

– Да будет, будет, – снова влезла Мамочка, – она же у нас умница, она и Мучильню выиграет, ее туда, может, и без Экзамена возьмут. Еще и премию заплатят.

– Заявление уже подала?

– Но еще же не… – Мышь. Дыши.

– Съездей на выходные в Центр, покрутись там, на день открытых дверей сходи или как там эта херня… они должны знать мою умницу в лицо! Они должны знать, кто им там покажет! Я скажу дружбану на работе, у него тачка есть, он отвезет. За тебя, дочурка.

Он выпил снова. Мышь посмотрела на заглохшего Мелкого, который гонял по тарелке горох, на Мамочку, которая ловила каждый отцовский жест, и на мозолистые пальцы, крепко сомкнувшиеся на кончике хвоста и почему-то не чувствующие остроту его чешуи. Мышь не смогла бы попросить отпустить. Нельзя просить сделать человека то, чего он не поймет, чего не существует в его мире.

– Ты же им всем покажешь?

– Да, Папа. Конечно. Ладно. А можно…

– Сегодня можно все!

– Можно я спать пойду? День тяжелый.

– Как спать? – встрепенулась Мамочка, – А тетя Зина из Далекого-Далекого Села? А тетя Лариса из Центра? Я хотела, чтобы ты им сама рассказала про Мучильню, про планчики, они тебя поздравить хотели – давно не виделись! Ты же им не звонишь.

– Позвоню, – когда-нибудь, – можно сейчас отдохнуть? Пожалуйста?

– Чего ты к дочери пристала? Не видишь, она учиться рвется? У нее же график расписан по минутам, а ты со своей Лариской! Иди, Мышка, учись хорошо. Дай старику повод тобой гордиться.

– Ладно, – Мышь чмокнула лысину, чмокнула полную щеку Мамочки и Мелкого, который попытался ее пнуть. Набрала дыхания. Рывком вырвала хвост из хватки отца, и как будто нерв какой-то лопнул, как будто кожа треснула по швам. Она чувствовала, что упадет. Прямо здесь, прямо сейчас. Но Мышь осталась на ногах. Ей хватило сил, чтобы дойти до ванной и сдернуть с сушилки самое темное полотенце. Хватило сил, чтобы доползти до комнаты и закрыть дверь. Хватило сил, чтобы постелить полотенце на свою нижнюю часть двухъярусной кровати. Хватило сил, чтобы сесть за стол, заваленный учебниками, исписанными тетрадями, распечатками тестов. С одной стороны над ней возвышалась стопка книг – то, что нужно прочесть, чтобы хоть немного понимать материал. С другой дырой зияло пустое пространство – книги, которые она уже прочла. Все стены вокруг были обклеены формулами, они держались на скрепках, скотче, на добром слове, все это накладывалось друг на друга, слой за слоем – много слоев, и Мыши иногда казалось, что ее вот-вот завалит потоком чисел, форум и названий – всего того, что она так отчаянно, но решительно не понимала.

Сегодня Мамочка каждому родственнику прожужжит уши про золотую медаль.

А завтра Папа всем на Заводе расскажет про Самую Сложную Олимпиаду в Центре. И все-все в этом Селе будут знать, какая она молодец.

А потом она не поступит. И рухнет мамин мирок. И Папа сгорит от стыда. И они отрекутся от нее, как, кажется, уже заочно отреклись от Мелкого.

Дверь открылась, в комнату скользнула тень и шмыгнула на верхний ярус. Раздался всхлип.

– Да ладно… ноешь, как девчонка?

Он заныл громче.

– Ты мужик или кто?

Он замолчал. И молчал еще некоторое время, а когда заговорил, Мышь с отвращением услышала эти сопли и хлюпающий нос:

– Что ты делаешь? Учишься?

– Учусь. Заткнись и не мешай, – все это время она пялилась в пустоту, чувствуя, как хвост настойчиво тычется в шею. Задали так много, и нужно было бы посмотреть тесты, похожие на сегодняшний, чтобы больше не облажаться… и еще одна бессонная ночь, чтобы получить результат, которого многие добиваются и так, не делая ничего.

А он все давил.

«Почему ты не можешь задушить меня окончательно? Почему тормозишь на полпути? Начал дело, так доделай, сволочь».

Мышь уткнулась лицом в ладони, дыша с хрипами. Она должна прийти в себя. Ей еще слишком много нужно сделать. Разнылась, как Мелкий. Он-то чмо, а она – гордость родителей! Она должна им всем доказать! Должна Папу в Центр перевезти, чтобы он больше не рвал больную спину на заводе, должна Мамочке уже этот чертов комбайн и операцию, они ведь только на нее и рассчитывают… да. Ладно. Ей нужно просто немного прийти в себя.

– Ты че, уже спать? – прохлюпал Мелкий.

– Нет. Отдыхаю. Заткнись и спи.

– А почему Папа не хочет, чтобы я…

– Я сказала заткнись.

Мышь свернулась жалким ничтожным клубком, эмбрионом, которого вытащили на свет недоношенным, недоразвитым – а может, мертвым? Может, у Мамочки в утробе все напутали? Они ведь заслужили свою идеальную дочь, а родилась она, такая неправильная.

Нужно просто выдохнуть.

Она ногами стянула домашние штаны, бросила их на пол и беззвучно заскулила в подушку, зная, что Мелкий ловит каждый звук.

Она будет пахать, будет стараться изо всех сил. Но этого снова будет недостаточно. Она всегда будет недостаточно идеальной.

Хвост лег прямо перед глазами на подушку, длинный, тяжелый, неподъемный, чужой, очень сильный, очень настоящий.

«Я не могу. Нет сил».

«Встань и иди, – он изо всех сил хлестнул по бедру изнутри, по голой коже, – садись за стол и делай, тупая ноющая сука».

Встать и идти. Он начал вскрывать старые следы, те, что успели зажить за несколько дней, он снова делал невыносимо больно, но это глушило мысли, и больше ни о чем думать не получалось.

«Встань и иди. Делай все, что в твоих силах, даже если это бесполезно».

Она встанет. Она сделает. Только нужно повыше натянуть одеяло, Мамочка будет…

«Встань и иди».

«Встань и иди».

«Встань и иди».

«А если не можешь, хотя бы заткнись, чтобы они не слышали».

Из нее вытекала жизнь, вытекали мысли и слезы, и это то, что он мог сделать, то единственное, в чем он был хорош – благодаря ему у Мыши просто не оставалось сил, чтобы осознать: самой этот круг ей не разорвать. И когда он явит свой конец, все станет только хуже.

«Норм».

Бывают дни, когда испортить все может абсолютно любая мелочь.

Бывают дни еще хуже.

– Мышоночка, подъем! Без пяти шесть!

Обычные дни.

Дни, когда трудно объяснить себе, зачем вообще просыпаться.

– Ты лентяйка! Я уже встал и даже зубы почистил, а ты лежишь!

– Отвали…

Преодолеть неизбежную тянущую боль внизу живота – пытка, с которой ежемесячно справляется любая девчонка. Гораздо сложнее отодрать хвост, который обвился вокруг деревянного столбика. Потяжелев за ночной срыв, он вцепился в кровать мертвой хваткой, и Мышь даже изогнуться нормально не могла, только скрестись жалобно по изголовью.

– Мамочка сказала, чтобы я тебя разбудил! Вставай!

Она должна была встать.

– Ты должна встать! Давай!

Она должна была.

Она не могла.

Она с трудом перевела взгляд на Мелкого, который с ногами залез на ее постель и чуть ли прыгал, сотрясая оба яруса. Не было сил столкнуть его. Открыть рот – на то едва хватило.

– Если щас не свалишь, расскажу Папе, что тебя записали на конкурс стенгазеты.

Засранца как ветром сдуло. Никто больше не тряс кровать. Но она по-прежнему не могла встать, и вот-вот должна была начаться ежедневная забавная игра, которая длилась столько, сколько Мышь себя помнила.

Вчерашний день был исключением – ее буквально подбросило в кровати, хотелось взглянуть в зеркало и увидеть вдруг, что к совершеннолетию все изменилось, что она стала другой, исчезло это лицо и появилось другое, любое – не ее. Желание было настолько сильным, что хвост даже не мешал, наоборот, подгонял, хоть и наказал потом за наивность.

Сегодняшний день должен был быть ничем не примечательным, кроме одного… но это «одно» Мышь отбросила тут же, вычеркнула из списка дел и из головы.

«Никаких свиданий с конфетным маньяком. То есть, никаких рисковых встреч с конфетным маньяком. Он же не на свидание звал».

Так что день предстоял самый обычный. И нужно было встать. Нужно было объяснить себе, зачем.

– Давай, гад. Давай, ленивая, тупая… давай, давай, – Мышь поскребла хвост ногтями, но тот не отлеплялся от кровати, а ведь утекали драгоценные секунды, которые можно было потратить в Клетке на подготовку к учебе или причесать эту ужасную прядь, которая всегда, выбивалась из хвоста. А если Мышь не успеет погладить рубашку?

– Отпусти, сволочь, у нас сегодня важные дела.

Он словно спрашивал: «какие? Зачем вообще все это?»

– Если мы не пойдем в Клетку, мы завалим Экзамен. Если завалим Экзамен, не поступим в СЛУ!

«Ты и так не поступишь».

– А еще допы! И Мамочка расстроится, если узнает, что мы прогуливаем!

Мышь рванулась, упала на шкаф, вцепилась в него, и все было бы легче, если бы хвост тащил ее именно к кровати, натягиваясь, как резинка, утаскивая обратно. Но ему все равно где, все равно, как. И шкаф оказался прекрасной поверхностью, по которой можно было скатиться на пол.

– Я сказала: в ванную! Быстро! Ну!! – она толкнула его, неподъемного, шлепнула себя по щеке, чтобы проснуться. Рывками, как рыцарь с кровоточащей раной, добралась до ванной и упала на раковину. Из зеркала сегодня взглянул кто-то чужой, и Мышь отвернулась. Нужно было обработать следы вчерашнего срыва, нужно было проснуться – я тебя сейчас лезвием полосну, если не перестанешь цепляться, урод!

Хвост в ответ скинул с бортика все флаконы. В эту забавную игру они играли уже много лет, но Мышь побеждала, о, она всегда побеждала. Победит и сейчас, умоется, чай выпьет, съест приготовленный заботливой Мамочкой…

– Спасибо, мамуль. Не хочу. В Клетке поем, – Мышь с ненавистью взглянула на кончик хвоста, который копошился в тарелке, вызывая рвотные позывы.

И все же, она победит. Она должна прийти раньше, ведь ночью она ни черта не сделала и придется наверстывать перед уроками.

Нужно было собраться, нужно все успеть, ничего не забыть. Сегодня у нее не будет времени думать.

Ну да, кто ее спрашивал…

«Интересно, зачем он все-таки предложил встретиться? – сегодня хвост завязать не удалось, и он висел мертвым грузом, волочась за ней по сельской дороге и собирая грязь, – из-за конфет? Из-за хвоста? Но он не мог его видеть. Никто не мог. Скорее всего, его вообще на самом деле нет, это ее лень и…»

Он зацепился за корягу, попытался уронить ее – просто забавная игра. Просто игра. Хватит думать. Она не куда не пойдет. У нее сегодня дополнительные, Мышь их ни за что не пропустит. Да и в ее забитом расписании вряд ли найдется место для парня, который мог просто пошутить над наивной дурой.

«Может, ему правда одиноко, как он и сказал?»

Да ла-адно. Бред-бред-бред. Мысли тормозят, а Мышь должна была спешить – у нее было всего двадцать семь минут перед первым звонком, чтобы нагнать все то, что она упустила из-за идиотской ночной слабости.

– Делаешь домашку на неделю вперед? – ей бы не поднимать голову и сделать вид, что обращаются не к ней, но Давалка стояла прямо над ее партой, почти дыша в затылок.

– Это сегодняшнее. Не успела.

– Ты умеешь что-то не успевать?

Конечно, она издевалась, потому что Мажора еще нет и не перед кем повилять жопой. Не надо ей отвечать. Лучше, когда ее голоса не слышно.

– Классные брюки.

Хвост хлестнул по ногам беспокойно и пришлось наступить на него, сжав зубы.

– А?

– Брюки классные. Где купила?

Мышь опустила глаза, взглянув на серый полосатый клеш, который надела специально, из-за вчерашнего, чтобы ткань не липла к коже с внутренней стороны бедер.

– У Столовки, – ручка дрожала в руках, оставляя на буквах крошечные синие полосочки, делая конспект неидеальным, – новое завезли.

Зачем она отвечает той, кто так очевидно издевается?

А если за ней остались следы?

Взгляд испуганно скользнул по грязному линолеуму, выискивая что-нибудь – возможно, дорожку из капель крови?

– Надо будет глянуть.

В последние два дня она потеряла слишком много крови. Поэтому так кружится голова.

– Давалочка! – Мажор появился в дверях, как всегда, сверкающий зубами и часами.

– Мажорчик!

– Тупая моя сосочка!

– Богатенький мой идиотик!

– Какая мерзость, – Подружка прочапала мимо сосущейся парочки и плюхнулась рядом, – По-моему, в Клетке надо запретить заниматься таким говном.

– Запрещено, – Мышь отчаянно пыталась исправить конспект, но нервная рука делала все только хуже, – Литсука придет, разгонит.

Подружка хмыкнула и вывалила на парту содержимое сумки. Ни пенала, ни канцелярии, а на все предметы – одна замызганная тетрадь, в которой писали с разных сторон. Мышь много раз видела, как подруга начинает конспектировать урок, но отвлекается на что-нибудь и не записывает даже половины.

– Ты че белая такая? – пока Мышь писала пересказ главы из книги о Войне, Подружка скатывала у нее на ходу.

– Второй день.

– У, сочувствую, братишка, – и теперь она тоже бросила списывать, отвлекшись на лобзающихся одноклассников.

– Вот что он в ней нашел?

– Она красивая.

Не то, что Мышь. Она не из тех, кто нравится мальчикам. Подружка вот из тех, с ее вызывающим макияжем и двуцветной карехой, с ее красивыми чертами… вообще, красивых вокруг много, но не Мышь, у нее широкие бедра и нет груди… поэтому он точно звал ее НЕ на свидание.

И она ни за что на свете не пропустит допы.

– Я тебе посты кидала, ты прочла?

Мышь ощутила укол вины, хотя здесь было даже не за что. Сегодня она бы никак не успела выйти в сеть.

– Прости.

– Ну короче, во-первых, нас скоро всех переоденут в юбки ниже колена. Типа, борьба с изнасилованиями и развратом.

– Хах.

– Во-вторых, цари обещали перепроверить, кто там и где за нас воевал. Поняла, да? Типа, чурок наконец поставят на место. Че пялишься?

Ботанка закатила глаза и отвернулась.

– Ну и в-третьих, из самого кабинета Президента самые важные шишки сообщили: ты самая офигенная подруга. Хе. Конец.

– Здорово. Спасибо, – желудок впервые за утро подал признаки жизни, но лучше бы он молчал. Пришлось натянуть повыше брюки, передавить живот ремнем и с умной миной слушать Литсуку, которая распахнула дверь и начала громогласно вещать прямо с порога. Есть такие люди – они сразу заявляют о своих намерениях, мыслях, чувствах и…

«И если бы это было свидание, он бы так и сказал! Он просто… поиздевался!»

– Кто может ответить?

Рука дернулась, но хвост обвил запястье и заставил вцепиться ногтями в школьный побитый стол. Скорее всего, она ответит неправильно. Такого позора ей не пережить.

– Верно, – Литсука кивнула Ботанке, которая просто всегда успевала первой. Конечно, они все знают правильный ответ, все ненавидят друг друга, когда им не дают ответить, они все амбициозны, они порвут ее, если она попытается ответить… знал ли он о нем? Мог ли вот так, с первого знакомства, за пять минут разглядеть то, чего родители не замечали годами?

Вряд ли. Она просто дура. Даже не просто. Хвост уже выцарапал на запястье слово похлеще.

Мышь подняла взгляд на доску и увидела незнакомые имена. Литература давно прошла, так же, как и половина следующего урока. Мышь пыталась успеть за всеми, пыталась угнаться, торопливо конспектируя в тетради каждое слово, но чувствуя уже, что опаздывает на целый урок, что, не дописав задание по истории, она уже ошибается в незнакомых формулах тригонометрии, что это уже другая доска, другой класс. Сейчас она была не лучше Алкаша, который храпел на задних партах, не лучше Подружки, которая рядом залипала в телефон, не делая никаких попыток постичь науку… но ей это, в отличие от одноклассников, и не нужно. У Подружки гораздо более важные проблемы, и Подружка, в отличие от подруги, лишена возможности их решить. А Мышь может. Она знает, что все допишет после уроков. Она знает, что если пропустит сегодняшнюю химию и допы, то потеряет любой шанс нагнать программу. Нет, Мышь все знает. Она не тупая, пусть это слово и выцарапано у нее на запястье.

– Да, мы уже с семьей все решили, – громогласно заявил Мажор, закидывая ноги на соседний стул, – Я подал документы в Самый Лучший. Не Самый Лучший – для слабаков.

– Я тоже в СЛУ буду пытаться, – вякнул его друган, – в Селе не хочется гнить.

– И ты меня возьмешь с собой, подкабучничек недалекенький? – промурлыкала Давалка.

– Конечно, шкурка моя продажная. Если что, пойдешь по контракту, мои заплатят.

– Интересно, почему всем бабам не платят за то, что у них дырка между ног? – вопросила Подружка, – Можно мне тоже? И квартиру в центре Села, а то задолбало на Пустырь по утрам смотреть.

Она была вызывающе громкой, но никто не обратил на нее внимания, а Мышь сделала вид, что подруга ничего не спрашивала. Они, будучи полными противоположностями, магическим образом оставались невидимыми для класса: одна говорила на слишком тихих для них частотах, другая – слишком громких.

Вряд ли хоть один из них помнит, что вчера у нее был День Рождения.

– Вы где шляетесь, 11 «А»?! – в кабинет, как ураган, влетела Классука, – Я вас по всей Клетке ищу!

– Так у нас сейчас здесь ваша химия, але, – спокойно ответил Мажор.

– Какая химия?! Вы должны быть в актовом зале, на собрании! Обязательно для всех выпускников!

– А кто нас сказать об этом должен был? – влезла Давалка. Классука чуть не задохнулась, а Мышь слушала их перепалку, с трудом осознавая смысл произнесенных слов. Собрание? В актовом? Общее? Сейчас? За три… за две двадцать до звонка? Что они успеют за две минуты?

– Кто не придет – не получит диплом! – заявила Классука, и все, ворча, но быстро покидали вещи в рюкзаки и пошли за ней. Мышь встала тоже, но по инерции – она не могла понять. Хвост обвил горло, сдавил сонную артерию. Он всегда так делал, когда что-то шло не по плану.

– А химия?

Но все уже вышли, только Подружка недовольно дышала в спину, подгоняя: она ненавидела школьные мероприятия. Мышь не знала никого, испытывающего обратное, на самом деле.

– Во бли-и-ин… походу, надолго это говно затянется, – вздохнула Подружка. Они зашли в зал вместе с классом и тут же оценили те две вещи, которые оценивает при общих собраниях любой школьник: численность народа в остальных классах и уровень омерзительности презентации на доске. Первое было, как обычно, оценено «немногочисленно и не удивительно», а второе, пока что, «терпимо, но недолго».

– Да ладно… химия же еще.

– Какая химия, братиш? Нам повезет, если после урока отпустят.

– А допы? – жалобно проскулила Мышь.

– У тебя допы, а мне сеструху с работы забирать. И если не я, то это сделает ее обдолбыш, и они вместе покатятся в ближайшую канавку, в обнимку с героином.

Подружка плюхнулась на потрепанный, обитый бордовой тканью стул, нервно дергая себя за колечки в ушах и с неприязнью косясь на Старуху Директрису. На нее многие так смотрели – многие не понимали, что не она, и уж тем более не ее зам, оттирающаяся рядом и шикающая на всех, придумывают идиотские законы, которым подчиняется Клетка.

– Мы рядом сядем?

Мышь с тоской взглянула на Давалку. Она продолжает издеваться? Или мстит Подружке? Неужели теперь придется все мероприятие смотреть, как они лобзаются? Может, проигнорировать ее? Но Давалка не уходила и ждала ответа, неудобно выгнувшись из-за близко расположенных впереди сидений.

– Да пжлста, – фыркнула Подружка, лишив Мышь возможности решать. Спасибо, – Э, нет, Алкаш. Ты вали назад.

– 11КЛАССЫЗАМОЛЧАЛИВСЕ! – прогромыхала Классука тем самым «завуческим» голосом, и на некоторое время в зале действительно повисла тишина. Старуха, не очень уверенно переставляя ноги, подошла к зевающему технику, взяла микрофон и покосилась на него разбегающимися белесыми глазками. Техник лениво нажал кнопку на ноутбуке, и за спиной Старухи появилась засвеченная из окон, переливающаяся всеми цветами радуги надпись:

«ЗДРАВСТВУЙТЕ!»

Мышь заерзала. В зале раздались тихие смешки.

– Здравствуйте, дети! – прошаркала Старуха, чем вызвала еще больше презрения со стороны подростков, – Мы очень рады видеть вас в такой замечательный день!

Мышь вздохнула, глядя, как меняется слайд. Да. Это надолго. А значит – никакой химии. Значит – никаких допов. Значит, она зря сегодня тащилась, зря мучила себя и хвост. Ладно, она хоть отметилась, ей не впарят пропуск… другое дело, что теперь ей нечем будет оправдываться перед другим.

– Это ты? – шепнула Подружка.

– Ой. Да. Прости, – Мышь прижала руки к животу, хотя, конечно, это было бесполезно и урчание не унялось, даже тише не стало. Хорошо, что у Старухи сдает слух, а Классука пока отсчитывает «Вэшек» за то, что те слишком громко дышат.

– Ты вообще хаваешь, братюнь?

– Обычно, – Мышь чувствовала, что у нее горит шея, и что на нее косится их парочка. Господи, не надо только ее осуждать, у нее и так все болит, а хвост дергается под стулом, задевая передний ряд.

– Ща, погодь, – Подружка полезла под сидения, к рюкзаку в ногах. Мышь напряглась, испуганно отслеживая перемещения Классуки и одним ухом слушая восторженную речь Старухи:

– …Ваш последний год в этих стенах, а потом вы навсегда попрощаетесь с детством, отправитесь в вольное плаванье, как взрослые, самостоятельные личности…

– У меня сестра два года назад заканчивала, – шепнула Давалка, – Старуха им тоже самое говорила.

– Вот, – Подружка положила на колени подруги шуршащий оберткой шоколадный батончик. Мышь сглотнула, глядя на него с плохо скрываемым страхом и стараясь не дышать – от каждого движения навострившийся на проказу хвост поддевал обертку, и та предательски шуршала.

– …и со слезами на глазах вы будете вспоминать это время, как лучшие годы своей жизни!

– Давай лопай, хорош изображать умирающего кита, – Подружка шлепнула ее по колену, и, Господи, как же он шуршит! Мышь не хотела обидеть подругу, она понимала, что, возможно, это единственная еда Подружки на сегодня, и понимала, что та очень обидится, если отказать. Она взялась на обертку двумя пальцами, сражаясь с желанием зажмуриться – будто так будет тише – и развернула батончик очень-очень медленно. Конечно, от этого он зашуршал еще громче.

– 11 «А»!!! – Классука бросилась к ним, но не на замершую в страхе Мышь, а на Алкаша, разлегшегося на задних рядах. То, что Мышь могла так нагло шуметь, ей даже в голову не пришло.

Отобрать батончик у хвоста оказалось еще сложнее, чем развернуть. Мышь отломила ма-аленький кусочек и положила в рот, чувствуя, как желудок отзывается пронзительной голодной болью. Но больше она не взяла, отдала довольной Подружка обратно.

– Спасибо.

– Жри весь.

– Не надо. Себе оставь.

– Ой, нашлась богатая, – Подружка отстранилась, чуть не задев хвост. Она никогда его не задевала.

– …и несмотря на то, что в этом году выпускной Экзамен стал немного сложнее, мы верим, что вы всё сдадите и поступите в ВУЗ своей мечты. Вы у нас молодцы. У нас намного лучше показатели по сравнению с соседним Селом!

Мышь сдержала вздох и присоединилась к редким аплодисментам.

– Многие из вас уже наверняка определились с выбором высшего учебного заведения…

– Но мы все равно должны вам все это перечислить, – влезла Классука, – так что 11 «Б» ПОСЛУШАЙТЕПОЖАЛУЙСТА.

Мышь посмотрела на слайд, но, на самом деле, ей не хотелось смотреть. Этот короткий список названий причинял физическую боль, больно было даже глазам, и они заслезились. Мышь сжала хвост, выдохнула медленно через, сомкнутые зубы, и звук этот был громче, чем шуршание фантика.

– В СЛУ поступят, конечно, не все…

«Да, да, ладно, мы знаем».

– В НСЛУ тоже поступить нелегко…

«Да, да».

– Вы всегда можете пересдать Экзамен в следующем году, но лучше не надо, его каждый год усложняют…

«ДА, ДА, ОНА НЕ СОБИРАЕТСЯ ПАНИКОВАТЬ».

– Нахрена я здесь сижу? – спросила Подружка, – мне после Клетки дорога одна: в Центр, и там я буду либо дворы мести, либо жопу продавать.

– Ты могла бы чаще ходить на допы, – предложила Мышь. На допы, которые они пропускают сейчас, чтобы слушать эти ужасные вещи.

– Но вы со всем справитесь, ребята, и ваши родители, и ваши учителя будут вами гордиться!

Мышь почти с ненавистью взглянула на слайд с улыбающейся рожицей:

«СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ».

– КУДАВСЕСОБРАЛИСЬ? – взревела Классука, – СИДЕТЬ!

Мышь, поднявшаяся с остальными, обреченно упала обратно. Конечно, слишком легко. Им всегда что-то нужно. Классука забрала микрофон у Старухи и покашляла в него, вызывая всеобщие волны ненависти.

– На Клетку поступило распоряжение из Центра. Так что всем внимательно слушать, ясно? – она отдала микрофон обратно, и техник включил другую презентацию, с красным георгином и подписью «15 ЛЕТ ПОБЕДЫ».

– Все в курсе, что в этом году мы празднуем пятнадцатилетие Великой Победы?

Если среди них и были не знающие индивиды, то они узнали сейчас, из подборки грустных слайдов о событиях того времени. Мышь ерзала, косилась на сокамерников. Ей, как и всем, было некомфортно. Она с готовностью поглощала любые знания, но некоторые уж слишком настойчиво втюхивались каждый день, на каждом уроке, в новостях, в книгах, везде, везде…

– Многие ваши учителя были участниками событий, – сказала в микрофон Старуха, – ваши мамы, папы, бабушки… а вы тогда были совсем-совсем детишками. Поднимите, пожалуйста, ручки, кто застал эти ужасные годы.

Нехотя, почти все подняли руки, кроме тех, кто вообще не слушал. Можно ли считать, что ты застал что-то, если ты этого не помнишь? Если твое детство пришлось не на «ужасные годы», а на восстановление нормальной жизни после них?

– Вот как вас много, ребятки… и все-таки, мы здесь. Мы были сильными, смелыми, а наш враг – опасным и безжалостным. Столько жертв, столько потерь… и сейчас мы должны быть сильными, как никогда. Должны защищать друг друга, как нас защищает наше Государство. Мы должны помнить жертву, которую принесли наши близкие. И мы… следующий слайд, пожалуйста… мы решили…

– Это распоряжение Центра! – гаркнула Классука.

– Ваши Классуки выберут представителей классов для интервью. Приедет человек из Центра, будет задавать вопросы. Это большая часть. Шанс стать частью важного события. Ну, в общем-то, всё. Мы за вас очень болеем, ребята! Учитесь, готовьтесь к Экзамену и помните – ваш выбор учебного заведения определит вашу дальнейшую судьбу! Нет, не выключайте презентацию. Включите музыку, пожалуйста.

Мышь устало поймала кончик хвоста, устремившегося к лицу, чтобы хлестнуть по щеке, и встала наконец. В сопровождении какой-то дурацкой школьной песенки времен детсада, они вышли из актового зала, и по лицу Классуки Мышь поняла, что никаких допов сегодня не будет. А значит, никуда она сбежать не сможет.

– Подружка, подождешь меня?

– Не могу, братюнь, и так опаздываю. Сеструха наверняка уже с работы ушла. Ты давай, не унывай, держись, – они коротко обнялись, и подруга сбежала по ступеням, расталкивая поток идущих вниз одиннадцатиклассников. А Мышь осталась у зала, пытаясь собраться. Вчера она надеялась, что в восемнадцать вдруг поймет, как достичь того, чего она хочет. Сегодня она уже не была уверена, чего хочет вообще. Сегодня ей хотелось дойти до Норы, бросить на кусок батончика что-нибудь потяжелее, упасть и больше не вставать. Пусть хвост ее придавит, в конце-то концов.

– Мамочка? – Мышь прошла по пустым комнатам, волоча за собой рюкзак. Ну что ж. Значит, сразу за дела. Пожалуй, даже перебьется с обедом.

– Не ныть! – хвост толкнул ее, легонько стукнув головой об стену, – Да. Спасибо.

Теперь у нее было гораздо больше времени, чтобы сделать домашку, почитать биологию, посмотреть что-нибудь полезное… нет, это время она потратит не зря.

– Сейчас ты выпьешь обезбол, – сказала она зеркалу, – согреешь бойлер. Примешь душ. Сядешь делать… нет, сначала выдавишь этот чертов прыщ. А потом сядешь делать уроки и не встанешь, пока не доделаешь. Договорились?

Отражение ответило синюшным, затравленным лицом, хмурым и совсем чужим. Мышь отвернулась от него, решив, что обо всем они договорились. А если нет…

– Ну пожалуйста, – хвост вцепился в ручку двери, не пуская к рабочему столу, – у меня много дел. Мне нужно много делать много дел, пожалуйста, отпусти, давай не сегодня, ладно? Да ладно, ну отпусти!

Она вздохнула и рывком дернулась, вскрикнув, когда копчик пронзило болью. Села. Включила лампу. Подвинула к себе стопку того, что предстояло прочитать. У нее появился шанс не просрать этот день.

Надо только мусор, наверное, выбросить.

Мышь выбрала один из учебников. Открыла наугад. Открыла тетрадь. Она восполнит отсутствие дополнительных усердной работой.

Мамочка была бы рада, если бы она выбросила мусор. Ей с ее сердцем нельзя напрягаться, а Папа не любит, когда ведро полное.

Мелкого как раз нет, не будет включать свои тупые видосики на полную громкость, не будет приставать и рассказывать, какую замечательную открытку нарисовал учительнице…

С кухни будет вонять, если его не выбросить.

Она только проверит.

Мышь доковыляла до кухни и открыла ящик под раковиной, взглянула на черный пакет в ведре, зная, что не чувствует никакого запаха, но не в силах отделаться от мысли, что пакет воняет. Да ладно. Да не… может, у нее просто заложило нос? А если вчерашняя курица протечет? Мамочка была бы очень рада… она даже может поругаться, что Мышь не выбросила мусор, хотя была в Норе…

Она достала пакет, принюхалась снова и еще настойчивее ощутила запах, хотя его и не было. Да ладно, конечно, нет. Это хвост водит кончиком под носом, это он воняет…

Да ладно. Дело десяти минут. Вынесет мусор и вернется за уроки. Спокойнее станет.

Но она уже разделась, обувь сняла…

Надо собраться.

– А ну, пойдем, – она дернула хвост, и тот нехотя поволочился за ней по полу в ванную. В зеркале тут же отразился этот ужасный прыщ. А тоналка, кстати, заканчивалась, но если попросить Мамочку купить, та снова раскудахтается о том, что денег совсем-совсем нет. А что делать? Не жить же с таким лицом. И с этими глазами, на которых без туши кажется, будто совсем нет ресниц.

Она просто выбросит мусор и спокойно сядет за уроки. Это точно.

С непривычки рука дрожала, и на ресницах оставались комки. Мышь попыталась их снять, и черные разводы остались на пальцах. Она много раз разглядывала ресницы Подружки, идеально ровные, завернувшиеся наверх, длинные, очень черные, совершенно ненастоящие, но красивые… Мышь моргнула, под глазом остался след, и она сердито стерла его пальцем. Неровно получилось, глаза разные, но, вообще-то, у нее глаза в принципе разные, да ладно, все люди несимметричные… до бровей дотянуться не получилось. Да ладно, хвост, отпусти руку, неплохо же получится, ладно, хорошо, она не будет!

Мышь посмотрелась в зеркало. Стала ли она красивее? Нет, это невозможно. Но глаза теперь ярче, это да, чуть менее серые, чуть больше – голубые. Мамочка всегда говорила, что они серо-голубые, в Папу… и если надеть тот красивый синий свитер, это еще сильнее оттенит, они станут еще меньше серыми…

Проведя все необходимые манипуляции, Мышь еще долго стояла на коврике в коридоре, сжимая в руках пакет. Потом выдохнула. Вышла из квартиры.

Да ладно, что опять не так?!

Чуть не рыча, она обернулась на хвост, а тот, гад, теперь вцепился в ручку входной двери. Ну уж нет, ну уж нет, она выбросит этот сраный мусор, она сделает это, мать его, она хоть раз сделает то, чего хочет сама!!!

– Я уж думал, ты не придешь.

– Да я так, – Мышь показала пакет, – дел много сегодня, вообще-то.

Маньяк, не отрывая взгляда, смотрел, как она примеряется к баку, как рассчитывает высоту, как старательно закидывает пакет на самую верхушку мусорной горы, и лишь после этого сказал:

– Привет.

Чем заставил Мышь растеряться. Хвост обвил ноги – так и знал, что ты не справишься.

– Да. Привет.

– Как дела?

Если честно, Мышь не думала, что он вообще окажется здесь. Не думала, что он будет задавать такие… банальные вопросы.

– Нормально. А у тебя? – как на такие отвечать? Как в переписке. Как в телефонной беседе. Так, как когда людям плевать на ответ.

– А у него как?

Хвост поджался. Мышь сомкнула зубы.

– Ты о ком?

Маньяк улыбнулся. Он делал это как-то странно, одной частью лица, будто ухмыляясь. Но при этом вроде бы не издевался.

– Так пойдем? Или ты правда просто мусор пришла выбросить?

– Да я не… да.

– Будет обидно. Я очень ждал.

Неужели он правда считал, что она придет? Что она согласится?

– Я даже не знаю, как тебя зовут.

– А как бы ты меня назвала?

Маньяк? Псих? Дурачок? Мышь промолчала.

– Ян. Боишься идти с незнакомцем?

Инстинкты подсказывали, что да. Но на самом деле… с утра она мечтала, чтобы хвост ее придавил. А ночью мечтала, чтобы все просто кончилось. Какая, в сущности, разница, сейчас или завтра?

– Давно я в Селе не был, – Ян оглянулся, будто здесь было смотреть на что-то, кроме мусорных баков и низкорослых домов, – Столовка на углу еще стоит?

– Ну да. Одна-единственная.

Если он правда ждал ее, правда считал, что она придет… как мог он угадать про хвост?

– Раньше у них были вкусные блинчики.

– Но я…

– Я угощаю.

– Нет, я…

– Я абсолютно точно угощаю.

Он сказал о хвосте. Позвал незнакомую девушку на встречу. Он угощает. Никогда еще Мышь не была так смущена, напугана своим предположением, и одновременно абсолютно уверена в нем.

Мышь почти пропустила целый школьный день, он проскользнул мимо, не дав ни новых знаний, ни впечатлений. Но по дороге в Столовку, на этом недолгом пути Мышь проживала каждую секунду, каждый вдох, поглядывая на нового знакомого, который почти ничего не говорил, только по сторонам смотрел и улыбался. А еще на нее смотрел и улыбался. И вообще эта кривая улыбка появлялась на его лице к месту и не к месту. Он спросил только, как ее зовут, жива ли еще Старуха директриса и подорожали ли маршрутки.

– Значит, ты здесь жил?

– Да. Я здесь жил, – и было в этом столько недосказанного, что Мышь удивилась, как вся эта недосказанность поместилась в крошечную складку, горько прорезавшую кривую улыбку.

Он открыл перед ней дверь – как-то странно, не коснувшись рукой ручки – усадил, спросил на ходу:

– Ты же не на диете?

Что, по ней так видно? Вообще-то, она ничего не собирались брать. Но ладно. Она позволит себе, раз уж это… это…

– Чай? – пискнула Мышь.

– Ты сказала, тортик? – она замотала головой, но он уже ушел к кассе. Блин.

Мышь вцепилась в подсунутую хвостом салфетку, разорвала ее пополам, и еще, и еще, целенаправленно изничтожая белый квадрат. Мысли путались, как наушники в кармане – да ладно, вас же аккуратно складывали, откуда эти узлы? Чего он хочет? Она правильно поняла – он все же не маньяк? Маньяки же не зовут девушек в людные места, а здесь злая кассирша, кажется, запоминает лица всех посетителей, чтобы потом, однажды, в них плюнуть… кто он? Он… Ян? Кто он, этот Ян? Зачем? Он весело общался с кассиршей, улыбался ей, такой непринужденный, расслабленный… а еще один обещал ей что-то взамен тех конфет. Не то, чтобы она очень хотела… не то, чтобы она собирается ему напоминать.

– Остались только ягодные, ты же не против клубнички? – Ян поставил перед ней тарелку с тортиком, и Мышь по привычке смахнула хвост со стола. Она не ходила в Столовку по двум причинам: у нее никогда не было денег, а еще здесь могли быть знакомые. Может, они были здесь и сейчас, но она не оглянется, нет, это неприлично.

Ян сел напротив, взял салфетку и начал старательно вытирать вилку – сначала ручку, потом каждый зубчик.

– Чем увлекаешься?

И снова вопрос, на который нет правильного ответа. Перечислить несуществующие хобби? Отмахнуться и сказать «ничем»? Признаться, что все свободное время посвящаешь учебе? Чем руководствуются люди, когда задают вопросы, заставляющие хвосты так сильно дрожать?

– А ты? – от салфетки остались только кусочки, но Мышь начала рвать каждый по отдельности. Она планировала собрать их в большую кучку. И сжечь. Вместе с собой, – Чем занимаешься? Почему решил вернуться в наше Село?

– В поисках Бога, конечно, – улыбнулся Ян.

Мыши потребовалось целых пять секунд, чтобы это осознать. Так. Ладно. Вот теперь что-то начало проясняться. Он просто один из тех, кто в последнее время, с подачки Правительства, ну очень активно стал всем навязывать веру – гребанный сектант. Вот, блин, она вляпалась. Еще есть шанс уйти, пока насильно не завербовали?

– Точно! О подарке забыл! Точнее, об обмене, у нас же сделка, верно?

Под абсолютно несчастным взглядом Сектант достал из кармана куртки темно-бордовые чётки и положил перед Мышью, рядом с тортом, в котором уже копошился хвост, отбив весь аппетит.

– Красивые, да?

Мышь вздохнула. Она и так постоянно была в напряжении, стараясь держать спину ровно, а теперь напрягла еще и ноги – если Сектант окажется агрессивным, она побежит к кассирше. Из двух зол меньшее.

– Мы их с одним буддистом собирали.

Благодаря Министерству образования Мышь знала о соседних религиях совсем мало – почти ничего. Но она была абсолютно уверена, что на буддистских чётках – если у них вообще есть такой атрибут – никак не мог болтаться типичный православный крестик.

– Классный парень. Мы ним долго подбирали бусины и нитку. Помню, стояли в магазине, обсуждали одну самхиту…

– Так. Подожди. Ладно… это же…

Мышь окончательно потерялась. Нет. Крестик – это не буддизм. И самхита – не буддизм тоже.

– Запуталась? – будто бы понимающе сказал Сектант и кивнул на горку из рваной салфетки, – распутать?

Мышь отчаянно заморгала, глядя на чётки, пытаясь понять. А-а-а! Он ее дурит?

– Я понял. Не очень комфортно. Давай так, – он взял чётки. Расстелил чистую салфетку. Распутал узелок, снял часть бусин и крестик, вернул бусины обратно и снова подвинул к Мыши, – я тебе их вот так отдам. Лучше?

– Зачем? – жалобно проблеяла Мышь.

– Как зачем? Будем вместе искать, – и снова эта улыбка.

– Вместе?

Она уцепилась за знакомое слово, за знакомую ситуацию, за подсознательное желание, за хвост, в конце концов, который, перемазавшись в торте, пытался изгваздать остальные салфетки. Мышь дернула его, засунула под стол и спросила снова, старательно делая вид, что она все поняла, что она его раскусила:

– Вместе, да?

– Ну да. Такие, как мы, должны держаться вместе.

И снова – тупик.

– Такие, как мы?

Мышь понимала, что это очень глупо -повторять за ним, но больше ей ничего не оставалось. Она не хотела в секту. Она вообще уже ничего не хочет. Откуда-то из живота поднялась внезапная неестественная усталость, да такая, что упасть лицом в этот дурацкий клубничный торт показалось не такой уж плохой идеей. Хвост подергал за ногу, и Мышь хотела уже пнуть его, но вовремя заметила, что ее хвост лежит на краю столика, с неприязнью подрагивая в сторону Сектанта. Что-то снова коснулось ее ноги, очень настойчиво. Это он пинается? Зачем? Ладно. Хватит с нее. Всё уже…

Кончик чужого хвоста вынырнул из-под стола, коснулся хвоста Мыши, и они оба отпрянули, как две столкнувшиеся змеи. Мышь разинула рот, чувствуя, что как бы она не пыталась вести себя сдержанно, сейчас с нее спадает все напускное, и она остается такая, какая есть – потерянная и абсолютно не понимающая, что происходит в этом мире.

– Ну да, – Сектант подставил руку, и его хвост послушно лег в раскрытую ладонь, – я думал, ты и так поняла. Я же тебя поэтому позвал.

– Поэтому?

Сектант взял чистую салфетку и очень тщательно вытер кончик хвоста, а тот… тот будто бы и доволен!

– А ты подумала, что это свидание? Потому глаза накрасила?

А вот это зря. Вот так неожиданно. Вот так жестоко – нельзя. Ее хвост взбрыкнулся, ударил по столу, ударил по руке и обвился вокруг шеи, лишая доступа к воздуху. Скорее, туалет, здесь должен быть, надо, надо просто…

Глаза Яна наполнились испугом.

– Эй-эй, тихо-тихо, подожди, прости, – он будто видел, что происходило с ней, но этого быть не могло. Никто не видел, – я не хотел, я просто не думал… эй, все хорошо. Ты очень… классная. Я просто сам давно ни с кем не…

– Сам? – прохрипела Мышь сквозь тяжелую отдышку. В этом слове будто было спасение, мысль о нем помогала дышать. Через раз. Дело не в ней. Дело не в ней.

– Я уже отвык от такого общения, прости, пожалуйста. Я хочу здесь находиться. Мне приятно общаться с тобой. Эй. Тшшш.

Он протянул руку, будто успокаивая зверя, и хвост очень медленно, очень-очень медленно отпустил ее, позволяя глубоко вдохнуть.

– Ага. Ну да, – она позволила себе едко, горько усмехнуться, растирая свежий порез большим пальцем, ненавидя себя за чувство, оставшееся на коже, и за то, что он видел все это. Он видел, – очень приятно. Мы даже не говорим ни о чем почти.

– Наоборот. Сегодня, с тобой, я узнал и испытал намного больше, чем за все время моего возвращения в Село.

Мышь хотела бы спросить – правда? Но это развеет приятную иллюзию, вдруг замерцавшую, как блики на стекле. Сейчас он мог бы и соврать – она не была против.

– Как ты… то есть… ну, ты понимаешь…

– Приручил? – хвост подал Яну новую салфетку, и тот снова тщательно вытер вилку прежде, чем приступить к еде, – не сразу, скажем так.

– А я бы?..

– Конечно. Я потому и понял, что нужно тебя пригласить. Увидел, как он за тобой волочится, чуть ли не пригибаться к земле заставляет…

А Мышь всегда думала, что ходит ровно, будто палку проглотила.

– Еще конфеты эти… спасибо, за них, кстати.

– Я думала, что одна такая.

Прозвучало неправильно. Прозвучало, будто она хотела бы быть особенной, но… пожалуйста? Может, он поймет?

– То, что люди о чем-то не говорят, не значит, что этого нет, – Да ладно. Боже, – то, что люди не видят дальше собственного носа, не значит, что где-то там не разливается океан.

Боже. Он понял.

Ян взялся за торт, не роняя на стол ни одной крошки и очень аккуратно промокая губы салфеткой, вытирая с них крем. Хвост двигал тарелку, поправлял скатерть, даже заправил за ухо выбившуюся прядь, он… помогал.

Ян долго не говорил, но Мышь слушала каждый звук, даже дыхание, осознав вдруг тоже что сейчас она узнает больше, много больше, чем за одиннадцать лет в Клетке.

– И то, что они говорят, что ты в порядке, не значит, что он не душит тебя по ночам и не вскрывает кожу лезвием для бумаг.

Мышь сжала ноги под столом.

– Все хорошо, – одной рукой он накрыл ее руку, на которой не осталось выцарапанного в Клетке слова… и все же, наверное, его он тоже видел. Второй рукой он накрыл ее хвост. И Мышь даже не обиделась, что после Ян этого долго-долго вытирал руки салфеткой.

– Меня тоже душил.

– Мышоночка! – Мамочка чуть не сбила ее с ног своим грузным телом, перепачкав вечерней маской всю куртку, – где ты была? Почему не отвечала?! Я уже хотела Папе звонить, а потом – в полицию!

– В смысле? – до нее медленно начинало доходить, что из Столовки с Яном она вышла, когда уже стемнело, и за все это время Мышь ни разу не отвлеклась на телефон. Но то, что она о нем забыла, не значит, что забыли о ней.

– Ой! Господи, Мамочка, прости, пожалуйста! Он у меня с Клетки на беззвучном стоит, не услышала…

– Я звонила раз двадцать, Мышоночка. Мы с Маленьким очень перепугались, вдруг какой человек нехороший, ты же у нас такая маленькая, такое личико у тебя…

– Мамочка, прости, прости, – Мышь обняла ее, чувствуя вину, представляя, как мать перепугалась, как у нее из-за этого разболелось сердце. А если бы она позвонила Папе? А если бы в полицию, и ее нашли в Столовке с Яном? Какая она все-таки безответственная, неблагодарная…

– Мы с Подружкой к химии готовились, заучились…

– Бедная моя, – Мамочка, кажется, даже украдкой вытерла слезы о халат, – заучилась, замучилась… ты уж звони, пожалуйста, я же не выдержу, мне же нельзя волноваться… и Маленький еще маленький, он так испугался… а я комбайн купила, представляешь? Случайно в магазинчике увидела, такой хороший, дорогой, конечно, но это же в Нору, для семьи…

«Испугавшийся» Мелкий дрых на своем ярусе без задних ног, храпя в три горла и предварительно раскидав на их общем столе свои карандаши и бумагу. Мышь закрыла дверь комнаты, чувствуя себя очень виноватой, очень потерянной и очень неправильно. С нее будто сходил навеянный морок, и то, что чудилось возможным секунду назад, теперь снова стало далеким, непостижимым – и глупым. И показалось вдруг, что Ян ненастоящий, будто она, заучившись, уснула, как это бывало не раз, и вот только сейчас проснулась, подняла голову и поняла, что в ее жизни – в ее мире – ничего не изменилось.

Мышь нащупала в кармане чётки, достала их и положила на стол перед собой. Ей стоило стыдиться. Она провела целый день впустую, и это отразится на ее успеваемости, отношениях со всеми школьными Суками и на всем будущем в целом. Она едва ли простит себя, и хвост едва ли оставит это…

Телефон прогудел о новом сообщении.

«Это Ян», – Мышь поняла сразу, едва взглянув на присланное фото. Не потому что он обещал написать, как только будет дома. Не потому что они добавили друг друга в друзья прямо в Столовке. На фотографии не было лица, не было даже подписи. Зато был хвост, за ручку держащий на весу яркую большую кружку с чаем. Как прирученный. А еще был оттопыренный большой палец. Ян будто говорил: «Все будет хорошо, Мышка. Мы все исправим».

А ведь она сегодня совсем не ела. Живот болел уже несколько часов, но она растягивала эту тянущую боль, упивалась ей, как наказанием.

Ха. Ладно. Пожалуй, она прямо сейчас пойдет и поужинает. Несмотря на то, что времени давно за шесть вечера.

«Не обращай внимания».

Бывают дни, когда все воспринимается иначе – особенные, тщательно отобранные судьбой, редкие. В такие дни рушатся судьбы и миры превращаются в ничто. Такие дни просто нельзя испортить: все, что происходит, становится их частью, плотно вплетаясь в ткань настоящего. Вытянуть одну нить – все пойдет по швам, но вытянуть ее, благо, невозможно.

Мышь открыла глаза. Она настолько привыкла просыпаться от вкрадчивого материнского: «Мышоночка, вставай», что сначала, не услышав этого, ощутила странную пустоту. И все же, именно голос Мамочки выдернул ее из сна, как взвизгнувшая посреди выходного утра соседская дрель.

– Он же просто ребеночек!

– Он будущий мужик! Ему семью содержать! А ну, отдай!

– Не отдам!

– Отдай! Стоять! Смирно!

Дверь бахнула об стену. Мелкий влетел в комнату, взмыленный, в куртке, с огромным бумажным рулоном, сунул ватман под стол и прямо в ботинках полез на свой ярус. Да ла-адно…

– Да что – не надо?! Еще скажи в кружок отдать, мля!

– Может и отдать! Учительница сказала…

– А платить за эти развлекаловки кто будет?! Куда деньги из заначки смылись?!

Мышь выглянула из-под навеса, созданного верхним ярусом. Судя по всему, Мелкий рыдал. Еще и соплями гремел. Что ж. Добро пожаловать во взрослую жизнь. Мышь потянулась. Встала – даже почти без сопротивления, вау.

– А сам ты чего в заначку полез?!

– А ты ребенка не воспитываешь! Целыми днями в Норе сидишь!

– У меня сердечко больное!!

Взять четки с собой? Или оставить в Норе, чтобы было желание вернуться? Может, пойти сегодня в кардигане? Не, в подмыхе дырка.

– А у нас Война на пороге! Мелкому автомат в руки и срань эту черномазую из страны вытравлять надо!

– Ну не так же грубо…

– А он говно малюет!

Сверху раздался особенно громкий всхлип. Мышь хотела бы утешить брата, но какой смысл? Если он не прогнется сейчас, это будет повторяться каждый вечер. А потом и утром, и днем, и вообще ему жизни не будет.

Хлопнула входная дверь. Пискнул телефон. Мышь медленно, по привычке растягивая предвкушение, взяла его, о-о-очень медленно опустила взгляд на экран и расплылась в улыбке. Ян желал ей доброго утра.

– Маленький? – Мамочка даже не успела нанести утреннюю маску – видимо, ссора занялась с самого пробуждения. Мышь знала, что такое бывает. И знала, что лучшее решение – делать вид, что ничего не замечаешь. И избегать атак хвоста.

– Маленький, ты там плачешь?

Нужно было собираться, но Мышь все смотрела на сообщение. Новое, большое, увитое смайликами и скобочками, как старомодное платье – финтифлюшками. Да ладно, она же раньше проснулась. Еще есть время.

– Мышоночка, он плачет?

– Вроде да.

Мамочка подошла к их кровати, коснулась края одеяла. Если Мелкий пытался реветь беззвучно, то получалось у него плохо. Слабак. У профи надо было учиться.

– Папа ушел, – да, для него, наверное, это было хорошей новостью, – ты плачешь?

Сколько можно повторять? Ну конечно, он плачет. У него вроде как мечты рушатся, вера в себя, тыры-пыры. Мышь отвернулась, чтобы не светить своим довольным лицом и продолжила читать. Ян желал ей удачи в Клетке и давал напутствие, как «опытный хвостонос»:

ЯН: не игнорируй его. Тебе нужно понять, что ему нравится, а что нет. Следи за собой)) и поймешь, что он не хаотичен:)) слушай его. Попробуй его почувствовать. Посочувствовать. Договориться)

Мышь взглянула на тяжёлый мерзкий отросток, на чешую, острую, как заточенные пики…они ненавидели друг друга слишком сильно, чтобы это могло сработать.

Но раз Ян сказал…

– Маленький, тебе же в Клетку.

Из-под одеяла донеслось не то что-то неразборчивое, не то кто-то щас по губам получит. Мамочка обернулась на Мышь, но та пожала плечами. Воспитание – точно не ее.

– Маленький, Папа переживает за тебя просто. Слышишь?

Да ладно, вот кто научил его таким словам?

– Он боится, что у тебя работы не будет, – Мамочка погладила одеяло там, где предположительно были ноги сына, – а работа нужна. Как у Мышоночки. Она вот будет врачом и вылечит мамочкино сердечко.

– Не хочу быть врачом!

– А чего ты хочешь?

Мелкий похлюпал носом еще прежде, чем ответить. Он наверняка был обижен и зол на весь мир, но ему уже хватало зрелости понимать, что рациональное зерно в словах матери есть.

– Плакаты хочу. Рисовать для класса. Как Лёша из девятого «В».

– Ну и рисуй, Зайчонок.

Мышь даже печатать ответ перестала. А Мелкий высунул голову, красный от духоты, зарёванный, сопливый. Уродец.

– Занимайся, чем хочешь. Только Папе не рассказывай. Он у нас впечатлительный. Боится, что ты себе жизнь испортишь.

– Я не порчу!!!

Да ладно, ну все одеяло уже в соплях.

– Я тоже так думаю, Маленький. Но сейчас, пока ты еще умеешь немногое, люди будут говорить, что ты зря тратишь время, что лучше бы тебе найти другое занятие. Более земное. Понимаешь?

Черт знает, как Мелкий, но Мышь понимала. Она никогда прежде не думала, что у них такая умная, такая понимающая Мамочка, что она может говорить такие правильные слова. Наверное, это талант – казаться глупее своего мужа, а может, и навык, которому Мамочка однажды ее научит.

– Злые люди всегда будут пытаться тебя остановить. Но если ты постараешься, то сможешь доказать таким, как наш Папа, что ты лучше всех.

Мелкий вылез из своего сопливого кокона и уселся на краю постели, нахохлившийся, мокрый от слез и пота. Мамочка стянула его вниз, поцеловала трясущиеся щеки, прижала лицо к своей большой мягкой груди.

– Ты меня понял?

– Угу.

– Плакат куда дел?

– Он тут… вот.

– Сестре хочешь показать?

– А она не будет, как Папа, ругаться?

Мышь фыркнула, но под многозначительным взглядом Мамочки изобразила заинтересованный вид. Мелкий развернул ватман, демонстрируя каракули… ладно, не совсем каракули. «Детское видение», так сказать. Набор геометрических фигур, с грехом пополам складывающихся в человека и чернильное пятно с глазками – русский солдат расстреливает забугорное чудовище. И ко всему снизу подпись – куда же без нее? – кривоватыми печатными буквами:

«СТРАНУ РАДНУЮ ЗАЩИТИМ ВРАГУ ЕЕ НЕ АТДАДИМ 2020-2030».

Посредственно. Но чего еще ждать от четвероклассника?

– Ну как? – гордо спросил «художник».

– Хм. Ты в школу не опоздаешь?

– А ты?

– Мне ко второму. Ага, завидуй молча.

Брать чётки или нет? А если кто-нибудь увидит и подумает, что она фанатик? Или с ними что-то случится, Ян потом спросит, а она… они ведь еще встретятся?

А! Она успела подставить руку, но сил не хватило, чтобы удержать удар. Чешуя вспорола щеку.

Но ведь Ян сказал, что она классная, что ему с ней интересно! Может, написать, уточнить?

Хвост обвился вокруг подставленной руки, сдавил ее до хруста, перекрывая кровоток.

«Ты не будешь навязываться, как влюбленная дура. Ты никому не дашь причины смеяться над тобой».

Сморгнув злые слезы, Мышь попыталась выдернуть руку, но не тут-то было. Какие тут договоры – у них простое взаимодействие не получается.

Но Ян ведь сказал….

«Заткнись».

Ладно. В этом она уступит. Это не так уж важно. Ян все равно теперь на связи, ему можно будет написать, если станет совсем плохо. Да не в смысле написать, чтобы встретиться, а в смысле – о помощи, отстань!

Мышь взглянула на следы подошв, оставшихся засыхать на ступенях после истерики братца, вздохнула и пошла собираться. Домашка, заданная на вчера, сгинула в ночном зажоре, но Мышь всё наверстает в школе. Она быстро собирается. И очень быстро умеет замазывать лицо тоналкой. К тому же, прыщ почти сошел.

ЯН: я знаю, он видится врагом. Но неужели ты никогда не думала, что есть что-то еще?)) Непонятное, непостижимое) ведь почему-то Господь создал нас такими. Почему-то ему нужна эта боль;)

У обложившийся тетрадями Мыши не было времени сходить в туалет, но сообщение она прочитать успела. Драгоценные минуты были потрачены не зря.

Однако на Давалку она их тратить не собиралась. Та подсела и некоторое время молча залипала в телефон, косясь многозначительно, но Мышь не реагировала. Она всегда следовала тактике, знакомой любому интроверту: «пока не окликнули, это не к тебе».

Может, Мышь случайно заняла место Мажора? Того иногда переклинивало, и он заявлял права на целый ряд.

– Можешь биологию объяснить?

Мышь, не глядя, подвинула тетрадь с таблицей. Она терпеть не могла давать списывать, но только за это ее и уважали такие, как Давалка. То есть, не оскорбляли в прямую. Ну, в лицо. Да ладно, что она вообще делает здесь так рано? Неужели Мажор перестал подвозить? Понял наконец, что она живет на соседней улице?

– А объяснить можешь?

– В смысле?

– Ну, ты же хорошо биологию знаешь. Постоянно у доски отвечаешь.

– Когда спрашивают.

– Когда спрашивают… а для меня все эти… большая «Б», маленькая «Б», буквы все эти… как на литре. Ваще мрак.

Мышь вздохнула.

– Это генетика. Девятый класс. Мы давно другое проходим.

– Знаю. Просто это… я ваще не врубаюсь. Это же основы, да?

– Как посмотреть. Генетику из программы убрать хотят.

– Но она же будет на Экзамене?

Мышь отложила ручку и взглянула на сокамерницу. Давалка смотрела в сторону, кривила нарисованные губы, глазищами сверкала из-под накладных ресниц. При ярком электрическом свете было видно, что тоналка у нее на тон темнее кожи, будто Давалка загорела лицом. В феврале. Облепленный наклейками телефон замигал, зазвонил, но девушка сбросила трубку и обратила требовательный взгляд на Мышь. А может и не требовательный, может… хвост заелозил под шарфом, и чешуя впилась в спину.

– Чего тебе объяснить?

– Да всё. Типа… почему тут большая, а тут маленькая?

– Рецессивный ген.

– Кто?

– Ты… – издеваешься? Развлекаешься, пока нет Мажора? Почему именно Мышь? Почему сегодня? – записывать будешь?

– Ага! – она схватила со своей парты абсолютно чистую тетрадь, открыла на первом листе – да ладно… всё это выглядело, как игра, как издевательство, и… он сказал делать те вещи, которым хвост не будет сопротивляться. Помогать или нет – как им будет лучше? Будто впервые этот вопрос возник в ее голове, и потому ответ найти оказалось сложнее, чем ожидалось. Мышь смотрела, как Давалка тщательно вырисовывает в заголовке «БИОЛОГИЯ. ГИНЕТИКА», как оформляет его цветочками, веточками, сердечками – и думала. Чего ты, гад, хочешь? Подыграть этому издевательству? Поверить, что впервые за одиннадцать лет Давалку заинтересовало что-то, кроме пива в подъезде и перепиха за гаражами? И даже если так, разве сможет Мышь вбить в тупую головку то, что не смогла за столько лет Биосука?

Давалка поставила цифру «1», обвела ее в ровный кружочек и приготовилась писать. Ее, кажется, даже не интересовало, что Ботанка косится на их парочку с недоумением.

Будто она правда просила помощи.

Мышь попыхтела еще с минуту, думая, как оформить мысль максимально просто.

– Так. Ну, смотри. У твоей матери какие глаза?

– Голубые.

– А у отца?

– Карие.

– Поэтому у тебя они тоже карие.

Давалка ахнула – ой, Господи, сколько неприкрытого восторга пятилетки. Но глаза у нее правда были красивые, темные и глубокие, этого не могли скрыть даже искусственные ресницы и жирная подводка. Мышь хотела бы такие. Хотела бы уметь моргать так же невинно и растерянно:

– А почему так?

– Потому что это доминантный ген.

Оба слоя алых губ распахнулись. Давалка кинулась записывать ее слова. Мышь недоверчиво следила за ней. Хвост замер. Тоже недоверчиво. Для них это была новая ситуация, и оба не знали, как себя вести. Они так привыкли к определенному распорядку, что Мышь почти всегда знала, как отреагирует хвост, а тот, в свою очередь, знал, как реагировать. Теперь оба были в замешательстве.

– И волосы у меня из-за этого гена светлые?

– Я думала, ты красишься?

– Нет! Это настоящий. У папы тоже светлые, и у сестры тоже…

Мышь закусила губу. Ну ладно. Хуже уже она не сделает, верно? Невозможно испортить то, чего не существует. Она подвинула тетрадь Давалки к себе и начала писать, объясняя, карандашом делая пометки, чтобы потом сокамерница могла всё переписать сама и красиво оформить… раз уж ей это так нравится. Давалка слушала внимательно, часто переспрашивала, уточняла мелочи, задавала глупые вопросы, и Мышь отвечала настолько подробно, насколько понимала сама. А когда Давалка отвлекалась на конспектирование, прислушивалась к хвосту. О, его чувства были очевидны. Он понятия не имел, как потом за всё это мстить. В происходящем не было ничего, что могло бы навредить Мыши. Она и так всеизвестная душнила и зануда. Не будет у этого маленького урока биологии последствий, а значит, у хвоста не будет причин припоминать ей об этом и душить перед сном, упиваясь слезами и паникой.

– Че за алфавит? – Подружка плюхнула сумку на тетрадь Давалки – спасибо, что не на саму. Та одернулась и посмотрела на Подружку так, как обычно одна красивая девушка смотрит на другую. Ну, то есть, не так, как красивые девушки смотрят на Мышь, – брысь с моего места.

– Мышь, ты потом дообъясняешь?

– А нахрена? – фыркнула Подружка, не дав подруге возможности ответить, – хочешь узнать, насколько уродливыми будут ваши дети? В зеркало глянь. Сочувствую.

Давалка закатила глаза, спорхнула с места и поспешила к Мажору, который, как обычно, явился в сопровождении менее везучих сокамерников. Сколькие из них набились к нему в друзья, надеясь, что он однажды увезет их из Села?

– Мерзотно, – Подружка вывалила вещи на парту, швырнула сумку на пол, плюхнулась рядом, – еще и стул нагрела, сука.

Мышь ждала, что ее спросят – нечасто в Клетке можно наткнуться на учащуюся Давалку, но Подружка только упала головой на сложенные руки, вздохнула и замерла неподвижно.

– Моя шлюшенька!

– Моя идиотик!

– Моя стервочка!

– Эй? Ты живая?

Подружка рывком вскинула голову. Рывком, видимо, потому что тяжело было ее держать. Опухшие веки тяжело смаргивали сон, зрачок метался в красных венах белков, пытаясь найти фокус.

– А я те тест кидала, ты не приходила, да?

– Прости, – сегодня Мышь читала только сообщения Яна, и ей уже не терпелось рассказать подруге о нем. Об их встрече. О конфетах и ухмылке. О его хвосте. Об их хвостах.

– Да забей, там херня, весёлая просто, – зевая, явно с трудом осознавая происходящее, Подружка слепо потыкала в телефон, но уронила руку, -типа как распознать рядом с собой иностранного шпиона. Официально, от правительства, с ссылками на законы. Заняться людям нечем.

Подружка снова уронила голову. Она выглядела так, будто не спала несколько ночей. Ладно, ей сейчас не до Яна. Своих проблем навалом, как всегда.

– Что случилось-то?

– Да сеструха тупая. Я же вчера тут задержалась, и она пошла бухать с подружками. Две в реанимации, одна в могиле.

– Не твоя?

– Да мою хрен проймешь. Щас отсижу и поеду к ней, суке.

Нет. Вряд ли она сможет понять про хвост. Для такого нужно быть на определенной волне, нужно быть… другим, как она, как Ян. Они были особенными, мыслили иначе, и это объединило их, создало такую прочную, такую надежную…

– Я могу помочь?

– Как ты мне поможешь? – фыркнула Подружка. Она всегда делала это так… ноздрями, дергая головой, будто воздух нюхая. Странно, но Мышь впервые это заметила, – можешь дать скатать химию.

Мышь бы и дала, но она сама толком ничего не сделала, потратив большую часть перемены на Давалку. Ай. Вот по лопаткам было больно. Будто ножом резанули.

Телефон снова пиликнул. Нужно вернуть его на беззвучный, а то Ян так много пишет… Мышь придавила хвост к спинке стула и начала строчить ответ вместо того, чтобы попытаться дописать хотя бы химию.

ЯН: Эй, хвостатая, может, пересечемся сегодня?) Я уже соскучился)))

Он ведь их тех, кто говорит, что думает. Зачем бы ему врать?

МЫШЬ: Я в Клетке.

ЯН: Тогда после? Когда тебе удобно)

Ей? Она сбежала бы прямо сейчас, от этих давящих взглядов, от зеленых облупленных стен, от Классуки, которая вот-вот явится, от хвоста, от ярлыка отличницы и необходимости постоянно его оправдывать, быть первой во всем, всего добиваться.

МЫШЬ: у меня допы допоздна.

ЯН: То есть, сегодня не получится? :((

Он ведь приехал недавно, говорил, что у него здесь никого нет, никаких друзей… совсем один… не с кем поделиться… интересно, как его хвост реагирует на то, что встреча срывается? Может, тоже пытается ввинтиться в лопатки, словно перфоратор?

МЫШЬ: я могла бы сегодня пропустить…

Палец застыл над кнопкой «отправить». Хвост? Прием? Ты там как? Уже готов вырывать позвоночник? Мышь сейчас будет кататься по полу и выть, да? Но он не двигался. Не понял еще, что ли?

МЫШЬ: Допами больше, допами меньше…

Их не было и вчера. И позавчера. А каждый пропущенный день – одна неразобранная тема и десяток вопросов, которые уже нельзя будет задать вечно занятой Классуке. Сколько дополнительных нужно пропустить, чтобы скатиться до уровня Давалки?

МЫШЬ: Я и в Норе могу поучить.

Она буквально рыла себе могилу.

Тогда откуда это странное чувство облегчения?

ЯН: Было бы супер!) Прогуляемся по Пустырю, посмотрим на шприцы и бутылки!))

МЫШЬ: ахаха, да.

Откуда это чувство облегчения, будто впервые за долгое время Мышь вынырнула из воды?

– Кто такой Ян?

– А?

Красные глаза Подружки сверлили их переписку.

– Я его знаю?

– Вряд ли.

– Покажи фотку.

– Ты его не знаешь, – Мышь поспешно выключила экран, даже рукой его прикрыла, оберегая… ладно, действительно оберегая дорогое, – он не местный. Просто друг.

Подруга все равно не поймет.

– У тебя есть друзья, кроме меня? Шикарно живешь.

Мышь замерла, прислушалась к ощущениям. Она никогда не понимала, как хвост реагирует на подобные реплики Подружки – не поняла и сейчас.

– Внимание, класс, всем внимание! – причесанная, приглаженная, прилизанная Ботанка всегда выглядела так, будто до сих пор не окончила первый класс. Она носила юбки, на праздники заплетала белые банты, рычала на тех, кто хамит преподам, и в принципе вела себя так, будто с детства поставила цель получить золотую медаль любой ценой, – Сдаем тетради! Все сдаем тетради!

Она двинулась мимо рядов, растолкала спящего Алкаша, наехала на Мажора. Мышь с тоской взглянула на пустой лист – а ведь там должна была быть ее домашка. Чистенькая, красивенькая, оформленная, а не это одинокое «Домашняя работа».

– И че Классуке приспичило? – Мажор раскачивался на стуле, и как же, Господи, как же Мышь завидовала этой его…

– Оценки надо выставлять. Требуют.

– Ну, я тогда в тетрадь пятьсотку суну, того гляди и год на отлично закончу?

Давалка послушно загоготала над его шуткой.

– Или Мышь даст скатать, а?

– Она будет выставлять оценки по сегодняшней домашке? – Мышь его почти не слышала. Она пялилась в пустую тетрадь и не верила. Просто не верила. Ведь не проказы это судьбы – Мышь не верила, что она в этом мире значит хоть что-то, не верила, что судьбе до нее есть дело, но просто… это же… да ладно, ну она же делала каждое задание, КАЖДОЕ ЧЕРТОВО ЗАДАНИЕ на протяжение всего года! Но до них Классуке дела не было! Так почему именно это, последнее, определит ее оценку?!

Ботанка дошла до их парты и нависла над сопящей Подружкой. Она даже не пыталась разбудить прогульщицу, нет. Ее взгляд вперился в Мышь, ввинтился, будто они конкуренты, будто она собирается упиваться… Мышь дернулась, когда по парте скользнул кончик хвоста – надо было завязать его туже, тупая ты идиотка, смотри теперь, как он ползает, как извивается, будто скользкий чешуйчатый червь. О, что это, тупица? Рвотный позыв?

Подлиза попыталась забрать ее тетрадь, но Мышь вцепилась в тонкие листы, смяла их, чувствуя, что дышать нечем, что легкие полыхают в огне, лишенные кислорода. Она не могла бы разжать пальцы сейчас, даже если бы хотела, потому что гадкий, скользкий острый хвост обвился вокруг них – о, о-о-о, как это грубо, как нелепо, если кто-нибудь увидит, ей вовек не отмыться, ее раздавят, ее уничтожат…

Ботанка брезгливо отпустила тетрадь (брезгливо, брезгливо, она презирает Мышь!) и ушла к учительскому столу, водрузив на него стопку тетрадей, идеально ровно, край к краю. Мышь положила обе руки на парту, пытаясь успокоиться, пытаясь дышать без хрипов, но чувствуя уже, как кончик касается губ, проникает в рот… ножом бы тебя рубануть, да Мышь уже сто раз пыталась!

Классука ввалилась в класс за минуту до звонка, взмыленная, в съехавших очках – как обычно. Бросила на стол пачку листов, те разлетелись по классу, и Ботанка тут же бросились их собирать. После короткой переклички впарила Алкашу «Н», потому что его пропитый мозг, видимо, не сообразил, что нужно подать голос. Мышь сверлила учительский стол взглядом, взвинченная, нервная – как на иголках. Проверит сейчас? Оставит на десерт и сожрет не сдавших в конце урока? Стопка тетрадей на краю стола казалось такой жалкой, такой маленькой, да ладно, да не может быть! Не может быть она настолько маленькой, ей кажется!

– Кто не выключил телефон?!

Мышь поспешно прикрыла моргнувший экран и перевела режим на беззвучный.

– Я точно его знаю, – заявила Подружка, устроившись на плече Мыши и вместе с ней разглядывая селфи Яна, сделанное напротив одной из немногих достопримечательностей Села. Ян сидел в ногах мраморного экс-Президента – отца нынешнего, и… кажется, неплохо проводил время?

– Че он рожу корчит?

– Не корчит он ничего. Он так улыбается, – Мышь отвернула экран от Подружки. Хотя в этой фотографии не было ничего интимного, ей уже не хотелось делиться с ней Яном. Не поймет она. Не поймет и всё. Будет говорить… всякое. Шуточки свои шутить, – хотела спать, так спи.

– Пф.

ЯН: Жду встречи:))))

Сердце чуть не выпрыгнуло из горла. А уж она-то!.. Нет, слишком навязчиво. Здорово, что он… нет, это равнодушно!

«Напиши: жаль, что тебе больше нечего ждать».

Ладно, он уже совсем спятил. Это звучит оскорбительно! В обе стороны! В его даже больше!

«Тогда: заранее прости, что испорчу тебе вечер».

– А ну, – прошипела Мышь, хлопнув по экрану и отгоняя от клавиатуры хвост, уже примерившийся печатать. Руку тут же прожгло болью – не привыкать, она и так вся в шрамах.

– Телефоны убрали! Новая тема. Увижу, что кто-то не пишет, получит неуд. Оценки надо выставлять.

Мышь усилием воли перевела все свое внимание на доску, вслушиваясь в скрипение маркера, вглядываясь в загадочные формулы и молясь, что в Рунете им найдется расшифровка – сама Классука до объяснений не снисходила. Если записывать каждое слово, то потом по конспекту еще можно разобраться…

Можно написать, что у нее был День Рождения.

«Ага. И навязаться на подарок. Как навязчивая дура».

– Кто пойдет к доске?

Взметнулись несколько рук, но руки Мыши среди них не было. Показалось, или Классука задержала на ней осуждающий взгляд.

Написать, что она скучает? Что со вчерашнего дня (а вообще-то, с первого знакомства) много думает о нем?

«Ага, проще сразу: женись на мне».

– Сука! – Подружка зашипела и пару раз приложилась лбом об парту, – Как же. Болит. Башка.

Он говорит, что давно не общался с девушками. Почему?

«От этого вопроса просто воняет завышенным самомнением».

– Подружка, эй, – сокамерник, сидящий перед ними, так редко подающий голос, что Мышь уже давно лишила его имени, повернулся к ним своей нескладной фигурой, такой забавный в попытке быть незаметным, – ты про какие-то ворота говорила на границе. Я тоже эти новости читал. Мне кажется, они…

Подружка что-то неразборчиво пробормотала в сложенные руки.

– Что?

– Сказала, если не заткнешься, я натяну эти девственные усики тебе на жопу.

Бедный парень вспыхнул и отвернулся, а Мышь вдруг поняла, что давно потерялась в структуре урока. И формулы какие-то новые…

Ладно, что можно написать такого, за что ну никак не получится осудить?

МЫШЬ: хе.

«Ты кусок тупого идиота».

– Кто может ответить?

Мышь очень хотела бы, но она даже не слышала вопроса.

– Плохо, 11 «А». С такими познаниями в химии вы даже на проходной балл не наскребете.

Все они, и Мышь тоже. Она не сдаст. Она должна чувствовать вину, чувствовать всесжигающий стыд, но, на самом деле, ей хотелось только посмотреть, что ответил Ян, и больше она не чувствовала ничего.

– …и я ей такой: ты свою жопу видела, мать? Крыльцо развалилось не потому что старое, а потому что жрать меньше надо!

Они загоготали, а Мышь зажмурилась. Боже, это ведь на задних партах! Она совсем расфокусировалась, скоро начнет слышать трактор за окном. Надо взять себя в руки. Надо перестать думать о нем.

«Да, надо снова начать паниковать, что ты не сделала домашку. Ух!»

– Пшл… – Мышь выплюнула кончик, настойчиво лезущий в рот. Ну уж нет, ну уж нет, она не будет паниковать, Ян говорил не паниковать, подумаешь, не сделала домашку один раз!

«Подумаешь? Подумаешь?!»

– Ай!!!

Прилетело, как кнутом, с размаху, с силой – Мышь бы не смогла защищаться, даже если бы успела подставить руки. Больно, твою мать, как же больно!! И все эти уроды обернулись на нее, даже Классука – да отвернитесь вы!

– Простите, – пролепетала Мышь, чувствуя кровь на кончике языка, – голову прострелило.

Можно сказаться больной и сбежать. Тогда не придется стоять перед всем классом и слушать, как Классука отчитывает ее за ленивость, за тупость, за бесхребетность… да, это вариант, уйти, уйти и пропустить остаток темы.

«О, ты будешь страдать. Всю ночь проведешь над учебниками, но не поймешь ни слова, потому что струсила и упустила возможность в классе. Тупая, ленивая…»

Написал он или нет?!

Подружка откровенно засопела, а Мышь впилась ногтями в ладони, стараясь дышать, стараясь зависти не дать перерасти в агрессию. Хорошо ей, наверное. В жизни полная жопа, но подругу все как будто не волнует. Плывет себе по течению, делает что-то и не сомневается, будто каждое действие не осуждается… о, конечно нет. У нее ведь нет хвоста! Ни Подружка, ни Давалка, ни Классука – ни один из них не сможет понять, каково это, в стол вдавливать ладонью острие чешуи, чтобы хвост перестал метаться по столу, заметив, что Классука потянулась за тетрадями!

Конечно, их было меньше, чем должно быть. И уж точно на одну меньше, чем ожидалось.

– Мышь. Подойди-ка.

Он полез в рот, но она с ненавистью прикусила кончик, так сильно, что буквально почувствовала рвущееся под зубами мясо. От боли закружилась голова. Наверное, лучше упасть. Лучше умереть сейчас, чем расплакаться у всех на виду. Пожалуйста. Лучше умереть.

«Спину ровно. Живот втяни. И делай вид, будто тебя не осуждает весь класс, будто они не ненавидят тебя за то, что ты отнимаешь их время».

– Где твоя тетрадь?

– Ее нет.

– Почему?

– Я не… – говорить сквозь стиснутые зубы сложно, но, если она их разомкнет, хвост пролезет в глотку она тут все облюет, – я не сделала домашнее задание.

Она не будет смотреть в глаза Классуки. Она не обернется на класс. Она будет вгрызаться в хвост, потому что это он во всем виноват. Да.

«Ничтожество. Дрянь».

– Ясно. Понимаю. Времени совсем нет, да? К Мучильне готовишься? Центр – это уже не шутки. Понимаю, да…

Она постучала маркером по столу, покивала важно.

– У нас в Клетке таких как ты раз-два и обчелся. Готовься, Мышка. Не подведи. Я тебя уже зарегистрировала, в конце февраля поедешь в Центр.

Как же неловко будет сейчас потерять сознание.

– От родителей – записка. И обязательно приходи на дополнительные, мы сегодня будем разбирать задание из Мучильни.

– Зачем? – едва слышно спросила Мышь, – его же не будет в Экзамене.

Классука взглянула на стопку листов, идеально ровно сложенных Ботанкой.

– Оптимистка.

Конечно, каждый в классе слышал их разговор, и каждый презирал ее теперь. Никому больше не дадут такой поблажки, даже Мажору – Классука влепит ему если не двойку, так трояк. И только Мыши ничего не будет. Она ведь победила на прошлом этапе Мучильни.

Ага. Подумаешь. Будто это было так сложно. Ей повезло – вариант легкий попался, а другим повезло меньше.

И каждый в классе об этом знал.

– …СЛУ, конечно, я другие варианты не рассматриваю. Мы наняли репетиторов по всем предметам. Не Сельских, конечно, из Центра.

– А я вчера балл проходной посмотрел… я это, может, в Не Самый Лучший еще подам…

Хотелось закрыть уши и глаза, но уши ловили каждый звук – в полной тишине хвост начинал нервничать, а глаза напряженно всматривались в сочинение на наличие ошибок. Каждый день. Они обсуждают это каждый день. Иногда казалось, что до 11 класса у них вообще не было жизни, не было друзей, не было интересов, будто они родились для того, чтобы готовиться к этому чертовому поступлению в ВУЗ мечты. Какой она была – та жизнь? Без ночных страданий над учебниками, без Мучильни, без ежедневных пыток от хвоста? Мыши порой казалось, что никогда и не было иначе.

ЯН: Забыл спросить, тебе 18-то есть?))

Он мог бы посмотреть дату в профиле, но решил спросить. О, нет, нет, нет.

«Даже думать об этом не смей, сука».

Прилетело, конечно. В ее жизни за мысли судят так же, как и за дело.

МЫШЬ: А что?

ЯН: Ну, мало ли, вдруг ты еще не доросла до собутыльника;)

«Я до всего доросла», – написала бы Мышь, будь она смелее, увереннее в себе и не боясь наказания так сильно. Но она только закрыла одной рукой лицо, другой – экран телефона, и медленно выдохнула.

– Я иногда думаю, лучше б меня, блин, крестили.

– Хах, че?

– Ну типа, чтобы ангел защитил и нормальную оценку послал.

– Ага. С новым Крестовым Походом.

– Детишечки, – Исторсука, слеповатая инвалидная рухлядь – как и большинство преподов в Клетке – покашляла, привлекая их внимание, – Внимание, детишки! Все вы знаете, что в этом году мы отмечаем юбилей Великой Войны.

Ой. Ой-ой, нет, да ладно, только не это.

– И ваша уважаемая Классука попросила меня напомнить вам о значимости той Войны! О жертвах! О героизме! О Родине!

Мышь бахнулась на стол и растеклась по нему всем телом, мечтая проникнуть в молекулы дерева, слиться с исцарапанной, изувеченной поверхностью. Когда-нибудь, лет через двадцать, они будут помнить именно то, о чем с таким упоением им сейчас рассказывают, а не шум, вечную дрожь и жуткий голод, который отпечатался в сознании ее поколения так прочно, как отпечатывается лицо матери. Когда-нибудь прилавки снова будут заставлены едой – как раньше, если судить о прошлом по учебникам – когда-нибудь они восстановятся до конца и будут считать, что та Война была Великой и необходимой… только с кем? В Рунете не было никакой информации. Мышь понятия не имела, кто их враг, тот ужасный, тот беспощадный. Лично ее главным врагом была Мучильня, которая вылезла из ниоткуда и теперь каждая формула, каждый учебный плакат на стене буквально кричали: «Что, олимпиадница, не готовишься?!»

МЫШЬ: Если я ничего не знаю, не хочу позориться и ехать в Центр на Мучильню, я могу отказаться?

Мышь не знала, почему вдруг решила спросить его. Ян понятия не имел, что происходит. Он не может судить. Да и вопрос странно как-то прозвучал, будто сама она, без его позволения, отказаться не может.

ЯН: А как он реагирует?)

МЫШЬ: дерётся, как только начинаю об этом думать.

ЯН: вот и ответ;)

– Мышь?

Она тут же вскинулась, втянула живот, толкнулась позвоночником, чтобы встал на место, и взглянула на Исторсуку стеклянными глазами отличника.

– Патриотизм!

– Правильно, – преподша улыбнулась и снова отвернулась к доске. Почему-то все они считали, что Мышь, когда ее не спроси, всегда будет знать ответ.

Что ж, ладно, теперь, благодаря Яну, она точно все решила. После его слов в голове поселился какой-то странный шум, какая-то неведомая легкость, будто тело осталось здесь, прикованное к земле неподъемным хвостом, но сама Мышь оторвалась от пола, улеглась на жужжащую мигающую лампу и смотрела на себя сверху, такую жалкую, пытающуюся держать спину ровно, пытающуюся ценой дыхания казаться стройной. Какая глупость, нелепость, не получается же… ее тетрадь была пуста, сегодня все ее тетради пусты, и скатать ни у кого она не сможет – все списывают у нее.

ЯН: Встретимся?

МЫШЬ: Да!

– Мышкин, погодь! – Подружка нагнала ее уже у порога. Впервые Мышь так стремилась сбежать из Клетки. Сегодня она станет одной из немногих, кто пропустит допы – и пусть. Пусть! Ай! Пусть! – Помнишь, ты спрашивала, как помочь мне?

Мышь не помнила.

– Можешь в нашу Управу кое-какие доки занести? Я бы по электронке отправила, но им нужны оригиналы, в я вот ваще не успеваю, еще за сеструхой в больницу…

– А?

ЯН: Буду у твоей Норы через два часа.

– Я…

Что он там пишет еще?!

ЯН: <3

Это сердечко? Он отправил ей сердечко?!

– Слушай, у самой времени… – Мышь мяла ремень сумки и чуть ли не подпрыгивала на месте. Ей надо было бежать, надо было все успеть! Пока дойдет до Норы, пока бойлер нагреется, пока душ, пока то, сё, мелкие делишки…

– А. Ладно. Без проблем.

Подружка не просто избежала столкновения с хвостом – она буквально перепрыгнула через него, стелящегося под ноги.

– Пока!

И вряд ли она обиделась. Такие, как Подружка, не обижаются – у них нет на это времени. Но на всякий случай Мышь пошла вниз по другой лестнице. Просто чтобы избежать неловких ситуаций.

Мышь видела, как Мамочка заходит в Продуктовый, и пошла другой дорогой, короткой, надеясь оказаться в Норе раньше нее. Не хотелось ничего объяснять, не хотелось пересекаться. Хотелось… летать, наверное. И вилять хвостом, как псина. И всю ночь гулять с Яном, много молчать и иногда – очень редко – соприкасаться хвостами. Мышь взбежала по лестнице, бросила сумку через всю комнату, внеслась в ванную – щелкнуть кнопкой бойлера и ополоснуть лицо, побежала выбирать свитер. А может, что покрасивее, а? Да ладно, с ним же не нужно прятать хвост! С ним можно говорить обо всем! Главное – волосы не намочить, а то долго сушить придется.

– Не смотри так, кретинка, – сказала она зеркалу, – и не лыбься, у тебя зубы кривые, хах…

Вода была чуть теплой, но какая разница? Смыть запах улицы и Клетки, опрыскать себя облаком дурного дезодоранта, какие у нее заросшие брови, ужас, кошмар, ой, глупая, теперь кожа будет красная, какая же ты непредусмотрительная! И эти черные комочки на ресницах, фу, может, расчесать их зубной щеткой? Какая замечательная идея!

Стараясь не тыкнуть в глаз, Мышь чуть ли не пританцовывала перед зеркалом, и хвост несильно бил по бедрам, отстукивая звучащий в их голове ритм. Казалось, кровь в венах бурлит, и вены содрогаются, как берега реки в ливень. Если перестать метаться, если остановиться, ее затрясет, как лист, она сядет и ничего уже не будет делать, но нет, она лучше уложит эту прядь вот так… нет, вот так. Ладно, плевать, закрепит на лбу заколкой – Ян не осудит. Ему это даже может показаться милым, он ведь особенный, он всё по-другому чувствующий… Мышь бы даже повязала на хвост бант, будь она еще немного смелее – и будь у нее бант. А будь он не таким уродливым, то вполне мог бы сочетаться с нежно розовым свитером, с полоской розовых теней – едва заметных, конечно, Мышь не умеет вот это всё… и четки! Нужно обязательно взять четки! Может, свитер в брюки заправить? Так раньше было модно…

В замке загремел ключ, и Мамочка вошла с пакетами, пыхтя и ворча.

– Привет! Ты за Мелким не ходила? – весело спросила Мышь, но не то, чтобы ей было не все равно.

– Он в Клетке, газеточку для праздника рисует. Доченька, помоги сумочки разобрать?

– Прости, я убегаю уже, – может, надеть джинсы? Нет, к ранам прилипнет. Может, обвязаться хвостом, как поясом?

– Мышонок, у меня же сердце больное.

Мышь вздохнула.

– Ладно. Прости, – она подхватила полупустые пакеты, закинула их на кухонный стол, выгребла продукты, без разбора закинула все в холодильник и метнулась обычно. Так. А если губы накрасить?

Мамочка прошаркала мимо нее на кухню и там застряла на некоторое время.

– Доченька, ты брала мою косметичку?

– Да, прости. Я все на место положила!

– А кушать будешь?

– Нет, спасибо!

– А чаечек сделать?

– Нет, мам!

– Доченька!

– Ну чего?!

– А почему ты не в Клеточке?

– А что?

– Разве у тебя сегодня нет дополнительных по химии?

Мышь, пытающаяся как-нибудь пристроить хвост, так и замерла с ним в руках.

– А что? – повторила она, но голос дрогнул, и ой, как виновато прозвучало, о-о-ой!

– Мне ваша Классука написала… говорит, тебе к Мучильне готовиться надо.

Мышь сжала хвост и тот вздрогнул от боли.

– А я не поеду, – она все решила. Да. Закатать рукава? Она же умная девочка, на руках у нее следов нет.

– В смысле – не поедешь?

– В прямом. Не хочу снова в этом участвовать.

Мамочка вышла в коридор, дожевывая бутерброд. Мышь не повернулась к ней. Ей нужно пару минут. Нужно продержаться до того, как она сможет объяснить. У нее самая замечательная Мамочка на свете, которая всё поймет, если Мышь подберет… да даже если никак не подберет слов. Мелкий вон, только носом шмыгал, сопли размазывал, просто сказал: «хочу», и Мамочка встала на его сторону. Значит, желания старшей дочери – гораздо более умной и старательной – тем более будут выслушаны и приняты.

Она ведь просто делает так, как лучше для нее.

– Что-то случилось, Мышоночка?

– Нет.

– Что-то в Клетке? – она подошла ближе, кажется, в отражении пытаясь поймать взгляд дочери.

– Да нет. Просто не хочу. Слишком сложный материал.

На прошлой Мучильне, Сельской, у нее носом пошла кровь, и она чуть не потеряла сознание. А ехать в Центр, без сопровождения, без знаний, без… надежно? Так ведь, хвост?

– Какая ерунда, – сказала Мамочка. Ауч, – ты себя недооцениваешь.

Мышь подняла глаза, чтобы взглянуть в лицо матери, чтобы увидеть: та действительно так считала. Она и представить себе не могла, что ее Мышоночка может с чем-то не справиться, может чего-то не понимать… почти всего не понимать. Уточнять каждый вопрос. Сомневаться в каждом ответе.

– Ты же умница. Ты со всем справишься.

Иногда Мышь мечтала, чтобы эти слова действительно что-то значили. Что они могли бы хоть как-то помочь…

– Мы же с Папой в тебя верим.

Будто эти слова должны изменить… Да. Должны, сука неблагодарная, должны! Многим и такого не говорят – Подружке, например. Ее-то никто не поддерживает, она со всем справляется сама и не жалуется. А сколько Мышь бы продержалась без родительской поддержки?!

Она посмотрела в зеркало. Свитер полнит.

– Может не поздно еще? Занятия только начались, – мягко сказала Мамочка, подходя совсем близко, улыбаясь своим круглым, добрым лицом. Мышь закусила губу, чувствуя, как пульсирующая боль растекается по хвосту, будто проникшая под кожу лава, а мысли о допах, о формулах, о реакциях, о Клетке, о Классуке, пускали все новые и новые потоки, о… Мышь редко понимала, чего ему от нее надо, но сейчас она точно знала, чего он не хочет. У нее же нет выбора! Он сделает все, чтобы помешать ей!

– И если что-то не получается, нужно просто пробовать и пробовать…

– Все сложнее, Мамочка, – перебила ее Мышь тихо, но уверенно. Ее поймут. У нее самая лучшая семья на свете.

– Понимаю, Мышоночка. Сложный год. Время сложное, – теплая рука легла ей на плечо, но вместо ожидаемого облегчения Мышь почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Будто вместе с собственным грузом на плечи лег и материнский, – Я все понимаю.

Ни черта ты… о, заткнись, ладно? Не смей даже. Не смей!

– Мамочка, – всхлипнула Мышь, – Мамочка, мне так плохо…

– Я понимаю, понимаю, бедная моя девочка, давай-ка чаю нальем, я вкусненькое купила.

– Не хочу сладкое…

– Давай, вот так, смотри, какие печеньки.

Рот наполнился слюной, но память услужливо подкинула образ из зеркала – какие пирожные с такими ляхами? Хвост нервно ударился о стол, обвил ножку, постучал по соседнему стулу, и у Мыши не было сил останавливать его.

– Знаешь, говорят настроение часто зависит от того, как ты одет, – Мамочка поставила перед ней кружку, кинула чайный пакетик.

– И?

– Тебе этот свитерок не очень идет, дочушка. Ты в нем на свинку похожа, – она залила пакетик кипятком, добавила холодной воды… да, Мышь не любит горячий… – только не обижайся. Я же тебе добра желаю.

Массивное тело плюхнулось на соседний стул – прямо на хвост. А.

– Хлебушка?

– Нет.

– Печеньку?

– Встань.

– Что, Мышоночка?

– Встань, – сквозь зубы повторила Мышь, – пожалуйста.

– Почему?

– Ты сидишь на нем.

– На ком, доченька?

– На моем хвосте.

То, что никогда прежде не звучало в Норе наконец было произнесено. Мыши стоило бы молчать, но больше она не могла. Мамочка поймет, как поняла Мелкого. Потому что она самая лучшая на свете и любит своих детей.

– Хвост? Хвостик?

– Да. Хвостик, мам. Из жопы. Он мешает жить. Я им не управляю. Понимаешь?

Она отпила чай, делая вид, что руки не трясутся, а хвост не пытается вырваться из-под тяжелого материнского тела – и не ранит, не режет своей чешуей, ведь причинять боль он может только ей.

– Он мешает вставать по утрам. Мешает делать уроки. Есть. Я ни с кем не могу заговорить первая, потому что он затыкает рот. Он тяжелый. Злой. Он заставляет думать о плохом.

– Разве можно заставить думать?

– Да, мам, он заставляет! Я не знаю, что с ним делать, но я поеду на эту Мучильню, я… я просто…

Ей хотелось уткнуться в плечо Мамочки и плакать до тех пор, пока слезы не кончатся, пока хвост не отвалится – сам! Любым способом!

– Иди-ка сюда, – Боже, у нее самая лучшая, самая понимающая Мамочка! Она будто мысли подслушала, обняла, прижала к мягкому толстому телу, и Мышь просто утонула в запаха кухни и Норы, – я понимаю.

– Правда? – всхлипнула Мышь, размазывая по плечу сопли и тушь.

– Конечно, Мышоночка. Мы все через это проходили. В твоем возрасте все думают, что жизнь закончилась. Такой он, этот возраст. Переходный.

– Все?

– Конечно. Это сложный период. Нужно принять так много решений, и все повлияют на будущую жизнь…

Хвост дернулся так, будто вот-вот оторвется с мясом, и как Мамочка может не чувствовать его под собой?

– Не знаю… я не знаю?

– У нас тоже мир на глазах рушился, – ее укачивали, с ней говорили, разве это не поддержка? – Верить было не во что. Все по одиночке, государство молодежь не поддерживало, как вас сейчас поддерживает. Поступить хоть куда-то невозможно, а работать потом негде.

– Но сейчас…

– И только я начала нормально работать, Война пришла. Родители погибли. Не до подростковых развлечений стало. И уж тем более, на страдания времени не было. А потом что? Голод.

Мышь отстранилась, глядя на Мамочку заплаканными глазами, не понимая, что ей пытаются сказать.

– Но мы же все нормально жили, понимаешь?

Она совсем не понимала.

– А вы тем более должны. У тебя есть семья, Нора, мы тебя любим и стараемся делать все, чтобы ты выросла счастливой. Понимаешь?

Да. Ладно. Понимала. Конечно.

– И даже если сейчас кажется, что сил нет, тебе нужно думать не о «сейчас», а о будущем. Что будет, когда Папа уйдет на пенсию? А мое сердечко? Кто о нас позаботится? Ты же наша старшая дочурка. Единственная надежда.

– А Мелкий?

– И ему тоже должен будет кто-то помогать! Поэтому, Мышоночка, тебе нужно собраться. Взять себя в руки.

– Но я… я не могу… мой хвост…

– Ты же взрослая, должна уже понимать.

– Да… ладно…

– Это усталость. Страх. Лень. Никакой хвост тебя не оправдает, если сейчас все бросишь.

Хотелось закричать: «вот же он, вот, почему ты его не понимаешь?! Он извивается, издевается, он уничтожит меня за то, что рассказала о нем!» Но Мамочка не видела. Она просто не видела, в ее мире не существовало хвостов – их не существовало в мире нормальных людей. Мама права, Мама прошла через многое, и конечно, все так, как она говорит. Хороший же способ Мышь придумала оправдаться! А все почему – потому что ей лень! Потому что она неблагодарная! Потому что для нее делают все, а она – ничего! Так легко сказать: во всем виноват хвост! Его ведь никто больше его не увидит, никто не сможет доказать… его видел Ян. Но Ян – не обычный… не нормальный человек. Он старше, но кажется еще большим подростком, чем она. Он тоже нашел оправдание и с радостью включился в игру с Мышью. Они просто дети, которые бояться жизни. Надо взрослеть.

– Пойду, Маленького заберу их школы, – Мамочка встала, но облегчения это не принесло, – ты отдохни сегодня, я напишу Классуке, что ты приболела и будешь готовиться в Норе. Обязательно участвуй в Мучильне. Это может быть твой шанс.

Да, единственный шанс для той, у кого нет шанса нормально сдать Экзамен. Вдруг, каким-то необыкновенным образом, ей снова повезет, она выиграет, получит возможность поступить без результатов… она не имеет права упускать этот шанс. И на вторую попытку права тоже нет.

– Хорошо?

– Ладно, мам.

Дверь закрылась за ней с грохотом – не эмоции, просто сквозняк. Растрепавшись, Мышь стащила свитер, бросила его на пол, а себя – на кровать. Хвост тут же обвил столбик – чтобы встать, потребуются усилия. Не из-за хвоста, из-за нее. Она ленивая и ничего не хочет. Она избалованная, и Мамочка так и сказала бы, не люби дочь так сильно, не прощай она всё – и от этого только хуже. Если бы они поссорились, и Мамочка разочаровалась сейчас – не потом, когда станет слишком поздно… но это невозможно. Ее всегда будут видеть другой, она будет умницей, отличницей, единственной надеждой родителей, возможностью вылезти из долгов, оплатить операцию… и кто она такая, чтобы думать только о себе?! Как смеет оправдывать себя несуществующим хвостом? Это не сломанная нога, не надорванная спина, любой врач засмеялся бы, приди она с жалобами: «мне плохо жить, потому что хвост! Вечная усталость, потому что хвост!» Да ладно, какая усталость? Она что, пашет круглыми сутками, как Папа? Или, может, следит за Норой, за Мелким, готовит, стирает, несмотря на больное сердце – делает хоть что-то?! Все что от нее требуется – учиться, но Мышь не справляется и с этим.

«Жалкая».

Ей было так мерзко, стыд выжигал глотку кислотой, и хвост – чудовищный, несуществующий – сполз со столбика и лег на грудь, выдавливая из легких последние крупицы воздуха. В такие моменты его не сдвинешь – Мышь уже много раз пыталась. И она закрыла глаза, чтобы не видеть – так легче себя убедить. Это не он – она сама. Это не его – ее пустота наполняет тело, голову, и в этой пустоте, как в болоте, тонут мысли, чувства, силы. Если бы сейчас начался пожар, Мышь бы не встала. Даже не повернулась бы.

Рука долго отказывалась искать вибрирующий телефон, и когда Мышь взглянула на экран из-под тяжелых век, она впервые за день не почувствовала ничего, увидев сообщение от Яна. Два часа уже прошло, он давно ждет. Только она не встанет – сейчас не может, а когда победит пустоту, сядет за уроки. Пропускать еще один вечер будет самоубийственно.

ЯН: Эй, ау! Ты живая там?))

Он ждет, потому что она пообещала встретиться. Они едва знакомы, но она уже подвела его.

ЯН: Ты в Норе? Хочешь, поднимусь за тобой?)

МЫШЬ: Нет.

Три буквы, по одной на каждый вдох – то есть с большими перерывами. Он не дает ей ды… нет. Его нет.

ЯН: Что-то случилось?

МЫШЬ: Нет.

ЯН: с НИМ что-то случилось?

«Не понимаю, о ком ты. Я здесь одна. Зачем ты обманываешь меня? Ты сам-то веришь?»

МЫШЬ: Нет.

ЯН: Как тебе помочь?

«Зачем мы придумали это? Потому что слабые?»

МЫШЬ: Я не могу.

Это не было ответом на вопрос, это вообще было не в тему, и он ответил также, как будто они говорили о разном:

ЯН: Я рядом.

Пустые слова. Они ничего не значат. Они не поднимут с постели.

ЯН: Я могу помочь.

Они не дадут сил дожить до будущего, о котором говорила Мамочка.

МЫШЬ: Как

ЯН: Просто спустись. Если не можешь, я поднимусь и заберу тебя на руках.

МЫШЬ: Не удержишь.

Мамочка сказала, что она похожа на свинью. Ей нет смысла обижать Мышь, она всегда говорит только правду. И Мышь не расплачется, потому что для рыданий нужны судороги, а она не чувствует тела, будто оно чужое, будто влезла в него без спроса… в тело любимой, умной, замечательной дочери прекрасных родителей. Влезла и осквернила.

ЯН: Мне тоже сейчас плохо, Мышка. Давай поможем друг другу?)

Конечно. Всем плохо, одной ей хорошо. Все имеют право на слабости, но никто их не проявляет, все стараются, все…

ЯН: У меня сложный период. Мне бы пригодится такой друг, как ты.

МЫШЬ: Ничем не могу помочь.

ЯН: Давай хоть поплачем вместе?)

Ладно. Он просто издевается. Мышь выпустила телефон из рук и легла на бок, тупо глядя в экран, ничего не ответив. Может, так он больше не будет писать. Подумает, что она не поддалась на провокацию.

ЯН: Мышка, эй?

ЯН: я же вижу, что ты читаешь)

ЯН: Я-то могу хоть всю ночь у тебя под окнами сидеть) здесь удобная лавочка)

ЯН: Хорошо, посижу))))

ЯН: а номер квартиры подскажешь?

После ответа он замолчал. А потом написал снова – может, через минуту, может, через год. Мышь моргала так редко, что, кажется, проходили десятилетия.

ЯН: Представляешь, сижу, никого не трогаю, вдруг слышу знакомых голос. Оборачиваюсь, а там друзья мои)) из Центра приехали! Круто?))

Мышь закрыла глаза окончательно. Вот теперь она точно ничего не ответит – не будет портить настроение. Наверное, стоит поспать. Легче не станет, но хотя бы этот день закончится.

А он все писал, писал, писал… телефон жужжал в матрас, но Мышь не собиралась открывать глаз. Ладно, даже если она не сможет уснуть, просто лежать гораздо легче, чем существовать.

Из коридора раздался какой-то звук. Потребовались действительно немалые усилия, чтобы напрячь слух и понять – стучат в дверь. Да ладно, Мамочка, вернулась уже? Ради Бога, ключи забыла? Пожар? Война? Она затопила соседей слезами? Черта с два… пожалуйста, просто не заставляйте ее вставать, пожалуйста…

– Встань. Встань! Быстро встала!

Рывок. Тело непослушно обрушилось обратно. Рывок в бок, чтобы скатиться с кровати, упасть на пол, удариться коленями и локтями. От боли хвост ненадолго растерялся – нет, его нет, не забывай – и Мышь вцепилась в край постели, вытянула себя наверх, как материал, как неживое. Натянула свитер – наизнанку или пофиг? Перебросила к двери, к стене, в коридор. Голову повело, ноги запнулись об обувь. Улыбнулась так старательно, что замкнуло лицо, перемкнуло вообще всё – да ладно, ленивая чмошница, что ты за сегодня сделала, чтобы так устать?!

Стучала не Мамочка – стучал Ян. Хотелось задать вопрос: «зачем? Почему ты не ушел? Почему продолжаешь издеваться?» Но Мышь посмотрела сквозь него. Почему ей должно быть не все равно?

– Мышкин! Ты встала!

– Смешно.

– Это Толстушка и Хач. Мои друзья. Впустишь нас?

Они взглянули из-за его спины, помахали, улыбнулись.

– Зачем?

Ян повернулся к ним, повел плечами, как бы говоря: «вот такая она стерва», а может Мыши показалось.

– У нас есть пирожные. Специально для друзей Яна. Ты его подруга?

– Нет.

Она отступила, оставив дверь открытой. Раз, два – три длинных рывка до кухни. Щелкнуть чайником – быстро вскипит, они же недавно с Мамочкой… или прошло уже несколько часов?

– Обувь снимите.

– Дверь закрыли?

– Уф, с самого вокзала пешком шли. Ну и вонь у вас!

– Это от Завода. Почему не на автобусе?

– Точно дверь закрыли?

– Давка же.

– По-моему, не закрыли.

– Пустите руки помыть.

Мышь села, прислонившись к холодильнику – передохнет и вернется в кровать. Как Мамочка придет… их проблемы. Пусть делают, что хотят. Хоть всю Нору выносят.

– Кыш, в сторону, а ну.

Ян протолкнулся по узкому коридору мимо друзей, встряхнул руками и во все стороны полетели капли.

– Ты как?

Мышь не подняла на него глаз – зрение заблудилось, провалилось в пустоту.

– Ты говорил, у тебя нет друзей.

Она не сможет посмотреть и вниз. Она не увидит его хвоста.

– Я говорил, что их нет здесь.

– Ладно.

– А в Центре у нас целая семья, – расплылась в толстой улыбке толстая Толстушка.

Хач подергал дверную ручку.

– Ладно, теперь закрыто.

– Вкусняшки к чаю! – на стол бухнулась прозрачная упаковка пирожных, залитых таким количеством крема, что Мышь в жизни к ним бы не притронулась. Да и есть не хотелось. Блевать хотелось.

Ян сел напротив, там, где недавно сидела Мамочка, и потянулся к лицу Мыши, но та отстранилась. Хотелось бы рывком, а получилось как в замедленной съемке.

– Я хвост хотел убрать. Он тебе в рот залез.

– Не пугай девочку, – влезла Толстушка, – не видишь, совсем плохо ей.

– Нет, я отлично, – сказала Мышь и отпила свой холодный, несладкий, заваренный мамой чай, – я супер.

– Ага. Мы все тоже. Можно тарелки взять?

Мышь пожала плечом. Второе больше не слушалось.

Ян подскочил к ящику над раковиной, достал посуду и включил экран.

– Они чистые, – сказала Мышь сипло, едва слышно, но Толстушка только махнула рукой.

– Пусть моет.

Мышь опустила глаза в кружку. Еще пара минут и она пойдет. Она оставит их здесь.

– Как вы добрались-то? – спросил Ян, будто они были на его, а не на чужой кухне.

– Как-как, на электричке.

– И ты?..

– Так они пустые в это время. А вот как обратно будем ехать…

– Утром поедете. Сегодня переночуете у меня.

– А твой?..

– Я с ним не живу. Снял квартиру.

– Это хорошо.

– Ты хозяина перед этим на сайте проверил? – Хач потянулся к пирожным, но Ян шлепнул его по запястью.

– Руки мыть!

А чай был такой полупрозрачный, плохо заваренный, и в воде плавали какие-то разводы… как железо на вкус. А может, это кровь у нее во рту.

– Мышка, совсем нехорошо? – ну, будет еще хуже, если Ян не перестанет вот так заглядывать ей в лицо.

– А мы Яна приехали поддержать!

– Ну и Село у вас, хах!

– Он с дядей должен помириться.

– Ваще ни одного магазина приличного, все облазили, чтоб пирожные купить.

– Помириться – сильно сказано…

– Задание было – помириться, Ян!

– А чего ссорились? – Мышь сомневалась, что ее вообще слышно. Четыре человека на крохотной кухне, каждый о своем, все суетятся, и трое из четвертых не то жизнерадостные, не то просто живые…

– Важна не ссора, а семья и… – начала Толстушка, но вдруг перед глазами мелькнул хвост, стеганул по столу так, что задрожали тарелки, – ой. Детка, прости, прости, все, не говорю о нем больше. Закрыли тему.

Ян выдохнул. Мышь очень старалась не смотреть, но все равно видела его руки – они тряслись. Они держали хвост. Яну это было намного проще – шерсть не режет рук.

– Так, тихо, – они нависли над Яном, и Хач сделал странный жест руками, – давай, дружище. Вдох и с выдохом выпускаешь весь негатив. Открываешь чакры… все нормально. Это нормально – то, что ты чувствуешь. Семья – лучший друг и главный враг каждого из нас.

«Это нормально – то, что ты чувствуешь», – будто было сказано ей. Будто было послано свыше, чтобы наконец разрушить это равнодушие, эту непоколебимую стену, которая сдерживала весь нагнетающийся пипец.

– ЯН, НОЖ!

– Оп, тихо! Я ее держу!

– Тащи в спальню, ну!

– Хвост держите!!!

Это она визжит? Она правда умеет так громко визжать? В голове взрывались бомбы, разбивались на осколки, а те врезались в мозг – в голове происходила настоящая война, а ногти впились в плоть – своя? Чужая?

– Осторожно, зеркало!

– Сама попробуй!

Перед глазами пульсировали черные круги, горло рвалось от крика, и дышать было невозможно, потому что было невыносимо больно, потому что Мышь захлёбывалась в слюнях и соплях.

«Пусть это закончится, пусть это просто закончится!!!»

– Это ее кровать?

– Какая разница? Ты можешь ноги держать?!

– Сестричка, сделай вдох…

– Помогите хвост зафиксировать.

Она билась в их руках, рвалась наверх, грудь хрипела, как сломанное радио – но Мышь не сама, она просто отбивалась от него, она просто пыталась защититься от этих ненастоящих ударов, но он только бил и бил!

И против полного бессилия, против отсутствия любых желаний, наконец, появилось одно, и оно было сильнее всего на свете – желание прекратить все это! Мышь чувствовала хвост в чужих руках, они делали с ним что-то, и он больше не мог двигаться, не мог бить ее, не мог…

Не мог двигаться.

Он застыл, как замороженный. Мышь еще по инерции покричала, посотрясала воздух, но в голове снова поселилась пустота, а в теле усталость… да такая, что больше не встать.

– Ленок, ты чудо.

– Для тебя брала, вообще-то.

Мышь медленно-медленно перевела взгляд наверх, к изголовью кровати. Хвост, свернутый в кольцо, был привязан к нему каким-то проводом.

– Порвет…

– Не порвет, – уверенно ответила Толстушка, – это специальный. Ты как? Двигаться можешь? Можно тебя отпустить?

Да. Нет.

– Тшш, вот так…

Мышь всхлипнула.

– Тошнит… -какая же она уродливая сейчас, Боже. До этого рыдала, теперь рыдает, все растеклось, растрепалось, задралось перед незнакомыми, перед Яном…

Толстушка, кажется, умудрилась перехватить ее взгляд.

– Мальчики, идите-ка на кухню. Мы с Мышкой сами справимся.

Она никогда ему не понравится…

– Я могу…

– Нет, Тагарчик, твои медитации сейчас не помогут. Идите. Девочкам нужно покумекать.

– Зови, если что.

– Да, Ленусь, зови, мы…

– Брысь!

Они ушли, и тогда Мышь почувствовала чужие руки.

– Не трогай…

– Тебе надо лифак расстегнуть. Он дышать мешает.

– Сама…

– Как скажешь. Домашнее есть?

– Надо…

– Что надо?

– Уроки…

Толстушка усмехнулась и склонилась над ней… взрослая, старше Яна. Лоб низкий. В ушах серьги-сердечки. Кофта на ощупь приятная.

– Футболка какая-то, надеюсь твоя… о. Знакомые чётки.

– Не…

– Не трогаю.

Она никогда ему не понравится. У него есть друзья, есть эти… эти… у него есть все, почему у нее, почему…

Чтобы помочь выпутаться из свитера, Лена закатала рукава, и Мышь увидела бинты, намотанные по самые локти.

– Вот. Ложись-ка на бочок. Укрыть?

– Я должна встать.

– Нет. Неа. Ты никому ничего не должна. Только себе – лежать. Когда Ян сказал, что ты – терминатор…

– Кто?

– …я не поверила сначала, но сейчас вижу. Это круто… хотя жутко, конечно. Я вот так не смогла.

А Мышь не могла оторвать взгляда.

– Угу. Это то, что ты думаешь.

– Зачем?

– Как и все, конечно. Думала, что не справлюсь. Но вот, я здесь, – она села рядом, не касаясь Мыши, укрыв ее, как Мамочка укрывала когда-то, в детстве… когда ее самочувствие еще что-то значило, – уже могу выходить на улицу. Даже поехала в другой город. Ради Яна. А теперь мы здесь ради тебя. Такие, как мы, должны вместе держаться.

«Такие, как мы – это вчера сказал Ян, – такие как мы должны держаться вместе».

Час назад Мышь была готова божиться, что нет никакого хвоста. Но когда на одеяло легло то, что не должно было существовать – что-то пушистое, рыжее, с огромным колтуном… и не просто легло, а свернулось клубком, Мышь вдруг почувствовала радость, такую тихую и обреченно-сладкую. Впервые за долгое время выдох принес ей облегчение, а не вынужденную необходимость делать очередной вдох.

«Само пройдет».

Бывают дни, когда вообще ничего не происходит – такие дни могут длиться месяцами. А после случается неделя, которая вдруг ощущается за две. За десять.

Живешь ты свою тупую однообразную жизнь, а потом – бах-бах-бах…

… так, ладно.

Тело пробудилось с трудом – будто на каждую конечность положили по кирпичу, но Мышь без труда поднялась в постели: хвост, свернувшись на подушке, не подавал признаков жизни, а преодолеть собственную слабость оказалось легко. Уже сложнее – понять, сколько сейчас, что и когда.

За окном вроде светлело. Мелкий сидел за столом и болтал ногами в окружении разбросанных карандашей. С кухни доносились звуки новостей, из спальни – отцовский храп. Выходной? Но никто не разбудил ее. Так странно… вчера было очень странно, а теперь хвост висит безвольно плетью. Он явно был жив – увы – но никак себя не проявлял. Помнит, что с ним было вчера? Мышь-то с трудом помнит…

Так стыдно.

– Мам?

– Доброе утро, Мышоночка, – Мамочка хлопотала над плитой, как всегда, в маске и халате, – моя девочка, как ты себя чувствуешь?

Она, кажется, не требовала немедленного ответа, и Мышь дала себе время подумать, а Мамочке – дослушать новости:

– …в связи с этим министерством Иностранных дел было решено провести специальное расследование и найти причину волнений, раз за разом вспыхивающих в процессе строительства Государственной Границы. Подробная оценка проделанной работы поможет выяснить, стоит ли за этим сопротивлением что-то большее, чем обыкновенное нежелание работать, и дать ответ на главный вопрос: не могла ли Война, длившаяся десять лет, закончится раньше?

– Брух.

– Угу. Хм. Я вроде нормально.

Странно. Где разбросанные полотенца, где разбитая посуда, где тот хаос, который должен был быть на кухне – Мышь помнила вчерашний вечер слабо, но это не значит, что она не помнила его вообще. Однако кухня выглядела, как обычно. Даже будто чище, чем обычно – плита больше не блестела жирным налетом, все чашки были вымыты, а ножи – сложены по размеру и выровнены по краю ручек…

Как же стыдно.

– Это хорошо, дочушка. Маленький хотел разбудить, но я сказала, что ты плохо себя чувствуешь.

Мышь подошла к Мамочке, обняла ее толстое тело, уткнулась в пахнущее Норой и увлажняющим кремом плечо. Она так злилась вчера…

– Что случилось, Мышоночка?

– Ничего. Прости.

– За что?

За то, что было вчера, за то, что чуть не случилось. Мамочка бы не пережила. А бедный Папа узнал бы, когда вернулся с работы. И Мелкий навсегда бы запомнил…

– Что на обед будешь?

– Уже обед?

– Ты долго спала.

А Мышь легла бы снова. Она проспала почти сутки, но не чувствовала себя выспавшейся. Нда. Организм такой же неблагодарный, как и она сама. Что там, под столом? Незамеченное и затерянное в банках на зиму? Она, наверное, столкнула их, когда брыкалась… хорошо, что у Мамочки больное сердце и она не залезает под стол, а то бы начались расспросы, чье, кто здесь был, что делал…

Боже, как же ей стыдно.

– Ма… там тебя Мелкий звал, кажется.

– Ой, сейчас-сейчас… а чего же я не слышала…

Она засуетилась, наспех вытерла руки и побежала к младшему ребенку так, будто ее сам Президент позвал. Мышь схватила пластиковый контейнер с пирожными, спрятала под футболку… разве она засыпала в футболке?.. Бросилась в коридор и сунула коробку меж курток. Раз сегодня – это завтра, значит, из Норы никто не пойдет – не в их правилах колобродить по выходным, особенно, в субботу, когда Папа отсыпается.

– Мышоночка, подойди, пожалуйста! Нет, Маленький, сам… – Мышь с опаской заглянула в комнату. Вроде ничего страшного: Мамочка стояла над этим недо-художником и гладила его по растрепанным волосам, – Ты уже взрослый, должен сам уметь. Давай, вот она.

Мышь опустилась на кровать. Простыни под ней были смяты – ее удерживали здесь силой, а потом Толстушка сидела рядом… черт знает сколько. Будто с ребенком.

Как же…

– Доченька, Маленький хотел тебя кое-о-чем попросить.

– Рановато ему еще списывать, – она брякнула, не подумав, не глядя на них даже, думая только о простынях и о том, что потом они все здесь были… кажется, сидели с ней втроем. Говорили. Наверное, это Ян вымыл плиту. А благодаря Хачу они ушли до того, как вернулась Мамочка. А Толстушка внимательно следила за хвостом…

Они подошли к Мыши вместе: Мелкий – куксясь, Мамочка – держа его за плечи. Будто собирались просить милостыню, Господи. Мышь провела рукой вверх и нащупала под подушкой чётки. Их здесь не было раньше. Лена положила. Знала, что для Мыши это важно.

Как стыдно…

– Мыша, ты ведь очень-очень умная, – начал брат, но Мамочка его поправила:

– Самая умная.

– Самая умная!

Не так стыдно, как ожидалось.

– И очень замечательная, – добавила Мамочка.

– Да…

– Чего нужно-то? – перебила их Мышь. Все эти слова ничего не значат, как не значили вчера, позавчера… никогда. Значение имеет только то, что ты делаешь.

А они ушли.

– Научи меня рисовать!

Мамочка шикнула:

– Папа спит!

Мелкий дернулся, втянул голову в плечи, как черепаха, но взгляда не отвел. Его эта детская упертость…

– Чего сделать?

– Рисовать! Ты же училась!

Ну да, училась. По видео в Рунете, черкая в тетрадях на перемене, срисовывая у более умелых художников. У нее было достаточно знаний, но слишком кривые руки, чтобы их использовать. Да и желания как такового…

Хвост слабо дернулся, но на этом все. Странно. Обычно на любое «не хочу» у них начиналась война.

– У тебя очень хорошо получалось в детстве, – сказала Мамочка.

– В детстве у всех хорошо получается, – парировала Мышь. Они реально выглядели так, будто вот-вот заканючат: «подайте, Христа ради!» Знал бы Папа… и сколько надежды у обоих в глазах, будто Мышь разом может решить все их проблемы.

Она вздохнула.

– Может быть. Если время будет.

Мелкий чуть ли не взвизгнул – как свинюха – и бросился к ней на шею.

– Спасибо, спасибо!

– Отвали. Ты зубы не чистил. Фу. Блин, отпусти, ну хорош.

Мамочка смотрела на них, прижав руки к груди, с умилением и чуть ли не слезами на глазах. Конечно, ведь нашлась еще одна проблема, которую может решить ее талантливая, невероятная…

Да ладно, хвостяра, ты живой? Реагировать вообще собираешься?

– А можно прям щас? – вякнул наглец, давя на колени своим немалым весом.

– Нет, – Мышь столкнула его и снова сжала четки под подушкой. Где ее телефон? А, на зарядке, только вот не она его поставила.

Они ушли, но не могли же уйти так просто?

– Нет, я сказала. Не смотри так.

– Ты же слышал, – вступилась Мамочка, – Сестренка тебе поможет. Иди, порисуй еще, Маленький.

Насупившись, гаденыш вернулся к столу, с ногами залез на стул, чтобы оттуда смотреть на Мышь осуждающе. Ну пипец. Все ему надо и сразу… хоть бы в чем-нибудь с нее пример брал.

А вот это уже интересно. Мышь дождалась, когда Мамочка уйдет, а Мелкий отвлечется, и положила хвост на колени, прикоснулась к нему осторожно. Он точно был жив, просто будто бы… спал? Может, они с ним сделали что-то? Когда он проснется? Проснется ли вообще? Да ладно, нет, не может быть. Слишком хорошо бы было… да. Мышь сняла телефон с зарядки – он правда заряжался всю ночь, Боже, Толстушка, спасибо – и смахнула экран, пробежавшись взглядом по уведомлениям. Когда ты никому не нужен, тебе пишет либо реклама, либо тот единственный человек, которому тоже больше некому скидывать смешные посты.

Но теперь двое стучались к ней в друзья. И сообщение было совсем не похоже на рекламу. Хвост снова дернулся на коленях, слабо, как больной хищник, который хотел бы вгрызться в глотку, но глотка уже разорвана – у него. И он слишком стар. И жалок. И ничтожен. Ха. Ха-ха. Так, ладно.

ТОЛСТУШКА: Мышка, доброе утро/день/вечер, мы не знали, когда ты точно проснешься:)) Хач предлагал тебя разбудить, потому что много спать – вредно, но мы с Яном…

Сердце брыкнулось.

… решили, что тебе нужно отоспаться. Не волнуйся, из Норы ничего не вынесли:) Ха, Ян только что толкнул, говорит, ты это и так знаешь. Мы сейчас в Столовке, минут через двадцать отправим Яна к дяде. Если проснешься, подходи, будем рады видеть!

Рады видеть. Ага, ладно, ну, конечно. Особенно после того, какую сцену она им устроила. Мышь должна чувствовать себя намного более виноватой, но вызывать в себе чувство стыда сейчас почему-то не хотелось. Она взглянула на время отправления сообщения. На часы. Блин.

МЫШЬ: Вы еще в Столовке?

Ни привета, ни ответа, такой наглый вопрос… три часа прошло, они наверняка уже уехали в Центр… и Яна с собой забрали.

ТОЛСТУШКА: Да, сидим.

МЫШЬ: Я бегу!

Мышь подорвалась, умылась наспех, схватила первый попавшийся свитер, небрежно завязала волосы и решила, что ничего не будет делать с хвостом – пусть болтается. От кого прятать – от них, что ли? Красить глаза? Да к черту. Вчера они видели ее такой, какой не видел никто, и вряд ли забудут это зрелище – тут уже никакие краски не помогут. Мышь вывалила все учебники на кровать, и закинула пустой рюкзак на плечи. Она возьмет только чётки, да, только их.

Мелкий даже не дернулся, когда его потрепали по голове – ужасно кривые линии, хоть бы кисть держать научился – и ничего не сказал, когда Мышь буквально выбежала из комнаты. Запрыгнула в ботинки. Отыскала среди курток коробку с пирожными.

– Мышоночка!

Мамочка выскочила из кухни и, переваливаясь, и понеслась к ней как курица, от которой пытается сбежать яйцо – прямо из-под задницы.

– Ты куда?

Мышь испуганно сунула коробку в рюкзак – не шурши, не шурши, чертов пластик! – и повернулась к Мамочке, открыв рот, из которого уже должны были политься оправдания… но они так и застряли в горле. Ага. Ну да. И куда? В субботу, посреди дня, с такими страшными пылающими глазищами.

– Да я тут… – Мышь краем глаза поймала движение, ощутила его – черт – внизу, но она не собиралась опускать глаз! – Вот…

Мамочка могла бы что-то подсказать, предположить, но она молчала, глядя возмущенно, будто Мышь не имела права никуда идти, а та впервые заметила, как родительница похожа на Мелкого, когда насуплена – точнее, он похож на нее. И щеки у обоих такие же круглые.

– Да я просто… – сочинять ложь из ничего оказалось сложнее, чем представлялось, тем более, что она почти – до сегодняшнего дня – никогда не врала. Между ними с Мамочкой не было никаких тайн: она знала все о Подружке, знала все проблемы дочери, узнала даже о хвосте… потому что до этой недели у ее дочери не было ничего, что можно было бы скрывать… о чем вообще можно было бы знать, – Я просто к Подружке.

Все когда-нибудь использовали этот метод «иду к лучшей подруге». Другое дело, что Мышь никогда не пыталась улизнуть из Норы… вот так. Слабо, как раненый воин, кровью истекающий, но не сдающийся, он пополз по ноге и обвился вокруг ляжки, передавливая вену. Кровь отлила, ногу закололо, и это выдало ее неуверенность, наверняка выдало!

– К Подружке? – так и есть, голос Мамочки звучал недоверчиво, – у нее что, своих дел нет?

– Мы с ней будем… готовиться. К Мучильне.

– Ты? И Подружка? – Мамочка вот-вот подумает, что она лгунья. Мышь же не врала, да как она, как она вообще… она что, не любит маму, она что, ее не уважает, она что…

«Да пошел ты к черту! Сама решу!»

Мышь впилась в чешую, раздирая об нее ногти до крови, и он упал обессиленно. Но он проснулся. Он, гад такой, проснулся. Она должна узнать, как заставить его заткнуться снова. Узнать, как Толстушка… как она прожила со своим столько лет. Как выжила.

– Она тоже победила в Мучильне. Знаю, сама офигела, когда узнала, но она типа… да. Как и я, первая по Селу. Только по литературе. Вместе поедем в Центр.

Выдумывать легче, если ложь – частичная правда. Подружка выиграла, но она ни за что не поедет. Мыши придется одной. Совсем…

«Я сказала: пошел к черту».

– Ух ты, – Мамочка всплеснула руками, – не думала, что она хоть на что-то способна.

– Да я тоже… побегу, ладно? Много учить?

– Да, ладно.

– Ладно.

– Дай поцелую.

– Ладно…

Они сидели в самом углу, под экраном, беззвучно проигрывающим клипы. Толстушка – спиной к залу, Хач перед ней. Без Яна. Почти четыре часа – и он еще не вернулся? Мышь протиснулась мимо столиков, почти вжавшись в стену, ускользнув из-под взгляда кассирши, сканирующей пространство. Сейчас Мышь тоже сядет спиной, и злая старуха при встрече не сможет наябедничать Мамочке, что ее дочь ходит по Столовкам, как какая-нибудь б…

– Смотри, пришла, – сказал парень, и Мышь вспомнила, почему окрестила его Хачом: казалось, надень на него оранжевый жилет, и тот сядет, как влитой. Не спасало даже чистое произношение. А Толстушка – с ней тоже все понятно. Мамочке в ее возрасте можно иметь такой вес, а почти молодой бабе? Мышь едва помнила их лица, и сейчас черты собирались, как паззл. Оба улыбались… кажется. Да ладно. Они, конечно, написали, что будут рады, но понятно, что позвали только из вежливости. Мышь понимала. Она вовсе не хотела влезать в их мир. Она только узнает про хвосты, а потом вернется в свой, к семье, к учебе, к Мучильне и Экзамену… нет, мы не будем думать о б этом. Пшел.

Толстушка со скрипом подвинула стул, но за маленьким столиком все равно не было места.

– Взять тебе торт? Только у них ягодные остались и все…

– Я бы не рисковал, – влез Хач, – на кухне наверняка антисанитария.

– Не будь, как Ян.

– Он здесь ел, – тихо сказала Мышь. Она была не уверена, что может нормально говорить, не была уверена, что голос звучал нормально… и уже сомневалась, что вообще должна была приходить. Над столиком витала странная атмосфера, своя, личная, и, хотя место Яна пустовало, он все равно как будто был здесь. А, ну да. Они же друзья. У Мыши с Подружкой вот такого никогда не было, – спросил, как я отношусь к клубничке.

Ха, ха, ладно, это вообще нихрена не смешно, и они, конечно, тоже не засмеялись, только посмотрели удивленно, будто не поняли, зачем это было сказано, блин, Боже, ладно, лучше она заткнется.

«Да, лучше тебе заткнуться».

– У вас здесь всегда так многолюдно? – спросила Толстушка. Мышь через плечо обернулась в зал, но заметила только пару человек, сидящих под одному… ну, и группу подростков в углу: Давалку с Мажором их вечную свиту.

– Суббота. Выходной, – ответила Мышь, и Толстушка как-то неопределенно дернула плечами.

– А.

«Лучше тебе заткнуться. Она не с тобой говорила. И хвост тебе вчера показался. Потому что ты дурная».

– Я просто не очень люблю людей, – Толстушка отпила из чашки, и Хач передернулся, – особенно, когда много.

– Почему?

«Навязчивая, ой, какая ты навязчивая и надоедливая…»

– Ну, раньше бы сказала – не знаю, но на самом деле меня просто однажды в супермаркете потеряли. Прямо перед Новым Годом. Все эти полки высокие полки с банками, гремящие тележки, а главное, куча людей, и все бегут, бегут, ни на кого не смотрят, толкаются…

– Понимаю.

«Ни черта ты не понимаешь. Зачем делаешь вид, что сочувствуешь? Думаешь, твоя ложь не заметна? Ты не сможешь с ними подружиться. Тебе это и не нужно».

– Я стояла, – продолжала Толстушка, – вокруг были все эти люди, и мне было так страшно, что я даже не могла закричать. Слышала издалека, как мама зовет, но боялась, что, если подам голос, меня кто-нибудь схватит и утащит. Не хочу снова испытать то чувство.

– А я в детстве спалил квартиру, – сказал вдруг Хач, – с тех пор всегда проверяю плиту. И воду. И дверь. И ключи.

Они улыбнулись друг другу как-то грустно и слишком понимающе. Руки Мыши сами нашли салфетку и разорвали пополам.

– А ты? – спросил Хач.

– Что, я?

– Почему ты?..

– Тагарчик, помолчи, – оборвала его Толстушка, – мы же договаривались.

– Прости. Взять тебе что-нибудь?

Почему они все пытаются ее угостить? Она что, выглядит настолько жалкой?

«Не забывай, что ты из бедной семьи, тупица. И в Столовку не ходишь, потому что денег нет. И свитера одни и те же из года в год носишь. Ты действительно жалкая».

– Лучше не надо, – сказал Хач.

– Что?

Он взглянул на Толстушку, будто спрашивая разрешения, и осторожно коснулся руки Мыши под столом. Та едва успела сдержаться, чтобы не одернуться и не вскрикнуть. Это неожиданно, и грубо, и!..

– Не надо. Потом хуже будет, – он высвободил из ее пальцев хвост, который она, как всегда, сжала изо всех сил, раздирая чешуёй ладонь.

– Куда уж хуже, – просипела Мышь.

– Я его так однажды сломал.

Хвост испуганно рванулся из их пальцев. Мышь хотела пошутить, потому что в незнакомую компанию проще всего влиться, заделавшись шутником. Но у нее никогда не получалось. Ей не нравилось шутить, тем более, что никакого веселья она сейчас не испытывала – только ужас.

– И как?

– Тяжело. Так что лучше отпусти. Боль не принесёт тебе ни счастья, ни покоя.

Мышь послушно разжала руку. Ну вот. Теперь эти двое смотрели на нее. Толстушка хоть пыталась делать вид, что пьет, а Хач откровенно пялился. Будто она больная. Будто какая-то… да ладно…

– Да просто он… он с утра вообще не двигался, а сейчас… вот, – Мышь виновато показала им этого урода, обвившегося вокруг запястья. Она чувствовала себя такой ничтожной, жалкой и…

«Ладно, с этим ты ничего не сможешь сделать, гад».

Она чувствовала себя понятой.

– Так часто после жгута, – сказала Толстушка, – это нормально. Он еще не понял, что произошло.

– Нужно выдохнуть.

– Выпить чаю. Возьми ей.

– Да ладно, я не…

Но Хач уже ушел. Жалкая. Жалкая. Мышь разорвала салфетку снова, на четыре неровные части. Жалкая, но понятая. Просто замечательно.

– А Ян где?

– Хороший вопрос, – Толстушка снова отпила свой кофе. Как они могут быть так спокойны? Почему их не трясет, почему они не психуют по любому поводу, если все в одинаковой ситуации? -Мы его уже давно отпустили к дяде.

Мышь вот, едва услышала это, уже готова разнервничаться.

– Хач уже весь изошелся.

– А ты?

Толстушка усмехнулась:

– А ты?

Мышь промолчала.

– Красивые четки, да? – заметила собеседница вдруг. Мышь опустила взгляд на свое запястье. И ладно. И подумаешь… – помню, как Ян их собирал. Тяжело было.

Мышь не подняла взгляда, рассматривая бордовые бусины. Толстушка, наверное, считает, что Мышь его недостойна, особенно после того, что было вчера. Ничего. Мышь тоже так считает.

– Лучше верни их. Мы тебе твои собственные соберем.

Мышь разорвала салфетку снова.

– Он мне сам подарил.

– Я знаю. Но если все пройдет не очень хорошо, ему они будут нужны.

– Зачем? Молиться?

Толстушка как-то странно посмотрела не нее, и в голове всплыли и крестик, и все те его слова про поиски Бога… она ведь совсем его не знает. Вот, Толстушка улыбается ей… но что она на самом деле чувствует? Ведь все, глядя на нее, видят одно и тоже: затюканную страшную зануду, будущее которой… будущее которой… а она его, наверное, любит.

Мышь схватила телефон.

– Я отвечу. Мамочка пишет.

– Конечно, – сказала Соперница. Мышь некоторое время пялилась на несколько печатных строчек, делая вид, что ей написали много, ой, как много, надо еще головой покачать, поцокать… вот бы сейчас пришел Ян и избавил их от внезапно возникшего неудобства, но, ладно, ни от чего бы он не избавил, только усугубил бы больше. Зачем он вообще отдал ей свои четки? Чтобы устроить это? Чтобы Соперница забрала их обратно?

– Что-то плохое? – спросила она.

– Почему? – пискнула Мышь.

– Он к горлу лезет.

Мышь отмахнулась от хвоста.

– А твой где? – это звучало почти как обвинение.

«Браво. Ты снова все портишь».

– Под одеждой. Завязала ремнем.

– И как? Не вырывается?

– Пока нет.

– А. Ладно. Забавно. Мне Мамочка говорила, что все эти…штуки с хвостами – только период.

«Почему ты всегда все портишь? Что меняется от того, что она – Соперница? Ах, абсолютно всё? Ты просто ревнивая сука».

– Интересная у тебя мама, – ответила она так спокойно. О, Яну повезло, – что ж, отчасти, она права.

– Ну и злющая баба на кассе! – Хач поставил перед ними две чашки: с чаем и с кофе. Думал, вгрызется в глотку. Я ей говорю: дышите, дорогая, прекрасный же день! А она мне «хуе…»

– Права? – переспросила Мышь, впиваясь пальцами в обжигающий бумажный стакан.

– Конечно, – спокойно подтвердила Соперница, – Всё это период. У некоторых год, у некоторых три. У некоторых – всю жизнь.

– Она сказала, что это переходный возраст. Типа… подростковые страдашки.

Хач выдохнул рвано, закрыл глаза, набрал воздух и выдохнул снова, опуская руки ладонями вниз, будто толкая воздух с выдохом. И Мышь отчетливо услышала, как внизу, о единственную ножку стола ударились что-то.

– Не злись, – сказала Толстушка.

– Я не злюсь, – прошипел Хач, – я никогда не злюсь. Просто обожаю таких людей.

– Ты злишься.

– Я не злюсь! – стол заходил ходуном, – Пратигха – это яд. Просто вспомнил, как брат забрал ключи…

– Хач…

– Ага. Забрал ключи и запер меня дома. С готовящимся на огне супом. Сказал, что я должен стать уже мужчиной и переболеть этот «детский сад».

– Хач, вдох.

Он вдохнул.

– Выдох. Это в прошлом.

– Да что – в прошлом?! Вот же она, сидит и говорит его словами!

– Это не она говорит. Это ее мама.

Мышь разорвала салфетку на крошечные кусочки – лучше ее, чем себя, хотя хвост так не считал.

– Думаешь, я бы не хотел, чтобы это само прошло после восемнадцати? Вот так, редко, по взмаху драного хвоста – хоп, чудо! Успокоился! Повзрослел! Слава Будде?!

– Хач, не кричи, пожалуйста. Люди смотрят…

– Мне надо ответить Мамочке, – Мышь вскочила и почти побежала в сторону дальней комнаты. Там заперлась на тугой, заедающий замок. Хлопнула крышкой. Села, спрятав лицо в ладонях. Главное – не смотреть в зеркало над раковиной. Потому что, если посмотрит – ударит, и осколки полетят, вся изрежется… а хорошая идея.

– Заткнись. Заткнись, заткнись, заткнись! – она наступила на него, наступила снова, она была готова затоптать его, но он же, сука, бессмертный и всегда дает сдачи! – Заткнись, что ты несешь, а?! Нахрена проснулся?!

Ее злость ему – нектар, сраная амброзия! Они ненавидели друг друга так сильно, но Мышь ничего, ничего не могла с этим сделать!

«Тебя услышат».

– Ненавижу!

«Дверь тонкая. Они все услышат, как ты говоришь с собой».

– Ненавижу тебя.

«Заткнись и ответь уже Мамочке, пока она не начала названивать, и тебе не пришлось говорить с ней из сортира, тупая ты бесхребетная тварь».

МАМОЧКА: Мышоночка, ты в Нору скоро? Давай, чтобы не как позавчера, хорошо? Мне нельзя так поздно ложиться, сердечко потом болит.

Скоро? Такой простой вопрос, только она понятия не имеет. Потому что она здесь одна, Яна нет, и эти двое уже наверняка ненавидят ее за то, что она приперлась и…

Ручку двери подергали с той стороны, но Мышь не смогла переключить на это внимание. Что ей ответить? Что планы изменились? Что они поссорились с Подружкой? Что она ни за что на свете не поедет на эту адскую Мучильню, даже если сам Христос объявится вторым пришествием и протянет ей гребанный экзаменационный бланк?!

Ладно! К черту! Она не ответит ничего! Все равно в Нору… скоро!

«Слышь. Не рыдать».

Никто и не говорил, что они станут друзьями.

Мышь поднялась, чувствуя, как разбушевавшийся хвост хлещет по ногам, подрывает равновесие. Хотела опереться на раковину, но та и без того была старая, треснувшая – не выдержит такую жируху, обвалится. Сполоснуть лицо? А потом проскользнуть вдоль стены – как вошла – и исчезнуть из их жизни? Но она забыла рюкзак под столом. А от воды на свитере останутся капли – она такая неряха…

«Боже, только погляди на себя. Ты в таком виде собралась на встречу с Яном?!»

Ручка дернулась грубо, резко и несколько раз.

– Эй, алё! – с той стороны раздался знакомый голос… Господи, это он. Это Мажор, – Занято?

Хвост заполз в раскрывшийся рот, и Мышь подавилась кашлем – беззвучно.

– Кассирша, туалет работает?!

– Работает, – каркнули на него.

– А чего не открывается? Эй! Вы там уснули что ли?!

Мышь впилась в основание, пытаясь вытащить хвост, оттянуть его от себя, но он только проник глубже, до глотки, затошнило, на глаза слезы выступили, и сердце будто вот прямо сейчас было готово разорваться от стыда, от ужаса – только хрен ей! Не отделается так легко!

– Эй, ну алё, вы же не одни! Есть там кто? – Мажор заколотил в дверь, та зашаталась, Господи, а если он ее сломает? Мышь потянулась уже, но рука одернулась сама, даже без хвоста – встретиться с ним лицом к лицу в таком месте?! Там же еще Давалка, она всем расскажет, все будут знать, ни за что! Мышь попятилась, вжалась спиной в облупленный кафель и сползла вниз, на вонючий пол, царапая его ногтями. В голове было слишком много воздуха, в легких – слишком мало. Она ударилась затылком о стену, и снова, и снова, чувствуя, что ее душит сам воздух и душат рыдания, которые теперь не могут вырваться наружу: плотина, рухнувшая вчера перед посторонними, за день возвелась сама, стала еще крепче.

«Никто не должен тебя слышать».

– Эй? Ты там укуренный?

– Извините, пожалуйста. Вам в туалет надо?

– А не видно?! – насколько спокойно звучал голос Соперницы, настолько раздраженным казался Мажор.

– Извините, – повторила она, – Там сейчас моя подруга. У нее…

Мышь напрягла слух, но ничего не услышала сквозь звон и болезненное биение сердца.

– Спасибо большое. Я сейчас ее выведу. Дайте буквально пять минуточек.

Мышь хотела скулить, но не могла даже дышать. В дверь снова постучали – на этот раз осторожно и глухо.

– Открой, пожалуйста.

Цепляясь за стену, оттолкнувшись от пола, Мышь заставила себя подняться. Ударила по одной щеке. Потом по второй. Хвост ударил тоже. Она даже дошла до двери. Но замок – хах, да ладно?! Ну, просто супер! – заел. Он заел и не поддавался. Мышь дернула дверь.

– Впустишь? – спросила Соперница.

– Сейчас, – хрипло ответила Мышь. С той стороны ее, конечно, не услышали, но громче она не могла. Дернула снова. Дернула еще – сейчас сломает его нахрен!

– Пожалуйста, открой?

Да она пытается, блин, не слышно, что ли?! Ни ногой больше в этот туалет, в эту долбанную Столовку!

Щелчок.

Мышь отшатнулась назад, глядя на Соперницу тяжело дыша, зареванными – но сухими – глазами, чувствуя, как болит затылок после идиотского акта самобичевания. Вот чего ей надо? Посмеяться пришла?

Соперница протянула ей сложенную салфетку.

– Идем на улицу?

Боже, она вообще понятия не имеет, чего Мыши стоит просто…

Боже, она никогда раньше не устраивала истерики в общественном месте.

Господи. Она омерзительна. И каждый в Столовке провожал ее взглядом, когда она плелась вдоль стены, прикрыв лицо развернутой бумагой, каждый любопытствовал и презирал ее, не зная даже…

– Сюда. Вот так. Здесь можно сесть.

Это она про заплеванный парапет за углом? Ну, в принципе, да…

– Не волнуйся, Хач забрал твой рюкзак.

– И чай, – откуда-то «из ниоткуда» добавил он, – Кассирша в стаканчик налила. Оказалось, хорошая женщина.

Мышь плотнее прижала салфетку к лицу. Она знакома с ними всего два дня, и второй раз за эти два дня она срывается. Второй день уже она всё портит.

– Прости.

– Не за что, – буркнула Мышь.

– Нет, прости, – повторил Хач, – я тебя задел. Пожалел сразу же, как только он потащил тебя в туалет.

– Я сама…

– Возьми чай. Он сладкий.

– Мне нельзя.

– Почему? – тут же встряла Соперница, – диабет?

– Нет, просто… – тебе, жирной, не понять, – не люблю.

– Сахар немного помогает. Правда, прости, что сделали больно.

– Что? – Мышь подняла наконец голову. Наверное, у нее лицо сейчас очень злое… да ладно, на самом деле, просто жалкое.

«Вряд ли кто-нибудь воспринимает тебя всерьез».

Соперница села рядом, и ее не смутили ни заплеванный бордюр, ни ноябрьский холод.

«Бла-бла, застудишь яичники, Мышоночка, не сможешь родить…»

– Прости нас. Мы просто к тебе еще не привыкли. А ты – к нам.

«Вы слишком разные».

– Но это ничего.

«Потому что всё уже закончилось. Никаких друзьяшек».

– У нас все получится. Будем держаться вместе.

«Что она сказала?»

Почему вы всё время это повторяете? – спросила Мышь. Она видела сейчас их хвосты, очень четко, очень ясно: пушистый и рыжий – Соперницы, тонкий и полосатый – Хача. Они тревожно вились вокруг ног, задевали друг друга, толкались, и ребята, сами будто не замечая, одергивали их, но намного осторожнее, чем это обычно делает Мышь. Будто хвосты были их частью, а не мешающимся отростком.

Но Мышь помнила, как хвост Тагара бил по столу. И как ночью нервно вздрагивал хвост Лены. И хотя они были…чище, Мышь все равно кое где видела колтуны и застрявшую в шерсти грязь.

– Мы нужны друг другу, – сказал Хач так, будто это было само собой разумеющееся, и Мышь была… почти была согласна.

– Вы меня не знаете.

– Но можем помочь, – сказала Соперница, – и тогда этот «период» закончится.

Мышь мотнула головой и снова ткнулась лицом в салфетку. А они молчали. Будто знали ее чувства, будто можно было ничего не говорить – и так всё знают. Будто даже истерики ее были поняты правильно, не как типичный подростковый срыв. Она ведь не хотела… она ведь не контролирует всё, она…

– Выпей чай. Мозгу нужен сахар.

«Этому мозгу интеллект нужен, а не сахар».

– Мы тут с тобой посидим, хорошо? Еще немножко.

– Подышим…

– А потом вместе за Яном пойдем. Хорошо? А то что-то долго его нет.

– Слишком. Я уже минут семь как в панике.

И они замолчали, позволив Мыши… пережить. Давая ей время, чтобы бешеный поток мыслей и эмоций потихоньку сошел на нет, оставив в голове обессиленную пустоту. Тело обмякло. Заднице, отказывается, все-таки холодно. И ладно.

– У меня хорошая семья, – сказала Мышь. Она должна была это сказать.

– Мы знаем.

– И Мамочка, она…

– Мы знаем. Я тоже брата очень сильно люблю. Семья – это важно.

Они замолчали снова. Хач сидел с закрытыми глазами и глубоко дышал – будто во сне. Потом достал пачку и закурил – внезапно. Соперница сидела… стену напротив разглядывала. Граффити, все дела. А Мышь просто сидела. Ей казалось, что мозг пробежал тысячу километров, и теперь пытался восстановить все, что потратил. Даже хвост унялся – кончились силы на психоз. Они потом еще схлестнутся. Потом. А чай настолько сладкий, что тошно.

Вкусный, блин.

– Я на вокзал. Подходите, как закончите.

– Вы уже уезжаете? – расстроилась Мышь.

Соперница исподлобья глянула на Хача.

– Не пойдешь с нами?

– Я? К дяде Яна? Ха-ха.

– А что с ним такое?

«Конечно, они уезжают, безмозглая. Ты и прежде это знала».

– Ну, начнем с того, что он живет на Горе.

– Так мы туда идем?! – ноги чуть не тормознули о дорожную грязь. Трудно не знать все улицы и районы родного Села, особенно те районы, куда не стоит ходить. Особенно, когда темно. Особенно девочке. Одной.

– Я один раз был, мне хватило, – сказал Хач, – карму мне там попортили.

– А ты разве сам не…

– Я не оттуда. Я цыган. Поверь, они разницу видят издалека.

– Ну да, дядя Яна… да, – Соперница понимающе покивала, – иди, иди. Посмотри билет на попозже, чтоб людей поменьше было, ладно?

– Конечно. Намасте.

– Так вы сегодня уезжаете? – снова спросила Мышь, когда чернявая голова Хача затерялась вдалеке.

– Яну нельзя здесь долго оставаться. Плохие воспоминания.

«Ну да, ты-то его лучше знаешь, жирная наглая…»

Заткнись. Мы уже решили, что у нас нет шансов.

– А что?

Был вариант отметить грубо. Был вариант зарыдать. Но Мышь решила ничего не отвечать и сосредоточиться на предстоящей опасности. В любом селе есть подобное место, а то и несколько: кварталик или частный сектор, огражденный гаражами – если повезет. Или свободно расположившаяся между улицами вереница домов – тогда трындец. Когда выходишь вечером на развилку двух дорог, и одна из них тянется вдоль такой улицы, а по другой идут бродячие собаки – выбираешь собак. Благо, их Гора расположилась на пригорке и существовала обособленно. Мамочка рассказывала, что так было всегда, что жители Горы давно живут среди них, что еще так было еще до Войны. Они были очень сильными, в бою их помощь оказалась неоценима, но после всех согнали в общие кварталы… или они сами туда сбились. Как волки. Но Мышь не предвзята, нет. Просто лучше бродячие собаки, чем идти мимо тех, кто женщину не считает за человека.

По-хорошему, им бы с Хачом…Цыганом на вокзал, а оттуда позвонить Яну.

– Он не берет трубку. Уже раз десять набирали.

– Может, просто заболтались?

– С Тиграном Рашидовичем-то?

– Ты его знаешь?

Мышь тут же представила, как Ян знакомит Соперницу с дядей. И с родителями. И все-таки, очень неприятно – ревновать к такой, как она. Лучше бы Соперница была, как Давалка.

– Ян рассказывал. Так. Вроде, здесь поворот.

– Лучше дальше, – предупредила Мышь, – там один алкаш…

– Как скажешь.

– Будем проходить мимо коричневого забора, лучше голову опусти.

– Поняла.

Они свернули с улицы, поднялись на пригорок. На самом деле, в Селе таких было множество, землю никто даже не пытался уравнять, но конкретно здесь заканчивался свет. Фонари выдернули с корнем, как цветы – у Горы были терки с местным управлением. Хорошо, что еще день. Хорошо, что Мышь не одна.

Три брата за коричневым забором, которых Мышь так опасалась, сидели на крыльце и играли в карты. Ни один из них не окликнул девушек – не удивительно. Соперница – Толстушка, Мышь страшная. Когда в прошлый раз вот так пошли с Подружкой, все чуть не закончилось плачевно. Мышь подобрала хвост и заметила, что Соперница сделала тоже самое. Вместе преодолевая тревогу, они шли по протоптанным, ничем не укрепленным тропинкам вдоль частных домов: новых и не очень, местами отремонтированных, но, по большей части, развалюх, стараясь даже не подходить к припаркованным Десяткам, Семеркам и Москвичам. Любое возвышение сейчас вселяло чувство опасности, и, благо, выживание для хвоста все же было превыше возможности довести ее до истерики, поэтому он застыл в руках, как пугливая собачонка, позволяя Мыши вглядываться в каждый поворот и свободной рукой сжимать в кармане перцовку.

– Нужна детская площадка, а от нее – направо, – шепнула Соперница, – Ян так говорил, кажется. Зеленый забор.

– А нас пустят?

– Я не… должны?

Мышь сжала хвост, а он – ее руку. Неизвестно, кто мог оказаться за следующим поворотом или тем покосившимся гаражом, неизвестно, кто может в любой момент выйти навстречу. Они шугались каждого дома, из которого доносился шум, но еще больше их пугали тихие.

«Чего мы трясемся? Им такие не сдались. Мы же страшные!»

Ага. Зато они могут ограбить. Или избить. Или собак спустить. Для некрасивых всегда найдется свой вариант.

– Надо бы… – снова подала голос Соперница, – купили бы хоть чего к чаю…

– А его дядя пьет чай?

– Не думаю… но вежливость.

– У меня есть. Пирожные ваши, – Соперница взглянула коротко и удивленно. Ну давай, поругайся еще, – решила, лучше забрать. А то Мамочка начнет спрашивать, откуда, и…

– Молодец, Мышь. Смотри, кажется, вон площадка. Качели точно… только там какой-то человек.

– Назад!!!

Чутье ее не подвело – она слишком часто и всего боялась, она успела дернуть Соперницу назад, за себя, рука выхватила батончик, но онемела от страха, повисла вдоль тела и не смогла подняться, но – да ладно?! Какой прок от перцовки в сражении с этим… волкодавом! Размером! С кошку!

– Назад! Пошла вон! – завопила Мышь, нелепо размахивая ногами и пытаясь отогнать это визжащее чудовище, которое гавкало так, что наверняка слышала вся Гора! – Кыш! Фу!

– Нуря, фу! – человек, который сидел на качелях и которого они пока физически не успели разглядеть, вскочил, – отошла, ведро блохастое!

Он встал между ними, топнул ногой, и псина прижалась к земле, скуля жалобно.

– Вот тварь мелкая. Лежать, я сказал.

– Ян?

Он повернулся к ним, улыбнулся своей кривой улыбкой и Мышь… ладно, она растаяла.

– А я как раз к вам шел. Привет, Мышка. Рад, что ты с нами.

Просто как крем-брюле на солнце.

– Твоя собачка? – спросила Соперница.

– Нет. Почти. Лежать, я сказал.

– Она такая… злая, – пробормотала Мышь, дрожащей рукой убирая перцовку и не отрывая взгляда от собачонки. Ладно, когда она не прыгала и не визжала, то не казалась злой. Скорее жалкой. Такая мелкая, волосатая, из смешанных пород, с запавшими глазами и вечно вываленным фиолетовым языком. И очень-очень грязная.

– На нее просто рыкнуть надо погромче. Сразу успокаивается.

– Больше похоже на запугивание, Ян.

– Да она с рождения зашуганная. Хм.

Он помялся. Взглянул на Соперницу, отвернулся. Снова взглянул. Она нашла его глаза, и они обменялись какими-то странными взглядами – Мышь снова ничего не поняла.

– Всё? – с надеждой спросила она, – идем обратно?

Ян пожал плечами, вернулся на качели и брезгливо поднял длинные ноги, когда Нуря попыталась потереться о них.

– Что не так? – спросила Мышь. Соперница не отводила от Яна взгляда. Между ними как будто происходила борьба, а Мышь даже наблюдателем не была – да ладно, ну хватит вам…

– Ян не ходил к дяде, – наконец сказала Соперница, и парень снова ухмыльнулся, но ухмылка эта поползла вниз. Некрасиво.

– Да ладно, на черта мне нужен … отвянь, Нурь. Сама к нему иди.

– Ты мне?

– Собаке. Опять через забор пролезла. Все сбежать пытается. Ха. Не удивительно, – Мышь помнила, как они переписывались, и теперь буквально видела в конце каждой фразы ироничную скобочку, – Цыган с вами не пошел? Ну да…

– Мы не уедем, пока ты не попытаешься хотя бы поговорить с ним, – заявила Соперница, чем знатно расстроила и Яна, и Мышь.

– Не о чем нам говорить. Он все сказал давным-давно. И я ответил всё, что мог. Уехал. Даже живу не здесь – и слава Богу.

– Он твой дядя, Ян. Нельзя отворачиваться от семьи. Семья – это важно.

– Мы не семья.

– Он сказал, что это поможет.

– Даже он может ошибаться.

Они обменивались репликами, больше похожими на парирование шпагами, а Мышь молчала, понятия не имея, что делать. Она смотрела на Яна, который раскачивался, нервно отталкиваясь от земли, смотрела на его хвост, который обвился вокруг качельной цепи, и понимала – Ян не сможет встать. Даже если очень захочет. Он лучше упадет лицом в грязь, навернется с качелей, утонет в этой пародии на песочницу, но с места не сдвинется… без ущерба себе. Или им. Или хвосту.

– Не получится просить прощения, если не чувствуешь его в сердце, Лен. У Цыгана спроси, он тебе расскажет и про кхаму и про нирвану…

Он смолк и сосредоточился на качелях. Соперница посмотрела на Мышь, та мотнула головой. Она-то не видела проблемы в том, чтобы просто уйти. Так будет легче всем, особенно Яну. Зачем мучать его? Кто сказал, что он кому-то что-то должен? Ян взрослый мальчик. Сам может выбрать. Разве не в этом суть?

– Качели грязные, наверное, – сказала Соперница.

– Я пакет постелил, – он смотрел перед собой, и Мышь, кажется, даже знала, о чем он думает и с кем сейчас ведет диалог… а псинка продолжала жаться к качелям, будто давно ни к чему не жалась. И в любой момент могла дернуться и попасть Яну под ногу.

– Надо отвести ее домой, – сказала Мышь. Она оба посмотрели на нее, – если Ян не пойдет разговаривать, собаку хотя бы вернуть надо.

Они продолжали смотреть.

– Да ладно вам. Она же маленькая. Пусть и злюка.

– Она старая и ненавидящая мир, – ответил Ян, – ей уже лет пятнадцать. Помирать скоро.

– Не на улице же, – парировала Мышь, – Меня ты тоже на улице встретил, вообще-то. Но не бросил.

Ян опустил глаза, взглянул на это жалкое существо, вздохнул, отвернулся. Но Мышь не сомневалась: ей бы не мог понравиться человек, способный вот так бросить живое существо.

– Пошли, – вздохнул Ян и спрыгнул с качелей, – заведу шавку и всё. Придурку давно пора заколотить в заборе дыру. Рр.

Он стащил с сидушки пакет, тщательно скатал его двумя пальцами и выбросил в помойку. Поцокал собачке, и та радостно бросилась за ним, виляя облезлым хвостом. Девушки двинулись следом, держась на расстоянии. Обе понимали: сейчас лучше не лезть. У Яна достаточно собеседников.

– Он тебя вообще кормит? Сволочь. А сама? Хоть бы за ногу тяпнула, отвали, не лезь…

Дом дяди действительно оказался недалеко. Они остановились перед железным забором, настолько ржавым, что казался коричневым, хотя Мышь видела пробивающиеся участки зеленой краски. У самого входа Нурька припала к земле животом и заскулила.

– Я тоже не хочу, – сказал Ян. Псинка заскулила громче, – давай, иди. Он твой хозяин, в конце концов.

– Может, взять ее на ручки? – предложила Мышь.

– И подцепить заразу? Кто-нибудь, суньте руку через забор, там засов внутри.

Когда они ступили на заросшую территорию, Мышь последовала-таки примеру Яна – поджала руки брезгливо, стараясь избегать любых предметов окружения и жалея, что не умеет левитировать. Она не была помешана на чистоте, но в подобных местах даже ощущала себя чистоплюйкой, невольно задаваясь вопросом: «как можно так жить?»

Нурька тут же присела у высокого стебля, торчащего между вывороченных камней разваленной тропинки.

– Ой, – пискнула Мышь, – ничего?

– Ему плевать, – ответил Ян.

На крошечной территории с трудом умещались две покосившиеся постройки: дом, съехавший как-то в бок, и гараж, съехавший на дом. Второй был таким старым на вид, что, казалось, вот-вот обрушится на жилое здание. Зато под промятой крышей стояла на удивление дорогая, пусть и грязная, как все вокруг, машина. Увидев ее, Ян как-то даже весело фыркнул и остановился перед тем, что закрывало вход в дом: не дверь даже – мерзко-желтая, как моча, занавеска, состоящая из кусков. Мышь видела такую только у бабушки на кухне, но та была белая… и почему-то сразу становилось ясно: такой цвет – вовсе не дизайнерский ход. Соперница великодушно отодвинула перед Яном это чудовище, но тот все равно, прежде чем войти, зажал рот рукой и тяжело вздохнул.

– Ну, прям как в детстве. Заходите.

Все трое крепко держали хвосты. Казалось, если отпустить, те прилипнут к поверхности, к этой занавеске, этим трем скрипучим ступенькам, к этому проссанному ковру и развороченной подставке для обуви – прилипнут и придется остаться здесь, на Горе, в доме как будто бы давно покинутом, однако, совершенно очевидно, жилом. Как минимум, в углу копошился паук – Боже, лишь бы Ян не увидел.

– Где он? – спросила Соперница, невольно понизив голос, когда они столпились перед огромным шкафом, занимающим большую часть коридора. Нурька пронеслась сквозь занавеску и плюхнулась на коврик, вжавшись в стоптанные кеды.

– Там же, где и всегда, – Ян намотал хвост на руку еще одним кругом, – с дивана его не стащишь. Все, можно я пойду?

Мышь не была уверена, что он дышит: здесь воняло намного сильнее, чем снаружи. В подобных запахах никогда не поймешь, что перевешивает: экскременты ли, старость ли, равнодушие ли ко всяким приличиям, но Ян… он определенно различал все оттенки.

– Нурька! Это ты там, сука?! Я не тебе, даун, глаза разунь, э?!

– С ним кто-то еще? – испугалась Соперница. Ян мотнул головой, но вслух не ответил, а хвост в его руках вывернулся и потянулся к горлу. Боже, может, чётки ему вернуть? Да ладно, нет, бред всё это. В такие моменты, самые страшные, самые темные, когда ты стоишь на краю и не можешь решиться шагнуть в пламя, зная, что будешь заживо гореть и, мать твою, выживешь, никакие четочки, фоточки и мысли о хорошем тебя не спасут. Мышь очень хотела предложить вернуться, но кто ее послушает, да? Зачем она вообще пошла? Это же их дело, а она просто жалкая девчонка, она не умеет общаться… с такими. Как это существо в комнате. Да и поддерживать не умеет. Не так как они…

– Кто там в коридоре шарится, э? Я ща как встану, слыш?!

– Это я, – всего два слова, но их хватило, чтобы голос Яна сорвался.

– Э?

– Ян. Племянник твой.

Ответом ему было молчание. Очень страшное молчание. Мышь ясно представила, как там, в загадочной комнате, этот человек с отчетливым кавказским акцентом берет биту, – или топор! Или мачете, да, мачете! – а потом выходит к ним, кричит «Аллах Акбар!» и начинает рубить направо и налево, отрезает Мыши ногу… да, ногу, и становятся явью страшные сказки двоюродной тёти Ларисы из Центра, о том, как взрывали метро, как рубили головы просто за то, что кто-то верил в иное, как потом пришла Война и сплотила всех… какое же натуральное ощущение, будто ногу прорубают насквозь! А. Это телефон.

– Почему он молчит? – шепнула Соперница.

– Без понятия. Может, забыл, что у него есть племянник. Вот и поговорили. Я пошел.

Соперница вцепилась в его руку.

– Постой, он ведь сказал…

– Я помню, что он сказал! – Ян не закричал, но в тишине дома даже легкое повышение тона звучало, как крик, – я иду, ясно?! К нему! Потому что «он так сказал».

Ян сделал шаг. Еще один. Наступил на темное пятно и отпрянул. Выдохнул резко. Мышь поглубже затолкала телефон – мама подождет. Они переглянулись с Соперницей, и та осторожно, едва касаясь, подобрала хвост Яна, чтобы не цеплялся за мебель, нагроможденную вокруг. Они шли друг за другом, почти вплотную, создав своими телами преграду, с которой Яну придется столкнуться, если он решит сбежать… но смогут ли они защитить его?

От чего?

Нурька, семенящая за ними, кажется, описалась.

Комната была еще запущеннее, чем все остальные помещения – оно и понятно, центр гнезда. Все горизонтальные поверхности были завалены смятыми банками, пакетами из-под чипсов и другими человеческими отходами, старый ковер воняло недержанием собаки. Посреди возвышалась огромная треснувшая от угла до центра панель, а перед ней, на продавленном до пола диване, восседал он: властитель этого царства разложения с короной на голове и символом власти в руках.

– Слыш, пидор, я тя по айпи вычислю, понял ваще?! Знаеш, кто я, э?! – он орал в микрофон наушников, возмущенно потрясая пультом игровой приставки – Мышь понятия не имела, как эта штука называется, у нее никогда не было игр. Судя по все более и более агрессивной жестикуляции, на том конце ему отвечали с таким же посылом – сверстник, наверняка. Мыши хватило взгляда, чтобы узнать и социальный статус, и прослойку, и даже возраст этого индивида – не зря, все-таки, в седьмом классе она штудировала учебники истории и обществознания.

– Я твою мамку! Ты понял, а? А?! – голос дяди был неприятным и визгливым, как нурькин лай. Он запустил в ближайший пакет свободную руку, достал горсть чипсов и целиком запихнул в рот, обслюнявив пальцы и оставив в густой курчавой бороде крошки – и даже целые чипсины. То, что Яна не стошнило, было заслугой девушек – они обе крепко вцепились в его хвост.

– Слышь, сука, ты че, сука, новости не смотришь?! Падла белая, пипец тебе, скоро наше с братками время придет, мы тя порешаем!

Живы еще его братки? Или часть унесла война, а тех, кто выкарабкался – такая вот убитая просранная жизнь? Мышь не понимала, как так можно. Она дышала через раз и ртом, стараясь игнорировать спиртовые испарения, запах просроченного пива и грязной одежды – а Ян? Думает ли он сейчас, когда в последний раз стирался этот заляпанный спортивный костюм?

– Здравствуйте! – громко и до зубного скрежета приветливо сказала Соперница. Дядя рывком оглянулся через плечо – странно, что такая шея вообще могла поворачиваться – осмотрел их, плюнул на ковер крошками и развернулся обратно, матерясь в гарнитуру. По экрану носились чудовища, на переднем плане торчало дуло автомата. Дядя явно был очень, очень занят.

– Здравствуйте! Мы пришли с Яном! Мы его друзья.

– Какая твоя? – бросил Дядя и тут же завопил в микрофон, – че твоя – э?! Твоя башка ща лететь будет, понял, нэ?!

– Что? – не поняла Соперница.

– Телка какая твоя, слыш? Хотя обе стремные, белые, фу, не стыдно ваще? – он загоготал, – вай, завали! Свалил с нашего сервака, нубяра!

– Я тоже рад тебя видеть, – сказал Ян. Его хвост напрягся так сильно, что начал давить на руки, как пресс – видимо, настолько испугался пыли, собравшейся в воздухе твердой пеленой.

– Че пришел?

– Поговорить.

Мышь стояла за ним и не видела лица, но это было и не нужно. В семейных разборках самое неприятное – встречаться с родственниками, которых ты, очевидно, разочаровал.

– Ну говори. Че.

Он не предложил сесть. Не подвинулся. Даже не соизволил перестать жевать. Да ладно. Ну как они вообще могут быть из одной семьи?!

– А мы к чаю сладенькое принесли, – засуетилась Соперница, – Мышь, давай, доставай.

Мышь торопливо полезла в рюкзак, чувствуя, как телефон пробудился снова и сотрясает карман мамиными сообщениями. Нет, подождет.

– Специально для вас купили. Вот, – упаковка пирожных только коснулась низкого столика и тут же утонула в мусорных завалах, – может, я чай поставлю?

– Экран не загораживай, жируха!

– Простите, – Соперница поспешно вернулась к ним, в безопасную зону за диваном, и Ян вздохнул. Потом ухмыльнулся криво, будто с силами собираясь. Забрал хвост. Вышел вперед, встал рядом – хоть не перед – с телевизором и скрестил руки на груди. Теперь его нельзя было не заметить.

– Здравствуй, дядя, – тот не ответил, продолжая мочить заграничных монстров на экране, – я сказал, здравствуй. Дядя.

– Ну че лезеш, че лезеш ты, э? Катку просираем!

– Я тебе электричество отключу, если не перестанешь вести себя, как примат.

Точно. Вот кого он напоминал больше всего.

– Слыш! Слыш!! – он даже наушники скинул, – ты че, угрожаеш, пидрила ссаный?!

– Вот. Наконец диалог.

– Чайник? – тихонько пискнула Соперница.

– Лучше не надо, – так же тихо ответила Мышь. Они буквально вжались друг в друга, на это краткое время даже позабыв про вражду.

Ян обвел помещение долгим презрительным взглядом.

– Машина откуда? Опять кредит взял?

– Не твое дело ваще, усек, да? Мои деньги!

– Не твои, а наши.

– Слыш. Слыш!! – Примат подпрыгнул на диване и, кажется, чуть не кинул в Яна игровой пульт. Девочки еще сильнее зажались в угол – лучше уже живущие там пауки. Конечно, Ян не выглядел, как тот, кто выстоит против Примата в драке, но девочки-то совсем бесполезны, да?

– Ты че, борзый очень, да? Че, думаеш, приперся тут, значит, и все, типа, думаеш, я ваще скучал?!

– Надеюсь, что нет.

Ян храбро стоял посреди всей этой пыли, но хвост его уже начинал сдавать, нервничать, виться вокруг запястий, выпутываться из рук. Мышь видела: несмотря на стоический вид, Яну с каждой секундой становилось все хуже.

– Ты собаку хоть кормишь?

– Ссал я на эту шавку! Ваще не моя, – он снова уткнулся взглядом в экран, но теперь было очевидно, что объект его внимания уже не игра, – сдохни, сука…

– Но это ты ее в честь мамы назвал.

– Ссал я на твою мамку! Шлюха, шкура, нагуляла тебя, че ты стоиш теперь, а? Э? Семью позоришь, дэ!

– У тебя телефон… – шепнула Соперница.

– Знаю.

– Орали все, – продолжал Примат, агрессивно давя на кнопки, – Айнур наша такая молодэц, такая молодэц, прям в жопе огурец, и че – че, где она щас, э? Вот. Бегите, бабы, он нагулянный, в нем не моя кровь, нэ. И когда мы против этих пойдем, тебя тоже задавим, понял, да?

– Дядя.

– Не дядя я тебе!

– Я. Твой. Племянник, – сквозь зубы процедил Ян, – ты поговоришь со мной. А потом я уйду и – Богом клянусь – никогда больше в эту помойку…

– Аллаха не трожь!!!

Ян вздохнул так громко, что это больше было похоже на стон, и всё, что сдерживало хвост, рухнуло, лопнуло и, кажется, задымилось. Он отвернулся. Отошел подальше. Взгляд его упал на кучу грязных вещей, и с губ сорвалось:

– Какая ж срань…

– Тигран Рашидович, где ваша жена? – а Соперница все не унималась со своей доброжелательностью, – Ян рассказывал, что вы…

– Слыш, жируха! Отвали! Не стеклянная!

Она не успела даже дойти до телевизора – застыла на полпути, как вкопанная, вякнув:

– И собачка… милая…

– Она его бросила, наверняка, – растерянно ответил Ян, – у него импотенция.

– Че?! У кого?! Да я в твоем возрасте, слыш, ты!

– Да, да, ты альфа, ты одинокий волк…

– Положь пивас!

– Это пустая банка.

– Положил, э!

– Это мусор.

– Я сам решу, че мусор, понл?! Чистюля, тьфу! Родила от белого – вот, сука, резы! Тьфу!! Чмо гандонное!!!

– Хватит на меня орать! – Ян швырнул в него банкой, и та с металлическим громыханием врезалась в экран, – Задрал!

– О. Ого! Ты че?! Типа, мужиком стал, да? Типа… ха… – подскочивший Примат плюхнулся обратно на диван и утонул в нем, как в проруби г… – типа, думаеш, хамить мне можеш, падла?

– Я очень-очень стараюсь не.

Взгляд Яна потускнел. Хвост опустился в пыль и теперь елозил там, то ли упиваясь страданиями, то ли уже неспособный подняться. Ян упал тоже, провалился. Он сел прямо на шатающийся грязный стул, прямо в эту пыль.

– Но ты ведешь себя, как обмудок.

Примат выглядел… довольным. Будто давно ждал, что на него накричат. Будто это ему и было надо.

– И че, дальше-то че? Врежеш?

– Возможно.

– Ха-ха, епт, ты? Вырос, что ль?

– Перестань.

– Да тут я, э! – вдруг закричал Примат в микрофон, – тут, поци, бабу трахать свою уходил, она ненасытная, слышьте! Ща, уан секонд.

Он прикрыл микрофон волосатой ладонью.

– Так че, баба есть?

– Нет.

– Пипец ты лох.

– Мышь, у тебя телефон, – снова шепнула Соперница.

– Да знаю я.

– А че, как работа, как твоя эта… чистоплюйность?

– Как видишь, прогрессирует. Спасибо большое.

Девушки переглянулись.

– Они?..

– Вроде говорят.

– Вроде да. Ты бы взяла телефон, а то Примат взбесится еще…

Мышь вытащила непрерывно жужжащий телефон. Двенадцать пропущенных от Мамочки, и еще один на подходе. Вот же въедливая женщина! Ладно. Здесь вроде само всё как-то…

– Че, че пришел-то? Потрепаться или как? Че, как дела-то? Шкуру нашел?

– Дядя…

– Да, Мамочка! Прости, что долго не отвечала! Да мы заучились просто… да, да, постараюсь вернуться не поздно, но ты же знаешь, я как за химию сяду… прости, пожалуйста. Нет, не надо Подружке писать, лучше мне. Нет, я… ладно, хорошо. И я тебя. Давай.

Она торопливо набрала Подружке.

МЫШЬ: Если Мамочка напишет, можешь ответить, что я у тебя? Типа готовимся к Мучильне.

Та была в праве начать задавать вопросы, вообще отказаться – стремно так подставляться в небольшом Селе, от одного конца которого до другого меньше двух часов пешкодралом – но Подружка ответила коротко и лаконично:

«Ок».

Замечательный друг.

Из дома выскочила Нурька, обежала вокруг кривого куста, потерлась о него и посеменила к Мыши. Хотелось погладить это несчастное существо, пожалеть его, но как-то вспомнились слова Яна о блохах и заразе… а собаке и этого было достаточно – того, что на нее смотрят, что уделяют ей внимание, и под взглядом Мыши она вся извертелась, обпрыгалась, даже на спине повалялась, показывая истощавшие плешивые бока. Так странно. Если бы в Мышь кинули банкой, она бы, наверное, расплакалась. А Примату даже понравилось. Нагулянный… ха, ладно, тогда понятно, почему они с дядей они совсем не похожи. И темперамент у Яна совсем не восточный… и она пришла сюда, чтобы ему помочь. Вряд ли он это забудет.

Мышь блох боялась, зато ничего не боялся хвост. Он игрался с псинкой, дразнил и щекотал его, а та визгливо попискивала, катаясь по земле. Ему так… спокойно. Даже странно. Неужели семейные конфликты правда можно решить так легко, просто подобрав нужные интонации и громкость?

– Нурька, Нурька, как тебя, Айнур, да? Хорошая, хорошая…

Мышь наклонилась к ней – да ладно, не напрыгнут же за один раз, но тут из дома раздался грохот, потом вскрик, и полился безотборный смешавший в себе два языка мат.

– НУРЬКА! ОТГРЫЗИ ЕМУ ЧЛЕН! КО МНЕ, СУКА!

Псинка, взвизгнув, пулей бросилась в дом, и буквально через секунду оттуда вылетел Ян, за ним – Соперница, а за ними понесся в след крик:

– ЕЩЕ РАЗ УВИЖУ, ПАДЛА, ХРЕНА ЛЫСОГО ТЫ У МЕНЯ… ПШЛА, СУКА!

Нурька, как ошпаренная, пронеслась мимо них, Ян за ней, рывком распахнув калитку и чуть не задев Мышь. Он не оглядывался. Будто его преследовали. Будто Примат вообще способен встать и покинуть свою берлогу.

– Что происходит?! – Мышь пыталась угнаться за ними, а Соперница – за Яном.

– Подожди, ну, пожалуйста, эй, Ян, ну Ян! Нуря, Нуря, ко мне, ко мне, хорошая, Ян, постой!

– Сука!

Ян затормозил резко и долбанул кулаком о стену какой-то будки. Полетела известка, оставила след на руке, и это же больно, наверное, эй… Ян стоял, держась за стену, тяжело дыша, хвост хлестал его по рукам и ногам – боже, это точно очень больно, Мышь даже видела красные следы, видела ранки, вскрывшиеся в некоторых местах… и на щеке у него медленно набухала гематома.

Соперница подошла осторожно, стараясь не наступать ни на хвост, ни на жмущуюся к ее ногам собаку.

– Вдох?

Ян вдохнул так яростно, будто из него сейчас дым пойдет. Соперница коснулась его руки осторожно, погладила, обошла сзади и занялась хвостом, который ловко уворачивался от ее рук, не давая себя поймать.

Мышь и не знала, что думать.

– Еще вдох, Ян.

– Рррр.

– Вот так, – Соперница связала его хвост такой же штукой, как та, что удерживала Мышь прошлой ночью – что-то вроде жгута, который очень трудно разорвать. Но даже теперь, когда хвост был обездвижен, Яна продолжало трясти.

– Вдох. И выдох. Не забывай дышать, как он учил.

Мышь тоже подошла ближе и протянула ему то, что давно нащупала в кармане. Больше она сделать ничего сейчас не могла – она и не понимала ничего.

– Смотри, Ян! Давай-ка, – Соперница забрала у нее чётки, вложила в ладони Яна, перекатила несколько бусин, – смотри. Помнишь, на крыше? А эта – в магазине? А помнишь, он сказал, что очень ценит тебя? А эта?

Она перебирала одну бусину за другой, и Ян смотрел на них… или не на них? Может, он смотрел в воспоминания?

– А эта?

– Я познакомился с Мышью, – тихо сказал Ян, – добавил в тот же день.

Соперница улыбнулась ей натянуто, всем своим видом как бы говоря: «ну, чего стоишь? Помоги!»

– Здесь есть твоя бусинка. Здорово, правда?

– Вот эта? Другого цвета? – уточнила Мышь.

– У меня набор закончился, – Ян закрыл глаза, вдохнул и выдохнул, прижав руку с чётками к груди. Ладно. Синяк, конечно, хорош…

– А что случилось-то? – очень-очень осторожно спросила Мышь, надеясь, на самом деле, что ответит Соперница, а Ян не услышит вовсе.

Но ответил он.

– Да ничего. Спросил, сплю ли я еще с мужиками. Очевидно, каким был мой ответ.

– А…

– А с Нурей что? – спросила Соперница.

– Кинул в нее чем-то…

Соперница склонилась над дрожащим скулящим существом, перепачканном в чем-то белом.

– Это наши пирожные.

– Пошел он… все оно пошло. Я хочу обратно.

– Цыган уже берет билеты. Я позвоню ему. Скажу, чтобы брал на четвертых?.. – Лена посмотрела на Мышь. А та – на Яна, раненного, потерянного и абсолютно разбитого. И хотя она была не нужна – она ведь совсем никак не помогла – Мышь ответила без сомнений:

– На четвертых, – и хвост не дернулся даже.

– Только через час, – предупредил Ян, – мне надо… это что, крошки? У меня крошки в волосах?

– Нет, нет! – в один голос затарахтели девушки, – ну что ты, какие крошки? Ты чистый, только умыться, синяк замазать… А Нуря? Что с ней теперь делать?

Ян вздохнул.

– И ее берите. Купим шампунь от блох.

… такие недели перестают быть семи днями, завернутыми в круговорот быта. Впечатления от них сменяются, как виды – за окном электрички, и ты… ты какой-то другой, новый человек, не тот, что был раньше, не тот, что будет после, когда всё это закончится.

Мышь не в первый раз видела в отражении чужое лицо, но сейчас все было иначе. Сейчас через выключенный экран мобильного она подглядывала за Яном. Он сидел у окна, пялясь в мелькающий пейзаж ничего не выражающим взглядом. Не двигались даже зрачки. Он будто дремал, но Мышь знала, что это не дрёма, что мозг его сейчас очень активно работает, просто… вхолостую. Перевязанный хвост лежал рядом. Не человек – только его тень.

Когда они только вошли в вагон, он достал пачку влажных салфеток и обработал свое место, будто не замечая косящихся на него бабулек и дачников. Потом принялся за окно, выковыривая вековую грязь из серой рамы. Мышь хотела сказать, что это бесполезно и здесь в любом случае воняет, но Соперница сказала: «пусть делает». Будто знала, что лучше для него. Или специально хотела позлить. Или…

Ладно, Мышь понятия не имела, зачем согласилась сесть в этого вонючего монстра, который с грохотом одну за другой пересекал невидимые границы жилых островов. Это ведь так происходит, да? Между этими точками-станциями нет другой жизни, нет никакого пространства? Это всё – острова в бесконечном море, и никакие виды за окном не смогут ее разубедить. Нет? И ладно. Зато думая об этом, Мышь меньше психовала и почти не представляла то расстояние, на которое этот вонючий корабль отвез ее от родного Села.

Завернутая в полотенце Нурька сопливо чихнула, вызвав у бабульки по соседству приступ умиления.

– Она не заболела? – тревожно вскинулся Цыган.

– Нос холодный, – Соперница, держащая собаку на коленях, обтерла влажную лохматую морду.

– Точно холодный?

– Хочешь сам взять? Давай, держи.

– Я говорил, нужно сначала просушить…

– Ты сам взял билеты на это время, – она потерла собаке полотенцем между ушами, та зафырчала и встряхнулась. Капли полетели в Яна, но тот даже не дернулся. Кошмар.

– Хочешь чипсов? – предложил Цыган, – они вредят, конечно, но я купил пачку, пока вас ждал.

– Я думала, в буддизме нет запретов на пищу, – удивилась Соперница.

– Не карме вредят, Лен. Желудку. Ты хоть представляешь, сколько там опасных добавок?

Ян ухмыльнулся то ли своему отражению, то ли пустоте, в которую пялился, и поморщился. Видимо синяк заболел. Хорошо, что они его замазали, а то бы люди пялились еще…

– Я после сегодняшнего нескоро еще чипсы смогу есть.

Мышь подобрала хвост. Даже от таких слов ей стало некомфортно. И страшновато. И остальным тоже, вон, как засуетилась Соперница.

– Так, давайте переложим всё в одно место, а то неудобно с пакетами. Смотрите, я на вокзале купила печенье к чаю, еще сок… Мышь, подержишь Нурю? Я твой рюкзак возьму, Ян, можно? – тот ничего не ответил, только пожал плечами. Он не отвернулся от них – так можно было бы предположить, что он обиделся. Но нет, Ян смотрел. Просто смотрел. А потом – снова в окно.

Лена переложила все покупки в его рюкзак. Так по-собственнически. Так неприятно.

– Немного ты одежды взял…

– У меня всё там.

– А это что – конфеты?

– Они Мышкины. Не против?

Мышь не сразу поняла даже, что обращаются к ней.

– Нет, конечно. Они же твои. Взял и взял… – ему правда не всё равно, что она думает? Помнит ли он вообще, что это был обмен? – А куда мы едем? Раз уж там нужны конфеты…

– Домой, – ответила Соперница.

– К кому-то из вас?

– Не совсем, скорее… – она дернулась, глядя на Цыгана возмущенно, – серьезно?

А тот, устроившись у второго окна, уже сложил руки и закрыл глаза. Будто бы собирался спать.

– Что?

– Ты собираешься это делать прямо здесь?

– А что?

– Действительно. Абсолютно ничего, – Соперница оглянулась нервно, обвела взглядом вагон. Наверняка, думала, что на них все смотрят. Мышь тоже не могла отделаться от этого ощущения. Ладно, может, никто и знает, как медитируют буддисты… да и закона, окончательно запрещающего другие религии, пока что нет… но рядом с Яном – таким вот, опустошенным и пугающим, любая ситуация становилось напряженнее, и любые слова звучали резче, чем должны были. Рядом с таким Яном им всем было плохо. Все хотели помочь ему, но помощи он не просил. Может, не мог. Может, не хотел. А ведь прежде Мышь думала, что он из тех, кто никогда не унывает и всем всегда приходит на помощь, что в их дружбе он будет вечно раздражающе веселым, а она будет беситься и завидовать…

– Нурька, чего сопишь? Сердечко бьется быстро так…

Но ведь от этого… не хуже? Ведь теперь Мышь едет туда из-за него?

На станции, когда они еще ждали Вонючий Корабль, Мышь не удержалась и уточнила:

– Мне точно стоит с вами ехать? А если у меня снова начнется… ну, это?

– У любого может случиться, – Соперница придерживала Яна за локоть. Будто он может упасть. Хотя на ногах, вообще-то, он стоял вполне себе твердо.