Читать онлайн «Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном бесплатно

СИНТИЯ Л. ХЭВЕН

ЧЕЛОВЕК, ПЕРВЫМ ОТКРЫВШИЙ БРОДСКОГО ЗАПАДУ

БЕСЕДЫ С ДЖОРДЖЕМ КЛАЙНОМ

Новое литературное обозрение

Москва

2024

CYNTHIA L. HAVEN

THE MAN WHO BROUGHT BRODSKY INTO ENGLISH

CONVERSATIONS WITH GEORGE L. KLINE

ACADEMIC STUDIES PRESS

2020

УДК 821.161.1(092)Бродский И.А.

ББК 83.3(2-411.2)6-8Бродский И.А.

Х99

Перевод с английского С. Силаковой

Синтия Л. Хэвен

«Человек, первым открывший Бродского Западу»: Беседы с Джорджем Клайном / Синтия Л. Хэвен. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

«Ахматова открыла Бродского России, но Западу его открыл я», – писал Джордж Л. Клайн, переводчик стихов нобелевского лауреата, славист и преподаватель философии в колледже Брин Мор. Книга Синтии Л. Хэвен – это рассказ о совместной работе Клайна и Бродского на основе бесед с переводчиком и его личного архива. Воспоминания Джорджа Клайна об авторе «Части речи» и «Урании» охватывают период с его знакомства с поэтом в 1967 году и почти до самой смерти Бродского; некоторые свидетельства мемуариста носят уникальный характер. Книга знакомит читателя с обстоятельствами публикации первого англоязычного сборника Бродского «Selected poems» («Избранные стихотворения»), существенно повлиявшего на его литературную карьеру на Западе, а также реконструирует историю последующих взаимоотношений поэта и переводчика. Книга дополнительно включает в себя как стихотворения Бродского и Томаса Венцловы в переводе Джорджа Л. Клайна, так и несколько стихотворных поздравлений самого переводчика, адресованных Бродскому. Синтия Л. Хэвен – филолог, журналист, автор книги «Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара», вышедшей в «НЛО».

На обложке: портрет Дж. Клайна по мотивам фотографии из Harvard Book Review, 1974 г.

ISBN 978-5-4448-2431-3

© Cynthia L. Haven, 2021

© С. Силакова, перевод с английского, 2024

© С. Тихонов, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Памяти Джорджа Л. Клайна, с признательностью

Введение. Поклониться двум теням

Джордж Л. Клайн перевел на английский больше стихов нобелевского лауреата Иосифа Бродского, чем кто бы то ни было, за исключением самого автора. В беседе со мной Клайн назвал себя «первым серьезным переводчиком Бродского». Этот славист и преподаватель философии (в колледже Брин Мор он занимал кафедру философии имени Милтона Ч. Нама) был скромным и застенчивым человеком, но в определенных случаях проявлял не меньшую прямоту и непреклонность, чем Бродский. В 1994 году он обронил в личном письме: «Ахматова открыла Бродского России, но Западу его открыл я»1. А в 1987‑м написал: «На Западе я первым распознал в нем крупного поэта и первым перевел его произведения in extenso»2. Это истинная правда. Вдобавок Клайн, в отличие от большинства переводчиков Бродского, свободно говорил по-русски.

Первая книга Бродского, изданная в Америке, – Joseph Brodsky. Selected Poems3 («Иосиф Бродский: Избранные стихотворения»), вышедшая в 1973‑м, – изменила и жизнь поэта, и мою собственную жизнь. А ведь все, что в нее вошло, перевел Клайн. Эти размышления о времени, внутренней жизни, страдании, отчуждении и даже искуплении брали высокую ноту – на несколько октав выше, чем типичные для тогдашней американской поэзии нарциссические верлибры, эти занудные повествования о себе любимом. Книга обеспечила Бродскому читательскую аудиторию на Западе и, словно дуновение свежего ветра, распахнула окно на Восток. Я училась у Бродского в Мичиганском университете, и этот опыт в большой мере сформировал мою личность, как было и с многими другими из его питомцев, пришедшими в литературу по его стопам.

Здесь вы прочтете историю о том, как появился вышеупомянутый сборник Бродского и что произошло в последующие годы. На этих страницах впервые рассказано во всей полноте о совместной работе Клайна и Бродского на протяжении трех десятков лет4.

Когда ты открываешь для себя какого-то зарубежного поэта, первый прочитанный перевод оставляет неизгладимый отпечаток, и потому я вынуждена сознаться в необъективности – ведь впервые я прочла Бродского как раз в переводах Клайна. Но мои предпочтения не во всем субъективны, а их со мной разделяют другие: эти переводы произвели большое впечатление на весь англоязычный мир. А еще стали трамплином для ошеломительной, абсолютно нешаблонной литературной карьеры Бродского на Западе. Впоследствии случалось, что о переводах Клайна отзывались пренебрежительно, в большинстве случаев – из‑за немногочисленных огрехов, хотя безупречных переводов, в сущности, не существует. (На закате жизни Клайн задумывался о новом издании «Selected», куда должны были войти переработанные им самим старые переводы и несколько новых. Идея не осуществилась.) Но чаще переводы Клайна просто оставались в тени в период, когда переводить Бродского взялись более известные поэты и переводчики. Клайн, разумеется, не был суперзвездой от поэзии – фигурой типа Ричарда Уилбура, Шеймаса Хини или Энтони Хекта, которые тоже переводили стихи Бродского, хотя, в отличие от Клайна, русским языком не владели. Клайн был ученым-славистом, серьезно интересовавшимся поэзией. Книга, которую вы сейчас держите в руках, свидетельствует, с какой самоотдачей этот профессор философии занимался переводом, и решительно подчеркивает: его стихотворные переводы – не блажь дилетанта. Значимость переводов Клайна не исчерпывается тем, что это первые переводы Бродского на английский; главное, что переводчик старался, часто с поразительной чуткостью и на редкость удачно, сохранить (как и хотелось Бродскому) метрическую схему и систему рифм оригинала.

Когда в студенческие годы я упоенно читала книжечку со стилизованным лилово-зеленым портретом на обложке, мне было ничего не известно о ее переводчике Джордже Л. Клайне. Но именно эта книга, этот переводчик и этот поэт вдохновили одно из самых грандиозных приключений в моей жизни. Из нас троих получилась бы несусветно разномастная troika – мы во всем несхожи, будь то темперамент, образование, перипетии дружбы или летопись разрывов. Джордж отличался педантизмом, сдержанностью, железной принципиальностью; Бродский – несомненный гений и человек-фейерверк – был на короткой ноге с ведущими деятелями культуры своей эпохи. Бродскому и Клайну посчастливилось найти друг друга, но по характеру они были полными противоположностями. А я появилась на этой арене спустя несколько десятков лет, взявшись писать книги о них обоих; но вообще-то я неоспоримо – одна из тех девушек, которых Бродский в 1972 году вывел в стихотворении «В Озерном краю»5.

Я ни разу не встречалась с Джорджем лицом к лицу, но он вошел в мою жизнь и регулярно давал о себе знать. Знакомство завязалось после выхода моей книги «Иосиф Бродский: разговоры» в 2002 году: для меня она стала пропуском в мир бродсковедения. Вскоре после публикации я получила письмо на нескольких страницах, содержавшее corrigenda6. Позднее я обнаружила: всякий, кто написал или опубликовал в любой точке планеты что-нибудь, связанное с Иосифом Бродским, мог ожидать письма с таким же перечнем въедливых и вдумчивых поправок. Клайн был дотошен, занимал нейтральную позицию, подходил к делу научно – а также приветствовал и поощрял чужие начинания.

Как написал на страницах «Славик ревью»7 его коллега Филип Гриер, «Джордж Клайн был исключительным образцом humanitas8: доброты, высокой культуры, утонченности». Исследователь творчества Бродского Захар Ишов сказал мне, что Клайн «был приличным человеком», причем не в пресном и выхолощенном значении этого выражения, а в том смысле, что сегодня приличные люди – «уходящая натура».

Мы, исследователи наследия Бродского, в огромном долгу перед Клайном вне зависимости от того, где мы живем и далеко ли мы продвинулись в своей профессиональной карьере. Переводчики вообще перед ним в огромном долгу. Он поощрял всех исследователей и переводчиков, даже начинающих и слабо подготовленных к работе, за которую они дерзали браться9. Когда его пригласили в жюри переводческой премии «Компас», под эгидой журнала «Стороны света», он написал русскому поэту и переводчику Ирине Машинской письмо, ярко свидетельствующее о его великодушии и чувстве справедливости. 21 января 2012 года Клайн написал ей:

Как вы наверняка знаете, в прежние времена, когда объявляли лауреатов кинопремий («Золотого глобуса», «Оскара»), звучала формулировка: «And the winner is…»10 Но в последние годы ее заменили – и правильно сделали – на «And the Golden Globe [or Oscar] goes to…»11. Русское слово pobeditel’, употребленное вами в прошлом году, звучит еще сильнее, чем «winner»; во мне оно рождает ощущение, что те, кому премию не дали, не просто «проигравшие», а «разгромленные». Почему бы не написать просто: «Поздравляем с тем, что жюри выбрало ваш перевод»? А остальным написать так: «К нашему огромному сожалению, жюри не выбрало ваш перевод». Обе формулировки смягчили бы суровый образ соперничества, порожденный терминами «winners» и «losers»12.

Книга «Человек, первым открывший Бродского Западу»13 – дань уважения Клайну и подарок ему от всех нас: от победителей, проигравших и всех остальных.

***

Шли годы. Время от времени, обычно на рождественских праздниках, я звонила Джорджу Клайну. Он ежегодно присылал мне подробное письмо с поздравлениями от всей семьи. Но о своей профессиональной деятельности сообщал лишь мельком – просто делился новостями о родных, о поездках, о состоянии здоровья членов семьи, особенно его обожаемой жены Джинни и их тяжелобольной дочери, которую в семье называли «Заинька». Чтобы узнать новости о его научной работе (о том, что он перерабатывает старую статью или готовит к публикации новое исследование), мне приходилось звонить по телефону в город Андерсон в Южной Каролине, где Клайн обосновался на пенсии.

В 2012 году я, как обычно, позвонила ему на праздниках. Мы давненько не беседовали, так что обменялись новостями о своих статьях и книгах. Разговор продлился недолго: Клайн внезапно, с неожиданной твердостью, объявил: «Мне пора заканчивать».

«Хорошо, Джордж. Но в чем дело?»

«Мы разговариваем уже двенадцать минут».

«Ну да, а что в этом такого?»

И тогда он сказал, неспешно выделяя голосом каждое слово: «Мне, знаете ли, девяносто два года».

Но я этого не знала. Откуда я могла бы это узнать? Мы ни разу не встречались лицом к лицу. Насколько помню, к тому времени я ни разу не видела фотографий Джорджа. Я знала, что он уже в почтенном возрасте, но и подумать не могла, что имею дело с девяностолетним старцем: это никак не вязалось с его образом в моей голове; но в день нашей телефонной беседы Джорджу было без нескольких месяцев девяносто два.

Идея собрать воедино его воспоминания возникла у меня сразу после знакомства. Но в ту пору я взялась работать над книгой, в итоге озаглавленной «Эволюция желания: жизнь Рене Жирара», – биографией французского теоретика и моего доброго друга14. А еще, параллельно, только-только затеяла в Стэнфордском университете новаторскую программу коммуникационных исследований. И все же я со всей очевидностью поняла, что неблагоразумно откладывать совместную работу с Клайном на будущее. Я должна была этим заняться не только в своих интересах, но и в интересах ученых всего мира – тех, кто руководствовался наставлениями Клайна, шлифовал свои труды благодаря его безупречно верным поправкам и рекомендациям, ориентировался на его педантичные критерии.

В январе 2013 года мы приступили к совместной работе. Я брала интервью у человека, чье слабое здоровье не позволяло ему беседовать со мной дольше двадцати минут, да и то утром, на свежую голову. (Иногда он вообще был не в силах разговаривать, а в одно счастливое утро мы болтали около сорока минут.) Дожидаться более удачного момента не было возможности. Он со свойственным ему стоицизмом приноравливался к существующим обстоятельствам, довольствуясь достижимым вместо того, чтобы тосковать о недостижимом идеале. Мы оба сознавали: другого шанса у нас не будет.

Интервью продолжались несколько месяцев и заняли несколько сотен страниц. Работа была «захватывающая, но часто трудная и изнурительная», – написал Клайн в письме Ишову. Беседы изобиловали повторами: мы обсуждали второстепенные события или фигуры, состояние здоровья Клайна, назначали дату и время следующего телефонного разговора; но за эти несколько месяцев я мало-помалу узнала его натуру: он был наделен мужеством и чувством чести, в научной работе щепетилен. Из-за его манеры говорить – иногда он робко рассказывал маленькие анекдоты с несмешными концовками, в некоторых случаях по два раза, чтобы собеседник уразумел, в чем соль, – казалось, будто Джордж был не ко двору в мире Бродского, где царили интеллектуальный блеск и языковая акробатика. Сам Клайн говорил, что вошел в этот мир, потому что был лишен «поэтического самолюбия», мог переводить, опираясь на русский текст, а также не пытался навязывать свои формы строгим кадансам, рифмам и неточным рифмам, замысловатым метрическим структурам оригинала. А еще я узнала, что терпение уживалось в Клайне с раздражительностью. Мне открылось, что в душе этого степенного унитарианца15 таится глубокая религиозность, что с поэтом его роднит особое мироощущение – оба видели в окружающем их мире нечто священное. А еще, со временем, я узнала, что гордость Джорджа была уязвлена.

В этих беседах он поведал мне о встрече с поэтом, кардинально изменившей его жизнь, о своих столкновениях с КГБ (не к ночи будь помянуто это ведомство) и о других подробностях своей дружбы с Бродским – о вещах, которые дотоле оставались не описанными в литературе или малоизвестными. Рассказал, как великодушно среагировал поэт в 1974 году в ситуации, когда его «распригласили» организаторы фестиваля в итальянском Сполето, поддавшись шантажу советских властей. И о белых ночах в июне 1968-го, когда Бродский взял напрокат лодку и в предрассветный час прокатил Клайна по Фонтанке. И об октябре 1987 года, когда стало известно, что Бродский удостоен Нобелевской премии, и Клайн позвонил ему в Лондон и сказал: «Поздравляю вас, Иосиф!» Бродский ответил: «Поздравляю и вас, Джордж!»

А еще я больше узнала о его героических подвигах: мы коснулись этого в интервью, хотя скромность удерживала Джорджа от подробных рассказов. Он участвовал во Второй мировой войне – был штурманом-бомбардиром на «Б-24», совершил, выполняя важные задания, пятьдесят боевых вылетов с аэродромов Италии и был награжден «Крестом за выдающиеся летные заслуги».

Он поведал, что Бродский все активнее настаивал на собственных вариантах переводов и в конце концов, так сказать, умчался своей дорогой, оставив слависта в прошлом; теперь поэт предпочитал работы других переводчиков и прекратил сотрудничество с Клайном; сам Клайн видел причину в своей неуступчивости. Отчасти Клайн сам предвидел такой исход. Еще до приезда Бродского в США Клайн заметил в письме: «Я не из тех переводчиков, которые смотрят на автора как на свою собственность, и ничуть не сомневаюсь – когда-нибудь другие переведут Бродского удачнее, чем сумел я. Я приветствую плюрализм при англизировании любого зарубежного поэта»16. Хотя Клайн чувствовал себя обойденным, их дружба продолжалась до конца дней Бродского, да и совместная работа тоже. Клайн присутствовал на последнем дне рождения поэта; спустя полгода с лишним Бродский скончался.

В пору совместной усердной работы у нас возник более масштабный замысел. Затеплилась надежда, что эти беседы в отредактированном и сгущенном виде образуют книгу, которая дополнит устную историю жизни Иосифа Бродского, всеобъемлюще составленную Валентиной Полухиной, – двухтомник «Иосиф Бродский глазами современников»17. У большинства других людей, сыгравших важную роль в жизни Бродского, взяли интервью для двухтомника, а вот у Джорджа Клайна не взяли.

Времени у нас оставалось все меньше. В телефонных разговорах – а Клайн регулярно делал паузы, чтобы для поддержания сил глотнуть воды или отдышаться, – мало-помалу появились и другие, более длительные перерывы: Клайн отлучался проверить, как самочувствие у его обожаемой жены и дочери. Его силы иссякали, и он убеждал меня использовать его статьи прошлых лет для восполнения пробелов в наших интервью, поскольку при беседах мы не затронули ряд стратегически важных частей его истории.

А будущее таяло на глазах. Джинни госпитализировали, и Джорджу в очередной раз пришлось повременить с осуществлением наших планов: он хлопотал по дому, ухаживал за женой и доделывал к сроку другие научные работы. 5 апреля 2014 года Джинни скончалась, и мне показалось, что Джордж тоже начал угасать. Его здоровье резко пошатнулось, но он все время твердил, что скоро вернется к нашей затее. Спустя полгода, 21 октября, он умер.

Наш совместный проект, задуманный, чтобы поклониться тени ушедшего, теперь пришлось завершать мне одной. И теперь мой долг – поклониться двум теням.

***

Только после кончины Джорджа я по-настоящему осознала весь масштаб его личности. Многие из нас так сосредотачивались на его широкоизвестной совместной работе со знаменитым поэтом Бродским, что не замечали значимости Клайна как исследователя русской философии и культуры. «Его личное присутствие среди нас было подарком судьбы, который ничто не сможет заменить; его влияние на нашу область исследований отныне неизгладимо», – написал Гриер18. Клайн опубликовал более трехсот статей, глав в составе антологий, энциклопедических статей, рецензий на книги и статьи, а также, разумеется, переводов. Написал две монографии, был редактором-составителем – в одиночку или вместе с коллегами – шести антологий. Из-под его пера вышли авторитетные научные работы о Гегеле, Спинозе и Уайтхеде, он внес большой вклад в усилия понять Маркса и марксизм. Вдохновил целое поколение более молодых ученых, поэтов и переводчиков, в том числе Ишова и Машинскую – этим двоим хватало работоспособности, чтобы без заминки отвечать на придирчивые письма неутомимого Клайна. А вот что известно не очень широко: этот тихий бринморский профессор оказывал колоссальную поддержку исследователям со всего света, занимающимся русской поэзией и в особенности Бродским.

Семья Клайн поощрила меня продолжить работу над проектом, прерванную смертью его героя и соавтора. Его родные великодушно помогли мне во времена, когда жизнь семьи, омраченная скорбью, шла кувырком. В ответ на мою просьбу мне домой в Пало-Альто привезли громадные коробки со статьями, черновиками, переводами, корреспонденцией, распечатками электронных писем, вырезками из газет, фотографиями и т. п. Я глубоко признательна за отзывчивое содействие семьи Клайн в столь трудный для нее период.

Основываясь на этом архиве, а также на своих расшифровках бесед и заметках, я продолжала наш разговор заочно, после смерти собеседника; в каком-то смысле работа шла легче – без треска помех, без зависания связи по скайпу, без кучи нерасшифрованных аудиозаписей, без переутомления, без фонового шума неотложных бытовых проблем, которые все чаще и настоятельнее отвлекали Клайна, пока он был жив. Но в другом отношении моя задача усложнилась, поскольку я сделалась редактором-составителем уникального фрагмента литературной истории, одновременно участвуя в беседе внутри этого фрагмента. Следуя пожеланиям Джорджа, я объединяла наши беседы с другими материалами, чтобы дополнить подробностями некоторые из важнейших частей повествования, и в результате этот многоярусный проект приобрел еще одну, замысловатую надстройку. Шли недели, шли месяцы, а я кропотливо трудилась, превращая наши краткие, отрывочные разговоры в беседы, которые могли бы между нами состояться, если бы время и обстоятельства больше располагали к общению.

Я опиралась на самые разные первоисточники: статьи, интервью, переписку по обычной и электронной почте и многие другие материалы. Одна из коробок, присланных семьей Клайн, была доверху набита крохотными – 2,5 дюйма на 3 дюйма – ежедневниками Джорджа, благодаря которым я смогла подтверждать даты встреч и других событий, расшифровывая мелкие, часто крайне таинственные карандашные каракули на пожелтевших страницах. Я корпела над документами в библиотеке Бейнеке в Йельском университете, где хранится много важных бумаг из его архива. Искренне надеюсь, что мне удалось включить в книгу достаточно материалов, чтобы воскресить наследие человека из круга Бродского – человека, который несправедливо оставался незамеченным, человека, чьи заслуги пока не оценены по достоинству.

Памятуя, какими острыми были его критические отзывы, я призадумалась: существовал ли хоть один перевод, который нравился бы Клайну по-настоящему, без оговорок? Он критиковал даже близких друзей. Однако в его архиве я нашла добросердечную характеристику, которую он дал мне в 2007 году для заявки на грант Национального фонда гуманитарных наук:

Я всегда читаю Синтию с неподдельным удовольствием; ее неизменно лаконичные тексты написаны живо и информативно. Поэтесса Кей Райан проницательно заметила, что о поэзии Синтия пишет «с резкостью и жгучестью, присущими самой поэзии». Похвала высокая, но, на мой взгляд, заслуженная на все сто процентов. В качестве редактора Синтия необычайно добросовестна, усердна и изобретательна.

Если бы этот добрейший ученый не поощрял меня двигаться дальше, я шла бы своим путем намного медлительнее.

На начальной фазе проекта мы получили финансирование от фонда Эндрю У. Меллона под эгидой колледжа Брин Мор. Спустя долгое время, уже после смерти Джорджа, Валентина Полухина взяла проект под свое крыло и добилась поддержки Британской академии. В результате в марте 2018 года Валентина и я провели неделю в ее доме в лондонском районе Голдерс-Грин за дотошным просмотром окончательного варианта моей рукописи. За это время мы намного лучше узнали друг друга, а вклад Валентины в нашу работу (она вычитывала рукопись, делилась своими мнениями, помогала найти верный тон), как и ее всеобъемлющие знания о жизни и творчестве Бродского, сыграл ключевую роль.

Одним из выдающихся талантов Иосифа Бродского было умение магнетически притягивать недюжинных людей. Как сказал мне Джордж:

Он очень хорошо умел – как бы это сформулировать? – судить о людях и чуял чуть ли не с первого взгляда, что перед ним хорошие люди, серьезные люди, умные, эрудированные, тонко чувствующие, и ему хотелось быть среди них, дружить с ними. Таких людей было не очень много.

Клайн подтвердил свою мысль тем фактом, что Бродский моментально нашел общий язык с Шеймасом Хини, Дереком Уолкоттом, Марком Стрэндом, Диком Уилбуром, Сьюзен Сонтаг и Бобом Силверсом, а также «наверняка еще с двумя или тремя, чьих имен я сейчас не припомню». Одним из тех, кого Джордж «не припомнил», был, разумеется, он сам. Перечисляя членов этой компании, обычно не упоминают о Джордже – человеке педантичном, с устойчивыми привязанностями, не форсившем своей преданностью друзьям. Но он обладал чертами характера, о которых многим из нас остается лишь мечтать.

Впоследствии русского поэта спросили: «Когда вы впервые приехали в Соединенные Штаты, что вас больше всего поразило? Говорили, что многие ваши ожидания были почерпнуты из Фроста, что Америка казалась вам более сельской страной, чем оказалось на деле». Он ответил: «Нет, не более сельской, я думал, что люди менее шумны, не столь истеричны, более сдержанны, более скромны на язык»19. Несомненно, именно эти качества – сдержанность и достоинство – Бродский разглядел в человеке, с которым познакомился задолго до своего приезда в США, еще в Ленинграде в августе 1967‑го, – в том, кто стал его первым серьезным переводчиком на английский.

Когда я его интервьюировала, Джордж предложил вынести в эпиграф фразу писателя Игоря Ефимова: «Каждый, кто был связан с Бродским, знает, что думать и говорить о нем он обречен до конца дней своих»20. И, помедлив, добавил: «Как-никак, это относится к нам обоим».

Глава 1. Роман с русским языком

Синтия Хэвен. Вы переводили не только поэта-нобелиата Иосифа Бродского, но и Анну Ахматову, Марину Цветаеву, Бориса Пастернака и других, ваши переводы часто хвалили. Вы страстно, на всю жизнь полюбили Россию, но истоки этой любви имеют отношение, как ни странно, к культуре Германии. Расскажите нам эту историю.

Джордж Клайн. В старших классах средней школы я три года изучал немецкий язык и ко времени поступления в колледж уже читал немецкую поэзию. Я до сих пор считаю лирику Гёте самым лучшим, что есть в поэзии на всех языках мира.

Вдобавок моим первым преподавателем русского языка – после войны, в течение одного весеннего семестра – был Андре фон Гроника, профессор немецкой литературы. Тогда я доучивался в бакалавриате21 в колледже Колумбийского университета. Фон Гроника родился в Москве, его отец был прибалтийский немец, а мать – русская. Он был трилингв, причем английским владел почти безукоризненно. Позднее я прослушал его превосходный курс лекций о Гёте и Шиллере.

Итак, мой роман с русской поэзией начался давным-давно, когда в 1947–1949 годах я был аспирантом Колумбийского университета в Нью-Йорке.

Именно в те годы – вероятно, в 1947‑м – я начал переводить с русского. Мой первый опубликованный перевод – рассказ Михаила Зощенко на две-три странички. Рассказ отличный. Возможно, я вам его пришлю, если смогу отыскать.

Зощенко пишет уморительно смешно, а подспудные нотки отчаяния и грусти, безусловно, позволяют назвать его в некотором роде современным Гоголем. Я один раз виделся с его вдовой. Я специально поехал туда, где она жила, это было всего через один или два года после его смерти. Кажется, это было в 1956 году22. Она любила говорить, что Зощенко – Гоголь нашего времени. Учтите: сейчас я говорю, конечно, не о переводах стихов, а о прозе.

Первым русским поэтом, которого я прочел и полюбил, стал – это, пожалуй, было неизбежно – Пушкин. Насколько припоминаю, я не пробовал переводить ни одно стихотворение Гёте или Шиллера. Нет, я начал с Пушкина, еще в 1947‑м или 1948‑м. Я как раз поступил в аспирантуру Колумбийского университета, и мы, несколько человек, собрались вместе и создали маленький kruzhok. Вначале я поступил на кафедру славистики, на кафедру философии я перешел позднее.

И какое стихотворение Пушкина вы перевели для начала?

По-моему, моей пробой пера стало: «Я вас любил. Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем». Насколько помню, я перевел это так: «I loved you once. And in my heart still lingers, / Not wholly quenched by time, that love’s first flame». Я не сумел завершить перевод так, как хотелось, и забросил работу.

Даже в самом начале пути я пытался сохранять метрическую систему оригинала и по возможности, насколько это было в моих силах, обходиться без слов-затычек и неестественных оборотов. Я пытался сохранить систему рифм. Всегда ставил метр на первое место.

Хотя начало не обнадеживало, вы не опустили руки.

В 1959‑м я опубликовал переводы двух ранних стихотворений Пастернака. В конце концов я составил из этих и других переводов небольшую knizhka, она называлась «Boris Pasternak: Seven Poems». В шести переводах мне удалось сохранить метр Пастернака: четырехстопный ямб, пятистопный ямб, а в одном стихотворении – четырехстопный амфибрахий. Почти все английские и американские переводчики передавали амфибрахий английским ямбом. Я до сих пор отказываюсь идти на поводу у этой распространенной тенденции.

Подозреваю, вы могли бы обвинить меня в том, что я занимаюсь «подсчетом слогов», но я иного мнения: в моем понимании это старания почувствовать, расслышать ритм подлинника и попробовать воспроизвести его на английском.

В то время вы уже преподавали в Брин Море, где по-прежнему отдавались обеим своим страстям – к философии и к литературе.

Да. В первые четыре года в Брин Море, с 1959‑го по 1964‑й, примерно две трети моей учебной нагрузки приходилось на кафедру философии, а еще треть – на кафедру русской филологии. Я регулярно читал не только курсы русской философии, но и курсы русской литературы конца XIX века и XX века. Включал в них много стихов: Блока, Маяковского, Есенина, Ахматовой, Пастернака и Цветаевой. Позднее добавил Мандельштама. Я ведь с юности любил поэзию: английскую, немецкую, русскую и даже итальянскую.

Шли годы, я преподавал не только философию, но также историю и даже этику. В Чикаго – там я проработал всего лишь год – я читал курс «Великие книги западного мира от Гомера до Достоевского». Отличная учебная программа, она изобиловала стихами, причем некоторые произведения я тогда только-только для себя открыл. По-моему, именно в Чикаго я впервые познакомился с творчеством Данте и моментально в него влюбился.

Вы опубликовали свои переводы стихов Пастернака тогда же, когда пришли работать в Брин Мор, где вам было суждено трудиться до пенсии – то есть за каких-то пять лет до того, как в 1964 году вам попались стихи Иосифа Бродского (в том самом году, когда Бродского судили). А затем работа над стихами Бродского стала апогеем вашей карьеры переводчика. Вы далеко продвинулись с тех занятий русским языком под руководством профессора немецкой литературы.

Я послал Андре фон Гроника свои переводы из Бродского – экземпляр «Selected Poems». Он прислал очень сердечный ответ – написал: «Обычно чтение русских стихов в английском переводе не доставляет мне ни малейшего удовольствия, но ваши переводы Бродского – прелесть. Вы двое – воистину wahlverwandt». Это старинное немецкое выражение, оно значит «избирательное сродство». И конечно же, это выражение употреблял Гёте23.

Это выражение как нельзя лучше описывает и вашу любовь к русскому языку. Давайте поговорим о первом этапе вашей длительной совместной работы с величайшим русским поэтом послевоенного поколения.

Глава 2. Ленинградский поэт и «царственный подарок»

Глава 3. Неужели КГБ оберегал русскую поэзию?

За тобой следят, твои разговоры прослушивают через «жучки», твои рукописи можно вывезти за границу только контрабандой – в таких вот условиях жил в Ленинграде Иосиф Бродский. В эру холодной войны наши представления о КГБ в Восточном блоке были навеяны, естественно, всякими фантазиями – фильмами о Джеймсе Бонде, телесериалом «Миссия невыполнима» и иже с ними. Между тем, когда сотрудники КГБ допрашивали вас, Джордж, у этого была не только зловещая, но и комичная сторона, а расчетливая игра, похоже, соседствовала с некомпетентностью.

Я недавно задумался о некоторых странных аспектах моих столкновений с КГБ. Нам следует исследовать этот вопрос поглубже, ведь два важных столкновения были связаны с Иосифом.

Что эти люди могли сделать вам – гражданину США? Разве что выдворить вас из СССР и никогда больше не давать вам визу?

Да, все это определенно было в их силах. Но они могли сделать и что-то гораздо более серьезное. Вот что случилось несколькими годами раньше, в 1963 году, – Фред Баргхорн, йельский профессор, специалист по советской политике, был арестован по грубо сфабрикованным обвинениям и провел в общей сложности шестнадцать дней в печально известной тюрьме на Лубянке, почти все время в одиночной камере. Когда Баргхорн шел по улице в Москве, к нему подскочил незнакомый мужчина и сунул ему в руки какие-то бумаги, свернутые в трубочку. Баргхорна немедля заковали в наручники и увели, чтобы обвинить в шпионаже на том основании, что «он имел при себе секретные советские документы». Об этом инциденте я помнил с болезненной ясностью, так как Эллен Мицкевич, бывшая аспирантка Баргхорна, – она неутомимо боролась за его освобождение – была моей приятельницей. Советские тюремщики с тяжеловесной иронией подогрели душевные муки Баргхорна, предложив ему скоротать время за чтением «Американской трагедии» Драйзера в русском переводе45.

Когда КГБ заинтересовался вами? В 1968 году?

Это началось намного раньше, задолго до того, как я познакомился с Бродским, хотя в итоге некоторые из моих предшествующих столкновений с КГБ переплелись и с его биографией. В 1956 году, когда я впервые побывал в России, за мной, насколько мне известно, не следили, но в следующей поездке, в 1957‑м – наверняка следили, и во всех последующих поездках – тоже, и в 1968‑м. Словом, за тринадцать лет я совершил шесть поездок – и в пяти за мной следили. Не забывайте, осенью 1956 года советские войска жестоко подавили Венгерское восстание46. На следующий год культурно-интеллектуальная атмосфера в Ленинграде, Москве и Киеве сильно изменилась к худшему. Свободы определенно поубавилось, контроль над мыслями и высказыванием мнений усилился, а русские, с которыми я общался в 1957 году, нервничали сильнее, чем в 1956‑м.

В 1960 году я совершил самую долгую в своей жизни поездку в СССР – на целых шесть недель. Моим друзьям – таким, как русист Джим Сканлан, занимавшимся примерно той же работой, что и я, – удавалось прожить в СССР целый семестр или даже целый год. В 1964/65 учебном году я тоже попробовал это проделать, и американская сторона согласилась, но советская сторона после долгой волокиты ответила отказом.

Уточним: согласно вашему ежедневнику за тот год, вы пробыли в СССР с 3 июля по 14 августа, а затем, с 14 по 18 сентября, совершили первую в жизни поездку в Польшу. А затем посетили Прагу, Будапешт и еще несколько городов. Расскажите мне о своих первых стычках с КГБ. Попробовали ли вы хоть раз разоблачить сотрудников КГБ, которые в том году ходили за вами хвостом?

Как ни удивительно, да. Дважды в один и тот же день 1960 года, двоих разных сотрудников. Выходя из своей гостиницы в Москве, я заметил, что какой-то человек идет за мной вслед. Я устроил ему проверку: остановился, пошел в обратном направлении и купил газету, а он тоже остановился, пошел в обратном направлении и сделал вид, будто что-то покупает.

Я путешествовал уже без малого два месяца, и мои хлопчатобумажные носки протерлись. Я сделал то, что в Лондоне или Париже сделал бы в такой ситуации любой американец – спросил у горничной, не будет ли она любезна заштопать мне носки, и предложил ей два доллара местной валютой. Ответ русской горничной удивил меня. Она сказала: «Нет-нет, я не могу этого сделать. Для этого у нас есть специалисты».

Специалисты по штопке носков?

Да, специалисты, они работали в специальном заведении в нескольких кварталах от моей гостиницы. В заведении без названия – мне сказали только номер дома. Спускаешься по нескольким ступенькам и распахиваешь дверь. И видишь две длинных очереди – сплошь женщины. В одной – женщины с хозяйственными сумками, доверху полными рваных шелковых чулок: сдают чулки в починку. А в другой – женщины, пришедшие неделю спустя забирать заштопанные чулки. Первая очередь двигалась очень медленно, ведь каждая женщина приносила, самое малое, две пары нейлоновых чулок, а на каждом чулке была, самое малое, одна прореха. Каждую прореху, будь их хоть дюжина, полагалось тщательно измерить (сколько миллиметров в длину – двенадцать, или всего лишь восемь, или только шесть?) и вычислить плату: столько-то копеек за миллиметр. Затем каждой женщине выдавали квитанцию с датой – получить заштопанные чулки можно было самое раннее через неделю.

В этом большом зале я был буквально единственным мужчиной, пока не распахнулась дверь и не вошел мой «хвост» из КГБ. Он огляделся слегка растерянно, словно оказался в этом зале впервые в жизни. И тогда я обернулся к нему и сказал по-русски: «Товарищ, это не стоит ожидания. Очереди слишком длинные и движутся слишком медленно. Я посоветовал бы вам купить себе новые носки». Насколько я помню, он слегка покраснел и мигом куда-то исчез. Разумеется, после того как я его разоблачил, они были вынуждены прислать другого взамен. В КГБ было такое правило.

Обычно, отлучаясь из гостиницы, я возвращался лишь через несколько часов: ходил в гости, осматривал достопримечательности или работал в библиотеке. Но в этом случае, забрав свои носки из починки, я вернулся в гостиницу спустя неполный час. Женщина за конторкой у лифта, dezhurnaia (ее обязанность – когда вы уходите, взять на хранение ваш ключ от номера, снабженный тяжелой деревянной биркой, а когда вы приходите, выдать его вам), сделала вид, будто не понимает, какой номер комнаты я произношу, хотя по-русски я говорил сносно. Скоро я смекнул, что она тянет время, отчаянно давя на какую-то потайную кнопку или рычаг – хочет предостеречь сотрудника КГБ, который, как ей известно, в эту самую минуту находится в моей комнате.

По воле случая сотрудник не успел удрать. Открываю свою дверь – а он стоит передо мной. Предполагаю, он копался в моих бумагах и, несомненно, сфотографировал некоторые страницы. «Прикрытие» у него было крайне надуманное – курам на смех. Он делал вид, будто натирает паркет. К одному ботинку у него была прикреплена этакая фетровая или суконная подушечка, и он чертил ногой широкие круги на моем паркетном полу. Такими же надуманными были и его отговорки. Он сказал по-русски что-то вроде: «Сэр, ваш паркет срочно требовалось привести в порядок». Он определенно не походил на полотера и вообще на тех, кто занимается черной работой. Аккуратный пиджак, белая рубашка, галстук – больше похож на энергичного молодого юриста или бухгалтера.

Однажды вы рассказали мне о других «специалистах» похожего сорта, чьи услуги понадобились вам в той же поездке.

Оказалось, я проехал на своем «Фольксвагене-жуке» столько километров, что пора было заменить масло. Я попросил работников АЗС, где я заправлялся (на талоны, которые я загодя купил, заплатив долларами): замените масло, пожалуйста. Они ответили: «Нет-нет, мы не можем этого сделать. Машина у вас грязная». Я сказал: «Ну что ж, вымойте мою машину, пожалуйста». Но они ответили: «Нет-нет, мы не можем этого сделать. У нас есть специалисты, которые это делают». И дали мне адрес автомойки где-то к северу от Ленинграда.

Гм… Специалисты по мытью машин?

Да, специалисты по мытью машин. И, пока я ехал на автомойку, меня, по-видимому, засекли в окрестностях какого-то советского военного объекта; об этом я в ту минуту даже не подозревал.

А затем вы отправились в Польшу…

Летом того года я познакомился в Варшаве с Лешеком Колаковским. А еще раньше, у себя в США, я познакомился с одним польским социологом – Адамом Подгорецким. Он проходил в США что-то вроде стажировки, английским владел неплохо. В 1960 году я отыскал его в Варшаве. Бывшая жена пригласила его на свой день рождения, так что ему нужно было на следующий день приехать к ней, в ваш любимый город – в Краков. А я собирался заехать в Краков по пути в Закопане и в Чехословакию, вот я и вызвался подвезти Адама. Итак, мы направились в Краков.

Ехали мы вдвоем, беседовали по-английски, а, как я предполагаю – точнее, теперь я знаю точно, – мой взятый напрокат «Фольксваген» модели 1960 года на финской границе оснастили электронными устройствами, которые делали аудиозаписи и поддерживали связь с радиолокаторами. Наши польские «сопровождающие» ехали на машине «Варшава» – польской версии советской «Победы», у нее были здоровенные, выпуклые петли на дверцах. Добротная дешевая машина. Наверное, на их машине стоял нестандартный двигатель, мощнее обычных, так что они при желании могли бы закладывать виражи вокруг моей машины.

Они ехали вслед за нами до самого Кракова – ехать там часа четыре. Под гору мой «Фольксваген-жук» 1960 года мог разгоняться до 70–75 миль в час. Но даже когда мы ехали в гору и я сбавлял скорость до 50–55 миль, они ни разу не пытались ни поравняться со мной, ни совершить обгон.

В «Варшаве» сидели четверо: трое мужчин и женщина. Не очень понимаю, зачем они включили в группу эту женщину, что ей поручали. Обольщать – вряд ли. На Мату Хари она не тянула: немолодая, грузная.

Вообще-то реальная Мата Хари занялась шпионажем не в самом юном возрасте, да и худосочностью не отличалась.

Возможно, эта полька свободно владела английским. Как бы то ни было, когда мы останавливались перекусить, они тоже останавливались. Очевидно, эта «Варшава» сидела у нас на хвосте. И вот, когда до Кракова оставалось недалеко, Адам сказал: «Видите боковую дорогу справа, сразу вон за тем большим деревом?» И добавил: «Поезжайте туда побыстрее и резко сверните направо». После того как я свернул направо, он еще несколько раз говорил мне, куда и где свернуть, пока мы не оказались невдалеке от гостиницы, где я собирался остановиться, краковской гостиницы «Орбис». У трамвайного кольца Адам сошел. Он хорошо знал Краков – он же прожил там несколько лет, так что он привел меня в точку, где мог быстренько вскочить в трамвай и затеряться в городе.

Я знаю эту часть города. Моя квартира была прямо за углом.

Ага, вы, значит, знаете эту часть города. Мы с Адамом договорились о маленькой уловке. Я должен был позвонить ему по номеру его бывшей жены. Если, отвечая на звонок, Адам употребит некое словосочетание, значит, его не задерживали и не допрашивали. Он действительно употребил это словосочетание, и у меня отлегло от сердца. Итак, высадив Адама, я поехал в гостиницу «Орбис», где, как я думал, у меня был забронирован номер. Оказалось, случилась какая-то бюрократическая путаница, и мне пришлось поехать в другую гостиницу. Чтобы утрясти дело, я потратил, самое малое, минут пятнадцать. А выйдя из гостиницы, увидел ту самую «Варшаву» – она была припаркована на другой стороне улицы, в двух кварталах от моей машины, чтобы не отсвечивать. Итак, они, очевидно, потеряли меня из виду лишь ненадолго. Они отслеживали все мои передвижения своим радиолокатором.

Поразительно, что такая техника имелась у них уже в 1960 году, задолго до того, как стала доступна массовому потребителю!

Да. В этом отношении спецслужбы за железным занавесом были «сверхсовременными». В Кракове я пробыл недолго. Оттуда отправился в Закопане, небольшой городок в Татрах близ чешской границы. Там состоялась моя вторая встреча с Лешеком Колаковским – он проводил там выходные, там было что-то наподобие молодежного слета.

Впоследствии труды Адама Подгорецкого по социологии снискали широкую известность и большое уважение. Несколько лет тому назад он умер. До недавних пор я поддерживал контакты с его вдовой. Почти всю жизнь он как ученый проработал в Канаде, и его вдова живет там до сих пор.

И вот спустя несколько лет, в Ленинграде, сотрудники КГБ задали вам вопрос об этом инциденте?

Да. Очевидно, они связались с польской тайной полицией и получили полный отчет о том, где я бывал и с кем виделся в Варшаве и Кракове.

Но во время той длительной поездки в СССР в 1960 году вас ни разу не допрашивали в КГБ?

Не допрашивали. А когда в 1968 году наконец допросили, они могли бы задать мне массу других вопросов. Почему они не спросили у меня: «Чем вы занимались вместе с тем человеком, пока ехали на машине из Варшавы в Краков? И почему, когда вы приехали в Краков, его с вами больше не было?»

Они не допрашивали вас не только во время той поездки, но и во время других – ни в 1966 году, ни в 1967‑м.

На допросе в 1968 году они признались, что в 1966 году пристально наблюдали за мной, но в то время не стали допрашивать, потому что моя дочь серьезно заболела и нам пришлось уехать из России досрочно – планировали пробыть четыре недели, а пробыли три.

В последнее время меня занимает вопрос: «Отчего сотрудники КГБ не допросили меня в 1967 году?» Очевидно, им было известно, что я общаюсь с Иосифом. Они постоянно держали его под колпаком. Мы обычно принимали все стандартные меры предосторожности. Либо у Иосифа играла громкая музыка, а мы разговаривали шепотом, либо мы просто писали записки и передавали их друг другу, чтобы магнитофоны ничего не уловили. В КГБ наверняка подозревали, что Иосиф передает мне или готовится передать неопубликованные стихи для вывоза за границу и публикации и/или для перевода.

И он их действительно передавал. В тех обстоятельствах это требовало большой отваги. Вы ничего не устрашились. Вскоре после этих инцидентов вы тайно вывезли за границу стихи Бродского для будущего сборника «Остановка в пустыне». Также вы передали Иосифу деньги – вознаграждение за нелегкий труд. Вероятно, это его очень выручило – с деньгами у него было туго.

Да. В июне 1968 года я вручил Иосифу 250 рублей (без малого 300 долларов по тогдашнему обменному курсу) – то были авторские отчисления за «Стихотворения и поэмы». В последний раз мы виделись 27 числа.

В те дни мы уже обсуждали идею новой публикации его стихов в каком-нибудь эмигрантском издательстве и прикидывали, что включить в обе книги. Он дал мне рукописи нескольких десятков новых стихов, не попавших в «Стихотворения и поэмы». На границе меня обыскали, но, к счастью, не нашли стихов – я вез их в карманах куртки. Признаюсь, от страха у меня сердце упало в пятки.

Еще бы.

На мне была куртка с двумя глубокими внутренними карманами, и оба кармана оттопыривались: в них лежали напечатанные на машинке тексты Бродского – листки формата А4, сложенные вчетверо. Всего, наверное, двадцать пять или тридцать листков. Разумеется, я страшно боялся, что на границе меня обыщут. В московском аэропорту, откуда я вылетал в Амстердам, мой портфель и два чемодана досмотрели очень тщательно, досконально. Но, к счастью, меня самого обыскивать не стали.

Самая длинная поэма Иосифа, «Горбунов и Горчаков» – в «Остановке в пустыне» она занимает более сорока страниц, а в машинописи, вероятно, без малого пятьдесят, – просто не влезла бы в карманы моей куртки. Тогда – в 1968–1969 годах – в Ленинграде даже не было американского консульства. Так что Карл Проффер умудрился доставить машинопись из Ленинграда в Москву, а оттуда, из посольства, отправить с дипломатической почтой.

Итак, вы переправили стихи через границу. Это потребовало немалого мужества – ведь вы совершили этот поступок уже после столкновения с властями. Давайте вернемся вспять и обсудим ваш допрос сотрудниками КГБ.

Да, меня допросили во время той же поездки в Россию – шестой по счету, в 1968 году. Именно тогда КГБ в конце концов за меня взялся. Точная дата у меня где-то записана, но дело было на первый или на второй день после моего приезда в Ленинград. Думаю, ту поездку мы начали с Москвы. В конце августа я жил в одной ленинградской гостинице47.

Я возил по России довольно большую группу – полный самолет народу. Группу спонсировал «Корпус по обмену гражданами» (КПОГ), волонтерская организация, у которой был успешный опыт налаживания контактов между американцами и их коллегами в России. Было несколько студентов, но также в группу входили зрелые люди, работавшие воспитателями в детских садах, пожарными или водителями грузовиков: широкий срез американского общества. Итак, если американским воспитателям детских садов хотелось посетить советский детский сад, КПОГ мог это организовать. А если американским пожарным хотелось посетить советскую пожарную часть, тоже.

С советской бюрократией вечно были проблемы, и я имел дело с весьма неприятной дамой, заместителем директора гостиницы. Однажды она подошла ко мне и объявила довольно неприятным голосом: «Вам нужно увидеться с директором. Он должен обсудить с вами некоторые проблемы». «Хорошо», – сказал я. Она подошла к какой-то закрытой двери и постучала. По-видимому, это была переговорная для служебных надобностей. Дама куда-то исчезла, а ко мне подошли два сотрудника КГБ, высоко держа свои удостоверения, чтобы я увидел, что они из Комитета государственной безопасности. С этого начался допрос, продлившийся два часа с гаком. Оба сотрудника назвали мне свои имена – Владимир и Николай, оба эти имени использовал Ленин – конечно, своих настоящих имен они мне не сказали. Оба выглядели как профессионалы в своей области, обоим было то ли сильно за тридцать, то ли немного за сорок.

Владимир был старше и говорил больше всех, а Николай был лингвист, именно он владел английским, хотя, насколько помню, на английский мы ни разу не переходили. Весь допрос был проведен на русском языке. Первым делом они выдвинули несколько крайне суровых обвинений: дескать, в 1960 году я поехал на своем «Фольксвагене» из Ленинграда на север, доехал до окрестностей некоего советского военного объекта, о котором я, разумеется, ничего не знал. Как вы помните, я держал путь туда, где, как мне сказали, я смогу поручить специалистам помыть мою «грязную машину». Как мне показалось, когда я ответил, что вообще не знал, что побывал в окрестностях военного объекта, они мне поверили.

Примерно год назад я пришел к мысли, что они использовали это начальное обвинение в качестве чего-то вроде потемкинской деревни. Другими словами, на деле они ничуть не подозревали меня в шпионаже за военными. Но, выдвинув суровое обвинение в мой адрес, они могли продемонстрировать, что с ними шутки плохи.

Вскоре после начала допроса они довольно сурово спросили: «А почему в Польской Народной Республике вы пытались избегать наших братских служб безопасности?» Очевидно, они получили доступ к досье польской секретной полиции, досье восьмилетней давности. Свой ответ я тоже помню: «Mne prosto nadoelo», надоело, что у меня сидят на хвосте. Что ж, мне и вправду это надоело. Я ответил правдиво. Но это была только часть правды. Главная причина состояла в другом: я хотел, чтобы Адам Подгорецкий ускользнул от тайной полиции, чтобы он избежал задержания и допроса.

Об этом они наверняка знали. Почему они не спросили: «Ну а кто таков тот польский гражданин, который с вами ехал?» Если они намеревались взяться за меня как следует, почему они не заявили: «Нам известно, что вы высадили своего пассажира там-то»? Но они не затронули эту тему. Можно предположить, что у них была расшифровка моего разговора с Адамом, записанного на пленку, так что они не видели необходимости расспрашивать об этом. Словом – это дошло до меня лишь намного позднее – они обходились со мной довольно милостиво. Во второй раз, в Киеве в том же месяце 1968 года, они тоже не задавали мне таких вопросов.

Однако тогда мне показалось, что оба сотрудника стараются на меня сильно давить. Это впечатление подкрепляла одна подробность – сбоку от них, на столе, лежали две тетради из сброшюрованных отдельных листов. Похоже на черновик диссертации историка. Каждая тетрадь – не меньше двух дюймов в толщину. Очевидно, там были плоды слежки, которую они вели за мной не меньше одиннадцати лет: прослушивания моих разговоров – разговоров лицом к лицу и телефонных, наружного наблюдения за мной во всех шести поездках в СССР, кроме первой, 1956 года. На этих листках, сброшюрованных в толстые тетради, было все, как-то связанное с моими поездками в СССР.

Конечно, они так и не позволили мне просмотреть хоть один лист из этих тетрадей, но кое-где заложили бумажками страницы, с которыми, возможно, им понадобилось бы свериться.

Итак, как вы помните, в 1966 году моя дочь Заинька заболела, и мы покинули Россию спустя три недели. В этой связи они мне кое-что сказали: «Ну да, мы пристально наблюдали за вами и провели бы эту беседу в 1966 году, но ваша дочь заболела, и мы повели себя тактично». Оглядываясь на прошлое, я нахожу возможным, что это было сказано совершенно искренне.

Но это не объясняет, почему они не провели беседу со мной в 1967 году – в год моего знакомства с Иосифом. В 1966 году в Москве состоялась моя третья встреча с А. Ф. Лосевым, престарелым исследователем античности и религиозным мыслителем; в начале 1930‑х он три года просидел в сталинских лагерях. Когда я ехал на машине к нему на дачу в Подмосковье, несколько автомобилей КГБ следовали за мной, а затем припарковались неподалеку. Однако, насколько могу припомнить, эти два сотрудника не упоминали имя Лосева.

А вот имя Бродского прозвучало почти в начале допроса в 1968 году. Сотрудники желали знать, чтό я обсуждал с Бродским. Что ж, я сказал им, что мы обсуждали поэзию, и, насколько помню, в какой-то момент я упомянул имя Ахматовой. Их реакция была, думаю, вполне предсказуемой. Они разъяснили мне совершенно четко, что для них она «ненавистная, одиозная фигура». Выражение «odioznaia figura» я запомнил. Разумеется, им вспомнилась ее сильная поэма «Реквием», где ярко изображена жестокость КГБ48 во время больших чисток 1930‑х годов, жестокость, которая обрушилась на сына Ахматовой и Николая Гумилева.

Я не попытался встать на защиту Ахматовой. Но, возможно, Владимиру, как и мне, уже было известно, что Бродский считает Ахматову не только великим поэтом, но и «самым лучшим человеком из всех, кого он встречал за всю жизнь».

Также они расспрашивали о нескольких людях из моей группы. В группе была женщина, которая родилась и выросла в России, но давно уже жила в США. Насколько помню, она преподавала русский язык и литературу в колледже Рид и либо ушла на пенсию прямо перед поездкой, либо собиралась на пенсию, она говорила, что хочет «пока жива, еще разок» увидеть родные места. Сотрудники КГБ спросили, как вышло, что она свободно владеет русским языком, а затем – почему ей захотелось снова оказаться в России.

В моей группе было примерно девяносто человек, но лишь два или три человека знали русский язык с рождения или серьезно изучали его. Насколько припоминаю, Владимир и Николай расспрашивали меня обо всех этих людях. Но большая часть их вопросов касалась моих контактов и разговоров с Бродским. Живо помню, что под конец допроса они донельзя четко разъяснили мне: если я намерен снова приезжать в СССР и встречаться со смутьянами или с теми, кто неприязненно относится к режиму, с такими как Бродский, «вы будете докладывать нам о своих разговорах с ним». Эту фразу я помню живо. Она прозвучала как приказ, определенно как директива, которую мне придется выполнять – отвертеться не позволят.

Свой ответ я тоже помню дословно – я сказал им: «Ia mogu zhitʼ bez Rossii», и я думал, что буду вынужден жить так до конца своих дней – обходиться без России. Только благодаря тому, что СССР ушел с мировой арены, а Россия вернулась, мне удалось – это было в январе 1991 года – после долгого перерыва возобновить свои поездки в Ленинград и Москву. Поводом стала первая международная конференция о жизни и творчестве Бродского, состоявшаяся в Ленинграде. Я прочел доклад на русском языке о переводе с русского на английский и с английского на русский. Ключевыми наглядными примерами служили мой собственный перевод «Бабочки» Бродского и великолепный перевод Бродского из Эндрю Марвелла – «Глаза и слезы». Как вам известно, я совершил еще четыре поездки в Россию, последний раз – в августе 1993 года.

Позвольте мне напоследок сделать еще два существенных замечания о допросе в КГБ. Первое: под конец первого допроса в Ленинграде, продлившегося не меньше двух часов, они чуть ли не извинились за свою первоначальную суровость. Владимир пояснил: «Вначале мы обязаны держаться жестко. Мы не знаем, кто вы и какие у вас намерения». Я помню выражение: «Ne znaia cheloveka». Владимир продолжил: «Мы должны были говорить сурово. Мы были обязаны выяснить у вас, зачем вы находились в окрестностях советского военного объекта». Тем самым они намекали, что к тому моменту – спустя, наверное, часа полтора с начала допроса – узнали меня настолько хорошо, чтобы прийти к выводу: я действительно не шпион. Но вначале они не были в этом уверены и думали, что я могу оказаться шпионом. А теперь фактически заявили мне: «Теперь-то мы вас знаем. Вы всего лишь профессор, приличный человек, а не шпион. Просто вы слишком близко общаетесь с такими, как Бродский».

Второе: в Ленинграде они перед тем, как распрощаться со мной, сказали: «Мы позвоним в вашу гостиницу в Киеве» – там я должен был вместе со своей группой остановиться на следующей неделе. Разумеется, о моей поездке они знали всё: мой маршрут во всех подробностях, в каких городах я побываю, в каких гостиницах буду жить, когда истекает моя виза. Я недоумевал, зачем им нужно увидеться со мной снова, но эта встреча действительно состоялась.

Зачем им захотелось увидеться со мной снова? Они уже задали мне все вопросы, на которые я мог ответить, вопросы по поводу Бродского и нескольких членов моей группы. Они донельзя четко разъяснили, что если я однажды снова приеду в СССР и буду встречаться с такими, как Бродский, то стану видеться и с ними самими – буду им докладывать.

Они дали понять, что вы будете видеться не просто с сотрудниками КГБ, а конкретно с этими двоими? Они подразумевали именно это?

Хороший вопрос. Вряд ли ко мне приставили только этих двоих сотрудников. Уверен, были и другие. Владимир и Николай подразумевали: вы будете видеться с сотрудниками органов безопасности, с сотрудниками КГБ.

Но в Киеве у вас состоялась встреча с теми же двоими сотрудниками КГБ.

Да, с теми же самыми. Они пытались вести себя почти по-дружески – пожалуй, так вполне можно сказать. Они заехали за мной в гостиницу и отвезли меня куда-то, в очень уютную комнату, и коньяк у них был отменный. Не помню, была ли какая-то еда – возможно, была. Но дело было вечером, и они разлили коньяк по рюмкам, и мне запомнилась фраза: «Ну-с, по нашему наполовину устоявшемуся обычаю, позвольте нам…» – намек, что теперь мы почти наполовину друзья. Мне кажется, они, возможно, подразумевали под этим, что прониклись ко мне симпатией. Разумеется, вполне возможно, что они просто были хорошими актерами и в глубине души, пожалуй, по-прежнему питали ко мне недоверие или подозрение.

Логичнее всего предположить: они надеялись за коньяком и разговорами выудить из вас больше информации, чем сумели выудить окриками и угрозами.

Вполне вероятно, это входило в их намерения, но не припомню, чтобы в Киеве они выудили у меня какую-то дополнительную информацию. А ведь они могли бы задать вопросы о массе разных вещей, но и в этот раз, как и в Ленинграде, не задали.

Но в любом случае на сей раз они запугивали вас не так усердно.

Откровенно говоря, киевский допрос я не назвал бы неприятным – он был почти приятным. Я выпил их коньяка, совсем немножко, остерегаясь захмелеть. И в определенный момент кто-то из них – кажется, тот, что был помоложе, – сказал: «А я, знаете ли, женат. Моей дочери одиннадцать лет». Он сказал мне, как ее зовут. И принялся почти лирично рассказывать о том, какая она маленькая и невинная. Она ничего не знала о том, чем занимается ее отец, – возможно, и хорошо, что не знала.

Но теперь я размышляю вот над чем: Владимир и Николай знали о моих встречах с Бродским в Ленинграде в 1967 и 1968 годах, так почему же они не распорядились обыскать меня, когда вскоре после той киевской встречи я вылетал из московского аэропорта в Амстердам? Возможно ли следующее объяснение: на деле они пренебрегли своими обязанностями сотрудников КГБ и, в сущности, позволили мне вывезти рукописи за границу? Даже не знаю. Недавно я обсудил это с Джимом Сканланом из университета Огайо, и он тоже не знает, возможно ли такое объяснение.

Вы постоянно возвращаетесь к этому нюансу. Да, и впрямь странно. Почему они не взялись за вас в 1967 году?

Давайте расскажу, что побудило меня пересмотреть свою оценку ситуации и заронило мысль, что они пытались каким-то образом оберегать меня и оберегать Бродского, в особенности Бродского. Я пришел к этому выводу постепенно, скрепя сердце. В 1968 году мне это определенно не приходило в голову.

В Киеве – при той куда менее неприятной, чем первая, встрече – они могли бы задать мне вопрос: «Возможно, Бродский передал вам или предлагал рукописи для вывоза за границу с целью перевода или публикации?» Но они ни разу не задали мне этот вопрос. Предполагаю, если бы задали, я был бы вынужден сказать им правду. Не знаю, к чему бы это привело.

Но вместо этого они в основном просто спрашивали о ваших разговорах?

Ну да, они хотели знать, какие разговоры мы вели.

Итак, теперь, спустя много лет, вы приходите к совершенно иным выводам по поводу этих столкновений с КГБ. И к чему вы в итоге пришли?

Иные выводы определенно напрашиваются. В каком-то смысле я рад, что к ним пришел. В другом смысле эти выводы меня просто ошеломили. Напрашивается вывод, что КГБ действительно обошелся со мной мягко. Не столько со мной, сколько с Бродским. Они сознательно позволили мне вывезти рукописи за границу. Мой предыдущий рассказ был правдив, но отражал неполную картину и тем самым вводил в заблуждение. Я недавно говорил, что, вероятно, меры безопасности были менее строгими, потому что я летел из Ленинграда в Киев – то есть не за пределы СССР.

Что ж, это верно в отношении моего вылета из Ленинграда, но затем я вместе со своей группой вылетел из Киева в Москву, а вскоре вылетел из Москвы за границу. А в московском аэропорту мне не устроили личный досмотр. Как и в прошлый раз в Ленинграде, пограничники очень дотошно обыскали мой портфель и чемоданы. Но они не заглянули в карманы моей куртки и не попросили вынуть все из карманов. Все это они вполне могли сделать. Так почему же не сделали? Итак, если моя версия соответствует действительности, если они и впрямь сознательно не стали распоряжаться, чтобы пограничники устроили мне личный досмотр, а, возможно, даже распорядились, чтобы пограничники особенно дотошно обыскали только мой портфель и чемоданы, то, разумеется, они поступили мягко не ради меня. Они поступили мягко ради крупного русского поэта, а в более широком смысле – ради блага русской литературы.

Предположение интересное, поскольку из него вытекает: даже сотрудникам КГБ было известно, что стихи Бродского гениальны. Я определенно не ожидала бы, что в американском ФБР знают толк в литературе.

Например, в Америке как-то не ожидаешь, что пограничники знают хоть одного американского поэта. Как-то не ожидаешь, что полицейские знают в лицо Ричарда Уилбура. Или А. Э. Столлингс. Конечно, в отличие от Бродского, она не была героиней громкого судебного процесса, но даже если бы такое случилось, я как-то не ожидала бы, что у обычных людей есть четкое мнение о ее поэзии.

Я бы никогда не подумала, что среднестатистические сотрудники КГБ хорошо разбирались в поэзии – по крайней мере, достаточно тонко, чтобы иметь свое мнение – положительное или негативное – о поэзии Иосифа. А теперь вы выдвигаете предположение, что они представляли себе масштаб его таланта.

Да, ведь если отклонить эту версию, единственное другое объяснение – крайняя безалаберность или некомпетентность, а трудно вообразить, что в КГБ или погранслужбе такое было возможно.