Читать онлайн Призраки войны бесплатно

Все персонажи вымышлены, любые совпадения – случайны.

Часть 1 Утраченный мир

Пролог

Женщина медленно удалялась, и силуэт её постепенно таял в серебристых сумерках подступающей весны. Причудливые одежды развевались на ветру, как клубы тумана. Пряди густых волос незнакомки змеились по плечам, ниспадая золотистыми струями почти до колен. Но вот она остановилась, оглянулась и внимательно посмотрела на меня. Безжизненная улыбка стыла на её бескровных губах. Женщина стояла молча, слегка сгорбившись, опираясь на снайперскую винтовку, как на посох…Резкий порыв сырого ветра, налетев внезапно, изорвал в клочья её одежду и, сорвав, швырнул на колючие, растопыренные, будто мёртвые пальцы ветки кустов. Новый шквальный удар забросил туда же и змеистые пряди волос. Теперь на фоне затухающего закатного неба, подёрнутого пеленой тёмных облаков, неподвижно стоял скелет.

Я плотнее прижалась к земле, чувствуя себя почти раздавленной серой вечерней мутью и внезапно обрушившейся вязкой тишиной. И тут тишина лопнула, как слишком туго натянутая струна – это жуткий остов, продолжая улыбаться развратной ухмылкой шлюхи, произнёс низким голосом, срывающимся на хрип: «СВД – десятизарядная снайперская винтовка Драгунова. Снаряжается оптическим прицелом ПСО-1. Огонь ведётся одиночными выстрелами. Дальность эффективного прицельного огня с оптическим прицелом до 1200 метров…»

Казалось, моё сознание превратилось в покрытую воском дощечку, и слова эти вдавливались в её поверхность, причиняя тупую боль. Захотелось ногтями содрать с себя липкую грязь войны, навсегда избавившись от призраков убийства, ходивших за нами – снайперами, попятам и давно превратившимися в наше второе «я».

Отложив в сторону винтовку, я долго тёрла костяшками пальцев глаза, слезящиеся от холодного ветра, а когда вновь приникла к оптическому прицелу, жуткое видение исчезло также внезапно, как и появилось. Где-то в подкорке вяло шевельнулась мысль, что это просто смертельная усталость последних дней и бессонные ночи выделывают с моим сознанием скверные шутки.

Мы все свихнулись на этой войне. Мы ласкаем оружие, словно любовника, отдавая ему свое тепло. Нам нужна нежность лишь для того, чтобы плавно нажать на курок. Выстрел, а затем пустота и безразличие заполняют тело, ставшее вдруг невесомым, и только движения по-прежнему чёткие и уверенные, словно невидимый инструктор исподволь контролирует каждый жест. Кто мы: ангелы Смерти или моральные уроды, возомнившие себя и судьями и палачами в одном лице?

Прочь эти мысли! В любую секунду пуля может войти и в моё собственное тело. Что это будет: нестерпимая боль, удар, вспышка? Хотя к чему этот тоскливый ужас? Я знаю, что смерти как таковой нет. Пуля просто открывает ход в мир иной… Но тело всё равно боится боли и инстинктивно пытается защититься от неё. Страх подкатывает, как тошнота. Его нужно душить в зародыше, иначе он захлестнёт и убьет гораздо раньше вражеской пули…

Ну, вот я уже спокойна, только в голове после бессонной ночи звенящая пустота. В прицеле проход между домами выглядит, как рисунок, выписанный бледными акварельными красками. Даже не вижу, а чувствую, как в тени у забора осторожно шевельнулся и привстал человек. Я легко поймала его на прицел, и теперь спокойно веду, предугадывая каждое движение. Сумеречная размытость деревенской улицы исчезает, и все линии обретают графическую чёткость. Тот, кто крадётся сейчас между домами, ещё не знает, что за ним уже идёт Смерть. Сейчас я связана с мишенью прочной нитью. И эту нить может разорвать лишь выстрел. На таком расстоянии никто его не услышит, Смерть придёт бесшумно.

Я чувствую, как время, остановившись бессильно, застывает на миг у порога Небытия. Через мгновение мои пули разорвут в нём звёздные дыры, открывая путь леденящему холоду Вечности. С разбойничьим посвистом ворвётся сюда ветер безвременья, и подхваченная вселенским сквозняком, улетит безвозвратно в чёрную пустоту чья-то душа.

Нежно жму на курок верной снайперки и чувствую, как мгновенно накрывает меня пустота ледяным серебристым покрывалом. Какой пронизывающий холод! Всё моё тепло умчалось вдаль вместе с пулей. Это оно сделало её такой обжигающе горячей. Кажется, что ещё мгновение и я вся рассыплюсь на тысячи морозных осколков, но покрывало пустоты надёжно защищает меня от разрушения. Я сейчас в другом времени, в другом пространстве. Оттуда я привожу за собой Смерть. Я её бессменный проводник между двумя мирами. А в этом мире я никто. Я из другого измерения. Я Снайпер.

Глава 1

Утро было серым и мутным, как давно немытое стекло. Тусклый, больной свет, проникая из окон, выпивал из предметов краски. Размытые пятна черноты расплылись по углам, как капли туши случайно упавшие на влажную салфетку. В гулком пустом коридоре пахло мелом, застоявшимся табачным дымом и сыростью. Уборщица тётя Валя только что вымыла полы, как обычно лишь размазав грязь мокрой, отдающей плесенью тряпкой. Теперь лужицы воды медленно подсыхают, превращаясь в причудливые пятна.

Я совершенно уверена в том, что нас, студентов, тётя Валя ненавидит, – ведь мы ежечасно уничтожаем результаты её труда. Каждый раз, когда прокатывается по университетским коридорам дребезжащий шквал звонка, она нехотя отступает к стене, как солдат, вынужденный покинуть свой окоп. Всю перемену тётя Валя неподвижно стоит у окна, опираясь на облезлую рукоятку швабры. В эти минуты в глазах её стынет ненависть, а углы бледных губ нервно подергиваются. Странно, но ещё никто никогда не толкнул уборщицу. Студенческая река неизменно огибает её стороной, образуя своеобразный вакуум возле этого призрака в тёмном халате. Молодежь, подсознательно чувствуя некую опасную зону, избегает соприкосновения с ней.

А я завидую тёте Вале, – ведь у её неприятностей есть лицо. Её обида на беспробудно пьющего сына, на нищенскую зарплату, грязную, унизительную работу и всю беспросветную жизнь выплёскивается мутной волной на толпу галдящих студентов, оставляющих на мокром полу ребристые отпечатки кроссовок. А у моих неприятностей нет лица, а если и есть, то только моё собственное. Сейчас оно слабым бликом отражается в пыльном стекле, готовое в любой момент растаять в пустоте зазеркалья, не оставив ни смутного силуэта, ни отблеска, ни штриха. От моего дыхания стекло затуманивается, и я начинаю пальцем рисовать на нём смешную рожицу. «Точка, точка, два крючочка». Вопреки ожиданиям рожица получается унылой, словно нарисованный человечек только что отхлебнул какой-то кислой дряни. Взмахом ладони я стираю своё творение. Теперь передо мной просто оконное стекло, за которым лениво тает зимний день, состоящий из мокрого снега, серого неба и чёрных людских фигурок, прячущих лица в воротники пальто от порывов сырого ветра.

– Мезенцева, почему не на занятиях?

Чёрт, вот влипла! Замдекана Константин Сергеевич Курасов собственной персоной. Зануда, придира и ханжа всегда готовый выплёвывать из себя пошлые сентенции. И откуда он только взялся? Наверное, из туалета выскользнул – мокрые ладошки платочком трёт. Сушилка в «удобствах» как всегда не работает.

Некоторое время мы молча смотрим друг на друга, испытывая обоюдное недовольство. До чего же тошнотворный мужик этот Курасов. Одна лысина, замаскированная прилизанными остатками волос чего стоит. Но гораздо гаже лысины выражение самодовольного превосходства в близко посаженных серо-зелёных глазках, кажущихся чужими на маленьком, румяном личике, которое больше бы подошло пионеру из старых фильмов, а не солидному дядьке. Впрочем, голос у него тоже высоковат для взрослого мужика. Наверное, он и сам это чувствует, а потому говорить старается тихо и медленно, чтобы ненароком не сбиться с нарочито нижних нот.

– Мезенцева, к тебе обращаюсь!

Вероятно, в моём молчании Курасову, привыкшему вызывать в студентах почтительный трепет, чудится вызов. Румянец на его гладко выбритых щёчках вспыхивает ярче. Неожиданно я замечаю, что поросячья розовость его физиономии проистекает вовсе не от избытка моложавости и нерастраченных жизненных сил, а из-за многочисленных красных прожилок, густой сетью покрывающей щёки и нос.

«Давление скачет, или мужичок пьянствует втихомолку?» – приходит в голову крамольная мысль и вязнет в ватной глубине моего уставшего мозга. Глубоко въевшийся, тошный и тоскливый страх студента перед преподавателем к моему собственному удивлению вдруг испаряется, не оставив ни следа, ни даже тени.

– Проспала. Политэкономию всю ночь штудировала. Но, говорят, зачёт у вас проще получить мальчикам, чем девочкам, – нагло заявляю я и с удовольствием наблюдаю на лице замдекана причудливую смену красок: от ярко-малиновой до зеленовато-жёлтой. Это означает, что намёк на свою нетрадиционную сексуальную ориентацию Константин Сергеевич понял преотлично.

– Ты что себе позволяешь?! – сдавленно сипит Курасов, словно в горле у него застряла горсть песка, и, судорожно кхекнув, продолжает, – да больше, чтобы ноги твоей… И не надейся… Отчислена, поняла? – заканчивает он зловещим шёпотом. Резко развернувшись, замдекана торопливо удаляется, изо всех сил стараясь не перейти неприличную рысь. Смешной, маленький человечек в широком пиджаке и туфлях на довольно высоких каблуках. Неужели это его я панически боялась ещё два года назад, когда была студенткой-первокурсницей?

Через секунду дверь деканата за бежавшим с поля боя Курасовым со стуком захлопывается. Этот звук символичен – он означает не только захлопнувшуюся для меня дверь университета, но и дверь во всю мою прошлую жизнь. Что ж, всё правильно, – ведь в глубине души я сама этого хотела и на изгнание нарвалась с чисто мазохистским удовольствием. Правда, неплохо было бы прежде решить, а что же теперь делать дальше?

На ступеньках я немного задерживаюсь, с наслаждением вдыхая морозный воздух. Опьяняющее чувство свободы кружит голову. И как только хватило у меня смелости разом сбросить груз унылого движения по накатанной, но до тошноты надоевшей колее? Теперь и мир, не затуманенный унынием и страхом, выглядел другим. Совсем недавно, когда я смотрела на улицу из окна, всё казалось выцветшим, словно застиранная тряпка. Теперь город щедро дарил неброские краски ранней зимы.

– Иришка, ты чего здесь стоишь такая задумчивая и одинокая? Пару отменили? – раздается серебристый голосок Мариши Бусаровой.

– Для меня да, – буркаю я, и почему-то начинаю лихорадочно поправлять разлохматившиеся на ветру волосы.

– Подожди, не убегай. Расскажи, что там. А то я опять опоздала и предчувствую репрессии, – просит Мариша.

Перед тем как захлопнуть дверцу элегантной тёмно-зелёной «БМВ», она наклоняется и чмокает в щёку молодого человека, сидящего за рулем. Даже на расстоянии видно, что водитель столь же элегантен, как и его автомобиль. Я скорее не увидела, а почувствовала, что по мне очередной Маришкин друг скользнул быстрым и полностью безразличным взглядом, словно была я не человек, а афишная тумба. Впрочем, к таким взглядам я уже привыкла с недавних пор. Чего на меня смотреть? Что во мне интересного? Серый, мужского фасона свитер домашней вязки, куртка-дутыш, видавшие виды вельветы, лицо без тени косметики. Любимый теперь мною стиль «унисекс» на мужчин действует лучше любого «стоп-сигнала». Если добавить к этому колючий взгляд, обкусанные ногти, и торчащие, словно пух одуванчика волосы, то станет ясным, почему я перестала пользоваться успехом у противоположного пола.

То ли дело Мариша… Она мужчин завораживает мгновенно. И дело здесь даже не в замечательных внешних данных, подчёркнутых модельной прической, образцовым маникюром и тщательно подобранными туалетами. Есть в Маришке что-то очень доброе, тёплое, неодолимо влекущее. Такое впечатление, что она не живёт, а танцует или радостно порхает, как яркая тропическая птичка. Вокруг неё всегда толпа поклонников, мужчины забрасывают её подарками просто потому, что им хочется Маришку любить и баловать. А она смотрит на всё это великолепие взглядом радостно-наивным, словно говорит одобрительно: «Правильно. Так и должно быть, – ведь я этого достойна».

А вот я не могу сказать этого себе даже мысленно. В глубине моего подсознания ранящей иглой застряла фраза, сказанная мне мамой много лет назад холодно, раздельно и чётко: «Ты настоящая свинья, тебе нельзя носить красивые вещи». Тогда слова эти окатили меня волной холодного ужаса. В моём перепуганном рёве мгновенно растворилась радость от надетого на меня по случаю воскресной прогулки розового платья, с вышитыми на груди алыми клубничками. Именно на эти клубнички я уронила кусок подтаявшего пломбира в шоколаде, который теперь стекал вниз отвратительным жирным пятном.

– Никогда больше не стану покупать тебе красивые платья. И в кого ты такая неряха? – подводит черту мать, никак не отреагировав на мой тоскливый рёв.

Потом она не раз привозила мне модные и дорогие вещи, вот только радости они мне не приносили. Наряженная, как кукла я замирала от ужаса, боясь запачкать или смять это великолепие и снова услышать дышащую холодом фразу, которую я переводила на свой детский язык вполне однозначно: «Я плохая, грязная, меня нельзя любить…»

– Так что случилось? – взлетевшая по лестнице Маришка, запахивает серебристое облако песцового полушубка, окутав меня завораживающим ароматом «Клима».

– Да утро какое-то бестолковое. Сначала замок заел. Никак дверь не могла закрыть и опоздала минуты на три. А первая стилистика. Сама знаешь, Евгеша, никогда не пустит, да ещё и развыступается, а у меня итак уже четыре пропуска. Думаю, дождусь пятиминутки, потом проскочу, может, не заметит. А тут Курасов прётся. Не знаю, что на меня нашло… Короче, нахамила ему по полной. Он меня и выпроводил, судя по всему навсегда… – неохотно сообщаю я.

– Да что ты? – пугается Маришка, – вот обезьяна старая. Приставал что ли?

– Да нет, ты же знаешь, девочки его не интересуют… Сама виновата, надоело всё до чёртиков. Кажется, что иду не туда и делаю совсем не то. Куда ни посмотрю, такая муть, – тут я словно спотыкаюсь, понимая, что не смогу объяснить однокурснице того, что мучило меня последнее время, поскольку даже себе пока ничего не могу объяснить. Да и зачем грузить своими проблемами постороннего человека? Странно, что Маришка, вместо того, чтобы бежать на лекцию продолжает слушать меня, причём смотрит спокойно и доброжелательно, словно ей и впрямь есть дело до моих душевных метаний.

– Знаешь, ты иди, а то и на вторую пару опоздаешь. А я прогуляюсь, подумаю, – не глядя на Маришку деланно равнодушно произношу я и от злости на себя яростно кусаю ноготь. Мне тошно от её доброжелательности, от готовности выслушать и помочь. Наверное, это потому, что сама я не способна вот так запросто, как само собой разумеющееся, отдавать кому-то своё тепло. Да и как можно отдать то, чего нет?

Маришка, видно почувствовав холодок в моём голосе, зябко поёживается, а потом кладёт мне руку на плечо, и тщетно пытаясь поймать мой ускользающий взгляд, говорит:

– Ты не расстраивайся. Если ты что-то для себя решила, то пусть так и будет. Но ведь передумать тоже никогда не поздно, и не нужно себя за это ругать… Если что, вместе пойдём к Калугиной. Ты же знаешь, она сама Курасова не выносит. Терпит его лишь потому, что он бывший гэбэшник. Ну да эти заслуги нынче, скорее минус, чем плюс. Если надумаешь, скажи. Рада буду помочь…

Тёплая Маришкина улыбка способна растопить любое сердце. И во мне тоже что-то оттаивает, но я пугаюсь этой внезапной оттепели. Невнятно пробормотав: «Спасибо, думаю, это ни к чему», – я бросаюсь вниз по лестнице, чувствуя, что Маришка провожает меня взглядом, словно, решая, догнать меня или не стоит. Я прибавляю шаг и слышу, как хлопает входная дверь. Значит, всё-таки ушла. Становиться пусто и холодно, словно где-то в моей душе, потянуло сырым сквознячком. В который раз в своей жизни из какого-то собственного внутреннего противоречия, я отталкиваю человека, предлагающего если не помощь, то хотя бы сочувствие. Вот и Маришке я больше не нужна.

«Шкряб-шкряб, шварк-шварк», совсем рядом монотонно и деловито скребёт подтаявший снег дворничиха в ветхой тёмной телогрейке, из многочисленных дыр которой вызывающе торчат клочья серой ваты. Коричневое морщинистое лицо старухи хранит спокойствие и ничем не нарушаемую безмятежность. Зачем-то я пытаюсь поймать её взгляд, но она упорно глядит куда-то внутрь себя. Что она знает такое, что заставляет её изо дня в день выполнять грязную и однообразную работу, и не умереть при этом или не забиться в истерике, упав лицом в кучу грязного, талого снега? А, может, старуха эта давно умерла, и душа её уже улетела далеко в глубокое, синее и радостное небо? Вот только тело пока ничего не знает о покинувшей его душе и продолжает, размеренно двигаясь по мёрзлой слякоти, издавать своё неумолкающее «шкряб-шкряб, шварк-шварк».

Я медленно топаю по расчищенной тропинке, стараясь не попасть разношенными кроссовками в талые сугробы на обочине. Промозглый холодок заползает под куртку, заставляя тело сжиматься, как от боли. Вернуться домой? Даже от одной мысли об этом становится тошно, – ведь там, в углах комнат прячется тоска. Она многообразна и многолика. Сначала она будет только осторожно шуршать старыми газетами на шкафу, потрескивать рассохшимися досками паркета, скрипеть форточкой. А к ночи заполнит комнату, и, окутав сердце холодом, медленно сожмёт горло ледяной петлей.

«Хруп-хруп» ломаются под ногами льдинки, и ноги сами несут меня прочь от дома в сырую хмарь большого города, в котором никому нет до меня дела.

Глава 2

Наверное, все мои неудачи начались со смерти бабушки, словно чья-то безжалостная рука внезапно провела черту, разделившую мою жизнь на «до» и «после». Позже я узнала, что бабушке стало плохо в тот момент, когда она мыла в подъезде лестницу. Мыла, чтобы заработать жалкие копейки, способные обеспечить нам обеим сносное существование.

Все последующие дни, раздираемая нестерпимой душевной болью, я видела с пугающей ясностью, как бабуля, маленькая, сухонькая, внезапно опускается прямо на сырую ступеньку, продолжая сжимать в руках только что отжатую тряпку. Стыдясь позвать на помощь, она прижимается к унылой зелёной стене, надеясь, что боль и слабость сейчас пройдут, и, силясь, но, так и не сумев глубоко вдохнуть.

– Наталья Павловна, что с Вами?! Вам плохо?! – кричит соседка, вышедшая на площадку с полным мусорным ведром.

– Витя, звони в скорую! – громко командует она мужу, – а, Ира, Ира дома? Зови её!!!

Иры, то есть меня, дома нет. В тот вечер я гуляла с Денисом по парку. В прохладном осеннем воздухе горько пахло прелью и дымом. Ещё днём дворники старательно сгребли с аллей яркие осенние листья, и теперь влажные ворохи медленно и уныло дымили. Закатные лучи, пронизывая дым, падали вниз огненными столбами, превращая парковую аллею в подобие космического пейзажа. Денис в своей серебристой куртке с капюшоном казался мне человеком с другом планеты, далёкой и чужой. Я страдала от непонятной холодности любимого, и не возникло у меня тогда ни малейшего предчувствия, что рядом притаилась, действительно большая беда.

Когда поздно вечером я вернулась домой, там уже толпились чужие люди. Чужой, больничный запах пропитывал нашу квартиру, навсегда став для меня непременным спутником смерти, одиночества, потери.

«Скорой» бабушка не дождалась. Она умерла на руках у соседки, крикливой, вздорной и неряшливой Клавы. Она, а не я в последний момент пыталась напоить бабулю водой с корвалолом. Стакан выпал из бессильно разжавшихся бабушкиных рук, разбившись на мелкие осколки. Льдисто хрустя, они ломались под ногами всё новых людей, приходивших к нам до самой поздней ночи. Каждый раз этот хруст на мгновение возвращал меня к действительности. «Нужно встать и подмести их», – говорила я себе, но эта мысль тут же гасла, задуваемая жёстким ветром горя и одиночества.

Стеклянная крошка и подсохшая лужица воды с резким лекарственным запахом… Комната, болезненно яркий электрический свет в хрусталиках люстры, алая герань на подоконнике, – всё это осталось, а бабушка ушла. Ушла навсегда, и меня не было рядом. Мне было отказано в последнем утешении, в последнем «прости».

«Прости меня Ната, прости… Я предала тебя. Я всю жизнь предавала тебя, думая только о себе. Наверное, из-за этого ты ушла, даже не простившись со мной. Прости меня!!!»

Теперь можно кричать и биться головой о стену, можно, воя, упасть лицом на шершавый ворс ковра, но это ничего не изменит. Я осталась одна, навечно припечатав себя клеймом эгоистки и предательницы.

Странно, никогда раньше я не задумывалась о том, сколько моей бабушке лет. Во мне постоянно жила неизменная, детская надежда, что она будет со мной всегда. Баба Ната ничуть не походила на сварливых, согбенных жизнью, желчных старух. До самого последнего дня она сохраняла удивительную девичью стройность и живость. Может быть, поэтому я никогда не называла её «бабушка». Все эти годы она для меня была просто «Ната». В этом обращении по имени было нечто дружески-заговорщицкое, напрочь стирающее возрастной разрыв.

Пожалуй, не было в жизни ничего такого, чего бы Ната не умела. Она пекла вкусные пирожки, перешивала на меня старые мамины платья, наводила ослепительный блеск на кухонные кастрюли, помогала мне готовить уроки и рассказывала удивительные сказки о цветах и принцессах, от которых у меня сладко замирало сердце.

Когда-то очень давно был в моей жизни и дед. Правда, его я помню совсем плохо. Почему-то осталась в памяти высокая, костлявая фигура, мешковатый, тёмно-серый пиджак, с каким-то царапающим значком на лацкане, щека, покрытая жёсткой, как проволока, серебристой щетиной, конфета, вся в мелких табачных крошках, лежащая на широкой твердой ладони и странное обращение к бабушке: «Девочка моя любимая».

Мама тоже когда-то была, но появлялась она в моей жизни лишь периодически. В её отсутствие она неизменно упоминалась с какими-то сложными, малопонятными и оттого таинственными словами: «кандидатская», «радиоуглеродный анализ», «термолюминесценция», «стратиграфия». Но всё это лингвистическое великолепие перекрывались словом, представлявшимся мне чем-то огромным, многослойным, многомерным и неотвратимым – «экспедиция». Ведь именно в нём постоянно исчезала мама.

Возвращалась она обычно ненадолго, привнося в замкнутый мирок нашей квартиры странные, волнующие запахи и вещи. Эти моменты неизменно наполняли меня щенячьей радостью. Я с завидным упорством совала всюду свой нос, преисполненная одной мыслью – не потерять ни крупицы столь драгоценного маминого внимания. Я таскала ей свои рисунки и книги, показывала засушенные цветы и кукол, взахлёб рассказывала о том, что соседский Лёшка недавно разрешил мне поиграть с щенком по имени Дик и обещал подарить мне котёнка. Я наслаждалась вниманием, купалась в нём, словно в живой воде. Первый день проходил в радостной суете, а затем наступали будни.

– Прекрати стучать, я работаю, – холодно произносила мама, на миг, оторвавшись от бумаг, и глядя сквозь меня отсутствующим взглядом. В этот момент я действительно занималась, на чей-то взгляд, совершенно бестолковым делом – колотила кубиком о кубик. Мамину просьбу я пропускала мимо ушей, принимаясь стучать с ещё большей яростью. Это был мой протест против того, что я, не успев почувствовать себя в центре внимания, вновь лишилась его.

– Ты долго будешь испытывать моё терпение? – это говорилось уже чуть громче с нотками раздражения, и красивые мамины губы зло поджимались, превращая рот в тонкую нить.

От этой холодной фразы меня захлёстывали страх и злость, и я, уже сама не понимая, что творю, начинала расшвыривать кукол, игрушки и кубики. Я знала, что за всем этим незамедлительно последует наказание, но оно не пугало меня, потому что в груди и так всё выло от боли: «Мама не любит меня, не любит, не любит!!!». Теперь ничто другое в мире не могло причинить мне страдания большего.

– Убери от меня эту дрянь! Она нарочно мне мешает!!! Её вообще в мое отсутствие кто-нибудь воспитывает?!! Когда она научится соображать, что можно, а что нельзя?! – спустя секунду кричала мама бабушке, вбегавшей в комнату из кухни с испачканными мукой руками. В такие минуты в глазах у Наты появлялось какое-то совершенно растерянное, беспомощное, детское выражение, словно, она тоже была маленькой девочкой, которую сурово отчитывают.

– Женя, ну зачем ты так? – тихо и укоризненно говорила бабушка маме и утаскивала меня, протестующе орущую, на кухню. Там она старательно умывала мне лицо, подняв к раковине, заставленной посудой. Через некоторое время я, всё ещё горестно всхлипывая, катала из теста «колбаски» и «колобки». Тихо и неспешно, продолжая раскатывать тесто, бабушка рассказывала мне сказки про капризную принцессу, которая никак не могла выбрать себе жениха, про Зербино, проехавшего по городу на вязанке дров и мистера Пальчика, победившего большого и глупого великана. Когда я, заслушавшись, с упоением поедала первый пирожок с золотистой корочкой, бабушка как бы невзначай говорила:

– Ты маму не беспокой, у неё сейчас очень ответственный период, она пишет диссертацию по некоторым аспектам радиоуглеродного анализа. Это такой особенный метод, который помогает определить возраст предметов, которые находят археологи при раскопках. Это очень серьёзная работа, и оценивать её будут строгие дяди.

Вечером, уже засыпая, я слышала, как бабушка тихо ведёт с заглянувшей на огонек старинной подругой Анной Андреевной разговор, почти такой же непонятный для меня, как и рассказ о радиоуглеродном анализе. Сквозь дремотную пелену до меня долетали фразы, что «Евгения лишена женского счастья, потому что упустила свой шанс», и что «Игорь Станиславович человек, конечно, замечательный, но на первом месте у него семья, да и возраст уже не тот, когда что-то меняют». «Да, а годы-то идут… Вот как бывает. Женька твоя умная , красивая, она абы за кого не пойдёт… Вот Элка, так той всё равно. Лишь бы за штаны уцепиться. И ничего довольна жизнью», – понимающе вздыхала баба Аня.

Слова о том, что взрослым тётям зачем-то нужно вцепляться в штаны меня смешили. Мне представилось, как соседка снизу тётя Элла обеими руками хватается за висящие на бельевой верёвке мужские брюки и начинает раскачиваться на них, радостно хохоча. Словосочетание «женское счастье» в моём детском сне неизменно трансформировалось в огромную связку разноцветных воздушных шаров, улетающую от горько плачущей мамы. Во сне я летела вслед за ними в ярко-синее небо, стараясь поймать и вернуть ускользающее мамино счастье.

«Хороший человек Игорь Станиславович» не вызывал у меня тогда абсолютно никаких ассоциаций. О том, что Игорь Станиславович Бельский – мамин научный руководитель, был ещё и моим отцом, я узнала, уже став совсем взрослой, так как изначально, в свидетельстве о рождении отчество и фамилию мне записали по дедушке, в соответствие с чем именовалась я Ириной Владимировной Мезенцевой.

Вскоре после того, как мне исполнилось шесть лет, ночью в квартире раздался телефонный звонок. Потом долго гулко хлопали двери, и в мою комнату до самого утра просачивался свет. Время от времени, просыпаясь, я слышала чьи-то голоса и всхлипывания. Утром в комнату вошла бабушка с покрасневшими глазами и странно застывшим, постаревшим лицом.

– Ирочка, мне нужно уехать. С тобой поживёт пока Анна Андреевна.

Со сна я даже не успела расстроиться. Вскочив с кровати, я протопала босиком в прихожую, где уже стояла бабушка с большой дорожной сумкой. Волосы Наты покрывал некрасивый, старящий её чёрный платок.

– А ты скоро вернёшься? – плаксиво протянула я, надеясь, что бабушка сжалится и никуда не поедет.

Но Ната, всегда такая внимательная к моим настроениям, на этот раз почему-то осталась непреклонной. С каменно застывшим лицом она подхватила сумку и быстро вышла из квартиры, сопровождаемая суетливыми завереньями Анны Андреевны:

– Наташа, не волнуйся! Ирочка мне, как родная. С ней всё будет хорошо. Ты, главное, держись!

Я не помню, сколько тогда отсутствовала бабушка, потому что дни слились в унылую, безрадостную череду. По ночам меня охватывал безудержный страх, мне казалось, что в окна спальни, выдавливая стёкла, вливается темнота. Я захлёбывалась в ней, не в силах ни выплыть, ни позвать на помощь. Проснувшись, я тихо плакала, натянув на голову душное одеяло. В эти ночные часы мне казалось, что все родные люди покинули меня и никогда больше не вернуться. Чуткая Анна Андреевна, услышав среди ночи мои горестные всхлипы, тут же приходила в комнату, приносила питьё пахнущее горечью трав и заставляла пить его маленькими глотками. Потом она долго сидела возле моей кровати, горестно вздыхала и гладила меня по голове. Вскоре она принесла из дома ночник похожий на большую розовую лилию и стала оставлять его включённым до утра. От света ночника по стенам бежали густые уродливые тени, от которых я вновь пряталась под одеялом – единственной доступной мне защитой.

В один из этих унылых дней меня посетил сосед – десятилетний Лёшка. Сурово посмотрев на мое зарёванное лицо, он ни слова не говоря, вытащил из-за пазухи какой-то рыжий комок, и всё также молча сунул мне в руки. Комок жалостно пискнул и впился мне в меня крошечными острыми коготками.

– Это Маркиз, он будет с тобой играть и с тобой расти. Сейчас ему нужно дать молока, – строго, как взрослый заявил Лёшка.

До вечера мы возились с котёнком, устроив ему кукольную комнату и кровать. День пролетел незаметно, и первую ночь за время бабушкиного отсутствия я спала спокойно, убаюканная уютным мурчанием Маркиза, чувствуя рядом с собой тепло его крошечного тельца.

А утром вернулась бабушка и, вздохнув, сказала странную фразу:

– Ну, вот Ирочка, остались мы одни…

– Почему одни? – наивно осведомилась я, – нас даже больше стало. Это Маркиз, он будет жить с нами и расти вместе со мной. Его Лёша принёс.

Бабушка, как-то странно посмотрела на меня и ушла в свою комнату, непривычно приволакивая ноги, словно тащила за собой тяжёлые сумки. Потом она всхлипывала, звенела пузырьками с лекарствами, а я почему-то не могла себя заставить войти в её комнату, будто вместе с бабушкой вошло туда что-то безымянное, непонятное и очень страшное, вроде той темноты, которая прорывалась в мою комнату в кошмарных снах.

А потом мы зажили, как обычно. Снова были волшебные сказки на ночь, походы за грибами и лечебными травами в ближайший лес и вкусные пирожки по воскресеньям.

О том, почему так долго не возвращается мама, я не спрашивала. Её длительные отсутствия были в порядке вещей. И только под Новый год мне взгрустнулось. Неожиданно вспомнилось, что мама обычно в это время всегда была дома, причём не сердитая, а очень весёлая. Она, напевая, готовила с бабушкой праздничный стол, и мы все вместе наряжали ёлку.

– А мама что нас бросила? – неожиданно спросила я у бабушки, в какое-то мгновение, почувствовав себя не только покинутой, но и ограбленной, – ведь привычных замысловатых подарков: перламутровых раковин, в которых шумело море, камушков с отпечатками неизвестных растений, коралловых бус и вееров из перьев неведомых ярких птиц не было.

– Ну, что ты?! Мама никогда бы нас не бросила. Она же нас любит, а любимых не бросают, – твёрдо и спокойно ответила бабушка.

– Значит, она нас забыла раз не возвращается. Вот мы, Ната, с тобой одни и остались, – по-взрослому вздохнула я, неожиданно вспомнив ту давнюю бабушкину фразу.

– Ирочка, никогда так больше не говори. Любимые люди никогда нас не забывают. Просто случается так, что они уходят, и мы их не видим. Но нужно знать, что до тех пор, пока мы их помним и любим, они всегда рядом, – уверенно глядя мне в глаза, сказала бабушка.

– Это как невидимки в заколдованном замке, да? – восторженно осведомилась я, заинтригованная не столько самой фразой, сколько тоном, которым она была сказана.

– Можно и так сказать, – поразмыслив немного, ответила бабушка.

И вот теперь и бабушка тоже перешла в разряд «невидимок». С её смертью в жизни моей возникла пустота, словно лишилась я в одночасье руки или ноги. Вечером после похорон, обезумев от давящей тишины квартиры, я, наплевав на гордость, позвонила Денису. Мне очень нужно было услышать чей-нибудь родной голос и опереться на дружеское плечо.

– Сколько ей было, твоей бабке? – осведомился Денис в ответ на мои невнятные жалобы. – Восемьдесят два? Ну, и что ты хочешь? Она свое отжила… Впрочем, соболезную…

Всё это было произнесено бодрым тоном человека, обладающего несокрушимым здоровьем и непоколебимой уверенностью в том, что болезни и старость его самого обойдут стороной.

Я немного помолчала, ожидая, что Денис предложит приехать к нему и, мечтая, как мы долго будем лежать, обнявшись в ласковой темноте, сужающей целый мир до двух тел, согревающих друг друга, и двух сердец, бьющихся в такт. Я заранее представляла, как от его поцелуев и ласковых прикосновений, растает во мне сгусток боли, холода и страха. Но Денис поспешил завершить разговор, сославшись на завтрашний семинар, к которому он совершенно не готов, и повесил трубку, напоследок посоветовав мне «не раскисать, потому что в этом мире тленно абсолютно всё».

Эту мимолетную холодность простить Денису я не смогла, интуитивно почувствовав, что меня предали, – ведь никто другой, при всем желании не смог бы мне в тот вечер сделать больнее. Потом я изредка встречала в коридорах университета свою бывшую любовь, но проскакивала мимо, холодно кивнув. Денис тоже никаких попыток к примирению не предпринимал, и я чувствовала, как с каждым днём ширится и растёт в моей груди ледяной ком обиды.

С горем пополам проучившись октябрь и ноябрь, я вдруг поняла, что утратила к учёбе всякий интерес. Казалось, кто-то сильный и злой выбил у меня из-под ног опору, и я закачалась между небом и землёй, подвешенная на паутине своих горьких мыслей, одиночества, невыплаканной боли и сжигающего чувства вины.

Вековая мудрость, которую с упорством, достойным лучшего применения, пытались впихнуть в мою бедную, больную голову преподаватели, казалась мне теперь совершенно не применимой к реальной жизни, где самые близкие люди с такой легкостью покидают или предают друг друга. Кроме того, с пугающей отчетливостью передо мной вырастал угрожающий призрак нищеты. Времена, когда студенты худо-бедно могли существовать на стипендию, безвозвратно канули в Лету. Я донашивала вещи, связанные бабушкой, продавала из квартиры то немногое, что считала излишней роскошью, и тут же глупо тратила деньги, совершенно не умея растягивать их на какой-то хоть сколько-нибудь длительный срок.

При этом я не переставала удивляться тому, как Ната на свою скромную пенсию ухитрялась обеспечивать нам обеим сносное существование. Впрочем, только теперь я поняла, что бабушка, чтобы я могла спокойно учиться, просто убила себя непосильной работой. Пока я упивалась литературными диспутами, перемежаемыми «КВНами» и капустниками, бабуля, сама историк по образованию, полностью забросила свои любимые книги и обшивала соседок, мыла лестницы во всех трёх подъездах нашего дома, а с утра пораньше ехала на самые дальние рынки, где можно было взять продукты подешевле. При этом она никогда не жаловалась, не пыталась представить свою жизнь, как ежедневный подвиг. Любую работу делала она легко и будто радостно, поэтому всё происходящее я, глупая, самодовольная дура, воспринимала как должное.

Запоздалое сожаление разъедало теперь мою душу, как кислота. Всё чаще накатывали на меня вспышки слепой, безадресной ярости. Общение с однокурсниками вызывало во мне острую боль, точно с меня внезапно содрали кожу, и вся я превратилась в клубок обнаженных нервов. Впереди была зимняя сессия, но я поняла, что ни один экзамен сдать не в состоянии, потому что любая строчка учебника не вызывала во мне ничего, кроме глухого раздражения. И вот, словно перст судьбы, наткнулся на меня в коридоре Курасов, судьбоносно положивший конец всему тому, за чем у меня не хватало смелости самой захлопнуть дверь.

Глава 3

Ранние декабрьские сумерки уже опустились на город, когда я решилась повернуть домой. Шипя, как доисторические ящеры по проспекту потоком шли машины, разбрызгивая вокруг грязное месиво подтаявшего снега. Какая-то наглая иномарка, лихо обходя более медлительных собратьев, пронеслась совсем рядом с бордюром, обдав меня фонтаном грязи.

– Тварь, наглая, зажравшаяся тварь, – злобно прошипела я, размазала ладонью по лицу ледяные грязные капли и свернула в тихий переулок, уводящий в сторону от трассы. Если идти напрямик по переулку и дальше через парк, то до дома оставалось рукой подать.

По пустой улочке скупо подсвеченной жирным светом одинокого фонаря промозглый ветер гонял обрывки бумаг и пакетов. «Сейчас приду, согрею чаю, заберусь на диван, укроюсь бабушкиной шалью, возьму большой альбом с фотографиями и буду его листать», – мысленно составив такую программу на вечер, я прибавила шаг.

Трое подростков вышли из-за угла неожиданно. Они громко хохотали и то дело прикладывались к бутылке портвейна. Чувство самосохранения напряглось и решительно приказало обойти подгулявшую компанию стороной, но для этого пришлось бы поворачивать назад, а за редкими деревьями старого парка уже уютно светились окна моего дома. Понадеявшись на «авось», я решительно прошла мимо, спрятав лицо в высокий воротник куртки.

– У тю-тю, – гнусно протянул один из парней, пытаясь сфокусировать на мне мутный взгляд, – куда спешишь, бикса?

Решив не отвечать, я повернула в сторону, но, проявив неожиданную прыть, парень одним прыжком преодолел разделяющее нас расстояние и вцепился мне в рукав куртки. При тусклом свете фонаря я смогла рассмотреть неожиданного агрессора. Росточек маленький, – едва до плеча мне достает. Фигурка хилая со сведенными вперед плечами. Лицо губастое, прыщавое, зеленовато-бледное, выдающее отпрыска семейства алкоголиков в третьем поколении.

– Купи себе «Клерасил», детка. От прыщей помогает, – резко дёрнувшись, я попыталась стряхнуть с себя нахала, но он вцепился в меня, как клещ.

– Не-е-е, она не поняла… От прыщей другое нужно. Дай на тебя посмотрю, – с мерзкой ухмылкой сказал второй, ухватив меня за подбородок холодной, липкой ладонью и развернув к себе так, что в шейных позвонках что-то хрустнуло. От боли я вскрикнула, а парень довольно сказал:

– Вот так, и неча дёргаться, – с удовольствием протянул он, явно наслаждаясь моим замешательством.

Его длинное, лошадиное лицо оказалось совсем рядом, и я почувствовала запах перегара и какой-то кислой дряни. Отвращение захлестнуло меня мутной волной, мгновенно прогнав подступавший страх. Я продолжала стоять, как и прежде, зажатая с двух сторон двумя подонками, и чувствовала, как внутри меня огромным холодным пузырем поднимается бешенство. Неожиданно мне показалось, что всё это происходит не со мной. Я словно посмотрела на происходящее со стороны: стоит посреди улицы взлохмаченная девка, глупо хлопает глазами и трусливо позволяет хилым ублюдкам творить с собой всякие пакости.

Унижение горячей кровью прилило к щекам, и, воспользовавшись тем, что хватка одного из обидчиков ослабела, я, резким движением высвободив руку, изо всех сил стукнула кулаком по ненавистной мокрогубой физиономии. Тот, явно не ожидая отпора, не устоял на нетвердых ногах и хлопнулся задом прямо в раскисший снег. Пытаясь встать, он вновь потерял равновесие и упал на четвереньки, ругаясь скорее от унижения, чем от злости.

– Ах, ты сука, – просипел «лошадиномордый». И тут же жёлтый уличный фонарь стремительной ракетой взмыл в небо, а я в свою очередь столь же стремительно врезалась головой в забор, получив сильный удар от третьего подростка, незаметно зашедшего со спины.

– Гвоздь, а ну дай ей ещё! Борзая нашлась… – словно издалека донесся чей-то голос. Чувствуя, как тело наливается свинцом, я с трудом развернулась, пытаясь закрыть лицо от удара. Каждое движение почему-то давалось теперь с неимоверным трудом. Однако удара не последовало.

С трудом разлепив глаза, я увидела, что «прифронтовая обстановка» изменилась – неизвестно откуда взявшийся высокий, стриженный «ёжиком» парень без видимых усилий тряс двух маленьких пьянчужек, приподняв их за шкирку, как щенят. «Гвоздь», подло пнувший меня в спину, катался теперь по земле, жалобно поскуливая, и держась за место значительно ниже талии.

Неподалеку оглушительно хлопнуло окно, и стервозный женский голос завизжал: «Ты чё, гад, детей обижаешь?! Щас милицию вызову!!!»

Где-то за парком, действительно, отвратным голосом мартовского кота взвыла милицейская сирена. Ни у кого из участников потасовки, вероятно, не было особого желания встречаться со стражами закона. Прихрамывая и бормоча угрозы, маленькие хулиганы с похвальной быстротой покинули поле боя.

Мощным рывком мой спаситель поставил меня на ноги. Деревья и дома поплыли перед глазами, сливаясь в какой-то дикий хоровод. Не сопротивляясь, словно тряпичная кукла, я потащилась вслед за парнем, который решительно увлекал меня с улицы в сторону парка. Отбежав на безопасное расстояние, мы остановились, чутко прислушиваясь и с трудом переводя дыхание.

– Ну, ты, Иришка, даешь! Красиво ты ему в челюсть въехала. Пальцы не выбила?

Я аккуратно ощупала припухающую кисть. Болело, но не сильно. Блеклый свет чудом сохранившегося в парке фонаря косо упал на лицо парня, и я, наконец, смогла рассмотреть его. Что-то до боли знакомое было в его карих, слегка монгольских глазах, твёрдой линии губ и немного тяжеловатом подбородке. Господи, неужели Лёха! Сосед, друг детских игр, когда-то давно, в другой жизни, сунувший мне в руки мяукающий рыжий комок! Сколько же лет мы не виделись?

– Лёшенька, ты?! Откуда?! – только и смогла сквозь слёзы прошептать я, чувствуя, как ужас от пережитого накрывает меня тёмной, удушливой волной. Мне показалось, что я захлебываюсь в горько-солёной воде, и через мгновение камнем пошла ко дну в хороводе ослепительных зелёных пятен.

– Спокойно, сестренка, спокойно, – словно издалека услышала я Лёшкин голос, и темнота обступила меня. Выплыли из липкой мглы уродливые рыбьи физиономии, издающие гнусное мычанье и настойчиво пытающиеся поцеловать меня залепленными слизью вонючими ртами. Постепенно мрак рассеялся. Я почувствовала запах кожаной куртки и незнакомого пряного одеколона.

– Ира, Ирочка, очнись. Потерпи, мы почти дома, – донёсся смутно знакомый голос, и кто-то ощутимо встряхнул меня.

– Не тряси меня. Я тебе что, плодовое дерево? – просипела я каким-то незнакомым противно высоким голосом. В горле пересохло, и слова с трудом выталкивались наружу.

– Шутишь, значит, жить будешь. Идти можешь? – усмехнувшись, спросил мой спаситель.

– «Жить будет, а вот любить – никогда», – машинально выплюнула я расхожую цитату неизвестного автора и не слишком охотно освободилась от поддерживающих меня сильных рук. Ноги противно дрожали, но идти я могла.

– Ты когда приехал? – осведомилась я, обеими руками уцепившись за Лёшкин локоть и тащась за своим спасителем, как уныло повисший шарфик.

– Вчера…

На мгновение Лёшка остановился, внимательно и сочувственно вглядываясь в моё лицо.

– Досталось тебе, бедная девочка. Ну, ничего, теперь всё будет хорошо, – прошептал он, легонько прикоснувшись пальцами к моей щеке. Эта мимолетная ласка прорвала шлюз накопившейся во мне боли, и слёзы хлынули горячим потоком.

Уткнувшись лицом в Лёшкину куртку, я заплакала громко, как в детстве, чувствуя, как постепенно отходят от меня пережитое унижение, отчаяние и горе. Лёшка не пытался меня успокаивать, и я была ему благодарна за это. Он только слегка прижал меня к себе и осторожно гладил по голове.

– Ну, всё. Пойдём, маленькая, – сказал он, когда поток слёз начал иссякать, и протянул мне носовой платок …

Я высморкалась, почему-то совершенно не ощущая чувства неловкости от того, что стою перед мужчиной зарёванная, с распухшим покрасневшим носом, лохматая и перепачканная грязью. Лёшка – это всё равно, что брат, и с ним не нужно пыжиться и сохранять хорошую мину. Вероятно, источник отпущенных на этот день приключений иссяк, и до дома мы добрались спокойно.

Мой старый дом, построенный ещё до революции, казался теперь бедным родственником в череде последних «новорусских» построек. Его фундамент и даже стены покрылись тонким слоем жёсткого зеленоватого мха, иссохшие рамы скособочились и приняли форму ромба, чердачные окна, заделанные фанерой, уставились вдаль безучастным взглядом слепого. Сколько я себя помнила, здесь постоянно что-то ломалось: проваливались прогнившие полы, протекала крыша, лопались рыжие от ржавчины трубы. В доперестроечные времена народ постепенно перебирался отсюда в более комфортные жилища.

Лёшкина семья выехала одной из последних. Впрочем, он сам к тому времени уже учился в Москве. Мы с бабушкой застряли, поскольку как раз в это время само понятие «получить квартиру» незаметно ушло из обращения. Обещание городских властей «поставить дом на капремонт» также было благополучно забыто. Дом медленно разрушался. Иногда по ночам мне казалось, что он горестно вздыхает, будто старик, зажившийся на свете и всеми забытый. И всё-таки раньше я очень любила его. Любила наш старый двор, заросший жасмином, сиренью и флоксами, любила бронзовых львов с лукавыми мордами, сжимавших зубами блестящее дверное кольцо. Мне нравился пыльный чердак, на котором можно было найти закопченные примусы, керосиновые лампы, фарфоровых кукол с отбитыми носами, учебники для гимназий и многие другие удивительные и таинственные вещи. Впрочем, с недавних пор дом, утратив своё печальное очарование, стал казаться мне склепом.

Привычно потянув за кольцо, я впустила Лёшку в гулкий тёмный подъезд, дохнувший смешанным запахом подгоревшей каши, сырой известки и кошачьей мочи. Лампочки были разбиты компаниями подростков, облюбовавших для своих встреч наши лестничные площадки с широкими, удобными подоконниками. Ощупью мы поднялись на второй этаж по мраморной лестнице, ступени которой были истёрты до глубоких выбоин.

Лёшка чиркнул зажигалкой, терпеливо дожидаясь, пока я отыщу в сумочке ключи. От колеблющегося синего пламени темнота испуганно разбежалась по углам. На мгновение мне показалось, что время повернулось вспять на много столетий, и мы с моим спутником стоим в закоулке старинного замка. Наконец, дверь квартиры с лёгким скрипом отворилась. Свет лампы в прихожей, показавшийся болезненно ярким, мгновенно уничтожил навеянное мраком таинственное очарование.

Лёшка ненадолго остановился в прихожей, задумчиво озирая царившее запустение.

– Раньше здесь немножко по-другому было, – осторожно проговорил он.

И я, по-новому увидев своё жилище, почувствовала, что именно хотел сказать Лёшка. Моя квартира, с огромной прихожей и кухней, действительно, выглядела заброшенной и неправдоподобно пустой. Головокружительно высокий потолок в зале покрывали причудливым узором глубокие трещины и остатки обвалившейся лепнины; паркетный пол рассохся и встал дыбом возле бесконечно протекающих батарей.

– Раньше вообще всё было по-другому, – бросила я излишне резко, мгновенно ощутив, что вместе с бабушкой квартиру покинули тепло и уют, уступив место этой тоскливой заброшенности.

Да, теперь уже мало что напоминало в этой просторной квартире о былом достатке и благополучии. Ещё два месяца назад, чтобы как-то прокормиться, я продала пару картин, составлявших моё наследство. Яркие пятна невыгоревших обоев на том месте, где они когда-то висели, взирали на меня, как безмолвный упрёк. Обстановку в моей комнате составляли теперь старинный диван с торчащими пружинами и облезлой обивкой, вытертый ковер, в нескольких местах прожжённый сигаретами, сервант с разнокалиберной посудой и многочисленные уходящие в потолок полки с пыльными книгами. В две смежные комнаты, где жили когда-то мама и бабушка, я вообще старалась не заходить.

– Сейчас кофе приготовлю. Расскажи, как ты в парк попал? – спросила я у Лёшки, вытаскивая из серванта пару чудом уцелевших синих фарфоровых чашек, расписанных розовыми с золотым цветами и птицами.

– Иринка, ты не суетись. Лучше приляг, а то мне кажется, что ты вот-вот опять упадешь. Чайник я и сам в состоянии поставить, – решительно отобрав у меня чашки, Лёшка направился в кухню, оставив мой вопрос без ответа. Следуя мудрому совету, я опустилась на диван, жалостно взвизгнувший пружинами.

– У тебя кофе, где хранится? – донёсся из кухни Лёшин голос, раскатисто прозвучавший в пустой квартире.

– В шкафчике над столом. Там ещё на дверце переводнушка с зайцем. Кофемолка там же, – ответила я, внезапно осознав, что я не хочу никакого кофе и вообще ничего не хочу. Казалось, что голова распухла от боли, став огромной и пульсирующей. К горлу подкатила тошнота, и, вскочив с дивана, я бросилась в туалет. Когда, вывернутая на изнанку, я приползла обратно, у дивана на стуле уже сидел Лёшка. В руках его было мокрое полотенце.

– Слушай, у тебя ведь сотрясение… Вот ублюдки! Жаль мало им дал. Таких топить нужно при рождении, – со злостью проговорил друг детства, умело прикладывая к моей гудящей голове холодное полотенце.

– Мне нравится головокружительная глубина твоего гуманизма. Одно хорошо, раз есть сотрясение, значит, есть и мозги, – попыталась пошутить я, с трудом ворочая языком.

– Таблетки какие-нибудь в доме найдутся? Ну, там анальгин, цитрамон?

– Там в серванте, в маленьком выдвижном ящике что-то такое было, – вяло отозвалась я, подумав, что Лёшке придётся играть роль спасателя, как минимум, до утра.

Скрипнул отодвигаемый ящик, звякнул какой-то флакон, зашуршала бумага, видимо, Лёшка выбирал нужное средство для моего спасения. Неожиданно резко запахло корвалолом. Этот запах сразу воскресил в моей памяти бабушку, лежащую на этом же самом диване, в окружении чужих людей. Вновь сжалось сердце от боли, которая стала давно привычной.

– Ната умерла, – сжав зубы, сдавленно проговорила я только затем, чтобы вернуться в реальность из того страшного дня.

– Я знаю, – просто сказал Лёшка, – мне мама ещё вчера рассказала. Я сразу же с утра к тебе поехал. Вижу, дверь заперта. Попробовал найти тебя в институте, но мне сказали, что ты ушла. Вечером опять к тебе пошёл. Думаю, буду хоть всю ночь сидеть у твоей двери, но дождусь… Завтра опять уезжаю, но не мог же я уехать, не повидав тебя…

– Ну, вот увидел! Зрелище не из приятных, да? – с неожиданной злостью проговорила я, отбросив прочь нагревшееся полотенце, и ненавидя всё вместе: свою беспомощность, продавленный диван, запущенную квартиру и себя в ней.

– Ирка, а ты ничуть не изменилась, чуть что, бросаешься, как кошка, – беззлобно усмехнувшись, Лёшка протянул мне какую-то белую таблетку и стакан с водой.

– На, съешь. И не кипятись. В твоём состоянии это вредно.

– Слушай, уходи, а? Не нужно меня жалеть, – простонала я, в ту же секунду испугавшись, что Лёшка может послушаться и действительно уйти.

– Ага, сейчас… И не надейся. Не для того я тебя вырвал из лап бандитов, чтобы дать умереть в родной квартире. Короче, лопай таблетку и попытайся уснуть. Я на сестру милосердия, конечно, не похож. Это вообще не мое амплуа, но для тебя так уж и быть, сделаю исключение.

Внезапно я почувствовала, что, действительно, страшно устала. Я даже не уснула, а просто провалилась в сон, успев почувствовать, как Лёшка заботливо укрывает меня пледом.

Тяжёлая дремота придавила меня свинцовой тяжестью, а потом откуда-то появилась Она, горбатая старая Дама, с копной нечёсаных, седых волос, выступающим вперед острым подбородком и немного скошенным на бок ртом. Что-то странно знакомое проступало в её облике. Некоторое время я мучительно пыталась вспомнить, где видела её раньше, но лишь застонала от бессилья, не в силах сосредоточиться, и наивно полагая, что странное видение исчезнет. Однако Горбунья не исчезала, более того, мне показалось, что она присутствовала в нашей квартире всегда.

Поправив изящным движением похожие на паутину, прозрачные лохмотья, она заговорила красивым, звучным голосом, чётко выговаривая слова, словно классная дама в старорежимной гимназии:

– Когда же, наконец, ты поймёшь, что прозябание в страхе и ненависти равносильно смерти? Ненависть – разрушитель, а страх – самый дурной из всех возможных советчиков. Впрочем, ты не одинока в этом. Ты лишь одна из многих озлобившихся трусов. Вы все боитесь смерти, но точно также вы боитесь и любви. Нет-нет, вам никогда не понять, что любовь и смерть – это всего лишь две стороны жизни. Смерть – это физиологическая сторона любви. Страсть, её пик, завершение, как всё это похоже на агонию! Мы умираем и воскресаем. Но истинная любовь, без надуманных земных преград возможна только после смерти. Любовь – это подсознательное стремление души к своему Творцу. Вот откуда эта неосознанная, сладкая тяга к смерти – «танатос», данная в противовес «либидо» – похоти. То, что в вашем понимании только опоэтизированный низменный инстинкт, на самом деле – вынужденно приземленная духовная потребность.

Моя странная посетительница презрительно скривилась, помолчала, нервно теребя прядь волос, а потом продолжила:

– Вы все жалкие собственники, и этим убиваете любовь. Чем вы сейчас отличаетесь от той кровожадной толпы, которая приходила поглазеть на казни ведьм, которые были самыми красивыми и мудрыми женщинами своей эпохи? Грязная, безумная толпа пожирала глазами терзаемые тела, стремясь урвать свой кусок удовольствия. Похоть переполняла их, поднимаясь, как грязная пена. Им всем доставляло удовольствие хотя бы взглядом испачкать красоту, и века ничуть не изменили людей.

Поза возмущенной Старой Дамы преисполнилась величия. Теперь её горделивую осанку нисколько не портил уродливый горб, а прозрачные лохмотья казались экстравагантным изделием свихнувшегося кутюрье. Внятно и чётко продолжали раздаваться в звенящей тишине комнаты её странные слова. Причем я заметила, что выговаривает она их слишком правильно и старательно, словно иностранка в совершенстве владеющая чужим языком:

– Вы не умеете любить. Вам обязательно нужно изловить любовь, словно бабочку и уморить её своей серостью и скукой, как эфиром. У вас патологическое желание загнать всё в определенные рамки. Но живое и настоящее немедленно умирает от ваших прикосновений. Почему вам всегда нужно схватить светляка, едва увидев в траве его трогательный огонёк? Он нежен и беззащитен, как истинная любовь. Нет, вы запихиваете в банку это нежное создание, а потом удивляетесь, отчего он гаснет. Огонь должен быть в душе, а не в банке. Нет, вы не можете отпустить красоту, вам нужно забрать её себе, пусть даже умертвив…

«Только этого мне не хватало, философствующей Бабы-Яги», – подумала я про себя, а вслух спросила:

– Послушайте, а Вы, собственно, кто?

– Я твоя Хранительница, – немного ворчливо поведала незнакомка.

– Вроде ангела? – слегка растерявшись, осведомилась я.

– Вроде того…– спокойно ответила Дама

– С горбом? – не удержалась я уже от совершенно бестактного вопроса.

– А что? Не нравлюсь? Ты на себя посмотри. Какая сама, такой у тебя и Хранитель.

Моя странная гостья вновь замолчала, и я с удивлением обнаружила, что она пьёт кофе, с наслаждением прихлёбывая чёрный, как деготь напиток из той самой, чудом уцелевшей синей фарфоровой чашки. Потом, раскачиваясь в кресле, она запела какую-то печальную песню. Я пыталась уловить её смысл, но моих скромных познаний в иностранном языке явно не хватало. Женщина пела на каком-то диалекте французского. Мелодия завораживала, исполненная древней трагической красоты и величия. Песня уносила меня вдаль, где холодные волны дробились о стены замков, где трубили охотничьи рога и развевались алые плащи.

Мне хотелось слушать её бесконечно, но исчезла Старая Дама так же неожиданно, как и появилась. В окно моей комнаты вползал серенький рассвет. На низком журнальном столике стояла синяя чашка. На дне её будто смола стыла кофейная гуща. Рядом с диваном я увидела большое ведро, то самое, в которое я обычно набирала воду, когда мыла полы. В знакомом ведре теперь стояли охапки цветов: пурпурных роз, алых гвоздик и пунцовых гладиолусов.

– Это галлюцинация. Сейчас я прикоснусь к цветам, и они исчезнут, – медленно сказала я сама себе и протянула руку к ведру. Парализующий, безотчетный ужас вошёл в сердце ледяной иглой.

Цветы были настоящими и совсем свежими, но мне внезапно показалось, что на их влажных лепестках запекается кровь. Сжав зубы, чтобы не закричать от страха, я крепко зажмурилась, но когда открыла глаза, в комнате всё было по-прежнему: синяя чашка на столе, букеты цветов в ведре, а ещё белый лист бумаги на столике, который я почему-то сразу не заметила.

На листке крупными, словно куда-то убегающими буквами, было написано: «Иришка, ты так крепко спала, что мне стало жалко тебя будить. Я забегу домой, а оттуда на вокзал. Можешь мысленно пожелать мне счастливого пути. Я скоро вернусь. Обязательно дождись меня!»

Внизу на том же листочке была ещё одна совсем уж торопливая приписка: «Извини, я не знал, какие цветы ты любишь, поэтому взял разные, выбери на свой вкус. Продукты я тоже купил, (загляни в холодильник), так что сегодня никуда не выходи. Поправляйся».

Фу ты, как всё нелепо складывается. Друг детства, с которым мы не виделись года четыре, вдруг появляется, словно рыцарь в сверкающих доспехах в тот самый момент, когда мне абсолютно неоткуда ждать помощи, спасает, заботливо ухаживает и тут же вновь исчезает. А что означает «скоро вернусь»? Скоро это как? Несколько дней? Неделя? Месяц? И куда вдруг так спешно уехал мой нежданный «ангел- хранитель»?

Здесь моя мысль словно споткнулась о невидимое препятствие. Из памяти выплыли фрагменты странного сна, в котором мой «ангел – хранитель» был совсем не похожим на друга детства. Кажется, это бабка какая-то была. Она что-то пела и произносила какие-то бесконечные, странные монологи. Что же она говорила?

Попытка вспомнить сон отозвалась тупой ноющей болью в моей многострадальной голове. Я старательно ощупала её, словно пытаясь слепить из осколков единое целое. Как выяснилось, на темени вспухла огромная шишка – память о вчерашнем неравном бое. Она побаливала, но не слишком сильно. И вообще, вчерашний день вдруг странно отдалился, превратившись в нечто ирреальное, почти забытое, где сон и явь, переплетаясь, образуют единое целое и начинают в виде обрывков воспоминаний свободно гулять по закоулкам подсознания.

Заглянув в холодильник, я обнаружила в нём свёртки с колбасой и сыром, пакет кефира и янтарно поблёскивающую бутылку коньяка. Буханка хлеба лежала на столе вместе с пачкой печенья в яркой обёртке, но есть мне не хотелось.

Глава 4

Ровно в восемь утра будильник отвратительным «питпитканьем» возвестил о начале нового дня. Боже мой, как же трудно временами бывает разлепить глаза и, отодрав себя от кровати начинать новый день. И почему свет, сочащийся из-за неплотно задёрнутых штор, выглядит, словно страдающий ломкой наркоман? Почему нет у человека такой кнопки, нажав которую, можно вырубиться на время, очнувшись только тогда, когда все проблемы разрешаться сами собой?

Прошедшая неделя выдалась совершенно бестолковой. От друга детства известий не поступало. Звонить на квартиру его матери Полине Георгиевне я даже не пыталась, потому что после Лёшкиного внезапного исчезновения в душе остался неприятный холодок, словно он нарочно меня бросил. Теоретически я отлично понимала, что в жизни любого человека может возникнуть ситуация, когда к отъезду вынуждают обстоятельства, но что я могла поделать с гаденьким голоском внутри себя, который ехидно и монотонно твердил: «Тебя бросили, бросили, бросили… Он уехал. Он уже успел забыть о твоём существовании. Кто ты ему? Плевать он на тебя хотел. Да, посмотри на себя, кому ты нужна? Цветы подарил? Ну и что? Человек просто умеет красиво расстаться с детскими воспоминаниями. Что было прошло. Вытирать тебе сопли никто не намерен».

Впрочем, если честно, то я не могла сказать, что внезапное исчезновение Алексея заполняло все мои мысли, – ведь я о нём теперь почти ничего не знала, а о прежних годах, проведенных на одной лестничной площадке, остались лишь обрывки воспоминаний. Глупо, конечно, что не успела расспросить его, где он теперь живёт и чем занимается, но ведь в этом он сам виноват, незачем было излишне деликатничать и смываться втихомолку, до смерти напугав меня своими прощальными букетами.

Внезапная встреча и столь же внезапное расставание со старым другом на личную драму никак не тянули. «Помог – спасибо, смылся – гуд бай», – злясь на саму себя, твердила я, прекрасно понимая, что сейчас передо мной стоят куда более серьёзные вопросы, чем взращивание очередного кусочка боли, преподнесённого судьбой.

Именно в это время, мои более чем скромные средства, оставшиеся от продажи крохотного, зато подлинного пейзажа Айвазовского, подошли к концу. Разменяв последние пятьдесят долларов, я в который раз задумалась о том, что же будет дальше. Срочно нужно было подыскивать какую-нибудь работу, за которую платили бы не слишком унизительно мало. Как это делается, я представляла смутно. В памяти мелькали фрагменты телепередач прошлых лет, в которых исхудавшие жертвы капитализма бродили по улицам, повесив на себя плакат «Ищу работу».

Усиленно борясь с остатками прежних представлений о жизни и месте в ней человека, уверенного в завтрашнем дне, я накупила газет и попыталась выяснить из объявлений, какой нынче спрос на рабочую силу. Вскоре я с удивлением обнаружила, что многим требуются няни и гувернантки. Не страдая чадолюбием, зато измученная безысходностью ситуации, я решила попробовать себя на этом поприще.

Первый звонок дался мне с трудом, но потом пошло легче. Впрочем, толку от моей решимости было мало, потому что звонки по указанным в объявлениях телефонам, умерили мою прыть. Разговоры были однотипные: «Какое образование? Высшее? Ах, только неоконченное? Ах, никогда раньше этим не занимались? Нет рекомендаций от прежних работодателей? Извините, в услугах не нуждаемся». Голоса у потенциальных работодательниц были как на подбор лениво-барственные и немного гнусавые. Без особого труда в них улавливалось пренебрежительное высокомерие новых хозяев жизни.

Через пару дней, проведённых в изучении других объявлений, я с унынием поняла, что выбор у меня невелик: можно поступить на мизерное жалование продавцом в коммерческий киоск или попытаться стать секретаршей у какого-нибудь руководителя новорождённой фирмы-однодневки.

Подобные перспективы меня не прельщали. Ещё пару дней я трусливо тянула время в глупой надежде на то, что жизнь вдруг сама мне что-то предложит. Однако судьба решительно отказалась протянуть мне руку помощи. С трудом обретённая уверенность с каждым днем таяла, как ноздреватый сугроб под лучами весеннего солнышка. Правда, перед сном я по-прежнему ставила будильник на восемь утра, решив не сдаваться и продолжать поиски работы. Происходило это не от избытка дисциплинированности, а от пугающего до одури призрака полного безденежья.

Вырубив будильник, я поплелась на кухню, решив взбодрить себя чашечкой кофе. Через пару минут выяснилось, что банка почти пуста, и жалкие крошки, похожие на мышиный помет, не способны привести меня в рабочее состояние. Брезгливо прихлёбывая горячее, бледно-коричневое пойло, я поняла, что ждать больше нечего и заставила себя набрать очередной номер работодателя, занятого поисками секретарши. Неожиданно я услышала, что меня ждут на собеседование во второй половине дня.

Испытывая отвращение к себе и смутное беспокойство, я распахнула шкаф, пытаясь подобрать подобающую случаю одежду. Дверца, противно взвизгнув, раскрылась, обдав меня безысходным запахом сырости, издаваемым лежалыми вещами. Некоторое время я медленно передвигала вешалки, остановив взгляд на бабушкином коричневом зимнем пальто с взъерошенным, облезлым песцовым воротником. Поддавшись внезапному порыву, я уткнулась носом в белый мех, слабо пахнущий духами. Откуда-то из небытия, из далёкой и навеки утраченной жизни вдруг всплыло воспоминание о крошечном фигурном стеклянном флаконе с пластмассовой пробкой в виде летящей птицы и голос деда: «С днём рождения, Наточка…»

Сердце тоскливо сжалось и рухнуло вниз. «Прости меня, Ната, прости. Я дрянь и знаю это», – пробормотала я, зачем-то поцеловав щекочущий мех. Некоторое время я молча стояла, прижимаясь к старому пальто, словно в нём оставалась часть бабушки, а потом, с трудом заставив себя отстраниться, продолжила поиски. Так. Вот он, тонкий бежевый свитерок из ангорки, а вот и юбка, которую я зачем-то купила для особо торжественных случаев, но почти не надевала, чувствуя себя неуютно без своих вельветовых брюк.

Облачившись в непривычные вещи, я критически осмотрела себя в зеркале, вновь ощутив укол беспокойства. Из пыльного, с радужными разводами стекла на меня смотрела смутно знакомая девица с вызывающе выставленными на всеобщее обозрение стройными ножками, трогательно торчащей тонкой шейкой и огромными серыми испуганными глазами.

– Ну, и чёрт с ним со всем, пусть будет так, – прошептало мне отражение мёртвыми, замороженными, но соблазнительно припухшими губами.

Набросив куртку, я решительно захлопнула дверь квартиры, наивно полагая, что вступаю в новую жизнь.

Моя работа секретаршей закончилась ровно на второй день, когда утомлённый шеф, желая расслабиться после трудов праведных, попытался потребовать от меня услуги, о которых в кодексе «О труде» не было ни слова. Этот жирный, холёный гад, даже без каких-то заигрываний, диктуя текст, подошёл на опасно близкое расстояние и, расстегнув штаны, сунул мне под нос своё «орудие», вполне готовое к употреблению. От столь неожиданного и, прямо скажем, неаппетитного зрелища я мгновенно выронила ручку, услышав, как она, звеня, укатилась под стол. Из ступора меня вывел хриплый, астматически задавленный шепот шефа:

– Ну что уставилась? Давай…

Просвистевшая возле начальственного уха хрустальная пепельница поставила жирную точку в моей трудовой биографии. С пылающими щеками, словно разъяренная фурия, сбежала я вниз по сияющей лестнице офиса мимо удивлённого охранника, в ярости захлопнув за собой дверь в ту блестящую, «новорусскую» жизнь, которая отказалась принять меня в свои объятия.

Уже на центральном проспекте я поняла, что всё ещё бегу куда-то, неловко, словно пьяная цапля, перебирая по обмерзшему тротуару ногами, обутыми в тонкие замшевые туфли на высоченной «шпильке». В спешке я забыла переобуться, но заметила это только теперь.

Запахнув поплотнее расстёгнутую куртку, я уныло поплелась на автобусную остановку. Мимо, разбрызгивая подтаявший снег, проносились грязные автомобили. И сама себе я казалась по уши вымазанной в грязи. Сцену в офисе я не могла вспоминать без содроганья. Как можно отношения между мужчиной и женщиной низвести до такой гадости? А, впрочем, разве я не предполагала именно такой развязки, надевая в первый день «для представительства» мини-юбку? Что же теперь обижаться, что поняли меня слишком буквально? Теперь можно сердиться только на себя за то, что не смогла наступить себе на горло и обеспечить сносное существование небольшими сексуальными услугами стареющему хряку, борющемуся с подступающей импотенцией шалостями в обеденный перерыв.

На автобусной остановке стояли странно маленькие, серые, съежившиеся люди. Дул сырой, пронизывающий ветер. Тяжёлые хлопья снега падали на посыпанный солью асфальт и тут же таяли. Ноги у меня совершенно промокли, и я чувствовала, как холод начинает забираться под куртку. Ничего похожего на автобус на дороге не появлялось.

Тихо зашипев на мокром снегу, возле меня остановилась тёмно-зелёная иномарка. Дверца мягко отворилась, и сидящий в салоне мужчина сказал:

– Девушка, туфельки на вас не по сезону. Воспаленье лёгких решили заработать? Если вы не самоубийца, садитесь, подвезу.

Ну, вот, ещё одно решение финансовых проблем в виде простоватого мужика с носом картошкой и огромной золотой «гайкой» на среднем пальце.

– Лучше умереть от воспаленья лёгких, – с непонятно откуда взявшейся злобностью проговорила я, спрятав озябший нос в воротник куртки.

– Как знаешь, детка, – мягко и заманчиво фыркнув мотором, иномарка с мужиковатым ловеласом исчезла в серой дымке морозного вечера.

На моё счастье к остановке причалил длинный, как колбаса автобус. Не без труда впихнувшись в его тесное, пахнущее бензином нутро, я поняла, что ненавижу всех: себя, хряка-шефа, толкающихся соседей, иномарки, обгоняющие раздолбанный катафалк, именующийся рейсовым автобусом. Уже на второй остановке я поймала себя на странной мысли: «А что если сейчас вцепиться зубами в плечо соседу, низкорослому мужичку в чёрной болоньевой куртке, старательно уткнувшемуся носом в свёрнутую вчетверо газету?» Представляю, как он заорёт, но только я ни за что не отцеплюсь и буду всё сильнее сжимать челюсти, испытывая ни с чем несравнимое удовольствие от того, что причиняю ему боль.

Словно прочитав мои мысли, мужичок на мгновение оторвался от газеты и скользнул по мне маленькими мутными глазками. Устыдившись своих кровожадных мыслей, я тут же отвела взгляд, сделав вид, что занята разглядыванием унылого урбанистического пейзажа за окном. Издав глубокий, утомлённый вздох, автобус распахнул двери на очередной остановке. Со злобой растолкав пассажиров, я выскочила на улицу, с наслаждением втянув в лёгкие холодный сырой воздух, и только теперь окончательно поняла, что идти мне некуда.

Серой летучей мышью таяли над городом промозглые зимние сумерки. Жёлтые фонари выхватывали из туманной мглы растоптанную снежную кашу на асфальте, чьи-то промокшие ноги, унылые, однообразные дома. Мигающая реклама ближайшего магазина с наводящим тоску однообразием разбрасывала вокруг мертвенные, предгрозовые сполохи: «фиолетовый, синий, зелёный, фиолетовый, синий, зеленый». Серые сугробы у тротуара с тоскливой покорностью принимали на себя этот чужой, мерцающий свет…Фиолетовый, синий, зелёный.

Глава 5

До сих пор не могу понять, почему в этот день забрела я в тир. В настоящий спортивный тир, ничуть не напоминающий простенькую развлекательную забегаловку с «воздушками» и дурацкими мишенями в виде зайцев, птичек, матрёшек и прочей жестяной ерунды. Машинально отметила, что здание, похожее на длинный сарай, сложенный из бетонных блоков недавно отремонтировали. Массивная металлическая дверь была свежеокрашена и оборудована домофоном.

Недолго думая, я решительно нажала кнопку, хорошо зная, что директор тира, мой бывший тренер и дальний родственник дядя Вася едва ли не днюет и ночует во вверенном ему заведении.

Как ни странно, дядя Вася, бывший чемпион республики по стендовой стрельбе, бывший тренер краевой сборной, «бывший» бывший ещё много чем, встретил меня радушно и совсем не удивился моему вечернему визиту, словно не заметив моего долгого отсутствия.

Я же, присмотревшись, отметила, что за последний год нос дяди Васи приобрел ещё более яркую окраску, а мешочки под глазами стали заметнее.

Когда-то тир принадлежал ДОСААФ, затем на гребне перестройки его перекупила какая-то коммерческая фирма, готовившая то ли частных детективов, то ли телохранителей. При этом его директор дядя Вася, несмотря на прогрессирующую страсть к горячительным напиткам, остался в своей должности и при новых хозяевах. Те, видимо, понимали, что Василий Николаевич – профессионал, который дело своё знает, оружие понимает и будет содержать в порядке.

С «дядивасиным» тиром меня связывали несколько лет жизни. В старших классах почти всё свободное время я проводила в нём. Я любила его тёмные, подсвеченные зелёным лабиринты, терпкий запах пороха и ружейного масла, холодящую кожу матов и тающие в зеленоватом сумраке круги мишеней. Всё это рождало во мне таинственную цепочку манящих, зовущих в неведомое будущее заманчивых образов.

Говорят, что в каждом деле нужен талант. Я была талантливым стрелком. То, что другим давалось лишь после долгих тренировок, я выполняла без видимых усилий. В тот самый момент, когда я взяла в руки винтовку, у меня появилось ощущение, что всё это в моей жизни уже когда-то было. Без всяких пояснений инструкторов, я знала, что нужно делать. Я знала и то, что моя пуля ляжет точно в цель.

Дядя Вася прочил мне большое спортивное будущее, но сама я относилась к своему, отдающему мистикой дару, наплевательски. Да разве можно относиться серьёзно к тому, что даётся без всяких усилий?

Легко взлетев на недоступные многим спортивные высоты, я занятия бросила так же неожиданно, как и начала. В то время я была студенткой второго курса «филфака», и у меня начался бурный и многообещающий роман с Денисом Маликовым. Неожиданное внимание ко мне парня, считавшегося «звездой факультета», вытеснило из моей жизни всё, чем я прежде так дорожила: спортивные достижения, немногочисленных подруг и уютные, домашние вечера с Натой…

К сожалению, слишком поздно я поняла, что внимание ко мне Дениса было связано именно с моими достижениями в столь экзотическом виде спорта. По мере того, как угасал мой интерес к стрельбе, охладевал ко мне и «звёздный мальчик».

Теперь, спустя полтора года, сама толком не понимая зачем, я вновь забрела в тир, с наслаждением вдохнув его незабываемый запах.

– Как жизнь, дядь Вась? – спросила я, без особого любопытства уставившись на знакомый стенд, где за стеклом пылились спортивные кубки, увитые потемневшими бронзовыми лаврами.

– Да разве это жизнь, Иришка? Так, выживание… Приезжают всякие мордастые козлы и палят до одури. Это разве спорт? – дядя Вася презрительно сплюнул, демонстративно отвернувшись от стенда с отблесками спортивных достижений прежних команд.

– Наши заходят к тебе?

– Да кому я теперь нужен, пень старый? Пашка Савельев заходил одно время. Помнишь его? Похоронили недавно. Я уже потом узнал, что в киллеры он подался. Свои и завалили в разборках. Получил Пашка за дела свои пулю, гроб лакированный и памятник гранитный. Прости, господи, душу его грешную, – сняв видавшую виды кепку, дядя Вася истово перекрестился и без особого энтузиазма продолжил:

– Уже боюсь и спрашивать про своих ребят. Кого уж в живых нет, кто в бегах. Некоторые, конечно, на иномарках, крутые из себя, баксы в карманах хрустят. Ну, да тоже, видать, под богом ходят. Деньги шальные, они у человека и совесть, и разум отнимают. Ну, да что мы всё о грустном? Дорогу каждый человек сам себе выбирает. Ты-то как? В гости или по делу?

– Дядь Вась, пострелять дай, а? – неожиданно для самой себя попросила я.

– Эх, Иринка, никогда я тебя понять не мог. На многое в своей жизни насмотрелся, многое повидал, но временами мне жутковато делалось. Что за дар у тебя такой, откуда? – удивлённо покачивал головой дядя Вася, насыпая в засаленную фуражку патроны,

– Вон «ТОЗ-12» хорошая, пристрелянная, бери… Зачем тогда ушла, зачем теперь пришла? – продолжал бормотать дядя Вася, и только теперь я поняла, что он сильно пьян.

Не обращая больше внимания на старого тренера, я со странной радостью ощутила в руках холод оружия, пусть даже была это простенькая, пятизарядная «мелкашка». Я готовилась к стрельбе не спеша, привычно, словно и не было в моей жизни полутора лет без тренировок. И как только вышла на рубеж, сразу почувствовала знакомый возбуждающий холодок азарта. Всё окружающее исчезло: осталась мишень, винтовка и я, незамедлительно ставшая её частью.

Стреляла я с упоением, потеряв счёт времени. Дядя Вася мне не мешал. Уединившись в подсобке, он время от времени, позвякивая стаканом, бормотал себе под нос:

– Что за дар такой? От бога от черта? Или я, дурак старый, совсем из ума выжил?

Была уже глубокая ночь, когда я почувствовала, что настроение у меня вновь падает к самой критической точке. В какой-то момент я с пугающей ясностью осознала, что в тир пришла только затем, чтобы избавиться от разъедающей душу безадресной ненависти. Нажимая на курок, я каждый раз трусливо пыталась убедить себя в том, что это всего лишь спорт, отличная возможность снять стресс, но в глубине души хорошо понимала, что всё сложнее.

Это в прежние времена я сразу начинала «мазать», если вдруг представляла, что на месте мишени находится живой человек. А ведь нередко инструкторы говорили начинающим стрелкам: «Представь, что перед тобой твой самый страшный враг, тогда не промахнёшься…»

У меня не было тогда «страшных врагов», которым я даже в самом раздёрганном состоянии могла пожелать смерти. В прежние времена я была только спортсменом, и для меня не было связи между выстрелом и чьей-то гибелью. Даже сами мысли о такой возможной логической цепочке вызывали у меня панический ужас и тошноту.

Теперь я стреляла с удовольствием, мысленно превращая в кровавое месиво смазливое лицо Дениса, крысиные мордочки напавших на меня пьяных подростков и свиную харю похотливого шефа. Каждая пуля, точно приходящая в цель, вызывала во мне чувство мстительного, упоительного, кровожадного восторга.

– Получайте, – шептала я, сладко содрогаясь от отдачи приклада.

Усталость пришла внезапно, смертельная, валящая с ног. Не попрощавшись толком с задремавшим в углу дядей Васей, я осторожно захлопнула тяжёлую дверь и вышла на воздух. Чувствовала я себя в этот момент так, словно очнулась после тяжёлого похмелья. Вырвавшаяся из-под контроля ненависть отравила меня, словно яд.

Пока я шла через парк к автобусной остановке, меня не покидало чувство, что чей-то взгляд с безмолвной укоризной неотрывно смотрит мне в спину. Это ощущение было настолько постыдным и болезненным, что заставляло меня, то и дело, трусливо оглядываться и зябко поёживаться. Но вокруг было совершенно безлюдно. Зимняя ночь была морозна, спокойна и тиха. И вдруг я с пугающей ясностью поняла, что это моя сентиментальная душа, делает слабые попытки удержать меня на краю пропасти, – ведь всё в моей жизни постепенно утрачивало реальность, и ощущение было такое, что иду я по зыбкой болотистой почве, где любой неосторожный шаг грозит трясиной.

В направлявшийся в автопарк автобус я села как во сне. За окном мелькали знакомые городские пейзажи. Понемногу я приходила в себя, но ощущение падения в пропасть не оставляло. Напротив меня на скамейке сидела женщина неопределенного возраста с опухшим лицом хронической алкоголички. Она держащая на коленях ребёнка лет шести-семи. Глаза мальчика сильно косили, а из носа свешивались зелёные сопли. На меня волной накатило отвращение, тут же сменившееся стыдом. «А чем я лучше? Почему я считаю себя вправе смотреть с брезгливостью на этих несчастных людей?!»

Чувствуя горечь и отвращение к себе, я поспешно выскочила из автобуса. На остановке ноги неожиданно подкосились. Я присела на скамейку и, закурив сигарету, вновь задумалась о неожиданных поворотах в моей судьбе. Из-за позднего времени остановка была совершенно пуста.

– Раздымилась тут. Ни стыда, ни совести нет, – неожиданно услышала я чей-то злобный голос.

Оглянувшись, я увидела неизвестно откуда появившуюся не старую ещё женщину в коричневом старомодном пальто и бесформенной мохеровой шапке. Незнакомка выуживала из ближайшей урны пивные бутылки и осторожно упаковывала их в объёмистую сетку.

– Разве я вам мешаю? – тихо спросила я, не находя в себе сил для ссоры.

– Расселась тут. Дома у себя дымить будешь.

– Мадам, я сама буду решать, где и чем мне заниматься, – твёрдо сказала я, не столько возмущенная, сколько удивленная неожиданной злостью незнакомки.

– Ишь ты, грамотная выискалась?! – взвизгнула женщина, – и кто вас только воспитывает таких! Была б я твоей матерью, я бы тебе все патлы повыдергала, шлюха подзаборная!

– Слава богу, вы не моя мать. А вашим детям, если они у вас есть, я сочувствую, – холодно ответила я, с ужасом почувствовав, как вновь начинает закипать во мне неконтролируемая, безудержная злоба: «Что я сделала этой противной бабе?!»

Женщина, словно захлебнувшись, судорожно хватала воздух, готовясь выплеснуть на меня поток новых ругательств. Не дожидаясь, пока она подберёт нужные слова, я резко встала и быстро пошла прочь. Видно, жизнь здорово побила эту «собирательницу стеклотары», и теперь она ненавидит всё человечество. Неужели и я когда-нибудь стану такой же? От этой мысли меня передёрнуло, и я ускорила шаг, успев услышать вслед: «Гадина! Хамка! Дрянь паршивая!»

Глава 6

В один из вечеров, когда одиночество стало просто невыносимым, я решилась позвонить Лёшке, отыскав в старой записной книжке его домашний телефон. На том конце провода долго никто не откликался. Я представила, как в тёмной пустой квартире с безнадёжной периодичностью повторяются звонки, и от этого почти физически ощутив, что звоню в пустоту.

Я неподвижно сидела, тупо глядя на зажатую в руке трубку, почему-то никак не решаясь положить её на рычаг. Вялое и шуршащее, как газетная бумага «Алё», раздалось совсем неожиданно. Вероятно, это была тётя Поля – Лёшкина мать. Похоже, я подняла её с постели своими настойчивыми звонками.

У меня не было никакого желания общаться с ней. Кроме того, что Полина Георгиевна была когда-то нашей соседкой по лестничной площадке, она являлась ещё и завучем по внеклассной работе в школе, где учились мы с Лёшкой. Для учащихся она была всеми «казнями египетскими», замешанными в одном флаконе. Школьники называли её «Мадам тридцать три несчастья».

Несмотря на свою внушительную комплекцию, Мадам умела стремительно возникать в самых неожиданных местах, держа под неусыпным контролем жизнь подрастающего поколения. Для девчонок она была сущим бедствием, поскольку имела привычку таскать с собой ацетон, которым безжалостно смывала лак с ногтей юных модниц. Ученицам старших классов от неё доставалось за всё: слишком, по мнению «завучихи», короткие юбки, слишком длинные чёлки и искусственно завитые локоны. Подкрашенные ресницы, на взгляд ортодоксальной Мадам, граничили с преступлением. Изгоняемые из класса девчонки, смывали тушь собственными слезами, оставляющими на щеках чёрные дорожки. Мальчишкам от Мадам тоже доставалось, поскольку Полина Георгиевна, словно материализовавшаяся Немезида, ничуть не стесняясь, могла неожиданно появиться в мужском туалете, чтобы торжествующе извлечь оттуда бледно-зелёных от ужаса начинающих курильщиков.

Нужно заметить, что Лёшка воспринимал прискорбные черты своей мамаши с терпением стоика. Друг детства, как никто другой, знал, что в быту его грозная мать была существом на редкость беспомощным: молоко у неё хронически убегало, каша пригорала, а пироги имели вид и вкус сапожной подмётки. В их двухкомнатной квартире почему-то чаще, чем в других лопались трубы, засорялись раковины, обваливалась штукатурка. Бездомные коты, забегавшие изредка в наш подъезд, ухитрялись справить свои надобности именно на коврик у дверей Полины Георгиевны.

В связи со всеми этими бедами тётя Поля часто заходила вечером к бабушке, чтобы поплакаться на жизнь. В эти моменты она совсем не походила на грозную «завучиху», а была просто толстой, не очень опрятной, издёрганной женщиной. Излив на терпеливую Нату все свои беды, она никогда не забывала сказать перед уходом что-нибудь вроде: «Наталья Павловна, я обратила внимание, что за холодильником паутина. Нужно сказать Ирочке, чтобы она там всё обмахнула веничком, пусть девочка приучается к труду».

Терпение у моей бабушки было воистину железным, потому что она на моей памяти ни разу в ответ не заметила Полине Георгиевне, что её собственная кухня по степени запущенности напоминает заброшенный сарай. Когда же я после ухода «Тридцать три несчастья» пыталась, что-нибудь съязвить в адрес последней, Ната неизменно говорила мне, горестно вздохнув: «Ирочка, никогда не суди людей. Тот, кто что-то делает не так, сам же за это и расплачивается. Когда-нибудь ты сама это поймёшь».

Понять и принять бабушкину мудрость я так и не смогла, поскольку, на мой взгляд, было проще устроить вредному человеку какую-нибудь пакость. От моего мелкого вредительства и в школе, и на лестничной площадке, Полину Георгиевну спасало лишь то, что она была Лёшкиной матерью, а Карелова я уважала.

Не позволяя никому оскорбительных замечаний в адрес «маман», он, тем не менее, никогда не создавал ситуаций, способных сделать его в глазах общественности «маменькиным сынком». Время от времени я всё же с садистским удовольствием рисовала в своём воображении, как подкладываю на стул Мадам с десяток кнопок или заливаю клеем коричневую тетрадь, в которую «завучиха» старательно заносила все наши проступки, чтобы доложить о них на родительском собрании.

– Тётя Поля, это вы? – смущённо пробормотала я в трубку, – это Ира Мезенцева, извините, что побеспокоила, я только хотела узнать, Лёша не приехал?

– И-и-и-рочка, – голос на том конце трубки неожиданно превратил мое имя в длинный и горестный всхлип, – Ирочка, приезжай, горе у меня, такое горе!!! Нету Лёшеньки…

– Как нету? – спросила я, внезапно охрипшим голосом, не понимая до конца, что может произойти в наше время с молодым здоровым мужчиной, способным с легкостью раскидать, как щенят, нескольких хулиганов.

– И-и-рочка, приезжай, у меня душа вся изболелась. Приезжай, переночуешь у меня, плохо мне, боюсь умереть одна…. – осенней листвой продолжал шелестеть голос.

– Хорошо, я сейчас приеду, – после короткого раздумья опрометчиво пообещала я, и телефонная трубка почти сразу же отозвалась короткими гудками, отрезавшими мне пути к отступлению.

Часы показывали половину одиннадцатого вечера. За окном из-за густого тумана стояла непроглядная тьма, которую не могли рассеять редкие бледные фонари. Ехать нужно было на другой конец города, в район новостроек, на улицу Космонавтов, куда Кареловы переехали лет шесть тому назад, получив новую квартиру.

Поначалу мы время от времени перезванивались, а потом, как часто бывает, звонки стали редкими, а встречи так и вовсе сошли на нет. Последний раз я была в гостях у Кареловых пять лет назад, когда Лёшка вернулся из армии. До этого он успел окончить в Москве какой-то сверхсложный технический ВУЗ с непроизносимым названием, поэтому «трубить» ему пришлось только год, да и то не рядовым, а младшим офицером. К этому времени наши отношения свелись к нескольким поздравительным открыткам, отправляемым друг другу по большим праздникам. Потом Лёшка вновь надолго уехал куда-то, ничего толком не объяснив. Тётя Поля лишь однажды таинственно сообщила бабушке, что ему предложили серьёзную работу, о которой рассказывать нельзя. «Из «конторы» пригласили», – обронила она в разговоре с Натой по телефону, и, судя по всему, сама не очень понимая, что означает эта самая «контора».

На бабушкины похороны тётя Поля не пришла, сообщив, что из-за артрита почти не встаёт с постели. Впрочем, позвонив, она долго плакала, жалея бабулю и сочувствуя мне. У меня же тогда этот поток «телефонных» слёз вызвал лишь приступ раздражения, потому что бередил сгусток боли, который я усиленно старалась спрятать подальше, чтобы суметь пережить свою утрату, своё одиночество и своё предательство.

Наверное, не только тревога за Лёшку, но и неизжитое чувство вины перед Натой, которая с неизменным терпением выслушивала излияния Полины Георгиевны, теперь погнали меня к ней среди ночи через весь город, хотя я не очень представляла, чем могу помочь этой женщине, ставшей мне совершенно чужой.

– Неужели нельзя было всё объяснить по телефону? – злилась я, когда спустя полтора часа давила на белую пуговку звонка. Квартира, как и прежде телефон долго не откликалась. Я успела во всех подробностях изучить дверь, обитую коричневым дерматином с потемневшими пуговками гвоздей, и давно потерявший первоначальный цвет облезлый коврик, на который, судя по исходящему от него запаху, и здесь продолжали мочиться коты. Наконец, в глубине коридора раздались шаркающие шаги, всхлипывания, кашель и долгожданный звук отпираемого замка.

Дверь распахнулась, и я на несколько секунд замерла от неожиданности, полагая, что просто ошиблась квартирой. Стоящая на пороге полная, тяжело опирающаяся на палку женщина, с бледным, будто вылепленным из сырого теста, оплывшим лицом и потерявшимися под опухшими веками глазами никак не могла быть грозной Мадам.

Невольно отступив назад, я собралась извиниться и спросить у этой рыхлой старухи, где проживают Кареловы, как вдруг слоноподобная незнакомка качнулась мне навстречу с уже знакомым мне душераздирающим стоном: «И-и-рочка…». Казалось, слёзы полились у неё не только из глаз, но и изо рта, носа и ушей. От рыданий её необъятная грудь раздувалась, как кузнечный мех, а черты лица опали, оплыли и расползлись. Теперь она стояла, обеими руками опираясь на свою клюку, горестно раскачиваясь и не прекращая тянуть свое выматывающее душу: «И-и-и-ирочка».

Я шагнула в полутёмную прихожую, пытаясь поддержать необъятную толстуху, и подумав про себя: «Если она вздумает упасть на пороге, мне никогда не удастся сдвинуть её с места».

Не на шутку перетрусив, я медленно повела тётю Полю в комнату, поддерживая её рукой за место, где у обычных людей находится талия. Продолжая рыдать, она тесно прижалась ко мне, так что я почувствовала, что её халат весь промок от пота. Не без труда мне удалось подавить нахлынувшее чувство брезгливости и не отстранится.

Усадив эту непохожую на себя тётю Полю на диван, я вдруг поняла, что устала и почувствовала, как в груди вместо жалости вскипает раздражение против этой непрерывно и с упоением рыдающей женщины. Мне захотелось заткнуть ей рот подушкой, чтобы только прекратить бесконечное, бьющее по нервам, «И-и-ирочка».

Не без труда задушив в себе эту антигуманную мысль, я погладила толстуху по вздрагивающему жирному плечу и, тяжело вздохнув, попросила:

– Тёть Поль, вы всё-таки расскажите, что случилось…

– Уехал в командировку Лёшенька. Он часто уезжал, а потом пришли эти, из военкомата, говорят: «Сын ваш без вести пропал». И ничего даже толком не объяснили, – с трудом выговорив эту фразу, тётя Поля вновь захлебнулась рыданиями.

– Да, где пропал-то? – безуспешно пытаясь остановить этот новый поток всхлипываний, спросила я.

– Да в Чечне, будь она проклята… Я, как чувствовала, как чувствовала, что это добром не кончится, – горестно раскачиваясь из стороны в сторону, сдавленно произнесла тётя Поля, – говорила ему, чтобы увольнялся, – ведь один он у меня остался на всём белом свете. Говорила, что внуков хочу дождаться, а он всё смеялся, отшучивался.

– Знаешь, я думаю, что любил он тебя, Ирочка. С самого детства влюблён в тебя был, – огорошила меня внезапным признанием Полина Георгиевна и продолжила:

– Как-то сказал даже: «Вот Ирка подрастёт, на ней женюсь, будут тебе, мать, внуки…» Да когда ж ему было жениться? Не вылезал из командировок этих чёртовых. Я его почти не видела. А последний раз приехал, как узнал, что Наталья Павловна умерла, сразу к тебе помчался. Даже не побыл со мной…

В голосе толстухи явственно прозвучали укоризненные ноты, словно я была виновата в свалившейся на неё беде.

– Ирочка, помоги… Его же должны искать… Чувствую, жив он. Материнское сердце не обманешь, – Полина Георгиевна приложила руку к груди, на то место, где под толстенным слоем жира билось её чувствительное сердце.

– Они же ничего не делают, – после очередной порции горестных вздохов и всхлипов продолжила она, – а я из дома почти не выхожу, мне и по лестнице подняться теперь трудно… Любил он тебя, – вновь с нажимом произнесла тётя Поля, словно, этот последний аргумент, должен был заставить меня незамедлительно вскочить с места и помчаться на поиски Лёшки.

Я чувствовала, что начинаю задыхаться в спёртом воздухе квартиры, в которой будто навечно повис тошный запах беды. Мне захотелось бежать прочь от этого чужого страдания, от этой сильно потеющей, сотрясающейся от рыданий чужой жирной женщины. Мне показалось, что тётя Поля бессовестно переложила на мои плечи груз своей беды, и от этой нежданной тяжести больно сжалось сердце. Сжалось, но тут же отпустило, потому что вспомнился вдруг мяукающий рыжий комок на руках у десятилетнего Лёшки, вспомнился его голос: «Это Маркиз, он будет с тобой жить». Вспомнился и запах кожаной куртки, и мощь надёжного мужского плеча, в которое я совсем недавно вот так же горько рыдала. Я вдруг поняла, что Лёшка всегда появлялся в самые тяжёлые моменты моей жизни, что всегда умел понять и поддержать, ничуть не афишируя своей помощи и никогда ничего не требуя взамен.