Читать онлайн Возмездие бесплатно

Экспозиция.

Пролог.

Снег скрипел, похрустывал под ногами в такт размашистому шагу, и на земле оставались ребристые отпечатки ботинок. Кончики пальцев, как и тело в целом, стали подмерзать. Оделась явно не по погоде – понадеялась на тепло кондиционера, накинув на плечи легкомысленное пальтишко да сунув ноги в тонкие осенние ботинки. Теперь же, когда протопленный салон машины остался позади, выяснилось, что пусть погода стояла и безветренная, но была уж больно морозная.

В воздухе кружились снежинки, и это было завораживающе красиво. К ночи, наверняка, снег повалит плотной завесой, укроет ели, засыплет норы, припорошит лапник.

Я вздохнула – не к месту проснулась лирика, не ко времени.

В носу щипало, щеки покалывало, но все же, не смотря на холод и явный не уют, хотелось поднять лицо к небесам и громко крикнуть какую-нибудь глупость. Чтобы вздрогнули неподвижные ели за спиной, вспорхнули с веток нахохлившиеся, приготовившиеся почивать, птицы, а с верхушки дерева вниз ухнул пласт снега. Крикнуть и завалиться в пушистый сугроб, размахивая руками и ногами, как стеклоочистителями – чтобы на земле остался след в виде ангелочка. Детская забава – глупая, ребячливая, – мысленно осадила себя, почти разозлившись. Наверное, оттого и не сделала ничего беззаботного. Запахнула пальто плотней, и вышла на освещенный фонарями двор. Прятаться в тени больше не было смысла.

До заветной двери осталось пару метров.

Встреча с хозяином дома, к которому я направлялась, обещала стать практически решающей, и как бы вычурно это ни звучало, она действительно сулила необратимые изменения в моей судьбе. Но, на удивление, сердце билось ровно.

Дом находился в пригороде: далеко, за сотню километров от шумной цивилизации. Он стоял, укрывшись за высоким деревянным забором, за плотным кольцом хвойного леса, что охватывал территорию с тыльной стороны. Не враждебный и не хмурый, как могло бы показаться, дом был добротный, деревянный, двухэтажный. Наверняка, с русской печкой на кухне, солнечными батареями на крыше и запасными, припрятанными в сарае электрогенераторами.

Он манил уютным светом, что горел в нескольких окнах первого этажа. Давал возможность рассмотреть полоски плотных серых занавесок, несколько пышных растений в кадках, стоявших на подоконнике. Дом был празден, словно ожидал гостей.

По периметру было светло – кованые фонари, внутри которых горели масляные лампы, давали достаточно света, чтобы заметить убранство двора.

Дорожка к парадному была очищена от снега широкой колеей – ровно, педантично.

Слева, в некотором отдалении от дома росла высокая сосна: особняком от леса, одинокая красавица. Сейчас ее густые ветви были украшены разноцветными горящими гирляндами и яркими елочными шарами – плотно, до самой верхушки.

Надо же, подумалось мне, – расстарался хозяин, а ведь с лестницей, наверняка, пришлось изрядно повозиться. Интересно, ради кого он так тщательно украшал дерево – ради охотящихся поблизости волков? Или для себя самого? Больше в этой глуши елью любоваться было попросту некому.

Снег все скрипел, потому что я кружила вокруг крыльца, хотя дверь была практически у самого носа – я прохаживалась всего в паре шагов от нее, заветной.

И вроде бы сердце билось ровно, но надышаться почему-то хотелось вдоволь, а еще лучше – впрок. То ли воздух тут был особенно упоительным – ароматно-хвойным, свежим, морозным, и поэтому кружил голову, то ли предновогодняя атмосфера: многообещающая, до боли праздничная, как-то особенно ощущалась здесь и не давала сделать решающий шаг. Не было сил постучаться в дверь, за которой меня совершенно никто не ждал.

Необъятное звездное небо над головой, почти оглушающая, ничем не растревоженная тишина, громада векового леса перед глазами, запах хвои, густой пар изо рта… казалось, что я одна на всем белом свете. И было страшно спугнуть это ощущение – таким невероятно прекрасным оно оказалось.

Но, стоило помнить, что всему хорошему рано или поздно приходит конец, даже самому приятному, заветному. Опыт, что довольно-таки болезненным грузом покоился на усталых плечах, настаивал на этом знании, подчеркивал всю безжалостную мимолетность радости и счастья.

Поэтому я вдохнула – глубоко, животом, чем оборвала упоительную негу, и в одно мгновение поднялась на резное крылечко. Постучала в дверь – требовательно, громко.

И спустя минуту дверца отворилась.

***

Часть первая.

Отступление.

Три года назад.

– Пристрелим и бросим в овраг?

– Звук выстрела ночью далеко раздастся. Может, ножом по печени – да и все дела?

– Можно и так.

Они помолчали, затягиваясь забитой мудреным сбором трав, беломориной. Одной на двоих.

Как символично, подумалось тогда. Одна на двоих сигарета. Как и я полчаса назад.

До тошноты хотелось пить. В горле пересохло так, что больно было дышать. Губы потрескались, язык намертво прилип к нёбу – сухой, распухший. От шока дергалось правое веко.

Я лежала, вытянувшись в струнку, на комкастом матраце, застеленным наспех сырой простынью, абсолютно не заботясь о наготе. Смотрела невидящими глазами в потрескавшийся потолок и считала до ста. Сбивалась и начинала снова. Дойти хотя бы до восьмидесяти никак не получалось.

Сердце стучало урывками – непостоянными, какими-то хаотичными, будто грозило вот-вот остановиться, а потом раздумывало и срывалось в галоп.

Сейчас боль в теле почти не ощущалась, поскольку особенно надо мной не издевались и не избивали – так, в пол силы пара тычков, не более. То ли им не хотелось видеть под собой обезображенную куклу, то ли по природе своей они были не столь агрессивны. Насколько вообще могут быть не агрессивными насильники, конечно. Впрочем, нежными те двое тоже не были. За волосы хватали не щадя, шлепали по ногам, щипались, в порыве даже кусали.

Сам процесс почти не запомнился.

В память въелись только шок и неверие, ведь всего этого не могло быть, только не со мной. Не с девочкой-воспитателем дошкольной группы. Не с молодой женой, строящей планы на будущее. С кем угодно, но только не со мной! Нет, определенно нет.

Смотря в суженные до точки зрачки, переводя взгляд с одного на другого, я мотала головой из стороны в сторону и пересохшими губами говорила:

– Нет, ребята, нет. Пожалуйста, нет.

Я осознала позже. До всех оттенков красного – перед глазами маревом стал багровый туман. Когда лишилась одежды, а один из них ввернул в меня два пальца, тогда и дошло, что все это происходит здесь и сейчас. Со мной.

Эта мысль не принесла боли. Опять-таки, накатила только какая-то дикая обида на Вселенную. «За что?!» – хотелось заорать мне, воскликнуть: «Какого черта?» Но, увы, как бы грубо не прозвучало, рот мой был занят, и патетически воскликнуть так и не удалось.

Сколько прошло времени? Много.

Они курили и снова принимались за дело. Опять и опять. Иногда я пыталась решать математические формулы, иногда подбирать эпитеты к существительным, но нет-нет, а едкая душевная боль прорывалась сквозь хрупкую отрешенность. Она застилала удушливым покрывалом, заставляла комкать руками полотно наспех собранного ложа. В такие моменты в реальность проникали сопение над ухом, смешки вперемешку с матами, и чтобы не слышать – скрыться, отползти, забиться, я выдумывала разное.

Например, что снова на хуторе у бабки. И будни – это каникулы, праздники, подарки. Родители собрались в горы, но мне с ними совсем не хочется – у бабы Нади, поди, варенье малиновое аккурат подошло. И соседские мальчишки, что каждый год к своим старикам наведывались, уже залили каток в конце улицы: крутой, напрочь заиндевелый. Какие такие горы, когда у бабы Нади уже санки приготовлены: укутаны двумя одеялами, наточены, натерты наждачкой ножки, поменяна витая конопляная веревка.

И Сашка – приезжий парень из соседнего города, уже дня два как добрался. Он старше на несколько лет, и эта разница кажется космическим отрывом – дразнится, поганец, и шутки у него совершенно непонятные, но сани катает послушно.

– Залазь скорей, – кричит и рукой машет, – укуталась?

Дождавшись кивка, поправляет шапку, что съехала на лоб, надевает вязаные варежки и берет веревку.

– Ну, поехали! – смеется, а я верещу – ветер свистит даже сквозь шапку, а морозный воздух забирается в широко раскрытый от восторга рот.

Да, на хуторе славно. Зима: вьюжная, морозная, заснежила узкую улочку в десяток домов. Разрисовала старые стекла замысловатыми узорами – так плотно, что не отколупать. Иногда, когда выдается минутка – жду Инку, пока та одевается, чтоб вместе лепить снежные куличи, то снимаю варежку – точь в точь как у Сашки, потому что это его бабушка нам связала, и ковыряю-ковыряю морозный рисунок, пока под ногтями не растает колкий иней, пока пальцы не прихватит суровый крещенский морозец.

Вечером баба Надя лузгает семечки, пока я лежу около печи. Да, той самой – которая топится углем, дровами, и прогревает соседнюю стену. Сейчас груба едва тепла, но спину греет, как и рисунки, разбросанные вокруг: обыкновенные каляки-маляки, но много ли нужно детскому сердцу для полного счастья. Старательно навожу контур цветным карандашом, и кот получается хитрый, почти настоящий, только слегка косоват. Когда на столе вырастает приличная горстка очищенных от лушпаек семечек, бабушка ссыпает ее в горсть и протягивает мне, приговаривая, что кушать с солью вкуснее. И правда – лучше. Особенно когда любящими руками приправлено.

Уютно было на хуторе, весело.

От города всего пара сотен километров, а чувство такое, будто попал в эпоху былую – люди другие, с незнакомым по первости говором, обычаями, жизненным укладом. Тяжелым трудом от рассвета до заката, что делал жителей более человечными – не закостенелыми, не черствыми, любящими соседскую ребятню, как собственных внуков.

По приезду меня ждали ватага друзей, подарки от соседских бабулек, колядки, горсти конфет и засахаренных фруктов, сладкая кутя.

И жаль было расставаться с уютными, безопасными воспоминаниями, но предательская боль снова пронзала острой иглой. И в сознание вворачивались звуки: шлепки, стоны.

В реальности было гадко. Больно.

Так становятся сумасшедшими – поняла вдруг, когда чей-то язык вылизывал кожу за ухом, до боли ее прикусывая. Отрекаются от реальности, уходя мысленно в безопасные островки сознания, где счастливо, светло, где не больно. Отрекаются и всё – привет. Остается где-то в небытие смеющаяся по пустякам девица с конопушками на коже, лучистой улыбкой и морщинками в уголках глаз. На смену ей является неподвижная, восковая будто бы, кукла. Пустая, закупорившаяся в фантазиях, оболочка былой личности.

Мысли метались.

Перед глазами плавали цифры, обрывки каких-то строчек, лицо бабы Нади, каким я его помнила – серьезным, полным участия и заботы.

– Отверни ее лицо, – послышалось справа, – лежит, как мертвая. Лучше б орала.

Жесткая, обветренная ладонь послушно схватила за подбородок и отвернула мое лицо.

И снова в сознание ворвался хаос, а в тело – боль.

Когда через некоторое время перед глазами снова рассеялось – настолько, что сумела связно мыслить, я поняла, что до рассвета не доживу.

И мысль эта – простая, понятная, позволила улыбнуться потрескавшимися губами – настолько от нее стало легче.

Кто-то боится смерти, даже подумать о ней страшась – кощунство, ведь. И раньше я тоже пугалась, мела прочь дурные мысли, но сейчас… только смерть казалась мне спасением от боли, позора, мучений.

Я не хотела пускать слюну по подбородку следующие лет пятьдесят, или сколько там было отмеряно щедрой вселенской рукой. Не хотела быть ко всему безучастной, вялой, не хотела и день и ночь пустыми глазами смотреть в потолок. Год за годом быть жалкой, никому не нужной. Жить дальше с памятью и этой безграничной брезгливостью к себе, с отвращением к своему телу. Не хотела до потери сознания бояться мужчин, стыдиться смотреть мужу в глаза, разучиться поднимать взор на детей-воспитанников. Не хотела замечать насмешки окружающих, или, что еще хуже – бесполезную жалость… все это – было не для меня. Как угодно, только не так.

И я лежала, смиренно ожидая.

Смысла бороться, брыкаться, кричать, пытаться изменить судьбу – не было никакого. Я уже все решила – предсказуемо так, как по брошюрке с напечатанной психологической чепухой: приняла решение сдаться. Да и что могла противопоставить двум крепким мужчинам: мольбы, сопли, истерику? О силе и физическом противостоянии не было и речи. Вот и молчала. Лежала. Будто бы там, и в тоже время далеко.

На хуторе. Там, где свинцовые тучи низко-низко, и сыпется вниз конфетти хрустальных снежинок. И санки ждут, как запряженные в повозку кони: мечтая сорваться вниз с горы, услышать свист ветра в ушах и ощутить на языке пьянящий привкус свободы…

Знала, что нужно потерпеть еще совсем немного. Утешала себя, просила потерпеть, ведь все завершится – рано или поздно всё заканчивается.

Лиц они не скрывали, а наивной я никогда не была, поэтому знала, что утолив свою звериную жажду, эти двое по-тихому закопают тело в ближайшем леске.

Страшно не было. Разве что чуть-чуть. Поэтому я отвлекалась понемногу – на хутор, на трещинку в потолке, на математические уравнения.

И, наконец, время пришло.

Солнце как раз вставало. Пока робко, несмело: восток едва озарился розовым светом. Я видела небо, потому что они сидели на крыльце – покосившемся деревянном порожке, а дверь за их спинами была распахнута настежь.

Курили, прижавшись плечами, друг к другу, и буднично решали, как именно мне придется умирать.

Я всерьез собралась протестовать против ножа в живот, потому что куда менее болезненно было выбрать пулю в голову. От пореза, наверняка, придется помучиться, да и кому нужны эти бумажные декорации: кровь изо рта, булькающие звуки в горле, невозможность вздохнуть, пузырящаяся на губах кровь… по крайней мере, смерть от ножа представлялась мне именно так.

Открыла рот, чтоб высказать мнение и выбрать пулю, пусть даже выстрел окажется громким и неэстетичным, когда на пороге вдруг появился он.

Третий.

Вынырнул из темноты, весь какой-то взлохмаченный, хмурый. В камуфляже, с автоматом за спиной. Я, было, решила засмеяться – назло суке-судьбе, что не дает возможности сдохнуть просто, но Третий глянул на меня мельком, задержался взглядом на лице и перевел глаза на сослуживцев.

Они были укурены вусмерть. Еще тогда, когда затащили меня, праздно шагающую домой с работы, в старенький микроавтобус, глаза их были пусты и стеклянны. Сейчас же, зрачки и вовсе сузились до микроскопических точек.

Третий казался спокойным – словно ничего из ряда вон не произошло. Будто голая, замученная девчонка, валяющаяся на полу в военной кибитке – дело совершенно привычное. Хотя, кто знает, может, так оно и было, черт возьми.

– Какого гребаного хрена? – очень тихо спросил он. – Вы где должны быть, укурки?

Те двое переглянулись.

– Пора?

– Уже минут сорок как пора, – так же тихо ответил третий.

– Увлеклись, девка попалась что надо: тихая, сладкая. Да что я говорю – отведай, сам будешь доволен. Пусть помоется, если брезгуешь, – засмеялся Первый, – хотя, вряд ли стоит носом крутить – баб в округе нет, времени мало. Развлечешься и в овраг ее. Мы, как видишь, мордами сверкали – будь здоров, – сказав, поднялся, качнулся, пытаясь устоять на неверных ногах.

– Бывай, Мидас, поперли мы в дозор, – подытожил второй напоследок, – расписание, чтоб его.

Выслушав насмешливую, полную ехидства тираду, и представив, что меня ожидает, я закрыла глаза.

Послышалась возня, грубый стук берцовых ботинок по цементному полу, удаляющиеся шаги и обрывки скабрезных шуток любителей разнообразных травок, но открывать глаза я не стала.

В голове вертелось «Мидас, Мидас» вроде бы царь в древности такой был. Или это один из городских ресторанов так называется? А, черт с ним. Как же хочется пить…

– Вставай.

Прозвучало совсем рядом – грубо, громко. Глаза распахнулись сами собой. Да, есть еще и Мидас. Как я могла о нем забыть? Сейчас начнется.

– Подойди.

Он сидел на стуле, широко расставив ноги. Стул стоял в закутке, аккурат возле стены. Поза казалась расслабленной, небрежной, но из-под полу-прикрытых век мужчина бросал настороженные взгляды, словно не знал, чего ожидать от такой, как я.

Да, приближаться не хотелось, потому что было больно вставать, а еще стыдно. Не знаю, отчего так: вроде бы перед теми двумя не было неловко, щеки не полыхали, а теперь вот жар затопил, перекрасил конопушки в маковый цвет.

И все же, двинулась, заставляя себя делать шаг за шагом. Ноги дрожали, от жажды кружилась голова, но спустя минуту уже стояла между его ног: абсолютно голая и грязная. Какая же я была грязная…

Третий шумно выдохнул и откинулся на спинку стула. Тот, под немалым весом военного нещадно заскрипел, ибо хоть мускулатура его была далека от той, что присуща культуристам, весил Третий около сотни в силу двухметрового роста. Толстым его было не назвать, скорее жилистым. Еще он показался гибким, ловким, но это все промелькнуло в голове и тотчас забылось.

Его руки вдруг оказались у меня на животе. Отшатнулась, но всего на секунду – горячие ладони оказались крепкими, нечеловечески сильными. Мидас не дал мне даже дернуться. Наклонился, втянул воздух около груди, помедлил секунду, а потом поднял глаза.

Они были серыми, с россыпью золотистых крапинок вокруг зрачка, и это почему-то ясно отложилось в памяти. Едва ли не единственная черта, запомнившаяся тогда.

Тех двоих я узнала бы, даже если смотрела бы сквозь неверные диоптрии – повадки, мимику, запах. Облик Мидаса же словно стирался из сознания – чем больше я смотрела, тем быстрей выветривалось из головы. Запомнился голос: тихий, вкрадчивый, с легкой хрипотцой, и черты лица в целом: неидеальные, но мужественные и по-своему привлекательные.

И пусть позже я вспомнила его до мельчайших деталей, тогда мужчина виделся мне белым листом, на котором были нарисованы наброском яркие глаза.

– Слушай меня очень внимательно, девочка. Сейчас ты очень быстро оденешься и заберешься в салон вон той машины, – он махнул рукой куда-то в сторону, – все это ты сделаешь без единого слова и даже писка. Поняла?

Я кивнула, ведь все и, вправду, было понятно. Решено.

Торопливо оделась, хотя найти белье оказалось делом нелегким. Оглянулась в поисках воды: хоть бы бутылку какую, хоть остатки чая в кружке. Увы, ничего подобного поблизости не нашлось.

Пошатываясь, выбралась на крыльцо и вдохнула прохладный воздух полной грудью.

Подумалось вдруг, что дома сейчас безмятежно.

Квартирка – вылепленная фарфоровая фигурка из советского, грубого камня, тиха и тепла. Серебристый кусочек неба и бледный серпик не сошедшей еще Луны, заглядывают в кухонное окошко. На столе стоит чашка с недопитым перед работой кофе, на ободке остался нюдовый отпечаток губ. В прихожей стоит пара туфель – долго выбирала, какие необходимо обуть, а лишние так и не убрала. Опаздывала.

Выходило так, что всё, что останется от меня – легкий беспорядок и едва уловимый аромат холодных духов.

Муж, скорее всего, засиделся на работе и еще не подозревает, что его супруга попала в капитальный передел – из которого уже не получится выбраться. Он придет домой усталый и голодный. Посмотрит на брошенную чашку, грязную ложку в раковине и покачает головой.

Горько, и чертовски обидно, что все получилось именно так. По-дурацки.

От мысли о муже, от воображения, что ярко воплотило перед глазами его лицо: изученное до мельчайших морщинок, раскаленным железом полоснуло по сердцу. Вдруг стало нечем дышать. Согнулась пополам, задышала жадно, открыв рот.

Где-то позади звякнули ключи, ударяясь друг об друга.

Обернулась.

Мидас наблюдал за мной отрешенно, не то, что без всякой жалости во взгляде, а вообще без единой эмоции, и это вдруг меня подбодрило. Значит, не так паршиво выгляжу, как себя чувствую.

О том, что стоящий поблизости мужчина может оказаться элементарным социопатом, как-то не пришло в голову. Сама я тогда была далека от душевного равновесия, а от здравомыслия и подавно.

– Попросить хочу, – едва слышно прошептала я, чем удивила и себя, и Третьего.

На звук моего голоса он выгнул бровь. Я решила, что это безмолвное одобрение.

– Пусть он меня не найдет. Никогда. Не хочу, чтоб он знал, что здесь случилось. Тут у вас в оврагах случаем не водятся волки? Или собаки? Или может, ты выроешь яму?

По мере того, как я говорила, глаза Третьего все больше округлялись. Нельзя сказать, что они стали совсем уж круглыми, но доля удивления в них точно была.

– Кто пусть не найдет? – хрипло спросил он и прочистил горло легким кашлем.

Такой вопрос показался мне странным, ибо ответ казался очевидным.

– Муж, – как само собой разумеющееся, ответила я.

– А яма на что? – отлепляясь от дверного косяка и шагая мне на встречу, продолжил изображать неведение Мидас.

Такого издевательства я выдержать не сумела. Отвернулась и зло закусила губу.

Настаивать на ответе Третий не стал. Прошел вперед, я поплелась за ним.

Загрузились в неприметный, заляпанный грязью внедорожник.

– Так что за яма? – не утерпел-таки военный.

– Издеваешься что ли? – пуще разозлилась в свою очередь я.

А как не разозлиться было? Мало того, что я в прямом смысле слова собралась в последний путь, так еще и была обязана комментировать это, разжевывать элементарную мысль. Почти возненавидела Третьего за то кривляние.

Он помолчал, а через время ответил:

– Ты, не в себе, это понятно: яма, волки, собаки, муж – явное тому свидетельство.

Я кивнула, остыв от злобы к тому времени. Спорить надоело. Было важно упорядочить как-то мысли, вспомнить – все ли сделала в жизни, что хотела. Останется ли после меня что-то значимое, вспомнит хоть кто-то добрым словом через десять, двадцать лет?

Воспитанники, например, когда подрастут, могут припомнить свою смешную, конопатую воспитательницу – у нее постоянно волосы торчали во все стороны, вечно лопались резинки и заколки, не выдерживая напора пшеничной копны. Еще от нее часто сладко пахло – ванилью, шоколадом, отчего дети охотно шли в объятия, и обнюхивали, тыкаясь носами, точно щенята.

Или вот еще Санька – который нашелся в одной из социальных сетей. Помнится, долго переписывались, созванивались, рассказывали друг другу, как жизнь сложилась. Он раздобрел и обзавелся семьей, неплохим бизнесом, но был рад на время вернуться в детские воспоминания, которые от общения навевались полными пригоршнями. Мы жаловались, перебивая друг друга, что хутора не стало вовсе – одни только покосившиеся домишки, и те, через один разрушенные до фундамента. И не возить туда своих чад, не катать их на санках и ледовых горах, потому что не к кому. Давно нет бабы Нади, и Санькиной старушки тоже нет. Что уж там, родителей также схоронили. Печалились, что как-то быстро, беспощадно людей смерть к рукам прибирает. Был человек – дышал, смеялся, планы какие-никакие строил, сына растил, дом строил, и вдруг не стало. В миг один, в единственный взмах ресниц. И сын – младенчик, и дом не достроен, и дерево – не посажено…

У меня же – ни сына, ни дерева – ничего. Ничего не осталось кроме чертовой кружки на столе и бледного следа помады по краю.

И выходило, что может, кто и вспомнит, помянет незлым словом, только какое мне вообще до этого будет дело, если к тому времени тело уже изроют ходами черви?

Вот тут-то и стало страшно. Так жутко, что заклацали зубы.

– Останови! – резко закричала я.

Третий такому повороту не удивился, только разозлился слегка от крика – поморщился. Повернулся было ко мне с недобрым выражением на лице, но я уже распахнула дверцу и кубарем вывалилась на траву.

Трава была душистая, мокрая от росы. Я уткнулась в нее – пряную, напоенную предрассветной влагой, и завыла. Протяжно, надрывно. Так воют приговоренные, загнанные в угол – и люди, и звери. Слезы брызнули из глаз – колючие, бесконечно горькие.

В порыве захлестнувшей душу обиды, принялась пучками выдирать ростки вокруг себя, остервенело бить кулаками по земле.

Плакала, икала. Захлебывалась. Ненавидела тогда всех и каждого. Но больше всего – Бога. Ненавидела так люто, что делалось страшно. Человек так не может ненавидеть: непримиримо, вмиг забыв про все хорошее, что этот Бог когда-то давал и делал.

Подняла лицо к небесам – к навеки пустым теперь, навсегда равнодушным, и зло заорала что было мочи:

– Как ты мог?!

Конечно, он не ответил. Мне вообще никто не ответил, потому что если там – в вышине, и был кто, кроме голосящей птицы, то ему было все равно. Ему было так глубоко наплевать, что закрыл глаза на голодомор, холокост, фашизм вместе с рабством и концлагерями. Что уж там было говорить о моих глупых вопросах и обидах.

– Не напрягайся зря, – на плечо легла тяжелая, горячая рука, – там, куда ты смотришь – абсолютно никого нет.

Надо же, ведь напрочь успела о нем забыть.

– Теперь уже да, – кивнула в ответ.

– Есть что-то, чего бы ты хотела? – вздохнув, спросил Мидас.

Я утерла липкие, злые слезы и кивнула.

– Дай воды напиться.

Под сидением нашлась двухлитровая пластмассовая бутылка с теплой, старой водой. У нее был привкус ржавчины и застарелого машинного масла, на дне осадком плавали непонятные коричневые хлопья, но ничего вкуснее пить раньше мне не приходилось. Поэтому, когда внедорожник тронулся и принялся подскакивать на многочисленных ухабах, в животе от выпитого ощутимо побулькивало.

Ехали уже близко часа – по пустынной, скучной местности, но через некоторое время показался лес. Сперва редкий, но едва проехали чуть дальше, с несколько сотен метров, он загустел. Перерос в молодняк, пока еще не столь плотный, но близкий к тому. В голове моей было пусто, и я просто безучастно пялилась в окно, ни о чем особом больше не думая.

Минут через двадцать машина остановилась.

Мидас покосился на меня, будто ожидая побега или другого проявления бунта с минуты на минуту. Но, скорей всего, я его разочаровала: добровольно выбралась наружу, потянулась с хрустом, обернулась, замерла на мгновение.

Вокруг простирался бор, насколько хватало глаз. Он был тусклый еще, наполненный туманами: именно они воровали у ельника цвет и яркость. Но, солнце пробуждалось понемногу – и вскоре время туманов иссякнет. Им придется отступить, затаиться до следующей ночи, чтобы просочиться и подняться вновь: гуще, плотней, вящей.

Ни души вокруг. Тишина стояла такая, что закладывало уши. Только в воздухе повис крик неизвестной птицы – далекий, не различимый почти.

Третий хмурился и смотрел с явным неудовольствием. Обвел глазами округу – как я минутой ранее, нахмурился сильнее. Не знаю, отчего он медлил – может, ранее не приходилось подчищать за дружками, или совесть кусалась.

Опускать глаза, отворачиваться я не стала, потому что не хотела упрощать этому хмурому мужчине задачу. Если стрелять, так в упор.

И все же, как бы ни храбрилась, но сердце колотилось как сумасшедшее. Пульс грохотом отдавал в висках, пот застилал глаза. Я отошла от машины и остановилась посреди небольшой поляны.

Стало чертовски страшно. Как никогда ранее. Думалось – еще секунда, и…

Мидас легко повел рукой, и автомат привычно, верно скользнул из-за спины на грудь. Пальцы знакомым движением легли на спусковой крючок, бережно его огладили.

Время для меня тут же замедлилось, стало густым и тягучим как патока.

Я смотрела на крупные кисти рук, на пальцы с аккуратными лунками ногтей – сейчас перепачканные мазутом и оружейным маслом. Тяжело, почти невозможно было оторвать взгляд, перевести его куда-то еще, потому внутри билась мысль: если шевельнусь, он выстрелит.

Да, этот физически сильный, крепкий мужчина, возьмет и выстрелит! В самом деле – что стоит ему начать на курок, быстрым движением вскинув дуло? Миг и готово.

Тогда, в то самое течение минуты, я всем телом, всем сознанием ощутила – как прекрасна жизнь. Как замечательно просто дышать, видеть. Как непередаваемо славно просто быть. Быть жуком, муравьем, букашкой, человеком, быть никем, но жить. Впитывать запахи и звуки, становиться свидетелем новых рассветов, урожая, рождения – пусть это будут котята или соседские дети, все равно, только бы просто быть. Можно даже ночевать в картонной коробке или в бескраем поле среди пищащих полевок и кисловатого запаха ржи, только бы смотреть в бесконечное небо, видеть, как осыпаются градом звезды. Недоедать, но быть благодарным за каждый доставшийся кусок хлеба. По сути, ведь не нужно ничего больше – ни разносолов, ни изобилия, только бы жить.

И никогда, никогда не умирать.

Наверное, каждый человек, глядя смерти в лицо, переживает подобный катарсис, и я не стала исключением.

Золотистый восход, багряные полосы на востоке неба, тишина, величие деревьев – мне почудился Бог во всей этой благодати. И мелкой стала обида на него. Как можно злиться на свет? Или на воздух? Разумно ли ругать собаку, за то, что она лает?

А Бог – жесток.

Я запрокинула голову и посмотрела на небо. Оно было ясным, с легкой розовинкой. День обещал быть солнечным.

– Прости меня, – неслышно сказала в небо и перевела взгляд на Мидаса.

Глаза в глаза. Не мигая, снова боясь пошевелиться.

Стало зябко в легком платье, на непрогретой еще поляне у леса.

– Сколько еще? – спросила у Третьего.

Терпеть дальше не было сил. Казалось, что вот-вот упаду или сердце разорвется.

Мидас нахмурился, скривил губы привычным, наверное, жестом. Упрямые складки собрались у переносицы. Он не стал издеваться и переспрашивать о чем речь. Вскинул автомат, а я зажмурилась. Через секунду что-то холодное ткнулось в грудь, а над ухом раздалось злое:

– Дура. Никогда таких блаженных не встречал. Запоминай, что скажу, юродивая. Забываешь последние сутки, будто не было их вовсе. Все, что произошло в старой кибитке – приснилось тебе, глупая фантазерка. Начнешь болтать – только себе хуже сделаешь. Нашего мини-отряда уже через час тут не будет, а тебе жить с клеймом придется. Уяснила? – его горячее дыхание щекотало кожу, но мне было зябко.

Трясло всю.

Не открывая глаз, закивала часто-часто. Слезы – горячие, колючие, потекли от страха, бессилия, неверия. От всепоглощающей надежды. От нее – безумной, ослепляюще-яркой, подкосились ноги, и если бы не мужчина с автоматом напротив, я бы упала.

Мидас продолжил говорить, прислонившись еще теснее:

– Через пару километров будет деревенька. Пойдешь по колее, не заблудишься. Скажешь, что заплутала, добрые люди подскажут куда идти, и поведают о расписании автобуса. Все поняла? Повтори.

Запинаясь, утирая щекочущие кожу слезы, я прошептала:

– Я… все приснилось. Ничего… почудилось все, представляешь? Пешком до села, потом на автобусе.

– Славно. Только вот еще что, – на этом он обхватил мое лицо ладонями, наклонился и грубо, по-звериному, поцеловал.

Язык его напористо, властно раскрыл мои губы, скользнул в рот. Губы жгло, по коже сновали мурашки, подкашивались ноги. Я вцепилась в лацканы его камуфляжной куртки, чтобы не осесть к ногам.

Мидас, увлекшись, впечатал меня, прижал к себе с грубой силой. Так, что я почувствовала его бешеный пульс, оглушающий грохот сердца. Холод стали и шершавую текстуру перевязи.

От него пахло пылью, сигаретами, машинным маслом. Так странно и так… приятно. Тогда я еще не знала, что сама жизнь теперь будет для меня так пахнуть.

Дыхание совсем сбилось, и он внезапно отпустил меня, отошел.

Я пошатнулась, но устояла, а Мидас сказал:

– Такая сладкая, сладкая девочка, жаль, не попробовал, но на сегодня тебе впечатлений хватит. Топай, и помни – все приснилось.

Я моргнула раз, другой, а потом отвернулась и медленно, деревянными шажочками побрела вдоль дороги. Шла, с минуты на минуту ожидая выстрела в спину. Вдруг, обманул? Тяжело ведь стрелять в упор.

Но, вместо выстрела послышалось сытое урчание мотора, шуршание колес и звук удаляющегося, уезжающего прочь, автомобиля.

Я засмеялась – до слез, до хрипоты, закружилась, и, ни разу не обернувшись назад, побежала – откуда только силы взялись?

***

Добралась до села часам к десяти. Деревенские, чаще всего, как один люди ранние: выходят на прополку перед обеденным зноем, а на полив после душной жары. В это утреннее, но неукротимо приближающееся к зною время, пришлось побродить по деревне, чтобы увидеть кого-то из людей поблизости, а не на огороде. Мне не хотелось запоминаться и выделяться, бродяжничая по пустым улицам, но выхода не было, и в скором времени – повезло.

Около одного из домишек я увидела бабульку. Она красила частокол зеленой краской и этот едкий дух, сегодня по-особенному сладко ложился в легкие. Подошла ближе. Женщина была в летах – лицо изрезало морщинами, но глаза оказались яркими, влажными, сохранившими блеск былого довольства.

Не задавая никаких лишних вопросов, она подсказала расписание автобуса, пустила в уборную, где я умылась и пригладила волосы, а после напоила студеной водой из колодца, от которой на мгновение заломило зубы. На прощание я обняла женщину со всей щедростью, какой была полна в тот миг, и не потому, что старушка показалась одинокой, а потому, что она была человеком, достойным моей благодарности.

Когда пришел автобус – местами изъеденный ржавчиной, а также до жути перекошенный на левый бок, то села я в него с легким сердцем – так меня переполняла радость «второго рождения».

За дорогу расплатилась золотым кольцом, что досталось по наследству от мамы. Сумка с кошельком где-то затерялась: то ли в кибитке, то ли на городском проспекте, когда те двое запихнули меня в микроавтобус. Но, о том думать не хотелось, чтобы не омрачать счастье: знала, что оно – мимолетное, оттого берегла.

По пути старалась придумать, что скажу Вадиму – мужу. Версий было много, но все какие-то сплошь корявые и неправдоподобные – ни в одну из них он не сумеет поверить.

Лгать я никогда не умела: краснела, бледнела, заикалась, боялась поднять взгляд, и всем становилось понятно, что эта монетка – квантовый рубль из кармана фальшивомонетчика.

К тому же, я сомневалась, что смогу связно говорить, да и вообще вопрос – решусь ли посмотреть мужу в глаза. Оттого, прислонившись к закопченному по самую крышу, дрожащему стеклу, просто позволила себе расслабиться и закрыть глаза.

В город добралась к обеду.

Шла по родной улице, вертела головой, ничего в округе не узнавая: все было чуждым и в то же время привычным, словно немного переменившимся, будто я смотрела сквозь искажающее реалии стекло.

Вон магазинчик со всякой мелочевкой, куда я любила заглядывать после получки – покупала разнообразные статуэтки, рамки, подставки под кружки со смешными котами: толстыми, черными, с лукавым прищуром в желтых глазах. Тащила все это добро в дом, а Вадим качал головой – мол, на что только деньги тратятся. И вроде бы магазинчик этот был маленьким и уютным, а оказалось – в два этажа.

Или вон тот безработный, что сидит с дырявой шляпой в протянутой руке, расположившись у магнитных дверей супермаркета. Почему-то я всегда сторонилась его, боясь, что из густой рыжей бороды выберется какая-нибудь живность и обязательно запрыгнет мне в волосы. Или, что прикоснувшись ненароком к его грязной, заскорузлой коже, заражусь неприятной болячкой.

И вот тогда – когда шла, вертя головой направо и налево, я впервые рассмотрела его настоящего: рыжебородого, грязного, безногого, хотя ходила этой дорогой каждый день в течение нескольких лет, а он всегда сидел в одном и том же месте.

Сердце сжалось, кольнуло остро – так, что в бок отдало: мужчина, сидящий у дверей большого магазина, нестриженый, косматый, глядящий на прохожих из-под густых бровей с бессилием, обреченностью умереть на этом месте – человек. Не пес, которого можно пнуть, если нога поднимется, не червяк, что валяется на асфальте после обильного дождя: толстый, диковинно скрученный. Нет, этот калека – живой человек. Со своими мечтами, вкусами, пристрастиями.

Я остановилась, будто споткнулась, а сзади кто-то раздраженно буркнул: «чего встала, дура».

Люди обтекали нас – меня, замершую посреди оживленного проспекта и его – грязного, никому не нужного инвалида, и воздуха мне стало мало. Не было сил разжать зубы, чтобы открыть рот и заорать: «обернитесь»!

Словно почувствовав этот немой настрой, мужчина поднял глаза, и взгляды наши пересеклись. В его взоре не оказалось мольбы или слезливости, что было присуще обыкновенным попрошайкам, кто неплохо зарабатывал под «крышеванием» вышестоящих чинов. Он просто смотрел – ясными, не задурманенными алкоголем глазами. И меня словно кто в спину толкнул – подошла к нему, опустилась на одно колено и сказала:

– Простите меня, ради Бога, простите.

«С ума сошла» – сказал кто-то поблизости, но мне было плевать, потому что я отчетливо помнила, как это – в одночасье потерять всё. Ведь неведомо – ни мне, ни кому бы то еще, что заставило этого мужчину сесть здесь с протянутой рукой. Обстоятельства ли, голод, глупость, неважно, но вот сейчас, сегодня он здесь. Сидит, недоуменно глядя на мое перекошенное лицо, и пытается что-то возразить, подтолкнуть, чтобы встала, но я лишь покачала головой и незаметно положила в его холодную ладонь последнее, что осталось от материного наследства – еще одно кольцо: золотое, без камней и завитушек. После, встала и ушла, не оглядываясь. Унося никем непрошеную жалость вместе с собой.

Впечатлений, и правда, оказалось многовато.

Все навалилось разом: звуки – гомон, суета. Запахи – духов: сладких, шипрово-удушающих, которыми обычно пользуются женщины за пятьдесят; вонь от выхлопов; аромат вареной кукурузы, что продавали прямо тут: из кастрюли, накалывая тугие кочаны длинной серебряной вилкой.

От изобилия затошнило, закружилась голова.

Я остановилась на миг, прислонившись лбом к шершавой коре клена, передохнула минутку, а потом заспешила домой.

Зашла к соседке за комплектом запасных ключей, забрала их, ничего не объясняя, и направилась в квартиру.

***

В прихожей витал аромат мужниного парфюма: слегка ванильного, но по большей мере табачного. Еще немного пахло лаком – недавно покрывали им паркет.

От домашней атмосферы – родной, привычной, на глаза навернулись слезы. Захотелось раскинуть руки и завопить от счастья. Как много переменилось со вчерашнего утра! Так много, что не вмещалось – выплескивалось через выступившую влагу на ресницах и барабанило отчаянным сердцебиением…

Я скинула лакированные туфли на сплошной подошве, и, таясь: будто бы не домой вернулась, а в чуждое место, прошла по коридору, по пути заглядывая в комнаты.

Вадим был на кухне: пил кофе и просматривал какие-то бумаги.

Такой сосредоточенный, хмурый на вид, но до боли родной человек. Разом захотелось обнять его, прижаться, раствориться. Забыть эту сумасшедшую ночь. Вычеркнуть из памяти, словно и не было! Остаться прежней – светлой девочкой-хохотушкой, напрочь позабыв о том, что случилось в старой, вонючей, промасленной кибитке.

Но, я замерла на пороге, почувствовав, как горло свело: ни слова не вымолвить. Заморгала, стараясь не впасть в истерику.

Вадим же, почувствовав мое присутствие, резко обернулся и глянул остро из-под густых бровей.

Спросил, без всякой приязни:

– Где ночевала?

Я попыталась сглотнуть ком, но ничего не вышло, да еще и язык взял, да отнялся. А в голове непрошено завертелось: отчего не сказал: «привет»?

Муж, не подозревая о бушующих в глубинах подкорки ощущениях, критично осматривал меня с ног до головы: задержал взгляд и на мятом платье, и на всколоченных волосах, а после брезгливо сморщился.

– Не ожидал. В тихом омуте, как известно, черти водятся, но ты – меня просто-таки поразила. Пришел с работы, а тебя нет. Мобильный выключен, записка отсутствует. Маринке твоей позвонил, она – ни сном, ни духом где ты. Хотел уже по больницам и моргам искать, а оно вот что оказалось.

Мне отчаянно хотелось перебить его – чтобы замолчал, но Вадим всегда говорил прямо о том, что думал. И вопросы умел задавать правильные – неудобные до невозможности.

Я уже собралась рассказать все – как есть, но муж вдруг меня перебил.

– С кем ты трахалась, сука? – от накатившей злобы у него вздулась вена на шее.

Я отшатнулась, поскольку ожидала, какого угодно приема, но отнюдь не такого. Да, узнав обо всем, он стал бы презирать меня, но чуть погодя. Не вот так – с порога.

– Вадим, – захрипела, закашлялась.

Через силу и страх шагнула к нему, но муж, как разъяренный бык, покачал головой.

Глаза его быстро налились кровью.

– Не подходи, даже не вздумай. От тебя воняет, дрянь. Лень было помыться?

Я зажала рот рукой, чтоб не заорать, и прислонилась к стене.

Так не бывает.

Это опять все не по-настоящему, – снова забилось в мозгу, но Вадим быстро развеял мои фантазии.

Поднялся резко, тем самым опрокинув кружку на стол, и напиток разлился, пачкая бумаги, пропитывая их, окрашивая в коричневый цвет. Я смотрела на быстро расползающееся пятно и не могла отвести взгляда, было страшно моргнуть.

Вадим резко навис надо мной, так, что пришлось вжать голову в плечи – не знала чего ожидать: тычка, удара? Таким – взбешенным, я видела мужа впервые. Он будто превратился в незнакомца, разом скинув надоевшую маску.

Замахнулся, но в последний миг удержался – ударил мимо, разорвав кулаком воздух у виска.

Обозвал напоследок дрянью, а потом плюнул мне прямо в лицо, и ушел, громко хлопнув дверью.

Что было дальше, я помню смутно, поскольку поступок Вадима, его поведение, стали последней каплей, переполнили и без того до краев наполненный эмоциями разум.

В мозгу что-то оглушительно щелкнуло, перемкнуло, отчего всё, что происходило в дальнейшем, заскользило мимо, абсолютно не задевая.

Вроде бы плакала, сжавшись в комок – прямо там, на полу, что покрывал бежевый персидский ковер. Вроде бы долго мылась, раздирая кожу жесткой мочалкой. Кажется, курила потом, стоя у окна, хотя бросила уже несколько лет как. Курила, и все не могла поверить, что муж даже не спросил, не задумался, что же случилось со мной, что произошло на самом деле? Почему его обычно тихая, верная супруга взяла и не пришла ночевать домой.

Вадим вернулся под вечер, кинул на стол бумаги на развод. Сказал, что не потерпит рядом шлюху и мразь. Или это было через несколько недель? Все они слились для меня воедино. Помню только, что он так и не задал главного вопроса, а я не стала объясняться.

В один из дней, когда в паспорте появился новый штамп, я нашла у квартиры две сумки с вещами. Ключ не подошел к замку, а в поклаже оказались мои вещи. Этого стоило ожидать от бывшего мужа – первоклассного юриста, и судиться с ним я не стала, равно, как скандалить и спорить – это все больше не стоило моего внимания.

Подхватила сумки и поехала к Маринке.

Подруга не стала задавать лишних вопросов. Достала запасную подушку, одеяло, постелила мне на диване и выделила полку в ванной.

Всё это было как в тумане.

***

Часть вторая.

Недалекое прошлое.

Как собрала себя по кусочкам? И собрала ли, не знаю.

Я не обращалась к психологам, не бросалась в крайности, не напивалась. И даже пожелай подобного – денег не было лишних: все под расчет. Часть получки на хлеб и коммунальные, часть на порошки и зубную пасту. Излишеств себе не позволяла – не время было баловать плоть.

В один из дней уволилась с прежней работы, не выдержав жалостливого взгляда коллег: теток постбальзаковского возраста, с судьбой одной на всех, как под копирку. Им всем импонировало, что я пополнила ряды разведенок – перестав тем самым, отличаться от основной массы сотрудниц. Взялись за привычку шептать в след жалостливое: «ну, надо же, такая красивая, и все ж не уберегла – сбежал муженек». Знай, они, что со мной приключилось на самом деле, извели бы вовсе. Ума хватило сбежать оттуда.

Без работы не осталась: в соседнем ЖЭКе, что находился недалеко от Маринкиного дома, как раз подняли вакансию дворника, и я, ничуть не смущаясь, написала заявление. Как известно, все профессии важны, все профессии нужны.

Кто бы думал, что именно эта работа вытащит меня из вялотекущего сумасшествия? Того самого состояния, когда наблюдаешь за собой будто бы со стороны, живешь как во сне: практически не различаешь какое число на календаре и какая погода за окном. Ведь что пора года, когда в душе зима – вечная, промозглая. От нее не спастись горячим коричным чаем, ее не заесть мандаринами и подмороженной с одного бока, хурмой. Не отогреть ноги шерстяными носками и накинутым сверху вязаным пледом. Нет, она – эта вечная, беспраздничная зима, холодит изнутри, выстужает душу. Исподволь, понемножку – как не замечает человек, что замерз и умирает бесславно, тихо-тихо – во сне, так не замечала и я, что вот-вот рассыплюсь ледяной крошкой, как разбиваются ледяные сосульки с высоты крыш.

Маринка пыталась вытащить меня. Честно и бескорыстно, как может только настоящий друг, она возилась со мной: не бросала одну, водила по паркам – выгуливала, чтоб я не задохнулась в четырех стенах. Закармливала деликатесами, когда удавалось выпросить у начальства премию. Забиралась ко мне в кровать, упорно тесня к стенке, и присоединялась к просмотру «Доктора Хауса», хотя терпеть его не могла. Брала за руку или утыкалась носом в шею и мирно засыпала, пока я смотрела любимые сериалы по сотому кругу. Терпела слезы и ночные крики. Будила, когда я задыхалась во сне. Плакала вместе со мной, когда этим ледяным слезам удавалось просочиться сквозь толстую льдину, давящую на грудь.

И все же, спасла меня работа.

Вставать приходилось в четыре утра. Собирать мусор или соскребать снег, лед, было лучше всего на безлюдных улицах – когда отсутствовала суета, – так наставляли новые коллеги, когда выдавали серую форму с оранжевым жилетом и положенный по должности инвентарь.

Помню, вышла на улицу, а там – лето. Яркое, непостижимо зеленое, слепящее глаза, прекрасное во всех своих изумрудных оттенках. Пахучее – страсть. То ли жасмин цвел, то ли запах свежескошенной травы так голову дурманил, но я вдруг очнулась, выбралась из-под толщи льда, что бетонной плитой прижала к былому чудовищному равнодушию.

И каждое утро стало желанным.

С новым рассветом подмечались всё новые детали. Оказалось, что небо – по-прежнему синее, а солнце – белое, и если долго на него смотреть, под веками расплываются разноцветные пятна. И они – эти живые плавающие капли – топят зиму внутри, плавят, а она – шипастая, отступает, недовольно шипя и оставляя после лишь влажный след от талых снегов.

Я с удовольствием шла мести улицы, и в эти тихие, мои личные часы, когда удавалось побыть наедине с собой и природой, город ведь только-только просыпался, складывала себя. Чинила. Много думала, вспоминала. Перебирала былое, как бусинки на четках и больше не гневалась на Бога. Он стал непостижимо далеким, недосягаемым для меня, как, например, Орион, или Альфа Центавра.

Положа руку на сердце, я ненавидела только тех двоих и еще немножко – Вадима. И это чувство – для других разрушающее, созидало. Собирало пазл в цельную картинку, помогало дробить зиму. Я знала, что чувствовать хоть что-то – хорошо. Пусть это будет злость, ярость, позже негатив может смениться чем-то другим, и как знать, может, радостью. Еще, я полагала, что чувствовать обиду – в моем случае – нормально, закономерно. И я обижалась, злилась, смотрела в небо до рези в глазах и оживала.

Кто отправил тех двоих патрулировать границу, и почему нам суждено было пересечься? Это были вопросы их ряда риторических, но мне и не нужны были ответы. Только эмоции, какими пропитывалась, размышляя.

А Бог… если раньше я ощущала себя любимым его ребенком, практически венцом творения, то теперь из заботливого, он превратился в жестокого, эгоистичного библейского бога, с которым у нас установился шаткий нейтралитет.

Решающей стала так же одна немаловажная встреча.

Лето катилось к закату: опадали листья с каштанов, и работы хватало. В тот день я стояла у детской площадки, опершись на черенок метлы, разглядывала свежеокрашенные в веселые цвета качели, и думала, что пора бы и мне что-то менять. Не могу же вечно висеть у Маринки на шее. Она, добрая душа, в жизни не признается, что я ее стесняю. Пора бы уже освободить подругу от бремени: ей замуж пора, а она носится со мной, как с великовозрастным ребенком.

Задумавшись, я не услышала скрипа колес, очнулась, когда кто-то тронул за рукав. Прикосновение было бережным, но весьма настойчивым. Опустила глаза и увидела прилично одетого мужчину в старой инвалидной коляске, усовершенствованной на современный лад. На вид незнакомцу было слегка за сорок. Загорелое, приятное лицо его было практически лишено морщин. Глаза улыбались.

– Думал, что обознался, но это и правда, вы! – ясные глаза смотрели на меня по-отечески ласково, хотя в родители мужчина годился едва ли.

– Простите? – отступила на шаг, пытаясь вспомнить, где же его видела.

Лицо знакомое, да и в целом, его вид навевал смутные воспоминания, но не уловить было какие именно, не поймать мысль за хвост.

Все стало на места, когда мужчина протянул на ладони материно колечко.

– Быть не может, – сказала я, а он засмеялся.

– Чего только в жизни не случается.

Я пораженно обвела взглядом одежду с иголочки, гладковыбритые щеки. Он подстригся, отмылся от въевшейся в кожу грязи и стал другим человеком. Словно отвечая на незаданный вопрос, мужчина пояснил:

– Нашел в себе силы, желание выбраться из ямы. Заложил кольцо и отправился в баню, потом в дешевую парикмахерскую, завернул в секонд-хенд, и милая девушка подобрала мне рубашку в комплекте с брюками. Стоило вымыться, как работа сама приплыла в руки – сначала раздавал листовки: там же, у дверей «Родничка», потом повезло встретиться с армейским другом. Он приютил на некоторое время и, мне как раз повезло скопить денег на съем комнатушки в коммуналке, чье крыльцо парадного оказалось оснащено подходящим пандусом. И кольцо вот выкупил.

– У нас в стране еще существуют коммуналки? – сглотнув ком в горле, спросила я.

Кольцо жгло ладонь.

Мужчина улыбнулся:

– Существуют, а как же. И чудеса, как я понял, тоже еще случаются, – он прикрыл глаза на мгновение, словно борясь с чувствами, а мне вдруг захотелось расплакаться – самым позорным образом. – Спасибо вам! Представить не могу, что все действительно налаживается.

– Не за что, – я кивнула, и шмыгнула носом, отводя взгляд.

Стало почему-то стыдно, что посмела пожалеть этого сильного духом мужчину.

– У вас тоже все непременно будет хорошо, – мужчина снова тронул меня за рукав и сжал пальцы, ободряя.

– Да, – согласилась я.

И в подтверждение кивнула.

Мы расстались молча – оставшись безымянными друг для друга, но навсегда впечатавшись в память. Он нажал кнопочку на подлокотнике и коляска, зашумев слабым самодельным мотором, покатилась по опавшим каштановым листьям и шипастым плодам, а я, обняв метлу, глупо улыбалась в след.

С той встречи, будто что-то переменилось: надломилось, что ли. Поняла – случившееся со мной осталось в прошлом. Давным-давно зажили синяки и кровоподтеки, смылся, напрочь стерся запах чужих тел, покрылось пылью былое. Я другая, а жизнь – новая, как чеканная монета. Нужно дальше барахтаться как-то.

Впору заново научиться улыбаться, и перестать пугать людей кривым, злым оскалом.

Еще тогда – на просыпающейся поляне Вселенная в лице Третьего дала мне второй шанс. Упустить его было бы в высшей степени глупо и неблагодарно.

Я еще раз уволилась, собрала вещи, обняла напоследок Маринку, расцеловав в обе щеки, попросила прощения за все – за тягостное молчание, за тусклый, безжизненный взгляд, за то, что ей пришлось терпеть чужое горе так долго. Подруга расплакалась, повиснув на плече.

– Обещай, что позвонишь. Что не оставишь меня здесь одну.

Я пообещала. Марина осталась единственным человеком на свете, кто был мне дорог.

Остаться в городе, где все случилось – и отстроить при этом жизнь заново, представлялось мне бесперспективной затеей. И пусть любовь к Вадиму заморозила та самая зима – припорошила, будто и не было той, мне не хотелось пересечься случаем и снова обжечься ледяным презрением, ненавистью того, кто раньше был единственным мужчиной на всем свете.

И, я решила уехать.

Давно, еще в школьные годы, от двоюродной тетки мне досталась квартира на севере страны. Подарок простаивал, наматывая километровые счета за отопление и квартплату. И раз пришла пора что-то в жизни менять, то почему бы, к примеру, не вернуть, наконец, долги, озолотив тем самым государственную казну.

В память о родном городе остались грубые мозоли от метлы на ладонях, и два штампа в паспорте, который давно следовало поменять.

***

Через несколько дней меня встречал провинциальный, но миллионный город, где мелькали сплошь незнакомые лица прохожих. Приехала туда с одной сумкой в руках, но с уверенностью – все получится, и я обязательно научусь улыбаться. Заново полюблю закаты и крепкий кофе.

И ведь получилось.

Через несколько месяцев я могла похвастаться свежим ремонтом в двухкомнатной хрущевке, а так же – прибыльной работой. Еще через месяц купила машину в кредит и в скором времени успешно его погасила. Словно стыдясь былого, Вселенная мне благоволила – за что я ни бралась, все идеально получалось.

Из зеркала смотрела теперь, пусть несколько новая, но почти прежняя я. Исчезла болезненная худоба, которой обзавелась после развода. Прошли темные круги под глазами, зажили искусанные в кровь губы. Волосы вновь стали роскошными – густыми, переливающимися всеми оттенками золотого. Почти я, почти живая.

Оставалось всего ничего: избавиться от холода в глазах – следа, что оставила на память моя личная зима. Взгляда, от которого прохожие, коллеги и новые знакомые опускали глаза и бормотали что-то невнятное. Осталось проститься с настойчивым запахом пыли, сигарет и машинного масла, что нет-нет, но забивал нос, дразнил, добираясь до рецепторов, и рисовал в памяти картины прошлого.

Словом, оставались сущие пустяки.

Минула зима, весна плавно перетекла в лето.

В городе ощутимо потеплело, насколько вообще может потеплеть в северном стане. По такому случаю, я взяла на работе отпуск, с намерением отлежаться, попытаться окончательно собрать пазл с названием «Внутренний мир Златы Полещук».

В один из вечеров, традиционно уже поболтав с Маринкой по скайпу, я вышла на вечернюю прогулку. Не то, что бы искала приключений на свою многострадальную задницу, как могло бы показаться со стороны, скорее это был вынужденный призыв к действию. Нечто вроде: попробуй, пройдись до ближайшего кафе, закажи мороженое, посмотри, люди вокруг самые простые. Тут не мелькают камуфляжные спецовки, никто не несет за плечом автомат!

Я не заходилась в ужасе от вида крепких мужчин, не паниковала, когда коллеги мужского пола приобнимали – иногда в шутку, иногда поздравляя с праздниками. Не истерила и не плакала больше по ночам в подушку, все это осталось в прошлом. В той самой Маринкиной однушке, где простыни пахли земляникой и лимоном. Но, отчего-то за все прошедшее время, так и не могла переступить одной немаловажной черты – после изнасилования у меня не было секса.

С одной стороны, отсутствие контакта не играло важной роли. С другой, я в полной мере осознавала, что этот рубеж – последнее, что отделяет меня от возвращения к полноценной жизни. Сколько бы я не зарабатывала, на какой бы машине не ездила, как бы не задирала нос, этот последний комплекс губил всю мою самопальную реабилитацию.

Именно поэтому я полюбила вечерние прогулки. Заходила в рестораны и кафе, иногда делала заказ, иногда брала кофе на вынос и шла бродить по темным улицам. Прогуливалась по набережной, куталась в теплую вязаную кофту и топала себе, глядя под ноги – искала смелость где-то там в собственных глубинах.

Забегая наперед, скажу, что благодаря таким вылазкам и произошли две важные встречи.

В тот летний вечер, когда я, как уже было сказано, поболтала с Маринкой по скайпу и вышла на прогулку, произошла первая – я нашла Счастливчика.

Конечно, для полноты образа «сильной и независимой» женщины, мне не хватало кота. Естественно, я не смогла пройти мимо.

Было прохладно: порывистый ветер шелестел в кронах деревьев, а когда опускался ниже, пробирал до костей. Шел двенадцатый час ночи, прохожие на улице практически не встречались. Я уже возвращалась домой после вечернего променада: вдоволь набродившись и объевшись фисташковым пломбиром, как вдруг в одной из подворотен, услышала шум.

Бесспорно, печальный опыт, имевшийся за плечами, должен был встряхнуть мой здравый смысл и заставить ускорить шаги, но я остановилась.

– Никто больше не обидит меня. Этот город не приграничный, тут нет никаких военных объектов, и люди здесь не ходят с автоматами. Для всех остальных, кто пожелает мне зла, в кармане есть газовый баллончик и острозаточенная опасная бритва, – говорила тихо, для себя. Так, будто меня уговаривал некто близкий. Звук собственного голоса успокаивал.

Кивнув в такт словам, повернула налево – в ту самую подворотню и пошла на шум.

В узком тупике между домами находились мусорные баки. Подойдя ближе, я сразу разглядела того, кто шумел. Зачинщиком гама оказалась собака, пытающаяся запрыгнуть на высокий контейнер, на крышке которого сидел Счастливчик. Я сразу так окрестила кота, что сидел в позе копилки, обняв лапы полосатым хвостом, потому что его нельзя было назвать никак иначе: выражение усатой морды оказалось настолько величественным, что в сравнении с ним мерк даже философский налет буддийского спокойствия. Худой, грязный, одноглазый кот совершенно равнодушно смотрел на собаку, которая царапала когтями железный бок контейнера. А та же, не обращая на меня никакого внимания, исходила лаем, пускала из пасти горячую слюну и пыталась-таки забраться на крышку бака.