Читать онлайн Николай Михайлович Пржевальский. Путешествие длиною в жизнь бесплатно

Дата рождения

«Нестыковки» в биографии Н. М. Пржевальского начинаются уже с даты его рождения. На протяжении почти двух сотен лет было известно, что путешественник родился 31 марта 1839 г. Эту дату называли уже при жизни Н. М. Пржевальского. Сегодня, открыв календарь памятных дат, прочтешь то же: он родился 31 марта.

Однако если заглянуть в архивные документы[3] (метрическая книга, аттестат Смоленской гимназии, дело о дворянстве), то можно увидеть, что Николай Пржевальский появился на свет 1 апреля.

Первыми, кто обратил внимание на этот факт, были Е. П. и В. М. Гавриленковы (Гавриленков, 1974; Гавриленкова, 1999). О том, что путешественник родился 1 апреля, они неоднократно писали в своих книгах и публикациях (Гавриленков, 1989; Гавриленкова, 2011), но «календари» не исправляли «ошибку».

Когда и кем была изменена дата, неизвестно. Возможно, что дату рождения «подправил» сам Николай Михайлович, так как не хотел родиться в «день дурака»[4].

Н. М. Пржевальский (вероятно, случайно) перепутал место своего рождения, указав, что родился в сельце Отрадном (Пржевальский, 1888а, с. 528), где он провел детство, а не в сельце Кимборове, где появился на свет. Неудивительно, что в некоторых работах, посвященных Пржевальскому, сообщалось, что Николай Михайлович родился в имении Отрадное.

Кимборово

Памятный знак у дороги Смоленск – Рославль, на повороте Мурыгино – Пересна. 2004 г.

Сельцо Кимборово, где находилась помещичья усадьба, окруженная избами дворни, располагалось рядом с одноименной деревней в северной части Ельнинского уезда (ныне Починковской район Смоленской области), примерно в 5–6 км к северо-востоку от деревни Мурыгино, в 4–5 км юго-западу от железнодорожной станции Пересна и в 35 км от Смоленска. Сельцо находилось на возвышенности, близ левого берега р. Россожи. Деревня Кимборово перестала существовать в 20-е годы ХХ в.

Недалеко от Кимборова, на обочине дороги Мурыгино – Пересна стоит памятный знак, сообщающий: «Здесь стоял дом, в котором родился знаменитый русский путешественник Николай Михайлович Пржевальский».

В действительности усадебный дом стоял далеко от этого знака, на противоположной стороне дороги, на горке. Ныне вокруг простираются земельные угодья, вдали темнеет лес, и только старая яблоня, аллея и небольшой пруд напоминают о бывшем имении Алексея Степановича Каретникова, деда путешественника по материнской линии.

Алексей Степанович Каретников – дед Н. М. Пржевальского

А. С. Каретников был интереснейшей личностью. Нам кажется, что Николай Михайлович унаследовал его стать, красоту и характер. На сходство путешественника с дедом Каретниковым еще в начале ХХ в. обратил внимание А. В. Зеленин в книге «Путешествия Н. М. Пржевальского» (1900).

«Обратимся теперь к предкам Николая Михайловича с материнской стороны. Здесь прежде всего останавливает на себе внимание дед Пржевальского, Алексей Степанович Каретников. Он происходил из крестьянской семьи Центральной России (Тульской губ.) и был дворовым… Вскоре составил себе довольно блестящую, для человека с его происхождением, карьеру. Сам Алексей Степанович был большого роста и обладал красивой наружностью. Женился он на женщине также не родовитой, дочери тульского купца, которая, со своей стороны, отличалась крепким здоровьем и красивою наружностью. Алексей Степанович в это время обладал уже значительным состоянием и имел в Петербурге три дома. Мы вправе предположить в нем выдающиеся способности и энергию и сделать отсюда заключение, что в нашем знаменитом путешественнике воспроизведенными явились некоторые из его черт путем наследственной передачи»[5].

Теперь расскажем, что мы узнали об А. С. Каретникове из архивов и воспоминаний его дочери Александры, на основании которых Н. Ф. Дубровин написал о деде Николая Михайловича (1890).

Алексей Степанович Каретников родился в 1764 г. (дата неизвестна) в Тульской губернии, умер 12 апреля 1842 г. в Смоленской губернии.

Согласно послужному списку (аттестату), дворовый человек 34-летний Алексей Каретников «вступил в Государственную Адмиралтейства коллегию рядовым 3 февраля 1798 г.».

Адмиралтейств-коллегия – высший орган управления военно-морскими делами в России (1718–1802), размещалась в центральной части комплекса зданий Петербургского адмиралтейства. Президентом Адмиралтейств-коллегии в 1798 г. стал И. Л. Голенищев-Кутузов, который находился в этой должности до кончины в апреле 1802 г. Те же четыре года в Адмиралтейском ведомстве прослужил Алексей Каретников: сначала рядовым, через год – магазин-вахтером (8 августа 1799 г.), затем – рещиком (январь 1800 г.). Какую конкретно службу выполнял «рещик», неизвестно; возможно, он резал штампы, печати, модели медалей. Что же касается магазин-вахтера (магазейн-вахтера), то это унтер-офицер, наблюдавший за провиантским или вещевым складом, то есть магазином. Магазин-вахтер принимал товар или продовольствие, смотрел, соответствуют ли они заявленному качеству (сходны ли с пробою), хранил, пересматривал и т. д. В магазин-вахтеры (в интендантскую службу) набирали из унтер-офицеров, капралов и рядовых, успешно окончивших курс учебных команд.

Последующие шесть лет А. С. Каретников служил в Фельдъегерском корпусе (с 24 ноября 1803 по 13 января 1809 г.), который предназначался для доставки правительственной и военной корреспонденции, а также для выполнения специальных поручений его императорского величества.

Фельдъегеря доставляли приказы, донесения, ценные бумаги, посылки, перевозили золото, большие суммы денег, трофейные знамена, ключи от взятых городов, а также обеспечивали сопровождение и охрану высокопоставленных лиц. Доставка должна была быть быстрой, а груз надлежало сохранять в безопасности. Командир Фельдъегерского корпуса, майор Николай Егорович Касторский[6], втолковывал фельдъегерям, «чтобы, будучи в дороге, те поспешно ехали и по своей воле без нужды нигде не останавливались; не производили драк и воздерживались от горячительных напитков, от которых всякое зло происходит». Фельдъегерский девиз: «Промедлить – значит потерять честь!»

Фельдъегеря также прикомандировывались в распоряжение главнокомандующих армиями, в том числе и во время войн, доставляя нередко их приказания по назначению под огнем противника.

А. С. Каретников в «1805, 1807, 1809 годах находился при свите Его Величества Александра I и Главнокомандующих армиями противу французов и отправляем был с денежною казною в Армию и разные места».

Страница книги «Столетие Фельдъегерского корпуса» (1796–1896)

Выполнению этих ответственных задач способствовали смелость, хорошая физическая подготовка, высокий рост, мощное телосложение, крепкое здоровье и профессионализм. Возможно, что А. С. Каретников знал иностранный язык, владение которым считалось необходимым при выполнении чинами Фельдъегерского корпуса служебных командировок за границу. Наверное, Алексей Степанович был на хорошем счету у командира корпуса Н. Е. Касторского, который был крестным отцом (восприемником) двух сыновей А. С. Каретникова: Павла (1808 г. р.) и Сергея (1812 г. р.).

А. С. Каретникова отметил автор книги о Фельдъегерском корпусе (Столетие Фельдъегерского корпуса…, 1896, с. 27):

«Кроме того, о Каретникове приходится упомянуть еще и потому, что он является дедом известного путешественника, офицера генерального штаба Николая Михайловича Пржевальского».

Фельдъегеря, по сути, были хранителями государственной тайны, и от того, что скрывалось за сургучными печатями перевозимых ими пакетов, порой зависела судьба Отечества. Служба была «и опасна, и трудна», особенно после того, как начавшаяся в 1796 г. война европейской коалиции с войсками революционной Франции стала охватывать все новые территории сопредельных с ней государств. Поездки фельдъегерей по воюющей Европе с каждым разом становились все более рискованными, и богатырское здоровье фельдъегерей шло на убыль. Возможно, что по причине подорванного здоровья Каретников уволился из фельдъегерской службы. Заметим, что к этому времени ему исполнилось 45 лет.

Шесть лет службы в Фельдъегерском корпусе давали право на увольнение с чином XIV класса и на определение на должность по почтовому ведомству империи.

13 января 1809 г. А. С. Каретников получил чин коллежского регистратора и несколько месяцев проработал на Санкт-Петербургском почтамте (13 января – 15 июля 1809 г.). Затем он занял должность смотрителя водяных и сухопутных сообщений при Ивановском канале (30 августа 1809 г.).

Ивановский канал, который еще по замыслу императора Петра I должен был связать Дон и Волгу, т. е. соединить центральную часть Европейской России с Азовским и Черным морями, начали строить при Петре I, провели по каналу 300 судов, но он оказался маловодным, стройку прекратили и вновь возобновили по проекту инженера генерал-лейтенанта Х. И. Трузсона в 1807 г. Издержали 738 тыс. руб. и прекратили работы в 1810 г. из-за бесполезности канала (Краткий исторический очерк…, 1898, с. 19). А. С. Каретников оказался «за штатом»; 1 октября 1810 г. был причислен к Герольдии.

Следующий, 20-летний период его деятельности (1810–1830) был связан с Санкт-Петербургской таможней ведомства Департамента внешней торговли: унтер-инспектор по привозной части (23 марта 1811 г.), младший помощник надзирателя по привозной части (1 января 1812 г.), младший помощник пакгаузного надзирателя Санкт-Петербургской таможни. Первую свою должность, унтер-инспектора, он, возможно, получил благодаря удачно проведенной операции по поимке контрабандного товара в конце 1810 г., за что 1 января 1811 г. был удостоен высочайшего благословения.

Алексей Степанович «оказал отличную расторопность в поимке жемчугов», запрещенного товара, который был отправлен греком Феодосием Меллою из Одессы. Операцию по поимке контрабанды возглавлял надворный советник Абаза[7], чиновник для особых поручений[8] Департамента внешней торговли Министерства финансов. Жемчуг был конфискован в Москве.

Не менее успешно А. С. Каретников, состоя при чиновнике для особых поручений коллежском советнике Осипове, задержал в Москве контрабандный товар, перевозимый приказчиком Жигалкиным в Бердичев (10 октября 1813 г.).

Успешная работа сопровождалась денежными вознаграждениями[9] и карьерным ростом: коллежский секретарь – 31 декабря 1815 г., титулярный советник – 31 декабря 1818 г., пожалование орденом Святой Анны 3-й степени – 27 марта 1825 г., пожалование Знаком отличия за 20-летнюю беспорочную службу – 20 августа 1830 г., коллежский асессор – 1832 г.

Особенно впечатляюще выглядела награда в 8502 руб. 54½ коп., «на основании таможенных узаконий», за «поимку контробантов [так в тексте. – Авт.] товаров» 6 июля 1826 г., когда А. С. Каретников «находился в ведении начальника секретной экспедиции Завилейского». Алексей Степанович сопровождал конфискованные товары в Петербург, «причем Завилейский отдавал Каретникову совершенную признательность за неусыпные труды и отличное усердие» (ноябрь 1826 г.).

Как мы узнали из книги И. Л. Андроникова (1975, с. 323–324), Петр Демьянович Завилейский (1800–1843), служивший в Министерстве финансов, «был употреблен к открытию шайки контрабандистов», действовавшей в городе Радзивиллове и местечке Зельвах на западной границе России. Назначенный начальником «секретной экспедиции», Завилейский в короткий срок обнаружил контрабандных товаров более чем на 2 млн руб., за что получил в награду 300 тыс. руб. и орден[10].

Эта история с контрабандой отражена в «Мертвых душах» Гоголя в жизнеописании Чичикова. В литературном герое, бывшем таможеннике Павле Ивановиче Чичикове, Н. В. Гоголь показал характер и поведение реального таможенника, сотрудничавшего с контрабандистами.

«В непродолжительное время не было от него никакого житья контрабандистам… Такая ревностно-бескорыстная служба не могла не сделаться предметом общего удивления и не дойти, наконец, до сведения начальства. Он получил чин и повышение и вслед за тем представил проект изловить всех контрабандистов, прося только средств исполнить его самому. Ему тот же час вручена была команда и неограниченное право производить всякие поиски… Прежде он не хотел вступать ни в какие сношения с контрабандистами, потому что был не более как простой пешкой, стало быть, не много получил бы… Условия были заключены, и общество приступило к действиям. Действия начались блистательно: читатель, без сомнения, слышал так часто повторяемую историю об остроумном путешествии испанских баранов, которые, совершив переход через границу, пронесли под тулупчиками на миллион брабантских кружев. Это происшествие случилось именно тогда, когда Чичиков служил при таможне. После трех или четырех бараньих походов через границу у обоих чиновников (Чичиков привлек к этой авантюре еще одного таможенника. – Примеч. авт.) очутилось по 400 тысяч капиталу» (Гоголь, 1953).

Потом таможенники поссорились, и один из них написал донос (на Чичикова). «Чиновников взяли под суд, конфисковали, описали все, что у них ни было».

Получилось, что Каретников поймал «Чичикова».

В течение трех лет, по-прежнему оставаясь в ведомстве Департамента внешней торговли, А. С. Каретников заготавливал и отправлял в округа различные вещи для нижних чинов пограничной таможенной стражи[11] (5 августа 1827 – 14 июня 1830 г.).

В Петербурге «местом таможенной работы» Алексея Степановича была Стрелка Васильевского острова, где располагались здания Биржи и двух пакгаузов по обе стороны от нее, предназначенных под склады и выставки товаров (1826). Рядом со Стрелкой[12] было заложено новое здание Таможни (1829), строительство которого завершилось 8 сентября 1832 г.

Из таможни А. С. Каретников был «переведен Комиссаром Временной комиссии, Высочайше утвержденной для построения дома Министерства Внутренних дел у Чернышова моста» (14 июня – 10 октября 1830 г.)[13].

«В продолжение службы своей в штрафах, под судом, в домовых отпусках и в отставке с награждением чином и без оных не был, аттестован способным и достойным». «В воздаяние ревностной и отлично усердной службы» Алексей Степанович Каретников был пожалован орденом Св. Анны 3-й степени и «со дня получения ордена состоял в дворянском достоинстве, получив дворянство по ордену» (27 марта 1825 г.). Он имел грамоту на дворянство № 314, подписанную генералом от инфантерии князем Д. И. Лобановым-Ростовским (за отсутствием канцлера[14]) и орденским казначеем генерал-лейтенантом М. К. Крыжановским (5 мая 1825 г.)[15].

Четыре сына А. С. Каретникова получили свидетельства на дворянство (1831) за номерами: 2639 – Александр, 1800 г. р.; 2638 – Гавриил, 1804 г. р.; 2640 – Павел, 1808 г. р.; 2641 – Сергей, 1812 г. р.

Ко времени получения сыновьями дворянства старшая дочь Елизавета (1803 г. р.?)[16] была замужем за генерал-майором Завадовским; средняя дочь, 21-летняя Александра (1810 г. р.) и младшая, 15-летняя Елена (1816 г. р.), жили при родителях.

Женой и матерью детей Алексея Степановича была, как написал Н. Ф. Дубровин со слов ее дочери Александры, дочь тульского купца, Ксения Ефимовна Демидова. В метрических книгах (при записи ее новорожденных детей), как мы видели, ее называли Ксенией Евтихиевной, без указания девичьей фамилии.

Нам, к сожалению, не удалось найти архивных данных (о рождении, венчании и смерти), касающихся бабушки великого путешественника, и уточнить, как звали ее отца – Ефим или Евтихий[17].

Алексей Каретников, согласно Дубровину, «имел три дома в Петербурге: на Михайловской площади, где жил сам; на Екатерининском канале[18], третий у Покрова» (церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Большой Коломне) (Аллер, 1824[19]). В 1831 г., как написано в архивном документе[20], у него было «два дома, один каменный, другой деревянный». Третий дом Каретников отдал в приданое старшей дочери Елизавете.

Позднее (возможно, в 1832 г.) 68-летний Алексей Степанович продал петербургские дома и купил с аукциона за 29 тыс. руб. ассигнациями Кимборово в Смоленском уезде Смоленской губернии у Егора (или Петра) Дмитриевича Лесли, а также деревни Раковичи, Маланьино (Церковищи тож), Старинки.

Вместе с Алексеем Степановичем из Петербурга в Смоленскую губернию переехала его семья: Ксения Евтихиевна, Александр (1800[21]-?), Гавриил (1804[22]-1860[23]), Павел (1808[24]-1876[25]), Александра (1810–1893)[26], Елена (1816–1877[27]). Неизвестно, перебрался ли на Смоленщину Сергей Каретников (1812[28]-?), так как в адресной книге Петербурга 1837 г., то есть после отъезда семьи Каретникова, есть упоминания о двух Каретниковых[29]: коллежском асессоре и отставном прапорщике, но имеют ли они отношение к семье Алексея Степановича, трудно сказать. Следы пребывания Сергея Каретникова в Смоленской губернии пока не обнаружены. Сыновья Елены Каретниковой-Пржевальской ничего не знали о своих дядях (кроме Павла Алексеевича Каретникова). Владимир Михайлович Пржевальский писал, что «Гаврилу и Александра мы не знали, т. к. они были в ссоре с матерью, а Павел, прокутив имение Кимборово вместе с другими братьями, поселился у нас».

Алексей Степанович Каретников в имении Кимборово

Н. Ф. Дубровин в биографическом очерке «Н. М. Пржевальский» нарисовал замечательный портрет деда путешественника, смоленского помещика Каретникова. Человек очень добрый, много помогавший бедным, вел правильный образ жизни: очень рано вставал, много занимался хозяйством и рано ложился спать. При этом он любил гостей, был радушным и хлебосольным, и «его званые обеды прославились по всему уезду». «Алексей Степанович говорил красно и охотно рассказывал про свои заграничные поездки». Он был «большой любитель пения и музыки».

У Каретникова было интересное хобби – «страсть к птицам и обезьянам», для которых были выделены специальные комнаты в петербургских домах. В смоленской усадьбе он содержал «10 попугаев, из коих один пел русские песни».

Каретников не был охотником, в отличие от своих внуков, Николая и Владимира Пржевальских, и сына Павла, под руководством которого внуки обучались охотничьему мастерству. Алексей Степанович, восприемник Николая и Владимира, наверное, любил их, но внуки его не помнили, потому что А. С. Каретников скончался в 1842 г., когда им было 3 и 2 года. Датой его кончины они почему-то озаботились в 1880-е годы, как видно из письма Николая Владимиру (без даты):

«Любезный брат Владимир! Вчера получил от попа сведения: дедушка умер 12 апреля 1842 г., отец – 27 октября 1846 г. Погода у нас стоит превосходная, тепло, как летом».

Братья, может быть, в то время устанавливали общий памятник деду, отцу и дяде, на котором нужно было написать годы жизни.

«Каретников перед кончиной разделил свое имение на равные части между женой и детьми, причем каждому досталось по 35 душ» (Дубровин, 1890, с. 9). Очевидно, что речь шла обо всех владениях Алексея Степановича, а не только о Кимборове, в котором было число душ – 22, число дворов – 6. Во владения Каретникова входили деревни Старинки (число душ – 37, число дворов – 8), Маланьино (Церковище тож; число душ – 68, число дворов – 10), Раковичи (число душ – 33, число дворов – 5). Всего 170 душ[30].

Отец дал в приданое Елене землю, вернее, фольварк (хутор) – под будущее имение. Но получила ли она в приданое еще и две деревни – Раковичи и Маланьино? Или деревни оказались у Елены Алексеевны уже после раздела владений А. С. Каретникова между сыновьями и женой и выкупа ею, Е. А. Пржевальской, долей матери и брата Александра?

Карта-схема Смоленского уезда. 1779 г.

Из архивных документов известно, что Отрадное, деревни Маланьино (Церковище) и Раковичи Лобковской волости достались ей от родителей и по раздельному акту с братьями, коллежскими секретарями Гаврилой и Павлом Каретниковыми (1843), а также по купчей от коллежского регистратора Демьяна Гавриловича Толпыги (1845)[31]. Елене же принадлежала деревня Старинка (Деверилина, 2019, с. 268).

Кимборово уже в 1845 г. перешло к Повало-Швейковским: сначала к поручику Михаилу Михайловичу, затем к его вдове Александре Евграфовне (1870-е годы)[32], позже – к их сыну, поручику Евграфу Михайловичу Повало-Швейковскому (1883)[33].

Алексей Степанович Каретников прожил в Кимборове 10 лет. За это время он выдал замуж двух дочерей. Мужем Александры стал капитан-лейтенант Павел Николаевич Потемкин. После свадьбы молодые поселились в имении (Потемкина?) Дуброва, Бельского уезда Смоленской губернии. Позднее на деньги, полученные Александрой в приданое, купили имение Бортники, куда и переехали. Жизнь Павла Николаевича, который через год после свадьбы вышел в отставку, оказалась недолгой. Он скончался в год рождения племянника, Николая Пржевальского (1839). У Потемкиных была дочь Ольга, в замужестве Семигановская.

Теперь расскажем о дочери А. С. Каретникова Елене – матери героя нашей книги.

Елена Алексеевна Пржевальская (Каретникова) – мать Н. М. Пржевальского

Елена была предпоследним ребенком в семье Алексея Степановича и Ксении Евтихиевны Каретниковых. В то время А. С. Каретников успешно служил по таможенному ведомству, получая почти каждый год денежные награды в размере от 200 до 900 руб.

Елена Алексеевна Каретникова родилась 17 апреля 1816 г. в Петербурге. В этом городе прошли ее детство и юность.

Она росла в хорошо обеспеченной семье в окружении учащейся молодежи. Ее братья окончили коммерческое училище, сестры обучались интернами в частном пансионе Зейдлер в Петербурге – его окончила и Елена, которая в отличие от сестер была «приходящей», то есть не находилась постоянно в пансионе.

Обучение в частном пансионе стоило весьма дорого. Девочки поступали в пансионы в среднем в восьмилетнем возрасте, оканчивали в 16–17 лет. Их обучали не только ведению домашнего хозяйства, вышиванию, шитью, но и иностранным языкам, истории, географии, арифметике, русскому языку. Также преподавали чистописание, рисование, танцы. По окончании полного курса выдавали свидетельства на право обучать в частных домах арифметике, чтению и письму на русском и иностранных языках.

Елена Каретникова получила хорошее образование, поэтому не удивляли слова ее великого сына, который считал, что «воспитание она, кажется, получила в одном из Петербургских институтов». Николай Михайлович писал: «Она была и первой моей учительницей» (Пржевальский. 1888а, с. 528).

Когда семья Каретниковых, покинув Петербург, поселилась на Смоленщине, Елене было 16–17 лет. Она вышла замуж в 22 года, что по тем временам было поздновато. Не было подходящей партии, никто не пришелся по сердцу или она имела тяжелый характер, независимый, своенравный, командный, решительный? Старший сын писал, что она была «от природы умная и с сильным характером» или «весьма умная, но характерная и строгая женщина».

Забегая вперед, скажем, что сильный характер ей очень пригодился, когда она осталась без мужа с четырьмя маленькими детьми. Елена Алексеевна вдовствовала восемь лет. За это время два старших сына окончили Смоленскую гимназию, младший Евгений продолжил учение в Александринском сиротском кадетском корпусе в Москве. В Москву отбыли 16-летний Николай и 15-летний Владимир. Один пошел в армию, другой поступил в Императорский Московский университет. Однако связь сыновей с матерью не прерывалась в течение всей ее жизни. Братья Пржевальские часто писали матери и изредка приезжали в имение Отрадное, где она жила с младшей дочерью, Еленой Пржевальской, и тремя детьми от второго брака с И. Д. Толпыго.

Мы прочли письма Елены Алексеевны, написанные старшему сыну Николаю в последние 10 лет ее жизни. На наш взгляд, эти письма свидетельствуют не только о большой материнской любви, но и о писательском даре матери путешественника. Их, по нашему мнению, можно назвать небольшими литературными очерками. Вот некоторые выдержки из писем Елены Алексеевны Толпыго-Пржевальской.

«15 октября 1868 г. Смоленск

Любезный Николенька!

Несколько дней тому назад я получила твое письмо, посланное тобою из Хабарова 20 июля; очень рада была получить от тебя известие, а то все воображала, что ты в том климате или заболел, или даже умер. И каждая твоя весточка доставляет мне неизъяснимое удовольствие.

Это было 28 июня; никогда не забуду этой страшной тучи. Сначала с проливным дождем град был с грецкий орех, потом с яйцо и, наконец, с кулак, вместе с стеклами врываясь в комнаты, он растекался, катясь по полу до окна, чтобы затем отскочить… И производил такой треск… Мы спасались в темном коридоре и думали, что сейчас разрушится дом. Полчаса была эта туча и уничтожила годовые труды.

И я осталась с семейством без куска хлеба. Потом опять в сентябре стали поджигать Смоленск, пожары были огромные. Выгорели целые кварталы. И мы жили страшной жизнью».

«22 октября 1870 г.

Любезный сын мой, милый Николенька!

Вот почти два месяца, как ты уехал от меня, а воспоминание о тебе так живо, как будто вчера еще ты был со мной. Каждый день по несколько раз мы разговариваем о тебе, твоей дороге, где ты теперь?

Дорога, я полагаю, для тебя убийственна, потому что у нас каждый день проливной дождь и гроза ужасная. Как только я представлю себе, что и у тебя такая же мерзкая погода и что ты едешь с такой поклажей по ужасным дорогам, еще грустней становится, что ты терпишь такие лишения, когда твои братья сидят спокойно в теплых квартирах; оттого то и люблю тебя более всех детей, что ты добровольно определил себя на такую странническую жизнь, исполненную всевозможных лишений».

«28 октября 1876 г.

Любезный сын мой, милый Николенька!

Вот уже полгода, как ты уехал от нас, и как долго еще не видать нам тебя. Никогда не грустила и не тосковала так, как нынешний раз. Прежние две твои экспедиции я была равнодушнее и увереннее, что ты возвратишься к нам и опять мы будем вместе. Но в настоящее время страшно и подумать, в каких местах ты находишься, где каждый час твоя жизнь в опасности, в особенности теперь фанатизм мусульман настроен в высшей степени и все христиане им враги. Убить христианина – это их наслаждение.

И вот сегодняшнее утро я посвятила тебе, пишу письмо, не знаю, получишь ли ты его, дойдет ли оно по почте до Кульджи. Но если и через полгода ты его получишь, то все-таки узнаешь о нас, что вот живы дорогие твоему сердцу, и каждый день по несколько раз вспоминаем тебя, моего милого.

Каждый раз, когда бываю в церкви, усердно молюсь, чтобы Бог сохранил тебя от всех бед и возвратил бы нам тебя, посмотреть на тебя, моего дорогого и любимого сына. Может быть, и горячая молитва матери спасет тебя от всех козней дурных людей»[34].

Н. М. Пржевальский был очень привязан к матери, в дневнике второго путешествия в Центральную Азию он написал:

«25 марта 1878 г. Зайсан.

Я любил свою мать всею душою. Самою тяжелою минутою всегда было для меня расставание с матерью. Ее слезы и последний поцелуй еще долго жгли мое сердце. Женщина от природы умная и с сильным характером, моя мать вывела всех нас на прочный путь жизни. Ее советы не покидали меня даже в зрелом возрасте» (Дневник последнего путешествия…, 1940, с. 604).

Как же воспитывала своих старших сыновей Елена Алексеевна?

По словам путешественника, рос он «в деревне дикарем и мог в любую погоду выходить из дома». Другими словами, мальчику давалась полная свобода, позволялось целый день проводить в лесу, на реке, на рыбалке и на охоте, лазить по деревьям, т. е. собственно никакого воспитания не было.

С другой стороны, Николай Михайлович вспоминал, что дядя Павел Каретников учил их не только стрелять и охотиться, но также грамоте и французскому языку. Мать выписывала книги и журналы по зоологии и о путешествиях. Как-то раз она попыталась с помощью учителя танцев привить сыну светские манеры. Но Николай вместо танцев убежал в лес, за что позднее был выпорот розгами.

По его словам, «розог мне немало досталось в ранней юности, потому что я был препорядочный сорванец» (Пржевальский, 1888а, с. 530). Сказано это было без какого-либо осуждения розог; более того, наказание ими за проступки Николай Михайлович считал «правым делом».

На первый взгляд кажется странным, что свободолюбивый человек столь спокойно относился к «средневековому наказанию». Но, может быть, он, как и один из героев любимой книги «Барчуки» Петр, демонстрировал всем, «что у него все железное, что ему не больно от розог; мы ему почти верили, потому что он никогда не кричал под розгами, а только как-то глухо рычал. Его секли довольно часто, а за молчанье еще поворачивали розги другим концом, то есть корнями, что несравненно больнее». Розги не испортили отношения матери и сына ни в книге «Барчуки», ни в жизни Николая Пржевальского.

Неизвестно, какие конкретные советы давала Елена Алексеевна Николаю; скорее всего, она воспитывала его личным примером, будучи справедливой, честной, упорной и настойчивой в достижении цели.

«Она вела дело отлично и была известна своей справедливостью» (Дубровин, 1890, с. 10). Вероятно, от матери путешественник усвоил, что нет ничего важнее справедливости. Николай Михайлович говорил: «Я знаю один народ – человечество и один закон – справедливость».

Ранее, разочаровавшись в воинской службе, он писал матери (в 1857?): «Я невольно задавал себе вопрос: где же нравственное совершенство человека, где бескорыстие и благородство его поступков, где те высокие идеалы, перед которыми я привык благоговеть с детства? [выделено нами. – Авт.]» (Дубровин, 1890, с. 39).

В конце жизни Н. М. Пржевальский по-прежнему ставил во главу угла справедливость и честность. В инструкции, которую перед последним путешествием Николай Михайлович дал своему управляющему, он писал: «Во всех сношениях с крестьянами никакие заискивания не допускаются. Жертвуйте всегда денежными интересами в пользу власти, но всегда поступайте справедливо и честно» (Дубровин, 1890, с. 595).

«Дом свой и хозяйство Елена Алексеевна содержала в порядке и, не имея других средств, кроме доходов с имения, жила очень тихо и скромно. В семье [будучи замужем с 1854 г. за Иваном Демьяновичем Толпыго – Авт.] имела решающий голос» (Дубровин, 1890, с. 9–10).

С конца 1860-х годов Елена Алексеевна только на летний период выезжала в свое имение Отрадное. В остальное время она жила в доме мужа И. Д. Толпыго на Спасской улице[35], 14, на противоположной стороне от Спасо-Преображенской церкви (Спасская улица, 13) (см. цв. вклейку).

Дом стоял на обрыве Георгиевского ручья. Недалеко от дома, в одном из зданий Авраамиевского монастыря, была духовная семинария[36].

«У нас кроме семинаристов никто не ходит, а что веселей, увидишь человека». Елена Алексеевна Толпыго, 10 октября 1875 г.[37]

После смерти Елены Алексеевны Иван Демьянович Толпыго продал дом. «Папаша продал весной 1879 г. свой дом в Смоленске за 4000 рублей и купил себе другой, маленький на Егорьевской улице, 18, за 900 рублей. Прежний дом стоял на обрыве. Этот дом купил Мороз». Письмо Николая Толпыго, 1 августа 1880 г.[38]

«Посылаю тебе 2 карточки Флерочки. Она никак не сидела одна, потому и должен был сесть с ней Иван Демьянович, а иначе никак нельзя было. Она тихо не сидела, кажется, похожа, и лучше едва ли можно ее снять». Письмо Елены Алексеевны Толпыго, 22 октября 1870 г.

«Флерка твоя разжирела страшным образом, ест да спит, и очень рада была, что письмо с ее карточкой ты получил, а после еще одно послали, не знаю, дойдет ли оно до тебя». 20 июня 1871 г.

Елена Алексеевна Толпыго. Смоленск, 1870 г.

Иван Демьянович Толпыго с собакой Флерой. Смоленск, 1870 г.

Николай Михайлович, конечно, неоднократно бывал в доме на Спасской улице. Сюда же приходили его письма, посылки и деньги, которые он посылал родным из путешествий. Как видно из писем путешественника и его родственников, это были одноразовые денежные пособия, а также пенсионы, выплаченные матери, дяде, детям от второго брака матери.

Пенсион матери составлял в год 300 руб. пенсион дяди, Павла Алексеевича Каретникова – 50 руб., Ипполита Толпыги – 350 руб., Николая Толпыги – 250 руб. (Дубровин, 1890, с. 276, 565).

Из писем матери из Смоленска.

«Письмо твое с деньгами я тоже получила и сейчас же отвечала, впрочем, в Иркутске моих 5 или 6 писем, можешь их получить; и адресовала в почтамт до личного твоего востребования. Дяденьке я сейчас передала твои деньги». 15 октября 1868 г.

«Из Кяхты я получила чай, и очень хороший, купец не обманул тебя и честно прислал». 20 июля 1871 г.

«Любезный сын мой, милый Николенька!

Благодарю тебя за присланные мне деньги, а также и моим мальчуганам[39], а Саша очень тебе благодарна за превосходный зонтик. Не знаю, как мне тебя благодарить за постоянное твое внимание ко мне. Вполне ценю твою любовь ко мне». 9 апреля 1874 г.

«Несколько дней тому назад получила твое письмо и долго думала, и соображала, сколько взять мне денег из ассигнованного тобою мне пенсиона. Прошу теперь тебя выдать мне все 300 рублей, следуемые за 1875 год». 12 декабря 1874 г.

«А мы живем все по-прежнему, почти всегда дома. С утра я одна сижу и работаю да хозяйничаю. Нечего читать, так опять снова читаю твое путешествие по Монголии, иногда вечерком поигрываем в преферанс, да изредка бываю в театре». 10 октября 1875 г.

Мать нередко отправляла сыну посылки в Петербург, где он жил между путешествиями.

«Любезный сын мой, милый Николенька!

По прилагаемой при сем квитанции прошу получить ящик, в нем тебе я посылаю твои любимые закуски. Ты любишь рано вставать и рано завтракать, а в Петербурге это не принято, то мои закуски тебе пригодятся. Особенно в жестком ящичке, уже все сжарено, садись да и кушай на здоровье». 1875.

30 апреля 1877 г. она написала в Китай последнее письмо, где уговаривала Николая не мучить себя и «вместе с тобой и меня, чего тебе недостает, а то воспоминания о тебе, эти лишения твои всех удобств… измучили меня, и я, право, состарилась за это время на 10 лет».

«С первой недели поста» Елена Алексеевна уже была больна, но, как надеялась ее сестра Александра[40], с «наступлением теплой погоды, наверное, поправится» (25 апреля 1877 г.). Она же писала Николаю, что в апреле навестить мать приезжал Владимир. Он играл с матерью и теткой в карты и обыграл их обеих[41].

В последующей переписке родных (зять Пыльцов, брат Владимир, муж матери Иван Демьянович Толпыго) с путешественником Елена Алексеевна не участвовала, что очень тревожило Николая Михайловича.

«На днях я пошлю мамаше 300 рублей, следуемых за этот год, – писал Николай Михайлович М. А. Пыльцову, своему товарищу по Первому Монгольскому путешествию. – За 1876 год она получила от меня при отъезде в экспедицию» (25 июля 1877 г.).

«О мамаше сильно беспокоюсь, – писал он в очередном письме М. А. Пыльцову, – выздоровеет ли она» (Дубровин, 1890, с. 254).

Александра Алексеевна Потемкина, урожденная Каретникова. Смоленск, 7 мая 1883 г.

Павел Алексеевич Каретников

Он послал телеграмму в Смоленск с просьбой сообщить о здоровье матери. Спустя почти месяц получил письмо от Ивана Демьяновича Толпыго, в котором тот писал о больной руке Елены Алексеевны. «Что-то плохо верится этому», – заметил Николай в письме брату Владимиру (25 февраля 1878 г.). «Для разъяснения я послал телеграмму в Смоленск и просил телеграфировать правду». Иван Демьянович телеграфировал, что «маменька была больна, теперь поправляется. Писать не может. Цалует Вас, здорова» (27 февраля 1878 г.) (Дубровин, 1890, с. 248).

Родные решили не травмировать горестными известиями Николая Михайловича, находящегося в экспедиции. Владимир сообщил ему о смерти матери только через год. Николай в то время был серьезно болен и лечился в пограничном Зайсане.

«Глубоко тяжелую весть, – записал путешественник в своем дневнике, – получил я сегодня телеграммой от брата из Москвы: 18 июня прошлого года моя мамаша скончалась. Не один раз среди дикой пустыни или дремучих лесов моему воображению рисовался дорогой образ и заставлял уноситься невольно к родному очагу» (Дубровин, 1890, с. 255). «Полугодом раньше ее умер мой дядя. Невознаградимы для меня эти утраты, понесенные в такой короткий срок».

Кенотаф Е. А. Пржевальской-Топлпыго, урожденной Каретниковой. Смоленск, 2020 г.

Из родных со стороны матери жива была только Александра Алексеевна Потемкина[42] (Река времен…, с. 351), которая на пять лет пережила путешественника.

Елена Алексеевна Толпыго, как записано в Метрической книге Спасо-Преображенской церкви, скончалась 18 июня 1877 г. от натуральной болезни[43]. Этот документ авторы книги нашли в 2012 г. в Государственном архиве Смоленской области (за что отдельное спасибо его директору Н. Г. Емельяновой). В телеграмме, посланной Владимиром 20 марта 1878 г. (Дубровин, 1890, с. 255) в Зайсан, причиной смерти матери были названы рак желудка и болезнь сердца.

Е. А. Толпыго похоронили 20 июня 1877 г. на кладбище Георгиевской церкви. Кладбище не сохранилось. Поэтому авторы подняли вопрос об установке памятника-кенотафа этой замечательной женщине, матери семерых детей, на территории храма Георгия Победоносца[44] (см. цв. вклейку).

Символично, что памятник был открыт 18 августа 2020 г.: в этот день Россия отмечала 175-летний юбилей создания Русского географического общества, членом которого был герой нашей книги[45].

«Моя мать вывела всех нас на прочный путь жизни» (Николай Пржевальский).

Кузьма Фомич Пржевальский – дед Н. М. Пржевальского по отцу

Большинство авторов, писавших о путешественнике Пржевальском, сообщали о его деде то, что написал Н. Ф. Дубровин. «Казимир, дед Николая Михайловича, воспитывался в иезуитской школе в Полоцке, но до окончания курса бежал из училища и перешел в православие, приняв имя Кузьмы Фомича» (Дубровин, 1890, с. 3). На основании каких данных это было написано, неизвестно.

Кузьма родился, женился, родил сына Михаила (1803) и до 1818 г., когда был внесен в VI часть родословной книги витебского дворянства (8 марта 1818 г.), жил в Скуратове Витебской губернии – родовом гнезде Пржевальских.

Скуратово (Скуратово-Романово-Замерзино[46]) прадед Кузьмы Фомича, Лаврентий, получил от матери, Кристины Превальской, урожденной Гостилович. И с 1666 г. земли дворян Гостиловичей, находившиеся в Витебском воеводстве, стали «гнездом» Пржевальских.

Это «гнездо» поочередно было в составе трех государств, а Пржевальские, не покидая «гнезда», были подданными сначала Великого княжества Литовского, потом Речи Посполитой (Польши), затем после раздела Польши – Российской империи.

Уже после первого раздела Польши (1772) под власть российской короны перешли земли до Двины, Друти и Днепра, включая районы Витебска, Полоцка и Мстиславля[47].

Кузьма был женат на Варваре Терентьевне Красовской, родная сестра которой, Пелагея Терентьевна, жила в Тверской губернии. Возможно, поэтому Кузьма с женой решили переехать в город Старицу Тверской губернии.

Кузьма Фомич сначала служил надзирательским помощником, затем канцеляристом в Старице (1818), Вышнем Волочке и Весьегонске (1822). Потом он работал в канцелярии Тверского дворянского депутатского собрания (1824–1826) и имел чин коллежского регистратора.

В этот период, с 20-летней разницей со старшим сыном Михаилом, родились сын Алексей (1824) и две дочери, Елена (1827) и Аграфена.

К этому времени Кузьма Фомич владел имением в Старицком уезде Тверской губернии и был записан в тверское дворянство в VI часть родословной книги (грамота от 6 февраля 1826 г.).

В последние годы жизни Кузьма Фомич, покинув свое имение в Тверской губернии, стал управляющим имением Митюли дворянина Палибина в Смоленской губернии.

Кузьма Фомич Пржевальский скончался в 1842 г. – в том же году, что и А. С. Каретников. Где похоронили Кузьму Фомича Пржевальского, неизвестно. Можно предположить, что на кладбище церкви в Данькове, к приходу которой была приписана деревня Митюли, или на кладбище церкви в Лобкове, где упокоился Алексей Степанович Каретников.

Кто из детей Кузьмы Фомича получил его земли в Витебской губернии и наследовал владения в Старицком уезде Тверской губернии? Известно, что в 1800-е годы тверские владения[48] принадлежали младшему сыну, генерал-майору Алексею Кузьмичу[49], родному дяде путешественника Н. М. Пржевальского.

Возможно, что к старшему сыну, Михаилу Кузьмичу, который был записан в витебское дворянство в VI часть родословной книги (1823), перешли земли витебские. На эту мысль наводят следующие строки из письма сестры путешественника: «Мамаша скучает одна в деревне. Из нас никого у нее нет. Нынешнее лето даже Иван Демьянович[50] уехал в Витебск получать наше наследство [выделено нами. – Авт.]»[51].

Кузьма Фомич, очевидно, был на венчании старшего сына и успел увидеть внуков, Николая и Владимира, родившихся в усадьбе Кимборово.

О Михаиле Кузьмиче – сыне Кузьмы Фомича и отце путешественника – наш следующий очерк.

Михаил Кузьмич Пржевальский – отец Н. М. Пржевальского

Н. Ф. Дубровин нарисовал малосимпатичный портрет этого человека. И выглядело вполне естественным, что Алексею Степановичу Каретникову Михаил Кузьмич не понравился, так как был некрасивым, больным и в низких чинах. Каретников «отказал ему от дома». «Родители долгое время не соглашались выдать дочь за отставного пехотного офицера, считая такой брак мезальянсом, по сравнению с замужеством старших дочерей. Первое время Михаил Кузьмич очень не нравился семейству [Каретниковых]. Он был нехорош собой, говорит лицо, его знавшее [выделено нами. – Авт.], высокого роста, худой и бледный, глаза мутные с поволокою, а на голове шапочка, прикрывающая колтун. Каретниковы смотрели на него как на человека, не подходящего быть мужем Елены Алексеевны, и Алексей Степанович, обыкновенно никогда не высказывавший своего мнения о соседях, дал почувствовать Михаилу Кузьмичу, что ему не нравятся частые его посещения их семейства».

Кто это, «лицо его знавшее», которое дало «негативную информацию» в 1889 г.?

По словам Дубровина, это был смоленский помещик Севрюков, сосед Каретниковых по Кимборову. Скорее всего, имелся в виду капитан Петр Константинович Севериков из сельца Белое, который в 1844 г. был крестным отцом (восприемником) сына Михаила Кузьмича, Евгения Пржевальского. За давностью лет Севериков мог что-то забыть или перепутать, но очевидно, что Михаил Пржевальский в период ухаживания за Еленой Каретниковой не выглядел богатырем, так как вышел в отставку по причине плохого здоровья, да и богатыми имениями он не владел.

Перед увольнением со службы Михаил восемь месяцев пролежал в Динабургском военном госпитале и, как следовало из медицинского свидетельства, выданного старшим доктором госпиталя, «неоднократно подвергался кровохарканью, потемнению зрения, обморокам, сильным болям в груди»[52]. Скорее всего, здоровье он подорвал, когда ловил литовских мятежников: «Был в походе одну кампанию 1831 года с батальоном в Тельшевском и Шавельском уездах Виленской губернии, по случаю возникших там возмущений, для охраны границ Курляндии и находился в разных рекогносцировках для открытия и поимки литовских мятежников»[53].

Военные столкновения с мятежниками в основном происходили вблизи лесов и болот, в которых повстанцы легко скрывались. Именно в такой, по сути дела, партизанской войне на территории Литвы участвовал поручик (с 1829) Эстляндского полка Михаил Пржевальский. Он, как написано в послужном списке, «слабым в отправлении обязанностей службы замечен не был, беспорядков и неисправностей между подчиненными не допустил».

За период Польской кампании поручик Михаил Пржевальский «ранен не был, в плену не находился, чином, орденом и знаком отличия награжден не был». Отсутствие наград говорило о том, что Михаил в «действительных сражениях в пределах Царства Польского» не участвовал: бόльшую часть Польской кампании он провел в госпитале.

У Михаила было воспаление легких и болезнь глаз, и его восемь месяцев лечили в клинике при медицинском факультете Виленского университета. Пока он лечился, произошло сражение близ Вильно, на Понарских высотах (7 июня), в котором литовские повстанцы были полностью разбиты, и военные события переместились в Польшу, где 29 мая скоропостижно скончался от холеры генерал-фельдмаршал граф И. И. Дибич-Забалканский. В командование русской армией вступил новый главнокомандующий, генерал-фельдмаршал граф И. Ф. Паскевич-Эриванский.

Затем поручик Пржевальский, прослужив еще два года в Эстлянском полку, был переведен в сводный резервный батальон Невского морского полка (6 января 1834 г.). Полк только назывался морским, но по-прежнему был пехотным и входил в состав 1-й пехотной дивизии[54]. В отставку 10 мая 1837 г. Михаил Пржевальский вышел в чине штабс-капитана, по болезни[55], и «по отставке жительство будет иметь в городе Смоленске, где желает получить указ об отставке и пенсион». С «указом об отставке Михаила Казьмина сына Пржевальского, выданным от князя Варшавского графа Паскевича-Эриванского 20 декабря 1837 г. за № 7265», и с аттестатом (послужным списком) можно познакомиться в архивных делах, касающихся дворянства Пржевальских, в книге Н. Ф. Дубровина и в Морском архиве[56].

Заметим, что аттестат, хранившийся в Морском архиве, отличался от других последними датами службы М. К. Пржевальского. В нем говорилось, что Михаил Кузьмич находился в Невском морском полку с 1834 г., а не с 1829 г., и в отставку вышел 10 мая 1837 г., а не 1835 г. Эти данные с учетом времени реформирования армейской пехоты (1833) и годом указа об отставке (1837) кажутся нам наиболее достоверными.

Армейская жизнь Михаила Пржевальского началась в 14 лет. Он вступил в военную службу юнкером 4-го Карабинерского полка 1 мая 1817 г., произведен портупей-юнкером 18 августа 1817 г., уволен 3 января 1820 г. Вновь поступил на службу с переименованием в портупей-поручики (4 января 1821 г.) сначала Бородинского, затем Белевского пехотных полков (1821–1824). Прапорщик (3 октября 1824 г.), подпоручик (6 января 1827 г.), поручик (25 марта 1829 г.) Эстляндского полка, с которым Михаил участвовал в Польской кампании 1830–1831 гг. В 1837 г. отставной штабс-капитан М. К. Пржевальский получил пенсион ⅔ оклада и поселился у отца, Кузьмы Фомича, который в то время был управляющим имением Митюли[57] помещика Палибина в Ельнинском уезде Смоленской губернии (Дубровин, 1890, с. 4).

Расстояние между деревнями Кимборово и Митюли (следовательно, и усадьбами Каретникова и Палибина) было неблизким, но это не пугало 34-летнего Пржевальского, и несмотря на «отказ от дома», веря в предсказание жены Северикова, что «Алексей Степанович передумает и переменится», продолжал настойчиво посещать Каретниковых. «Предсказание сбылось, и в 1838 году брак состоялся» (Дубровин, 1890, с. 7).

Как и чем, кроме настойчивости, смог Михаил убедить Алексея Степановича в серьезности своих намерений и получить согласие на брак с его любимой младшей дочерью? Почему «умная и миловидная» Елена, дочь богатого помещика, бывшего дворового человека, получившего дворянское достоинство, полюбила некрасивого, больного и бедного столбового дворянина? Наверное, было в Михаиле Пржевальском что-то привлекательное: ум, характер, страсть, а не только «мутные глаза и колтун на голове». Других воспоминаний о нем, кроме сведений, сообщенных Н. Ф. Дубровину Севериковым, мы не знаем. Сыновья Михаила Кузьмича отца не помнили, «но чтили его память как человека, пользовавшегося уважением и характера решительного» (Дубровин, 1890, с. 9).

Николай Михайлович говорил, что отец «был человек практический». Может быть, он имел в виду, что Михаил Кузьмич успешно организовал строительство нового усадебного дома и отлично хозяйствовал в своих помещичьих владениях недолгие три года (1843–1846).

Владимир Михайлович написал:

«Отец наш после женитьбы жил в Смоленской губернии в имении Отрадном, вдали от всех своих родных. Железной дороги еще не было, и всякое свидание за сотни верст пути представляло собой большое затруднение. Отец умер, когда все мы были еще очень маленькими, и это порвало окончательно связи с его родственниками»[58].

Отрадное – усадьба молодой семьи Пржевальских

4 февраля 1838 г., в церкви Рождества Пресвятой Богородицы села Лобкова обвенчали отставного штабс-капитана Михаила Пржевальского с Еленой Каретниковой[59]. Поручителями при венчании были: по жениху – Смоленского уезда села Данькова титулярный советник Алексей Карлович Згоржельский[60], села Лобкова флота капитан Павел Михайлович Повало-Швейковский, поручик и кавалер Дмитрий Самуйлович Подвицкий; по невесте – муж Александры, урожденной Каретниковой, сестры невесты, капитан-лейтенант Павел Николаевич Потемкин, брат невесты коллежский секретарь Гавриил Алексеевич Каретников, поручик Евмений Ильич Верховский.

Венчал – храма Рождества Пресвятой Богородицы села Лобкова священник Иван Афанасьев Пряников.

Праздновали в имении Кимборово; там же молодые поселились, прожили пять лет, родили двух сыновей.

В свое новое имение Отрадное Михаил и Елена Пржевальские с сыновьями переехали в 1843 г., через год после смерти Алексея Степановича Каретникова, который землю под будущее имение, вернее фольварк (хутор), дал в приданое Елене.

Усадебный дом в Отрадном Пржевальские смогли построить благодаря деньгам Елизаветы, старшей сестры Елены и крестной матери Николая Пржевальского. Е. А. Завадовская, скончавшаяся в 1840 г., оставила по завещанию 2500 руб. Как выглядел новый дом, неизвестно. Когда путешественник по просьбе матери купил у нее дом, тот требовал ремонта (1870-е годы). Из писем матери[61] можно понять, что дом в Отрадном, его обстановка и сама жизнь семьи Елены Алексеевны были очень скромными.

«Что же ты пишешь насчет порубки леса, то это заставила нас крайность продавать его. Часто мы оставались без гроша денег, жить надобно, доходу никакого, то поневоле продашь лес да купишь необходимое. Мы живем скромно, ты это сам видишь, а в самом необходимом в жизни я не могу себе отказать, хоть и приходилось продавать лес. Скот же по возможности я буду прикупать, когда будет возможно». 16 февраля 1874 г.

«Вчера только возвратился Иван Демьянович из Отрадного, куда ездил собственно для того, чтобы измерить комнаты. Если желаешь обклеить обоями, то покупай самые простые, а то зимой мыши опять съедят все обои, а потому жаль хороших. Потолки тоже уже надобно обклеить и побелить, вообще работы много, разве ты будешь жить, а я совершенно отрекаюсь от жизни в деревне, тем более совершенно намерена вам продать Отрадное и отказаться от него. С этого лета мне нужен покой, и мне трудно и хлопотать переезжать каждый год. Пора жить… в одном месте, а не переезжать. Обоев нужно в залу 20 кусков 12-аршинной длины и 11-и вершков шириной. В гостиную 11 кусков, а в переднюю – 10 кусков. Но все куски должны быть длиной 12 аршин». 12 марта 1874 г.

О скромности дома в Отрадном также свидетельствовали строки из письма Николая Толпыго (1 августа 1880 г.), сына от второго брака Елены Алексеевны, путешественнику[62]: «Владимир Михайлович [родной брат Николая Михайловича] тоже купил дом в мае 1879 г. за 40 000 рублей на Арбате, в лучшей части города. Вся обстановка вполне аристократичная и нисколько не напоминающая Ваш скромный дом в Отрадном. Одно только и есть сходство, что у Владимира Михайловича и у Вас устроена отдельная комната для приезжих».

В 1862 г. (то есть вскоре после отмены крепостного права), когда владелицей усадьбы Отрадное была Елена Алексеевна, в Отрадном, Маланьином и Раковичах по 10-й переписи населения жило 89 крестьян мужского пола и 11 дворовых[63].

По словам Николая Михайловича, «материального недостатка в семье нашей не могло быть, потому что при существовании крепостного права у нас было до тысячи десятин земли и 105 душ крестьян» (Пржевальский, 1888а, с. 528).

После Николая Михайловича, купившего себе в 1881 г. имение на озере Сапшо[64], Отрадным владела в 1881[65]-1917 гг. Александра Ивановна Толпыго-Пыльцова, дочь от второго брака Елены Алексеевны. Судя по письмам Александры Ивановны и ее родственников, она отлично хозяйствовала, имение давало неплохой доход. Но 27 октября 1917 г., когда А. И. Пыльцова находилась по делам в Витебске, усадьба была разгромлена. По показаниям управляющего усадьбой Петра Антоновича Рогаль-Ивановского, «утром появилась толпа крестьян, человек 300, причем были и женщины, и сразу бросились на скотный двор, крестьяне пришли с… веревками, чтобы уводить скот; скота и лошадей в усадьбе не оказалось, тогда часть побежала на поле, где ходит скот, а другая стала разбивать и расхищать имущество, а потом разгромили дом и расхитили имущество[66]. По моему расчету, на сумму более 250 тысяч рублей… Как говорят, было около 17 вооруженных солдат. Участие в погроме принимали крестьяне дер. Старинки, Рожнова, Лазарева, Вошкино, Кимборово, Лотошино, Ракисли, хутора Ракислово, Пересна»[67].

Имение и деревня Отрадное располагались в полутора километрах от Кимборова на одном из притоков реки Россожи. Деревня просуществовала до 1978 г. Сегодня об усадьбе Отрадное напоминает маленький пруд, обнаруженный краеведческими экспедициями Е. П. Гавриленковой, А. С. Кочергина и Е. В. Богданова, В. Грушенко и заведующей Переснянской сельской библиотекой И. Н. Скопцовой. На месте усадьбы стараниями главы администрации Переснянского поселения А. И. Малашенкова и зам. председателя Смоленского отделения Союза краеведов России, заслуженного работника культуры РФ Н. В. Деверилиной установлен памятный камень с надписью «Здесь находилась усадьба „Отрадное“ родителей знаменитого путешественника Н. М. Пржевальского» (26 июня 2016 г.) (см. цв. вклейку).

«Рядом с памятным знаком местные жители, краеведы посадили 10 лип и два дуба, большую работу по организации посадки проявили В. В. Семченков и И. Л. Баранович (13 июня 2017 г.)» (В Отрадном посадили деревья… [Электронный ресурс]).

В 1844 г. молодую семью Пржевальских ждало пополнение.

Рождение братьев и сестры Церковь и кладбище в селе Лобково

В доступных для любого желающего метрических книгах можно прочесть о рождении братьев и сестры путешественника. Так, в метрической книге появилась запись № 25 о рождении 6 июля 1840 г. у тех же родителей сына Владимира. Восприемниками Владимира были «того же сельца Кимборова отставной коллежский асессор Алексей Степанов Каретников и села Лобкова отставного флота капитан-лейтенанта Павла Михайловича Повало-Швейковского жена, Анна Гавриловна»[68].

Церковь Рождества Богородицы в селе Лобково. 1905 г.

В записях метрических книг о рождении и крещении Николая и Владимира есть отметка о том, что свидетельство о рождении было выдано в сентябре 1843 г. Свидетельства братьев понадобились Михаилу Кузьмичу для внесения сыновей в родословную книгу витебского дворянства, VI часть.

Позднее, в 1846 и 1852 г., такая же отметка о выдаче свидетельства была проставлена в записях о рождении и крещении Евгения и Елены. Свидетельства были нужны Елене Алексеевне для внесения детей в родословную книгу cмоленского дворянства, II часть.

Евгений родился 15 (крещен 18) января 1844 г.[69]; Елена родилась 17 (крещена 20) мая 1846 г.[70] Восприемниками при крещении младших детей Пржевальских были: сельца Белого отставной капитан Петр Константинович Севериков и сельца Полян подполковника Николая Семичева жена Екатерина Никаноровна.

Четырех детей Михаила и Елены Пржевальских крестил священник церкви села Лобково Иван Афанасьевич Пряников.

Сегодня в Лобкове нет ни церкви, ни кладбища.

Недавно стараниями Л. А. Верховской и главы администрации Переснянского поселения А. И. Малашенкова на бывшем кладбище в Лобкове, близ уничтоженной церкви, были поставлены памятные камни (2016) старцу Зосиме (Захарию Верховскому) и Повало-Швейковским и часовня (2018) в память упокоившимся здесь прихожанам церкви Рождества Богородицы[71] (см. цв. вклейку).

Единственный сохранившийся с давних времен памятник установлен отцу, брату и мужу Елены Алексеевны: Алексею Степановичу Каретникову, Павлу Алексеевичу Каретникову и Михаилу Кузьмичу Пржевальскому. Из записей в метрической книге церкви села Лобкова следует:

Бывшее кладбище в селе Лобково. Слева направо: памятники Каретниковым и М. К. Пржевальскому; два памятных камня; часовенка. 2018 г.

Алексей Степанович Каретников умер «от обложной болезни»[72] 12 апреля 1842 г., похоронен 15 апреля. В графе «лета умершего» указано – 78 лет[73]. Дата рождения неизвестна.

Павел Алексеевич Каретников умер «от натуральной болезни»[74] 26 декабря 1876 г., похоронили его «на четвертый день Рождества», 28 декабря. В графе «лета умершего» указано – 76 лет[75], что неверно. Он родился в 1808 г.[76], следовательно, в 1876 г. ему было 68 лет.

Михаил Кузьмич Пржевальский скончался 27 октября 1846 г. «от водяной»[77], погребен 29 октября. В графе «лета умершего» указано – 40 лет[78], что неверно. Он родился в 1803 г.[79], поэтому в 1846 г. ему было 43 года.

Эти могилы и церковь Николай Михайлович, конечно, посещал не раз, например, когда был восприемником сыновей матери от брака с И. Д. Толпыго и крестным отцом племянника и племянниц Пыльцовых. Однако никаких записей об этом путешественник не оставил.

У Николая Пржевальского не сохранились воспоминания о жизни в Кимборове, что неудивительно. Ему было только четыре года, когда он вместе с родителями и братом покинул дедовскую усадьбу.

Об Отрадном, где прошли его детство и юность, куда он возвращался после многолетних странствий, Николай Пржевальский написал много хороших, а местами просто восторженных строк, которым в этой книге посвящен раздел «Первые „пробы пера“».

Невозможно представить жизнь имения без дворовых людей. О них – следующий раздел.

Дворовые люди

В детстве, кроме матери, на будущего путешественника большое влияние оказывали дворовые люди (мамка, нянька, дядька), с которыми он сохранял связь на протяжении их жизни. Наверное, Николай Михайлович разделял взгляды Е. Л. Маркова, высказанные в книге «Барчуки» (1875):

«Пусть меня не бичуют прогрессисты и гуманисты! Мне вдруг стало жалко нашего старого крепостного быта; его тихие и простые прелести не воскреснут для меня.

Вы, седые слуги, верные, как псы; вы, морщинистые няньки, благоговейно привязанные к целым барским поколениям, сменяющим одно другое, до самого дня своей поздней кончины берегущие своих барчуков, как весталки священный огонь, из рода в род, по заповедям старины, – где вы? Когда вы опять народитесь? Я знаю, что мы были связаны с вами какою-то родною, неразрушимою связью и что связь эта радовала и облегчала не одних нас, но часто и вас, и далеко не одного из нас!»

Пржевальский так вспоминал свой отъезд из Отрадного на военную службу: «Все дворовые пришли прощаться со мной; горячо я целовал каждого из них» (Пржевальский, 1862, с. 116). Среди них были мамка Марья, няня Ольга Макарьевна, ее сестра Анна, кухарка, дядька Игнатий Шелепов, любимый товарищ Васька Шелепов, сын Игнатия. Вместе с Николаем в армию отправился дворовый человек, прекрасный охотник Иван Марков.

Ольга Макарьевна Макарова. Смоленск

Иван Марков. Москва

Как писал биограф путешественника Н. Ф. Дубровин, «от мамки – крестьянки Марьи, из деревни Старинок он поступил на попечение горничной Ольги, известной впоследствии под именем няни Макарьевны.

Небольшого роста, полная и некрасивая, Макарьевна принадлежала к тому своеобразному типу старого крепостного времени, который теперь встречается очень редко и почти выродился. Крутость ее нрава, доходившего иногда до полной жестокости, странным образом уживалась с добротой и баловством детей.

Сверх обязанности няни Макарьевна исполняла должность ключницы, экономки и главной помощницы по хозяйству… Елена Алексеевна любила Макарьевну, не могла жить без нее, но между ними бывали частые стычки, так как и та и другая отличались настойчивостью характера.

Нянькою она была прекрасною и заслужила самую нежную и слепую любовь Николая Михайловича…

Из дворни Н. М. особенно любил Ваську, шалуна, никого не боявшегося и не признававшего никаких властей и препятствий. Мальчику шаловливому и непокорному, каким был сам Н. М., Васька был под пару. И они вдвоем лазили по деревьям, придумывали разные шалости и были за то часто наказываемы» (Дубровин, 1890, с. 7, 8, 10).

Иван Марков «служил в армии» с Николаем Пржевальским и кормил голодных молодых офицеров дичью, добытой на охоте. Позднее, после первой Центрально-Азиатской экспедиции путешественника, Иван жил у Николая в Петербурге.

Елена Алексеевна относительно Ивана Маркова писала сыну: «Насчет же твоего слуги, знаменитого Ивана, прежний хозяин его, Иванов, отзывается нехорошо: он любит и выпить, и нечист на руку, у него пропало несколько вещиц, и, наконец, еще начинает грубить, за что и был рассчитан Ивановым. Будь с ним построже, да и не доверяй много, особенно при расчете денег»[80].

После отъезда путешественника в следующую экспедицию Иван переехал к Владимиру Пржевальскому в Москву. Иван Марков умер в 1879 г. от укуса бешеной собаки, которую подобрал на улице и принес в дом. Смерть наступила спустя несколько месяцев. «Никому, даже доктору, не приходило в голову, что это было бешенство от укушения бешеной собаки. Все думали, что тиф или болезнь сердца от водки»[81].

Прежний дядька братьев Игнатий Шелепов (Игнуша) из Смоленска очень хотел получить работу в доме Владимира Михайловича, но «взять его я не могу, – писал Владимир Николаю, – потому что слишком запивает».

«Слишком запивали» не только бывшие дворовые, но и дядя Павел Алексеевич Каретников, на похоронах которого, по словам его сестры, «было выпито всеми, приходящими поминать, 4 ведра водки в один день». Может быть, насмотревшись на повальное пьянство, Николай Михайлович стал столь нетерпимым к «закладывавшим за воротник».

Детство Николая и Владимира прошло в постоянном контакте с дворовыми. Братья наслаждались свободой, испытывали радость от простых вещей, например от лежания на сене. И так созвучны были эти чувства описанному в «Барчуках»:

«Вот славно! Прелесть как спать на соломе! – говорил в восхищении Саша.

Высокая черная фигура старика-караульщика, Евсея, глядела на нас сверху, добродушно улыбаясь, будто удивляясь нашему удовольствию.

– Проказники! – ласково бормотал он, с какою-то любовью разглядывая нас, смирно улегшихся рядком… – Ишь, гнездушки себе поделали!.. А ведь узнает маменька, небось высекет; ай нет?»

Братья Пржевальские легко находили общий язык с простыми людьми и хорошо обращались с теми, кто служил в их доме или имении. Особенно высоко они ценили человека с охотничьими способностями.

Николай Михайлович платил пенсию не только матери и дяде, но и мамке Марье (по 12 руб. в год) и няне Макарьевне (25 руб. в год пенсион и по 5 руб. в месяц жалованье) (Дубровин, 1890, с. 276).

Перед отъездом в последнее путешествие он наказал управляющему «обставить Макарьевну так, чтобы она не скучала. Я на все согласен, лишь бы моя любимая старуха могла жить покойно» (Дубровин, 1890, с. 448). Макарьевна скончалась от воспаления почек вскоре после отъезда путешественника из имения Слобода. Эта весть застала Николая Михайловича в Москве. «Ведь я любил Макарьевну, как мать родную. Тем дороже для меня была старуха, что и она любила меня искренно» (Дубровин, 1890, с. 454). Он распорядился похоронить ее возле церкви в Слободе, на следующий год поставить ей памятник, посадить цветы и обнести могилу забором[82]. Положенные ей жалованье и пенсион за 1888 г. в сумме 65 руб. велел отдать ее родственникам.

Николай Михайлович не предполагал, что переживет любимую няню только на полгода.

Смоленская гимназия (1849–1855)

«В 1849 году отвезли меня в Смоленск, где определили в гимназию, прямо во второй класс. Здесь, в городе, для меня и брата нанят был флигелек за два с полтиною в месяц, а в гимназию платили тогда за ученье пять рублей в год» (Пржевальский, 1888а, с. 529).

Гимназия в период отрочества Николая Пржевальского была уже старейшим учебным заведением Смоленска. Она пережила к тому времени ряд учебных реформ[83], но по-прежнему продолжала ютиться в старом обветшалом помещении, которое находилось недалеко от нынешнего Сельскохозяйственного института (Большая Советская ул.,10/2).

Здание часто ремонтировали, и случалось, что ремонт затягивался до ноября. Это очень радовало Николая и его брата Владимира. Они подолгу оставались в Отрадном и с удовольствием охотились в родных местах. Охотничьим забавам братья предавались и в окрестностях Смоленска. По словам их товарища по гимназии Я. А. Сердечного, Николай «употреблял все средства и разные предлоги, чтобы убежать в окрестности Смоленска и побродить по лесам и полям». Но такие вольности были возможны только в старших классах.

В первые годы учебы в гимназии за братьями строго присматривал дворовый человек Игнат Шелепов (Н. М. Пржевальский и его путешествие…, 1881, с. 166). Он отводил и приводил их в гимназию, выдавал завтраки, сопровождал на прогулках при играх с одноклассниками. Одних Николая и Владимира никуда не пускали. Мальчики были очень активными, и дядька Игнат часто жаловался их матери, что с «паничами сладу нет, что они шалят». Самую большую «шалость» Николай устроил, когда был в шестом классе: он выбросил в Днепр гимназический журнал с отметками учеников.

Журнал с оценками ученика 5-го класса Николая Пржевальского

Судя по отметкам 13-летнего Николая, ученика пятого класса, учеба шла неровно: средний балл (по совокупности предметов) был три и четыре с минусом; по математике, физике и статистике случались и двойки. Наверное, сказывалось страстное увлечение охотой, потому что в зимние месяцы средний балл был четыре.

Спустя многие годы Николай Михайлович вспоминал о случае с журналом так: «Как-то раз учитель не угодил чем-то воспитанникам шестого класса, и решено было общим советом уничтожить список, в котором ставились отметки. Бросили жребий; исполнение этого „подвига“ выпало на мою долю.

Я тотчас же стащил список и бросил в Днепр, за что меня и моих товарищей посадили в карцер, где держали дня четыре, пока не признается виновный.

После нескольких дней сидения в карцере я пошел к начальству и признался в своей вине; за это постановлено было исключить меня из гимназии. Узнала об этом моя матушка; немедленно приехала в гимназию и просила не исключать ее сына, а хорошенько высечь за сделанную шалость. Меня вздули и оставили в гимназии» (Пржевальский, 1888а, с. 530, 531).

Одигитриевская церковь в начале склона Козловской горы. Смоленск

Николай и Владимир Пржевальские были вольноприходящими учениками и жили в Смоленске. Мать снимала им флигель в доме Шаршавицкого, который находился напротив церкви иконы Божией Матери Одигитрии[84].

При братьях Пржевальских, кроме дядьки Игната, состояла кухарка Анна, сестра няни Макарьевны. Стол и одежда Николая и Владимира были самые скромные и улучшались только тогда, когда приезжала мать, привозившая сыновьям запасы деревенской провизии.

Николай Михайлович писал в воспоминаниях: «В Смоленске мы, два брата, никого не знали, и шагу не пускали нас без дядьки». По мнению его биографа Дубровина, Николай, «имея твердый характер и сосредоточенный в себе самом, неохотно сближался с товарищами и не имел близких друзей, но пользовался всеобщим уважением. Никто, кроме Николая, не заступался за новичков, когда к ним приставали, и никто им не покровительствовал, кроме него. Пржевальский был вожаком своего класса и всегда стоял во главе его» (Дубровин, 1890, с. 12).

Сам путешественник весьма нелестно отзывался о гимназии. «Подбор учителей, за немногими исключениями, был невозможный: они пьяные приходили в класс, бранились с учениками, позволяли себе таскать их за волосы. Вообще, вся тогдашняя система воспитания состояла в запугивании и зубрении от такого-то до такого-то слова». Николай Михайлович писал: «Хотя я и отлично кончил курс в Смоленской гимназии, но скажу по истине, слишком мало вынес оттуда. Значительное число предметов и дурной метод преподавания делали решительно невозможным, даже и при сильном желании, изучить что-либо положительно»[85].

Его брат, Владимир Михайлович, считал, что умственное развитие его и Николая началось после окончания гимназии, подтверждая тем самым мнение брата. Николай Михайлович сохранил добрую память о директоре гимназии Лыкошине[86], помещике Вяземского уезда, как о человеке очень мягком, но мало занимавшемся гимназией (Дубровин, 1890, с. 14); хорошо вспоминал о бывшем директоре П. Д. Шестакове, ставшем позднее (1881) попечителем Казанского учебного округа.

Н. М. Пржевальский с любовью рассказывал о законоучителе священнике Доронине, человеке разумном и добром, о нервном, очень строгом учителе истории Домбровском, способном увлечь учеников своим предметом. Но дал весьма нелицеприятные характеристики Федотову и Соколову, с которыми, по всей видимости, он сталкивался в младших классах. «Федотов, как говорили, бывший вольноотпущенный, который, не взирая на вероисповедания учеников, всех обращал в православие. Во время его класса постоянно человек пятнадцать были на коленях. Но особенно мы боялись инспектора Соколова, усиленно секшего воспитанников „для собственного удовольствия“» (Пржевальский, 1888а, с. 529, 530).

По высказываниям братьев Пржевальских, они «ничем были не обязаны учителю естественной истории». Это был человек взбалмошный и мало знающий. Учителя Федотов, Дьяконов, Домбровский, священник Доронин, инспектор Соколов были хорошо знакомы однокласснику Пржевальских П. Н. Якоби[87], который через много лет, вспоминая вместе Николаем Михайловичем гимназических учителей, полностью согласился с его характеристиками (Якоби, 1889, с. 482).

Но в том, что «науки было мало, а свободы много», Николай Михайлович видел положительные стороны: «Гимназисты не выглядели такими стариками, как нынешние, не ходили в пенсне или в очках и долго оставались детьми, часто шумными и драчливыми». Он считал хорошим делом наказание розгами в гимназии и впоследствии не одобрял их отмены. «Что было бы со мной, если бы меня не отодрали, а исключили из гимназии? – говорил Николай Михайлович в товарищеских беседах. – Наверное, вышел бы из меня повеса из повес».

Учеба братьям Пржевальским давалась легко. Владимир имел отличную, а Николай – феноменальную память[88]. Будучи хорошо подготовленными семинаристом Дмитрием Прохоровичем Зезюлинским[89], который три-четыре года прожил в семье Пржевальских, братья поступили сразу во второй класс гимназии и стали самыми младшими учениками в этом классе.

Гимназический курс, согласно Уставу 1849 г., с четвертого класса делился на общий и специальный. В свою очередь, специальное обучение состояло из двух отделений: для тех, кто готовился к поступлению в университет, и к государственной службе[90].

Недавно благодаря архивной работе Игоря Владимировича Шкурлова мы смогли увидеть гимназический аттестат Николая Пржевальского и ознакомиться с решениями педагогического совета Смоленской гимназии.

Выпускниками смоленской гимназии 1855 г. были 20 человек. Из них воспитанниками пансиона являлись: Герасимов Петр 18 лет, Сербин Петр 20 лет, Скрыдло Александр 17 лет, Сорнев Арсений 19 лет, Станюкович Иван 18 лет, Тулубьев Петр 17 лет, Чаславский Михаил 17 лет, Чеплевский Петр 18 лет, Янской Александр 17 лет; приходящими: Згоржельский Павел 20 лет, Котович Казимир 20 лет, Кусаков Владимир 18 лет, Пржевальский Николай, 1 апреля 1839 г. 16 лет[91], Пржевальский Владимир 15 лет (в тексте значится 14 лет), Станкевич Иван, обер-офицерский сын, 19 лет, Шуф Александр 18 лет, Щепилло Антон 21 год, Цакунов Александр 18 лет, Якубович Сергей 17 лет, Федотов Дмитрий из мещан, 21 год.

Все выпускники, кроме двух, были «из дворян», и все были старше братьев Пржевальских. Для Владимира, достигшего на момент окончания гимназии почти 15 лет, требовалось дополнительное решение совета гимназии[92].

30 мая 1855 г. на заседании по сличению экзаменационных и годовых оценок совет гимназии постановил: Герасимова, Сербина, Сорнева, Згоржельского, Николая Пржевальского, Станкевича, Щепиллу, получивших по окончательном испытании не менее 4 баллов по всем предметам и отличные познания в законоведении, удостоить выдачи аттестатов с правом на чин 14 класса при определении в гражданскую службу.

Александра Шуфа и Арсения Сорнева наградить золотой медалью.

Заметим, что А. Сорнев получил аттестат с правом на чин и золотую медаль. Таким образом, получение чина не приравнивалось к медали, как написал Н. Ф. Дубровин, полагая, что будущий путешественник окончил гимназию с медалью (Дубровин, 1890, с. 20).

Владимир Пржевальский, получивший на окончательном испытании более 4,5 балла, был удостоен аттестата с правом поступления в университет без вторичного испытания.

Мы сравнили аттестаты и экзаменационные списки братьев Пржевальских. Владимир имел средний балл 4,9. У него была одна четверка – по математике. Николай имел средний балл 4,6. У него было четыре четверки: по российской словесности, российской грамматике, математике, общая по рисованию, черчению и чистописанию.

Аттестат № 756 Николая Пржевальского. Выдан 18 августа 1855 г. (без печати, не подписан)

Аттестат № 158 Владимира Пржевальского (без печати, не подписан)

Аттестат № 158 Владимира Пржевальского с печатью Смоленской гимназии и подписями исправляющего должность директора гимназии П. Д. Шестакова и др.

Владимир изучал латинский язык, но не учил законоведение. Николай, наоборот, не учил латинский, но изучал законоведение. Николай на торжественном акте получил четыре награды, состоящие из книг и похвальных листов, за отличные знания по законоведению, естествознанию и истории. Владимир – четыре награды, состоящие из книг и похвальных листов.

Представленный выше аттестат Николая, очевидно, являлся предварительным (черновым), так как на нем отсутствуют печать и подписи членов совета смоленской гимназии. Чтобы окончательно убедиться в этом, сравним два аттестата Владимира, хранящиеся в Смоленском архиве[93] (обнаружен И. В. Шкурловым) и в архиве юридического факультета Московского университета[94].

Заметим, что аттестат Владимира был выдан в феврале 1856 г., а не в августе 1855 г., как Николаю. Возможно, это была повторная выдача. Нахождение черновиков аттестатов в архиве гимназии было совершенно естественным, так как подлинники братья Пржевальские представили по месту службы и учебы.

Пятнадцатилетнего Владимира в 1855 г. не приняли в университет «по причине несовершеннолетия», и он стал «сторонним слушателем юридического факультета». Через год он подал на имя ректора Императорского Московского университета прошение с просьбой принять его своекоштным студентом на юридический факультет[95].

Шестнадцатилетний Николай вступил в военную службу рядовым (унтер-офицером в сводно-запасном Рязанском пехотном полку 18-й сводной дивизии – 11 сентября 1855 г.). Полк был расквартирован в Москве. Почему Николай выбрал военную службу, а не университет, как его брат Владимир?

Почему Николай поступил в военную службу?

В шестом классе Пржевальский прочел книгу неизвестного автора «Воин без страха». По словам Николая Михайловича, сказанным 2 февраля 1881 г., когда он «имел удовольствие провести в первый раз вечер у Михаила Ивановича Семевского», эта книга «оставила меня в убеждении, что, только следуя данному образцу, можно сделаться добродетельным», и «содействовала решимости поступить на военную службу» (Пржевальский, 1888а, с. 531).

Однако через несколько дней, 28 февраля 1881 г., Николай Михайлович в интервью корреспондентам журнала «Всемирная иллюстрация» (Н. М. Пржевальский и его путешествие…, 1881, с. 166) свой выбор военной службы объяснял влиянием на него другой книги: «В гимназии еще я воспитал страстное желание поступить в военную службу под влиянием чтения „Истории консульства и империи“ Тьера. Увлекательный язык, поэтические описания сражений Наполеона и его маршалов произвели обаятельное на меня впечатление».

И все же какая книга произвела «обаятельное впечатление» и возбудила «страстное желание»? Может быть, влияние книги на романтичного гимназиста – всего лишь художественный прием?

Если Пржевальский в гимназические годы читал труды по истории Французской революции, то как его могла увлечь дешевая книжонка? Если, конечно, именно книга повлияла на его выбор.

Юноше с независимым характером, любящему природу, свободу и одиночество, не слишком подходила армейская жизнь с беспрекословным подчинением и частым пребыванием в нетрезвом коллективе. «Всех нас человек 60, – писал Николай матери, – но большая часть из них негодяи, пьяницы, картежники. Впрочем, есть и хорошие, но число их весьма ограничено»[96].

Еще одно объяснение «пламенного желания» поступить в военную службу Николай дал в своих «Воспоминаниях охотника»: «Геройские подвиги защитников Севастополя постоянно разгорячали воображение 16-летнего мальчика, каким я был тогда. Не имея ни малейшего понятия о действительной обстановке этой службы, читая постоянно увлекательные рассказы о подвигах разных героев, я не иначе представлял себе каждого военного, как Баярдом» (Пржевальский, 1862, с.110). Пьер дю Террайль де Баярд – самый знаменитый «рыцарь без страха и упрека» – Le Chevalier sans peur et sans reproche – в истории.

Может быть, причина ухода в армию была более жесткой и прозаической: у Елены Алексеевны не было средств, чтобы оплачивать учебу обоих сыновей в университете. И старший, будучи «препорядочным сорванцом», скорее сумел бы приспособиться к армейской жизни. Да и «бывшие в гостях деревенские соседи обыкновенно советовали матери отправить Николая со временем на Кавказ, на службу» (Пржевальский, 1888а, с. 530). «Мы живем скромно, ты это сам видишь, – писала мать Николаю 16 февраля 1874 г., – часто мы оставались без гроша денег, жить надобно, доходу никакого, то поневоле продашь лес»[97].

В книгах советского периода о Н. М. Пржевальском писали, что «он был сам во всем виноват, что так добровольно пошел на военную службу и попал в отвратительную среду офицеров царской армии. Ведь по окончании гимназии он мог поступить в университет, и жизнь его тогда пошла бы совершенно иначе. Но для университета нужны были деньги, а их у Пржевальского не было» (Путешествия Пржевальского…, 1941, с. 9).

В «своих университетах» Николай Михайлович учился всю жизнь: много занимался самообразованием, окончил Николаевскую военную академию Генерального штаба, встречался с профессорами Варшавского, Петербургского и Московского университетов. Можно сказать, что Николай Михайлович получил индивидуальное университетское образование, в котором преподавателями были ученые с мировым именем, а ученик, «потаскавшись в караул и по всевозможным гауптвахтам, и на стрельбу со взводом», ясно осознал, что нужно найти такое поле деятельности, «где бы можно было тратить труд и время для разумной цели»[98].

Военная служба[99] (1855–1861)

Осенью 1855 г. Николай Пржевальский вступил рядовым в Рязанский полк, который в то время находился в Москве. Через две недели полк выступил из Москвы на Калугу, и далее Пржевальский двигался по маршруту: Калуга-Белев-Козлов-Белый-Кременец.

В городе Белый Смоленской губернии Николай пробыл три года. Из Рязанского полка его перевели в Полоцкий и дали чин прапорщика (ноябрь 1856 г.). Какое-то время Полоцкий полк стоял в Царстве Польском[100]. Потом Пржевальский был «заброшен кочевой жизнью военного человека в один из дальних уголков России, в небольшой городок Кременец на Волыни и провел в нем около года».

Город был беден и грязен, но окрестности его поражали своей красотой. Под впечатлением от красоты природы и охоты Николай написал первое литературное произведение «Воспоминания охотника», опубликованное позднее (1862) в петербургском журнале.

За два года до первой публикации Пржевальский, находясь в Кременце, написал статью (доклад), черновик которой сохранился в архиве РГО[101]. Эта работа не была напечатана при жизни автора, она увидела свет в 1967 г. в «Докладах Восточной комиссии ГО СССР» (Вальская, 1967), ее обсуждали еще два автора – Д. Рейфилд и А. И. Андреев.

По мнению Б. А. Вальской, Николай Михайлович выступил сторонником эволюционной теории Ч. Дарвина, а сама заметка, возможно, была написана им в связи с выходом в свет в 1859 г. знаменитого труда «Происхождение видов…» английского натуралиста Ч. Дарвина. А. И. Андреев в этом докладе увидел, главным образом благодаря работе А. Н. Фатеева о Пржевальском (1945), «синтетический взгляд Пржевальского на природу – восхищенный и „сочувственный“, взгляд истого природолюба», «страстного немврода (героя, воителя, охотника и царя)», «природой очарованного странника» (Андреев, 2016).

Дональд Рейфилд, английский биограф Н. М. Пржевальского, обнаруживший в архиве РГО рукопись доклада «Сущность жизни», сделал вывод, что текст, «наивный и средненький, является полным отпечатком характера Пржевальского: материалистического и мистического, эрудированного и оригинального, застенчивого и решительного». Английский биограф много рассуждал о материализме, идеализме и дарвинизме (относительно Пржевальского) и фразе «Смерть – есть регенерация новой жизни», взятой Пржевальским эпиграфом к своему докладу (Rayfield, 1976, с. 10–11).

Б. А. Вальская и А. И. Андреев, цитировавший Вальскую, называли небольшую заметку Николая Пржевальского «О происхождении жизни на Земле» конспектом доклада, «прочитанного в кружке своих товарищей, младших офицеров, увлеченных, как и он, естество-знанием».

О чем же Пржевальский рассказал своим слушателям в январе 1860 г.? Приводим текст его доклада полностью, предоставляя возможность читателям сделать собственные выводы (расшифровка рукописи сделана авторами).

О сущности жизни

Черновик доклада прапорщика Н. М. Пржевальского

Полоцкий полк. 6 января 1860 г.

Смерть есть возрождение новой жизни.

«M.Г. [Милостивые господа]

В прошлый раз был возбужден вопрос, столь интересный и важный в своем приложении к нашей жизни и ее более или менее верному пониманию, что я решил представить вам на обсуждение свой собственный взгляд на этот предмет и высказать собственное убеждение, в доказательство которого постараюсь представить по возможности ясные факты.

Конечно, предмет этот чрезвычайно абстрактен и разнообразен, а невозможность доказать его наглядным математически точным образом делает его сомнительным в глазах многих, непостижимым, неразгаданным предметом, понимание которого стоит выше области наших знаний.

Но, вникнув поглубже в явления природы и органической жизни на Земле и изучив явления этой природы в разнообразнейших ее проявлениях: рождении, жизни и смерти растений и животных, можно путем логических умозаключений разгадать и понять, в чем состоит эта самая жизнь, и есть ли она причина известных условий или только эти условия есть причина жизни [здесь и далее выделено нами. – Авт.].

Но обращаюсь к самому предмету.

У всех решительно народов, несмотря на то, какую они исповедуют религию, на какой стоят степени гражданского и умственного развития, во все периоды истории, и может быть, и от первого появления человека, проявляется одна и та же идея – вера в загробную, духовную жизнь. Только у различных народов, смотря по степени их развития, она проявляется под различными формами.

Древние египтяне полагали, что душа человека по смерти его должна, смотря по числу грехов, совершать переход в различных животных, чистых и нечистых, чтобы достигнуть обители Озириса. А германские народы, и в особенности норманны, ценили свои заслуги перед богом числом геройских подвигов; по их понятиям, храбрый воин по смерти будет призван в Валгаллу и там станет вечно пировать с другими такими же праведниками.

Дикарь Центральной и Южной Америки говорит, что по смерти его он будет вечно охотиться за тенями животных, убитых на земле.

Христианские религии и европейские народы выразили эту идею уже под более изящной формою: они принимают в загробной жизни воздаяние за добро и зло и нравственное блаженство или мучение человека.

Я привел здесь исторические факты для того, чтобы показать, что у всех народов проявлялась и проявляется идея загробной жизни, потому что она лежит в самой природе человека.

Если надежда всегда утешала его во многих тяжелых обстоятельствах, то так же могуче должна действовать эта самая надежда на награду в лучшей, загробной жизни. Она поддерживает человека на трудном пути его жизни, дает ему новые силы в несчастье, обещая верную награду за понесенное горе. Отнимите эту надежду у человека необразованного, дайте ему религию без веры в будущую жизнь, и никакое государство, никакое благоустроенное общество не могли бы существовать. Люди вполне бы предались влечению своих страстей, всегда (сильно?) проявляющихся в человеке необразованном, неразвитом; расторглись бы узы, связывающие общество, и страшная анархия грозила бы человечеству. Следовательно, подобное убеждение должно и может быть только для человека образованного, которого нравственные качества основаны на уважении человеческого достоинства.

Рассмотрев причину повсеместного распространения идеи загробной жизни, я скажу, что трудно даже и образованному человеку расстаться с подобными понятиями, которые делают заманчивым и таинственным его жизнь и назначение, и только сильное убеждение, глубокая уверенность в непогрешимости собственных мнений дают ему возможность освободиться из-под гнета укоренившихся заблуждений.

Но чтобы яснее и нагляднее представить решение этого вопроса, нужно внимательно проследить жизнь существа органического от самого его зарождения до смерти.

Не буду утомлять ваше внимание подробным изложением того постепенного развития от появления клеточки, основного элемента всего существующего, до достижения полного его совершенства в форме растения или животного.

Скажу только, что в тайне образования этой клеточки заключается вся тайна жизни, и что дальнейшее ее развитие и изменение обуславливает будущее растение или животное, потому что первоначальная клеточка как того, так и другого совершенно одинакова. Только позднейшее ее развитие, при известных условиях, образует органы, предназначенные или только питать растение, или дать жизнь, чувства, волю, самосознание и действия животному.

Дальнейшая жизнь животного и растения есть следствие двух процессов – дыхания и питания. Посредством их в животном организме происходит постоянное обновление; часто атомы, уже отжившие, извергаются и заменяются новыми, так что жизнь целого организма есть постоянное умирание и возрождение.

Но, изучая внимательно этот организм и его отправления, нельзя не заметить основного жизненного закона природы:

„Организация всякого существа всегда применена к той среде, в которой оно обитает“.

Вследствие этого же закона: рыбы имеют органы дыхания, приспособленные к дыханию в воде, животные земноводные – организацию, примененную для отправления как в воде, так и в воздухе, а животные сухопутные – легкие, которые могут дышать только одним воздухом.

Но развитие самой клеточки в форме животного не всегда достигает одинакового совершенства. Начиная от низшей формы ее, животно-растения, до полного совершенства – человека, эта клеточка образует переходные формы, которые, как мы знаем из геологии, постепенно подготавливают одна другую.

В окаменелостях, находившихся в пластах земли на большей или меньшей глубине, всегда более совершенные животные встречаются ближе к ее поверхности – доказательство, что эти животные жили в периоды более к нам близкие, что они были подготовлены предыдущими формами и, в свою очередь, подготовили другие, более совершенные.

Окаменелого человека не встречают нигде – опять доказательство, что человек пока самое совершенное животное, последняя форма, венец творения природы. С сотворением человека природа, по-видимому, остановилась в своем дальнейшем действии, но этого мы не вправе сказать, потому что человек живет еще только малейший период в сравнении с жизнью самой природы. Что значит пять-шесть тысяч лет, которые он существует, в сравнении с мириадами веков существования нашей планеты. Однако и в этот столь краткий период мы видим совершенствование природы человека, хотя не в физическом, но в умственном отношении, а быть может, это самое совершенствование подготовит и более совершенную форму.

Рассмотрев жизнь животных и их постепенное совершенствование, мы можем предложить вопрос: что такое эта самая жизнь? И есть ли она отдельное начало, независимое от организма, начало, которое будет продолжать свое существование и по разрушению его.

Христианская религия говорит, что человек имеет бессмертную душу, а животное ее не имеет.

Убеждение ‹нрзб.› сомнительное, потому что человек есть то же самое животное, организм того и другого живет и действует на одних и тех же началах при одних и тех же условиях. А эти одинаковые начала и условия должны иметь и одинаковую причину жизни. Поэтому или человек и все животные имеют в себе духовное начало – причину жизни, или жизнь их есть только следствие известных отправлений организма.

Чтобы принять второе предположение, нужно знать, что главнейшими деятелями в органической жизни на Земле есть три еще совершенно неисследованные причины: электричество, гальванизм и магнетизм. Современная наука далеко не разгадала эти явления; мы знаем их некоторые действия, некоторые условия проявления, только. Быть может, впоследствии наука и разъяснит их, найдет причину, цели их существования и участие в жизненной деятельности нашей планеты, тогда яснее и осязательнее раскроются перед нами законы жизни растений, животных и человека.

Но и при настоящем понимании этих сил мы видим их несомненное участие в жизни тел органических.

Под экватором, где электричество и магнетизм действуют сильнее, там и животная жизнь деятельнее; животные и растения являются там под более роскошными видами и формами.

С другой стороны, эти силы есть, быть может, самая жизнь нашей планеты, а растительное и животное царство только организм ее, условия жизненного проявления. И действительно, сравнивая жизнь целой природы с жизнью отдельного животного организма, мы находим поразительное сходство.

Как жизнь каждого животного есть постоянное возобновление, так и жизнь целого организма природы есть постоянное обновление, умирание и возрождение частей ее – растений и животных.

Смотря с такой точки зрения на жизнь последних, мы невольно приходим к заключению, что каждое тело органическое, растение, животное и человек не есть отдельная жизнь, а только часть общей жизни, атом того огромного целого, которое мы называем природой. Его возрождение, жизнь и умирание находятся в тесной зависимости и связи с жизнью самой природы, а не есть особенная, отдельно действующая сила.

„Смерть есть возрождение новой жизни“ – вот закон природы, в которой нет смерти, пока не умрет сама природа.

Животное умирает, расторгаются условия отправления его организма, и он перестает действовать. Но здесь умирает только личность, самый тип животного, а элементы, его составляющие, разлагаются, попадают в новые условия и образуют новые формы жизни.

Если же принять, что человек и животное есть условное, бессмертное начало, которое, будучи причиной их жизни, продолжает существовать и по разрушении организма, то таким образом можно объяснить жизнь животно-растений этой переходной формы от растений к животному ‹нрзб.›.

И почему же устройство черепа и мозга имеет влияние на умственное развитие животного? Не указывает ли это прямо на то, что это развитие есть только следствие родства самих органов?

Таким образом мы видим, что ‹нрзб.› проявление жизни животного есть следствие отправлений его организма и участие жизненной деятельности природы.

Но что же такое сама природа? Какие законы и условия определяют ее деятельность? Вот вопросы, при обсуждении которых мы должны сознаться в неполноте наших знаний.

Наука со временем, быть может, разгадает и разъяснит их, но до сих пор они остаются темную стороною наших исследований, которую не смогли постичь и великие гении Кювье, Гумбольдта, Одюбона».

Подпись: Н. Пржевальский

Страницы 11 (сверху) и 16 (снизу) рукописи доклада Н. М. Пржевальского. 6 января 1860 г.

Наше понимание сути этого доклада: в основе живого организма лежит клетка, которая развивается и постоянно совершенствуется. Из одной и той же первоначальной клетки по мере степени ее совершенства получаются растение, животное и человек. Жизнь организма (растений, животного, человека) есть только «следствие известных отправлений организма».

Что подразумевалось под «известными отправлениями организма»? Как мы поняли, это питание и дыхание. Сегодня бы их назвали «проявлениями жизни» организма, к которым относятся: 1) поступательное движение; 2) обмен веществ; 3) размножение; 4) восприятие и передача раздражений и сношение с внешним миром; 5) защита организма от внешних вредных воздействий.

Пржевальский об этих проявлениях жизни рассуждает на примере того, как живые существа приспосабливаются к среде, в которой живут (рыбы имеют органы, приспособленные к дыханию в воде, животные земноводные – организацию, примененную для отправления как в воде, так и в воздухе, а животные сухопутные – легкие, которые могут дышать только одним воздухом), подытоживая формулировкой (закон природы) «Организация всякого существа всегда применена к той среде, в которой он обитает».

Докладчик отвергает «отдельное начало, независимое от организма. Начало, которое будет продолжать свое существование и по разрушении его (организма)». Говоря другими словами, Пржевальский отвергает «духовное начало как причину жизни» и бессмертие человеческой души. Он предлагает другое понимание бессмертия: умерший организм разлагается на элементы, из которых зарождается новая жизнь, поэтому человек бессмертен, пока жива природа.

Далее Пржевальский говорит, что постоянно умирает и возрождается как отдельное органическое тело (растение, животное, человек), так и природа, поэтому человек есть «атом того огромного целого, которое мы называем природой».

Николай провозглашает: «„Смерть есть возрождение новой жизни“ – вот закон природы, в которой нет смерти, пока не умрет сама природа».

Юный прапорщик утверждал, что «освободиться от укоренившихся заблуждений помогают только сильное убеждение, глубокая уверенность в непогрешимости собственных мнений».

Какие наблюдения и прочитанная специальная литература вселили «глубокую уверенность в непогрешимость мнения» молодого Пржевальского? Были ли сформулированные им законы природы: «Организация всякого существа всегда применена к той среде, в которой он обитает» и «Смерть есть возрождение новой жизни» – известны науке?

Природу Николай любил и наблюдал с детства, собирал гербарии, охотился в гимназический период и во время военной службы. За пять армейских лет прочел много специальной литературы. Это были сочинения А. фон Гумбольдта, К. Риттера, П. Лапласа, Ж. Кювье, Д. Д. Одюбона, П. Гартинга, Г. Гартвига и др.[102]

Мы лишь заглянули в некоторые из перечисленных сочинений и восхитились тому, как восторженно-любовно был описан мир природы. Неудивительно, что увлекательные рассказы о растениях, животных, космосе будили желание заняться естественно-научными дисциплинами.

Очень понравилась ему фраза Александра фон Гумбольдта, что «только слабоумный не понимает, что природа может быть нашею утешающею и сочувствующею подругою».

Гартинг писал: «Жизнь и смерть! Вот два слова, очевидно, выражающие два совершенно различные, даже диаметрально противоположные понятия. Словом жизнь часто выражают – движение, деятельность, разнообразие, а смерть служит символом – покоя, неподвижности.

Простой, микроскопически малый пузырек – вот первый зачаток как громадного представителя лесов и океана, так и крошечного животного, иногда видимого только сквозь увеличительное стекло».

Вопрос жизни и смерти волновал человека всегда. Клетки впервые обнаружили в XVII в. благодаря изобретению микроскопа, но потребовалось более ста лет, чтобы утверждать, что все живые существа состоят из «клеток» – крошечных мешочков (пузырьков) живой материи. Беглое знакомство с научной литературой того периода привело нас к выводу: Пржевальский говорил в своем докладе об идеях, которые «витали в воздухе», то есть обсуждались в работах ученых-естествоиспытателей. Но такого четко сформулированного закона – «Смерть есть возрождение новой жизни» – мы в этих работах не обнаружили.

В конце доклада Пржевальский назвал трех авторов, на книгах которых он, по-видимому, построил свой доклад, это Ж. Кювье, А. Гумбольдт, Д. Д. Одюбон. Маловероятно, что в январе 1860 г. Пржевальский был знаком с теорией Ч. Дарвина, который 24 ноября 1859 г. опубликовал на английском языке свой труд «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь».

В январе 1860 г., то есть в то время, когда сделал свой доклад Пржевальский, русский натуралист профессор С. С. Куторга прочитал студентам Петербургского университета лекции о дарвиновской теории. Он был первым, кто познакомил Россию с новой концепцией[103]. Книга Ч. Дарвина «Происхождение видов» на русском языке в переводе С. А. Рачинского впервые была издана в 1864 г.[104] Возможно, что Пржевальский прочитал эту книгу.

Неизвестно, разделял ли Николай Михайлович основные положения теории[105], но спустя 20 лет после доклада «Смерть есть возрождение новой жизни» он назвал в честь Дарвина открытого им горного барана (аргали). «Но самое замечательное животное средней Гоби – это, конечно, аргали, два экземпляра которого добыты были нами южней гор Хурху. Вид – новый, который я предлагаю назвать именем недавно умершего знаменитого английского натуралиста Чарлза Дарвина – ovis darwini[106]»[107].

Однако вернемся в юность путешественника.

Н. М. Пржевальский был прапорщиком 28-го пехотного Полоцкого полка[108]. Командир этого полка Войцех-Альберт Иванович Островский «благоволил» к Пржевальскому, а «толковый, но пьяница» ротный командир часто предлагал Николаю выпить, но всегда получал твердый отказ. Пржевальский не желал «следовать общему течению», то есть проводить время в дружеских пирушках в ожидании новых чинов. Он хотел покончить с полковой жизнью в заштатном городе и уехать в Петербург, в Академию Генерального штаба. Решив поступать в академию, он «начал приготовляться к экзаменам», продолжая изучать труды по ботанике, зоологии, географии.

Возможно, в это время он получил свою первую награду. Из полного послужного списка Н. М. Пржевальского от 3 ноября 1888 г. известно, что он был награжден бронзовой медалью «В память войны 1853–1856 гг.»[109]. При этом не было указано, за что и когда он ее получил.

Заметим, что Николай Пржевальский, вступивший в Рязанский полк в сентябре 1855 г., не был на театре военных действий. Во время Крымской кампании находился в тылу, в запасных частях Рязанского, затем Белевского и, наконец, Полоцкого полков. Основные батальоны этих трех полков действовали «при штурме крепости Карс» (1855 г., Рязанский полк), в сражении при Кюрюк-Дара (1854 г., Белевский полк), принимали участие в обороне Севастополя (1854 и 1855 г., Полоцкий полк).

Боевые офицеры, участвовавшие в Крымской кампании, были награждены светло-бронзовыми медалями «В память войны 1853–1856 гг.», тыловые офицеры получили темно-бронзовые медали «В память войны 1853–1856 гг.» на владимирской ленте.

Николай Михайлович как офицер (прапорщик с 24 ноября 1856 г., подпоручик с 27 мая 1861 г.), «не бывавший в сражениях», был удостоен темно-бронзовой медали «В память войны 1853–1856 гг.» на владимирской ленте[110] (см. цв. вклейку).

Как сообщал послужной список, 16 августа 1861 г. Николай Пржевальский был «отправлен в Николаевскую академию Генерального штаба для образования в высших военных науках».

О том, как он поступал в академию, Николай Пржевальский рассказал в небольшой статье, сохранившейся в архиве Географического общества[111].

Учеба в Николаевской академии Генерального штаба (1861–1863)

«В Петербург приехал я в августе [1861] и при этом без гроша денег, вследствие чего у одной знакомой занял 170 рублей с тем, чтобы по истечении года уплатить 270». «В Петербург я приехал в первый раз; остановился в гостинице около Варшавского вокзала[112] и платил по 30 копеек в день за номер» (Пржевальский, 1888а, с. 534).

Приехав в Академию, Николай Пржевальский узнал, что желающих поступить около ста человек. Он засомневался в своих знаниях и не исключал, что придется возвращаться в полк. Но все закончилось благополучно.

Свои впечатления от вступительных экзаменов Николай Михайлович изложил в записках, хранящихся ныне в архиве Географического общества[113]. Эти записки никогда не публиковались. На наш взгляд, они ярко свидетельствуют не только о хорошей подготовке Пржевальского к экзаменам, на что он тратил по 16 часов в сутки в течение 11 месяцев, в результате чего в полку его стали звать ученым, но и о его взглядах. Впрочем, судите сами. Приводим эти записки полностью.

1-я и 16-я страницы «Записок» Н. М. Пржевальского

Поступление в Академию

«Прослужив пять лет в Армии, потаскавшись в караул по всевозможным гауптвахтам и на стрельбу со взводом, я наконец ясно сознал необходимость изменить подобный образ жизни и избрать новое обширное поприще деятельности, где бы можно было разумно тратить труд и время для разумной цели.

Однако эти пять лет не пропали для меня даром. Не говоря уже про то, что они изменили мой возраст с 17 на 22 года и что в продолжении этого периода в моих понятиях и взглядах на мир произошла огромная перемена, я хорошо понял и изучил то общество, в котором находился. Но так как предмет моей статьи не есть описание понятий, склонностей быта и вообще всей обстановки жизни армейских офицеров, то я и не могу здесь вдаваться в эти подробности. Скажу только, что благодетельная ‹нрзб.› развитию, так явно проявившаяся в последнее время во всех сферах нашего общества, не осталась мертвою буквою и в военном сословии.

[Смело] можно сказать, что молодое поколение офицеров резко отличается от старого, восп. [воспитанного] в [допотопных] понятиях о дисциплине, старшинстве и т. п. заповедях нашей прежней жизни, что, полное еще молодых непочатых сил, оно быстро идет по пути прогресса.

Конечно, и здесь, и там можно встретить много исключений, но они необходимо должны быть, потому что дурные начала слишком глубоко пустили свои корни и зло ‹нрзб.› десятками лет, не может быть, конечно, уничтожено быстро. [Кляксы или жирные пятна, невозможно прочесть.]

Но, как бы то ни было, я решил поступать в Академию и в октябре 1861 года начал приготовляться к экзамену.

Труд предстоял порядочный, потому что, хотя я отлично кончил курс наук в Смоленской гимназии, но, скажу [по истине], слишком мало вынес оттуда. Значительное число предметов и дурной [метод] преподавания делали… невозможным даже и при сильном желании изучить что-либо [положительно].

Не имея понятия о тех требованиях, которые встречу в Академии, я думал, что туда на экзамен можно явиться не иначе как изучивши глубоко каждый предмет, и потому усиленно занимался в продолжение почти целого года. Все предметы, кроме математики, к которой я питал… отвращение, и уставов, я знал очень хорошо, некоторые даже отлично.

И вот, наконец, после предварительного испытания в корпусном штабе в городе… получив казенные прогоны, я отправился в Петербург держать и самый экзамен.

Приехавши в столицу, я тотчас же явился в Академию и здесь с удивлением узнал, что всех желающих держать экзамен сто человек со всех концов России из всех полков нашей армии. Ну, думаю, верно, между ними найдется много таких, перед которыми мои знания будут, как муха перед слоном. И был вполне уверен, что придется ехать обратно восвояси. Но вышло наоборот.

Между господами экзаменовавшимися оказалось много таких, познания которых были не более, чем у учеников средних классов гимназии, а некоторые ответы высказывавшиеся были так замечательны, что я решился, сколько помню, описать подробно весь наш экзамен.

Первый предмет, из которого я должен был по расписанию экзаменоваться, был география. Хотя я и хорошо знал его, но все-таки не был уверен, что этих познаний достаточно для получения условного балла. Однако мои сомнения рассеялись на первых же порах.

Едва мы пришли в аудиторию, как присутствующий штаб-офицер вызвал меня и еще какого-то офицера для ответа. Подойдя к столу, мы взяли билеты, и как тот был вызван прежде меня, то ему первому и пришлось же отвечать.

С нетерпеливым любопытством ждал я начала его ответа. Вопрос у него был о политическом разделе Италии. Сказав несколько слов о форме Апеннинского полуострова, он остановился, видимо, силясь [вытащить] что-нибудь из головы для дальнейшего ответа, но эти старания были напрасны, он только потел и молчал.

„Скажите мне, – заметил профессор, желая, наконец, прервать молчание, – величайшие города в Италии“. „Турин, Милан, Неаполь, Рим“, – моментально отвечал он и опять замолчал. „Ну, какая речка течет в северной Италии?“ – опять спросил профессор; он и этого не знал. Во все продолжение подобного ответа я с удивлением смотрел на экзаменующегося офицера и не верил своим ушам, как можно с такими познаниями прийти на экзамен, когда он не знает реки По, то я только и ждал, что профессор поставит ему ноль. Но не тут-то было.

„Довольно“, – почти в один голос заметили штаб-офицер и экзаменатор, и глубокий знаток географии получил 6 баллов.

Затем начал отвечать я… предшествовавшей историей и получил 10.

Однако ответ офицера, экзаменовавшегося со мною, был еще ничего в сравнении с ответами, высказанными другими.

„Какой образ правления в Германии?“ – спросил профессор у поручика N. „Монархический неограниченный“, – не запинаясь, отвечал он. „Монархический неограниченный“, – с удивлением повторил профессор. „Да“, – отвечал тот. „Помилуйте, как можно, Германия составляет федерацию государств“. „О, да, конфигурацию“, – быстро проговорил экзаменующийся. После такого понимания слова „федерация“ профессор счел за лучшее дальше не объясняться насчет этих терминов.

„Покажите мне Венгрию“, – спросил экзаменатор у этого же самого офицера. Тот подошел к карте, долго смотрел на нее и показал на Богемию. „Но нет, это не она“, – сказал начинавший уже выходить из терпения профессор.

Поручик N опять начал искать на карте Венгрию, и бог его знает, или он читать не умеет, или у него в глазах потемнело, но только несмотря даже на то, что карта была подписана, он все-таки не отыскал Венгрии, с тем и пошел на место. Только не знаю, отыскал ли он ее после.

Далее вызвали еще какого-то поручика. Вот фамилии его не помню, замечательный тем, что к каждому слову прибавлял „-с“. На беду ему попались колонии европейских государств. „Кому принадлежит Гибралтар?“ – спросил его экзаменатор. „Франции-с“, – с уверенностью проговорил… поручик. „А  Мальта?“ – „Ей же-с“. – „Прекрасно… – сказал профессор. – Сколько лет колонии в Вест-Индийских островах?“ – „Они также все, кажется, принадлежат Франции“, – недолго думал экзаменующийся. Тут терпение профессора лопнуло, и ретивый [поклонник] Франции получил 0 за свои ответы.

Еще один господин не знал (политического раздела) Азии. И также получил 0 в… за свою любознательность.

Верно, было много и других занимательных ответов из географии, но я не мог все их слушать, потому что мы не все экзаменовались в один день и по нескольку отделений.

Впрочем, экзамен из каждого почти предмета представляет не такие примитивные ответы. Так, например, из математики задали одному [офицеру перевести] 2/17 в десятичную дробь. Долго бился экзаменующийся с такою мудрой задачей: складывал, вычитал, умножал, делил, словом, производил всю армию действий и получил в остатке 9.

Из алгебры достался ему вопрос о неопр[еделенных] ур[авнениях]. „Неопределенными уравнениями, – начал он, – называются такие, которые решить нельзя“. „Так для чего же они существуют в математике?“ – спросил профессор. Но глубокий знаток математической истины и тут нашелся и как-то мутно объяснил, что эти уравнения [неопределенные] тогда, когда неверно составлена задача.

Во время этого же экзамена один из офицеров, подойдя ко мне, грустно заметил, что вчера он держал экзамен из русского языка и что так хорошо написал на доске, что Галахов поправлял, поправлял, наконец плюнул и не кончил. Нужно теперь пойти поправить из математики, сказал он, идя экзаменоваться, и так ‹нрзб.› поправился, что получил 4.

Из фортификации были такие замечательные ответы. „Для чего ставится палисад во рву?“ – спросил у одного господина полковник Квист. „Когда придет в негодность, так на дрова употребляется“, – недолго думая, ответил экзаменующийся. Квист сморщился. „Это что такое?“ – спросил он у него, указывая на ‹нрзб.› в равелине. „Отхожие места“, – пренаивно ответил тот. Квист засмеялся и не стал больше испытывать его дальнейших познаний.

Но самым замечательным при всех наших экзаменах был экзамен по истории. Но только здесь весь интерес сосредотачивается на самой личности профессора. Она так замечательна, что я в кратком очерке постараюсь охарактеризовать (министр внутренних дел, государст. секретарь…) эту личность и представить ее консервативные убеждения, которым она служила верой и правдой целых 25 лет.

Иван Петров[ич] Шульгин, известный автор „Руководства всеобщей истории для высших учебных заведений“, в отношении своих физических качеств отличается особ ‹нрзб.› и необыкновенным обжорством, он за семерых съест, заметил однажды с ‹нрзб.› улыбкой ‹нрзб.› Маркович, рассказывая о семейной жизни Шульгина.

С такими прекрасными качествами соединяются еще более прекрасные убеждения. Иван Петров[ич] во всех своих произведениях, которых, слава Богу, не много, всего только два руководства, проводит идею необходимой монархической власти для счастья народов. Разными полезными нравоучениями, а также текстами из Святого Писания старается подтвердить он свои доводы и далее сравнивает Россию с Ноевым ковчегом. Как семья патриарха ‹нрзб.›, так и Россия, Богом спасаемая, остается цела и невредима от революционных идей Запада.

Ни одного неразрешенного факта нельзя встретить во всем руководстве его истории. Кто был самозванец, был ли действительно убит Дмитрий в Угличе – Шульгин все разрешает, ссылаясь где на грамоты и манифесты, где на мощи царские.

Да и что за милое руководство его истории.

Один сбор голых фактов, без всякой связи их между собой, одни по номенклатуре годов и собственных имен. Только кой-где рассказаны занимательные анекдоты о Петре Пустыннике и ‹нрзб.› ни одни великие факты, ни одна грандиозная картина истории не представлены здесь в ‹нрзб.› свете.

Возьмите, например, Реформацию или Французскую революцию – великие эпохи жизни человечества. Каждый из этих переворотов был подготовлен предшествующими событиями. Причина каждого из этих переворотов глубоко кроется в событиях предшествующих веков. Она была подготовлена этими событиями ‹нрзб.› прогрессию умственного движения человечества. Не Лютер и Кальвин, не Марат и Робеспьер, а 16 и 18 век ‹нрзб.› акты, запечатлевших собою великую драму средневековой жизни. Неисчислимы ‹нрзб.›

Реформация нанесла последний удар папской власти, [некогда] столь грозной и могучей. Разумная веротерпимость заступила место прежнего [изуверного фатума] и [кровавого действия инквизиции] и осталась только горьким воспоминанием прежних заблуждений человечества.

Фр[анцузская] революция принесла едва ли еще не большие плоды. Она свалила последние остатки феодализма, снесла всю дрянь кой-где торчавших обломков Средневековья и выработала новые социальные идеи, которые сначала явились смутно понятыми и ‹нрзб.› утопиями и несбыточными мечтами, но потом очищались и перерабатывались в горниле испытаний и гонений, с тем может быть ‹нрзб.› общественной жизни.

Прочитайте же теперь эти факты в истории Шульгина. Там вместо причин Реформации говорится о рождении Лютера в ‹нрзб.› о его родителях ‹нрзб.› наивные рассказы.

Французская революция тоже хорошо представлена, на что, прочитав ее, можно подумать, что это самый мерзкий факт во всей истории.

…И подобный учебник ‹нрзб.› для всех наших высших учебных заведений. Тысячи ‹нрзб.› и светлых голов принимают идеи, от которых так трудно освободиться впоследствии и которые остаются притом неразлучно на целую жизнь. Но, впрочем, я слишком удалился от прошлого предшествующего рассказа, т. е. нашего экзамена. Обращаюсь опять к нему.

Когда я пришел в ‹нрзб.› день в Академию, Шульгин уже с [приличной] важностью восседал в аудитории и только что начал экзамен. На первых же порах он озадачил экзаменующего офицера. Когда тот начал, Шульгин преважно ему заметил: „вставьте в рамку, обрисуйте-с“. Подобная аллегория, конечно, никому не была понятна. Но Иван Петров[ич] растолковал, что [для] удобного рассказа ‹нрзб.› сперва сказать годы ‹нрзб.› на период, т. е. вставить в рамку и обрисовать.

„Скажите имя супруги Филиппа II“, – предложил он вопрос этому же офицеру.

„Филипп был женат на Елизавете, дочери Генриха II и Марии Английской“, – отвечал офицер.

„Как-с?“ – с удивлением спросил Шульгин. Экзаменующийся повторил ответ.

„Что-с?“ – опять спросил Иван Петров. Экзаменующийся опять повторил то же самое.

„Повторите-с“, – опять произнес Шульгин. Экзаменующийся замолчал.

„Про коронованных особ, – начал Иван Петров, – не говорится был женат, а находился в супружестве“. Один этот факт уже достаточно говорил про Шульгина.

Кому-то из офицеров попал вопрос о Василии Шуйском. На беду в ‹нрзб.› было сказано, какие обязанности (?) исправлял (?) Василий. „Скажите мне, какие были обязанности у Василия?“ – спросил у него Шульгин. Тот рассказал все действия Шуйского, которые он употребил для успок[оения] России. Шульгин этим не удовольствовался: „Нет, не все, были еще более [разительные]“. Экзаменующийся молчал. „А мощи Дмитрия? Вы и позабыли“, – сказал с видимым упреком Иван Петров[ич]. Против такого убеждения, конечно, нечего было возразить.

Одному попал вопрос о Людовике XVI. Он начал рассказывать о неспособности этого монарха к управлению. „Так вы черните этого монарха“, – перебил его Шульгин. Экзаменующийся знал плохо историю и, желая угодить ему, быстро отвечал, что нет, Людовик XVI был прекрасный государь.

„Ну, так вы и скажите, – начал Ив[ан] Петр[ич], – что Людовик при прекрасном образовании и блестящих талантах мог бы быть украшением престола, но сделался плохим государем“.

И много других подобных анекдотов было на этом экзамене, но боюсь утомить внимание моего читателя [и] не привожу их здесь, тем более что все они высказывают уже давно известную идею ‹нрзб.› о ‹нрзб.› убеждениях Шульгина.

С каждым днем количество экзаменующихся все больше и больше уменьшалось, так что поступило в Академию только 90 человек. Остальные, получив обратные [прогоны], отправились восвояси.

Я остался в числе поступивших. Весь октябрь прошел у нас в черчении штрихов, которым мы занимались бог знает для какой цели. Пока же с ноября начались самые лекции, на которых я более или менее познакомился с нашими профессорами, с их образом мыслей и убеждениями, кроме того, я встретил здесь круг товарищей, совершенно отличный во всем от полкового общества, но все эти впечатления я оставлю до следующего рассказа».

Мы обратили внимание на высказывания Пржевальского о Французской революции, которая «снесла всю дрянь» и выработала новые социальные идеи. Молодой подпоручик Пржевальский был возмущен тем, что Шульгин представил Французскую революцию чуть ли не как «самый мерзкий факт во всей истории», и переживал, что он убедит в этом юные умы и им будет трудно освободиться от идей (единодержавие есть совершеннейший и лучший образ правления), внушенных профессором И. П. Шульгиным.

«В Петербурге жизнь моя, – вспоминал позднее путешественник, – шла довольно однообразно: я был почти всем чужой; обыкновенно профессора, окончив лекции, тотчас же уходили». «Сначала мне приходилось сильно бедствовать, а подчас и совсем обходиться без обеда. В свободное время много читал, но военными науками не занимался и, вообще, не чувствовал к ним ни малейшего расположения» (Пржевальский, 1888а, с. 534).

Поступивший в академию Пржевальский «обращал на себя внимание». По воспоминаниям его товарища Михаила Васильевича Лауница, «он был высокого роста, хорошо сложен, но худощав, симпатичен по наружности и несколько нервен. Прядь белых волос в верхней части виска при общей смуглости лица и черных волосах привлекала к себе невольное внимание» (Дубровин, 1890, с. 28).

Николай Пржевальский. Санкт-Петербург, 1861 или 1863 г.

Самая ранняя фотография Николая Пржевальского, сохранившаяся в нашей семье, сделана в петербургском фотоателье. В Петербург он приехал впервые осенью 1861 г., поэтому фотография не могла быть сделана раньше этого времени[114]. На этом фото у Николая не просматривается «прядь белых волос в верхней части виска», но есть эполеты и сабля. Возможно, он сфотографировался сразу по приезде в Петербург, будучи в чине подпоручика (с 25 мая 1861 г.), или на фото запечатлен 24-летний Николай, получивший чин поручика (5 июня). Курс обучения в академии был рассчитан на два года. На общем отделении главными предметами были тактика, стратегия, военная история, военная администрация, военная статистика, геодезия с картографией, съемкой и черчением, вспомогательными – русский язык, сведения по артиллерийской и инженерной части, политическая история, международное право и иностранные языки. В то время, когда в академии учился Николай Пржевальский, ее возглавлял генерал-лейтенант Александр Карлович Баумгартен (1857–1862), затем генерал-лейтенант Александр Николаевич Леонтьев (1862–1878). Преподавали военную историю и стратегию капитан Александр Иванович Беренс, военную тактику – штабс-капитан Генрих Антонович Леер и штабс-капитан Михаил Иванович Драгомиров. Профессором тактики был подполковник Петр Иванович Мезенцов, фортификации – полковник Александр Ильич Квист, русского языка – профессор, коллежский советник Алексей Дмитриевич Галахов, французского – надворный советник Кун (Императорская Николаевская… [Электронный ресурс]).

Политическую историю уже 30 лет (с 1832 по 1862 г.) преподавал коллежский советник, с 1856 г. тайный советник Иван Петрович Шульгин. Он много лет работал по военному ведомству: составил «План преподавания всеобщей и русской истории» и «Руководство ко всеобщей географии» (1-е изд. 1822; 2-е – 1842, 3-е – 1857–1860).

К началу 1860-х годов его преподавание истории перестало удовлетворять руководство академии, Ивану Петровичу предложили уйти с занимаемой должности. Поэтому после февраля 1862 г. шульгинские лекции Пржевальский и его однокурсники уже не слушали. Какой-то период в академии вообще не читали лекций по политической истории. Это было время начала военной реформы, которая коснулась и военного образования.

Летом обучающиеся в академии офицеры ездили на практику в Новгородскую губернию в Боровический уезд, где проводили геодезические работы. Теорию геодезии и картографии Николай знал отлично, но в практической работе оказался не на высоте. «Составленный мной планшет был грязный и выходил как-то вверх ногами, чему способствовало и то, что летом, во время съемки, я постоянно занимался охотой. За съемку мне поставили четыре (по 12-балльной системе) и чуть не выгнали из академии».

Так начинал свою геодезическую работу будущий великий путешественник, который позднее в своих экспедициях проводил съемку «с необыкновенной точностью». Это утверждал полковник А. А. Большев, редактор азиатских карт, через руки которого прошел весь картографический материал, доставленный Пржевальским.

Более того, Пржевальский, по его словам, «обладал редкой способностью необыкновенно точно описывать пройденные им местности». К примеру, полковник Большев сначала составил стоверстную карту Азии по письмам путешественника будущему императору Николаю II, а затем проложил маршрут на основании вычисленных астрономических координат, то есть данных, сообщенных ему Пржевальским, вернувшимся из экспедиции. «Разница между первоначальной работой и точною постановкой предметов по астрономическим пунктам оказалась самой ничтожной»[115].

Первая работа, мягко говоря, была неудачной потому, что Николай занимался главным образом охотой. Этому занятию он предавался и во время учебы в Петербурге.

А. С. Беневский. Подпись на обороте: «Николаю Михайловичу Пржевальскому от неизменно чтущего и искренне преданного А. Беневского». Киев (без даты)

Н. М. Пржевальский и учившийся на курс младше А. С. Беневский – друзья, «неразлучные в охотничьих похождениях», мечтали посвятить свою жизнь далеким путешествиям. По словам их общего знакомого П. Н. Якоби, «для приготовления себя к трудностям путешествия они в марте уезжали из Петербурга в леса Финляндии и проводили там недели три, охотясь на глухарей, не имея сношений с населением, ночуя на снегу, и все необходимое: запасы снарядов, съестные припасы и платья, переносили на себе» (Якоби, 1889, с. 482).

«Ваше присутствие, – писал позднее Аркадий Беневский Николаю Пржевальскому, – имеет что-то такое, что будит душу, требует оглядки. Вы были мне близки как человек, возле которого всегда глубже чувствовалось, шире думалось. Помню, как хорошо Вы умели делиться Вашей любовью к прекрасному „Божьему миру“»[116].

В начале второго курса учащиеся академии писали сочинения по темам одного из трех предметов: военной истории, военной администрации и военной статистики. Кому и по какой из этих дисциплин писать сочинение, решало руководство академии, но тему выбирал обучающийся офицер. Выполненную работу сначала исправлял и проверял профессор, затем, до выпускных экзаменов, проходила защита этой работы перед комиссией, возглавляемой начальником академии. Баллы, полученные за сочинение, сильно влияли на общую оценку.

Учащиеся с удовольствием занимались написанием сочинений, так как это позволяло проявить самостоятельность, освобождало один день в неделю от посещений академии, и не нужно было ходить на практические занятия по тому предмету, по которому писалось сочинение. Лучшие сочинения печатали в сборнике, издаваемом на средства академии. Были изданы «Сборники сочинений офицеров Николаевской академии Генерального штаба» под редакцией полковника Макшеева (1862) и подполковника Рехневского (1863).

Николай Пржевальский взял тему «Военно-статистическое обозрение Приамурского края»[117] по дисциплине «Военная статистика». Об этом он позднее вспоминал так:

«При переходе на второй курс я взял темой моего сочинения „Амурский край“; источников было много – тогда вышло в свет сочинение Маака и другие, и я мог окончить свою работу без особых затруднений. Это было тем более кстати, что жизнь моя по-прежнему была не особенно правильная; приходилось еще долг платить: я заплатил 100 р[ублей] процентов, а долг еще остался» (Пржевальский, 1888а, с.534).

Защитил ли перед комиссией свое сочинение Пржевальский, или работа была принята и напечатана в сборнике академии без предварительной защиты, неизвестно. Скорее всего, ее зачли без защиты, как и выпускные испытания – без экзаменов. Такую привилегию получили офицеры, пожелавшие отправиться на войну с польскими повстанцами. Это академическое сочинение доставило Николаю Михайловичу большую радость (за него Пржевальского избрали в 1864 г. в Императорское российское географическое общество) и принесло немалое огорчение, когда доктор Плаксин опубликовал его под своей фамилией в «Военном сборнике» (1869). Про историю с плагиатом расскажем позже, а здесь скажем несколько слов о вступлении Николая Пржевальского в действительные члены ИРГО.

Сочинение «Военно-статистическое обозрение Приамурского края» «имело такие достоинства и было настолько выдающимся в литературе того края, что обратило на себя внимание действительных членов Географического общества. Трое из них, В. П. Безобразов, А. Г. Баркман и А. Ф. Штакельберг, внесли предложение об избрании Пржевальского членом общества» (Дубровин, 1890, с. 34):

«Пржевальский Николай Михайлович, адъютант Полоцкого пехотного полка. Как человек, весьма много занимающийся и путешествующий по России, без сомнения, может быть очень полезен Обществу. Представил в Общество рукопись „Военно-статистическое обозрение Приамурского края“» (Журнал заседания…, 1864, с. 16–17). Было отмечено, что свою рукопись Пржевальский «представил в дар Обществу»; и что «представленная им рукопись, и уже прочитанная, может служить лучшей для него рекомендацией»[118].

Через месяц, 5 февраля 1864 г. Н. М. Пржевальский был избран в действительные члены ИРГО (Журнал общего собрания…, 1864, с. 17). «Из числа 56 человек, присутствовавших на заседании, Николай Михайлович получил 46 избирательных голосов» (Дубровин, 1890, с. 34). В то время поручик Николай Пржевальский уже восемь месяцев находился в Польше, где служил в должности адъютанта Полоцкого полка.

Николай был выпущен из академии по 2-му разряду весной 1863 г. Вместе с ним окончили академию без летней практики и без выпускных экзаменов 26 офицеров, остальные 32 офицера были выпущены осенью, «при обыкновенных условиях»[119]. В списках выпускников фамилии офицеров располагались в порядке старшинства (по убывающей). Пржевальский занял последнюю, 26-ю позицию среди весенних выпускников, что, однако, не помешало ему стать всемирно известным путешественником, внесшим большой вклад в научную деятельность Генерального штаба.

Спустя годы, когда Николаевская академия Генерального штаба отмечала свой 50-летний юбилей (28 ноября 1882 г.), к Николаю Михайловичу обратились с просьбой: «прочесть отрывок из Ваших путешествий», чтобы «доставить приезжим офицерам возможность ознакомиться с некоторыми более выдающимися видами деятельности Генерального штаба за последнее время»[120].

Но путешествия и слава придут через годы, а сейчас, в конце мая 1863 г., Николай Пржевальский сфотографировался на память с друзьями по академии и отбыл в Польшу.

Выпускники Николаевской академии Генерального штаба. Н. М. Пржевальский сидит крайний справа. Санкт-Петербург, 25 мая 1863 г.

Участие в Польской кампании (17 июня 1863 г. – 23 июля 1864 г.)

17 июня 1863 г. 24-летний поручик Пржевальский прибыл в пехотный Полоцкий полк (с 25 марта 1864 г. полк получил номер 28) и тотчас же явился к командиру полка полковнику Андрею Андреевичу Нильсону. Старые полковые товарищи радушно встретили Николая, командир полка сразу назначил его полковым адъютантом (с 18 июня 1863 г. – исправляющий дела; 9 января 1864 г. утвержден в должности). У Николая с полковым командиром сложились прекрасные отношения. Он постоянно обедал у Нильсона и часто проводил с ним вечера в беседах о путешествиях (Дубровин, 1890, с. 33).

Пржевальский, как писал его биограф Н. Ф. Дубровин, «при полной самостоятельности характера, устранении себя от всяких партийных интриг и при выдающихся способностях» стал во главе общества офицеров. К его мнению прислушивались, так как «видели в нем человека честного, искреннего и с теплым сердцем, всегда готовым на доброе дело». Как пример доброго дела Дубровин рассказал, что Пржевальский написал письмо-воззвание о защите офицера-квартирмейстера, растратившего по неосторожности казенные деньги. Офицеры полка по призыву Николая собрали нужную сумму и спасли товарища от суда и разжалования в солдаты.

Все свободное время Николай Пржевальский, по словам Н. Ф. Дубровина, читал, охотился, всего два раза играл в карты, о чем докладывал полковнику Нильсону. После прочтения книги Дубровина осталось неясным, в каких военных действиях против польских повстанцев участвовал Николай Пржевальский.

Обратимся к истории Польской кампании 1863–1864 гг. и роли в ней Полоцкого полка. Историки рассматривают и оценивают ее по-разному. Один взгляд: поляки – герои, они боролись за свободу, их поддерживало прогрессивное человечество. Другая точка зрения: поляки – мятежники, повстанцы, бандиты, инсургенты, которые хотели оторвать от России исторически ей принадлежавшие земли. Не вдаваясь в политику, рассмотрим ход этой кампании.

6 июля 1862 г. в ходе реализации военной реформы министра Д. А. Милютина на базе 1-й армии было образовано Управление войск в Царстве Польском в составе штаба, артиллерийского и интендантского управлений. 10 августа 1864 г. их преобразовали в штаб и управление Варшавского военного округа.

При объявлении военного положения в Царстве Польском были созданы военные отделы: Варшавский (генерал-лейтенант барон П. И. Корф), Плоцкий (генерал-лейтенант В. С. Семека), Люблинский (генерал-лейтенант А. П. Хрущов), Радомский (генерал-лейтенант А. К. Ушаков), Калишский (генерал-лейтенант А. О. Бруннер).

28-й пехотный Полоцкий полк входил в состав 7-й пехотной дивизии[121], которую возглавлял генерал-лейтенант А. К. Ушаков, одновременно командовавший войсками Радомского военного отдела. Штаб дивизии находился в Радоме, его возглавлял подполковник В. М. Добровольский.

Батальоны Полоцкого полка были разбросаны по всему Царству Польскому[122]: штаб полка находился в Петрокове (1862), затем в Коньске и Опочне (1863–1865).

Польша после раздела в 1772 г. постоянно бурлила и время от времени разрешалась взрывами национального негодования. С предыдущего восстания 1830–1831 гг. минуло 30 лет, и произошел очередной «выброс лавы». Ему предшествовали митинги, шествия, заговоры, террористические акты и другие выражения недовольства «красных» и «белых» поляков российской властью. К «красным» относились студенты, рабочие, мелкая шляхта, к «белым» – крупная шляхта. И те, и другие были уверены, что «заграница им поможет».

Непосредственным поводом стал рекрутский набор, объявленный на начало 1863 г. главой администрации в Царстве Польском Александром Велепольским. Восстание началось с нападения польских отдельных отрядов на русские гарнизоны в Плоцке, Кельцах, Лукове, Курове, Ломазах, Россоше и др. Нападение произошло одновременно в нескольких местах в полночь с 10(22) на 11 (23) января 1863 г.

Начальник 7-й дивизии генерал-лейтенант А. К. Ушаков

Генерал Ушаков, командующий войсками в Радомском военном отделе, «смотрел слишком легко на восстание»; Велепольский, начальник гражданской части, пытался уладить конфликт либеральными мерами. Такого же мирного урегулирования желал российский император Александр II и наместник Царства Польского великий князь Константин Николаевич, брат Александра II. Но «белые» поляки выставляли все бóльшие требования, а «красные» желали полного восстановления Польши в прежних границах.

Началось военное противостояние с восставшими, градус которого зависел от местности и настроений местного населения, фактически это была партизанская война. Радомская губерния[123] с ее лесами, горами, заводами (рабочие которых были источником отрядов повстанцев), с населением, состоявшим на 86 % из поляков-католиков, 14 % евреев и без православных, была хорошо приспособлена для партизанской войны. Все это, так сказать, общая картина, а где и с кем сражался Полоцкий полк под командованием полковников В. И. Островского, затем А. А. Нильсона?

Карта военных действий во время Польского восстания 1863–1864 гг.

В книге о первой фазе (с января по середину марта) Польской кампании[124] (Гескет, 1894) говорится, что 8 февраля 1863 г. полковник Островский, который ранее «в бытность Пржевальского в полку благоволил к нему», занял Олькуш. В апреле 1863 г. полковника Островского сменил полковник Нильсон. Это произошло до прибытия Пржевальского в Польшу (17 июня 1863 г.).

По официальным российским данным, Польское восстание было подавлено к 1 мая 1864 г. Но согласно другим источникам, в мае 1864 г. активность повстанцев заметно увеличилась – их общая численность доходила до 60 тыс. человек. Через три месяца в армии повстанцев осталось 3–4 тыс. бойцов, которые входили в мелкие отряды, кочевавшие по лесам и горной местности.

Другой, тоже официальной, датой окончания восстания и подавления мятежа считается 18 июня 1864 г. Хотя отряды (или по другой терминологии – банды) в июне-августе покрыли Царство Польское густой сетью. За эти три месяца в Радомской губернии произошло 30 стычек российских войск с повстанцами (в Люблинской губернии – 31, в Варшавской – 39, в Плоцкой и Августовской – по 24).

Мы так подробно, по месяцам, разбираем этот период, чтобы понять, где и когда произошел «случай на охоте», описанный Н. Ф. Дубровиным. В то время Николай Пржевальский, по словам Дубровина, был в отряде К. О. Ченгеры, который преследовал «шайку Тачановского». «Посланный с одним казаком разведать о противнике Николай Михайлович взял, конечно, с собой ружье и собаку, которая скоро наткнулась на след дичи. Он соскочил с лошади, бросился вслед за собакой и в пылу охоты не заметил появления повстанцев, собиравшихся уже захватить его в плен. К счастью, подоспел казак с лошадью, и Пржевальский едва успел ускакать от преследователей» (Дубровин, 1890, с.18). Этот «случай на охоте» ярко показывал охотничий пыл Пржевальского, но вряд ли положительно характеризовал его как военного разведчика. Может быть, он отличился в каких-то других действиях, когда был в отряде К. О. Ченгеры. Нам удалось найти сведения о блестящих успехах К. О. Ченгеры в начальный период Польской кампании, когда Н. М. Пржевальский еще обучался в Академии Генерального штаба. Однако в литературе ничего не сообщалось о действиях генерал-майора К. О. Ченгеры в более позднее время, когда он уже был назначен помощником начальника 7-й пехотной дивизии (23 июня 1863 г.).

В это время Пржевальский состоял и. д. старшего адъютанта штаба 7-й пехотной дивизии по строевой квартирмейстерской части (Приказ по 7-й пехотной дивизии за № 44 от 17 мая 1864 г.). По словам Н. Ф. Дубровина, на Пржевальского «обратил внимание начальник 7-й пехотной дивизии и, не спрашивая согласия ни его, ни командира полка (Дубровин, 1890, с.34), назначил поручика Пржевальского старшим адъютантом своего штаба. Тяжелый и капризный характер начальника дивизии был причиной того, что через два месяца после назначения Николай Михайлович подал прошение об увольнении в 4-месячный отпуск» (Дубровин, 1890, с.34).

По поводу этого сообщения у нас возникли вопросы: какие действия и качества Пржевальского привлекли внимание начальника 7-й пехотной дивизии и по совместительству командующего войсками в Радомском военном отделе генерал-лейтенанта А. К. Ушакова? Почему Пржевальский в новой должности пробыл только два месяца (17 мая – 23 июля 1864 г.) и «по случаю подачи прошения об увольнении в 4-месячный отпуск отчислен во фронт приказом по дивизии за № 71»?

Возможно, «увольнение» как-то связано со «случаем на охоте». Польские повстанцы могли легко захватить Пржевальского, офицера с фамилией, по словам Николая Михайловича, «смахивающей на польскую». Нетрудно представить, как повлияло бы это пленение (которое можно выдать и за перебежку в стан инсургентов) на репутацию А. К. Ушакова, в штабе которого состояли такие, мягко говоря, легкомысленные адъютанты. И генерал-лейтенант предложил Николаю Пржевальскому подать «прошение об увольнении».

С этой гипотезой («случай на охоте» был летом 1864 г.) не согласуется «шайка Тачановского». Сражения бригадного генерала Эдмунда Тачановского закончились в августе 1863 г., а в сентябре того же года он отбыл за границу. Но, возможно, остатки его отряда продолжали тревожить российских военных и летом 1864 г. Не исключено, что «случай на охоте» произошел летом 1863 г. Именно тогда отряд О. К. Ченгеры преследовал отряд Э. Тачановского, хотя документального подтверждения этому (как военным действиям О. К. Ченгеры, так и преследованию) нет.

К сожалению, нам не удалось выяснить, в каких конкретно событиях Польской кампании участвовал Н. М. Пржевальский, будучи адъютантом Полоцкого полка, затем старшим адъютантом штаба 7-й дивизии. Нет никаких отметок об этом и в его послужном списке. Каковы же заслуги Н. М. Пржевальского в подавлении Польского восстания? Какие награды он получил за проявленную воинскую доблесть?

За Польскую кампанию Николая Михайловича, как следует из его послужного списка, наградили бронзовой медалью «За усмирение польского мятежа 1863–1864»[125] (см. цв. вклейку)[126]. Для награждения военных и гражданских чинов всех ведомств была учреждена бронзовая медаль «для ношения на груди на ленте, составленной из государственных цветов: черного, оранжевого и белого. Медаль эта устанавливается двух видов: светлая и темная» (1 января 1865 г.)[127].

Медаль Н. М. Пржевальский получил позднее, а сейчас, в июле 1864 г., он «по собственному желанию» уходил в четырехмесячный отпуск. Какие причины принудили его к этому? «Тяжелый и капризный характер начальника дивизии», «случай на охоте» или то, что среди повстанцев был его однофамилец?

Фототипия В. Класена «Н. М. Пржевальский». Санкт-Петербург

Однополчане Н. Пржевальский и А. Стрижевский. 1864 г.

Из книги «Алфавитный список политических преступников…» (1865, с. 46) мы узнали, что Дементий Пржевальский, дворянин Могилевской губернии Оршанского уезда, был определен в «каторжную работу на заводы на 4 года» и сослан в Сибирь. Работа в архиве (РГИА) помогла нам установить дальнее родство Дементия и Николая Пржевальских[128].

Итак, Пржевальский уже во второй раз уезжал из Царства Польского: он уже был в Варшаве вместе со своим полком в начале военного пути; и позже приедет в Варшаву преподавать в юнкерском училище и потом еще не раз побывает там.

В Царстве Польском Николай Пржевальский часто охотился, рискуя здоровьем. Он переходил ранней весной по плечи в воде реку или разливы, «что с холодной точки зрения могло показаться явным безумием, но здесь ценится не добыча, а те чувства, которые испытывает охотник. Это учащенное биение сердца, лихорадочное нетерпение, это ажитация, которые не подходят ни под какие расчеты» (Пржевальский, 1862, с. 113–116).

В следующий раз за «польскую охоту» он мог поплатиться жизнью. Во время третьего польского периода он охотился тоже с «некоторыми затруднениями». «К сожалению, при тогдашнем политическом положении Царства Польского[129] охота была сопряжена с некоторыми затруднениями, и однажды ему, одетому в охотничье платье, пришлось довольно долгое время отсидеть в циркуляре (полицейской части), пока не разъяснились обстоятельства и его личность»[130].

Из Царства Польского Николай Пржевальский вывез отличные гербарии растений, собранных им в Радомской и Варшавской губерниях.

Охотой и сбором ботанических коллекций Пржевальский занимался и те четыре месяца, что находился в Отрадном Смоленской губернии. С кем он охотился в Польше, неизвестно. В первом случае он писал о двух юнкерах, которые удерживали его от «купания в ледяной воде», в следующую охоту (во время разведки) вместе с ним был безымянный казак на лошади. В смоленских лесах он охотился с однополчанином А. Стрижевским. Фотография, запечатлевшая Пржевальского со Стрижевским, послужила основой широко известной фототипии В. Класена «Н. М. Пржевальский».

Наверное, Стрижевскому Николай Михайлович рассказывал о «заветном желании отправиться в отдаленные неведомые страны и проникнуть туда, куда не ступала нога европейца».

Спустя 17 лет (11 января 1881 г.) А. Стрижевский прислал Н. Пржевальскому телеграмму из Шадова[131]: «Как бывший однополчанин и я спешу приветствовать Вас, Николай Михайлович, с благополучным возвращением. Радуюсь, сокровенные давние Ваши желания сбылись. Поздравляю. Стрижевский»[132].

Подходил к концу четырехмесячный отпуск, и нужно было возвращаться в Полоцкий полк, по-прежнему находившийся в Царстве Польском в Варшавском военном округе. Но Пржевальского военная служба совершенно не прельщала.

Во время отпуска Н. М. серьезно изучал зоологию и ботанику. Но, как писал Н. Ф. Дубровин, «жажда знаний могла быть удовлетворена только в каком-нибудь научном центре, где имелась обширная общественная библиотека», и Николай Михайлович решил съездить в Варшаву, чтобы похлопотать о поступлении в только что открытое тогда юнкерское училище.

Варшавское юнкерское училище (1 декабря 1864 г. – 17 ноября 1866 г.)

В Варшаве были университет, библиотеки, Зоологический музей, Ботанический сад, трудились блестяще образованные ученые. Здесь можно было получить хорошую научную подготовку. Но чтобы именно в Варшаве продолжить воинскую службу, поручику Полоцкого полка Николаю Пржевальскому сначала нужно было получить назначение в училище.

Влиятельных покровителей у Николая Михайловича не было, но ему помогли товарищи по Академии Генерального штаба: Михаил Васильевич фон дер Лауниц (осенний выпуск 1863 г. по 1-му разряду) и Петр Владимирович Желтухин (весенний выпуск 1863 г.). Оба были участниками Польской кампании 1863–1864 гг. и служили на низших служебных должностях в штабе Варшавского военного округа (Варшава).

Возможно, главную роль в «трудоустройстве» Пржевальского сыграли не сами молодые офицеры, а их отцы. Как мы выяснили, отец Михаила, генерал-адъютант и генерал от кавалерии Василий Федорович Лауниц, был фигурой заметной, командовал Харьковским военным округом, его ценил военный министр Д. А. Милютин. Отец Петра, Владимир Петрович Желтухин, генерал от инфантерии, был членом Военного совета и инспектором военно-учебных заведений. «При содействии их [М. Лауница и П. Желтухина], при посредстве начальника училища подполковника Акимова и помощника начальника штаба Варшавского военного округа генерала Черницкого, он [Пржевальский] в декабре 1864 г. был назначен взводным офицером в училище и вместе с тем преподавателем истории и географии» (Дубровин, 1880, с. 35).

Кроме того, Николай Михайлович был делопроизводителем и заведовал библиотекой училища. Он читал по двум предметам лекции, которые предварительно записывал и литографировал. Кроме лекций для юнкеров Пржевальский читал с благотворительной целью публичные лекции, на которых присутствовали профессора Варшавского университета. Сбор с лекций поступал в пользу русских семейств, члены которых погибли в Польском восстании, или необеспеченных русских студентов Варшавского университета.

В 1866 г. (во время Масленицы) штабс-капитан (с 22 июля 1865 г.) Пржевальский прочел четыре публичные лекции по истории географических открытий. 10 августа того же года Николай Михайлович получил орден Св. Станислава 3-й степени. В послужном списке Пржевальского не сообщалось, за какие заслуги он был награжден. Можно предположить, что он был пожалован самым младшим по старшинству орденом по чину и за выслугу лет, или, возможно, его «догнала» награда за Польскую кампанию.

По картине художника Н. Ф. Яша в генеральском мундире мы установили, что он имел орден Св. Станислава 3-й степени без мечей (см. цв. вклейку).

Несколько слов о юнкерском военном училище.

Юнкерские училища как новый тип военно-учебного заведения для подготовки армейских офицеров появились в период реформ императора Александра II. Согласно военной реформе, юнкерские училища создавались при окружных штабах, в данном случае – при штабе Варшавского военного округа, для обучения молодых людей, чаще всего из семей со средним достатком, всех сословий, а не только дворянства, и всех, кроме иудейского, вероисповеданий.

Как правило, учениками юнкерских училищ были великовозрастные юноши с неполным средним образованием (прогимназии, городские училища и др.) или окончившие шесть классов гимназии. Так как общеобразовательный уровень юнкеров был весьма низким, для их обучения составляли облегченные программы.

Курс состоял из двух классов: младшего общего и старшего специального.

В младшем классе преподавали закон Божий, русский язык, немецкий и французский языки, математику, физику и химию (начальные сведения), черчение, географию и историю. В старшем специальном классе изучали тактику, воинские уставы, военную топографию, полевую фортификацию, сведения об оружии, о военной администрации, военное судопроизводство, военную географию, военную гигиену, иппологию (науку о лошадях).

Николай Михайлович преподавал в младшем классе географию и историю. Говорил он громко, ясно, увлекательно, пересыпая речь цитатами и анекдотами. Он считал, что «мало учившихся, имевших не менее 20 лет слушателей» можно пристрастить к знаниям только увлекательным рассказом, а не сухим чтением. Некоторые преподаватели упрекали его за трескучесть фраз и жаловались начальству, что Пржевальский отбивает у них слушателей.

С той же целью, «пристрастить к знаниям» юнкеров, он написал учебник по географии. На обложке значилось: «Записки Всеобщей географии для юнкерских училищ. Курс младшего класса. Составил штабс-капитан Пржевальский, действительный член ИРГО, преподаватель Варшавского юнкерского училища» (СПб., 1867. 174 с.). В предисловии было сказано, что это «краткий учебник всеобщей географии приноровлен к особенному характеру преподавания этого предмета в юнкерских училищах [выделено самим Пржевальским. – Авт.].

Титульный лист учебника географии Н. М. Пржевальского

География может дать юнкерам хотя краткое понятие о природе и о человеке, а это, бесспорно, благодетельно подействует на их умственное развитие. Но, преследуя такую главную цель, всегда должно иметь в виду два условия: 1. Краткость времени, отмеренного для преподавания географии, и 2. Незначительную подготовку большей части юнкеров, из которых многие при своем поступлении в училище имеют самые скудные познания».

Учитывая два этих пункта, Пржевальский излагал материал кратко, некоторые разделы печатал мелким шрифтом для того, чтобы они были «опущены юнкерами, которым будет затруднительно понимание». Наибольшее внимание Пржевальский уделил физической географии, кратко изложил математическую и политическую географию.

В учебнике представлены главы: общее понятие об устройстве Вселенной, о твердой и жидкой поверхности Земли, о газообразной оболочке, климате, растительном царстве и животном мире, о человеке. В разделе «Политическая география» описаны только европейские страны.

Мы с интересом прочли этот учебник и отметили четкость изложения и размещение материала по степени трудности усвоения. Но не всем понравился этот учебник. Среди трех отзывов: Варшавского юнкерского училища, преподавателя, инспектора 1-го кадетского корпуса в Петербурге П. Н. Белохи и Главного управления военных учебных заведений от 26 февраля 1869 г. – отрицательным был отзыв Белохи[133].

«Учебник Ваш принят, – писал начальник Варшавского юнкерского училища В. П. Акимов, – учителя и юнкера крайне им довольны, но на него [учебник] сделал нападение Белоха из зависти, желая провести свой учебник. На его записку составлено Фатеевым под моей редакцией такое опровержение, от которого ему, т. е. Белохе, не поздоровится»[134].

Пржевальский в то время уже находился в Уссурийском крае.

Из письма Акимова мы узнали, что за первое издание учебника Пржевальский получил 150 руб.

«Такой мелкий гонорарий назначен Вам, вероятно, под влиянием записки Белохи. На будущий курс 1869–1870 гг. потребно было бы издать Ваш учебник вновь, и тогда можно будет исправить… гонорарий. Если Вы будете согласны, то просмотрите один из присланных Вам учебников и с Вашими пометками пришлите мне с письмом, которое я мог бы показать официально и в котором были бы обозначены Ваши условия. Мне кажется, за новый выпуск следовало бы назначить не менее 250 рублей».

В этом же письме от 6 октября 1868 г. Акимов рассказал об изменениях, произошедших в училище после отъезда Пржевальского:

«Училище Варшавское цветет и расширяется. На настоящий курс поступило 200 юнкеров и сверх того при училище в соседних казармах открыто под моим же начальством училище для 50 урядников из дворян Донского войска.

Таким образом (удалось) внести луч цивилизации в Донские степи. Всего открыто 2 отделения старшего и 6 отделений младшего классов. Плата за лекции теперь по 47 рублей за годовой (?) час. Учителей очень много новых. Батюшка Сохальский по безобразию второй год уже отстранен и заменен двумя новыми и вполне приличными.

В. Н. Белинский теперь важная персона в Штабе окружном и больше уже не занимается в училище. Трукачев (?) получил место с 2 тысячами содержания при… губернаторе. Перемен произошло, вообще, очень много. В будущем году мы перейдем в новое здание в примасовский Дворец на Сенаторской, если помните»[135].

В юнкерское училище, расположившееся в этом здании (Pałac Prymasowski w Warszawie) на Сенаторской улице, 13/15, Николай Михайлович приходил после возвращений из Уссурийского и Монгольского путешествий. Этот дворец украшает Варшаву и сегодня (см. цв. вклейку).

Во времена преподавательской деятельности Пржевальского Варшавское пехотное юнкерское училище размещалось в доме Эккерта на Крахмальной улице.

В Варшаве образовался тесный кружок людей, близких Пржевальскому: начальник юнкерского училища В. П. Акимов, преподаватель училища И. Л. Фатеев, однокурсники по Академии Генерального штаба М. В. Лауниц и П. В. Желтухин, инженер-капитан Энгель.

Они по очереди собирались друг у друга, поигрывали в азартные карточные игры. «Николай Михайлович, – вспоминал М. В. Лауниц, – исключительно метал банк, собирая с нас иногда почтенную дань, которая совместно с деньгами, вырученными по изданию учебника географии, и послужила основанием скромного (1000 р[ублей]) фонда при его поездке в Сибирь»[136]. Но чаще всего друзья при встрече обменивались мыслями о естественной науке и истории. Как правило, инициативу разговора захватывал Пржевальский, обнаруживая огромную начитанность, умение обобщать и подмечать характерные особенности.

Николай Михайлович особенно любил беседовать на исторические и естественно-научные темы в обществе студентов и преподавателей естественного факультета Варшавского университета. Они нередко приходили к нему домой и засиживались до глубокой ночи.

Друзья Пржевальского по училищу

После окончания Николаевской академии Генерального штаба (1857) подпоручик В. П. Акимов был назначен старшим адъютантом в штаб Варшавского военного округа и «исправлял должность начальника Варшавского пехотного юнкерского училища (со 2 января 1862 г.)».

Большая, тесная дружба связывала Василия Петровича и Николая Михайловича на протяжении всей жизни. Мы поняли это из переписки Акимова с Пржевальским и воспоминаний В. И. Роборовского – спутника Н. М. по третьему (Первому Тибетскому) путешествию – о том времени, когда В. П. Акимов был начальником 1-го Павловского училища в Петербурге.

«Я не приберу слов, уважаемый Николай Михайлович, чтобы отблагодарить за Ваши дорогие письма, за чувства, в них выраженные, и за добрую память. Могу только уверить в полнейшей своей взаимности и в самом искреннем дружеском к Вам расположении. Я и все Ваши знакомые с родственным участием следим по Вашим письмам за Вашей скитальческой и труженической жизнью с пожеланием полного Вам успеха.

Если до сих пор я не писал, то причиной – Ваша бродяжническая жизнь и невозможность точно географически обозначить и неизвестность тех пунктов безграничных пустынь Сибири, где Вы обретаетесь в такой неизмеримой дали.

Я постараюсь пополнить пробел и удовлетворить своему чувству, побеседовать с Вами. В прошлом письме своем Вы было порадовали нас обещанием приехать зимой к нам в Варшаву. То-то порадовали бы нас рассказами о новых странах.

Теперь будем с нетерпением ожидать Вашего сочинения, хотя, конечно, оно не может заменить приятности личного свидания.

С самым горячим чувством дружбы жму Вашу руку и остаюсь весь Ваш Акимов.

Благодарю Вас за презент в виде печати. Свою карточку прилагаю.

6 октября 1868 г.».

С Акимовым[137] Н. М. Пржевальский советовался при выборе членов экспедиций, к нему в юнкерское училище отправил на учебу своего первого товарища, Николая Яковлевича Ягунова. Потом Пржевальский обращался (в письме из Бреста от 6 октября 1875 г.) к В. П. Акимову с просьбой зачислить в полк другого своего товарища, Федора Леонтьевича Эклона. В. П. Акимов незамедлительно ответил:

«Многоуважаемый и дорогой Николай Михайлович! Присылайте Вашего юнца Эклона или сперва его документы. А за приемом его в число вольноопределяющихся дело не станет – вакансий в полку много»[138].

Но когда Николай Михайлович попросил произвести перед экспедицией Эклона в унтер-офицеры (через 4 месяца службы), Акимов 25 февраля 1876 г. ответил, что

«…произвести его в унтер-офицеры нельзя, т. к. на основании закона вольноопределяющиеся 3-го разряда должны прослужить 1 год до производства в унтер-офицеры.

А потому я выдал ему свидетельство, что он положенный экзамен выдержал при полку. Таким образом, когда ему кончится год службы, его можно будет произвести в это звание по Вашему представлению или в Главный штаб, или если я буду командовать еще полком, то эта формальность может быть исполнена и в полку, т. е. отдается приказ и все дело окончено.

Эклон отличный юноша, и его все в полку полюбили».

В этом же письме Акимов писал:

«Сердечно желаю Вам, дорогой Николай Михайлович, хорошенько обставить предстоящую экспедицию, запастись лучшими средствами, чем в предшествующую, и благополучно окончить ее, возвратиться к нам здоровым.

Теперь с занятием Коканда наши границы продвинулись вглубь Азии, и, вероятно, влияние наше тоже усилилось. Дай то Вам Бог на этот раз увидеть Далай-ламу и пробраться в Индию. А затем возвратиться на родину, где мы все русские будем ожидать Вас с нетерпением и душевною тревогою за благополучный конец.

Итак, счастливого пути, многоуважаемый Николай Михайлович, с уважением Вас любящий В. Акимов».

В. П. Акимов во время службы в Петербурге

Позднее, когда В. П. Акимов был начальником 1-го Павловского военного училища (с 18 октября 1879 г. по 17 сентября 1886 г.), а Н. М. Пржевальский приезжал из азиатских путешествий, они встречались в Петербурге. На эти встречи приходил их общий друг, бывший преподаватель географии в Варшавском юнкерском училище Иоасаф Львович Фатеев (1837 – не ранее 1890).

Николай Пржевальский познакомился с Иоасафом Фатеевым в Варшавском юнкерском училище. Штабс-капитан Фатеев, сдав стрелковую роту Московского гренадерского Великого герцога Фридриха Мекленбургского полка, был командирован в Варшавское юнкерское училище на должность отделенного офицера (9 сентября 1866 г.).

Штабс-капитан Пржевальский, прослужив два года в училище на должности взводного офицера, преподавателя истории и географии, а также делопроизводителя (1 декабря 1864 г.), готовился в это время к первому этапу своей страннической жизни. Они с Фатеевым проработали вместе только три месяца, а подружились на всю жизнь.

В их биографиях было немало сходных деталей. Оба были из мелкопоместных дворян, Пржевальский из дворян Смоленской губернии, Фатеев из дворян Курской губернии[139]. Оба учились в Академии Генерального штаба, но в отличие от Пржевальского Фатеев, поступивший в академию 30 августа 1861 г., был отчислен в полк через год (26 сентября 1862 г.) без права поступать в академию.

Иоасафа отчислили за то, что он вместе с девятью офицерами Николаевской академии Генерального штаба участвовал «в панихиде о расстрелянных двух офицерах 4-го стрелкового батальона: поручика Арнгольдта и подпоручика Сливицкого»[140]. Панихида состоялась в Боровичах Новгородской области[141], где учащиеся академии проводили практические геодезические работы.

Фатеев, так же как и Пржевальский, получил медаль «За усмирение Польского мятежа 1863–1864 гг.».

Фатеев был на два года старше Пржевальского и сначала несколько опережал последнего в получении воинских званий: штабс-капитан (23 мая 1863 г.), капитан (20 июня 1867 г.), майор (31 мая 1874 г.). В этом звании он оставался и в 1880 г., когда был составлен послужной список на помощника начальника отделения Главного управления казачьих войск майора Иоасафа Львовича Фатеева[142].

Для сравнения приведем послужной список Пржевальского: штабс-капитан (22 июля 1865 г.), капитан (28 августа 1871 г.), подполковник (28 марта 1874 г.), полковник (27 марта 1877 г.), генерал-майор (22 января 1886 г.). Интересно, почему следующим чином после капитана идет майор у Фатеева, но подполковник у Пржевальского? Известно, что чин майора был упразднен в 1884 г. До этого времени за чином капитана шел чин майора, затем подполковника; получается, что Пржевальский перескочил через чин майора.

Фатеев, можно сказать, наследовал «училищные дела» Пржевальского, то есть был делопроизводителем по учебной части юнкерского училища (17 января 1867 г.) и преподавал юнкерам математическую, физическую и политическую географию; кроме того, он читал курс лекций по военной администрации, а в летние месяцы руководил топографическими занятиями юнкеров.

«В настоящее время я занят 30 часов в неделю, 5, 6 лекций в день, так что к концу дня чувствую усталость и головную боль. Последнюю я приписываю спертому воздуху в классной комнате», – писал он Пржевальскому в Амурский край 8 марта 1869 г.

В фатеевских письмах того периода много подробностей о подготовке 2-го издания учебника географии для юнкеров. Фатеев был готов заниматься исправлениями и дополнениями и разделить будущий гонорар поровну.

«Я не знаю, согласитесь Вы на это предложение или нет, но в видах общей пользы, в июне месяце, я займусь этим делом и экземпляр с предложенными изменениями вышлю Вам. Вы, отшатнувшись от преподавательской деятельности, едва ли можете себе представить, что затрудняет учение, что может быть сокращено и что разрешено. Медлить в этом деле нельзя, ибо каждый год состав юнкерских училищ значительно изменяется и в качественном, и в количественном отношении»[143].

Прошло немало времени, и вот «физическая и политическая географии были напечатаны[144] в количестве 2000 экземпляров»[145].

«Независимо от выгод, извлеченных за издание, мною получено еще 420 р. в виде награды (за вычетом от 500 р.[146]), но по поводу издания я прошу Вас высказаться с полной откровенностью, какой долей этой суммы я должен разделиться с Вами.

Здесь я должен, однако же, предварить Вас, что политический отдел Географии найден некоторыми училищами трудным, а казацкое даже и совсем отвергает Географию, признав более полезным проходить статистику и политическую экономию, или лучше сказать жалкие остатки из того и другого. Посылаю Вам два экземпляра Географии: один для Вас и другой для Михаила Александровича»[147].

В письмах к Пржевальскому Иоасаф Львович много рассказывал о Варшавском училище, зная, что это интересно Николаю Михайловичу, сообщал последние военно-политические сведения, рассуждал о государственном устройстве западных стран, высказывал интересные соображения по историческим и географическим исследованиям и крайне мало писал о себе. Крупицы информации о самом И. Л. Фатееве можно собрать на 160 листах писем, написанных за 20 лет.

Несколько цитат из писем Иоасафа Львовича Фатеева:

«Дорогой Николай Михайлович!

Сегодня месяц и 10 дней, как я женат. Свадьба состоялась в Харькове 20 августа при обстановке, какой я менее всего желал, – с каретами, певчими, музыкой и пр., исполнилось только одно по моему желанию – в день свадьбы я выехал из Харькова и на пути в Варшаву сделал два отдыха – в Курске и Киеве. Я не стану описывать Вам впечатления, скажу только, что по многим причинам они были совершенно не те, какие испытываете Вы в своих странствиях. К характеристикам и вообще личности Маруси не буду Вас знакомить, так как крепко надеюсь, что по возвращении… Вы завернете в Варшаву и познакомитесь с нею. Карточку ее я вышлю Вам в Отрадное. Личные дела оставим теперь в сторону. Теперь всяким русским обществом овладела мысль выручения балканских христиан»[148] (Варшава, 1 октября 1876 г.).

«Искренне, горячо Вам благодарен, дорогой Николай Михайлович, за дружескую память. Она особенно мне дорога потому, что получена в минуту благополучную. В одну из тех, когда хочется перенестись мыслью к лицу, к которому чувствуешь и уважение, и доверие, и всяческое расположение. Рад буду получить от Вас не только известие о пустынных странах, пройденных Вами, и о собранных богатствах, но главное – как Вы и Эклон вынесли труды этого путешествия» (12 июня 1877 г.)[149].

«Сейчас принес поздравление жене и дочери Наташе, потому что в полночь, полгода тому назад, дочь увидела свет. Ребенок веселенький и здоровый. Мать кормит сама, и потому хлопот и забот много. Этим известием я охарактеризовал свое семейное положение. Охарактеризую служебное – представлен в подполковники и в кандидаты на уездного воинского начальника 2-го класса. Сильно боюсь петербургских тормозов, особенно по второму представлению, говорят, что можно десятки лет оставлять кандидатом» (31 января 1878 г.)[150].

«Дорогой Николай Михайлович!

Сегодня в 10½ утра жена надарила меня сыном, а Вас крестником. Как родился он в Георгиевский день, то и порешили назвать его Юрием. Жена и я очень просим Вас приехать на крещение; если выберете для того время в Рождественские праздники» (26 ноября 1878 г.)[151].

«Я давно отстал от строевой службы, но это меня нисколько не пугает, так как я 7 лет промаршировал в корпусе, да 7 лет в полку, из которых 2 года командовал ротою, год линейной и год стрелковой; но имея двоих детей, идти в полк слишком трудно, в особенности с такими малышами» (31 декабря 1878 г.)[152].

«Но было тяжелое для меня время, когда ее (жены) обмороки, галлюцинации и бессонница, как следствия нервной напряженности, приводили и меня в такое усталое, тяжелое состояние, что я был близок к отчаянию, и только милый лепет Наташи и ее ласки бодрили меня. Много я, Николай Михайлович, пережил и не знаю, когда только этому наступит конец» (20 июня 1881 г.)[153].

«В Петербурге мне крайне не хочется оставаться, и тому есть много весьма серьезных причин, о которых расскажу Вам при встрече, но главнее всего здоровье мое и семьи. Две смерти на моих глазах в течение одного месяца так напугали меня, что всякое нездоровье жены или Наташи меня приводят просто в трепет, и такое нравственное настроение лишает бодрости духа» (14 сентября 1881 г.)[154].

«Я знаю, Вы не охотник для чтения романов, но между книгами, взятыми Вами в экспедицию, есть „Братья Карамазовы“ Достоевского, прочтите – я Вас сравниваю со старцем Зосимой, держащим волю людей в своей душе. Какая разница в поведении и в стремлениях, и какое между тем сходство!» (26 сентября 1881 г., понедельник)[155].

«Дорогой Николай Михайлович!

Давно мне хотелось побеседовать с Вами, но все как-то не удается. Кроме служебных занятий, я и дома не сижу сложа руки: подготовка Наташи к экзамену для поступления в институт [благородных девиц] ежедневно берет у меня часа два времени, а тут еще и Мария Ивановна уехала по своим делам в Москву, поэтому приходится и хозяйством править, и входить во все мелочи домашнего обихода и дрязг.

Ваша жизнь обставлена была всегда совсем иначе, и Вы не поймете подчас раздражающего значения всей этой дряни. Искренне хотелось бы от всего этого оторваться, чтобы отдохнуть душой и телом, но на кого все это я брошу, когда сознаю, что единственная опора „сих малых“ – это я, когда знаю, что без моего постоянного наблюдения и направления не только все пойдет боком, но и сама жизнь детей подвергнется всевозможным случайностям. Это и заставляет меня отложить намерение побывать у Вас в Слободе это лето, тем более что отважиться на эту поездку с детьми, по моим соображениям, неудобно. Об одном прошу – не претендуйте на меня за неисполнение слова. Но оставим это» (5 мая 1886 г.)[156].

«Второй год нет время кончать нашу службу, тем более что и глаза что-то стали туманить. Позвольте же еще раз пожелать Вам счастливого пути и выразить надежду, что по примеру прошлых разов не откажетесь при случае подать о себе весть» (17 сентября 1888 г.)[157].

Фатеев существенно помогал Пржевальскому в сборах перед экспедициями, заказывал ружья, часы, термометры, ножи, одеяла, сапоги и др.

«Не буду теперь распространяться о покупках, сделанных по Вашему поручению, – Ягунов это описал и, как думаю, даже с ненужными подробностями, очень уж он увлечен этим делом» (27 апреля 1870 г.)[158].

Николай Ягунов, товарищ Пржевальского по Уссурийскому путешествию, в то время учился в Варшавском юнкерском училище и жил на квартире вместе с И. Л. Фатеевым, а Н. М. Пржевальский вместе с М. А. Пыльцовым были в первом Центрально-Азиатском (Монгольском) путешествии (7 ноября 1870 – 19 сентября 1873 г.).

В апреле 1871 г. Н. Ягунов пишет Пржевальскому письмо о сделанных для него совместно с И. Фатеевым покупках.

«Все твои поручения мы исполнили, насколько было возможно, в точности; 2 пары сапог сшиты по присланным тобой меркам, товар хорошего качества, и были у лучшего сапожника. Ну и было же потехи с этими сапогами!

Придя к сапожнику, мы посмотрели товар, рассказали, как и что сделать, и даже условились в цене, наконец, он говорит, надо же снять мерку. Мы показали ему твой размер, и он ахнул от удивления, что такая громадная нога, и даже стал отказываться, говоря, что на такие сапоги очень много пойдет товару, и ему не будет выгоды. Так что мы ему прибавили 3 рубля, и он согласился, так что сапоги стоят 75 рублей» (26 апреля 1871 г.)[159].

«В числе покупок Иосафат Львович посылает вам в подарок сладостей, которые, быть может, не будут так вкусны, какие находятся здесь, но зато они вполне обдуманно приспособлены к вашей обстановке, как например, мятные лепешки и лимонная кислота, которая будет лучше, чем в порошках, и в этих двух бутылочках находится на 80 стаканов лимонаду. Кроме того, посылаем вам сковороду для быстрого жарения бифштекса»[160].

И. Л. Фатеев постоянно сообщал Н. М. о выполненных поручениях.

«Спешу, добрейший Николай Михайлович, исполнить Ваше поручение. Беренс взялся разобрать термометры, трубки, уложить в особые ящики, переименовать гайки и пр., словом, принял на себя полную укладку с целью наилучшим образом гарантировать доставку инструментов» (1 января 1871 г.)[161].

«Ваше поручение я исполнил, за исключением справки о часах, о которых напишу после. Ружье, заказанное Яхимеку[162], уже почти готово, как он говорит, равно как и пистолеты» (13 января 1876 г.)[163].

«Многоуважаемый Николай Михайлович! Сегодня Эклон уезжает из Варшавы, исполнивши все покупки, сделанные по Вашему поручению (часы, одеяла, ножи, дробь и др.)»[164] (4 марта 1876 г.).

О роли И. Л. Фатеева в судьбах Ягунова и Эклона, товарищей Пржевальского, расскажем в посвященных им главах. Отметим еще раз, что Фатеев был в переписке с Пржевальским со времен Уссурийского путешествия[165].

«Завидую Вашей привольной жизни, хотя и исполненной феерических трудов и лишений, но зато богатой неожиданными приключениями и разнообразием»[166]. «Тяжелое сознание своей физической слабости досадует меня, иначе бы я бросил все и просился присоединиться к Вашему отряду, но слепые и… там не нужны»[167].

Большое участие принял И. Л. Фатеев в болезни Пржевальского, постигшей Николая Михайловича во время Второго Центрально-Азиатского (Лобнорского) путешествия (12 августа 1876 – 20 декабря 1877 г.).

«Болезнь Ваша меня огорчила, тем более что прежде всего пришла в голову мысль, не умаляете ли Вы сами степени своего болезненного состояния. Дальнейшее чтение письма понемногу рассеяло эту мысль, однако она возвращалась ко мне и… в такой форме: – снова в пустыню, и она снова может возвратиться и, пожалуй, еще в более мучительном образе… На днях я увижусь со знакомым доктором, и если он присоветует что-либо подходящее, то я немедленно отпишу Вам…

Сегодня я беседовал с Тютрчевским о Вашей болезни и… Аквилевым. Оба дали название экземы и посоветовали следующее: в походе обмывать опотевшие места с мылом или легким раствором спирта, коньяка или рома, потом, взяв на кисть чистый деготь в эфирном растворе, смазать эти места, тогда эфир улетучится, а помазанное место покроется тонким слоем дегтярного лака, это и будет тот, который Вам нужен. Предупреждаю, однако, что первые две три секунды после смазывания зуд будет очень сильный, затем почувствуете заметное облегчение. Смазку повторять через каждые два, три дня, пока в путешествии.

Я заказал Вам 8 унц[ий] этой тинктуры, две кисти и два куска дегтярного мыла в аптеке Кухаржевского на Сенатской улице. Тинктура приготовляется в Вене профессором кожных болезней Гебра. Причины ее [болезни] – раздражение кожи, от перемен температур и др. причины. Некоторые ее виды весьма упорны»[168].

Маловероятно, что Пржевальский получил это лекарство ранее своего отъезда из Зайсанского поста (31 марта 1878 г.), так как Фатеев отправил препарат в феврале 1878 г. Однако рекомендациями варшавских врачей (деготь в эфирном растворе) он мог воспользоваться по прибытии в Россию. Заметим, что лечение китайскими врачами (отвары кореньев, мази и присыпки с ртутью и мускусом, зеленое мыло и ванны из серной печени) и народные средства (отвар курительного табака, табачная гарь в прованском масле, толченый купорос на тонких кусках курдюка и деготь с бараньим салом) ему не помогли. По словам Пржевальского, некоторое улучшение наступило после приема раствора йодистого калия, который он принимал в течение месяца, находясь в Зайсанском посту; правда, иногда под видом раствора из-за небрежности фельдшеров ему присылали простую воду (Пржевальский, 1940, с.630).

Фатеев 17 ноября 1879 г. был переведен в Петербург в Главное управление казачьих войск столоначальником с оставлением в армейской пехоте. 3 мая 1880 г. он стал помощником начальника отделения и занялся «бумажной работой», которая ему совершенно не нравилась. «Я кроплю разные доклады с перспективой получить от начальства с возвращением их из отпусков и командировок, замечания за то или другое, что порешили в их отсутствии. Когда же конец этим тискам?»

Неудивительно, что Фатеев радовался работе Пржевальского над книгами о собственных путешествиях, когда

«… разработка идет над добытым личным трудом материалом, получающим теперь должное освещение и объяснение. Мысль здесь парит, но не ухищряется в разных словоизвестиях, в которых подчас, кроме этих известий, и нет другого дела. Вам не известен этот гнусный ряд литературы, и искренне желаю Вам никогда не быть с ним знакомым, но он, несомненно, существует в виде журналов. Ох, что это за журналы!» (20 июня 1881 г.)[169].

Когда Николай Михайлович после 1-го Тибетского путешествия купил усадьбу в Слободе, его друзья и родные решили, что теперь он заживет оседлой жизнью, и стали усиленно советовать путешественнику жениться. Интересные мысли по этому поводу высказал Фатеев, предварительно поздравив с прекрасной покупкой.

В кратком сухом пересказе это выглядит так. Сначала Николай Михайлович будет всем доволен, но так как он – «человек ищущий», то этот «угол семьи русской, не наполненной близкими Вам людьми, едва ли даст на продолжительное время… для удовлетворения Вашего нравственного и умственного существа».

«Вы более человек, чем кто-либо, с сильнейшими душевными движениями и привязанностями, для которых наиболее естественное умиряющее выражение – в семье… Что же касается до отрицательных явлений семейной жизни, то можно спросить – в какой жизни не бывает этих явлений: в холостой, в жизни монаха, вдовца, вдовы? В жизни прежде всего – ум и такт. Если они у Вас есть, а у кого же им быть, коли их нет у Вас, то и отрицательных последствий нельзя ожидать» (28 июля 1881 г.)[170].

«Дорогой Николай Михайлович! В прошлом Вашем письме Вы распространялись о значении для Вас купленного имения и об отрицании семейного начала ради исполнения принятой навсегда миссии в Азии. Горячо сочувствую постоянству и силе Ваших убеждений и не стану более вести с Вами речи на известные темы» (14 сентября 1881 г.)[171].

Иоасаф Львович внимательно следил за публикациями в журналах, болезненно воспринимал замечания насчет Н. М. Пржевальского и, возмущенный авторами публикаций, немедленно бросался на его защиту. Вот лишь несколько примеров.

«Русская мысль», март 1884 г., научная хроника:

«Совсем иначе поставлены исследования по археологии и этнографии, и именно потому, что в этом отношении нет преданий, нет школ, самые знаменитые путешественники отправляются в путь с чрезвычайно малым запасом сведений по этим предметам. Например, в последнем путешествии Н. М. Пржевальского попадаются крайне недостаточные сведения о народах, встреченных им, рядом со слишком смелыми выводами. Мы не думаем винить в этом нашего знаменитого путешественника, а лишь отмечаем факт, что ему не могло бы прийти в голову так легко отнестись к млекопитающим и птицам, как к человеку».

Это замечание было сделано относительно этнографических зарисовок первого Тибетского путешествия Пржевальского (1 марта 1879 – 19 октября 1880 г.). Теперь Пржевальский находился во втором Тибетском путешествии (8 ноября 1883 – 29 октября 1885 г.), и Фатеев был доволен, что на этот раз Николай Михайлович запасся «китайскими сведениями по этнографической части, а то больно как-то читать за восхвалениями Ваших трудов по географии и орнитологической части такие замечания»[172]. О добыче этнографических сведений Фатеев неоднократно напоминал путешественнику: «Наблюдая природу, не забывайте, пожалуйста, и о человеке».

«Восточное обозрение», № 46, 16 октября 1886 г.:

«Во время экспедиции Н. М. Пржевальского открыты им два озера, из которых вытекает Желтая река (Хуан-хэ). Озера эти названы „Русским“ и „Экспедиционным“. Нынче оказывается, что эти озера нанесены уже были на карте Китая в атласе Штиллера 1880 г., где эти озера описаны и носят определенное название „Орин“ и „Дмаргин“».

«Восточное обозрение», № 47, 20 ноября 1886 г.:

«Мы обратились к драгоценному и заслуживающему внимания Статистическому описанию Китайской империи знаменитого отца Иакинфа, изданному в 1842 г. с богатыми картами. На карте Тибета и Хухунора Иакинфа мы находим в вершинах Желтой реки озеро Нюрын-нор и озеро Цзярынь-нор. Ясно, что здесь только употреблено другое произношение. Итак, несмотря на все несовершенство китайской географии, китайцы знали эти озера и заносили их даже с подробностями. Под именем „Орин“ или „Джарин“ они наносят на европейские карты. Но вопрос о том, знал ли наш почтенный путешественник Н. М. Пржевальский о существовании этих озер на китайских картах и в атласе Штиллера, мы не беремся решать».

Фатеев к вышеприведенному приписал:

«Интересна настойчивость Восточного обозрения, чтобы как… зацепить Вас, Николай Михайлович. Мне кажется, лучше Вам промолчать до выхода книги, чтобы не препираться с шавками. Искренне Вас уважающий и любящий. И. Фатеев» (22 ноября 1886 г.)[173].

За полемикой о Китае и его армии, развернувшейся между синологом С. Георгиевским и путешественником Н. Пржевальским (Георгиевский, 1887б, 1887а; Пржевальский, 1887а, б), Иоасаф Львович следил с напряженным интересом. Подробно об этой дискуссии мы написали в главе «Геополитик и „несостоявшийся Кортес“».

«Во время своих знаменитых путешествий Пржевальский собственно в Китай и не заглядывал, – писал Георгиевский, – он видел Китай у околицы… А знаем ли мы действительное состояние военных сил в Китае? – вопрошал критик. – Могли бы знать, если бы нам сообщил об этом точно и подробно г. Пржевальский, специалист в военном деле. Ног. Пржевальский этого не сделал». Критик закончил статью словами, что «всякое необдуманное увлечение со стороны г. Пржевальского, как человека, обладающего огромным именем и весьма значительным авторитетом, непростительно».

С. Георгиевский утверждал, что он «лично ближе Пржевальского знаком с цивилизацией Европы и побольше его изучал (теоретически и практически) жизнь китайцев (в пределах собственно Китая)». «Никто, – продолжал синолог, – Пржевальского не обвиняет, что он не обогатил этнографию. Обвиняют в том, что он, мало (слишком мало) зная факты и обстоятельства, позволил себе говорить о них категорически и крайне претенциозно».

«Появление рассматриваемой критики на страницах такого журнала, как „Вести Европы“, только и вынудило меня написать настоящее письмо, – отвечал Пржевальский. – Синологи, вероятно, не могут до сих пор себе уяснить практически доказанное, что для успеха дальних путешествий в Центральной Азии необходимы прежде всего кой-какие личные качества самого путешественника, затем вооруженный конвой и научные инструменты, а не китайская грамматика и допотопные китайские описания… Китайский солдат по своей трусости и деморализации никуда не годен как воин… Гораздо лучше, если г. критик вместо непрошеных советов и голословных указаний сам сделает описание доблестей той западной китайской армии, за которую так сильно ратует. На этом полемика с моей стороны прекращается».

Возражения Пржевальского на критику Георгиевского были написаны, вероятно, в более эмоционально сильном ключе, чем опубликованные. Это видно из писем Пржевальского Всеволоду Роборовскому, который относил письма-ответы в редакцию газеты «Новое время» в Москве.

«Дорогой Воля! После твоего отъезда я настрочил полуругательное в газеты письмо, которое теперь и посылаю. Снеси его в редакцию „Нового времени“ и попроси поскорее напечатать. Изменений и выпусков не допускаю. Если будет время, то снеси показать это письмо Фатееву» (29 сентября 1887 г.)[174].

«Дорогой Воля! Прилагаю при сим новое письмо в редакцию „Нового времени“. Отнеси, пожалуйста, его и попроси поскорее напечатать. Изменений никаких не делай. Разве только (и то в самом крайнем случае) если в редакции не захотят в настоящем виде напечатать – измени первую строку и вместо „Назойливость, если не сказать более“ напиши: „Неугомонность г. Георгиевского“… Вот скотина-то злющая!» (29 октября 1887 г.)[175].

Над смягчением выражений, употребляемых в статье, поработал Фатеев, который сначала крепко раскритиковал синолога Георгиевского, назвал его commis voyager's, который сделал себе рекламу на известном имени. «Ведь реклама только тогда и имеет цену, когда удачно пущена!» Но, вступая в полемику с ним, «надо иметь в виду, что выходишь на публичную арену», и поэтому «я, не считая себя редакцией, которой Вы не доверили изменять ничего в Вашей статье, взял на себя смелость кое-где смягчить Ваши выражения». Фатеев уверял Пржевальского, что при этом он не исказил смысла и характера выражений. «Если Вы мне пришлете за мою храбрость головомойку, то объясните, почему Вы недовольны. Мне надо знать Вашу точку зрения, чтобы ‹нрзб.› следовало ли мне поступать так, как сделано, или нет» (24 октября 1887 г.)[176].

Пржевальский согласился с Фатеевым, смягчил некоторые выражения и снова отослал письмо Роборовскому: «Несколько дней тому назад послал тебе заказное письмо с ответом (для напечатания) Георгиевскому. Сегодня только прочел в „Новом времени“ свое второе и последнее по адресу полемщика письмо» (2 ноября 1887 г.)[177]. Не исключено, что Пржевальский прекратил спор, вняв словам Фатеева о том, что «разведение бесполезной полемики, которая ничего не может выяснить, едва ли может назваться занятием, достойным серьезных людей». Такой спор Иоасаф Львович называл «вылущиванием пустых орехов».

Фатеев постоянно следил за новыми публикациями, делая из них выписки или вырезки, которые посылал Пржевальскому, полагая, что эти сведения будут ему полезны. Это были сборники Обручевского о статистике России, новые выпуски книг Брема и Дарвина, выписки из «Русской мысли», «Военного обозрения», «Восточного обозрения», «Нового времени» и других журналов и газет.

«Дорогой Николай Михайлович! Теперь уже поздно, но я, прежде чем улечься в постель, решил сообщить Вам, что в августовской книжке „Русской мысли“ Вы встретите для Вас интересные сведения: 1. Компилятивная статья Лесевича: Новейшие движения в буддизме, поддерживаемые и распространяемые европейцами. 2. Новейший катехизис. 3. Цейлон и буддизм» (29 августа 1884 г.)[178].

«Вероятно, для Вас интересно будет прочитать выписку из „Военного обозрения“ о лекциях Потанина. Во всяком случае, относительно значения напряженности патриотического чувства монгольской массы [мнения] у Вас и у Потанина несколько расходятся. Я еще раз повторяю свое убеждение, что Вам нельзя хорониться, когда мерзавцы с гадкой подкладкой извращают дело, а Вас низводят на… человека одностороннего» (1887)[179].

Фатеев сообщал Пржевальскому об исследованиях английского майора Владена в Тибете, астрономической экспедиции Ю. Ф. Фрицше по Северной Монголии, экспедиции француза Реасе через Южный Китай в Тибет, З. Л. Матусовского в Северо-Западной Монголии, Н. А. Северцова в Кашгаре; писал, что через всю Монголию проехали Я. Ф. Барабаш и англичанин Н. Эллиас, что «Венюков беспрерывно печатает различные сведения о Монголии и о совершающихся там событиях»; им же составлена карта Северо-Западной Монголии.

Фатеев советовал Пржевальскому возвращаться из Монгольского путешествия «по бассейну Тарима», так как эта дорога «приятнее и интереснее» и может дать «что-либо новое для науки» (24 марта 1873 г.)[180].

И. Л. Фатеев. Подпись на обороте: «С почтением и верою в крепость дружественного расположения просит Вас, Николай Михайлович, принять эту карточку И. Фатеев. 21 февраля 1887 г.»

Интересна выписка, сделанная Фатеевым из статьи в «Восточном обозрении» № 17 от 26 апреля 1884 г., в которой утверждалось, что «в китайской литературе потеряно много драгоценных источников, как, например, „Описание западных стран, составленное в конце 6 века“». Автор статьи в рубрику «Библиография», скрывшийся под инициалами В. В., писал, что хорошо бы порыться и в старинной литературе Тибета, «может быть, мы сделаем в ней открытия более важные, чем даст путешествие Пржевальского в Тибетских пустынях. Тибетцы тоже знакомы с письменностью с 7 века нашей эры; в эпоху процветания у них наук они перевели даже Галена». Фатеев восклицал: «Да, надо бы порыться!», если у Пржевальского будет возможность «удовлетворить любопытство людей» (28 апреля 1884 г.)[181]. Фатеев отправил письмо в 1884 г., оно пришло в Китай, в Синин, через два года, в 1886 г., когда Пржевальский был уже в России. Так что воспользоваться советом не пришлось.

Любопытно предложение Фатеева называть новые горы, пики и хребты по «математическим их положениям по параллелям и меридианам: гора 35 парал./130 мер., или 35/130, что вовсе не трудно усваивается памятью, как всякое другое название, но помнить эти цифры полезнее, потому что они уму в то же время подсказывают очень многое». «В выборе названий Вам не должно встретиться затруднений – Ледниковая, Юрта, Катель, Ермак, Петр Великий и т. д.» (31 августа 1888 г.)[182].

Последнее письмо Фатеева датировано 17 сентября 1888 г. Иоасафа Львовича интересовало все: «Какое впечатление произвела на Вас Средняя Азия и железная дорога? Какой оказался переводчик, на которого Вы рассчитывали? Довольны ли Вы составом экспедиции, вьючными животными, а равно были ли какие затруднения при снаряжении?»

Незадолго до отъезда Пржевальского в последнее путешествие Иоасаф Львович Фатеев подарил ему свою фотокарточку с надписью.

Мы встретили его имя среди жертвователей капитала имени Н. М. Пржевальского (1890)[183].

С 5 октября 1890 г. Фатеев – штаб-офицер при Главном управлении казачьих войск, с 16 октября 1893 г. – начальник отделения там же. 6 декабря 1899 г. произведен в генерал-майоры, 14 февраля 1904 г. – в генерал-лейтенанты, скорее всего, с увольнением в отставку с мундиром и пенсией (но не точно). О дальнейшей судьбе И. Л. Фатеева нам ничего не известно.

Вернемся в Варшаву 1860-х годов.

Приобретение научных знаний

Здание факультета географии и региональных исследований Варшавского университета. 1860‑е годы

Краковское предместье. 1866 г.

День М. Н. Пржевальского был расписан по часам. Вставал он в 4 часа утра и занимался чтением книг по зоологии, ботанике и географии. Настольными книгами были «Картины природы» Гумбольдта и «Азия» Риттера.

С 8 до 12 часов он преподавал в юнкерском училище. Затем, перекусив по дороге, шел в зоологический музей Варшавского университета или в ботанический сад, где теоретические знания подкреплял практическими. Николай Михайлович учился у хранителя зоологического музея, известного зоолога В. К. Тачановского и директора ботанического сада ботаника Ю. О. Александровича.

С Владиславом Казимировичем Тачановским Пржевальский поддерживал отношения до конца своей жизни, часто обращался к нему за советами, очень ценил его мнение. Сохранилось 40 писем В. К. Тачановского к Н. М. Пржевальскому[184].

В. К. Тачановский

У Тачановского учился, в бытность слушателем Варшавского пехотного юнкерского училища, Николай Ягунов. О своих занятиях он писал Николаю Михайловичу, находившемуся в 1-й Центрально-Азиатской экспедиции:

«У Тачановского бываю довольно часто, в особенности после экзамена. Он читает мне письма от Дыбовского, а я ему твои» (1871). «У Тачановского я бываю каждые две недели, он все по-прежнему занимается и просиживает целыми днями в своем кабинете и каждый раз, как я приду, угощает меня новыми видами птиц, присланных от Дыбовского или от Ельского из Америки. И кстати, о Дыбовском, ему разрешили поехать на Амур» (ноябрь 1871 г.). «Тачановский все также ‹нрзб.› ласков, как прежде. Он говорит, что Дыбовский с Амура прислал много новых птиц, т. е. собственно не очень много, но относительно того порядка времени, которое он был. Именно он прислал того, кого, помнишь, которому я отрубил крылья и которого я принял за молодого ‹нрзб.› потом какую-то куропаточку в горах Хингана и несколько штук мелких [птиц], латинские имена которых я забыл, потому что не записал еще в свою книгу. Но вообще особенного также он не прислал ничего. Потом от Ельского много посылок и много интересного с Южной Америки» (март 1873 г.). «Тачановский уехал в Париж и Берлин для определения новых видов птиц, присланных ему как Ельским из Америки, так и Дыбовским с Амура» (1873)[185].

Пржевальский ранее не известную науке птицу из семейства воробьиных назвал cнежным вьюрком Тачановского, Onychostruthus taczanowskii.

Варшава предоставила Пржевальскому возможность общения с образованными людьми, способствовала приобретению научных знаний и, по словам Н. Ф. Дубровина, «окончательно сформировала Пржевальского и оставила по себе приятные воспоминания» (Дубровин, 1890, с. 45).

Занятие наукой Николай Михайлович считал уделом немногих людей и расценивал научную деятельность как «высокий дар». «Что же касается высоких даров науки и истинного знания, – писал он, – то ведь эти блага составляют достояние сравнительно немногих, даже в странах самых образованных» (Пржевальский, 1887в, с. 11–12).

«Многократная атака» генерала Черницкого на Главный штаб

В устроенной европейской жизни штабс-капитану Пржевальскому было скучно, хотелось побывать в неизвестных странах: «мысль о путешествиях постоянно преследовала его». Осуществить мечту помог помощник начальника штаба Варшавского военного округа генерал Д. И. Черницкий, который ранее способствовал устройству Пржевальского в Варшавское пехотное юнкерское училище.

Заметим, что юнкерские училища подчинялись начальникам окружных штабов; высший надзор за учебной частью училищ осуществлялся главным начальником военно-учебных заведений. В то время (1866) начальником штаба Варшавского военного округа был генерал-лейтенант А. Ф. Минквиц, а главным начальником военно-учебных заведений – генерал-адъютант Н. В. Исаков.

Д. И. Черницкий отправил генерал-адъютанту Н. В. Исакову докладную записку с просьбой «командировать штабс-капитана Пржевальского на службу в Туркестанский край для перевода его впоследствии в Генеральный штаб»[186]. «Офицер этот, – писал генерал Черницкий, – при обширных познаниях в географии, истории и статистике будет весьма полезен для составления статистического обозрения наших областей в Средней Азии, до сих пор еще мало исследованных». Генерал-адъютант Н. В. Исаков ходатайство Д. И. Черницкого передал начальнику Главного штаба графу Ф. Л. Гейдену при следующей записке: «Вот, любезный граф Федор Логгинович, просьба Черницкого из Варшавы о Пржевальском. Я его видел в преподавании; он, кажется, очень способный и бойкий офицер, он желает деятельности и не может ее там удовлетворить»[187].

Прошло 8 месяцев, ответа не последовало. Варшава («по возобновлению просьбы Пржевальского») сделала новую попытку помочь Николаю Михайловичу. Теперь в Главный штаб докладную записку написал уже не помощник, а начальник штаба Варшавского ВО генерал-лейтенант Минквиц. Он просил о причислении Пржевальского к Генеральному штабу и о назначении его если не в Туркестанский округ, то в войска, расположенные в Восточной Сибири[188]. Со своей стороны Д. И. Черницкий через два дня послал письмо помощнику начальника Главного штаба генералу Г. В. Мещеринову. «Зная лично этого офицера с весьма хорошей стороны, – писал он, – я, независимо сделанного представления, считаю долгом и со своей стороны покорнейше просить Ваше превосходительство о причислении названного офицера, тем более что он вполне соответствует условиям в Генеральном штабе»[189].

Главный штаб и Генеральный штаб, которого не было. Офицеры Генерального штаба

Высшим органом военного управления в Российской империи являлось Военное министерство, в состав которого входили многочисленные главные управления, в том числе Главное управление военно-учебных заведений, Главное управление Генерального штаба и Главный штаб. Заметим, что Генеральный штаб в его сегодняшнем понимании, как высший орган военного управления, не существовал. Высшим органом военно-стратегического управления вооруженных сил Российской империи был Главный штаб[190].

Главное управление Генерального штаба (ГУГШ) занималось «разработкой соображений по подготовке к войне». Кроме того, ГУГШ были подчинены Николаевская академия Генерального штаба, офицеры Генерального штаба, занимающие штатные должности в штабах, и офицеры Корпуса военных топографов. Чтобы стать офицером Генерального штаба, нужно было окончить полный курс Николаевской академии Генерального штаба, так как офицеры должны были выполнять специальные обязанности[191], в том числе военно-статистические, военно-исторические и военно-административные работы.

Так как Пржевальский окончил Николаевскую академию Генерального штаба по 2-му разряду и не держал выпускного экзамена, то Главный штаб сомневался, соответствует ли он необходимым требованиям. «Сомнения рассеялись, когда начальник Академии генерал Леонтьев заявил, что в течение двухлетнего пребывания в Академии Пржевальский был известен как способный и усердный офицер»[192].

17 ноября 1866 г. Пржевальский был причислен к Генеральному штабу с назначением для занятий в Восточно-Сибирский округ[193]. Офицеры, причисленные к Генеральному штабу, имели право со временем стать зачисленными и получить должность по Генеральному штабу.

Пржевальский «причислен к» и «зачислен по» Генеральному штабу

История с переводом Пржевальского в Генеральный штаб началась в 1866 г. Она наглядно показала, с каким трудом входил Н. М. Пржевальский в штат элитных офицеров.

17 ноября 1866 г. он был причислен к Генеральному штабу. В сентябре-октябре 1867 г. Пржевальский по-прежнему оставался «причисленным». «Еще в сентябре 1867 г. Главный штаб спрашивал начальника штаба Восточно-Сибирского округа, заслуживает ли штабс-капитан Пржевальский перевода в Генеральный штаб? Находившийся в то время в Петербурге генерал-губернатор Корсаков ответил 25 октября без всяких объяснений, что, со своей стороны, признает неудобным [выделено нами. – Авт.] назначение этого офицера на эту должность» (Дубровин, 1890, с. 76). Перевод в Генштаб состоялся только год спустя. Высочайшим приказом Н. М. Пржевальский был «назначен в должность старшего адъютанта в Управление войск Приморской области с переводом по Генеральному штабу штабс-капитаном – 5 октября 1869 г.»[194].

Из послужного списка следовало, что Пржевальский был зачислен по Генеральному штабу уже после возвращения из путешествия по Уссурийскому краю (1867–1869). «Отчислен от настоящей должности с зачислением по Генеральному штабу – 20 июля 1870». От «причисления» до «зачисления» прошло почти четыре года.

Пржевальский получил «назначение для занятий в Восточно-Сибирский округ» главным образом благодаря настойчивым просьбам Д. И. Черницкого к начальству Главного штаба. С Уссурийского путешествия началось обогащение географической, зоологической и ботанической наук трудами путешественника. Как справедливо считал Н. Ф. Дубровин, генерал Черницкий «оказал огромную услугу науке» (Дубровин, 1890, с. 45).

Подготовка к путешествию

Николай Михайлович выехал из Варшавы в середине января 1867 г. и 28 марта по приезде в Иркутск явился к начальнику штаба Восточно-Сибирского военного округа генералу Б. К. Кукелю. В течение месяца Н. М. Пржевальский разбирал, проверял и приводил в порядок библиотеку штаба округа и посещал библиотеку Сибирского отдела Географического общества.

Он прочел все рукописи, книги и статьи, имевшие какое-либо отношение к Уссурийскому краю. Проштудировал орнитологию Тизенгауза, написанную по-польски, для чего брал уроки польского языка у ссыльного поляка. Николай Михайлович просил друга Фатеева выслать ему из Варшавы польский словарь и зоологический атлас Фрича, а также «новые выпуски птиц Брема» и атласы млекопитающих, гадов и рыб. Позднее ихтиолог, ссыльный поляк Дыбовский, изучавший тогда рыб озера Байкал и кратковременно – рыб, водящихся в озере Ханка, предоставил Пржевальскому список этих рыб (Пржевальский, 1870а, с. 61)[195].

Николай Михайлович также изучил труды путешественников, ранее посетивших Амурский край: ботаника Карла Ивановича Максимовича (1827–1891), географа Михаила Ивановича Венюкова (1832–1901), натуралиста Ричарда Карловича Маака (1825–1886), ученого-лесовода Александра Федоровича Будищева (1830–1868). Кроме этого, он имел большой запас книг по ботанике и зоологии. Итак, в научном отношении Пржевальский был хорошо подготовлен. В начале мая его командировали в Уссурийский край, поставив следующие задачи: осмотреть расположение находящихся там двух линейных батальонов; собрать сведения о числе поселений – как наших, так и маньчжурских и корейских; исследовать пути, ведущие к границам Маньчжурии и Кореи; исправить маршрутную карту; производить какие угодно научные изыскания.

На все давалось полгода. Из них два месяца уходило на дорогу от Иркутска до Уссурийского края и обратно.

«Через три дня, – писал Пржевальский И. Л. Фатееву, – я еду на Амур, оттуда на реку Уссури, озеро Ханка и на берег Великого океана, к границам Кореи. Я рад до безумия!»[196]

Пржевальский пробыл в Амурском крае более двух лет. За это время он три раза побывал на озере Ханка, проплыл по Амуру, Уссури и другим рекам, прошел по побережью Тихого океана, перевалил через Сихотэ-Алинь. Он стрелял зверей и птиц, собирал растения, ловил рыбу, вел метеорологические наблюдения, собирал статистические сведения о наших и инородческих поселениях, промерял реки. Трудился под проливным дождем, в жару, съедаемый гнусом, и в мороз, засыпая у костра, когда «с одного бока была Петровка, с другого – Рождество» (Петровский пост летом и Рождественский пост зимой – иными словами, очень жарко и очень холодно).

Пржевальский писал:

«Из двух с лишним лет, проведенных мною в Уссурийском и вообще в Амурском крае, я должен был, чисто по служебным обязанностям, прожить полгода в г. Николаевске на устье Амура и почти целое лето 1868 года находиться участником в военных действиях против китайских разбойников, появившихся в наших пределах. В том и другом случае время для научных изысканий прошло бесследно» (Пржевальский, 1870а, с. 2).

26 мая 1867 г. Пржевальский выехал из Иркутска. 7 января 1868 г. окончился первый период его путешествия. Второй период, начавшийся весной 1868 г., когда Пржевальский вторично отправился на озеро Ханка, был прерван Манзовской войной. Заключительный период (продолжение 2-го, или 3-й период) завершился 29 октября 1869 г. в Иркутске, где Николай Михайлович выступил на заседании Сибирского отдела ИРГО с лекцией о результатах своих исследований.

Маршрут Уссурийского путешествия

Иркутск, почтовой дорогой, – оз. Байкал – пароходом через Байкал – с. Сретенское на р. Шилке (9 июня) – на лодке вниз по Шилке до станицы Горбицы – Амур – Албазин – пароходом до Благовещенска (20 июня) – Хабаровка (устье Уссури) – на лодке вверх по Уссури до станицы Буссе – по р. Сунгаче (приток Уссури) – оз. Ханка (исток Сунгачи) – почтовой дорогой до д. Никольская и Суйфунская (на берегу р. Суйфун, впадает в Амурский залив Японского моря) – лодкой и винтовой шхуной «Алеут» в Новгородскую гавань (залив Посьета) – посещение корейского города Кыген-Пу – Новгородская гавань (7 декабря) – вьючная экспедиция вдоль побережья – пост Раздольный (р. Суйфун) – Владивосток (26 декабря) – полуостров Муравьева-Амурского – через р. Майхе – д. Шкотово (устье Цимухе) – р. Тадушу – перевал через Сихотэ-Алинь – р. Ли-Фудзин – станция Бельцово (р. Даубиха) – Буссе (р. Уссури) – Ханкайский бассейн – оз. Ханка – р. Уссури – р. Амур – оз. Байкал – Иркутск.

Николай Ягунов – товарищ Николая Пржевальского

Из Варшавы в Сибирь Николай Михайлович выехал с препаратором, «вольно практикующим, ополячившимся немцем Робертом Кохером». Но тот, доехав до Иркутска, отказался ехать дальше. Пржевальский остался один.

Пржевальский, как позднее вспоминал Ягунов, «сделал клич», и хотя выбор был большой, но решать нужно было «по одному наружному виду. А чтобы подыскать спутника действительно годного, надо время и отчасти случай»[197]. Времени не было. Но фортуна улыбнулась Николаю Михайловичу.

Случайно ли, как писал Н. Ф. Дубровин, зашел к Пржевальскому Ягунов, «мальчик лет 16, очень бедный, сын женщины, сосланной на поселение, и недавно поступивший в топографы» (Дубровин, 1890, с. 54), или явился «на клич», не имело значения. Главное, что Николай Ягунов «с первой же встречи так понравился Николаю Михайловичу, что он предложил ему ехать на Уссури, тот согласился, и Пржевальский стал учить его снимать и препарировать шкурки животных» (Дубровин, 1890, с. 54).

Титульный лист книги Н. М. Пржевальского «Путешествие в Уссурийском крае»

Успешно проведенное Уссурийское путешествие подтвердило правильность выбора. «К большому счастью я должен отнести то обстоятельство, что имел у себя деятельного и усердного помощника в лице воспитанника иркутской гимназии Николая Ягунова, который был неизменным спутником моих странствий. С этим энергичным юношей делил я свои труды и радости, так что считаю святым долгом высказать ему, как ничтожную дань, мою искреннюю признательность» (Пржевальский, 1870а, с. 2). Судя по строчкам из книги Н. М. Пржевальского «Путешествие в Уссурийском крае»: «Между тем мой товарищ наткнулся на стадо аксисов [пятнистых оленей] и одним выстрелом убил двух», Николай Ягунов отлично стрелял.

Ягунов позже напоминал в письме Пржевальскому, как поздравлял его с именинами (день св. Николая вешнего, 9 мая ст. ст.) на озере Ханка: «Поднес тебе спрятанную мною коробочку монпансье, и мы оба усладились».

Николай Яковлевич Ягунов очень хотел стать хорошим помощником Пржевальскому, для чего бывшему гимназисту следовало много учиться. После окончания Уссурийской экспедиции Николай Михайлович отправил юношу в Варшавское юнкерское училище, снабдив рекомендательными письмами к своим друзьям В. П. Акимову, И. Л. Фатееву и М. В. Лауницу. Пржевальский дал Николаю прекрасную характеристику: «Могу рекомендовать его как прекрасного, доброго, честного и усердного молодого человека, который со временем будет, вероятно, одним из лучших ваших учеников» (Дубровин, 1890, с. 95). Эту же мысль (о лучшем ученике) он внушил Николаю Ягунову, который позднее писал, что «да, Н. М., Ваши слова сбываются, и я буду, можно сказать, в училище не из последних, как Вы мне сказали при нашей разлуке в Динабурге. Науки идут также хорошо». Ягунов действительно прекрасно учился, получая 11 и 12 баллов по всем дисциплинам, кроме военного устава. Напомним, что и Пржевальскому не очень давались военные науки.

Фатеев, опекавший Николая Ягунова, так отзывался о воспитаннике юнкерского училища:

«Ягунов в 1-й пятке. Надо отдать ему честь – лбом прошибал стену. Впрочем, о своих экзаменах он, конечно, написал Вам» (27 апреля 1870 г.)[198].

«Экзамен я кончил довольно хорошо, – писал Ягунов 26 апреля 1871 г., – по крайней мере, могу сказать положа руку на сердце, что кончить лучше для меня было не по силам. Раз, потому что я совершенно отвык от школьной скамейки, а во-вторых, потому, что я не был так хорошо подготовлен, чтобы мне давалось все так же легко, как география, так что историю, устав, закон Божий мне пришлось учить почти все вновь и добиваться баллов усиленными трудами».

Обращает на себя внимание тот факт, что за сочинения он всегда имел высокую оценку, но грамотность была не на должной высоте; в итоге получил только 10 баллов.

«Ягунов уже 3-й день потеет над главой… Тургенева – Степной король Лир. Пять листов накритиковал, но не дает мне читать, говорит через неделю прочту еще раз, обдумаю, поправлю, тогда уже покажет мне. Не прислать ли копию?» (1 января 1871 г.)[199].

Судя по письмам, у Николая Ягунова был писательский талант, как и у Николая Пржевальского, так что в дальнейшем он мог бы ярко и красочно описать путешествие.

Ягунов, как и Пржевальский, усиленно занимался самообразованием: читал специальную литературу, много времени проводил в зоологическом музее, возглавляемом известным ученым Тачановским, выучил польский язык.

«Я стал заниматься польским языком и теперь могу читать орнитологию Тизенгауза, которую я взял у Тачановского. И вообще много есть мелочей, которыми я теперь занимаюсь и которые в отдельности мало имеют значения, но в совокупности могут дать порядочного помощника во время путешествия, это мне нужно» (18 марта 1873 г.). «Трудно описать, чем я теперь занимаюсь, специально только естественной историей и атлас Шуберта с некоторыми прибавками, в ‹нрзб.› с учебником Симашко. Я животных и птиц знаю всех, как по-русски, так и по-польски, и теперь, сделав новую книгу, хожу к Тачановскому и выписываю из зоологического кабинета новые роды и виды, которых у меня еще нет».

Письмо Н. Ягунова

Н. Ягунов. Подпись на обороте: «На память другу моему незабвенному в знак надежды и любви. Варшава. Июня 7-го 1870 г.»

На первый взгляд казалось, что Пржевальский поступил опрометчиво, отправив отличного друга и помощника на учебу. Ведь стрелять, ловить, препарировать и делать гербарии он его уже научил, а большего от товарища начальника экспедиции и не требовалось.

Теперь Николаю Михайловичу нужно было опять искать и обучать нового помощника, и неизвестно еще, как тот поведет себя в экстремальных условиях. В случае с учебой Ягунова, пожалуй, впервые отчетливо проявилось желание Пржевальского иметь своим помощником не только преданного друга, простого исполнителя его приказов, но и образованного, пытливого исследователя.

«Мало того, что я по возможности читаю и работаю над собой в умственном отношении, чтобы расширить свой кругозор для будущего путешествия, я даже приготовляю себя и в физическом отношении, занимаясь гимнастикой во всякую свободную минуту, чтобы не дать себе привыкнуть к бездеятельности».

Пржевальский писал письма Николаю, в которых, судя по ответам Ягунова, хвалил его за усердие и трудолюбие, за желание стать хорошим помощником в будущих экспедициях.

Постоянная самоподготовка несколько отдаляла Ягунова от полковых товарищей. В этом тоже просматривается сходство с Н. М. Роднит их и отрицательное отношение к кутежам и праздному времяпрепровождению.

«Жизнь в полку идет обыкновенной чередой; не слишком отдаляясь от товарищей и не слишком сближаясь с ними, я иду своей дорогой, заслужив их расположение и прозвище Сибирского Медведя» (12 декабря 1873 г.).

И. Л. Фатеев писал Пржевальскому, что «дела Ягунова в отличном положении: на днях из Харькова получена бумага о причислении его к потомственному дворянству, значит, с небольшим через год он будет офицером – Вы еще на Тарим не попадете!» (1 января 1871 г.)[200].

«Из Ягунова, по словам Фатеева, выработался хороший мужчина; толковый и занимающийся человек. Теперь он готовит одного юнца в старший класс училища за 300 рублей! Рисует весьма порядочно, так что я одну из его марин оправил в рамку под стеклом и повесил у себя в комнате. Работа настолько хороша, что знающие Ягунова просто не верят таким значительным успехам в короткий срок» (21 августа 1873 г.)[201].

На какие деньги жил Н. Ягунов до начала службы? На 200 руб., оставленные ему Пржевальским. «Но главная помощь это, бесспорно, оставленные тобою 200 р. Они помогли мне во все мое юнкерское время и в особенности в последний год и последние месяцы перед производством. Это видно даже по забору денег, в 1-й год я забрал 40 р., а во втором 160 р. да и 50 р. наградных (за отличное окончание училища). Это мне сделало то, что я совершенно не имею долгов, кроме 40 р. портному».

Но прошло время, и Ягунов написал Н. М.: «Есть у меня до тебя… просьба, одолжи заимообразно (после я рассчитаюсь) рублей 25. Учеников не имею, доходы прекратились, и хотя больших долгов вовсе нет, но мелкие должки грызут меня, и вот уже месяца три не могу свести расходы с приходами» (8 марта 1875 г.). Пржевальский, конечно, незамедлительно выполнил просьбу (16 марта 1875 г.).

Эпизодически Ягунов получал деньги за публикацию писем Пржевальского, присланных из первого Центрально-Азиатского путешествия.

«Из твоих писем я по согласию Иосафата Львовича [Фатеева] составил одно письмо и по разрешению Василия Петровича [Акимова] отнес его в редакцию Варшавского дневника. Там приняли меня очень радостно и просили, чтобы и на будущий раз не оставлял их своими известиями о столь отдаленном от нас Крае. За эту корреспонденцию я получил 6 рублей» (26 апреля 1871 г.).

На эти деньги Николай купил себе пирожных и вещи на лето.

Зиму и осень Ягунов занимался науками, лето и весну посвящал стрельбе и рисованию. Пржевальскому очень нравились рисунки Николая, сделанные им в Уссурийском путешествии. Побывав на выставке акварельных работ художника Каразина в Географическом обществе, Николай Михайлович заметил, что Ягунов может последовать этому примеру и «снискать себе славу и деньги, если только постарается сделаться художником».

«Относительно рисования я как нельзя лучше угадал твою мысль и уже около девяти месяцев беру уроки и теперь рисую довольно порядочно. Главное внимание я обратил на пейзаж, который я любил и прежде, а потом на типы, и последнее мне далось довольно удачно, так после бюстов я прямо стал рисовать с натуры и уже рисую портреты так, что если кто видел того человека, то, наверное, узнает. Из пейзажей самые удачные „Буря на море“ (моя фантазия) и „Мираж в Абиссинии“» (12 декабря 1873 г.).

Офицеры к 10-летнему юбилею юнкерского училища заказали портрет начальника училища Акимова «в натуральную величину, масляными красками».

«Лебединцев принял на себя заказ и теперь уже начал работу. Портрет, по-видимому, будет хорош. Лебединцев теперь живет у меня. Ягунов от времени до времени заходит посоветоваться с ним относительно своих рисунков. В первое время Ягунову было горько слышать суровый говор правды; он… было возмутился… но теперь покорился и замечания выслушивает, сознавая превосходство Лебединцева в искусстве», – сообщал Фатеев Пржевальскому 23 апреля 1874 г.[202]

«Сегодня я кончил первый заказ и, к счастью, довольно порядочно. Командир полка получил бумагу от музея Главного Интендантского Управления о присылке им фотографического или карандашного рисунка, изображающего пейзаж той местности, где расположена часть. Такие пейзажи им нужно для составления альбома Государю от всех частей войск. Бремзен предложил мне сделать этот пейзаж, я нарисовал, и вышло порядочно, так что это есть первое произведение, которое идет в свет на похвалу или порицание публики» (8 марта 1875 г.).

Что касается стрельбы из штуцера, то и здесь были большие успехи, хотя первого приза в 250 руб. Ягунов не выиграл, так как много горячился.

Николай Яковлевич Ягунов был прекрасно подготовлен к путешествию. Не случайно ученый и путешественник Н. А. Северцов, бывший проездом в Варшаве, приглашал его пойти с ним в Туркестан, а когда Ягунов отказался, то пошел на хитрость, сказав, что Пржевальский останется в Китае еще на год, поэтому Ягунов успеет сначала попутешествовать с Северцовым, а потом с Пржевальским. Как оказалось, это (еще год в Китае) было неправдой.

Итак, Н. Я. Ягунов «достиг офицерского звания, прапорщика, и – по его словам, – так сказать, стал человеком, а не недорослем, каким был прежде». Но «жизнь в Варшаве мне страшно надоела; не имея знакомых, кроме Иосафата Львовича и своих товарищей, не имея ничего общего с польским обществом, спрашивается, что должен был делать я, человек молодой, только что вышедший на свою дорогу, и еще в таком городе, как Варшава?» Опять вспоминаются слова Пржевальского о «вольной птице в клетке», о его нелюбви к Петербургу и вообще к городу.

Служба в лейб-гвардии Кексгольмском гренадерском императора австрийского полку (с 18 ноября 1872 г. по 2 июля 1875 г.) не прельщала Ягунова («смотры и стрельбы, да подготовительные маневры»). Подготовка к парадам и встречам то наследника государя, то самого государя, то шефа полка, австрийского императора, отвлекали от ученых занятий и рисования.

«Скажу тебе, что летние занятия окончательно оторвали меня от рисования. При хождении два раза в день на учение трудно делать что-либо, но я креплюсь и терплю, мечтая, что, быть может, это уже последний год во всей моей службе. Почем знать, что может случиться в будущем. Прощай, жду от тебя письмо с известием о дне твоего приезда. Остаюсь твой навсегда Н. Ягунов» (письмо от 7 апреля 1875 г.).

Детство и юность Ягунова и Пржевальского были во многом сходны. Оба выросли без отца, оба много времени проводили на природе, оба страстно любили путешествовать. «Но поймете же ли Вы, – писал Ягунов Пыльцову, – мое влечение, мою страсть к путешествиям, когда я привык к ним с самого детства. Еще, будучи маленьким, мои родные поехали в Сибирь, и хотя я тогда был мал, но все-таки очень хорошо понимал все. Когда я, таскаясь по лесам Сибири, живя в глуши в деревне и целые дни и ночи провожая под открытым небом, и наконец совершил трехлетнее [Уссурийское] путешествие, и до страсти втянувшись в эту жизнь, каково было мне остаться на три года здесь, в Варшаве, где даже нет и тени той обстановки, в которой я провел почти всю свою юность».

Очень эмоционально Николай Ягунов рассказывал о своем варшавском периоде – в то время как Пржевальский с Пыльцовым были в Монгольском путешествии. Теперь Николай волновался, возьмет ли его Пржевальский во второе Центрально-Азиатское (Лобнорское) путешествие. Он писал М. А. Пыльцову:

«Если бы Вы только могли понять, что все это мне стоило, сколько перемучился я за это время и сколько прошло бессонных ночей в мечтах о Вашем путешествии. Я, как ребенок, иногда сердился, был не в духе, все ломал, рвал и никак не мог уяснить себе. Я чувствовал, что мне чего-то недостает, чего-то нет.

Я брался читать книги, ничего не шло в голову, брал карандаш, ничего не рисовал, ходил гулять, и ничего не помогало. Я, наконец, бросался на кровать и, как человек в полном отчаянии, просил судьбу, чтобы скорее летело это время.

Три года текли, и я был как-то спокоен, но когда теперь настают те месяцы, в которые должна решиться моя судьба, когда это невыразимое блаженство приближается ко мне, я начинаю пугаться и не верить, чтобы это действительно исполнилось.

В настоящую минуту я как человек перед прекрасным миражом – он видит зыблющие волны воды и мысленно упивается их влагой, он устремляется к ним, не зная, это видение, вода ли это, или мираж, и когда он после действительно найдет воду, то все еще будет опасаться, чтобы та вода не была миражом.

Вообще трудно и очень трудно передать все чувства, которые теперь наполняют мою душу. Приезжайте скорее, и Вы тогда увидите сами, что это не сказки, а сущая правда. Все остальное я передам, когда увидимся»[203].

По словам Фатеева, «медаль, данная Пыльцову, сильно Ягунова подзадоривает. И ему во что бы то ни стало полезностью своих трудов в экспедиции хочется его превзойти. Сегодня он даже порывался срисовать с натуры нанятого им мальчика-итальянца, но в конце, кажется, приходит к заключению, что надо еще научиться» (24 ноября 1874 г.)[204].

Хочется процитировать строки из письма Ягунова Пржевальскому:

«Мысль о втором путешествии у меня не выходит из головы ни на одну минуту. Я мечтаю о нем и день, и ночь, как какой-нибудь араб о рае павшим воинам, из… Корана. Все мои рассуждения стремятся к тому, чтобы быть тебе по возможности лучшим помощником. Я не могу помогать тебе в ученых исследованиях какой-либо отдельной отрасли знания, но мое стремление быть помощником во всех практических занятиях»[205].

8 июня 1875 г., купаясь в Висле, Николай Ягунов утонул. На следующий день со станции Беляево на станцию Соколинскую «в Варшавское юнкерское училище для подполковника Пржевальского» пришла телеграмма от Акимова: «Душевно скорблю о гибели талантливого юноши Ягунова и потере беззаветно преданного Вам друга и надежного товарища в экспедиции. Полковник Акимов».

«Потеря его для меня слишком тяжела и неминуемо отразится на самой экспедиции», – говорил Николай Михайлович. Был ли в это время он в Варшаве и хоронил ли Николая, неизвестно, но из писем матери Ягунова к Пржевальскому[206] мы узнаем, что он дал 50 рублей на похороны. «Да, не один раз вспоминаю я про потерю Ягунова. Если ему будут ставить памятник, то не откажите внести от меня 25 рублей. Быть может, на эту сумму можно прямо купить дуб и посадить на могиле»[207].

«Постановка дерева или памятника… отложена до весны, – писал Фатеев Пржевальскому, – вещи Николая проданы почти за 300 р.; по уплате долгов матери будут высланы около 100 р., но не сейчас, так как офицерство раскупило вещи в счет будущих благ» (23 ноября 1875 г.)[208].

Но памятника на могиле Николая Яковлевича Ягунова не было и летом 1877 г.: сменился командир полка, «а с новым командиром и толковать по этому вопросу нечего». Не было памятника и в 1878 г., так как «замотавшийся полк вместе с командиром не только не поставили памятника, но в чем-то надули даже старуху Ягунову. Поэтому памятник надо поставить самим»[209], то есть на деньги Фатеева, 15 руб., и Пржевальского, 25 руб. (29 июня 1878 г.). Но этих денег, по мнению Фатеева, было явно мало.

На каком кладбище в Варшаве был похоронен харьковский дворянин, прапорщик Кексгольмского гренадерского императора Австрийского полка Н. Я. Ягунов[210], и был ли на его могиле памятник, неизвестно, но скорее всего, местом упокоения стало Вольское кладбище, единственное православное кладбище в Варшаве.

После смерти Николая большое участие в судьбе его матери, Марии Ягуновой, приняли Фатеев и Пржевальский, о чем мы узнали из ее писем.

Несколько слов о Марии Ягуновой. Почему Мария была сослана в Сибирь, выяснить не удалось. Можно только предположить, что это было связано с польскими событиями 1860-х годов. Вместе с ней были малолетние сыновья, Владимир и Николай. По словам Николая, они таскались по лесам Сибири, жили в глуши в деревне и наконец оказались в Иркутске. Николай, как писал Пржевальский, окончил иркутскую гимназию и пошел в Уссурийское путешествие, затем он учился в Варшаве в юнкерском училище. Пржевальский, отправившийся в свое Монгольское путешествие, дважды побывал в Иркутске, где встречался с Марией Ягуновой, о чем сообщал Николаю.

К этому времени у Марии уже был «билет для проживания во всей Европейской России, кроме столиц. Посему сыном Владимиром было подано прошение на Высочайшее Имя». Владимир жил в Москве, тяжело болел[211] и скончался, так и не дождавшись разрешения на проживание матери в Москве и Петербурге.

Этого разрешения для Марии Ягуновой сумел добиться Н. М. Пржевальский.

«Многоуважаемый Николай Михайлович. Не найду слов благодарить Вас! Чтобы я ни сказала, все менее того, что Вы для меня сделали. Ваше доброе дело Бог видит, какую оно мне принесло пользу. Пожелаю Вам всего хорошего и весело встретить новый год и получить новой силы для трудного путешествия. Остаюсь Вам всегда преданной душой Мария Ягунова»[212]. Как писала Мария Ягунова, «после моих сынов Бог меня верно препоручил вам двум, с Иосифом Львовичем, покровительствам и попечительствам». Она навещала Фатеева в Петербурге[213], просила Фатеева и Пржевальского похлопотать «куда-нибудь меня определить, чтобы я не дожила до протягивания руки. Пока глаза видят, я еще могу трудиться, но скоро, скоро уже не могу, и (никого) нет, Вы одни сочувствуете» (29 ноября 1881 г.)[214].

Но вернемся на несколько лет назад, когда Пржевальский с Ягуновым «обыкновенно шли берегом, собирали растения и стреляли попадавшихся птиц. То и другое сильно замедляло движение вперед и невообразимо несносно было для гребцов-казаков, которые на подобного рода занятия смотрели как на глупость и ребячество». Одни «относились презрительно к собранным путешественниками травам и птицам», другие спрашивали, «какие мы климаты составляем».

В станице Буссе путешественники жили в квартире, где в 1860 г. останавливался ботаник К. И. Максимович. Когда Пржевальский спросил про него, хозяйка ответила: «„Жил-то он у нас, да Бог его знает, был какой-то травник“. Хозяин добавил: „Травы собирал и сушил, зверьков и птичек разных набивал, даже ловил мышей, козявок, червяков, – одно слово, гнус всякий“. Так ответил он мне с видимым презрением к подобного рода занятиям. Оставим всю эту пошлость и глупость, от которых нет спасения даже в далеких дебрях Сибири, и перейдем к прерванному рассказу» (Пржевальский, 1870а, с. 47).

Книгу Пржевальского «Путешествие в Уссурийском крае», особенно издание 1870 г., ветхое, пожелтевшее, с плохо обрезанными листами, сохранившее «дыхание автора», хочется читать, перечитывать и цитировать. Но остановимся лишь на двух эпизодах, выбранных нами исключительно по личным причинам. Это перевал через Сихотэ-Алинь и посещение корейского города Кыген-Пу.

Перевал через Сихотэ-Алинь

Четыре дня, употребленные на этот переход, были самые трудные из всей моей экспедиции.

«От крайней фанзы в верховьях реки Тазуши нам предстоял перевал через Сихотэ-Алинь в долину реки Лифудин. Здесь на протяжении восьмидесяти верст нет ни одного жилого места, и четыре дня, употребленные на этот переход, были самые трудные из всей моей экспедиции. Как нарочно, сряду три ночи, которые пришлось тогда провести под открытым небом, выпали морозы в 23, 25 и в 27 градусов, а ночевка на таком холоде, да притом в снегу на два фута глубиной (60 см), чрезвычайно тяжела.

Собственно, перевал через главную ось Сихотэ-Алиня, т. е. расстояние между истоками Тазуши и Лифудин всего несколько верст. Подъем здесь весьма отлогий, и горы гораздо ниже тех, которые стоят на берегу моря при устье реки Тазуши.

Однако, несмотря на такую сравнительно малую вышину, Сихотэ-Алинь делает замечательную разницу относительно климата морского побережья и тех местностей, которые лежат по западную сторону этого хребта» (Пржевальский, 1870а, с. 159).

«Честь сделать первое пересечение через Сихотэ-Алинь принадлежит М. И. Венюкову», – сказал известный путешественник В. К. Арсеньев. Путешественник Венюков в 1857 г. доказал, что бассейн р. Уссури располагается весьма близко к побережью Японского моря. Потом этим перевалом, называемым сегодня перевалом Венюкова, прошли Максимович (1860), Пржевальский (1867), Арсеньев (1906). Перевал Венюкова находится на трассе Владивосток – Терней, не доезжая 15 км до поселка Кавалерово[215]. Там стоит памятный знак в честь исследователей Дальнего Востока.

В альбоме Н. М. Пржевальского, хранящемся в архиве Смоленского музея, есть фотографии Максимовича и Венюкова с дарственными надписями Николаю Михайловичу. В архиве РГО сохранились их письма (24 – от Максимовича[216] и 20 – от Венюкова[217]) к Пржевальскому. Амурский край тесно связал имена этих известных людей.

Как писал Пржевальский в книге «Путешествие в Уссурийском крае», «все растения и семена переданы мною в С.-Петербургский ботанический сад, и академик Максимович был так обязателен, что сообщил мне видовые определения, помещенные в различных местах настоящей книги» (Пржевальский, 1870а, с. 2).

Памятный знак на перевале Венюкова

Трогательную характеристику Максимовичу дал после его смерти, случившейся в Петербурге 4 февраля 1891 г., П. П. Семенов-Тян-Шанский, который писал: «Не кабинетный только ученый, обладавший громадной эрудицией, но много и долго работавший в величественном храме природы, разносторонне образованный, замечательный путешественник, с широким, ясным взглядом, неутомимый работник, точный и тщательный…» (Отчет ИРГО…, 1892, с. 8).

К. И. Максимович и М. И. Венюков

Карл Иванович Максимович вспоминал:

«В начале 1870 года явился ко мне молодой офицер, отрекомендовался Николаем Михайловичем Пржевальским, объяснил, что он три года пропутешествовал в Южно-Уссурийском крае, и хотя преимущественно занимался собиранием зоологического материала, обращал внимание и на растительность, а вывезенный оттуда гербарий предложил Ботаническому саду с единственным условием, чтобы растения были немедленно определены, а список сообщен ему.

Энергическая, талантливая, кипящая жизнью личность Николая Михайловича, его живой ум, отличная наблюдательность и пламенная любовь к природе, сквозившая в речах его, уже тогда произвели на меня глубокое впечатление и навсегда расположили в его пользу.

Дар Николая Михайловича, конечно, был принят с благодарностью, потому что прямо относился к моим специальным занятиям по флоре Восточной Азии. Требуемый же список изготовлен в самый короткий срок, так как между представленными растениями никаких новостей не оказалось, да и вся коллекция была невелика… Выбор экземпляров свидетельствовал о хорошем знакомстве собирателя с флорою средней России: так русские породы собирались по одному, по двум образчикам, местных же или сибирских видов имелось на лицо по десяти и более экземпляров. К коллекции был придан реестр, содержащий довольно полные заметки о местонахождении, времени сбора, почве, росте, распространении и т. д.» (Памяти Николая Михайловича…, 1889, с. 36).

Прошло немного времени после окончания Уссурийского путешествия, и Н. М. Пржевальский совершил первое Центрально-Азиатское (Монгольское) путешествие. 8 января 1875 г. на годовом собрании Географического общества обсуждали вопрос о награждении Пржевальского Константиновской медалью. Выступивший на собрании академик Максимович, изучавший растения, собранные Пржевальским, сказал, что найдены редкие, неизвестные науке растения, «познанием которых мы будем обязаны всецело трудам Н. М. Пржевальского».

Заметим, что и последующие ботанические коллекции Пржевальского обрабатывал К. И. Максимович: «Отдел ботанический, т. I и II, 1889, обработал К. И. Максимович»[218].

М. И. Венюков. Подпись на обороте: «Николаю Михайловичу Пржевальскому. М. Венюков. 19.02.1876 г.»

К. И. Максимович. Подпись на обороте: «Ник. Мих. Пржевальскому от К. И. Максимовича. Май. 1870 г.». Варшава

На собрании был прочитан отзыв Венюкова о путешествии Пржевальского и о его только что вышедшей книге «Монголия и страна тангутов»: «Можно по справедливости сказать, что экспедиция им задуманная и со славою исполненная есть одно из самых плодотворных географических предприятий нашего времени. А потому присуждение нашему почтенному сочлену Константиновской медали есть не более как простой долг со стороны Императорского географического общества» (Отчет ИРГО…, 1875).

«Два этих лестных отзыва послужили основанием к присуждению нашему путешественнику большой Константиновской медали и к избранию его С.-Петербургским обществом естествоиспытателей своим действительным членом» (Дубровин, 1890, с. 191).

Михаил Иванович Венюков сыграл большую роль в жизни Пржевальского.

До 1877 г. он представлял труды Пржевальского Русскому географическому обществу. Переехав за границу и став членом Парижского географического общества, он выступал с сообщениями о путешествиях Пржевальского уже на заседаниях этого общества. Именно Михаил Иванович первым познакомил мировую общественность с исследованиями путешественника из «Московии».

«Я рад очень, – писал Венюков Пржевальскому в апреле 1877 г., – что в течение зимы, которую провел в Париже, мог сообщить известия о Вас тамошнему Географическому обществу»[219].

В другом письме, готовясь к географическому конгрессу в Венеции, 6 (18) февраля 1881 г. он писал из Женевы: «Свободно избрав себе службою России обязанность знакомить Европу с тем, что у нас, в научном мире, делается замечательного, я рад сказать на родине Марко Поло, что его главный продолжатель – мой соотечественник, из „Московии“. Очень жалею только, что Вы сами не явитесь на конгресс в Венецию».

М. И. Венюков выступал в географических обществах Женевы, Парижа и др., в Парижской академии сам, а также привлекал к сообщениям о путешествиях Пржевальского местных ученых.

«Сегодня я условился с одним членом института[220] представить книгу [Французской] Академии наук в будущий понедельник. По уставу Академии библиографические сообщения в заседаниях не допускаются, но для Вашего сочинения, по причине его высокого интереса, будет сделано исключение, на что и получено уже согласие председателя» (июнь 1883 г.). «В Географическом обществе теперь вакансии, в Академии наук тоже заседания почти пусты, но недели через три в последней станет люднее, и тогда я, по возвращении домой, постараюсь завербовать какого-нибудь знакомого академика, чтобы он принял на себя доклад о Вашей книге ученому синклиту» (август 1888 г.).

М. И. Венюков публиковал обзоры о ходе экспедиций Пржевальского, их результатах в научных изданиях, переводил на иностранные языки отдельные разделы его произведений. «Здешние географические общества были, конечно, извещаемы мною своевременно о всех главных обстоятельствах Вашей экспедиции, поэтому Монуар (секретарь Парижского географического общества) написал о ней в своем годовом отчете несколько страниц гораздо более чем о какой-либо другой, во всех частях света, хотя бы то была экспедиция французская» (декабрь 1885 г.).

Очевидно, что благодаря представлению Венюковым работ Пржевальского Парижскому географическому обществу и Академии наук Николая Михайловича наградили Золотой медалью Парижского географического общества, о чем его известил знаменитый географ В. А. Мальт-Брюн, приглашая приехать в Париж. Министерство народного просвещения, духовных сил и изящных искусств (Ministre de l'Instruction publique, des Cultes et des Beaux-arts) избрало Пржевальского сотрудником по народному просвещению и наградило в 1876 г. орденом Академических Пальм (l'Ordre des Palmes académiques) (1876). Большую Золотую медаль Итальянского географического общества (1885) Пржевальский получил, как предполагал Венюков, «по почину» П. А. Чихачева, живущего во Флоренции. «Во всяком случае, сомневаюсь, что идея вышла из Петербурга: тамошние мокрицы и без того полны такой зависти к Вашей славе, что постоянно делают против Вас вылазки из своих щелей».

М. И. Венюков не только занимался популяризацией деятельности Пржевальского, но и помогал ему. Например, он посылал Николаю Михайловичу новейшие карты исследуемых Пржевальским районов, выходящие во Франции и Англии, статьи и работы зарубежных ученых и путешественников по Тибету, Китаю и другим странам. По мнению доктора географических наук В. А. Есакова, «Венюков оказал непосредственное влияние на разработку плана и ход четвертого путешествия Пржевальского. Пржевальский прошел именно тем путем, который был рекомендован Венюковым». Наверное, Николай Михайлович полностью разделял взгляд Михаила Ивановича, который считал, что «не стоит ограничиваться мелкими экскурсиями, хотя бы они были очень плодотворны для естествознания, нужно кроить вещи на широкую ногу и стараться охватить возможно большее пространство. И в этом смысле на Ваш план нельзя представить возражений» (июнь 1883 г.).

Венюков предполагал, что в 1888 г. Пржевальский отправится в Амурский край. «Мне, однако, сдается, что Вы поедете, и именно в Хинганский хребет, Маньчжурию и Уссурийский край восточнее Уссури. Правительству сведения об этих местностях, собранные не новичком, а зрелым и опытным путешественником, по-моему, необходимы. Ведь не довольствоваться же ему предложенными дипломатией английскими реляциями о современном состоянии самой важной нашей азиатской соседки Маньчжурии?» Однако предположение Венюкова не оправдалось[221].

После некоторого отступления вернемся к книге Н. М. Пржевальского «Путешествие в Уссурийском крае».

«На моих плечах лежали две ноши, – писал Пржевальский, – из которых первая, т. е. служебная, как, безусловно, обязательная, часто действовала не совсем выгодно относительно другой. Для человека, связанного службой, и, следовательно, лица ответственного, каким был я, дело личных исследований и дело науки поневоле подчинялось служебным расчетам и требованиям, а поэтому часто не могло быть настолько полным, насколько того желалось с моей стороны» (Пржевальский, 1870а, с. 1–2).

Статистическое исследование

В книге Пржевальский привел данные по 30 казачьим станицам (5258 чел.), трем крупным корейским деревням (1801 чел.) и 13 русским крестьянским поселениям (1259 чел.). На этом точная информация о населении заканчивалась. О китайцах Николай Михайлович писал: «Количество оседлого китайского населения трудно определить с точностью, так как до сих пор еще не сделано точной переписи. Приблизительную же цифру этого населения можно полагать от четырех до пяти тысяч душ» (Пржевальский, 1870а, с. 86). О количестве гольдов (нанайцев): «Цифра этого населения неизвестна, но, во всяком случае, на Уссури гольдов живет более, чем китайцев» (там же, 1870а, с. 93). О количестве орочей (тазов): «Это племя по численности, вероятно, не уступающее гольдам» (там же, с. 103).

Наиболее подробно Пржевальский описывает три поселения корейцев[222] (по численности с разбивкой по полу и возрасту, количеству скота (лошадей, свиней, крупного рогатого скота) и количеству обработанной земли).

У авторов работы «Первые социографические исследования на Дальнем Востоке России» (Ткачев, Ткачева, 2017) имелись две претензии к работе Пржевальского: 1) схематичность статистики, использование ведомости по казакам за 1868 г., то есть не собственных исследований; 2) тенденциозность в описании местного населения, особенно китайцев. По их мнению, главная задача командировки не была выполнена.

Интересно, что на этот счет думало начальство Пржевальского? В архиве РГО хранятся: ведомость со статистическими сведениями Уссурийского пешего казачьего батальона, собранными за 1868 г.; квартирное расписание пешего батальона Амурского казачьего войска 1868 г.; ведомость Ханкинского округа без даты[223]; рукопись Н. М. Пржевальского «Опыт статистического описания и военного обозрения Приамурского края», 1869 г.[224], а также четыре дневника, которые вел Пржевальский во время Уссурийского путешествия[225]. Возможно, сведения, почерпнутые из архивного источника, смогут дополнить и объяснить кратко изложенные статистические данные в нашей книге.

Корейцы

При описании инородческого населения, проживавшего на Дальнем Востоке Российской империи, Пржевальский с явной симпатией отозвался о корейцах. Он отметил их земледельческое умение, опрятность и чистоту, а также приветливость. «Вообще, услужливость, вежливость и трудолюбие составляют, – писал Пржевальский, – сколько я мог заметить, отличительную черту характера корейцев».

Наверное, такие такие выводы он сделал отчасти потому, что в течение двух дней, которые провел в корейской деревне Тизинхе, его сопровождал «старшина, пожилой человек 48 лет, умеет, хотя и плохо, говорить по-русски и кроме корейского языка знает немного по-китайски. Ходит он в русском сюртуке, обстрижен по-русски и даже при своей фанзе выстроил большую русскую избу. Любознательность этого человека так велика, что он несколько раз высказывал мне свое желание побывать в Москве и Петербурге, чтобы посмотреть эти города. Притом же этот старшина – человек весьма услужливый и честный». Но главное, когда Пржевальский предложил ему деньги за услуги, тот отказался. Этот кореец был крещеным (Цуи Ун Кыги превратился в Петра Семенова). Вместе с ним Николай Михайлович побывал на корейских поминках, где ему поднесли свинину, рыбу и нагретую водку с медом: «Я нарочно попробовал один глоток – мерзость ужасная». Пржевальский рассказал, что корейцы сеют главным образом просо, занимаются скотоводством, но корову не доят и молока не пьют; все поголовно курят табак.

Как считал Пржевальский, первые 12 корейских семейств переселились сюда в 1863 г., так как здесь были хорошие плодородные, никем не занятые земли, а в Корее «нищета и грубый деспотизм». За первыми потянулись другие корейские семьи, которые зимой по льду замерзшей пограничной реки Туманган (Туманная) переходили из города Кыген-Пу (Кенхын) на русский берег. Корейским правителям это не нравилось. «Начальник пограничного города Кыген-Пу запретил жителям под страхом смерти продавать что-либо русским, чтобы никто из корейцев не мог переезжать на левую сторону реки, где стоит наш пограничный пост», он конфисковал у всех жителей лодки. Он также просил российские власти вернуть убежавших корейцев, чтобы отрубить им головы.

И вот к этому «начальнику» Пржевальский отправился с очень плохим переводчиком, с тремя гребцами, на лодке, взятой на нашем пограничном посту. Почему он это сделал, Николай Михайлович не объяснил, а просто сообщил, что «в заключение главы об инородческом населении я считаю уместным поместить рассказ о посещении мной в октябре 1867 г. пограничного корейского города Кыген-Пу»[226]. Почему он так запросто пересек границу, не имея от своего начальства каких-либо полномочий? Почему не был застрелен или хотя бы арестован корейскими пограничниками? И еще множество «почему». Обратимся к истории взаимоотношений России и Кореи – может быть, найдем ответы на эти вопросы.

Россия и Корея

С 1861 г. Корея граничила с Россией по реке Туманган в ее нижнем течении. Но официально граница обоими государствами признана не была. Дипломатические отношения между Россией и Кореей установились только в 1884 г. Тем не менее с 1861 г. начались прямые межграничные отношения на бытовом уровне.

С середины 1860-х годов российские власти начали проявлять обеспокоенность по поводу активизации политической деятельности Англии и Франции на Дальнем Востоке, в том числе и в Корее. В 1865 г. Россия сделала попытку установить отношения с Кореей, для чего послала штабс-капитана П. А. Гельмерсена в пограничный город Кыген-Пу. Его хорошо приняли, но дальше не пустили[227].

В октябре – ноябре 1866 г. в Корею вторглась французская эскадра в составе трех кораблей: началась карательная экспедиция в ответ на казнь девяти французских миссионеров и десяти тысяч корейцев, принявших христианство. Эскадра отплыла из китайского порта Чифу и 16 октября высадила десант, который начал штурм острова Канхвадо, где размещалась летняя резиденция корейских ванов, хранились национальные архивы и библиотека. Захватив остров, французы вывезли уникальные ценности, серебро, золотые слитки.

С острова Канхвадо французы начали готовить поход на Сеул. Тем временем корейское правительство объявило всеобщую мобилизацию. Усилиями армии, местного населения и партизанских отрядов интервенты были наголову разбиты в районе Тхонджина и на острове Канхвадо и в панике бежали на корабли. Прибывшее на помощь французам подкрепление также было разбито.

Кроме схватки с французами, корейцы «повоевали» с американцами, вернее, с пассажирами (французом, англичанином и китайцами) американского торгового корабля «Генерал Шерман», севшего на мель у острова Янгакто. Американцы начали грабить корейские деревни, в ответ корейцы подожгли корабль, пассажиры и экипаж сгорели. Это было летом 1866 г.[228]

Эти краткие исторические данные объясняют тот факт, что корейский начальник принял Пржевальского за американца. Правда, непонятна ирония Пржевальского по поводу победы корейцев над французами. Не столь невозможным оказалось и пересечение границы, которая существовала лишь на бытовом уровне.

Российско-корейская граница по реке Туманган, которая имела длину 17,5 км и ширину 150–200 метров, прекрасно просматривалась сопредельными странами. Пржевальский отчалил от нашего пограничного поста октябрьским утром 1867 г.

Пржевальский за границей в Кыген-Пу (Корея)

«Только мы вышли на берег и направились к городу, как со всех концов его начали сбегаться жители, большие и малые, так что вскоре образовалась огромная толпа, тесно окружившая нас со всех сторон. В то же время явились несколько полицейских и двое солдат, которые спрашивали, зачем мы пришли. Когда я объяснил через переводчика, что желаю видеться с начальником города, то солдаты отвечали на это решительным отказом».

Пржевальский стоял на своем, так как знал, что «в обращении с азиатцами следует быть настойчивым и даже иногда дерзким для достижения своей цели». Наконец, подсунув корейским солдатам и полицейским свою подорожную с красной печатью, которую выдал за важный документ, он добился желанной встречи.

Начальник города, «довольно красивый пожилой человек 41 года, по фамилии Юнь Хаб[229], в чине капитана (сатти по-корейски)», спросил Пржевальского, зачем он приехал к нему.

«Желая найти какой-нибудь предлог, я отвечал, что приехал, собственно, для того, чтобы узнать, спокойно ли здесь на границе и не обижают ли его наши солдаты. На это получил ответ, что все спокойно, а обиды нет никакой.

Затем он спросил: сколько мне лет и как моя фамилия? То и другое велел записать своему адъютанту, который скоро записал цифру лет, но фамилию долго не мог выговорить и наконец изобразил слово, даже не похожее на нее по звукам. Однако чтобы отделаться, я утвердительно кивнул головой и, в свою очередь, спросил о возрасте и фамилии начальника.

Этот последний сначала принял меня за американца и долго не хотел верить тому, что я русский.

Затем разговор свелся на войну, недавно бывшую у корейцев с французами, и Юн Хеп, как истый патриот, совершенно серьезно уверял меня, что эта война теперь уже кончилась полным торжеством корейцев, которые побили несколько тысяч врагов, а сами потеряли за все время только шесть человек. [Возможно, Пржевальский иронизировал над преувеличенным количеством убитых французов. – Авт.]»

«Потом принесли географический атлас корейской работы, и Юн Хеп, желая блеснуть своей ученостью, начал показывать мне части света и различные государства, называя их по именам». Юн Хеп многого не знал, но Москву, Петербург и Уральские горы показал правильно.

На вопросы Пржевальского: «Сколько в Кыген-Пу жителей, далеко ли отсюда до корейской столицы, много ли у них войска?» – Юн отвечал: «Много».

«На вопрос, почему корейцы не пускают в свой город русских и не ведут с ними торговли, Юн Хеп отвечал, что этого не хочет их царь, за нарушение приказания которого без дальнейших рассуждений отправят на тот свет».

Пржевальского угостили грушами, кедровыми орехами и пряниками. Солдаты, прибывшие с Николаем Михайловичем, показывали «гимназические фокусы», боролись, а один из них сплясал вприсядку. Потом он еще раз повторил свой танец перед начальником города.