Читать онлайн Политика и хронотоп. Фактор времени и пространства в политических процессах бесплатно

РЕЦЕНЗЕНТЫ:

О.В. Гаман-Голутвина, кандидат философских наук, доктор политических наук, член-корреспондент РАН, Президент Российской ассоциации политической науки

А.А. Куртов, вице-президент Российской ассоциации политических консультантов (РАПК)

© Романов Р.Н., 2024

© Книжный мир, 2024

© ИП Лобанова О.В., 2024

Политика, предопределенная культурным опытом

Вместо предисловия

В периоды войн, социальных катаклизмов и политических столкновений всегда – словно бы из ниоткуда, вдруг – в общественный дискурс мощным потоком врывается история, обостряется коллективная память, становятся политическим фактором места и дела давно минувших дней. Причём неважно, связаны трудные времена с политическим кризисом и выборами в отдельно взятом регионе или внутренние проблемы становятся вызовом и рисками для целой страны. Внезапно остро встают вопросы идентичности, пути, смыслов, а вековые предки и герои оживают и вливаются в ряды участников современных политических дискуссий. Коллективная этническая память актуализируется в пространстве кризисной ситуации как алгоритм, схема восприятия происходящего. Не только и зачастую не столько для политиков, сколько для масс, миллионов обывателей, связанных общей культурой, родством и судьбой. Вчера ещё просто сказка, анекдот, семейные и местные предания, подзабытое скучное школьное образование становятся не «просто сказкой, анекдотом…», а ориентиром и вариантом восприятия происходящего, источником стратегий, реакций, оценок.

Очевидно, что кризисная или конфликтная ситуация является лишь спусковым крючком того, что и в «мирной повседневности» находится в нас и подсознательно, без рациональной рефлексии определяет нашу картину мира, задает обыденные модели поведения миллионов людей в измерениях семьи, локальных территорий, страны. Эта наша «культурная кожа», естественная и такая незаметная в нормальных условиях оболочка, первой болезненно реагирует на любые, даже самые безобидные внешние раздражители, которые вторгаются в привычную повседневность и меняют её атмосферу.

В разгар боев за Артёмовск, или Бахмут, в российском сегменте интернета вдруг вспыхнула дискуссия по поводу того, что за город всё же освобождают наши бойцы. Казалось бы, страшные, кровопролитные сражения, город ещё не освобожден, немало других, куда более насущных тем и вопросов вокруг специальной военной операции (СВО). Но нет, масса серьёзных людей и ведущие телеграм-каналы с миллионной аудиторией: «Бахмут или Артёмовск?» Та же полемика вдруг вспыхнула в только что освобожденном Мелитополе по поводу переименования улиц. Можно предположить, что это вывих вооруженного конфликта, следствие войны информационной и многолетней войны киевского режима с общей советской историей. Можно также предположить, что эти споры возникли не в среде «обычных людей», а исключительно в головах идеологизированных и наэлектризованных войной журналистов, активистов и прочих общественно-политических элементов.

Но вот мирный провинциальный городок Таруса Калужской области в мирном 2020 году вдруг сотряс скандал из-за инициативы депутатов (между прочим, в рамках ранее официально принятой стратегии повышения туристической привлекательности) о возвращении улицам исторических названий. Стихийные митинги и несанкционированные уличные акции местных жителей с плакатами «Мы вам не овощи жить на Огородной!» в маленьком городке на Оке. Мгновенно ставший политическим, скандал вышел на федеральный уровень. Можно и тут предположить: не посоветовались, мол, народные избранники с людьми, а тем документы менять, прописку, по кабинетам бегать – сплошные бытовые неудобства…

Но вот смотрим ведущее региональное информагентство «Псковская Лента Новостей» в феврале 2023 года и читаем, как в деревне Хредино Новосельской волости Струго-Красненского района местные жители за три дня собрали 80 подписей против инициативы даже не местной власти, а своего же соседа переименовать деревню в другое, благозвучное название, собрались на сход (общественные слушания) и официально провалили непонятную инициативу. Вот так, на собрание собственников жилья не соберешь и половину подъезда, как ни зови, а тут без всяких управляющих компаний в чистом виде местное сообщество и гражданское самосознание в обычной русской деревеньке! Думается, что в деревнях Тупицыно, Слезы или в уездном городке Пыталово мгновенный «гражданский активизм» был бы точно таким же. Эти примеры – схожие в совершенно разных ситуациях и контекстах: мирных или критических, в городе или поселке – подчеркивают одинаково чувствительную реакцию на прикосновение к такой вроде бы фоновой, неконкретной и зачастую даже не осознаваемой «культурной коже».

Опять же, осознанно или нет, политики используют или опираются на актуальную для своего времени народную картину мира, пытаясь вызвать нужную эмоцию или оценку. Если с этой точки зрения взглянуть на тему, то вдруг открывается бездна связанных с народными эмоциями политических интриг и сериалов политизации добропорядочных граждан: от историй вроде «Волгоград или Сталинград», от конкуренции между соседними регионами и городами внутри регионов, кто древнее и главнее, по русской эксклюзивной формуле «что ни город, то обязательно недопонятая и, почему-то, не признанная столица», от политических плясок вокруг слухов об объединении регионов или волостей или правильных/ неправильных местных памятников вплоть до мифов и легенд про особые места и особую, отличную от официальной, местную историю. Без всяких войн и политических кризисов кандидат в депутаты приходит к людям с важнейшими, как думает, предвыборными программами про их, людей, проблемы, а в итоге всю избирательную кампанию пытается просто стать «своим да нашенским» для местного сообщества, привычной и хоть сколько-то значимой в глазах избирателей частью местного общественного ландшафта. В повседневном лексиконе обывателей целых регионов прочно закрепилось понятие «варяг» в смысле чужого, «Замкадье» и «Москвабад», «у вас в России» (на Дальнем Востоке) и так далее со всеми вытекающими региональными и местными спецификами народной политической картины мира.

То же самое происходит с бездной политизации вокруг национальной истории, героев прошлого, прекрасного/ ужасного СССР (Ленина, Сталина, Хрущёва), прекрасного/ ужасного Николая Второго и «булкохрустов» всякого рода, Ивана Грозного и Петра Великого… Причём полутона или компромиссные оценки никому не нужны – объективность и рациональность оценок не пользуются спросом. Каждый год к 12 июня разворачиваются дискуссии о том, как не прижился День России в России, впрочем, как и День народного единства, кого и что идеализирует фильм «Движение вверх», кого и что очерняют «Зулейха» и «Штрафбат».

Конечно же, социокультурная предопределенность как фактор политических процессов и самой истории давно является предметом исследований философов, историков, культурологов и психологов. Школа «Анналов» (Л. Февр, М. Блок, Ж. Ле Гофф) впервые представила историю не как череду правлений и деяний правителей и героев, но поместила их в зависимость от характера социальных связей, экономики и культуры, духа времени. Ж. Ле Гофф разрабатывает понятие ментальности, опираясь на которое можно понять логику и смыслы событий в том или ином обществе, и которая определяет поступки и реакции, в том числе, на бессознательном уровне. М. Вебер вводит понятие идеальных типов, своего рода культурных матриц, которые имеют ключевое значение в генезисе истории и цивилизации. Психологические школы также оказывают огромное влияние на восприятие темы: история, социология и политика сегодня практически невозможны без инструментария и понятийного аппарата психологии. Термин К. Юнга «архетип» является неотъемлемой составляющей тезауруса современных политических и медиаэкспертов, поскольку именно коллективное бессознательное, архетипы выступают как силы и причины «к повторению тех же самых опытов»[1]. Э. Эриксон разрабатывает понятие социальной идентичности, которая включает в себя идентичности этническую, гендерную, профессиональную. От М. Хальбвакса до П. Нора и Я. Ассмана фундаментально разработана тема памяти – этнической, коллективной, культурной, которая во многом определяет идентичность, поведение народов и обществ в настоящем. Социальное и культурное своеобразие российского общества как базовый фактор «особости» нашей государственности, взаимоотношений власти и общества также глубоко исследовалось отечественными мыслителями, такими как А.А. Зиновьев, А.С. Ахиезер, И.Г. Яковенко. В общем, многие, многие исследователи и ученые, литераторы и публицисты в тех или иных аспектах изучали и изучают тему социокультурного своеобразия как фактора и причины актуальных общественных политических процессов. Тезис о цикличности истории или «тех же граблях» вообще стал общим местом, стереотипом, активно используемым в публичных интерпретациях текущей политической повестки.

Тем не менее «культурное наследие», «ментальность», «архетипы», «региональная специфика» и «местный патриотизм» – чаще всего это достаточно понятно для объяснения уже случившегося или в качестве общих рекомендаций на будущее. Всё как-то, знаете ли, неконкретно и обще. Где-то, в публичных выступлениях или на выборах, например, происходит «попадание в архетипы», где-то нет. Всё очень индивидуально, не повторимо в уникальной политической ситуации. Да и зачем: сделали социологические замеры, поняли структуру запросов населения – и вперед, без «культур и менталитетов». Действительно, объемы и разнородность пластов культурного опыта народа России, традиций, истории, семейной и поколенческой памяти настолько огромны, что есть риск невольного скатывания к вкусовщине. Во весь рост встает проблема корректного применения этого космоса информации для, например, политического планирования или политической оценки происходящего. Скажем, является ли «Домострой» частью нашего наследия и архетипов? Наверняка да, в том числе отчасти в сегодняшней приверженности традиционным семейным ценностям. А в период революции, Гражданской войны и нэпа? А в 90-е годы XX века? А сегодня, глядя на статистику разводов, является ли «Домострой» тем архетипом, который определяет семейные отношения? Не больше, чем Алла Пугачева – кумиром современной молодежи. То есть что-то из нашего культурного наследия актуализировано в современности, но не у всех, не везде и не всё. В этом смысле понятно, что профессионального историка недостаточно для адекватной оценки политического, но и реальная политика без понимания истории и, шире, культурных привычек, мировоззрения – невозможна.

А как тогда всё это работает? Действительно, «“культурные автоматизмы”в отрыве от реальной жизни социума и истории – порождают спекуляции и запутывают»[2].

В то же время, ещё раз, в трудные для страны времена коллективная память, история и география ни от кого объективных оценок и прогнозов не ожидают – они вторгаются в политическую жизнь и влияют на поведение миллионов. Глобализм, информационные технологии, универсальные ценности и потребности людей, международное право, связность и прозрачность глобального мира – всё то, на чём сегодня строятся политические и управленческие технологии, вдруг становится не более чем «сайдингом» и инструментом в вековых стихиях идеологических конфликтов и традиций общества. Америка раскалывается по старым шрамам Юга и Севера, традиционных американских ценностей и постмодернистского общества. Великий османский Туран на острие современной политической жизни в Турции. В случае дальнейшего ухудшения социально-экономической ситуации в той же Германии сегодняшний успех АДГ[3], думается, будет выглядеть легкой предтечей будущих тяжелых политических столкновений и воскрешения давно забытых идей из пыльных научных монографий, доктрин и биографий немецких национальных героев.

Когда на глазах всего изумленного человечества аксиомы и штампы о демократическом Западе, правах человека, образцах и институтах гражданского общества, о суперэффективности «всесильного», то есть западного, «свободного рынка» рушатся – вместо ясного и привычного глобального мира образуется чёрная дыра. Сформированные Западом стереотипы, ставшие частью повседневной картины для народов по всему миру, цементировали тысячи страниц монографий, исследований, фильмов и книг, сквозь их призму рассматривались, соответственно, как «недоразвитые», политические культуры других стран и народов, в том числе России, которой по общепринятой привычке надо что-то и кого-то нагонять и догонять. Конечно, на самом Западе можно найти достаточное количество авторов, которые давным-давно разоблачали западное «демократическое общество» как общество спектакля, декораций, манипуляций. Например, Г. Дебор ещё в 60-е годы. Без этих декораций власть вдруг становится просто властью, народ – массой, политика – войной. Чёрная дыра на месте разрушающегося глобального миропорядка не может оставаться пустотой, а главное, эта пустота не ждет, когда будет устроен новый миропорядок, но наполняется – прежде всего активизированными локальной культурной памятью, забытыми, казалось бы, традициями и вновь актуальной историей.

Описание социокультурных факторов, анализ национальных и этнических архетипов, традиций политики, власти и властвования в том или ином обществе само по себе всегда, и сегодня особенно, полезно, например, для политического класса. Но для того чтобы увидеть политику как взаимоувязанное, целостное разворачивание особых культуросообразных политических отношений, знания фактов из истории, психологии, социологии и культурологии совершенно недостаточно. Это те факты, которые можно знать, но которыми сложно пользоваться в реальной политике, в понимании реальной политики. «Да наш народ во всё времена стоял насмерть…» – а народ в данный момент, почему-то, отказывается «стоять». «Да я же местный, точно знаю…» – а знание оказывается бесполезным в конкретной ситуации. «Всё ровно так, как под Сталинградом, соответственно…» – но знание о Сталинграде, каким бы глубоким и очевидно актуальным оно ни выглядело, оказывается неприменимым в других условиях. Прогнозировать, исходя из знания культуры и истории, «долготерпение русского народа» или «бунт, бессмысленный и беспощадный» – дело неблагодарное и неточное. Объяснять – удобно, прогнозировать – нет.

Думается, для понимания «особенностей национальной политики» важно рассматривать культуру, историю и социальную психологию как специфичный механизм политической борьбы, как алгоритмы или даже типовые сценарии власти в России, оппозиции в России, народа России. Типовые сценарии политической игры между властью, претендентами на власть и народом обусловлены национальной спецификой, и в то же время каждая партия политической игры неповторима и уникальна. И оптимальным инструментом для анализа политики сквозь призму культуры и социальной психологии является понятие «хронотоп». Почему? Потому, что, именно используя понятие «хронотоп», можно понимать не только обусловленность политических процессов неким массивом культурного и социального опыта, но и избирательность архетипичных реакций, забвение или отказ от одного опыта и неожиданную актуализацию другого в конкретной политической ситуации.

Собственно, попытка рассмотрения политических процессов в России с помощью хронотопа и является целью данной работы.

Хронотоп в его политическом измерении – это культуросообразные, но уникальные в пространстве и времени политические процессы, это основание и рамка одновременно. Календарь, топонимия, навязываемые или хранимые индивидуальные и коллективные смыслы окружающего и проживаемого мира. О самом понятии подробнее поговорим ниже, но важно принять, что человек не выбирает время и место своего рождения, однако время – эпоха – и окружающее пространство во многом определяют его человеческую сущность. Хронотоп – это особое, уникальное единство пространства и времени, внутри которого и из которого формируется поколение, тот или иной тип отношений в обществе, стране: «время стахановцев», «дети войны», «поколение пепси» и так далее. Именно этот особый тип человека и общества, сформированный в определенном хронотопе и из определенного хронотопа, во многом определяет и характер, и динамику политических отношений в обществе. А управление, контроль или коррекция этого типа – всегда ключевой вызов для власти.

Хронотопные смыслы и ценности не витают в воздухе или глубинах человеческого мозга, они зримо зафиксированы, материализованы и воплощены в повседневности. Пространственно-временная фиксация человеческого, памятные даты и праздники, мемориалы и городские легенды, театральные постановки и произведения искусства, топонимика и символы – всё это на первый и обыденный взгляд вроде как из области культуры, философии, истории и краеведения, но никак же не реальной политики. Но любой человек, живущий в любом регионе России, хорошо видит и чувствует проблематику живой и конфликтной в нашем настоящем истории, топонимики, политической географии. В самых различных исследованиях, отраслевых науках, в политической экспертизе и полевой социологии можно найти массу интерпретаций и объяснений феномена и причин политизации пространства и времени. Но в реальности между теоретическим многообразием гуманитарных наук и мероприятиями ко Дню народного единства, между научным культурологическим анализом и политическим креативом на выборах – пропасть, и зачастую эти миры в практической повседневности не пересекаются. И даже больше: активизация публичных политических дискуссий естественным для политики образом приводит, скорее, к опрощению и идеологизации истории, которую, словно куклу, всякий начинает рядить в собственные наряды в соответствии с личными политическими интересами и установками. В результате у политиков и уж тем более обывателя нет времени и потребности в серьёзном осмыслении, например, всё той же истории и исторических мифов, но в определенные моменты история сама вторгается в актуальную политику и наводит там серьёзный сумбур.

Так с началом спецоперации России история, которая ничего общего не имеет с исторической наукой, стала универсальным аргументом в огромном информационном потоке для пишущих и комментирующих актуальные события. Появилось и стало распространенным даже новое для политического языка понятие, заимствованное из молодежных аниме-тусовок прошлого века, – «косплей» (дословно: «костюмированная игра» – копирование героев фильмов, игр, анимации, комиксов). За несколько месяцев спецоперации исторические аналогии стали не меньше чем политическим фактором, влияющим на настроения миллионов следящих за событиями на Украине. В зависимости от событий на фронтах и в стране нам объясняли про повторение (косплей) и Первой мировой в тех или иных примерах, и предреволюционной ситуации, и Русско-японской войны, и Финской кампании, и Сталинградской битвы, и операции «Багратион», и неудачного оставления Харькова в 1942 году, и периода распада СССР, и много чего ещё – вплоть до «времен очаковских и покоренья Крыма», в деталях, от оценки того или иного командира до глобальных сценариев для страны и мира. На самом деле это вторжение истории в актуальный политический хронотоп – процесс естественный, не новый и далеко не уникальный для России. Как писал знаковый для тематики этой книги французский историк П. Нора: «…у историка отбирается его традиционная монополия на интерпретацию прошлого»[4].

И дело вовсе не в компетентности тех, кто использует исторический материал в своей информационной стратегии, не в истинности/ложности тех или иных исторических аналогий. Дело в том, что эти аналогии эмоционально цепляют и понятны для миллионов, попадают в менталитет и базовую картину мира потребителей информации, а значит, становятся фактором реальной политики.

И всё же одновременно существуют стереотипные в целом представления, в том числе внутри российского политического класса, что вся эта хронотопная проблематика – из сферы культуры, в смысле домов культуры, и вообще дополнительное приложение праздничного календаря в нагрузку к работе власти и депутатов. В отличие от по-настоящему важных целевых программ, показателей результативности проектов, ВРП[5], муниципального бюджета или вопросов коррупции. В то же время даже эти серьёзно-умные темы в сознании общества, в сознании, если хотите, электората имеют прежде всего, а зачастую исключительно хронотопное измерение сквозь призму культурных стереотипов, архетипов, идентичностей: «Я рос в дотационном регионе»; «Мы ж не городские, куда нам»; «Люди строили великую страну всю жизнь, а вы им вместо уважения и льгот копейки суёте, как милостыню»; «В России и так мужики мало живут, а вы пенсионный возраст поднимаете»; «Бандеровцев деды не добили, значит – нам добивать». Любую из приведенных фраз мог бы сказать и пенсионер, и студент, и сибиряк, и краснодарец, и специалист с высшим образованием, и рабочий в России, без всякого предварительного изучения вопросов или чтения специальной литературы. И вряд ли сказал бы итальянец или индус.

Из всего сказанного и возникают главные вопросы данной работы. Что такое и как работает хронотоп в политике? Определяет ли хронотоп современные политические сценарии и насколько они цикличны? Возможно ли и нужно ли с этим работать в условном политическом планировании и проектировании в современных условиях? Данная работа не претендует на полноту исследования этой поистине огромной темы, мы не стремимся высечь в граните новое знание. Но, признаемся, самим безумно интересно попробовать рассмотреть русскую политическую игру в зеркале хронотопа.

Пытаясь найти ответы на эти вопросы, помимо российской политики, мы должны иметь в виду международную рамку темы, соотношение глобального и национального хронотопов. Очевидно, что этот глобальный хронотоп вступил в фазу мощнейшей трансформации, возможно даже разрушения. «Золотой миллиард», общечеловеческие ценности, гендер Господа, информационное общество, зелёная энергетика, развитые и развивающиеся страны, спорт, труд, институты семьи и образования и многое другое на глазах теряют свои априорные смыслы для миллионов людей на Западе и расходятся кругами по всей планете. Для кого-то уютное, для кого-то несправедливое, но по-домашнему привычное восприятие мира рушится в головах землян, а очертания нового миропорядка, как и полагается в такие моменты, – в тумане и рисках. Как сказал В.В. Путин: «Мы вступаем в самое непредсказуемое десятилетие».

В этом смысле у России есть определенное преимущество: нам раньше всех досталось в 1991-м. Доставалось в этом смысле и в 1917-м, и раньше, но девяносто первый год – ещё в опыте и памяти живущих поколений. Впрочем, битва за свой и новый глобальный хронотоп от осознания этого факта никак не легче. Для нас самих в первую очередь.

Понятие «хронотоп» и его политическое измерение

Понятие «хронотоп» уже давно, с начала XX века, и прочно закрепилось в гуманитарных науках и до сих пор является предметом исследований и научных интерпретаций в академической среде. Несмотря на кажущуюся очевидность его сути – неразрывность, единство (континуум) и взаимозависимость времени и пространства, – понятие тем не менее требует необходимых пояснений, без которых невозможно ответить на вопрос: ну и что из этого знания о пространственно-временном единстве следует для власти, политики, страны? Говоря просто о хронотопе: отношения между людьми, события и реакции на внешнее воздействие таковы, каков сложившийся сознательный и бессознательный опыт и багаж смыслов у людей именно в этом времени и в этом месте. Невозможно представить себе, например, одинаковое восприятие и реакцию на снежную бурю сибиряка и жителя Африки – но и, поменяв пространство Африки на Сибирь, стать сибиряком сразу не получится, потребуется значительное время. Такими же очень различными будут реакции на действия властей, мировые новости, общественные события и поведение соседей.

В начале XX века вышла работа математика ГЛ. Минковского «Пространство и время», которая оказала влияние на теорию относительности А. Эйнштейна и в которой в категориях математики и геометрии говорится о том, что время само по себе и пространство само по себе – пустая фикция и только единение их сохраняет шанс на понимание реальности. Физиолог А.А. Ухтомский, который, собственно, и ввел понятие на основе греческих слов «хронос» – «время» и «топос» – «место», анализируя в своих опытах реакции нервной системы на внешние раздражители в зависимости от расстояния и места внешних предметов, сформулировал суть хронотопа как зависимость и целостность любого живого организма с окружающим пространством-временем. Сразу напрашивается известная формула «бытие определяет сознание», но это бытие, по Ухтомскому, не довлеющее, а череда взаимообусловленных и детерминированных событий, когда реакция на раздражитель приводит к неизбежным следствиям в пространстве-времени. «Отныне знать – значит “предвидеть однозначно историю системы”. Знать вещь – предсказать её судьбу»[6].

Предвосхищение или уверенное ожидание определенного будущего означает его оценку с точки зрения вреда или пользы для организма. Следовательно, выбор реакции, в том числе не инстинктивный, но моральный выбор. Соответственно, из математики, психологии и физиологии у А.А. Ухтомского появляется уже философско-этическая постановка проблемы хронотопа, суть которой можно выразить следующим образом: раз всё неизбежно происходит в обусловленных хронотопом событиях, то какая ответственность лежит на человеке, когда его шаг или действие точно, возможно уже без всякого его участия, в дальнейшем породит то или иное неизбежное следствие?

Наш замечательный мыслитель филолог М.М. Бахтин, который присутствовал в 1925 году на докладе А.А. Ухтомского «О временно-пространственном комплексе», перенес понятие «хронотоп» в сферу искусства, эстетики, этики и шире – в сферу социокультурного. Хронотоп для Бахтина – это уже не просто единство пространства-времени как объективная реальность существования, но самостоятельные локальные миры, со своей спецификой и, соответственно, со своими типичными хронотопными сюжетами-сценариями. Грубо говоря, «в каждой избушке свои погремушки», «в городе хромых прихрамывать не грех», а не объективно одинаковые и общеобязательные закономерности жизни в избушках или хождения в городах. Хронотопы «являются организационными центрами основных сюжетных событий романа», и одновременно хронотоп наполняет сюжет чувствами и контентом, сюжетные события «конкретизуются, обрастают плотью, наполняются кровью»[7]. Локальность хронотопов, предопределенная этими обособленными мирами, типовая сюжетность, диалог разных хронотопов – вот направления развития понятия у Бахтина. Важнейший для понимания тезис Бахтина заключается в том, что хронотоп всегда имеет аксиологическую направленность, то есть пространственно-временное единство наделено символами, ценностями, смыслами. И даже больше, «приземление» смыслов и оценок в повседневность: «…всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопов»[8].

А эти самые человеческие смыслы и ценности противоречивы, конфликтны по отношению друг к другу, как добро и зло, религия и ересь, государство и вольница, но одинаково неотъемлемы от человеческого. Проще говоря, хронотоп – это очеловеченные время и пространство, смысловой, зачастую даже бессознательный фундамент для жизненной ориентации и целеполагания человека. Присваивая окружающему пространству названия, «человек маркирует с помощью имени не все наблюдаемые (или воображаемые) феномены, а только те, которые по той или иной причине стали для него приоритетными… фиксирует своеобразную “сетку предпочтений”»[9], наделяет среду смыслами и оценками и отражает в этих топонимах свои приоритеты и заботы. В то же время, поскольку масса смыслов хронотопа аксиологически противоречива, в пространстве диалога или конфликта, в котором в различных интерпретациях воспроизводятся схожие сценарии и сюжеты, создается новый, отличный от всего предыдущего опыт внутри повторяющихся сюжетов. Добавим: не только литературных (литература в России – это всегда и политика), но реальных политических сюжетов и сценариев. На примере анализа М.М. Бахтиным литературных произведений понятно вечное и неповторяющееся бесконечное множество историй в искусстве – уникальных, хотя и заключенных в рамки типовых сюжетов: хронотоп дороги, порога, гостиной, жизненного перелома и прочие.

Но если Бахтин «очеловеченный» хронотоп исследует именно на материале произведений литературы, искусства, то историки открывают роль хронотопа для понимания других эпох. Так, блестящий медиевист А.Я. Гуревич, давно ставший классиком нашей исторической науки, в известной работе «Категории средневековой культуры» относит представления средневековых людей о пространстве и времени к тем базовым категориям, без понимания которых невозможно понять и само средневековье без шор и субъективизма современного исследователя. Базовые категории культуры, в первую очередь человеческое время и пространство, «образуют своего рода “модель мира” – ту “сетку координат”, при посредстве которых люди воспринимают действительность»[10]. Соответственно, именно эти «привычки сознания» определяют содержание восприятия, реакций, отношения человека к власти, войне, соседям, обществу и событиям в мире.

Где история, там и политика. Э.Х. Канторович с первых строк своего главного труда «Два тела короля», словно предупреждая современного читателя от ухмылки, пишет: «Политический же мистицизм в особенности подвержен опасности утратить все свои чары или стать совершенно бессмысленным, если изъять его из привычного окружения, из его времени и пространства»[11]. Хотя, на наш взгляд, юридические прецеденты представлений тюдоровской эпохи о короле как человеке и его втором, вечном королевском теле, или христоцентричность с обязательным нимбом у короля в раннем средневековье, или вневременность patria («отчизна») как обоснования вечной власти вечного народа, если вдуматься, нисколько не более мистичны, чем современные ритуалы инаугурации, клятвы на конституциях и другие обряды «демократической теологии». Суть и задачи – те же самые: «Замена идеи божественности власти на идею народа как на источник власти была лишь сменой формы легитимации власти»[12]. Если мы осознаем, что без понимания «сетки координат» и «привычек сознания» невозможно понять власть и политику эпохи, то значит, что и сегодня существует такая «сетка», картина мира у власти, народа, без осмысления которой невозможно понять метаморфозы актуальной политики.

Более того, именно в политической сфере происходят попытки коррекции, трансформации или консервации самого хронотопа. Политика – та сфера, которая не только сама опосредована пространством-временем, но и выступает как источник изменений хронотопа целых народов и государств, его преобразования или даже выращивания в своих политических целях. Для любой власти важно, что помнит народ, а что должно быть забыто. Негласный запрет, например, на упоминание Пугачевского бунта держался полвека, вплоть до А.С. Пушкина, который обоснованно опасался, что ему не разрешат работать над «Историей Пугачевского бунта». А реку Янк и яицких казаков, ставших ядром бунта, в 1775 году отдельным высочайшим указом навсегда переименовали в Урал и Уральское казачество. Подобное характерно для любой власти в любую эпоху. Ж. Ле Гофф пишет: «…коллективная память выступала в качестве важной цели в борьбе общественных сил за власть. Показать себя властителем памяти и забвения – это одна из важнейших задач классов, групп и индивидов, которые господствовали и господствуют в исторических обществах»[13].

Такова двойственность существования политического: и внутри хронотопа, и субъектно-творчески, как бы извне по отношению к самому хронотопу. При этом мы видим, что позицию «извне» в современном мире всё больше осваивают не только государственная власть, но самые различные этносы, группы, локальные сообщества со своей памятью, смыслами, картинами мира.

Современный либерализм с его культом толерантности на самом деле не уровнял всех в правах, а провозгласил право локальных идентичностей на политическую субъектность и экспансию, тем самым стимулировал войну формально равноправных, но локальных хронотопов. Описание происходящих на современном Западе процессов в фундаментальном труде «Места памяти» и других работах дал французский историк П. Нора. Суть его видения – в фиксации противопоставления многочисленных групповых и национальных памятей (идентичностей) и историков, власти. Противопоставления субъективной – «тут помню, тут не помню» – политической эмоции коллективной памяти и рационализма профессионального исследователя. Память, в отличие от науки истории, всегда готова к политизации, поскольку «память – не истина, но верность»[14]. Для конца XX века П. Нора констатирует отрыв современности от господствовавших когда-то традиционных и/или официальных хронотопов и одновременно резкую активизацию в западном обществе запроса на поиск смыслов для настоящего в прошлом. Отсюда его термин «коммеморация» – сохранение, создание и увековечивание в современном пространстве событий и смыслов прошлого. Коммеморация – это, по сути, политическая технология управления хронотопом, сырьём для которой является история. Монопольное право на владение этой технологией принадлежит власти, но оно, это монопольное право, с той или иной степенью конфликтности оспаривается многочисленными иными субъектами, осознавшими и защищающими собственную идентичность.

Итак, хронотоп можно представить как сумму и спектр самых различных, разноуровневых и в то же время обыденных, не требующих рефлексии и неотъемлемых от человека смыслов и представлений о себе, родных, земляках, социальной общности, окружающем пространстве. Это, с одной стороны, то, что делает окружающий мир понятным и наполненным смыслом, фундамент, на котором стоит человек и который предопределяет его картину мира, ценности, оценки происходящего и позицию. Одновременно, с другой стороны, это прежде всего поле политических манипуляций и предмет социального проектирования для власти и оппозиции, политических лидеров и партий. Поэтому, если быть точными, следует говорить не о борьбе за историю или пересмотр истории, а о политической борьбе за хронотоп современников (или избирателей, кому как нравится).

Хронотоп может быть индивидуальным, пространством для разворачивания сюжета жизни конкретного человека, а может быть этническим, региональным, цивилизационным – и даже мировой ноосферой, объединяющей разнородное человечество вопреки всем различиям. «Хронотопная матрёшка» обуславливает человека, его картину мира через национальность, язык, климатические условия проживания, семью, первую учительницу и так далее – вплоть до событий на Украине или глобальной зелёной повестки.

В то же время хронотоп обывателей, народа и хронотоп власти – разные и не совпадают в границах пространства-времени. Именно различия хронотопа власти и народного хронотопа, об этом ещё поговорим подробнее, являются самой первой и главной причиной появления политики, политических сюжетов и сценариев.

Всегда иррационально и глубоко определяется культурными стереотипами само восприятие народом социальных институтов: власти («византийщина», «правительство – единственный европеец»), образования (советская шахматная школа, Московский университет), права («закон – что дышло», «не подмажешь – не поедешь»), армии (суворовцы, «от забора до обеда») и так далее. Следовательно, и политические отношения в обществах, хотим мы этого или нет, на самом деле скорее иррациональны, чем рациональны, скорее интуитивны, чем расчетливы, скорее культуросообразны, чем технологичны. Именно этим можно объяснить «магию» власти и политики для обывателя, феномен личности в истории, секрет политического успеха, казалось бы, заурядного троечника или вчера ещё обычного строителя.

Хронотоп – это не только культурное бытие, определяющее массовое сознание, это всегда пространство диалога или конфликта. Пространственно-временной контекст обусловливает реакцию, но и реакция определяет тот или иной сценарий развития, преобразования хронотопа. «Цикличность» истории давно стала общим местом в российском общественно-политическом дискурсе, но выбор вариантов реагирования и типичных сценариев не предопределен и всегда уникален, так же как уникальна любовная лирика Есенина в сравнении с лирикой Пушкина или даже своего современника Блока.

Хронотоп больше человеческой жизни и вне человека, в то же время его конструируют люди, воздействуют на него и уж точно пытаются сделать управляемым. Воспроизводство одних и тех же общественно-политических ситуаций в стране в стиле «хотели как лучше, а получилось как всегда», распады России и её возрождение завораживают своей магической цикличностью и фатальностью; в то же время человеческая воля, войны, открытия, мода преобразуют привычное пространство и смыслы жизни поколений иногда до неузнаваемости. Впрочем, потом снова «фатальная цикличность» и воспроизводство давно, казалось, забытого и отвергнутого.

Современному обывателю странно представить, к примеру, технологии «цветных революций» нашего времени со всеми этими сердечками на полицейские щиты, цветочками в дуло автомата, детскими колясками на фоне мрачного полицейского оцепления вне, скажем так, современного нам глобально-демократического времени. Между тем подобное было вполне обыденным явлением, например, в царской России, когда женщины выходили на первый план протеста и приехавшие на разгон казаки, смутившись от такой немужской работы, ретировались со словами, что, мол, не разгонять же баб нагайками. Политический эффект участия женщин в протестах, на который рассчитывали протестующие, был понятен: дезорганизация власти и правоохранителей. «По городу носятся упорные слухи, что солдаты убили прикладами жандармского ротмистра, зарубившего солдата за неисполнение приказа бить баб прикладами»[15]. И подобные технологии применялись не только в продвинутых столицах, но и при бунтах крестьян против помещиков: пока женщины шли на штурм усадьбы, мужики наблюдали за «разведкой боем» и поджидали с заранее приготовленными телегами для барского добра. «Ещё накануне первой революции крестьяне выработали своеобразную погромную стратегию, в которой прикрывались женщинами, пуская их первыми в “бой”»[16]. Подобной была роль женщин и в политических протестах в Иране во время Исламской революции 1979 года: Хомейни призывал женщин участвовать в уличных маршах. Многие исследователи и сегодня считают определяющей роль иранских женщин в общем успехе протестов: «Сцены, подобные той, когда та или иная мать спешила к месту схватки с ребенком на руках, перед стволами винтовок, являются свидетельством решающего вклада, который внесла в борьбу большая часть общества»[17]. То есть манипуляция с противопоставлением мирных женщин с детьми грубой силе государства связана вовсе не с политтехнологиями в нарративе «демократия против авторитаризма», но в первую очередь с более древними культурными доминантами, представлениями о мужском и женском, защитниках и защищаемых.

Любой политик или самовластный правитель, причём в любые времена, всегда опирается на хронотоп и одновременно пытается управлять им, создавать его под себя. Никакой репрессивный аппарат и мощь властителя ни в какие времена не позволяли исключительно силой удержать власть – и уж тем более мобилизовать народ и воплотить все амбициозные замыслы этого самого властителя. Даже такому крутому своим нравом царю, как Пётр Первый, необходим был свой Феофан Прокопович в идеологии и опора на церковь в управлении империей. Прокопович в своём миссионерстве обосновывал и помещал Петра в православное миропонимание, а подконтрольный Святейший Синод позволял обеспечить лояльность самого массового социального института в период большой ломки московского хронотопа.

Политическая сущность хронотопа заключается прежде всего в том, что воздействие на очеловеченное пространство-время детерминирует, определяет будущее, что само по себе является уже политической категорией. Только астрологи, фантасты и политики позволяют себе говорить, что должно быть и будет со всеми в будущем; причём только политики берут на себя смелость утверждать, что это общее правильное будущее для всеобщего счастья создадут именно они. Своеобразной и предельно конкретной иллюстрацией этой мысли являются слова Н.С. Хрущёва, что в 1980 году мы «будем жить при коммунизме». Предъявляемый политиками образ будущего в любом случае соотносится с национальным или локальным хронотопом страны, региона, города. Его можно черпать в «святой старине» или в том, что «при мне всё будет как при бабушке <Екатерине II», а можно через новый проект, отрицающий именно опостылевшую старину: «Мы наш, мы новый мир построим…» Можно править «избранным народом», воздвигать православный Третий Рим или будить в народе паттерны империи, где «нет ни иудея, ни эллина». Или вместо «тюрьмы народов» создавать новую общность – советский народ. Разброс в примерах из разных исторических эпох допущен сознательно, чтобы подчеркнуть: хронотоп политической борьбы за удержание власти цикличен и комплементарен культурным привычкам, традициям страны или мифическим истокам цивилизации.

Те же самые ритмы мы увидим в общественно-политических хронотопах местностей и городов. Региональные элиты удерживают власть и формируют видение будущего с учетом своеобразия местной памяти и культуры, где всегда обязательно, помимо этнических и страновых, будут незримо присутствовать родные для масс местные политические мифы: призраки Уральской республики или Сибирского областничества (общественно-политического движения в конце XIX – начале XX века за политическое самосознание и самоопределение сибиряков как особого народа), Рязанского или Тверского княжеств, Псковской республики или древнего Булгара.

Хронотоп выступает мощным фактором объективной политической реальности, который определяет характер и направление политических коммуникаций здесь и сейчас. С хронотопом – независимо от осознания, понимания, желания – приходится считаться любому политику: и депутату сельского поселения, и губернатору, и федеральной власти.

Для публичного политика овладение хронотопом означает стремление самому стать частью этого самого хронотопа в картине мира избирателей, её естественной, органичной и необходимой частью и смыслом. Стать частью хронотопа масс людей и уж тем более быть источником изменений, сюжетов и сценариев только средствами пиара или политической рекламы, как в обыденных представлениях считают многие политики, невозможно. Без рекламы, понятное дело, никуда. Но чтобы понять разницу, достаточно ответить на вопрос, почему без особых финансовых вливаний, без консультантов и уж тем более без специального политического образования и креатива бывший директор колхоза спокойно переизбирается на новый срок, что на муниципальных выборах можно встретить сплошь и рядом. Сибирский Томск, вне зависимости от результатов уголовного расследования и информационной кампании, по всем опросам симпатизирует арестованному мэру, которого томичи помнят ещё со времен студенческих стройотрядов, а хабаровчане ещё до приезда политтехнологов и профессиональных провокаторов сами вышли на улицы за арестованного Москвой губернатора-земляка, несмотря на всю тяжесть обвинений последнего.

А вот условный «варяг» Остап Бендер, который легко и талантливо презентует в Васюках, по сути, новый привлекательный хронотоп для всех жителей без затрат и жертв с их стороны (впрочем, используя архетипичные представления о халяве и сказке про Емелю), вполне возможно, победил бы на выборах, но вряд ли усидел бы долго в условной городской думе Васюков непобитым, не перестав быть Бендером и не став своим, настоящим васюкинцем.